Игнатий Потапенко править
Бурная ночь править
Осень затянулась до того, что счастливые жители юга отчаялись когда-нибудь увидеть снег, не тот лапчатый сероватый снег, что падал уже несколько раз лишь для того, чтобы в тот же миг растаять и образовать черную жидкую грязь, а снег настоящий, белый, как молоко, густым слоем серебрящий всю окрестность, — снег, позволяющий выпрячь лошадей из телег, бричек и двухколесных «бед» и запрячь их в полозья и сани и ехать на ту сторону Днепра, жать и возить в дома камыш, заменяющий степному жителю дрова, — снег, хрустящий под ногами, как косточки молодого жареного цыпленка на зубах.
Да и Днепр… Далеко уедешь по нем на санях, когда он еще и не замерзал. Ранними утрами у берегов его появлялась тонкая ледяная пленка, да и та к полудню тотчас же растает под лучами солнца.
Каждый день мимо села, меж раскиданных там и сям островков, на которых жили рыбаки, проходили большие пароходы от моря вверх и сверху к морю, останавливавшиеся около городов и больших местечек.
А на дворе уже стоял декабрь, да еще поздний. Вот уже минул и Филиппов пост и наступил канун Рождества.
— Ну, и праздник же будет, — говорили, с сокрушением покачивая головами, обыватели приднепровского села Бубыри, — некуда и на Иордань выйти! Какой же это праздник?
— А ты погоди роптать на Бога, — возражали люди, умудренные опытом, — Бог, Он знает, когда что надобно послать человеку. Может, под Иордань такой мороз затрещит, что тебе трех кожухов мало покажется.
Но пока это были одни только предсказания, которые к тому же делались не пророками, а обыкновенными жителями села Бубыри.
И как раз в это время на самом большом из островков, лежавших против Бубырей, ближе к другому берегу Днепра, произошло событие, хотя по существу своему и весьма обыкновенное, но, по обстоятельствам, призванное сыграть важную роль в жизни приднепровского села.
Случилось это накануне Рождества. С острова приплыл на узеньком каюке сам Охрим, старый родоначальник нескольких поколении рыбаков, застроивших и оплетших своими рыболовными сетями весь остров.
Лет пятьдесят тому назад он, еще молодым человеком, поселился там с женой, когда остров был необитаем, занялся рыбачеством и наплодил целое племя. Лет ему было теперь десятков восемь, а может и девять, — ни он, ни кто другой достоверно этого не знал.
Крепкий, плечистый, чуточку согбенный, с лысой головой и с густо обросшим какими-то серыми волосами лицом, он не казался ни слабым, ни дряхлым, спина его еще отлично тянула лямку, когда из воды вытаскивали невод с рыбой, а голова выдерживала большие порции водки — продукт, совершенно необходимый в рыбачьем ремесле.
Причалил он свой каюк к берегу, сам поднялся на высокую кручу, в село, да прямо к батюшке, отцу Мелетию, а батюшка как раз в это время возвращался из церкви, отслужив там вечерню.
Еще и солнце не взошло, а в воздухе было тихо и тепло, и ничто не обещало грядущей перемены.
Батюшка — молодой, осанистый, с красивой светлой бородой, с благолепным лицом, служил в Бубырях лет десять и очень нравился своим прихожанам главным образом за то, что был красивый и представительный. Охрим встретился с ним у ворот церковного дома. Отец Мелетий узнал его, переложил свою толстую палку с серебряным набалдашником из правой руки в левую и дал Охриму благословение.
— Что это ты, Охрим, под праздник приплыл к нам? — спросил его батюшка.
— А так и есть, батюшка, собственно к вам и приплыл, — ответил Охрим, — до вас нужду имею.
— Вот тебе и раз! Ты что же, помирать решил, так чтобы я хоронить тебя ехал? — пошутил отец Мелетий. — Так уже повремени, Охрим, пока праздники кончатся.
Охрим засмеялся батюшкиной остроте, но возразил:
— Нет, я помирать еще подожду, само собою ежели Бог не позовет меня. Да только на что я Ему? У Него этаких грешников и без меня достаточно… А случилось, батюшка, что у сына моего, Терешки, вчерашнего дня родился сын; выходит — это мне он внук. Так вот этого самого внука окрестить надо будет.
— Да когда же? Ведь праздник. Уже после праздника окрестим, — сказал батюшка.
— Оно-то так… Только очень уж слабое дитя вышло, батюшка, не знаем, выдержит ли… А оно без крещения неспособно выходит, — уж сделайте такую милость… Уж отслужу… Вот еще и солнце не зашло… У нас в часовне купель завсегда стоит, с весны еще, когда Федоткину дочку крестили. А я вас мигом на каюке доставлю и на остров, и обратно…
— Гм…
Отец Мелетий не решался. Сегодня попадья его наготовила множество всяких благ земных для вечерней трапезы. Племянник его приехал из семинарии на праздник. Он рассчитывал мирно провести вечер.
Вошли в ворота, а потом в дом. Охрим остался в передней, а батюшка прошел к матушке такой же упитанной, красивой и благолепной, как и он сам, и сообщил ей о просьбе Охрима. Матушка в первый момент возмутилась.
— Помилуй Бог! Неужто и в канун Рождества тебя не оставят в покое? Подождет этот младенец, а ежели и помрет, так грехов у него ведь нет никаких, а, стало быть, что с него и взять там, на том свете!
— Так-то оно, так, — возразил батюшка, — да видишь ли ты, у Охрима славная свинья по двору ходит и, сколько мне известно, она недавно опоросилась, и он мне обещал одного поросенка, а ежели я поеду, то непременно даст пару… Понимаешь?
— Ну, это совсем другое дело… Тогда, конечно, поезжай. Только не засиживайся там, потому что у меня и кутья, и взвар, и пироги, и все прочее уже готово.
Отец Мелетий надел менее парадную рясу, захватил метрическую книгу, ризу и крест, и вскоре Охрим, сидя на корме каюка и действуя всего только одним веслом, причем он сильно напоминал старика Харона, катил его по тихим, хотя и быстро бегущим, водам Днепра.
На острове все было готово. Батюшка проследовал прямо в часовню. Пришли кумовья с младенцем и еще кой-кто из охриминского племени, и начался обряд крещения.
Небольшой островок со всех сторон омывался Днепром, который, наткнувшись в своем быстром течении на это препятствие, делился тут на два рукава, за островком соединявшиеся опять в один.
На нем было около десятка хат, разной давности, а самая старая принадлежала Охриму. Весь песчаный берег был устлан черными недавно осмоленными сетями, которые здесь сушились после вчерашнего лова.
Охримовцы работали сообща, родственной артелью, рыбу продавали в недалеко лежавшем городе и делили между собой барыши. В этом состояло все их занятие.
На островке около каждой хаты был небольшой садочек с вишнями и грушами и маленький огород с луком, бураками и капустой. Повсюду сильно пахло рыбой, — и от земли, и от воды, и от хат и от самих рыбаков.
Батюшка начал службу по обычному чину. Дьячка он не взял с собой и довольно просто обходился без него. Старый Охрим, который всегда, с малолетства, имел склонность к церковному пению, сам подпевал ему, где нужно, а уж он хорошо знал, где это нужно, потому что в продолжение многих лет присутствовал при крещении всех своих внучат и правнуков, которые потом становились полноправными гражданами островка.
В первое время ничего особенного не произошло. Только сквозь синие стекла окон часовни батюшке показалось, что на западе вдруг точно выросло темное облако, которое заслонило собой заходившее солнце; но батюшка не придал этому особого значения и продолжал службу.
Но вот ему пришлось повернуться к кумовьям и стать прямо перед дверью часовни. Он посмотрел в дверь и широко раскрыл глаза. Все небо было закрыто тучами, да какими! Они мчались по небу, словно их кто гнал кнутом, a издали доносился какой-то странный гул, точно Днепр вдруг повернулся да и понес свои воды обратно.
— Отрицаешься ли сатаны? — спрашивал батюшка у кумовьев, и кумовья отрицались.
— И дунь, и плюнь на него, — говорил батюшка, и кумовья исполняли все, как полагалось, но в то же время у всех были тревожные лица.
— Кажется, буря собирается? — тихонько спросил батюшка у Охрима.
— Нет, Бог даст, пройдет мимо, — ответил Охрим.
Батюшка продолжал, но в голосе его появились тревожные нотки. Вот уже стали ходит вокруг купели, и батюшка, при помощи Охрима, запел: «Елицы во Христа крестистеся», а голос его, обыкновенно такой звучный, басистый и ровный, задрожал. Теперь уже явственно слышался шум и свист свирепого ветра и зловещий рокот волны.
И вдруг в то самое время, как батюшка взял у кума младенца, чтобы троекратно окунуть его в купель, в часовню ворвался сильный ветер, какая-то баба подбежала к двери и затворила ее. Батюшка окунал младенца, младенец орал, а руки отца Мелетия дрожали.
«Как же это я, Господи ты Боже мой, доставлюсь домой?» — думал батюшка с величайшей тревогой и в то же время пел, как полагалось по чину: «Ризу мне подаждь светлу»…
Кончив обряд, батюшка стал снимать ризу, а ветер неистово выл вокруг часовни. Все ушли и младенца унесли, остались только батюшка и Охрим, и оба молчали.
— Что ж мы теперь будем делать, Охрим? — спрашивал батюшка.
А Охрим только крестился.
— Да уж это как Господь Бог укажет, повременим… Авось, и утихомирится… Пожалуйте в горницу, батюшка, закусить…
— Какая же теперь закуска, Охрим? Нынче сочельник, меня попадья ждет.
— Да это, батюшка, само собою… А пока что, пожалуйте закусить…
Они вышли из часовни. Охрим затворил дверь и задвинул тяжелый засов. На дворе была совершенная тьма. Небо, залитое свинцом, казалось непроницаемым, неистовый ветер дул на них как-то со всех сторон разом, высоко поднимая полы батюшкиной рясы, сдувая на сторону его роскошную бороду, развевая по ветру его длинные шелковистые волосы.
А сверху сыпалось что-то странное, не то холодный дождь, не то снег, не то крупа какая-то. Вдали, там, где бесконечно широкой лентой тянулся Днепр, то там, то здесь, среди глубокого мрака поднимались и мелькали высокие белые гребни, и слышались рев и стон.
— Вот она зима-то когда пришла!.. — сказал Охрим.
— Что ж мы будем делать? — спросил отец Мелетий дрожащим голосом.
— А что Бог даст, батюшка. Пожалуйте, пожалуйте в хату.
Батюшка как-то духовно ослабел и без протеста подчинился приглашению Охрима. В его хате было много народу — и все родня. Бабы возились около стола, на котором были приготовлены пироги и жареная рыба. Все стояли, не решаясь сесть без Охрима и без батюшки.
Отца Мелетия усадили за стол, что-то он пил и что-то ел машинально, благословлял трапезу, но душа его была в величайшем беспокойстве. Знал он дурную привычку старого Днепра. Раскачает он свои глубокие воды и уже будет свирепствовать не одну и не две недели, особенно в такую пору года.
— А поди-ка, погляди, как погода… — не раз говорил батюшка и, кто-нибудь выбегал из горницы и возвращался и говорил:
— Да все так же: стонет и ревет.
Вышел наконец и сам батюшка и, с страшным усилием борясь с ветром, приблизился к берегу. По ту сторону уже не видно было огней. Деревня заснула, а может быть, и совсем снесло ее с лица земли. Потемнела река и слилась с темнотой ночи — ничего нельзя было разглядеть. Только слышалось клокотанье воды, да сыпались на берег брызги от волн, разбивавшихся о камни.
— Эх, Охрим, Охрим, — с упреком восклицал батюшка. — Что же это ты со мной сделал и зачем это я тебя послушался?..
Охрим стоял, глубоко задумавшись и низко опустив свою старую, видавшую много бурь, голову, и думал о том, что в самом деле он страшно виноват не только перед батюшкой и матушкой, но и перед всей деревней. Да, он виноват, потому что он прожил на острове больше полувека и знал, что такое тихая погода в декабре и сколько на нее можно рассчитывать. Не раз и не десять раз, а может и не сто, бывало, что застигнет такая буря рыбака среди реки, и один только Бог знает, как он спасает свои кости.
И вот он — старый, умудренный рыбачьим опытом, под такой великий праздник заманил батюшку на остров, где в зимнюю пору по нескольку недель приходится сидеть без всякого сообщения с тем берегом, да и со всем Господним миром…
И вдруг старый Охрим тряхнул головой.
— Э, что тут! У нас есть руки, а у вас, батюшка, крест. Коли Бог не судил, так и буря не возьмет. Эй, рыбаки, тащи сюда все каюки и дубки и шеланды, какие есть, да собирайтесь все сюда… Посадим мы батюшку в самый большой дубок и окружим его нашими лодками… Нельзя, чтобы в такой великий праздник церковь была без батюшки.
Это было безумное распоряжение, но никто из потомков Охрима не посмел ослушаться. Зашевелился остров. Из разных затонов тащили на веревках лодки всевозможных форм, большие и малые. Замелькали огни в фонарях. У всех явился какой-то необычайный подъем духа, все чувствовали, что исполняют какой-то важный долг.
Тесно сплотились лодки и составили странную, необыкновенную флотилию, и началась борьба. Днепр не так страшен оказался на середине, как у берегов. Волны ударяли в боковые лодки, но к этому рыбаки были привычны. Тихо двигалась необычайная ночная процессия. Батюшка сидел в большом глубоком дубке, окруженном другими лодками, он держал перед собою крест, и ему было хорошо. Лодки рыбаков защищали его от волн. Все работали веслами молча, сосредоточенно, ежеминутно крестясь и шепча молитвы.
А старый Охрим сидел на самой передней лодке, держа в руках два фонаря, и оттуда от времени до времени раздавалась его команда:
— Левей! Правей! Напирай… Волна идет… Держись!
И вот, освещенный дрожащим слабым огнем фонарей, показался берег. Все ближе и ближе. Вот уже под веслами чувствуется твердая земля, а вот наконец лодки останавливаются у самого берега.
Рыбаки высадили батюшку, а лодки, сколько было возможно, втащили на песок, вбили колья и привязали их тут. Батюшка жил недалеко от берега. Быстро взобрался он на вершину. Охрим с фонарями провожал его.
Вот невдалеке виднеется церковь, а рядом с нею церковный дом. Какая-то беспокойная тень мелькает неподалеку от дома. Еще минута, и рыдающая матушка кидается к отцу Мелетию. Она уже считала его погибшим, и теперь ей кажется, словно она нашла это сокровище во второй раз.
Небывалое зрелище представляла столовая отца Мелетия в этот вечер. Часы показывали около полуночи. За длинным столом, уставленным всевозможными яствами, какие полагаются для этого вечера, сидел батюшка с матушкой и с племянником и десяток рыбаков, с Охримом во главе. Все они иззяблись и проголодались, никто не считал время, когда они плыли через Днепр, но теперь оказалось, что путешествие это длилось добрых два часа. Батюшка обогрел их, накормил, и они остались у него ночевать, а на другой день, когда буря все еще выла и Днепр продолжал сердито ворчать, выбрасывая на поверхность свои белые гребни, они все молились у заутрени и обедни.
Было и еще одно обстоятельство, которое имело прямое отношение к этому событию, хотя оно случилось несколько позже.
Когда через неделю после этого буря смолкла, Днепр покрылся толстой ледяной корой, по которой стали ездить на санях, а молодежь села Бубыри уже занималась вырубкой крестообразной проруби для предстоящей Иордани, Охрим самолично явился в церковный дом, неся на спине довольно объемистый мешок.
Это был необыкновенный мешок: он все время двигался и прыгал на его старой спине, точно живой, и оттуда раздавались какие-то необыкновенные визгливые звуки.
Придя в церковный дом, Охрим сказал:
— А вот вам, батюшка с матушкой, и мое обещанное… Дозвольте куда-нибудь выпустить…
И получив дозволенье, он отправился в сарай и выпустил из мешка трех великолепных четырехнедельных поросят и сказал:
— Когда эти поросята вырастут в настоящих свиней и вы, батюшка с матушкой, будете кушать сало и колбасы от них, то покорнейше прошу вас поминайте старого рыбака Охрима и про то, как он хорошо умеет командовать рыбачьими кораблями, и про то, как мы с нами плыли по Днепру в ночь под Рождество Христово. Вот этот первый — давно обещанный, а второй — за услугу, а третий — на память о той ночи.
1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.