Бунт Ивана Иваныча (Ясинский)/ДО

Бунтъ Ивана Иваныча^[1]
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Дата созданія: іюль 1881 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 320.

А. О. Новодворскому

I

Иванъ Иванычъ Чуфринъ всталъ рано; ему не лежалось.

Солнце играло на полосатыхъ обояхъ его кабинета, на лакированномъ деревѣ мягкихъ креселъ, на бронзовой крышкѣ огромной чернильницы, на хрустальной вазѣ, гдѣ въ рыжей водѣ увядалъ букетъ цвѣтовъ, распространяя кругомъ травянистый, болотный ароматъ, на стеклахъ гравюръ и фотографій, на крашеномъ полу; и воздухъ въ широкихъ снопахъ свѣта, лившихся косо изъ оконъ, завѣшенныхъ до половины темной драпировкой, былъ нагрѣтъ и сіялъ, слегка туманный отъ пыли.

Иванъ Иванычъ окинулъ недовольнымъ взглядомъ обстановку кабинета и подумалъ: «Послѣдній разъ, слава Богу, дышу этой мѣщанской атмосферой».

Подойдя къ зеркалу, онъ разгладилъ черные, шелковистые усы на своемъ красивомъ лицѣ, съ темными глазами, съ бѣлымъ лбомъ и горбатенькимъ носомъ, вздохнулъ и сладостно зѣвнулъ, потянувшись.

Потомъ онъ улыбнулся долгой, вдумчивой улыбкой, сѣлъ на диванъ, откинувши голову, и заломилъ руки съ счастливымъ и мечтательнымъ выраженіемъ лица.

Онъ сидѣлъ такъ минутъ пять, повторяя: «Свободенъ, свободенъ!»

И ему казалось, что до сихъ поръ онъ былъ въ тюрьмѣ, въ цѣпяхъ, окруженный какимъ-то промозглымъ мракомъ, а теперь предъ нимъ раскрыли двери его подземелья, и онъ видитъ въ перспективѣ радужныя дали, въ дымкѣ которыхъ носятся свѣтлые призраки. Всматриваясь въ ихъ черты, онъ узнаетъ себя и ее, свою дорогую Сонечку, и свѣтъ, которымъ они тамъ дышатъ и живутъ, радуетъ его глазъ и наполняетъ его сердце блаженной тоской.

— Ахъ, когда-бъ ужъ скорѣй выбраться отсюда! — произнесъ онъ. — Дѣйствительности хочется, настоящей жизни, а не грезъ!

Но мечты были назойливы и такъ пріятны, что онъ не отгонялъ ихъ, и онѣ снова завладѣвали имъ, усыпляя его тревогу на нѣсколько мгновеній. Онѣ сами то улетали, то прилетали, то по одной, то разомъ, и брови его перестали, наконецъ, хмуриться. Въ сотый разъ перебиралъ онъ въ памяти всѣ обстоятельства знакомства своего съ Сонечкой.

II

Годъ тому назадъ, онъ увидѣлъ худенькую барышню, съ золотистыми, подрѣзанными и вьющимися волосами, большими ясными глазками и выразительнымъ ртомъ, — на половинѣ своей жены, Полины Марковны, учившей въ мѣстной женской гимназіи музыкѣ. Барышня поклонилась ему какъ-то бочкомъ, сдѣлавъ очень серьезное лицо, и продолжала начатый разговоръ. Полина Марковна предложила ей курить, она закурила. Иванъ Иванычъ повертѣлся въ комнатѣ минутъ пять, спросилъ что ему было надо, и вышелъ.

За обѣдомъ жена сказала ему:

— А замѣтилъ?

— Что? — произнесъ онъ, хотя сейчасъ же понялъ, что означаетъ вопросъ жены, но почему-то притворился, что не понимаетъ.

— Да вотъ эту дѣвушку, что была…

— Ахъ, эту дѣвушку! Нѣтъ, почти не замѣтилъ, — отвѣчалъ онъ и вопросительно взглянулъ на жену, какъ бы желая сказать выраженіемъ своихъ глазъ, что дѣвушкой онъ не интересуется, но узнать, что это за птичка такая — не прочь.

— А это Сонечка Свенцицкая, нашъ феноменъ, — сказала жена въ отвѣтъ на его взглядъ. — Сейчасъ она получила аттестатъ и заходила проститься. На лѣто ѣдетъ въ деревню. У ней отецъ, кажется, порядочный деспотъ и съ извѣстными взглядами, такъ что его трудно передѣлать, но она хочетъ подкупить его золотой медалью, чтобъ онъ позволилъ ей вернуться осенью сюда — уроками заняться… Премилая дѣвочка, иногда бойкая, а иногда презастѣнчивая… Впрочемъ, къ ней идетъ это. Главное, начитана и хорошо рисуетъ и лѣпитъ. У меня есть одинъ рисуночекъ ея, акварелью, прелесть! Показать?

— Покажи… когда-нибудь! — сказалъ онъ равнодушно и даже хотѣлъ зѣвнуть.

— Послѣ обѣда покажу. Прелесть, говорю тебѣ, — убѣжденно повторила Полина Марковна, и, съѣвъ съ аппетитомъ нѣсколько ложекъ супу, опять начала пріятно улыбаться. — А замѣтилъ, какіе у ней глаза? Проницательные и тихіе такіе…

Ему сдѣлалось неловко. Онъ усмѣхнулся.

— Глазъ-то ужъ совсѣмъ не замѣтилъ, то-есть… глаза какъ глаза, — произнесъ онъ и сталъ прилежно ѣсть.

Онъ лгалъ, что не замѣтилъ глазъ Сонечки. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ женился (совсѣмъ юношей), сумракъ окружавшихъ его будней освѣтился на мгновеніе кроткимъ блескомъ этихъ глазъ, и онъ не могъ забыть ихъ ни на секунду. Тревожное чувство волновало его, ему было и стыдно, и досадно.

Жена сказала:

— Нѣтъ, мой душеночекъ, вижу, ты ужасный нелюдимъ. Помилуйте, не замѣтить такой жемчужинки!

Покончивъ съ супомъ, она принялась за ножку цыпленка.

— А вѣдь, пожалуй, если она вернется, то выйдетъ замужъ, — продолжала она. — Лозовскій за ней серьезно ухаживаетъ. Да, мнѣ кажется, и она къ нему неравнодушна. Во всякомъ случаѣ, это не будетъ неожиданностью. Ну, что-жъ, и Господь съ ними, они пара. Онъ тоже умный человѣкъ и этакой, хоть и шутникъ, но положительный…

Иванъ Иванычъ процѣдилъ:

— Д-да…

Съ Свенцицкой онъ не встрѣчался затѣмъ около полугода, и то впечатлѣніе, которое она произвела на него, изгладилось, хотя не совсѣмъ, потому что скука его жизни грызла его чаще прежняго, окружающій мракъ казался безпросвѣтнѣе, а въ минуты разлада съ женою, выплывало изъ глубины душевной сожалѣніе, что онъ слишкомъ рано закрѣпостилъ себя и что все могло бы устроиться иначе, будь онъ теперь свободенъ. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, и общество Полины Марковны только обостряло это чувство.

Стоялъ сентябрь. Иванъ Иванычъ не пошелъ на службу, а забрался въ городской садъ, густой и большой, разросшійся на склонѣ крутого берега.

Высокіе вязы и дубы протяжно шумѣли. Въ остывающемъ воздухѣ крутились краснобурые листья и шуршали подъ ногами. Лучи солнца обливали землю нѣжно-янтарнымъ блескомъ. Чувствовалось, что лѣто кончается.

Иванъ Иванычъ шелъ, снявъ фуражку, скорымъ шагомъ. Онъ негодовалъ на жизнь, находилъ ее пошлой. Вотъ ему теперь двадцать три года, размышлялъ онъ, а ужъ его жизненная пѣсенка спѣта. Возврата нѣтъ. Онъ преждевременно постарѣлъ, чиновно-солиденъ, хотя трепещетъ начальства, и смутился бы, встрѣтивъ въ этотъ часъ, неположенный для прогулокъ, гдѣ-нибудь на поворотѣ аллеи, Павла Кириллыча, управляющаго канцеляріей. Сослуживцы завидуютъ ему, пророчатъ карьеру, и червь крапивнаго честолюбія уже повременамъ щекочетъ его. Онъ вспомнилъ, какъ однажды промечталъ всю ночь о мѣстѣ управляющаго, представлявшемся ему въ далекомъ будущемъ цѣлью его служебнаго усердія. Ему сдѣлалось совѣстно. Вспомнилось также, какъ въ началѣ его поступленія на службу секретарь училъ его подавать начальнику газету, и какъ онъ сталъ ее подавать, размѣченную синимъ карандашемъ, пріятно изогнувъ станъ. И ему опять сдѣлалось совѣстно.

Деревья все шумѣли. Это былъ тихій, меланхолическій шумъ. Сверкая, проносилась въ воздухѣ паутина. Пахло осенью.

Иванъ Иванычъ сѣлъ на скамейку, влажную кое-гдѣ отъ дождя, который шелъ ночью, и обросшую мохомъ. Онъ закурилъ папиросу, глядя вдаль, въ чащу деревьевъ, гдѣ мѣстами просвѣчивало блѣдно-голубое небо. Неопредѣленная тоска мучила Чуфрина. Правда, въ этомъ тоскованіи было что-то пріятное. Онъ готовъ былъ бы просидѣть такъ долго, лишь бы не тревожили его соображенія о разныхъ непріятныхъ сторонахъ его дѣйствительности. Но они поочередно занимали его умъ и мѣшали ему забыться.

Полина Марковна была высокая, грудастая двадцати-шести-лѣтняя блондинка, съ свѣжимъ, красивымъ лицомъ и большими, красными, сильными руками. Ему было девятнадцать лѣтъ, когда онъ встрѣтился съ нею на одномъ сельскомъ вечерѣ въ домѣ, гдѣ жилъ въ качествѣ домашняго учителя. Тогда онъ любилъ все американское, и образцомъ человѣка былъ для него дѣятельный и самостоятельный янки. Онъ даже о переселеніи въ Америку подумывалъ. Полина Марковна такъ самостоятельно хохотала, такъ краснорѣчиво отстаивала права женщины, такъ превосходно играла персидскій маршъ (между прочимъ), такъ смѣло смотрѣла на Чуфрина, не скрывая, что любуется имъ, такъ мило болтала съ нимъ въ темной аллеѣ и такъ искренно жаловалась, что ей, пожалуй, придется просидѣть весь вѣкъ въ дѣвахъ и ни разу не узнать, въ чемъ заключается счастье взаимной любви, что онъ тутъ же влюбился въ нее, сталъ ѣздить въ Анисовку и черезъ мѣсяцъ сдѣлалъ предложеніе. Полина Марковна выслушала его, зардѣвшись, схватила, въ радостномъ порывѣ, за обѣ щеки пальцами, точно онъ былъ маленькій мальчикъ, и крѣпко поцѣловала его въ губы долгимъ, ноющимъ поцѣлуемъ — съ нимъ чуть обморокъ не сдѣлался. Потомъ повела его къ матери и представила, какъ жениха, на что старуха, критически взглянувъ на него своимъ единственнымъ глазомъ и пожевавъ губами, произнесла:

— Жиденекъ онъ, Павличка, для тебя. Тебѣ мужчина нуженъ крѣпкій. А это какой же мужчина. Это красная дѣвушка. Но, впрочемъ, твое желаніе такое, и я не вольна идти вопреки. Господь благословитъ тебя!

Махнувъ рукой, она потянулась къ своей черепаховой табакеркѣ, и аудіенція кончилась.

Все это было чрезвычайно по-американски. Но самое американское предстояло впереди. Объявивъ Ивана Иваныча своимъ женихомъ, Полина Маркова стала съ этого момента обращаться съ нимъ съ какой-то материнской заботливостью. Вечеромъ, она не отпустила его домой, потому что поднялся туманъ, и онъ могъ заблудиться въ полѣ, и оставила его ночевать. Она сама постлала ему постель въ залѣ и долго играла, пока у него не стали слипаться глаза, и громъ его любимаго персидскаго марша не превратился въ грохотъ какой-то фантастической битвы, гдѣ Полина Марковна предводительствовала войсками, вся въ пороховомъ дыму. Замѣтивъ, что онъ засыпаетъ, она ушла. Но едва онъ легъ и вторично заснулъ, какъ почувствовалъ, что онъ не одинъ, что возлѣ него дышетъ чья-то грудь. Ему сдѣлалось страшно, ужасъ стиснулъ его сердце, онъ крикнулъ и проснулся. Дѣйствительно, на колѣняхъ, положивъ голову на его подушку, стояла Полина Марковна въ ночной блузѣ и смотрѣла на него широкими глазами.

— Тише, глупенькій, — прошептала она, улыбаясь. — Зачѣмъ вы кричите и пугаете вашу жену?

Защипнувъ его щеки сильными пальцами, она опять поцѣловала его тѣмъ долгимъ ноющимъ поцѣлуемъ.

Онъ чуть не задохся. Голова его кружилась, но сонъ прошелъ.

Свѣтало. Онъ протянулъ руки къ Полинѣ Марковнѣ…

Когда утромъ онъ возвращался къ себѣ, и золотая рожь волновалась кругомъ, какъ море, вѣя на него медовымъ ароматомъ, онъ горделиво поздравлялъ себя съ побѣдой. Это была его первая побѣда. Но въ глубинѣ души таилось сознаніе, что побѣда эта похожа на пораженіе и что, во всякомъ случаѣ, она и послѣдняя.

Осенью онъ женился. Полина Марковна сказала ему послѣ вѣнца, что онъ честный человѣкъ, и сконфузила его… Развѣ онъ не по любви женился? Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на жену и впервые замѣтилъ, что она старовата для него и что другой, на его мѣстѣ, пожалуй, дѣйствительно, «хвостомъ прикрылся бы».

— Ахъ, зачѣмъ?.. — съ тоской спросилъ онъ себя теперь.

Онъ находилъ, что всѣ послѣдующіе четыре года его жизни съ Полиной Марковной неопровержимо доказали только, что поступилъ онъ неразумно, дѣйствительно. Куда дѣвалась его любовь къ Полинѣ Марковнѣ? И вообще ко всему американскому? Не этотъ ли американизмъ, — спрашивалъ онъ себя, — былъ причиною его охлажденія къ ней? Въ самомъ дѣлѣ, непріятно, когда у жены сильныя руки, и она играетъ тобою, какъ мячикомъ, а главное, щиплетъ тебя за щеки. Отъ этихъ щипковъ у него случались синяки. Она была самая безукоризненная жена, правда; домъ держала въ порядкѣ и даже въ нѣкоторомъ блескѣ; всегда у ней служили образцовыя кухарки; умѣла принять гостей и сдѣлать такъ, чтобъ имъ не было скучно; она была умна и болѣе или менѣе начитана, хотя ничего не смыслила въ поэзіи, но не смыслить въ высокомъ считалось въ то время модной добродѣтелью, и это не кидалось въ глаза; зарабатывала въ годъ до тысячи рублей и ни гроша не стоила мужу, принеся еще, кромѣ того, въ приданое, болѣе двухъ сотъ десятинъ великолѣпнѣйшаго чернозема; считалась первой музыкантшей въ городѣ, нѣсколько бездушной, но съ замѣчательной бѣглостью; вообще, чуть ли не во всѣхъ отношеніяхъ, она стояла цѣлой головой выше дамъ, которыхъ зналъ Иванъ Иванычъ. Наконецъ, она его любила слѣпо, сумасшедшей любовью. Онъ это зналъ и думалъ, что было бы лучше, еслибъ она такъ же простыла, какъ и онъ.

— Я неблагодаренъ, гнусно неблагодаренъ, — говорилъ онъ себѣ, — что плачу ей равнодушіемъ, скрытымъ, похожимъ на какую-то тихую ненависть. Но что же дѣлать, если я не люблю ея? Она для меня такъ вотъ противна, какъ служба, на которую она же меня заставила поступить. Противна и баста!

Онъ съ отвращеніемъ припоминалъ разныя мелочи, которыя, накопляясь, воздвигли между нимъ и Полиной Марковной цѣлую стѣну. По утрамъ она долго лежитъ въ постели, въ комнатѣ съ закрытыми ставнями, и кричитъ оттуда нѣжнымъ голосомъ, чтобъ онъ пришелъ, — выслушалъ ея сонъ. И это каждый день, потому что ей всегда снится что-нибудь удивительное! Онъ повинуется и даже притворяется, ласкаясь къ женѣ, а въ душѣ его кипитъ досада. Затѣмъ Полина Марковна встаетъ и прежде всего полощетъ горло, но такъ громко, что хоть уши затыкай. Все это смѣшные пустяки, но они раздражаютъ его. За чаемъ она много ѣстъ и когда онъ уходитъ на службу, то, сіяющая и красная отъ усердной ѣды, цѣлуетъ его жирными губами, отъ которыхъ пахнетъ ветчиной или сыромъ. О персидскомъ маршѣ, который прежде ему такъ нравился, онъ уже и не говоритъ: этотъ маршъ сдѣлался его истиннымъ мученіемъ, такъ часто исполняетъ его Полина Марковна, — конечно, чтобъ восхитить мужа. Привѣтливая со всѣми, она холодна и почти жестока съ прислугой, для которой, за разныя провинности, установила штрафы, взыскиваемые съ неумолимой акуратностью при выдачѣ жалованья. Иванъ Иванычъ, потихоньку отъ жены, возвращаетъ штрафы прислугѣ подъ предлогомъ платы «на чай», но это все-таки мало примиряетъ его съ некрасивостью факта. Самое же непріятное въ Полинѣ Марковнѣ — привычка разглаживать себѣ пальцами брови, чтобъ онѣ лучше лежали. Такую же привычку имѣла мать Ивана Иваныча, но тогда привычка эта не казалась ему невыносимой, а теперь его всего коробитъ. Отчего это? Онъ не могъ себѣ объяснить этого. Но, конечно, думалъ онъ, изъ-за какого-нибудь жеста нельзя-же взять да и разлюбить человѣка. Нѣтъ, тутъ что-то другое. «Тутъ все вмѣстѣ — вотъ что!» — неопредѣленно рѣшалъ онъ.

Случались и ссоры между ними — пока безъ скандаловъ, безъ крика и брани, но все-таки тяжелыя. Они расходились по разнымъ комнатамъ и молчали. Иванъ Иванычъ тихонько рвалъ на себѣ волосы и проклиналъ часъ, когда познакомился съ Полиной Марковной. Грудь его болѣла отъ нѣмаго гнѣва и тупаго отчаянія. Полина Марковна кидалась на постель, лицомъ въ подушки, или на диванъ, и плакала, находя, вѣроятно, что мужъ мало ее любитъ, иначе не спорилъ бы съ нею. Къ обѣду или чаю она выходила съ красными глазами и лицомъ, покрытымъ багровыми пятнами. Эти ссоры вызывались преимущественно несогласіями въ политическихъ вопросахъ, такъ какъ Иванъ Иванычъ не выносилъ въ близкихъ людяхъ сколько-нибудь консервативныхъ идей. Чѣмъ сильнѣе втягивался онъ въ чиновничью жизнь, съ ея сплетнями, интригами, попойками, послѣобѣденными снами, картами и проч., тѣмъ ревнивѣе оберегалъ онъ клочки идеала, оставленнаго ему въ наслѣдство ранней молодостью. Его раздражало, когда неделикатно тревожили эти реликвіи, составлявшія единственное украшеніе его внутренняго міра. Губы его дрожали и онъ говорилъ себѣ со злостью:

«Все стерплю, Господь съ нею; но этого — нѣтъ! — Этого нельзя!»

Однако же, когда приходило время спать, супруги заключали миръ, и обѣ стороны оставались довольны, потому что натянутое положеніе терзало ихъ, и они рады были выйти изъ него. Шагъ къ примиренію дѣлала Полина Марковна, обыкновенно за ужиномъ, вдругъ подкладывая мужу лакомый кусочекъ и ласково прося его, чтобъ онъ съѣлъ его. Онъ, радуясь перемѣнѣ вѣтра, начиналъ думать, что не слѣдуетъ ссориться изъ-за убѣжденій, что просто смѣшно оскорбляться неодинаковостью взглядовъ на вещи, что впредь спорить съ женою онъ не будетъ, и протягивалъ ей руку, улыбаясь, а она отвѣчала, вся сіяющая, чувствительнымъ щипкомъ, отъ котораго онъ слегка морщился.

«Къ чему это я все объ ней, да объ ней?» — подумалъ Иванъ Иванычъ, отгоняя отъ себя назойливый рой воспоминаній, и потускнѣвшихъ отъ времени, и совершенно свѣжихъ, и нетерпѣливо ударилъ по землѣ тросточкой, такъ что влажный песокъ брызнулъ.

«Нѣтъ, никуда отъ нея не уйдешь, нигдѣ не спрячешься!» — прошепталъ онъ съ тоской и всталъ.

Послышались голоса и шорохъ листьевъ. Шли съ правой стороны. Иванъ Иванычъ тревожно прислушался. Голоса становились яснѣе, часто звенѣлъ молодой женскій смѣхъ, мелодично замирая въ тихомъ шумѣ, которымъ осень наполняла желтѣющій садъ, и ему вторилъ мужской хохотъ, счастливый и сочный. Вотъ показалась, наконецъ, и сама пара. Иванъ Иванычъ узналъ Лозовскаго и Свенцицкую.

Лозовскій шелъ въ черной пуховой шляпѣ и походилъ на красиваго итальянскаго бандита, такой онъ былъ бородатый, черноглазый, и такая у него была походка — твердая и самоувѣренная. Свенцицкая расцвѣла за лѣто и производила впечатлѣніе розы, внезапно распустившейся въ этомъ блекнущемъ саду. Тиролька съ огромными полями и розовыми лентами бросала на ея смѣющееся и сверкающее молодостью лицо какую-то горячую тѣнь. Золотые волосы, мягко кудрявясь, падали до плечъ и чуть-чуть развѣвались вѣтромъ. Блѣдно-зеленый бантъ былъ прикрѣпленъ на груди, и концы его теребила загорѣлая ручка съ длинными пальцами. Во всей ея фигурѣ, тонкой и соразмѣрной, была бездна чего-то милаго, какой-то своебразной граціи, чего-то, что не встрѣчается у другихъ женщинъ, что составляетъ ея особенность.

Иванъ Иванычъ смотрѣлъ на нее во всѣ глаза, и сердце его билось какъ отъ испуга.

«Вотъ она, эта дѣвушка», — думалъ онъ. «А вотъ ея женихъ», — подумалъ онъ, ревниво взглянувъ на Лозовскаго, и приподнялъ фуражку; ему вдругъ показалось чрезвычайно важнымъ, узнаетъ его или нѣтъ Свенцицкая.

Лозовскій отвѣтилъ на его поклонъ по-пріятельски, сверкнувъ бѣлыми зубами и бросивъ ему радостный взглядъ. Свенцицкая сдѣлала серьезное лицо и кивнула головой, бочкомъ, какъ и въ тотъ разъ. А онъ стоялъ и улыбался. Онъ слышалъ шумъ ея платья, и ему казалось, что мимо проходитъ сама весна, существо идеальное, недосягаемое, но все-таки вѣдающее, что на бѣломъ свѣтѣ живетъ нѣкто Иванъ Иванычъ Чуфринъ.

Когда пара скрылась изъ виду и голосъ дѣвушки совсѣмъ стихъ въ отдаленіи, Иванъ Иванычъ поднесъ платокъ къ лицу. Лобъ его горѣлъ, ему было жарко. Кругомъ садъ казался пустыней. Природа засыпала, слабо борясь еще съ дремотою, но уже чувствовалось, что зима не за горами. Молодой человѣкъ долго съ завистью смотрѣлъ вслѣдъ за исчезнувшею парой.

Цѣлую недѣлю затѣмъ онъ тосковалъ самымъ мучительнымъ образомъ, просиживалъ у открытаго окна часы и угрюмо молчалъ, а въ душѣ его слагались грезы удивительно яркія, снились золотые, несбыточные сны, разсказать которыхъ онъ никому не могъ бы, потому что и словъ недостало бы, и стыдно сдѣлалось бы, какъ бываетъ стыдно дѣвушкѣ, впервые открывшей въ себѣ что-то, что даетъ ей право на мечту о миломъ. Когда же онъ покидалъ на время этотъ никѣмъ постороннимъ незримый, фантастическій міръ, благодаря службѣ, или гостямъ, или Полинѣ Марковнѣ, то дѣйствительность только ярче выдѣляла предъ нимъ блескъ этого страннаго міра, такою она казалась темною и пошлою. Но бывали моменты, когда и она загоралась яркимъ свѣтомъ, точно небо, на которомъ въ ненастье вспыхиваютъ радуги. Моменты тѣ были встрѣчи съ Свенцицкой и разговоры съ ней, и иногда длились цѣлые вечера, такъ какъ Свенцицкая стала бывать у Чуфриныхъ все чаще и чаще, преимущественно вмѣстѣ съ Лозовскимъ, вѣчно радостнымъ и ликующимъ. Разговоры велись обо всемъ — о томъ, что денегъ въ Россіи мало, урожаи плохи, мужикъ голодаетъ, о томъ, что классицизмъ вреденъ (тогда онъ только-что вводился), что Некрасовъ великій поэтъ, что Фурье симпатичнѣйшій соціологъ, что свобода совѣсти — залогъ благоденствія народовъ, что провинціальная среда заѣдаетъ. Велись они весьма обыденно, больше общими мѣстами. Но Ивану Иванычу не было до этого дѣла. Въ нѣкоторыхъ фразахъ Сонечки, онъ узнавалъ свои фразы, которыми выстрѣливалъ шесть лѣтъ тому назадъ и которыя были заимствованы изъ тогдашнихъ журналовъ. Онъ радовался этому и отвѣчалъ такими же фразами, на которыя Сонечка только вскидывала на него глазами, какъ бы въ знакъ солидарности съ нимъ. А онъ напрягалъ память и опять произносилъ что-нибудь красивое, опять выхваченное изъ какой-нибудь книжки «Современника» или «Русскаго Слова». Вообще въ присутствіи Свенцицкой онъ сильно заботился, чтобъ произвести хоть небольшой эффектъ своей особой, оживалъ, глаза его горѣли, и пальцы рукъ слегка дрожали, онъ смѣялся (немного ненатуральнымъ смѣхомъ), шутилъ, разсказывалъ анекдоты, былъ усиленно ласковъ съ Лозовскимъ и замѣчалъ, что и ходитъ, и сидитъ, и говоритъ иначе, чѣмъ въ обыкновенное время — какъ-то уже черезчуръ красиво, точно, помимо его воли, сама его фигура заботится о томъ, чтобъ быть пріятной.

Встрѣчи съ Свенцицкой случались гдѣ-нибудь на улицѣ или въ низенькихъ корридорахъ тускло освѣщеннаго театра. Чуфринъ упразднилъ послѣобѣденный сонъ и взамѣнъ сдѣлалъ привычку ходить по городу, «безъ всякой цѣли, — говорилъ онъ себѣ, — куда глаза глядятъ», но при этомъ всегда внутри его что-то копошилось неугомонное и непрестанно какъ бы заявляющее ему о томъ, что цѣль у него есть и что слѣдуетъ ходить преимущественно вотъ по такимъ-то и такимъ-то улицамъ. Вотъ виднѣется каменный домъ купца Переканаева, съ дочерьми котораго занимается Сонечка, а вонъ квартира генеральши Онупренко, чопорной и смѣшной аристократки, у которой Сонечка тоже даетъ уроки. Невольно проходилъ мимо этихъ пунктовъ Иванъ Иванычъ по нѣскольку разъ, и затѣмъ съ тоскою отходилъ прочь, когда ему начинало казаться, что на лицахъ идущихъ и ѣдущихъ играетъ вопросительная улыбка — «съ какой, — молъ, — это стати господинъ Чуфринъ на этомъ самомъ мѣстѣ вотъ уже цѣлый часъ гуляетъ?» Завидѣвъ вдали женскую фигуру, похожую на фигуру Свенцицкой, онъ прибавлялъ шагу и досадовалъ, если ошибался, но зато былъ безмѣрно счастливъ, когда ошибки не случалось. Радостный смѣхъ вылеталъ изъ его груди и онъ произносилъ: «А, здравствуйте!» такимъ тономъ, какъ будто не видался съ дѣвушкой сто лѣтъ. Онъ осыпалъ ее разными заурядными вопросами — о здоровьѣ, урокахъ, занятіяхъ, искренно интересуясь всѣмъ, что касалось дѣвушки. Она на все отвѣчала и, значитъ, давала право на дальнѣйшіе вопросы въ томъ же родѣ. Разговаривая, они доходили до самаго того дома, съ зеленымъ палисадникомъ и тополями, въ которомъ жила Сонечка. Она толкала калитку и прощалась съ нимъ, повернувъ къ нему голову. Зимній день догоралъ; голубоватый снѣгъ сверкалъ розовыми искорками; небо затягивалось холодными облаками; морозъ лютѣлъ. Но Иванъ Иванычу было тепло, и розы на щекахъ Сонечки были ему милѣе настоящихъ розъ. Когда калитка захлопывалась, улица вдругъ пустѣла. Иванъ Иванычъ, однако, чувствовалъ себя нѣкоторое время хорошо. Улыбаясь, шелъ онъ назадъ, и ему было пріятно видѣть на снѣгу слѣды ногъ Сонечки рядомъ съ слѣдами своихъ ногъ.

Въ театрѣ весь сезонъ давались плохо обставленныя пьесы, и мѣстную интеллигенцію привлекалъ своей удивительной игрой только актеръ Шарамыкинъ, замѣчательный талантъ, которому случай не далъ возможности прогремѣть по всей Россіи, но который былъ выше Шумскаго, по мнѣнію Ивана Иваныча. Сонечка тоже восхищалась Шарамыкинымъ. Когда явленіе его кончалось и онъ уходилъ со сцены, Сонечка покидала ложу и безшумно и медленно бродила но корридору. Иванъ Иванычъ зналъ это, угадывалъ, какъ и почему волнуется душа дѣвушки, сочувствовалъ ей и рвался подѣлиться съ ней этимъ сочувствіемъ. Но, не смотря на обиліе словъ, готовыхъ слетѣть съ языка, онъ не произносилъ ни звука. Молчаніе корридора, на стѣнахъ котораго, оклеенныхъ атласной бумагой, трепеталъ блѣдный отсвѣтъ керосиновыхъ огней, глухо нарушалось напряженными голосами актеровъ и актрисъ, которые ссорились на сценѣ, хохотали, говорили «въ сторону» все въ одномъ и томъ же повышенномъ тонѣ. Сонечка шла возлѣ Ивана Иваныча въ своемъ темномъ платьѣ съ рукавами, отдѣланными кружевомъ, наклонивъ русую головку, и не чуждалась его, не стѣснялась его непрошенымъ сообществомъ. Сомнѣнія на этотъ счетъ не могло быть, потому-что такъ тепло не жмутъ руку, какъ пожимала Сонечка. А ежели она тоже молчала, то, вѣроятно, по той же причинѣ, что и онъ. Онъ сознавалъ это или, лучше сказать, чувствовалъ это съ какимъ-то тихимъ, блаженнымъ ужасомъ и все ждалъ чего-то…

Послѣ одной такой встрѣчи онъ вернулся домой въ странномъ восторгѣ. Ничего особенно необычайнаго не случилось и не было сказано ничего, что могло бы радовать, но сердце его ликовало, и онъ былъ такъ милъ и любезенъ съ Полиной Марковной, что та сама стала радоваться и крѣпко поцѣловала его. Дѣло въ томъ, что онъ замѣтилъ взглядъ Сонечки, горячій и любящій, точно обнимавшій его украдкой. Когда глаза ихъ встрѣтились, Сонечка покраснѣла и сдѣлала почти строгое лицо. Но уже было поздно. Иванъ Иванычъ крѣпко пожалъ ей руку, а она взглянула на него, опять отвернулась и покраснѣла еще сильнѣе прежняго, и быстро ушла отъ него, отвѣтивъ, однако, на его рукопожатіе также крѣпко и тепло. Съ этой минуты Иванъ Иванычъ выросъ въ собственныхъ глазахъ и всю ночь не спалъ, повторяя: «да, и люблю и любимъ», а изъ сумрака на него ласково смотрѣли чудные глаза дѣвушки — совсѣмъ близко…

А Лозовскій? что съ нимъ? Подозрѣваетъ онъ что-нибудь, или ничего не подозрѣваетъ? Чуетъ ли опасность? И если въ самомъ дѣлѣ Сонечка дружески расположена къ Ивану Иванычу, то-есть, не дружески, а любовно, то какъ же относится она теперь къ Лозовскому? Эти вопросы отравляли Ивана Иваныча, не смотря на радость его. Правда, — утѣшалъ онъ себя, — Лозовскаго стало что-то рѣдко видать, и несомнѣнно у него съ Свенцицкой разладилось. Но тѣмъ не менѣе, надо знать все обстоятельно. Можетъ, у него и не было никакихъ серьезныхъ замысловъ на счетъ Сонечки, и все сочинила городская молва, а можетъ, и были, можетъ, даже далеко заходило. Послѣдняя мысль заставляла Ивана Иваныча съ ненавистью думать о Лозовскомъ.

Лозовскій, какъ нарочно, зашелъ къ нему на другой день, когда онъ сбирался дѣлать послѣобѣденную прогулку. Иванъ Иванычъ встрѣтилъ его съ маленькимъ недоумѣніемъ. «Зачѣмъ пожаловалъ? — подумалъ онъ. — Ужъ не затѣмъ ли, чтобъ помѣшать?» Окинувъ его подозрительнымъ взглядомъ, онъ поспѣшилъ улыбнуться натянутой улыбкой, которая означала и «милости просимъ», и «убирайся къ чорту». Лозовскій тряхнулъ кудрями и при этомъ брызнулъ растаявшимъ снѣгомъ на Ивана Иваныча, подалъ ему руку и тоже улыбнулся, сверкнувъ зубами. Оба ничего не сказали другъ другу, такъ что вышло офиціально. Однако, когда усѣлись на диванѣ въ гостиной, то разговоръ завязался. Лозовскій началъ съ критики новой книжки журнала, гдѣ печатался романъ, интересовавшій всѣхъ по художественному исполненію и по жгучимъ вопросамъ, которыхъ касался, а Иванъ Иванычъ сталъ спорить съ гостемъ. Спорилъ онъ любезно, не горячась, и думалъ: «нѣтъ, едва ли онъ что-нибудь подозрѣваетъ», хотя и продолжалъ себя чувствовать не совсѣмъ ловко. Это чувство упадало по мѣрѣ того, какъ росла его любезность, и на моментъ исчезло совершенно; но, покончивъ споръ съ гостемъ, онъ замѣтилъ, что усъ у того дрожитъ отъ насмѣшливой улыбки. Чувство неловкости тогда опять возрасло у него, и въ головѣ его мелькнуло, что Лозовскій весь этотъ споръ о романѣ завелъ такъ себѣ, вмѣсто предисловія къ чему-то, о чемъ рѣчь будетъ впереди. Онъ сталъ ждать, посматривая на ногти, на давнымъ-давно примелькавшіяся картинки, висѣвшія по стѣнамъ, и въ окно, откуда виднѣлся бѣлый, какъ молоко, день, и гдѣ снѣгъ падалъ, медлительно и непрерывно, пушистыми хлопьями, задерживаясь на наружной сторонѣ стеколъ. «О чемъ же начнетъ онъ разговаривать теперь?» — спрашивалъ себя Иванъ Иванычъ и съ тоской думалъ о Сонечкѣ, которая, пожалуй, возвращается ужъ съ урока, и на ея мѣховомъ бурнусикѣ, бархатной шляпкѣ, на розовыхъ отъ холода щекахъ и на длинныхъ рѣсницахъ прищуренныхъ глазъ бѣлѣютъ и таютъ вотъ такія же снѣжинки. Онъ нетерпѣливо вздохнулъ. Лозовскій, между тѣмъ, зѣвнулъ и произнесъ, глянувъ на Ивана Иваныча немного сверху и искоса, такъ какъ затылокъ его упирался въ спинку дивана, а руки были заложены въ карманы брюкъ, и ему трудно было повернуться:

— Небось, каждый день гуляете?

— Я? — спросилъ Иванъ Иванычъ съ испугомъ, потому что сказанное Лозовскимъ повидимому совершенно не вязалось съ предъидущимъ разговоромъ и слишкомъ прямо вело къ цѣли, то-есть укрѣпляло его сразу въ убѣжденіи, что Лозовскій подозрѣваетъ, какъ онъ относится къ Сонечкѣ. — Нѣтъ, не каждый день, — сказалъ онъ и точно такъ же, искоса и сверху, посмотрѣлъ на Лозовскаго.

— Хорошая погода сегодня! — началъ Лозовскій, помолчавъ. — Люблю такую погоду. Вотъ и герой этого романа любитъ этотъ бѣлый тонъ, этотъ серебряный сумракъ, располагающій къ мечтамъ. Иногда я не прочь мечтать самъ, хоть и терпѣть не могу мечтать о несбыточномъ. А вы любите мечтать? Страсть какъ любите, и притомъ о несбыточномъ. Замѣчаю по тоскѣ вашихъ глазъ. Да и такъ слыхивалъ я отъ васъ сужденьица и упованьица — ого-го-го! Однимъ словомъ, вы не даромъ фурьеристъ. Такъ вы не каждый день гуляете? А мнѣ казалось, каждый день.

Онъ снова замолчалъ. Иванъ Иванычъ нахмурился.

— Видите ли, дружище, вотъ что я вамъ скажу, — вдругъ началъ Лозовскій задушевно и понизивъ голосъ. — Мы хоть почти и ровесники, да я практичнѣе васъ, и поэтому выслушайте меня. Ради неба, дружище!

Онъ крѣпко пожалъ ему руку и посмотрѣлъ въ глаза дружескимъ взглядомъ. Лобъ Ивана Иваныча разгладился, неловкое чувство пропало на этотъ разъ уже совершенно. Онъ окончательно сообразилъ, къ чему клонитъ Лозовскій. «Хочетъ, чтобъ я исповѣдался ему», — подумалъ онъ. Но, расположившись къ нему такъ благожелательно, онъ почувствовалъ въ то же время, что надо быть насторожѣ, и рѣшилъ все скрывать и даже прикрыть все ложью, приписавъ встрѣчи съ Сонечкой, если станетъ спрашивать объ нихъ Лозовскій, простому случаю. Поэтому и лицо онъ сдѣлалъ себѣ такое, что оно, будучи открытымъ, напередъ уже говорило, что «нѣтъ, братъ, шалишь, ничего отъ меня ты не вытянешь, ибо и вытягивать нечего».

Дѣйствительно, Лозовскій сначала ничего отъ него не вытянулъ. Иванъ Иванычъ кивалъ головой, пожималъ плечами, произносилъ: «ну, нѣтъ!», «помилуйте, батенька, что вы», «клянусь вамъ», «да увѣряю же васъ», все съ оттѣнкомъ въ высшей степени убѣдительной искренности и внутренно недоумѣвалъ, почему такъ легко ломать ему эту комедію, причемъ видѣлъ, что положеніе Лозовскаго постепенно становится двусмысленнымъ, и тотъ уже не знаетъ, какъ изъ него выпутаться. Лозовскій, впрочемъ, не прямо завелъ рѣчь о томъ, влюбленъ Иванъ Иванычъ въ Сонечку или нѣтъ, и если влюбленъ, то чего отъ нея ожидаетъ, а издали, намеками, вопросами; но, можетъ, оттого ему и труднѣе было покончить съ этимъ разговоромъ солидно и съ сохраненіемъ надлежащаго достоинства. Однако же, когда-нибудь надо было покончить. Иванъ Иванычъ, быстро давая отвѣты Лозовскому, все оставался неуязвимъ, провидя каждый разъ, что означаетъ тотъ или этотъ вопросъ и какіе произойдутъ результаты, если сказать такъ, а не этакъ, и въ душѣ восхищался собою. «Экій я политикъ, — думалъ онъ, — право, и не подозрѣвалъ!» Онъ сдѣлался смѣлъ, развязенъ и боекъ. Наконецъ, онъ сказалъ со смѣхомъ, въ которомъ рѣзко прозвучала заигрывающая нотка:

— Однако, послушайте, Илья Петровичъ. Вы вотъ начали съ того, что хотѣли преподать мнѣ нѣчто въ родѣ совѣта — что-жъ именно вы мнѣ посовѣтуете и по какому поводу?

Лозовскій смолкъ, сдѣлалъ недовольную гримасу, взглянулъ на Ивана Иваныча такъ, какъ будто хотѣлъ сказать: «мой совѣтъ — отстать отъ Сонечки», и, взявшись за шапку, застегнулъ пиджакъ, что Ивану Иванычу показалось знакомъ, что пора прекратить дружескія изліянія и пріятельскую бесѣду. Онъ пожалѣлъ, что увлекся, хотѣлъ поправить ошибку и сталъ удерживать гостя, безъ всякаго заигрыванія, прося его высказаться до конца. Но Лозовскій улыбнулся въ бороду, дескать «и изъ этого поведенія твоего могу я заключить, какія у тебя чувства, а больше хитрить съ тобой незачѣмъ, лицемѣръ ты этакій», и всталъ, глянувъ въ окно.

— Потолковали и довольно, — произнесъ онъ и спросилъ съ оживленіемъ. — А каковъ романъ-то, а?

Улыбка въ бороду и этотъ вопросъ лишили Ивана Иваныча твердости, съ какой онъ велъ весь предъидущій разговоръ. Вопросъ былъ двусмысленный. Эти двусмысленности и остроты всегда позволяли Лозовскому выходить сухимъ изъ воды. Иванъ Иванычъ соображалъ нѣкоторое время, что бы такое отвѣтить; наконецъ, сказалъ:

— Мнѣ нравится, да…

— Прелесть, что такое! — подхватилъ Лозовскій. — Хотя я увѣренъ, — продолжалъ онъ, идя изъ гостиной въ залу, — что этотъ его мечтательный герой кончитъ какой-нибудь гадостью и заранѣе не сочувствую ему… Не правда ли?..

— Я съ вами несогласенъ, Илья Петровичъ, — сказалъ Иванъ Иванычъ слегка дрогнувшимъ голосомъ. — Герой хорошій человѣкъ…

— Увѣряю васъ, онъ просто дрянь, — возразилъ Лозовскій презрительно и посмотрѣлъ на Ивана Иваныча съ брезгливымъ выраженіемъ.

— Мнѣ кажется, — сказалъ Иванъ Иванычъ, — что дрянь — этотъ вотъ филистеръ, который фигурируетъ въ романѣ въ качествѣ дѣльца и развивателя молодой барышни. Она его не любитъ, а онъ все-таки лѣзетъ къ ней съ своимъ законнымъ бракомъ… Дрянь и даже свинья, — заключилъ Иванъ Иванычъ убѣжденно.

Лозовскій иронически улыбнулся и пытливо взглянулъ на Ивана Иваныча, которому опять между тѣмъ сдѣлалось досадно, зачѣмъ это онъ злится и обнажаетъ передъ соперникомъ свою душу.

Въ передней гость, надѣвши пальто и шапку, произнесъ съ небрежнымъ зѣвкомъ:

— Что, вамъ не скучно? Поѣхали бы вмѣстѣ со мной куда-нибудь… Поѣдемте!

— Куда? — спросилъ Иванъ Иванычъ съ недоумѣніемъ.

— Поѣдемте къ Сонечкѣ, — сказалъ Лозовскій, понизивъ голосъ. — Превеселая дѣвочка.

— Это какая же Сонечка? — спросилъ Иванъ Иванычъ, блѣднѣя. — Я… О комъ вы говорите?

— О Свенцицкой! — отвѣчалъ Лозовскій, очевидно наслаждаясь смущеніемъ Ивана Иваныча, вдругъ переставшаго владѣть собой.

— О Свенцицкой? — сказалъ Иванъ Иванычъ сурово. — Такъ это не Сонечка и не дѣвочка. Это — Софья Павловна… Что за тонъ, какъ это такъ можно!

— Тише, пожалуйста! — благодушно молвилъ Илья Петровичъ, все продолжая наслаждаться гнѣвнымъ видомъ Ивана Иваныча, точно это была та именно исповѣдь, которой онъ тщетно добивался отъ него передъ этимъ. — Вѣдь я же право имѣю называть ее Сонечкой. Да и дѣвочка она еще, потому что лѣтъ на восемь моложе меня. Кромѣ того — моя невѣста. Все давно слажено у насъ, даже съ ея отцомъ. Могъ бы хоть сейчасъ жениться, но пусть подростетъ. Ха-ха! Чего-же вы такъ распѣтушились? Она была бы очень рада, еслибъ мы пріѣхали къ ней на чай… Увѣряю васъ.

— Неловко, — сказалъ Иванъ Иванычъ упавшимъ голосомъ и подумалъ съ отчаяньемъ: «невѣста, до сихъ поръ невѣста!»

Торжествующій Лозовскій продолжалъ:

— Почему же, спрашивается, неловко? Съ женихомъ вѣдь! Иванъ Иванычъ, вѣдь я женихъ. Слышите? Никому я еще этого не говорилъ, а вотъ передъ вами похвастался, потому что вы мой другъ и порадуетесь на насъ. Впрочемъ, до васъ, пожалуй, доходили вѣсти… Меня обручили съ Сонечкой раньше еще, чѣмъ идея эта у меня зародилась. Проницательный народъ наши сограждане, Иванъ Иванычъ!.. Итакъ, ѣдемте. Я въ качествѣ жениха, а вы — въ качествѣ кого? Въ качествѣ, напримѣръ… въ качествѣ… въ качествѣ… друга.

Ивану Иванычу былъ нанесенъ тяжелый ударъ. Лозовскій, казалось ему, видитъ его насквозь и читаетъ въ его мысляхъ все сокровенное. Политика его не удалась, онъ не умѣлъ сдержать себя и все выдалъ своимъ «дурацкимъ волненіемъ» — упрекалъ онъ себя. Глаза Лозовскаго, темные и блестящіе, смѣялись изъ-подъ нахлобученной мѣховой шапки.

— Нѣтъ, я не поѣду, — сказалъ Чуфринъ рѣшительно. — Сами-жъ на счетъ проницательности согражданъ говорите. Городъ подлый. И хотя вы и женихъ, но и вамъ неловко… Нѣтъ, я… не поѣду!

— Напрасно, — произнесъ Лозовскій. — Впрочемъ, я зналъ, что вы откажетесь.

Онъ ушелъ, посмѣиваясь въ бороду, подтрунивая надъ неумѣстной скромностью Ивана Иваныча.

Иванъ Иванычъ сталъ пасмуренъ и чуть не заболѣлъ. «Какъ же это, — думалъ онъ, — неужели она-таки выйдетъ за него? А то, что мнѣ вчера такъ привѣтно улыбнулось — сонъ, плодъ воображенія!?» Онъ похудѣлъ, осунулся. Мучительная тоска грызла его.

По цѣлымъ днямъ бродилъ онъ по улицамъ и въ лихорадочномъ волненіи все поджидалъ случая увидѣть Сонечку. Но Сонечка ни разу не встрѣтилась. Можетъ быть, она избѣгала встрѣчи съ нимъ. Наконецъ, онъ не выдержалъ и отправился прямо къ ней.

Онъ узналъ ее изъ корридора по тѣни, которую отбрасывала ея фигура на бѣлую занавѣску. Она сидѣла неподвижно, точно въ печальномъ раздумьѣ. Грудь Ивана Иваныча вспыхнула, ему сдѣлалось страшно.

«Зачѣмъ? — мелькнуло у него. — Назадъ! Вѣдь ты связанъ по рукамъ и ногамъ! Даже еслибъ полюбила она тебя дѣйствительно, то что могъ бы сдѣлать ты? Мечтатель! Но этого мало. Она другаго любитъ. Ты ставишь себя въ нелѣпое положеніе. Надъ тобой смѣяться будутъ и она, и Лозовскій. Назадъ! Ради Бога, назадъ! Потомъ со стыда сгоришь!»

Но тянуло впередъ! Онъ вошелъ, ободряемый воспоминаніемъ объ ея взглядѣ, которымъ она осчастливила его всего на прошедшей недѣлѣ. Шепотомъ спросилъ онъ у горничной, можно ли видѣть барышню, и уже не помнилъ, какъ очутился въ ея комнатѣ.

Сонечка пошла къ нему навстрѣчу, улыбаясь, но съ глазами, широко раскрытыми отъ удивленія. Ярко горѣла стѣнная лампа и освѣщала ее. На ней была сѣрая блуза, стянутая кожанымъ поясомъ съ стальной пряжкой, и бѣлые воротнички. Отъ этого скромнаго наряда повѣяло на Ивана Иваныча чѣмъ-то строгимъ. Онъ робко протянулъ руку Сонечкѣ и посмотрѣлъ на нее почти умоляющимъ взглядомъ.

Она улыбнулась еще разъ, и, пріятельски пожавъ его руку, — точно хотѣла дать ему понять, чтобъ онъ не робѣлъ, — сказала:

— Здравствуйте, Иванъ Иванычъ. Садитесь, будете гостемъ. Что, холодно? А какъ здоровье Полины Марковны? У ней, помнится, флюсъ былъ?..

Иванъ Иванычъ ободрился. «Это хорошо, что она не сердится, что я пришелъ», — подумалъ онъ. Потомъ махнулъ рукой и произнесъ: «Что флюсъ!» и чуть было не приступилъ къ изложенію главной цѣли своего посѣщенія, но помѣшало что-то въ горлѣ. Онъ кашлянулъ, сѣлъ, сказалъ, что морозъ «ничего себѣ», обвелъ глазами комнату и сталъ разсматривать рисовальныя принадлежности Сонечки — мольбертъ, палитру, кисти, оловянные флакончики съ красками.

— Вы все рисуете? — спросилъ онъ.

— Да, мажу… — отвѣчала Сонечка, глянувъ на неоконченный этюдъ женской головы, висѣвшій въ простѣнкѣ. — Да и лѣплю, — прибавила она и посмотрѣла на глиняный бюстъ, стоявшій на высокомъ табуретѣ и, вѣроятно, только-что сдѣланный, потому что онъ былъ мокрый.

Иванъ Иванычъ всталъ, подошелъ, внимательно и даже съ восторгомъ осмотрѣлъ все и горячо похвалилъ. Сонечка не признавала за своими произведеніями достоинствъ. Иванъ Иванычъ сталъ съ ней спорить и прочить ей славную будущность. Она краснѣла и качала головой, хотя можно было видѣть, что и она раздѣляетъ эти надежды и что ей нравятся похвалы Ивана Иваныча.

— А вы знаете, и у меня есть одинъ вашъ рисунокъ — я стащилъ его у Полины Марковны… — сказалъ вдругъ Иванъ Иванычъ съ торжествомъ, достаточно краснорѣчивымъ, чтобъ понять, что онъ особенно дорожитъ этимъ рисункомъ.

Сонечка взглянула на него.

— Какой рисунокъ? Ахъ да, плохой рисунокъ! — произнесла она, покраснѣвъ. — Вы черезчуръ хвалите меня, Иванъ Иванычъ. Я не стою такихъ похвалъ. Или, можетъ, вы льстите?

— О, нѣтъ, что вы! — воскликнулъ Иванъ Иванычъ съ огорченіемъ. — Вѣдь вы удивительная… Какая тутъ лесть… Я вотъ смотрю на васъ и дышать не смѣю отъ благоговѣнія… Право, какая ужъ тутъ лесть!

Сонечка взглянула съ улыбкой въ пространство, причемъ Иванъ Иванычъ замѣтилъ, что глаза ея какъ-то удивительно прекрасно потемнѣли за время, что онъ не видѣлся съ нею, и подошла къ высокому табурету съ бюстомъ.

— Не говорите мнѣ такихъ вещей, Иванъ Иванычъ, — сказала она, не глядя на него и проводя лопаточкой по глинѣ.

Онъ отвѣтилъ:

— Хорошо…

Но когда лопаточка упала на полъ, и Сонечка наклонилась, чтобъ поднять ее, и вставъ тряхнула волосами, глаза его загорѣлись и, подойдя къ ней, онъ произнесъ съ увлеченіемъ:

— Я не лгу, Софья Павловна, клянусь вамъ… Я, напримѣръ, уже счастливъ, что вы не гоните меня вонъ и терпите возлѣ себя… Мнѣ вѣдь и это въ диковинку…

— Молчите…

Онъ замолчалъ; но чувствовалъ, что не можетъ удержаться въ границахъ, предписываемыхъ благоразуміемъ, и потому горѣлъ желаніемъ излить душу — на чистоту, и ожидалъ лишь удобнаго момента, когда разгладятся чуть замѣтныя морщины на лбу Сонечки и блѣдное лицо ея расцвѣтетъ улыбкой и привѣтливо зарумянится. Однако, ждать пришлось долго. Сонечка была упорно серьезна, какъ никогда, и даже неопредѣленная улыбка ея глазъ исчезла. Разговоръ клеился совсѣмъ плохо.

«Нѣтъ, скажу прямо и сразу, — думалъ все Иванъ Иванычъ. — Если она любитъ меня хоть чуточку, чего нельзя допустить и что, положимъ, несбыточно, но о чемъ, однако, можно же мечтать, то признаніе мое лишь ускоритъ развязку. Если же не любитъ, что въ высшей степени вѣроятно, ибо тотъ милый взглядъ былъ просто случайно брошенъ и могъ быть вызванъ мыслью о Лозовскомъ, то все равно — чѣмъ скорѣй освободиться отъ самообмана, тѣмъ лучше! Мукъ не будетъ, то-есть муки будутъ — и какія муки! — да томленія не будетъ!»

«Томленія не будетъ!» — повторилъ онъ мысленно эту же фразу черезъ минуту и все-таки не приступалъ къ своему рѣшительному разговору, а сидѣлъ и терзался. Положеніе его тѣмъ болѣе было непріятно, что Сонечка, точно забывъ объ его присутствіи, вся, повидимому, ушла въ работу и отдѣлывала бюстъ, такъ что Иванъ Иванычъ боялся ей мѣшать и не раскрывалъ рта, а въ умѣ его начинала копошиться назойливая мысль о приличіи, о томъ, что пора уходить, — мысль, глушившая другія мысли. Къ довершенію же терзанія, въ передней послышались знакомые твердые шаги Лозовскаго, и тотъ вошелъ въ комнату безъ доклада, вдругъ распахнувъ двери. Ивана Иваныча точно варомъ обварило, и онъ на секунду какъ-бы принизился, искренно пожелавъ себѣ провалиться сквозь землю.

— А, честная компанія! — сказалъ Лозовскій съ веселымъ смѣшкомъ, кланяясь манерно, по-прикащичьи, и пронизавъ взглядомъ сначала Ивана Иваныча, потомъ Сонечку.

Иванъ Иванычъ всталъ и подалъ ему руку, которая дрожала.

— Какъ поживаете?

Лозовскій только усмѣхнулся — «поживаю отлично», и обратился съ вопросомъ къ Сонечкѣ.

— Не раздумали?

— Раздумала, — отвѣтила она нерѣшительно; и вообще Ивану Иванычу показалось, что появленіе ея жениха нѣсколько испугало ее.

— Это мы въ театръ собирались, — объяснилъ Лозовскій Ивану Иванычу. — Какъ же это вы? — обратился онъ опять къ дѣвушкѣ, въ рукахъ которой лопаточка ходила уже не съ такой твердостью, а какъ бы наугадъ.

— Такъ, уже не хочется, — отвѣчала Сонечка.

— Шарамыкинъ роль какую играетъ! Матушка-а! — протянулъ Лозовскій съ дѣланнымъ увлеченіемъ, все въ той же манерѣ прикащика, которую усвоилъ себѣ при входѣ въ комнату, и въ которой, повидимому, рѣшилъ вести и всю дальнѣйшую бесѣду.

«Этакъ онъ отъ всего отшутится, — подумалъ Иванъ Иванычъ съ отвращеніемъ, чувствуя на себѣ насмѣшливый взглядъ Лозовскаго, — а меня оскорбитъ, намекомъ или чѣмъ-нибудь». «Ужъ вотъ взглядомъ онъ меня оскорбляетъ», — рѣшилъ онъ, и щеки его вспыхнули, а глаза опустились, и онъ сталъ перебирать флаконы съ красками, отвинчивая и снова навинчивая ихъ оловянныя пробочки.

— Ну, не хотите въ театръ, такъ будемте чай пить, — сказалъ вдругъ Лозовскій и грузно сѣлъ на кровать, такъ что она затрещала. — Прикажите! Да тамъ вонъ въ пальто книжка. — Захватите по дорогѣ и оставьте у себя. Совѣтую проштудировать.

— Спасибо! — произнесла Сонечка и вышла.

Въ походкѣ ея торопливой, какъ и подобало въ данномъ случаѣ, потому что хозяйки всегда любезно суетятся, а въ особенности молодыя, было однако что-то робкое и застѣнчивое, и тутъ, въ этой застѣнчивости Иванъ Иванычъ смутно угадывалъ точку соприкосновенія своего душевнаго міра съ душевнымъ міромъ дѣвушки; а потому и считалъ себя, въ виду грознаго противника, не совсѣмъ еще безсильнымъ и былъ готовъ, при случаѣ, даже сразиться съ нимъ.

Эта готовность особенно усилилась по уходѣ Сонечки, и онъ не могъ удержаться, чтобъ не поднять головы и не посмотрѣть на Лозовскаго. Но тотъ уже смотрѣлъ на него. Взгляды ихъ встрѣтились, и никто не потупилъ глазъ. Оба молчали. Началась какая-то нѣмая ссора. Лозовскій какъ бы хотѣлъ выразить: «неловко, братъ, къ дѣвушкѣ ходить, а пришелъ, да притомъ и одинъ. На чужой каравай ротъ разинулъ. Нѣтъ, ужъ тутъ совсѣмъ нечисто». А Чуфринъ отвѣчалъ: «ну, такъ что-жъ, и пришелъ, и буду ходить». Ему въ этотъ мигъ стало, во всякомъ случаѣ, ясно, что Лозовскій видитъ его насквозь и ненавидитъ. Онъ рѣшилъ не скрывать и своихъ чувствъ, нахмурилъ брови и зло сверкнулъ глазами, сдѣлавъ презрительную гримасу. Лозовскій, между тѣмъ, продолжалъ все смотрѣть на него, и блескъ его глазъ сдѣлался для Ивана Иваныча почти невыносимъ. Иванъ Иванычъ раскрылъ ротъ, чтобъ сказать что-нибудь рѣзкое и обидное, но ничего не сказалъ, понялъ во-время, что вышло бы глупо, и только отвернулся, опустивъ глаза. А Лозовскій опрокинулся на подушки и весело захохоталъ.

Вошла Сонечка.

Лозовскій не всталъ и лежалъ на кровати съ видомъ полноправнаго хозяина, продолжая хохотать. Иванъ Иванычъ былъ блѣденъ и искалъ глазами шляпу: поведеніе Лозовскаго краснорѣчиво говорило, что тотъ занимаетъ крѣпкую позицію и увѣренъ въ своей силѣ.

Но что это съ Сонечкой? Она покраснѣла и сказала:

— Встаньте, Илья Петровичъ; я не люблю, чтобъ на мою постель съ ногами забирались. Да и не такая близость у насъ…

Иванъ Иванычъ не вѣрилъ своимъ ушамъ. Перемѣна, послѣдовавшая отъ этихъ словъ въ настроеніи его, была такъ внезапна, онъ почувствовалъ такой приливъ радости, что не могъ сдержать торжествующей улыбки и чуть не бросился стаскивать Лозовскаго съ кровати.

Лозовскій поспѣшно привсталъ.

— Даже еслибъ и близость была, — отшутился онъ, — то при семъ кавалерѣ мнѣ ложиться на вашу постель не подобаетъ, это я понимаю и приношу милліонъ извиненій… А оправданіемъ мнѣ да послужитъ то обстоятельство, что Иванъ Иванычъ уморилъ меня со смѣху! Право! Я поневолѣ упалъ въ изнеможеніи на ваше ложе…

Онъ поклонился опять по-прикащичьи и мелькомъ взглянулъ на Ивана Иваныча, глаза котораго потемнѣли отъ гнѣва, но который, впрочемъ, сейчасъ же оправился, тѣмъ болѣе, что Сонечка сказала:

— Что вы ломаетесь, Илья Петровичъ? Ей-Богу, надоѣло все это…

Иванъ Иванычъ замѣтилъ, что голосъ ея дрожитъ, точно отъ обиды.

Лозовскій махнулъ рукой и вздохнулъ глубокимъ вздохомъ.

— Вотъ что, Сонечка, — сказалъ онъ, — мнѣ надо съ вами поговорить въ серьезъ. Вы извините, что я васъ «Сонечкой»… По старой памяти… Уму-разуму вѣдь два года училъ… Такъ ужъ прикажите господину Чуфрину уйти, онъ лишній тутъ, по крайней мѣрѣ, сегодня…

— Да я и самъ собираюсь, — проговорилъ Иванъ Иванычъ, уязвленный этимъ предложеніемъ и въ то же время повинуясь взгляду Сонечки, загорѣвшемуся какъ-то не то стыдливо, не то просительно.

— Простите, — сказала она, протягивая ему ласково руку, — приходите въ другое время, всегда рада, а теперь у насъ съ Ильей Петровичемъ что-то обострилось… Пожалуй, ссориться вотъ сейчасъ будемъ, — прибавила она съ улыбкой.

— Просто за чайкомъ потолкуемъ, — объяснилъ Лозовскій, расправляя плечо, точно послѣ гимнастики и нетерпѣливо посматривая на дверь.

Иванъ Иванычъ ушелъ и сталъ въ передней надѣвать шубу и калоши. Лицо его горѣло. Онъ напрасно силился сообразить, что можетъ выйти изъ сегодняшняго его визита. Чувствовалось только, что сдѣланъ какой-то шагъ, но назадъ или впередъ — онъ не смѣлъ опредѣлить. Сердце его тревожно билось.

Было темно. Горничная не показывалась, и выходъ изъ передней въ корридоръ едва можно было отыскать ощупью. Иванъ Иванычъ долго возился тутъ.

Вдругъ гдѣ-то въ противуположномъ мѣстѣ отворилась дверь, и къ Ивану Иванычу подошла спѣшнымъ шагомъ Сонечка. Онъ узналъ ее инстинктомъ. И также инстинктивно и стремительно, объятый неизъяснимой радостью, протянулъ онъ къ ней руки, губы ихъ встрѣтились, и она прошептала, обжигая его этимъ шепотомъ:

— Милый, милый, люблю васъ крѣпко, люблю!

У него словъ не хватило, чтобъ отвѣтить. Опустившись на колѣни, въ восторгѣ, въ уничиженіи, онъ поцѣловалъ край ея платья. Онъ не спросилъ, какъ поступитъ она относительно Лозовскаго. Вопросъ этотъ внезапно упразднился и уже не представлялъ интереса. Вѣдь она же, эта дѣвушка, это божество, любитъ его, Ивана Иваныча, и никого больше, никого!

Онъ ушелъ, пьяный отъ счастья, и всю дорогу пѣлъ и свисталъ, точно подкутившій мастеровой; онъ не вѣрилъ, чтобъ блаженство, будучи такимъ огромнымъ, могло переноситься такъ легко, и съ радостнымъ страхомъ ждалъ, что онъ изнеможетъ подъ его тяжестью, что оно его раздавитъ.

А снѣжная улица молчала. Одиноко вдали мигалъ фонарь, и тополи, чуть бѣлѣя, смотрѣли изъ сумрака ночи. И никогда міръ не казался Ивану Иванычу прекраснѣе и жизнь отраднѣе.

III

Воспоминанія Ивана Иваныча были прерваны на этомъ мѣстѣ появленіемъ Полины Марковны, наполнившей кабинетъ любимымъ своимъ запахомъ віолеттъ-де-пармъ^[2], запахомъ, который заставилъ его очнуться сразу, и даже вздрогнуть.

Молодая женщина была одѣта въ бѣлое платье. Въ маленькихъ ушахъ, плоскихъ и прижатыхъ къ большому черепу, сверкали брилліантовыя сережки. Русая коса была тщательно заплетена и сложена на затылкѣ. Лицо — чуть-чуть присыпано пудрой, чтобъ скрыть багровыя пятна, — Иванъ Иванычъ сейчасъ же увидѣлъ это, — а грудь, слегка декольте, согласно требованіямъ лѣтняго сезона, украшена свѣжей розой. Вообще, Полина Марковна была наряжена со вкусомъ и производила своей цвѣтущей внѣшностью нѣкоторый эффектъ.

Иванъ Иванычъ не зналъ, какъ ему быть. Вчера еще онъ непремѣнно нахмурилъ бы брови, сдѣлалъ бы непривѣтливое лицо и брезгливо спросилъ бы: «вамъ что угодно, сударыня?», потому что до вчерашняго дня онъ былъ въ ссорѣ съ женой. Поссорился же онъ съ ней изъ-за Сонечки, мѣсяца черезъ два послѣ того, какъ эта дѣвушка призналась ему въ любви. Онъ плохо вѣрилъ, что Полина Марковна, разъ узнавши, что сердце его несвободно, согласится на разъѣздъ и первая предложитъ эту мѣру, какъ самую естественную въ данномъ случаѣ. И не ошибся. Когда, по требованію Сонечки, онъ все разсказалъ женѣ, то привелъ ее въ какое-то бѣшеное отчаяніе, выразившееся въ цѣломъ рядѣ невиданныхъ имъ дотолѣ нелѣпостей. Полина Марковна поблѣднѣла, схватила лампу и съ силой бросила ее на полъ, такъ что та разлетѣлась въ дребезги, дико вскрикнула и упала на диванъ, лицомъ внизъ, и стала рыдать съ визгомъ и воемъ. Затѣмъ, вскочивши, сжала кулаки и стремительно направилась къ мужу, крича: «Подай мнѣ ее! подай мнѣ эту тварь! я разорву ее, я задушу ее!» Но сама вскорѣ устыдилась своего крика, и скорбь ея стала тише, хотя, можетъ быть, острѣе и болѣзненнѣе; часъ просидѣла она безмолвно. Наконецъ, заключила она все обильными слезами, перемѣнила два носовые платка и часто нюхала уксусную соль. Цѣлую недѣлю она не обмѣнялась съ мужемъ ни словомъ, но выходила къ обѣду, и если Ивана Иваныча не было дома, угрюмо ждала его, пока не простывалъ супъ. Она приказывала все убирать, а когда Иванъ Иванычъ возвращался, опять накрывала столъ и, во время ѣды, вздыхала глубоко и протяжно. «Если это такъ будетъ вѣчно, — думалъ Иванъ Иванычъ, — то отчего же намъ и не разъѣхаться», и написалъ ей въ этомъ смыслѣ письмо, потому что побоялся личныхъ объясненій. Вообще онъ трусилъ жены, и чѣмъ больше трусилъ, тѣмъ больше не любилъ. Она, прочитавъ письмо, захотѣла, однако, переговорить съ нимъ лично, и когда на вопросъ ея, серьезно ли это онъ, или можетъ быть такъ — можетъ быть, это временная прихоть молодаго мужчины, которую она, пожалуй, могла бы еще стерпѣть и простить, — онъ отвѣчалъ, что, конечно, серьезно, то она пожала плечами и произнесла: «ну, это посмотримъ!» Въ тонѣ, какимъ было сказано это, было столько самоувѣренности, столько, такъ-сказать, американскаго, что Иванъ Иванычъ почувствовалъ неопредѣленный страхъ, почти ужасъ, и, въ свою очередь, грубо закричалъ на жену, чего съ нимъ прежде никогда не случалось, и сталъ увѣрять ее, что даже изъ ада вырвался бы для Сонечки. Жена вела себя на этотъ разъ сдержанно и заключила бесѣду фразой, что пока она видитъ только, какъ онъ губитъ дѣвушку, потому что въ городѣ всѣ уже объ этомъ говорятъ; шила вѣдь въ мѣшкѣ не утаишь. Онъ сознавалъ справедливость упрека, сознавалъ, что былъ неостороженъ, и въ отвѣтъ постучалъ только кулакомъ по столу, а жена саркастически улыбнулась и ушла. Конечно, онъ давно могъ бы бросить жену и уѣхать съ Сонечкой въ Петербургъ, какъ это и было порѣшено между ними въ принципѣ; но мѣшали разныя обстоятельства, а главное — не было денегъ. Какъ ни свысока относился онъ къ службѣ, однако сталъ хлопотать о переводѣ въ столицу, и одинъ важный баринъ написалъ ему, что, пожалуй, въ маѣ или іюнѣ для него очистится тамъ незначительное мѣстечко. Иванъ Иванычъ былъ и тому радъ и ждалъ назначеннаго срока, какъ манны небесной. Сонечка, съ своей стороны, медлила. Она поджидала поры экзаменовъ, когда уроковъ бываетъ особенно много и платятъ дорого, чтобъ собрать рублей полтораста — «себѣ на приданое», — шутила она. Кромѣ того, оба ожидали съ горячимъ нетерпѣніемъ отвѣта изъ одной редакціи, куда послали большую поэму, совмѣстно сочиненную и озаглавленную: «Деревня». Поэма должна была принести, по крайней мѣрѣ, тысячу рублей. Однимъ словомъ, рѣшено было вмѣстѣ жить и вмѣстѣ уѣхать, но когда именно — никто изъ нихъ этого навѣрное не зналъ. Поэтому, когда Полина Марковна вдругъ сдѣлала визитъ Сонечкѣ и обошлась съ ней дружески, даже поцѣловала, и предложила свои услуги по части снаряженія бѣгства съ нею Ивана Иваныча, съ которымъ тоже круто измѣнила обращеніе и сдѣлалась привѣтлива и пріятельски-любезна, какъ сестра, то Иванъ Иванычъ сначала несказанно этому удивился, а потомъ и несказанно обрадовался. И вотъ какимъ образомъ состоялось его примиреніе съ Полиной Марковной. Раздумывая теперь, какъ ему быть съ нею, т.-е. отнестись ли къ ней, по старой памяти, какъ къ женѣ, и лицемѣрно улыбнуться и даже поцѣловать у ней руку, или же запахнуть поспѣшно халатъ и сдѣлать сконфуженное лицо, какъ при посторонней дамѣ, онъ былъ смущенъ ея, очевидно, изысканнымъ, хотя и «простенькимъ» туалетомъ и пудрой, скрывавшей знакомыя пятна — признаки ея сильнаго душевнаго волненія. Встревоженно взглянувъ на нее, онъ забылъ всякую политику и, даже не поздоровавшись, поспѣшно спросилъ, ожидая услышать что-нибудь непріятное:

— А что?

Полина Марковна сама протянула ему руку и, поднявъ брови, какъ бы въ минутномъ недоумѣніи, отвѣчала съ улыбкой:

— Ничего, другъ мой.

Она сѣла рядомъ, поправивъ платье и заложивъ ногу за ногу съ тѣмъ легкимъ оттѣнкомъ нѣсколько цинической непринужденности, какую позволяютъ себѣ при мужчинахъ только ихъ жены. Все это дало тонъ дальнѣйшей бесѣдѣ супруговъ.

Иванъ Иванычъ сказалъ, улыбаясь успокоенно:

— Когда ты вошла, мнѣ показалось, что ты хочешь сообщить мнѣ что-нибудь неожиданное… У тебя видъ взволнованный…

— Я? — произнесла Полина Марковна и приложила платокъ къ лицу. — Нѣтъ, мой другъ. Но, конечно, я не могу же быть равнодушна. Но вотъ что: ты завтра рѣшительно уѣзжаешь? Или, можетъ быть, послѣ завтра?

Она опять приложила платокъ къ лицу.

Иванъ Иванычъ почувствовалъ себя неловко. Сдѣлавъ лицо не то сострадательное, не то печальное, не то благодарное, онъ отвѣчалъ съ лѣнивой улыбкой:

— Завтра… Непремѣнно завтра!

— Въ которомъ часу? Утромъ? — спросила жена.

— Утромъ.

— На тройкѣ?

— Да, на почтовыхъ.

— Съ колокольчикомъ?

— Вѣроятно, — произнесъ онъ съ усмѣшкой и прибавилъ, — что, однако, за вопросъ?

Полина Марковна сдѣлала видъ, что не слышитъ этого замѣчанія. Мечтательно устремивъ глаза въ пространство, она начала:

— Мы тоже тогда съ колокольчикомъ ѣхали… Помнишь? Музыкальный былъ такой… Ты спалъ у меня на колѣняхъ. А голова у тебя была кудрявая, потому что я тебя завивала къ вѣнцу… Помнишь?

— Помню, — отвѣчалъ Иванъ Иванычъ.

Полина Марковна продолжала:

— Знаешь, я васъ сама хочу провожать. Понимаешь? Мнѣ кажется, это будетъ мило.

— Дѣйствительно, это будетъ… мило, — сказалъ Иванъ Иванычъ. — Вообще ты очень милая женщина и твое великодушіе меня поражаетъ… Знаю я, чего тебѣ это стоитъ…

Голосъ у него задрожалъ отъ избытка благодарнаго чувства, хотя въ то же время не могъ онъ отдѣлаться и отъ чувства опасливости въ присутствіи жены, чувство, которое вдругъ выросло, когда она въ отвѣтъ взяла его за руку и любовно наклонилась къ нему.

— Милый мой мальчикъ, — заговорила нѣжно Полина Марковна, — нѣтъ жертвы, которой я не принесла бы для тебя! Клянусь тебѣ! Все тебѣ готова отдать. Вотъ теперь отдаю тебѣ свою жизнь — потому что мнѣ жизнь безъ тебя могила. Сердце мое умретъ. А безъ сердца что за жизнь? Но, отдавая тебѣ все, — конечно, не безъ борьбы, — я радуюсь, потому что ты будешь счастливъ… Слышишь, радуюсь!

Она еще больше наклонилась къ нему, такъ что голова ея уперлась въ его плечо, а влажные глаза искали его взгляда. Онъ улыбнулся ей, потому что былъ благодаренъ и понималъ, что гнать ее отъ себя сухимъ обращеніемъ было бы безжалостно наканунѣ такого событія, которое осуществлялось, преимущественно благодаря ея неожиданной безкорыстной помощи (она дала ему денегъ). Однако, чувство опасливости росло въ немъ, и улыбнувшись, онъ поспѣшилъ перевести взглядъ съ жены на портретъ Сонечки, висѣвшій прямо на стѣнѣ.

— Милый мой, — продолжала Полина Марковна, ласкаясь къ нему все больше и больше, — хочу я тебя о чемъ-то попросить…

— О чемъ? — спросилъ онъ съ боязнью.

— У меня есть теперь девятьсотъ рублей, — сказала Полина Марковна, опуская глаза, — возьми у меня ихъ въ дополненіе къ тѣмъ тремъ сотнямъ, что взялъ на дорогу. Возьми, душоночекъ! Вамъ понадобятся съ Сонечкой. Придется дѣлать обстановку, а тамъ, въ Петербургѣ, все дорого… Возьми!

Ему сдѣлалось совѣстно, но лицо его просіяло.

— Нѣтъ, спасибо тебѣ, милая, но мы больше не возьмемъ… Такихъ денегъ скоро не отдать, а взять ихъ такъ — является вопросъ, не похоже ли это ужъ на грабежъ? Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, спасибо!

— Возьми!

— Нѣтъ.

— Возьми, милый!

— Нѣтъ и нѣтъ! — сказалъ онъ рѣшительно, хотя и подумалъ: «а кушъ хорошій!», и можетъ быть, именно потому и отвѣтилъ такъ рѣшительно: «нѣтъ».

Тогда Полина Марковна неожиданно подкрѣпила свою просьбу поцѣлуемъ. Это его опять напугало. «Неужели ей надо возвратить поцѣлуй? — спросилъ онъ себя. — Очень двусмысленное положеніе… Не поцѣлую!» Но Полина Марковна сама нѣсколько разъ поцѣловала его въ губы и щеки. Онъ привсталъ, крѣпко пожалъ ей руку, въ знакъ того, что поцѣлуи неумѣстны, а имѣетъ мѣсто только дружба, и подумалъ съ облегченіемъ: «кажется, поступилъ съ тактомъ». Полина Марковна вздохнула и сказала:

— Ну, какъ знаешь, Ваня. Вѣрь, что мнѣ денегъ не жалко. Но, можетъ быть, Сонечка возьметъ.

— Нѣтъ, и Сонечка не возьметъ… Зачѣмъ намъ? — возразилъ онъ. — Обстановокъ мы заводить не будемъ. Тамъ новой жизнью совсѣмъ заживемъ! Нѣтъ, не нужно, Павличка…

Полина Марковна ничего не отвѣтила и продолжала сидѣть на диванѣ. Иванъ Иванычъ смотрѣлъ въ окно, въ садикъ, и все думалъ: «ахъ, когда-бы ужъ скорѣе; мучительно ждать!» Въ молчаніи прошло пять минутъ, можетъ быть, и больше. Онъ слышалъ, какъ прошумѣли юбки и Полина Марковна вышла изъ кабинета, но не повернулъ головы. А когда потомъ опять пересѣлъ на диванъ, чтобъ продолжать мечтать, — все, конечно, о Сонечкѣ, — то увидѣлъ на полу истрепанную и изгрызенную розу, только-что украшавшую собою грудь Полины Марковны.

IV

Мечты и воспоминанія Ивана Иваныча перестали теперь развиваться послѣдовательною цѣпью, и выныряли только сцены особенно яркія и милыя. Все это еще было такъ недавно, что казалось настоящимъ. Звуки милыхъ рѣчей жили вокругъ него, какъ живутъ для любителя музыки лучшія мѣста концерта, пока онъ возвращается изъ театра домой и пока ляжетъ и заснетъ. Воспоминанія вспыхивали непрерывно, брежжа точно лучи свѣта, и загорались плѣнительные образы, мерцали картины, одна другой краше. Никакого усилія для этого не надо было дѣлать, никакого напряженія ума. Все совершалось само собой, невольно.

Вспомнилась ему, между прочимъ, первая его прогулка съ Сонечкой за-городъ.

Стояла ранняя весна; уже въ началѣ марта рухнулъ снѣгъ, на улицахъ и въ оврагахъ зажурчали и запѣнились ручейки. День былъ ясный, солнечный, небо синее-синее, въ бѣлыхъ, серебристыхъ облакахъ. Откуда-то вѣяло тепломъ, жизнетворнымъ и освѣжающимъ, щебетали птицы въ радостной тревогѣ, было хорошо. Иванъ Иванычъ, какъ школьникъ, скрылъ отъ жены, что идетъ за-городъ, надѣлъ коротенькую бекешку, синюю на ватѣ и съ выпушкой изъ черныхъ смушекъ, длинные сапоги (все потихоньку отъ жены), взялъ пледъ и вышелъ. Онъ чувствовалъ себя отлично, походка у него была свободная и даже граціозная, какъ у человѣка, счастливаго тѣмъ, что его любятъ, между прочимъ, и за наружность. Сонечка медленно шла по огромной площади, что передъ богоугоднымъ заведеніемъ, улыбнулась ему издали и остановилась, поджидая его. У него сердце забилось сильно, и онъ ускорилъ шагъ. А когда онъ подалъ ей руку, то самъ улыбнулся, глаза его блестѣли, и на щекахъ игралъ румянецъ, какъ и у Сонечки. Она спросила:

— Куда же?

Онъ въ отвѣтъ кивнулъ головой вдаль, и подалъ ей руку; и ему было несказанно пріятно, когда дѣвушка, не разспрашивая больше, пошла рядомъ съ нимъ. Теперь онъ не робѣлъ, какъ тогда, зимой, а зналъ, что идетъ съ нею по праву взаимной любви, и это маленькое довѣріе къ нему — «ведите-молъ, куда хотите, мнѣ вездѣ будетъ хорошо съ вами» — служило, казалось ему, прямымъ доказательствомъ этой любви. Они шли по площади, въ діагональномъ направленіи, и стали разговаривать о веснѣ, о томъ, что она наступила рано и, можно сказать, неожиданно. Они смотрѣли кругомъ съ восхищеніемъ, подъ талымъ снѣгомъ имъ чудились почки цвѣтовъ, готовыя распуститься; въ воздухѣ носился уже ароматъ тѣхъ цвѣтовъ. Разговоръ о веснѣ былъ, въ сущности, разговоромъ о томъ, какъ они неожиданно полюбили другъ друга, — по крайней мѣрѣ, онъ свелся къ этому. Иванъ Иванычъ вспомнилъ, что въ прошломъ году, встрѣтивъ въ городскомъ саду Сонечку, сравнилъ ее съ уходящей отъ него весной, и разсказалъ ей теперь это. Она разсмѣялась, но замѣтила, что ей нравится, что онъ поэтъ. А онъ, улыбаясь, отвѣтилъ, что разъ полюбишь Сонечку, сдѣлаешься поэтомъ. Оба они опять разсмѣялись, довѣрчиво и любовно глянувъ другъ другу въ глаза.

Кончилась площадь, и они пошли по дорогѣ, гдѣ на откосѣ было уже совсѣмъ сухо, мимо рѣшетчатой ограды, изъ-за которой смотрѣли на нихъ и ухмылялись желтолицые душевно-больные, въ колпакахъ и халатахъ. Они тоже гуляли. За богоугоднымъ заведеніемъ потянулись новенькіе домики по обѣимъ сторонамъ шоссе, которое блестѣло подъ лучами солнца, само прямое, какъ лучъ. Телеграфные столбы терялись въ свѣтлосизой дали. Открылся горизонтъ, и вонъ направо чернѣетъ рѣка, недвижно лежащая въ своихъ бѣлыхъ еще берегахъ. Завтра она, можетъ быть, тронется. За нею лѣсъ кудрявится, какъ растрепанная тучка, и тоже ждетъ-не-дождется пробужденія. Направо мягкими, волнистыми линіями уходитъ поле въ необозримую даль, мѣстами черное. Такія же черныя пятна и возлѣ телеграфныхъ столбовъ, и вокругъ деревьевъ, что выстраиваются въ двѣ линіи надъ шоссейными канавами, въ которыхъ подъ рыхлымъ снѣгомъ уже реветъ и шумитъ грязная вода. Вѣтеръ свѣжѣе, чѣмъ въ городѣ, но все-таки тепло, очень даже тепло, и ожили какія-то золотыя мушки, и вотъ сейчасъ одна изъ нихъ сѣла Сонечкѣ на щеку.

Любуясь примѣтами весны, Иванъ Иванычъ, однако, главнымъ образомъ не сводилъ глазъ съ дѣвушки. Разговаривая, онъ все смотрѣлъ на нее, иногда пристально до неприличія. Въ ея лицѣ есть что-то необычайно привлекательное, и онъ хотѣлъ опредѣлить что именно. Эту задачу онъ себѣ уже много разъ задавалъ и всегда рѣшалъ въ томъ смыслѣ, что тайна Сонечкиной обаятельности заключается прежде всего въ ея глазахъ. Онъ и теперь пришелъ къ этому рѣшенію, но замѣтилъ, что въ выраженіи этихъ удивительныхъ глазъ, свѣтло-голубыхъ съ синими искорками, добрыхъ и открытыхъ, и умныхъ, и проницательныхъ, — такихъ, что никакъ не солжешь подъ ихъ взглядомъ, есть еще что-то особенное, похожее и на грусть, и на робость, точно Сонечка или постоянно хранитъ воспоминаніе о чемъ-нибудь печальномъ и горькомъ, или ждетъ какой-нибудь бѣды, безсознательно ждетъ, потому что угадываетъ ее своими тонкими нервами, своимъ женскимъ инстинктомъ. Это открытіе встревожило его. Сонечка замѣтила его тревогу, прервала разговоръ и вопросительно взглянула на него. Но онъ сказалъ, что «ничего, миленькая», и изъ деликатности не сталъ разспрашивать… Къ тому же, бесѣда вскорѣ приняла такое направленіе, что Сонечка сама рѣшилась, по собственному почину, разсказать «всю свою подноготную», какъ она выразилась, и ему показалось, когда онъ выслушалъ ея автобіографію, что онъ нашелъ ключъ къ объясненію грустно-боязливаго оттѣнка выраженія ея глазъ. Эта автобіографія была разсказана, когда они уже достаточно далеко ушли за городъ и свернули въ сторону, такъ что, разостлавши пледъ, могли присѣсть на сухомъ склонѣ обрыва, внѣ поля зрѣнія идущихъ и ѣдущихъ по шоссе.

V

Рано стала помнить себя Сонечка. Она бѣгала по дорожкамъ сада съ какими-то маленькими дѣвочками, чумазыми и въ посконныхъ рубашкахъ — дворовыми дѣвчонками. Въ домѣ тогда было много солнечнаго свѣта, и вообще все раннее дѣтство ея представлялось ей непрерывнымъ весеннимъ днемъ. Огромныя собаки и куры, какихъ потомъ никогда не приходилось ей видѣть, ходили по зеленому двору, и огромные гуси шипѣли необыкновенно страшно, вытягивая свои упругія шеи по направленію къ Сонечкѣ, такъ что она съ крикомъ убѣгала отъ нихъ. Кабанъ, котораго убили къ празднику, поразилъ ее своими размѣрами, и она, глядя на это чудовище, жалась къ матери, а та говорила нѣжнымъ и мелодичнымъ шепоткомъ:

— Не бойся, дѣточка, не бойся…

Повременамъ пріѣзжали какіе-то люди, тоже огромные, съ дымящимися чубуками, съ красными лицами и черными усами, обѣдали, пили, что-то писали мѣломъ на зеленомъ столѣ и смотрѣли въ карты, изъ которыхъ потомъ няня Агаѳья дѣлала Сонечкѣ санки и вырѣзывала лошадокъ. Эта нянька умѣла говорить сказки о Жаръ-Птицѣ, Иванѣ Царевичѣ, Бабѣ-Ягѣ Костяной-Ногѣ, и Сонечка любила ее, а иногда капризничала и бивала ее ногами, на что Агаѳья ласково только замѣчала, уклоняясь отъ ударовъ:

— Ахъ, баловница…

Кромѣ няньки, отъ которой періодически пахло водкой и которую тогда куда-то усылали, причемъ папаша кричалъ и ругался, были и другія слуги: Грунька Рябая-Форма, толстая дѣвка, съ добрымъ, испорченнымъ оспою лицомъ и огненными волосами, и Машка Аршинъ, высокая красивая брюнетка, съ чахоточнымъ румянцемъ на бѣлыхъ щекахъ и костлявыми плечами. Всѣ онѣ боялись папаши, и изъ ихъ бесѣдъ Сонечка заключила, что на свѣтѣ существуетъ конюшня, страшное мѣсто, гдѣ тиранятъ слугъ…

Мало-по-малу страхъ, питаемый слугами къ ея отцу, сообщился и ей, и въ его присутствіи она затихала, становилась застѣнчивой, что ему очень нравилось, и онъ говорилъ, обращаясь къ женѣ:

— Вотъ посмотри, Зиночка. Вотъ всѣ меня боятся. Но отчего ты такая, что на тебя никто не обращаетъ серьезнаго вниманія? Даже эта крошка — и та тебя въ грошъ не ставитъ… Слышишь? Почему это?

— Ахъ, Поль, — отвѣчала мамаша, — ты мужчина…

Она поднимала на него глаза и улыбалась кроткой улыбкой.

— Поль, ты не думай, впрочемъ, — говорила она, — я ее сѣку… когда она заслуживаетъ этого…

— Травинкой! Нѣтъ, ты ее розгой! — замѣтилъ папаша и, однажды, по дойдя къ Сонечкѣ, сдѣлалъ такіе глаза, что та затряслась.

— Зачѣмъ, — крикнулъ онъ, — часы мои трогала? Говори сейчасъ! Зачѣмъ?

— Я не тлогала…

— Ты лгать? Эй, подайте мой ремень!

— Поль! — произнесла мамаша.

Папаша затопалъ ногами.

— Не мѣшайся, матушка! Позволь мнѣ хоть часъ заняться воспитаніемъ этого волченка. Она вретъ. Кромѣ нея, никто не могъ. Такъ ты не трогала?

Крупныя слезы закапали изъ глазъ Сонечки.

— Нѣтъ, ей-Богу…

Папаша ударилъ ее. Дѣвочка заплакала. На блѣдномъ лицѣ мамаши изобразился ужасъ. Она упала на колѣни и протянула къ мужу руки.

— Поль! — простонала она съ мольбой.

Онъ сердито посмотрѣлъ на нее покраснѣвшими глазами, плюнулъ, махнулъ рукой и вышелъ, а мамаша бросилась цѣловать Сонечку, которая въ первый разъ узнала, что такое несправедливость, потому что къ часамъ и близко не подходила. Мамаша, въ концѣ-концовъ, утѣшила ее, подаривъ ей коробку изъ-подъ сургуча, а вечеромъ Машка Аршинъ жгла на сальной свѣчкѣ сахаръ и капала имъ на синюю бумагу, такъ что выходили превкусные черно-желтые цвѣточки и птички; Агаѳья же сказала новую сказку, заинтересовавшую даже Груньку. Сонечка крѣпко и сладко спала въ ту ночь…

Но страхъ къ отцу выросъ въ ней. Когда онъ изрѣдка цѣловалъ ее, — напримѣръ, въ дни именинъ и большихъ праздниковъ, причемъ лицо его было гладко выбрито и отъ него пахло виномъ, — глазки ея пугливо метались, и слезы готовы было брызнуть изъ нихъ.

— Медвѣженокъ, кукла! Пзрь! — ласкался къ ней отецъ, сжимая губы и уставляясь въ ея грудь лбомъ.

— Ахъ, Поль! — блаженно улыбалась тогда мамаша.

Проходили между тѣмъ мѣсяцы, годы. Выростала Сонечка. Поочередно смѣнялись дѣтскія радости и восторги дѣтскими скорбями и страданіями. Странно, что она не помнила, какъ выучилась грамотѣ. Должно быть, это далось ей легко. Осталось только воспоминаніе о томъ, какъ она, при помощи Машки, впервые написала на бумагѣ имя матери «Зинада» вмѣсто «Зинаида», и какъ та бросилась обнимать ее и обкормила вишневымъ вареньемъ. Отецъ сейчасъ же взялъ дѣвочку подъ свою опеку, и началось скучное и мучительное зубреніе таблички умноженія, изъ которой одно только и выучивалось: «пятью пять двадцать пять, пятью шесть тридцать», молитвъ «Вѣрую» и другихъ, устрашавшихъ своею непостижимостью, писаніе палочекъ, ноликовъ и, въ концѣ-концовъ, — слезы, слезы и слезы. Потому что папаша серьезно взялся за воспитаніе дочери, билъ ее линейкой по рукамъ, которыя краснѣли отъ щемящей боли, рвалъ за уши, запиралъ въ своемъ кабинетѣ, рѣдко выпускалъ гулять и задавалъ трудные уроки, напирая, главнымъ образомъ, на катехизисъ и грамматику Востокова, съ ея безконечными исключеніями — объ именахъ, кончающихся въ единственномъ числѣ на енокъ и имѣющихъ во множественномъ ята, и другихъ мудреныхъ вещахъ.

Весь міръ тогда для Сонечки дѣлился на двѣ рѣзко разграниченныя половины. Въ первой жилъ папаша. Онъ самъ прибиралъ по утрамъ въ кабинетѣ, раскладывалъ въ порядкѣ всѣ вещи, чтобы карандаши лежали налѣво отъ чернильницы, а перья направо, и губы его торопливо шевелились, шепча молитвы, а грудь повременамъ поднималась и падала отъ религіознаго напряженія. Онъ былъ одѣтъ въ грязножелтенькую фланель съ синими каемочками. Этотъ коренастый человѣкъ, молящійся и сметающій со всѣхъ предметовъ пыль гусинымъ крыломъ, наводилъ страхъ на домочадцевъ, и всѣ молчали въ домѣ, всѣ ходили на цыпочкахъ, не смѣя проронить слова, потому что никогда не бывалъ папаша такъ сердитъ, какъ въ эти утренніе часы общенія его съ небомъ.

Одна ужасная сцена особенно рѣзко запечатлѣлась въ памяти Сонечки.

Папаша пріѣхалъ поздно ночью и сообщилъ мамашѣ, что «графъ» прислалъ письмо съ приложеніемъ жалобы крестьянъ на него, Свенцицкаго, что онъ, будто, добра господскаго не жалѣетъ, лѣсъ тайно продалъ, а мужиковъ и бабъ тиранитъ, и прочее.

— Неужели, Поль? — спросила мамаша тревожнымъ шепотомъ.

— Что «неужели»? — недовольнымъ тономъ спросилъ папаша, и сказалъ сквозь зубы. — У графа этого и красть нечего… Хорошъ графъ отъ ста душъ! А лѣсъ цѣлъ, хотя, конечно, подчищенъ… Нельзя же не чистить…

— Поль, — спросила мамаша трепеща, — что еще графъ пишетъ? Вѣдь не отказываетъ?

— Вотъ еще! Конечно, нѣтъ…

— Такъ чего-жъ тебѣ безпокоиться?

— Не твое дѣло, Зиночка, — строго замѣтилъ папаша.

Сонечка, спавшая, въ отсутствіе папаши, въ мамашиной спальнѣ, спрятала голову подъ одѣяло, боясь, что ее увидятъ. Она стала повторять мысленно урокъ о томъ, что «Единъ Богъ во святой Троицѣ», спуталась, заснула и проснулась рано въ сильномъ страхѣ. Первымъ движеніемъ ея было одѣться и взяться за книжку. Она думала, что въ домѣ еще спятъ и она успѣетъ доучить урокъ. Но уже всѣ встали, хотя сумракъ наполнялъ комнаты, сгущаясь по угламъ и въ складкахъ портьеръ, и странно сливаясь съ трепетнымъ свѣтомъ, разливаемымъ тамъ и сямъ огарками. Мамаша сидѣла у окна въ своемъ огромномъ креслѣ и точно замерла. Глаза ея были широко раскрыты, тонкія блѣдныя руки ея какъ-то безучастно скользнули по головкѣ и плечамъ подбѣжавшей къ ней дѣвочки, а губы почти беззвучно сказали:

— Тише, дѣточка…

Сонечка юркнула въ дѣтскую. Нянька сидѣла, насупившись, блѣдная, и изъ-подъ коричневаго платка на морщинистую шею выбивались серебристыя косички. Грунька безсмысленно смотрѣла въ уголъ. Лицо ея точно вспухло, красное-красное, а подъ однимъ глазомъ выступало багровое пятно. Сонечка сейчасъ же поняла, что это папаша сдѣлалъ, а за что — вопросъ этотъ ей не пришелъ на умъ. Только ужасъ сковалъ ее. Въ домѣ творится что-то необычное, одно было ясно. Вотъ и теперь изъ кабинета доносятся мѣрные звуки папашина голоса, а это скверный знакъ, потому что папаша въ самые высокіе моменты своей лютости всегда спокоенъ и почти кротокъ. Такая у него черта, хотя бываетъ, что онъ и кричитъ, и шумитъ, но то уже не такъ страшно. Жгучее любопытство стиснуло грудь Сонечки. Дрожа, въ одной рубашонкѣ, она пробралась изъ дѣтской въ темный корридорчикъ, заваленный мотками нитокъ и крестьянскими полотнами, въ столовую, въ переднюю, шмыгнула мимо беззаботно дремавшаго на лавкѣ папашина любимца Ваньки Беззубаго (ему еще самъ графъ зубы выбилъ) и, наконецъ, прильнула къ замочной скважинѣ.

Кабинетъ былъ убранъ. Папаша смахивалъ съ краснаго сукна, которое покрывало его письменный столъ, послѣднюю пыль. Одѣтъ онъ былъ, по обыкновенію, въ свою фланелевую куртку, съ которой онъ не разставался ни зимою, какъ теперь, ни лѣтомъ. Глаза его обращались къ кіоту, освѣщенному лампадой, и губы такъ быстро шептали «Отче нашъ», что Сонечкѣ онѣ показались одаренными самостоятельной жизнью, тѣмъ болѣе, что онъ вдругъ сказалъ, повернувшись къ дверямъ, мѣрнымъ суровымъ голосомъ:

— Почеркъ твой. На селѣ никто, кромѣ тебя, не знаетъ грамотѣ. Писано моими чернилами. Мои чернила красноватыя, такими и къ графу писано. Да моя бумага тоже. У меня почтовая бумага въ косой клѣткѣ, въ Кіевѣ куплена. Такой здѣсь ни у кого не достанешь, ни у попа, ни у жида. Признавайся, ты писала?

Сонечка глянула въ сторону и увидѣла Машку, которая стояла недалеко отъ дверей на низенькой деревянной табуреткѣ, поднявъ кверху худыя руки, обнаженная по поясъ. Бѣлые бока ея были изборождены темными полосами, а наклоненное лицо, на которое падалъ свѣтъ отъ лампадки, смягченный сумракомъ угрюмаго зимняго утра, было блѣднѣе бумаги, и, вмѣсто глазъ, виднѣлись черныя тѣни. Слезы не катились по щекамъ. Полураскрытыя губы не шевелились.

«Отче нашъ иже еси»… — раздался шепотъ папаши и затѣмъ свистнулъ въ воздухѣ ремень, разъ и другой, Машка слегка покачнулась на своемъ табуретѣ, но не издала ни звука.

— Скажи-жъ ты мнѣ, голубочка, — началъ опять папаша, шагая по кабинету и посматривая на дѣвку, — чего ты надѣялась отъ этого письма? Развѣ неизвѣстно тебѣ и всѣмъ хамамъ и хамкамъ, вродѣ тебя, что графъ первый мой пріятель и наплюетъ на всѣ ваши жалобы? Говори!

Машка молчала. Сонечка не дождалась, чѣмъ кончится на этотъ разъ упорство дѣвки. Головка ея горѣла, а руки и ноги были холодны какъ ледъ, зубы стучали. Ей было стыдно и мучительно страшно, и она чуть не крикнула, захлебываясь отъ яростнаго, мстительнаго чувства, но не посмѣла, расплакалась и побѣжала назадъ. Что это за борьба такая, что за безумная трагедія разыгрывалась тогда въ кабинетѣ папаши? Откуда эта покорность въ Машкѣ, которая повинуется, когда ей приказываютъ стоять, поднявши руки, и что означало это молчаніе, горделивое и презрительное, потому что вѣдь она не молила, не кричала, — лишь вздыхала иногда медлительно и глубоко? Сонечка задавала себѣ это вопросы уже позднѣе, а тогда она ихъ только почувствовала, да и то неясно, точно сквозь слезы. Прибѣжавъ къ матери, она спрятала голову въ ея колѣни и, цѣлуя ея руки, стала упрашивать вступиться за Машку Аршинъ.

— Мамочка, мнѣ совѣстно! — кричала она, — онъ ее бьетъ, а она молчитъ, и кровь идетъ! Мамочка!

— Тише, дѣточка! — сказала мать, прижимая ее къ груди, — вѣрно, Машка заслужила… Папаша даромъ не станетъ… Тише, пожалуйста!

— Мамочка, она письмо къ графу написала, онъ за это ее бьетъ!.. Мамочка, ради Бога! — кричала Сонечка подавленнымъ голосомъ, вся въ слезахъ.

Мамаша серьезно произнесла:

— Дѣточка, мы не поможемъ. Лучше не будемъ сердить папашу… Ай, дѣточка, тише!

Машку куда-то отправили. Прощаясь, она поцѣловала Сонечку и, сверкая темными глазами, прошептала на ухо Агаѳьѣ, что у ней уже заготовлена бумага «до самого царя», на что старуха испуганно замахала на нее рукой и взглядомъ указала на Сонечку…

Другая половина міра представлялась Сонечкѣ не только не такой мрачной, но даже радостной и сіяющей. Значительную долю его наполняла мамаша, съ ея скромными чепчиками, между которыми былъ и парадный (съ золотыми колосьями), съ ея разнообразнѣйшими вареньями и соленьями, съ ея тихими пѣсенками, обрывки которыхъ долго звучали въ ушахъ Сонечки и, быть можетъ, будутъ звучать всю ея жизнь, съ ея примѣтами и вѣрою въ дурной глазъ и наговоръ, съ ея удивительнымъ незлобіемъ и покорностью судьбѣ. Мамаша водила Сонечку по праздникамъ въ церковь. Отецъ Павелъ, въ сверкающей ризѣ, тряся остренькой бородкой, уронивъ въ изнеможеніи руки и вперивъ глаза въ самую верхушку иконостаса, блестѣвшую въ голубоватомъ столбѣ солнечнаго свѣта, читалъ молитвы умирающимъ голосомъ, а мамаша набожно крестилась. Пальцы ея долго останавливались на лбу, а затѣмъ уже, быстрѣе, переходили на перси и плечи, и губы ея улыбались въ экстазѣ. Сонечка подражала мамашѣ, слѣдила за движеніями ея руки, и точно такъ же притискивала пальцы ко лбу и точно такъ же улыбалась, сожалѣя только, въ душѣ, что на ея шляпкѣ нѣтъ дрожащихъ бѣленькихъ цвѣточковъ на тоненькихъ проволочныхъ стебелькахъ, какъ у мамаши. Когда діаконъ кадилъ въ ихъ сторону и кланялся, онѣ тоже кланялись. По возвращеніи изъ церкви, Сонечка съѣдала мамашину просфору и читала вслухъ евангеліе или житіе какого-нибудь святаго или святой.

Этихъ житій, грубо напечатанныхъ отдѣльными московскими книжечками, на сѣрой бумагѣ и съ суздальскими гравюрами, чрезвычайно занимавшими Сонечку, было у мамаши многое множество. Она покупала ихъ у заѣзжихъ разнощиковъ. Сонечка ознакомилась съ разными малоизвѣстными сторонами жизни святыхъ. Она узнала, что св. Антонію являлся врагъ человѣческій (онъ же князь тьмы) въ образѣ нагой прелестницы, а Марія Египетская ходила по воздуху, когда, наконецъ, отмолила свои грѣхи. Были святые, которые единымъ словомъ укрощали львовъ и гіенъ, воскрешали мертвыхъ, излечивали отъ трудныхъ болѣзней. Были такіе, что по тридцать лѣтъ не сходили съ одного мѣста, подобно Симеону Столпнику, вростали въ землю, ѣли по просфиркѣ въ день и нещадно били себя, носили вериги, не говорили ни слова, какъ Іоаннъ Молчальникъ, изумляя всѣхъ лютой суровостью своего подвига. Были мученики и мученицы, которыхъ жгли, кололи, стругали, рѣзали, а они все прославляли Христа и, наконецъ, умирали, созерцая разверстыя небеса. Сонечка могла тогда разсказать многое изъ житій этихъ угодниковъ Божіихъ, и такъ настраивалась, что когда чувствовала за собой какой-нибудь грѣхъ, то, ложась въ постель, трепетала, потому что боялась найти подъ одѣяломъ врага человѣческаго, съ хвостомъ, рогами и огромнымъ улыбающимся ртомъ, какъ это случилось однажды, кажется, съ преп. Иларіономъ.

На половинѣ мамаши собирались бѣдныя дворянки-сосѣдки, и Сонечка любила ихъ общество, играла съ ними въ короли, слушала ихъ сказки, которыя были занятнѣе и вычурнѣе Агаѳьиныхъ, и влюблялась то въ ту, то въ другую, такъ-что, бывало, слѣдомъ ходитъ за любимицей и во всемъ ей подражаетъ — такъ-же кашляетъ, дѣлаетъ глаза, измѣняетъ голосъ, улыбается, гримасничаетъ.

Лѣтомъ, въ особенности въ отсутствіе папаши, Сонечка часто навѣдывалась въ садъ и бѣгала тамъ по заросшимъ дорожкамъ и оврагамъ, какъ дикарка. Ей нравился зеленый сумракъ старыхъ деревьевъ, ихъ гулкій шумъ, безпорядочный крикъ птицъ.

«О чемъ кричатъ птицы?» — шевелился въ ея дѣтской душѣ вопросъ, и она широко раскрывала глазенки, прислушиваясь къ говору природы, дышавшей на нее медовымъ запахомъ липы, сочной зеленой травы, сыростью перегнивающихъ на землѣ листьевъ, подъ которыми, если отвернуть ихъ, бѣгаютъ крохотныя козявочки, извиваются червячки, страшные и нестрашные, или ползутъ паучки, красные какъ кровь. На прудѣ, затянувшемся у крутаго берега ряской, плаваютъ, среди широкихъ плоскихъ листьевъ, цвѣты, точно бѣлыя звѣздочки, яркіе и должно-быть душистые. «Хорошо бы нарвать этихъ цвѣтовъ», — думала Сонечка и жадно смотрѣла внизъ на прудъ, не смѣя войти въ него, потому что папаша строго-на-строго запретилъ это дѣлать, съ тѣхъ поръ какъ утопилась въ этомъ прудѣ Грунька Рябая-Форма. Прудъ наводилъ Сонечку на грустныя мысли. А однажды, когда лягушки уныло тянули свою односложную безконечную пѣсенку, ей ясно послышался чей-то плачъ, тамъ, въ густомъ камышѣ, гдѣ въ прошломъ году былъ выводокъ дикихъ утенятъ. Сонечка подумала: «Это Груня плачетъ».

Когда вечеръ спускался на землю, и въ его желтоватомъ сумракѣ тонули дали, Сонечка забиралась въ мезонинъ и садилась у открытаго окна. Передъ ней лежалъ садъ, мрачный, огромный, и тихо дышалъ, засыпая. Онъ уходилъ подъ гору, теряясь въ оврагѣ, откуда поднималась сизая дымка тумана. Направо темнѣла деревня, съ облакомъ розовой пыли надъ нею, полная вечернихъ звуковъ — мычанія коровъ, блеянія овецъ, бреха собакъ и звонкаго крика бабъ. Налѣво бѣлѣла церковь, окруженная вѣнкомъ деревьевъ, облитая догорающимъ огнемъ закатывающагося солнца. Прямо, за оврагомъ, разстилалось поле, необозримое, мягко сливающееся гдѣ-то далеко-далеко съ палевымъ небомъ. Кротостью и миромъ вѣяло отъ этихъ картинъ.

Но вотъ зажигались звѣзды въ потемнѣвшемъ небѣ. По словамъ мамаши и Агаѳьи, то были свѣчки, которыя держали въ рукахъ хороводы ангеловъ. Какъ ласково мигали эти разноцвѣтные брильянтовые огоньки, и какъ нѣжно дула ночь въ лицо Сонечки, точно надъ нею парили крылья тѣхъ незримыхъ существъ! А въ саду было тихо. Недвижно стояли деревья и спали. Спала деревня. Спала церковь, бѣлая, какъ привидѣнье.

Дѣйствительность и сказка сливались тогда для Сонечки, въ эти часы ея дѣтскаго созерцанія, въ одинъ міръ, волшебный и странный. Она мечтала. Она часто воображала себя маленькой царевной съ золотой короной на головѣ. Живетъ себѣ царевна да поживаетъ, ѣстъ миндаль и конфекты, и всѣ вокругъ нея веселятся, и ей самой весело. Вдругъ откуда ни возьмись злой волшебникъ Карломанъ. Онъ хватаетъ царевну и уноситъ ее въ мрачный замокъ, находящійся вонъ тамъ, въ оврагѣ. Онъ мучитъ ее, задаетъ огромные уроки изъ грамматики Востокова и требуетъ, чтобъ она сказала милліонъ именъ, кончающихся на енокъ. Царевна ломаетъ руки, въ отчаяніи ходитъ по заламъ замка, и шлейфъ ея царскаго платья шумитъ. Она не знаетъ столько именъ, она плачетъ. А Карломану только этого и надо, потому что каждая слезинка ея, падая на землю, превращается въ крупную жемчужину. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она въ заточеніи. Когда настанетъ конецъ ея тоскѣ, ея мукамъ? Что дѣлается тамъ, въ ея царствѣ? Кто утѣшаетъ мамашу? Не умерла ли няня Агаѳья? Ахъ, какъ все это хочется знать и какъ золъ Карломанъ, особливо по утрамъ, когда молится, вооруженный своимъ ремнемъ! Никогда не доводила Сонечка до конца своихъ грезъ. Царевна оставалась въ плѣну, окруженная всевозможными ужасами, летучими мышами, шипящими змѣями, кривляющимися карликами, и единственнымъ утѣшеніемъ ея была надежда, что когда-нибудь кто-нибудь разобьетъ страшный замокъ, прогонитъ Карломана и спасетъ Сонечку, и она побѣжитъ, свободная, съ веселымъ, рѣзвымъ крикомъ, вонъ по тому необъятному полю, что ночью кажется сѣдымъ и что днемъ волнуется, какъ золотой туманъ.

Какъ не помнила Сонечка, когда она выучилась грамотѣ, такъ не помнила и того, какъ и когда начала рисовать. Но кажется, что Машка Аршинъ и тутъ была ея первой наставницей, потому что обводила углемъ на стѣнѣ очертанія тѣни отъ Агаѳьи или Груньки Рябой-Формы, и такимъ образомъ получались фигуры, въ которыхъ самый опытный глазъ художника, едва ли призналъ бы человѣческія изображенія, но которыя забавляли и восхищали Сонечку наравнѣ съ Агаѳьиными лошадками и санками. Когда подросла, она завела родъ альбомчика, крошечную книжечку, сшитую золотымъ шнуркомъ, и всю разрисовала чернилами. Обиліе темъ была поразительное. Лица изображались преимущественно въ профиль, съ палочкообразными носами и руками, напоминавшими куриныя лапки. Одна картинка представляла Машку, дававшую барынѣ умываться, другая Агаѳью, третья пьянаго Ваньку Беззубаго, четвертая лошадей, пятая домъ, окруженный деревьями, шестая огонь. Потомъ этотъ натурализмъ смѣнился идеализмомъ, и была сдѣлана новая книжечка, въ которую заносились изображенія святыхъ, ангеловъ и чертей, отличавшихся длинными кренделеподобными хвостами. Временный упадокъ искусства выразился въ сильномъ подражательномъ направленіи — тонъ задавали суздальскія картинки. Дошло даже до скопировыванія ихъ при помощи папиросной бумаги. Но вскорѣ искусство вновь расцвѣло, и появился рядъ новыхъ оригинальныхъ и болѣе совершенныхъ композицій. Толчкомъ послужило слѣдующее обстоятельство.

Въ мезонинѣ, съ незапамятныхъ временъ, валялись, среди всевозможнаго хлама, три масляныя картины. Однажды Сонечка разсмотрѣла ихъ. Одна изъ нихъ была прорвана, небольшая, квадратная, какого-то мягкаго, золотистаго тона. Сонечкѣ она понравилась, она смахнула съ нея пыль и повѣсила ее на стѣнѣ. Картина изображала Елисавету съ предвѣчнымъ младенцемъ на рукахъ, кудрявымъ, полненькимъ и цвѣтущимъ, но съ серьезнымъ и капризнымъ личикомъ, обращеннымъ съ недоумѣніемъ къ своей нянѣ, между тѣмъ, какъ рука его протягивалась прямо къ зрителю, ладонью впередъ и, казалось, выходила изъ полотна — такъ она была неподражаемо хорошо сдѣлана. Елисавета, въ темной шелковой одеждѣ, собравшейся во множество красивыхъ складокъ на рукавахъ и колѣняхъ, заботливо и опасливо смотрѣла на него. Но въ особенности удивительно было изображеніе Богоматери, въ темнозеленомъ платьѣ, съ буффами на плечахъ и въ головномъ уборѣ, ниспадавшемъ легкой прозрачной дымкой до самыхъ рукавовъ. Глаза ея были опущены, и ихъ мягкій свѣтъ чувствовался за шелкомъ рѣсницъ, разливая радость на ея прекрасномъ лицѣ, молодомъ и проникнутомъ кроткой величавостью. Внизу, лѣвѣе, у ногъ Маріи, полулежалъ, опираясь на локоть, Іоаннъ Креститель, и на его лицѣ, обращенномъ къ матери, проступала ревнивая тревога, какъ у дѣтей, впервые сознающихъ, что родители ихъ бѣдные и незнатные, и имъ суждено влачить жизнь слугъ у нарядныхъ барчуковъ, съ которыми они вотъ сейчасъ играли за панибрата, ничего не подозрѣвая. На двѣ другія картины, изображавшія голыхъ женщинъ, Сонечка не обратила большаго вниманія, но эта маленькая картинка приковала ее къ себѣ, и она часто бѣгала на мезонинъ, чтобъ посмотрѣть на нее, пока графъ не потребовалъ, чтобы ему выслали въ Петербургъ всѣ имѣющіяся въ домѣ картины. Сонечка огорчилась, когда увезли ея сокровище, и долго напрягала всѣ усилія, чтобы воспроизвести что-либо подобное, только ничего не выходило, да прежніе альбомы ея стали казаться ей гадкими, и она тихонько порвала ихъ.

Между тѣмъ, ей исполнилось десять лѣтъ. Она покончила уже съ четырьмя правилами ариѳметики, французскимъ чтеніемъ, краткой священной исторіей, половиной грамматики Востокова, прочитала Пушкина, «Мертвыя Души», нѣсколько книжекъ «Современника», «Весельчакъ» за цѣлый годъ и «Народную Медицину» Чаруковскаго. Папаша въ одинъ прекрасный день рѣшилъ отдать ее въ пансіонъ и, недолго думая, разлучилъ съ мамашей и всѣмъ, что ей было такъ близко и дорого.

Уѣзжая, она горько плакала. Было холодное утро, хмурилось небо.

VI

Сонечка разсказала Ивану Иванычу о своемъ дѣтствѣ, о своемъ пансіонскомъ и гимназическомъ житьѣ-бытьѣ, а Иванъ Иванычъ разсказалъ ей все о себѣ. Узнавъ другъ друга еще ближе, они еще болѣе сошлись, и часто говорили, что созданы другъ для друга и умерли бы съ тоски, если-бъ ихъ разлучили. Явилась жажда знать всѣ секреты другъ друга, и Иванъ Иванычъ принесъ ей однажды свои альбомы съ карточками друзей и знакомыхъ, сувениры, полученные въ разное время отъ родныхъ, причемъ, однако, медальонъ съ портретомъ жены не показалъ, а бросилъ въ каминъ (это было вскорѣ послѣ ссоры съ Полиной Марковной), тетради съ стихами, писаніе которыхъ возобновилъ недавно, нѣсколько нумеровъ газетъ, гдѣ были помѣщены его статейки, и одинъ крошечный разсказъ о томъ, какъ мужикъ жида убилъ, а становой взятку взялъ за что-то съ жидовки, напечатанный въ тогдашней «Искрѣ». Сонечка порылась въ своей шкатулкѣ и, въ свою очередь, показала ея достопримѣчательности — русый локонъ покойной мамаши, тщательно завернутый въ траурную бумажку, карандашную копію съ св. семейства, «что на мезонинѣ», сдѣланную уже очень давно и достаточно уродливую, портретъ Агаѳьи, тоже неправильно нарисованный и, однако же, улыбающійся, почти живой, современный предъидущему рисунку, болѣе двадцати карточекъ подругъ, истрепанный нумеръ «Колокола», начатую и неоконченную поэму, которая потомъ была передѣлана и сообща доведена ими до конца подъ названіемъ «Деревня», и пачку писемъ, въ числѣ которыхъ были письма отъ Лозовскаго, писанныя къ Сонечкѣ въ деревню, во время послѣднихъ рождественскихъ праздниковъ. Кромѣ того, много было сухихъ цвѣтовъ, придававшихъ своимъ увядшимъ ароматомъ поэтическую прелесть всему этому собранію сувенировъ, по крайней мѣрѣ, въ глазахъ Ивана Иваныча. Относительно писемъ Лозовскаго тутъ же, по прочтеніи ихъ Иваномъ Иванычемъ, сожженныхъ Сонечкою (Иванъ Иванычъ съ улыбкой смотрѣлъ на это ауто-да-фе), у него завязался разговоръ съ дѣвушкой. Онъ находилъ, что Лозовскій не такой уже сухой и прозаическій человѣкъ, какъ думаетъ Сонечка, а Сонечка утверждала, что «нѣтъ, это очень, конечно, образованный буржуа въ кожѣ семинариста, который совершенно доволенъ своимъ учительскимъ мѣстомъ и навѣрное скоро опустится до окружающаго его уровня, да такъ этого и не замѣтитъ, а все будетъ хохотать и ломаться». Въ письмахъ онъ упрашивалъ Сонечку оставить заоблачность, наплевать на поэзію и, сдѣлавшись поскорѣе его женой, заняться въ гимназіи обученіемъ подростающаго поколѣнія, «чтобъ толкъ вышелъ изъ ея дѣятельности, а не однѣ фантазіи».

— Мнѣ этотъ тонъ не нравится, — съ сердцемъ говорила Сонечка, — это меня оскорбляетъ. Фантазіи — хорошо, да отчего же не попробовать? Не знаю, чѣмъ кончу, а только не сгибну безслѣдно — что-нибудь сдѣлаю…

Чувствуя на себѣ восхищенный взглядъ Ивана Иваныча, она конфузилась, краснѣла и улыбалась ему, полузакрывъ лицо, какъ дѣвочка, рукою, ладонью наружу.

— Нѣтъ, а согласись, Ваня, — продолжала она, оправляясь, — онъ все третировалъ меня свысока и всегда хотѣлъ, чтобы я слѣпо принимала его мнѣнія и убѣжденія, а когда я спорила, онъ сердился — потому что онъ въ душѣ деспотъ, это ужъ пари держу! — и поднималъ на смѣхъ, что мнѣ дорого… А вотъ ты такъ мой! — прибавила она ласково, какъ бы проводя параллель между Иваномъ Иванычемъ и Лозовскимъ, и Иванъ Иванычъ на это улыбался не безъ чувства нѣкоторой кокетливой горделивости, вполнѣ убѣжденный, что, конечно, онъ подходитъ къ Сонечкѣ гораздо больше, и втайнѣ даже соглашаясь, что Лозовскій не только сухой, но и вообще противный человѣкъ.

О томъ, какъ Сонечка сошлась съ Лозовскимъ, Иванъ Иванычъ узналъ слѣдующее:

Лозовскій былъ назначенъ къ нимъ, въ гимназію, учителемъ географіи и сразу обворожилъ ученицъ тѣмъ, что читалъ не по программѣ, уроковъ не задавалъ и не спрашивалъ, развѣ только для вида, чтобы начальство не косилось, и всегда умѣлъ заинтересовать классъ своими лекціями. Педантомъ онъ не былъ, смотрѣлъ каждой гимназисткѣ прямо въ глаза съ пріятельской усмѣшечкой, точно былъ ея закадычнымъ другомъ и точно видѣлъ всѣ ея помыслы и сочувствовалъ ей главнымъ образомъ въ ея оппозиціи класснымъ дамамъ и директрисѣ. Давалъ читать книжки всѣмъ желающимъ, а книжки были всегда умныя и дѣльныя, такъ что уже однимъ своимъ содержаніемъ свидѣтельствовали о томъ, какой человѣкъ былъ ихъ собственникъ. Встрѣчаясь съ ученицами внѣ гимназіи, онъ продолжалъ держаться этого пріятельски-покровительственнаго тона. Когда одна гимназистка, не смотря на вопіющую бѣдность, не была освобождена отъ платы за право ученія, то Лозовскій внесъ за нее свои собственныя деньги и самъ порадовалъ дѣвушку вѣстью объ этомъ. Вообще онъ былъ популяренъ, и вѣроятно, искалъ популярности, потому что популярнымъ быть пріятно. Такъ, по крайней мѣрѣ, объясняла Сонечка поведеніе Лозовскаго, на карточки котораго былъ всегда большой спросъ у фотографа. (Гимназистки, сообщила Сонечка, между прочимъ, покупали карточки Вѣнцеславова, красиваго актерика, игравшаго Гамлета, Карла Мора и другихъ, и въ дивертисментахъ говорившаго гражданскіе куплеты). Сонечка долго дичилась Лозовскаго, хотя быстро отличила его въ толпѣ другихъ учителей. Сближенію же ея съ нимъ помогло одно странное происшествіе. Жила она, будучи гимназисткой, въ домѣ окнами на улицу, противъ дома, въ которомъ часто бывала въ гостяхъ начальница гимназіи, особа близорукая во всѣхъ смыслахъ. Сонечка, обыкновенно, послѣ обѣда занималась лѣпкой изъ глины. Начальница, вѣроятно, очень любопытствовала узнать, что это такое, присматривалась и, наконецъ, рѣшила, что дерзкая дѣвочка показываетъ ей пальцы, быстро и на разные манеры, и заявила объ этомъ въ совѣтѣ, ужасно негодуя и требуя исключенія Сонечки изъ гимназіи. Вызвали ее для объясненія и чуть было не привели въ исполненіе предложеніе директрисы, такъ какъ Сонечка въ отвѣтъ сказала, что удивляется, какъ такое вздорное обвиненіе не было тотчасъ отвергнуто и какъ могли обсуждать его люди зрѣлые. Одинъ только Лозовскій вступился за нее, почтительно ломаясь передъ начальницей и утверждая, что, конечно, показываніе пальцевъ есть дѣяніе несомнѣнно преступное и наказуемое, но какъ актъ, влекущій за собою серьезныя послѣдствія, должно быть выяснено и доказано прежде всего; и поэтому онъ предлагаетъ госпожѣ Свенцицкой, отложивъ въ сторону критику поведенія совѣта, какъ неподлежащую компетенціи гимназистокъ, представить свои соображенія насчетъ того, что именно могло подать поводъ уважаемой начальницѣ къ упомянутому обвиненію? Не совершала ли она, обвиняемая, движеній пальцами, которыя могли бы показаться преступными въ силу какихъ-нибудь оптическихъ условій и особенностей зрѣнія обожаемой начальницы? Ибо онъ увѣренъ, что все это есть плодъ недоразумѣнія и что во всякомъ случаѣ движенія пальцами, которыя совершала Свенцицкая и которыя оскорбили достоинство любимой начальницы, были, выражаясь юридически, добросовѣстны и чужды внушеній злой воли. Сонечка, выслушавъ Лозовскаго, успокоилась и улыбаясь объяснила, что, дѣйствительно, она каждый день лѣпитъ возлѣ окна, и что вотъ, пожалуй, причина обвиненія, потому что лѣпитъ она прямо руками, рѣдко съ помощью инструмента. Лозовскій, сохраняя вполнѣ серьезный видъ, попросилъ тогда, чтобы дѣвушка продѣлала, въ присутствіи совѣта, нѣсколько движеній пальцами, аналогичныхъ тѣмъ, которыя она совершаетъ во время своихъ скульптурныхъ занятій. Но совѣтъ нашелъ, что вопросъ уже выясненъ, и сама начальница, вспотѣвшая и красная, улыбалась всѣмъ блуждающей улыбкой, какъ бы прося извиненія, и, подойдя къ Сонечкѣ, сказала ласково: «ну, идите, милая, домой, да не будьте дерзки». Было уже темно; осенняя слякоть началась. Лозовскій вызвался на крыльцѣ проводить Сонечку и потомъ два раза перенесъ ее черезъ лужу. Оба смѣялись надъ начальницей, надъ совѣтомъ, и Сонечка говорила Лозовскому, что благодаритъ его и не забудетъ, какъ онъ поддержалъ ее. На половинѣ дороги онъ пригласилъ ее къ себѣ и сказалъ, что это ничего, никто не узнаетъ, къ тому-жъ онъ учитель, а чаю всегда не мѣшаетъ напиться, да онъ и продрогъ. Она зашла и просидѣла у него полчаса.

— Вотъ такимъ образомъ мы и познакомились, — говорила Сонечка Ивану Иванычу, прекращая на этомъ мѣстѣ свои признанія и крѣпко и часто цѣлуя его въ лобъ, какъ бы желая заглушить этими поцѣлуями воспоминанія о дальнѣйшихъ подробностяхъ своихъ отношеній къ Лозовскому.

Иванъ Иванычъ не разспрашивалъ. Онъ зналъ, какія это были отношенія. И хотя они серьезны были только по цѣли, къ которой вели, однако старался не думать о нихъ, потому что въ глубинѣ души ревновалъ даже къ прошлому Сонечки.

VII

Иванъ Иванычъ такъ замечтался, что и не замѣтилъ, какъ прошло время, и стрѣлка часовъ съ девяти передвинулась до одиннадцати, а солнечный лучъ, широко вливавшійся въ окно почти въ прямомъ направленіи, скосился и сталъ освѣщать только край стола да часть подоконника. Изъ мечтательнаго забытья вывела его горничная, просунувшая въ дверь два письма. Иванъ Иванычъ вскочилъ и съ тревожнымъ недоумѣніемъ схватилъ ихъ и принялся вертѣть въ рукахъ и разсматривать ихъ штемпеля. Письма были изъ Петербурга, и адресы были писаны незнакомой рукой. «Отъ кого бы?» — спрашивалъ себя Иванъ Иванычъ. Вдругъ сердце его забилось. «Ахъ, да это изъ редакціи, а это отъ того господина, отъ Ширкова». Онъ поспѣшно вскрылъ конверты и не ошибся. Письмо Ширкова, извѣщавшаго, что хотя онъ и обѣщалъ Ивану Иванычу мѣсто, однако, къ величайшему сожалѣнію, никакъ не можетъ устроить по своему, и вчера еще ваканція, назначавшаяся для Ивана Иваныча, была замѣщена протеже главнаго начальника, — не произвело на Ивана Иваныча впечатлѣнія. «Чортъ съ нимъ, — сказалъ онъ вслухъ, — пожалуй, этакъ и лучше», причемъ не могъ не вспомнить съ благодарностью, что главною причиною такого равнодушія его къ служебному поприщу въ Петербургѣ была Полина Марковна, ссудившая ему триста рублей. «Мѣсяца на два этихъ капиталовъ хватитъ, — невольно сообразилъ онъ, — не то и на больше, а до тѣхъ поръ можно отлично будетъ устроиться и найти другія занятія, хотя бы, напримѣръ, литературныя». Но второе письмо, редакціонное, до того взволновало его съ первыхъ же строкъ, что онъ два раза принимался его читать и насилу могъ удержать его, такъ тряслись его руки. Редакторъ началъ съ похвалъ поэмѣ и въ особенности хвалилъ мѣста, принадлежавшія Сонечкѣ, но въ общемъ «вещь» не одобрялъ, находилъ ее черезчуръ непродуманною, «сцементированною» изъ ряда стихотвореній, имѣющихъ между собою мало общаго и, въ концѣ концовъ, совѣтовалъ разбить ее на отдѣльныя небольшія «піески» и не спѣшить печататься, а дать стихамъ вылежаться да быть цензурнѣе. Тонъ письма былъ нѣсколько офиціальный, но нѣсколько и ласковый, какимъ говорятъ вообще съ людьми, «подающими надежды». Спрятавъ письмо въ портфельчикъ, Иванъ Иванычъ сталъ поспѣшно одѣваться, чтобъ сейчасъ же бѣжать къ Сонечкѣ и сообщить ей вѣсть объ ея стихахъ и предложить переработать поэму по рецепту редактора, выбросивъ все, что принадлежитъ лично ему, Ивану Иванычу. Нисколько, повидимому, не ревнуя къ Сонечкѣ и, напротивъ, получивъ твердую увѣренность въ томъ, что у ней есть талантъ, и даже преувеличивъ ея поэтическія способности, онъ, однако, былъ огорченъ и въ глубинѣ души мучился, отчего онъ не такой писатель, произведенія котораго сразу могли бы найти себѣ цѣну и притомъ высокую на литературномъ рынкѣ.

Но одѣвшись, онъ произнесъ себѣ въ утѣшеніе: «Этотъ редакторъ можетъ еще и ошибаться; хвалитъ же онъ, между прочимъ, Сонечкину строфу объ ивѣ, совсѣмъ, правду сказать, плохенькую», и вышелъ въ сравнительно хорошемъ расположеніи духа.

Было очень жарко. Пыльный воздухъ раскалялся. Во многихъ домахъ были закрыты ставни. Вяло шли люди. Вяло проѣхалъ парный извозчикъ. Тополи были сѣры отъ пыли, и небо, блѣдно-голубое, утомительно блестѣло. Пройдя нѣсколько улицъ, Иванъ Иванычъ принужденъ былъ снять шляпу и вытереть платкомъ потъ.

«А что если я не застану Сонечки? У нея, кажется, урокъ теперь».

Онъ ускорилъ шагъ, чтобы удостовѣриться, ошибается онъ или нѣтъ, и даже загадалъ, что если застанетъ ее дома, значитъ, уѣдетъ съ ней завтра.

Сонечка была дома. По раскраснѣвшемуся лицу ея можно было видѣть, что она только что пришла. Увидѣвъ Ивана Иваныча, дѣвушка радостно вскрикнула и побѣжала къ нему, схвативъ его за обѣ руки и прижимаясь подбородкомъ къ его груди, а глаза ея искрились, тревожные и любящіе, и въ нихъ стояли слезы.

— Что съ тобой? — въ волненіи спросилъ Иванъ Иванычъ, цѣлую Сонечку и снова, уже съ большимъ волненіемъ, вглядываясь въ ея глаза; обнявъ за талію, онъ повелъ ее къ дивану.

— Что съ тобой? — повторилъ онъ. — Сонечка, моя дорогая, моя милая, что съ тобой?

Она не отвѣчала и все прижималась къ нему. Онъ посадилъ ее къ себѣ на колѣни, и она сначала слегка сопротивлялась, потому что это онъ въ первый разъ позволялъ себѣ. Она обняла руками его шею и, тряхнувъ головой, такъ что бархатка перестала держать ея золотые волоса, и они разсыпались, душистые и тяжелые, и ударили его чуть-чуть по лицу, сказала шепотомъ, глядя ему въ глаза своимъ прекраснымъ, не то робкимъ, не то испытующимъ взглядомъ, помутнѣвшимъ отъ слезъ:

— Любишь?

— Сонечка, что за вопросъ? — сказалъ онъ съ улыбкой и поцѣловалъ ее въ голову. — Я тебя люблю, дорогая, конечно…

Онъ опять поцѣловалъ ее крѣпче и прижалъ къ себѣ.

— Но въ самомъ дѣлѣ, что съ тобой, дорогая? — спросилъ онъ съ новымъ приливомъ безпокойства, почувствовавъ, что сердце ея бьется неровно, и услышавъ, что она всхлипнула.

— Оставь меня, Ваня, не разспрашивай, — сказала она, силясь подавить слезы смѣхомъ и вскакивая съ его колѣнъ. — Все это пустяки, милый, — продолжала она, наклоняясь, чтобъ распрямить складку на платьѣ, а въ сущности для того, чтобъ спрятать отъ него плачущее лицо.

— Я вотъ сейчасъ…

Она выбѣжала.

Иванъ Иванычъ вздохнулъ.

«Что это? — подумалъ онъ. — Къ чему этотъ вопросъ — любишь? Ужъ не настроилъ ли чего-нибудь Лозовскій?» — сообразилъ онъ и всталъ, теряясь въ догадкахъ.

«Ѣхать! ѣхать! какъ можно скорѣе! — рѣшилъ онъ затѣмъ. — Прочь изъ этого омута! Тамъ не будетъ слезъ, не будетъ интригъ! Прочь, это — единственное средство!»

Онъ окинулъ комнату Сонечки взглядомъ, какъ бы упаковывая всѣ ея вещи въ дорожный сакъ, уже висѣвшій на стѣнѣ.

Сонечка вошла, продолжая смѣяться, точно извиняясь за свои слезы. Брови ея и часть волосъ были влажны, потому что она умылась, чтобъ освѣжиться.

— Не обращай на это вниманія, — сказала она, — это пустяки.

Она сама сѣла къ нему на колѣни, и обнявъ его по-прежнему, съ улыбкой скороговоркой произнесла:

— Не обращай, не обращай!

Онъ успокоился, хоть и продолжалъ недоумѣвать, и даже хотѣлъ спросить: «все-таки что это значитъ?», но Сонечка перебила его и сказала:

— Такъ повтори — любишь?

— Да, Сонечка, — отвѣчалъ онъ, улыбаясь.

— И никогда не бросишь?

— Никогда. Господи, вотъ еще выдумала вопросъ!

Сонечка пристально посмотрѣла ему въ глаза и, усмѣхнувшись, ласково произнесла: «Ахъ, ты, мой милый!» и потрепала его по щекѣ.

— А то знаешь, милый, меня сегодня очень обидѣли, — начала она, краснѣя. — Я тебѣ разскажу, потому что ты меня любишь, такъ что мнѣ все равно, если меня они обижаютъ — чужіе, — лишь бы ты не обидѣлъ. Понимаешь. милый?

— Кто-жъ тебя обидѣлъ? — спросилъ онъ гнѣвно.

Она прикрыла его губы рукой.

— Ну, ну, не сердитесь, милостивый государь, пожалуйста! — сказала она капризно, какъ дѣвочка, прикрывая этимъ жгучее чувство полученной ею обиды, а можетъ быть, и радуясь его гнѣву, который говорилъ ей, что она не одна и не беззащитна. — Мнѣ, — продолжала она, — генеральша отказала сегодня отъ урока и сказала, что я могу бросить тѣнь на ея безподобныхъ дочерей… Какъ вамъ нравится это… а? Я это посчитала во всякомъ случаѣ обидой…

Иванъ Иванычъ поблѣднѣлъ и сидѣлъ нѣкоторое время молча. Потомъ взялъ руку Сонечки, крѣпко прижалъ ее къ губамъ и сказалъ:

— Прости меня, голубочка! Это я виноватъ. Неосторожно веду себя. Бываю у тебя часто. Но завтра, наконецъ, мы уѣзжаемъ…

— Завтра? такъ это правда? — вскрикнула Сонечка. — Неужели завтра? Полина Марковна вчера говорила, что скоро, да я не вѣрила… Боже мой, завтра! Досталъ денегъ?

— Досталъ у Полины же Марковны. Знаешь, она хорошая женщина, — произнесъ Иванъ Иванычъ, задумчиво глянувъ въ пространство.

— Она хорошая, — сказала Сонечка, убѣжденно и съ увлеченіемъ и воскликнула въ восторгѣ. — Ну такъ завтра? Повтори же!

— Завтра.

— Не ожидала, право! — Хотѣла просить тебя, когда шла отъ этой противной идіотки-генеральши, чтобъ ужъ скорѣй. У меня вѣдь собралось кое-что, на дорогу хватило бы… А тутъ — это! Ахъ, это хорошо! Это совсѣмъ хорошо! Это спасибо… Полина Марковна, — гдѣ же она, — дома? Надо ее пойти поцѣловать… Она милочка, я ей въ ноги поклонюсь, за все поклонюсь… У ней сердце хорошее, нравственное, потому что это трудно, должно быть, переламывать себя такъ… Вчера она плакала, и я плакала… Мы, женщины, — дуры, у насъ слезы замѣняютъ краснорѣчіе, но мы чувствуемъ и понимаемъ этотъ языкъ, какъ никто… Вотъ я и увидѣла вчера, какъ ты ошибался, милый, и какъ она искренно относится къ намъ… Ахъ, такъ завтра! Навѣрное, завтра?

— Завтра, голубочка, — отвѣчалъ Иванъ Иванычъ, — завтра!

Сонечка стремительно поцѣловала его въ обѣ щеки, трепеща всѣмъ тѣломъ, охваченная радостью.

— Милый, забудь, — кричала она, — мои слезы, ради Бога, забудь, это все такіе пустяки! Ради Бога!

— Но еще не все, Сонечка, — сказалъ Иванъ Иванычъ, осчастливленный поцѣлуями Сонечки и ея восторгомъ, — вотъ тебѣ письмо изъ редакціи. Стихи твои хвалятъ.

Она вырвала письмо и стала читать, все продолжая сидѣть на колѣняхъ Ивана Иваныча, между тѣмъ какъ онъ перебиралъ ея волосы и ждалъ съ любопытствомъ, что она скажетъ. Дочитавъ письмо, она, видимо польщенная отзывомъ редактора, улыбнулась Ивану Иванычу какой-то лукавой и хорошей улыбкой, какой онъ у ней никогда еще и не замѣчалъ, и произнесла:

— О, милый, да, мы будемъ писателями, вотъ посмотришь… Это ничего, что неудача. Иное пораженіе стоитъ побѣды. Не правда ли?

— Конечно, конечно, — сказалъ Иванъ Иванычъ съ усмѣшкой.

— А слезы забудь, — повторила она, ласкаясь къ нему и прижимаясь подбородкомъ къ его плечу. — Забываешь?

— Забываю, — сказалъ Иванъ Иванычъ съ той же усмѣшкой.

Сонечка внимательно посмотрѣла ему въ лицо, онъ смутился и слегка скосилъ глаза.

— Неужели, милый, ты недоволенъ? — спросила она.

— Другъ мой, тебя хвалятъ, — сказалъ онъ, краснѣя и опуская рѣсницы, — но меня вѣдь не тово… о моихъ строкахъ редакторъ отзывается, какъ о холодныхъ и реторичныхъ… Это меня, признаться, не радуетъ, — прибавилъ онъ съ улыбкой, — хотя, конечно, твоему успѣху я безконечно радъ. Ты вообще удивительно талантливая головка!

Сонечка покраснѣла, въ свою очередь, и подумала: «Въ самомъ дѣлѣ, я эгоистка. Какъ же я не замѣтила, что его стихи не одобрены? А вѣдь несправедливо — у него прелестные стихи».

— Милый, тебѣ все-таки нечего огорчаться. Во-первыхъ, поэма наша, а не моя и не твоя, а во-вторыхъ, редакторъ не такой ужъ судья непогрѣшимый… Можетъ, онъ зря понадѣлалъ замѣчаній… А?

— Можетъ быть, — сказалъ Иванъ Иванычъ, — можетъ быть!

— Да, наконецъ, ты, пожалуй, будешь силенъ въ романѣ. У тебя этотъ разсказикъ въ «Искрѣ» прелестенъ… — сказала Сонечка. — А романъ, право, выше стиховъ!

Иванъ Иванычъ кивнулъ головой и вздохнулъ, и ему показалось, что всѣ его мечты о литературѣ — дѣтство, потому что будь онъ талантъ, онъ сразу заявилъ-бы себя, да и Сонечка это навѣрное хорошо сознаетъ и вотъ сейчасъ деликатно намекнула ему, что онъ не стихотворецъ.

«Романистъ!» — сказалъ онъ себѣ и криво усмѣхнулся, а дѣвушка тревожно взглянула на него и погладила его по щекѣ рукой.

— Милый, не теряй энергіи и не грусти по пустякамъ, не то сейчасъ-же разлюблю, — произнесла она съ шутливой угрозой.

Онъ подумалъ, и вдругъ сжалъ Сонечку въ сильномъ объятіи.

— Пока ты со мной, милая, я никогда не паду духомъ! — прошепталъ онъ, и глаза его заискрились страстью. — Вѣдь я люблю тебя, неимовѣрно люблю, воскресаю душой и сердцемъ возлѣ тебя, слышишь?

— И я тебя люблю, и стихи твои прелестны! — отвѣчала Сонечка, чувствуя, что взглядъ ея зажигается и тонетъ въ его взглядѣ.

Иванъ Иванычъ улыбнулся на ея слова, но уже не скептически. Разомъ пропали всѣ его тревоги и сомнѣнія. «Не я, такъ она, все равно — мы одинъ человѣкъ!» — рѣшилъ онъ, благоговѣйно восторгаясь предъ Сонечкой и съ восхищеніемъ продолжая глядѣть на нее, и робко ища ея руки, пока глаза ея не опустились въ тревогѣ, и темныя рѣсницы не оттѣнили бѣлизны ея щекъ, вдругъ вспыхнувшихъ яркимъ румянцемъ.

…

VIII

Иванъ Иванычъ ушелъ отъ Сонечки, удивляясь высотѣ своего счастья, о которой прежде и не мечталъ, потому что уже поцѣловать ея руку было для него тогда верхомъ блаженства. На лицѣ его, онъ чувствовалъ это, изображалось такое полное удовлетвореніе жизнью, что онъ не удивился, когда нѣкоторые знакомые посмотрѣли на него внимательно и какъ бы съ любопытствомъ. Въ канцеляріи, куда онъ зашелъ выправить свою отставку, онъ, считавшій себя счастливѣе и поэтому выше всѣхъ въ мірѣ, сталъ разговаривать съ начальникомъ на равной ногѣ, даже свысока, и испугалъ этимъ секретаря всю чиновную братью, вообразившую, что онъ немного рехнулся; да и самъ начальникъ отъ него слегка попятился и поспѣшилъ подписать ему свидѣтельство безотлагательно. Онъ этого ничего не замѣтилъ, далъ сторожу три рубля на прощанье и запѣлъ: «трамъ-трамъ-ти-ра-рамъ» чуть не въ предѣлахъ самой канцеляріи. Оттуда онъ зашелъ за подорожной, и хотѣлъ-было направиться домой, чтобъ уложиться, но сообразилъ, что успѣетъ это сдѣлать еще на сонъ грядущій, домой же идти ему очень не хотѣлось. Какъ только узелъ его съ Сонечкой завязался до того прочно, что развязать его уже казалось невозможнымъ дѣломъ, онъ почувствовалъ отвращеніе къ дому. Сидѣть такъ болѣе или менѣе спокойно въ кабинетѣ и мечтать, какъ сегодня утромъ, онъ не могъ бы больше. «Даже, — рѣшилъ онъ, — обѣдать дома я не въ состояніи», и пошелъ въ клубъ, гдѣ пообѣдалъ въ обществѣ какого-то консисторскаго чиновника, двухъ офицеровъ и актера Вѣнцеславова, гладко-выбритаго, задумчиво-величаваго и съ великолѣпными черными волосами. Послѣ обѣда онъ сталъ пить кофе и шутилъ съ лакеемъ; вообще былъ веселъ. Расположеніе его духа не измѣнилось даже отъ появленія въ обѣденной залѣ Лозовскаго, устремившаго на него насмѣшливые глаза и незамѣтившаго его поклона. Вспомнилъ онъ, прихлебывая кофе съ коньякомъ, какъ огорчило его утромъ письмо редактора и какъ онъ, въ сущности, позавидовалъ Сонечкѣ, и ему сдѣлалось стыдно и смѣшно теперь, улыбка невольно скользнула по его губамъ. Ему понравилось, что Сонечка порекомендовала ему беллетристику. «Въ самомъ дѣлѣ, — думалъ онъ, — займусь прозой и изображу въ этакой большой повѣсти всѣхъ этихъ скотовъ». Онъ посмотрѣлъ на окружающихъ окомъ собственника, точно и въ самомъ дѣлѣ онъ былъ романистъ и видѣлъ передъ собою уже созданные имъ самимъ типы и образы во всей ихъ жизненной правдѣ. «Вотъ и обстановку эту изображу», — сказалъ онъ и внимательно глянулъ на стойку, гдѣ блестѣли бутылки, рюмки и стаканы, на стѣны, оклеенныя голубыми обоями, закопченный потолокъ, лампу, окна съ пожелтѣлыми гардинами, столъ съ приборами, искусственнымъ букетомъ цвѣтовъ и скатертью, пестрой отъ горчичныхъ пятенъ. «Во всякомъ случаѣ, я прощаюсь съ клубомъ, — подумалъ онъ, — и вижу эти рожи и всю эту грязь послѣдній разъ», и вставъ, бросилъ лакею рубль: «на, — молъ, — другъ любезный, — не поминай лихомъ».

«Куда же теперь? — спросилъ онъ себя, очутившись на улицѣ. — Конечно, къ Сонечкѣ. Жаль, что не пришло въ голову обѣдъ устроить вмѣстѣ… Она у этой своей хозяйки дрянь ѣстъ, должно быть, невообразимую, да и слѣдовало бы отпировать сегодняшній день хоть въ формѣ обѣда. Но все равно, напьемся вмѣстѣ чаю и, кстати, помогу ей уложиться. Уложу ее, а потомъ, уже и свои вещи пойду укладывать».

Сонечка встрѣтила его не такъ тревожно какъ утромъ, хотя можно было замѣтить, что она скучала въ его отсутствіе. Она улыбнулась ему не то любовно, не то конфузливо, но сейчасъ развеселилась, видя, что онъ самъ не только веселъ, но даже имѣетъ безпечный видъ окончательно счастливаго человѣка.

— Свободенъ уже совсѣмъ? — спросила она, намекая на отставку.

Иванъ Иванычъ молча показалъ бумагу и кивнулъ головой.

— Значитъ, и ѣхать можно?

— Можно, — отвѣчалъ онъ и показалъ подорожную.

— Поѣдемъ сегодня, а!?

— Поѣдемъ, — произнесъ онъ съ лѣнивой улыбкой, какъ бы говоря: «чего ужь такъ спѣшить, успѣемъ и завтра!»

Сонечка такъ это и поняла и замолчала. Потомъ вынула изъ портмонэ пачку десятирублевокъ и сказала:

— Вотъ я тебѣ говорила… Вотъ, смотри, у меня на дорогу сто рублей.

— А!?! — весело протянулъ Иванъ Иванычъ и развалился на диванѣ, — «какъ у себя дома», — опредѣлилъ онъ мысленно съ восхищеніемъ.

— Будемъ чай пить, вотъ что! — сказалъ онъ. — А что деньги у тебя — такъ это очень хорошо. Лишній мѣсяцъ жизни обезпеченъ.

Сонечка приказала поставить самоваръ, вернулась въ комнату и присѣла возлѣ Ивана Иваныча.

— Не почитать ли намъ, Сонечка, покамѣстъ! — сказалъ вдругъ Иванъ Иванычъ и посмотрѣлъ на толстую книгу, лежавшую на столѣ.

Но дѣвушка затрясла головой.

— Нѣтъ, ужъ ради Бога не будемъ читать! — крикнула она съ веселымъ испугомъ. — Мнѣ этими умными книжками еще Илья Петровичъ жизнь отравилъ. Захочу, и сама прочитаю. Такъ и толковѣе выйдетъ. А то какъ въ тенденціозномъ романѣ: полюбили другъ друга и сейчасъ умныя книжки читать. Не правда ли, Ваня?

Онъ засмѣялся.

— Такъ давай говорить глупости…

— Давай.

— Будемъ мечтать!

— Будемъ.

Онъ описалъ дорогу въ Петербургъ, въ которомъ былъ однажды вмѣстѣ съ Полиной Марковной. Сначала перекладными, а потомъ и чугункой. Описалъ пріѣздъ въ столицу, первыя впечатлѣнія отъ Невскаго, отъ дворцовъ, отъ набережныхъ, отъ Исаакія, отъ Эрмитажа, въ которомъ есть такая удивительная старушка, что никакъ не вѣрится, что это нарисовано, и какъ близко ни подходи, всѣ поры видишь, всѣ морщиночки, а краски — ни слѣда. Онъ эту старушку только и запомнилъ. Описалъ маленькую квартирку на Петербургской сторонѣ, съ цвѣтами, простенькой мебелью, и одну комнату взялъ себѣ, другую сдѣлалъ общею, а изъ третьей устроилъ нѣсколько фантастическую мастерскую для Сонечки — съ Рембрандтовскимъ свѣтомъ. Сонечка слушала все это съ тихой радостью и находила, что большое счастье быть женой Ивана Иваныча (она уже считала себя его женой), который, главное, добръ и милъ. Слушая его, она цѣловала его и прижимала его руку къ своей груди.

Подали самоваръ. Сонечка сѣла къ столу и заварила чай, для удобства откинувъ слегка рукава, и Иванъ Иванычъ съ удовольствіемъ посмотрѣлъ на ея руки, тонкія и круглыя, съ теплымъ оттѣнкомъ бѣлой кожи, съ голубыми жилками. Окинувъ такимъ же взглядомъ всю фигуру Сонечки, стройную и пропорціональную, съ тонкой и гибкой таліей, онъ подумалъ: «Сколько счастья! И за что?»

Онъ всталъ и сѣлъ возлѣ нея.

Лицо Сонечки было удивительно хорошо. Свѣтъ падалъ прямо на него, и оно было на виду. Мягкія золотыя кудерки на вискахъ ползли назадъ, вмѣстѣ съ волнистыми прядями болѣе темнаго, почти русаго цвѣта, и открывали ея бѣлый лобъ, теперь невозмутимо гладкій, и розовыя уши. Чуть замѣтный пушокъ тушевалъ нѣжный очеркъ ея лица, и на одной щекѣ, гдѣ было родимое пятнышко, неровно разливался розовый румянецъ, а другая была чуть-чуть блѣднѣе. Яркія губы улыбались, и глаза сіяли мягкимъ блескомъ.

«Сколько счастья!» — повторялъ Иванъ Иванычъ мысленно и не спускалъ глазъ съ Сонечки, чувствовавшей это и стыдливо по временамъ потуплявшейся.

Онъ сказалъ:

— Сонечка, знаешь что?

— Что, милый?

— Я сейчасъ послѣ чаю пойду домой, уложусь и притащу къ тебѣ чемоданъ… Хотѣлъ не такъ, да такъ лучше… Что ужь тутъ, Сонечка… отчего не сократить срока? — спросилъ онъ робко, и еще боязливѣе прибавилъ, — ужь отъ тебя уѣдемъ чуть свѣтъ…

Сонечка закрыла глаза рукой и, подавъ ему не глядя другую руку, сказала чуть слышно:

— Хорошо.

Помолчавъ, она начала:

— А къ Полинѣ Марковнѣ… Мнѣ хотѣлось къ ней сходить…

— Пожалуй, сдѣлай ей прощальный визитъ… Этакъ совсѣмъ ужь вечеркомъ, — сказалъ Иванъ Иванычъ съ чуть замѣтной гримасой, потому-что вспомнилъ утренній разговоръ свой съ женой и его ближайшій результатъ — ощипанную розу на полу. — Видишь ли, она хотѣла насъ провожать… Но, можетъ быть, это будетъ ей тяжело — обременитъ ее, — пояснилъ онъ тоскливо, и произнесъ, — но впрочемъ, она рано не встанетъ, проспитъ.

Сонечка посмотрѣла на него и сказала:

— А мы эгоисты, Ваня!

— Тутъ эгоизмъ простителенъ, — отвѣчалъ Иванъ Иванычъ.

Они оба замолчали, и долго сидѣли такъ, и пожимали другъ другу руки.

Въ открытое окно изъ цвѣтника тянуло сиренью, жасминомъ и резедой, и долеталъ изрѣдка уличный шумъ пробудившагося отъ дневной спячки города. То былъ, казалось, совсѣмъ другой міръ, враждебный молодымъ влюбленнымъ и преслѣдующій ихъ злословіемъ, міръ, съ которымъ они порвали сегодня окончательно и закрѣпили этотъ разрывъ взаимнымъ союзомъ. Сонечка, вспоминая, какъ грубо оскорбила ее генеральша, съ отвращеніемъ думала объ этомъ мірѣ и, съ любовью глядя на своего «мужа», говорила себѣ: «Но теперь, кажется, все кончено. Онъ — мой, и я — его, и намъ нечего стыдиться этого. Рубиконъ перейденъ, мы скоро будемъ въ Римѣ»…

Однако же, по мѣрѣ того какъ продолжалось ихъ безмолвное созерцаніе огромности счастья, выпавшаго на ихъ долю и казавшагося имъ какой-то перспективой наслажденій, которая будетъ развертываться передъ ними вѣчно, — чувство, похожее на недоумѣніе или даже на страхъ, стало шевелиться въ ея груди все назойливѣе и назойливѣе, точно это было угрызеніе совѣсти, еще не сознаваемое ею и едва зародившееся. Иванъ Иванычъ, ничего сначала не замѣчавшій, подъ-конецъ таки увидѣлъ, что взглядъ ея сдѣлался безпокоенъ и что въ немъ опять промелькнулъ грустно-боязливый оттѣнокъ, какъ это и прежде случалось ему наблюдать. Но онъ ничего не сказалъ теперь, опасаясь нарушить своимъ вопросомъ душевный миръ свой и думая, что это такъ, что это сейчасъ пройдетъ, вотъ только стоитъ обнять Сонечку погорячѣе.

Онъ уже и протянулъ къ ней руки, пьянѣя отъ прилива любви къ ней, какъ вдругъ она поблѣднѣла, глаза ея широко раскрылись, и она привстала, отстраняя его рукою и съ ужасомъ прислушиваясь къ разговору въ передней, гдѣ кто-то тихо, надтреснутымъ баскомъ, спрашивалъ:

— Что-жь она дома, или у ней гости?

— Отецъ!! — сказала она, вздрогнувъ. — Отецъ, это отецъ!!

Она сдѣлала, въ свою очередь испугавшемуся, Ивану Иванычу знакъ, какъ бы приглашая его исчезнуть.

IX

Испугъ Ивана Иваныча былъ тѣмъ болѣе мучителенъ, что настроеніе его передъ этимъ было невозмутимо радужное.

«Отецъ!? — подумалъ онъ. — Какъ отецъ? Какой отецъ? Ахъ, да! Ну куда же дѣваться?.. Въ окно? Но вѣдь это нелѣпо. Сонечка уважать меня потомъ не станетъ. Зачѣмъ же въ окно, когда можно въ другую комнату, въ эту темную, гдѣ стоитъ рукомойникъ? Или, нѣтъ. Зачѣмъ же? Этотъ отецъ можетъ пойти туда прямо, застать меня тамъ, и тогда совсѣмъ сдѣлается ясно, что я за птица. Буду сидѣть себѣ просто такъ, будто я хорошій знакомый, пришелъ по порученію жены… А главное, и уйти никуда нельзя, двинуться съ мѣста нельзя, потому что вонъ дверь отворяется», — заключилъ онъ въ ужасѣ и тоскѣ.

Дверь дѣйствительно отворилась, и вошелъ Свенцицкій, внося съ собой запахъ дорожной пыли и сѣна, потирая руки, сладко улыбаясь и любезно поглядывая исподлобья на дочь и Ивана Иваныча, которые при видѣ его еще больше поблѣднѣли. Руки ихъ затряслись и ноги подкосились, но губы стали тоже улыбаться.

— Милая дочурка моя, радость моя! — началъ скороговоркой Свенцицкій и, подойдя къ дочери, крѣпко поцѣловалъ ее въ лобъ, разъ и другой, съ истинно отцовскимъ увлеченіемъ.

Это уже былъ сѣденькій старикъ, и ноги его плохо сгибались у колѣнъ, но видъ имѣлъ онъ бодрый, а загорѣлая красная шея свидѣтельствовала объ его здоровьѣ.

Поцѣловавъ Сонечку, онъ вопросительно, хоть и вѣжливо, остановилъ взглядъ на Иванѣ Иванычѣ, и Сонечка, водя въ тревогѣ пальцами одной руки по ладони другой и стараясь смотрѣть отцу прямо въ глаза, сказала:

— Мой другъ…

— Твой другъ? — переспросилъ отецъ, умильно погладивъ свою голову и наклонивъ ее наискосокъ къ Ивану Иванычу, — очень пріятно познакомиться съ другомъ моей дочери. Вѣроятно, честь имѣю видѣть Илью Петровича Лозовскаго? Помнишь, Сонечка, ты мнѣ показывала на святкахъ карточку? Можно сказать, поразительное сходство…

Кровь хлынула въ лицо дѣвушкѣ. «Онъ все знаетъ, онъ предупрежденъ, — подумала она. — Онъ только притворяется, это ясно, потому что онъ тридцать разъ видѣлъ карточку Ильи Петровича и шутилъ надъ его разбойничьимъ видомъ и не могъ забыть его физіономію такъ скоро»…

Въ изнеможеніи она опустилась на стулъ и стала торопливо подчивать отца, проливая мимо изъ чайника чай на скатерть. Старикъ посмотрѣлъ на нее и сказалъ ласково, вскользь:

— Не трудись, дочурка; я, ты знаешь, до чаевъ не охотникъ…

Онъ снова обратился къ Ивану Иванычу:

— Отчего же вы, любезнѣйшій, не пожаловали до сихъ поръ къ намъ въ гости, да и ее притащили бы, да тамъ бы — пора ужъ объ этомъ прямо сказать — и свадебку сыграли бы? Хе-хе-хе!

Взявъ Ивана Иваныча за руку, онъ трясъ ее съ чувствомъ, черезчуръ даже сильно, и крѣпко жалъ, точно тисками, пронизывая его какимъ-то сѣрымъ, не то маслянымъ и слащавымъ, не то злымъ и лукавымъ взглядомъ.

— Другъ моей дочери! Очень пріятно! — повторилъ онъ съ наслажденіемъ и сѣлъ возлѣ Ивана Иваныча, который не понималъ, на яву это онъ все видитъ и слышитъ, или грезитъ, и не вѣрилъ своимъ глазамъ и ушамъ, не зная, что отвѣтить Свенцицкому.

Наконецъ, сообразилъ, что тотъ ровно, пожалуй, ничего не подозрѣваетъ и дѣйствительно принимаетъ его за Лозовскаго, что возможно, при слабости старческаго зрѣнія, такъ какъ карточки не даютъ надлежащаго представленія о человѣкѣ, да и давно видѣлъ ее Свенцицкій. Сообразивъ это, Иванъ Иванычъ призвалъ на помощь весь свой тактъ и составилъ планъ обороны, впрочемъ смутный, причемъ разсчитывалъ и на откровенность, и на хитрость. «Соткровенничаю и схитрю», — рѣшилъ онъ, а Свѣнцицкій, умильно щурясь, все смотрѣлъ на него въ ожиданіи отвѣта, и уходило время, такъ что могъ наступить моментъ, когда и самая находчивая фраза въ его устахъ могла бы показаться неловкой.

— Я дѣйствительно другъ вашей дочери, — началъ онъ пресѣкающимся голосомъ и смолкъ, и въ головѣ его поднялся опять сумбуръ, какой бываетъ лишь въ состояніи сильнаго охмелѣнія, хотя и продолжалось это у него, какъ ему показалось, недолго.

— Слышалъ, слышалъ, — любезно сказалъ Свенцицкій, и ноздри его плоскаго носа дрогнули; это замѣтила Сонечка и смертельно испугалась — знала, что это не къ добру.

А Иванъ Иванычъ, чувствуя шумъ въ ушахъ и напряженно улыбаясь, какъ бы скрывая этой улыбкой двусмысленность своего положенія, думалъ, что самое лучшее было бы, если бы Сонечка не называла его своимъ другомъ; тогда и хитрость какая-нибудь удалась бы; теперь же, главное, надо будетъ уйти поскорѣе, подъ благовиднымъ предлогомъ, взять на почтѣ лошадей, вызвать ночью Сонечку потихоньку (при помощи горничной, которой заплатить десять рублей) и увезти. «Вотъ это самое лучшее и единственное средство», — рѣшилъ онъ и ободрился, такъ что могъ спокойнѣе произнести:

— Но я еще не столько другъ Софьи Павловны, сколько моя жена, которая вотъ сейчасъ должна была явиться сюда…

— Жена! — протянулъ старикъ. — Такъ вы, Илья Петровичъ, женились?

Иванъ Иванычъ покраснѣлъ и засмѣялся.

— Я не Илья Петровичъ. Вы ошибаетесь… То-то я смотрю, что вы говорите такое и просто даже смѣшался… Я Чуфринъ!

— Чуфринъ! Ха-ха-ха! — весело засмѣялся въ свою очередь, Свенцицкій, — какъ я однако ошибся! Что-жъ, пріятно и съ вами познакомиться…

Схвативъ руку Ивана Иваныча и глядя на него своимъ сѣрымъ взглядомъ, онъ такъ крѣпко сжалъ ее, что у Ивана Иваныча чуть не выступили слезы.

«Подлый старикашка!» — подумалъ онъ съ досадой и хотѣлъ подуть на пальцы, но воздержался и улыбнулся старику, который сказалъ, обращаясь къ Сонечкѣ:

— Да что ты такая блѣдненькая, встревоженная, моя милая дочурка? Вотъ твои новые друзья хоть бы о тебѣ позаботились, да посовѣтовали бы тебѣ въ деревню, а они тебя все въ городѣ держатъ… Ахъ ты дочурка, дочурка!

Онъ взялъ ее за подбородокъ, а она боязливо скривила въ улыбку безкровныя губы.

Она думала: «Скверная, скверная я, зачѣмъ боюсь его, зачѣмъ робѣю передъ нимъ? Вѣдь люблю его мало, совсѣмъ даже не люблю… Ваничка, да помоги же мнѣ! Скажемъ ему прямо, что любимъ другъ друга и хотимъ жить вмѣстѣ, что наше счастье въ этомъ… Слышишь, Ваничка? Слышишь? Догадайся и начни, а я тебя поддержу. Не хитри съ нимъ, Ваничка, потому что онъ хитрѣе тебя и кромѣ того онъ золъ на тебя и ненавидитъ тебя, я это вижу… Ваничка!»

Ей представилось ясно, что отецъ пріѣхалъ именно затѣмъ, чтобъ помѣшать ихъ бѣгству — кто-нибудь написалъ ему, какая-нибудь Онупренко — и у ней холодѣли плечи отъ ужаса. Онъ казался ей всемогущимъ. Это не былъ одинъ человѣкъ для нея. Надъ нею чернымъ кошмаромъ тяготѣла теперь власть милліоновъ такихъ отцовъ, горой стоящихъ другъ за друга, ревниво оберегающихъ свои роли владыкъ и образующихъ нѣчто незыблемое, роковое, жестокое; и въ виду этой безчисленной арміи, правильно построенной, съ хорошо организованной командой, съ опытными военачальниками и традиціоннымъ главнымъ вождемъ, она считала себя ничтожной и слабой… Бороться съ такой силой! Бороться одной!

«Ваничка, Ваничка!» — мысленно призывала она на помощь Ивана Иваныча.

Иванъ Иванычъ между тѣмъ, укрѣпившись въ увѣренности, что придуманный имъ только-что планъ бѣгства самый лучшій, пуще всего боялся этой открытой борьбы, боялся, чтобы старикъ не догадался какъ-нибудь, въ чемъ дѣло, и готовъ былъ распространиться о Лозовскомъ и наврать о немъ съ три короба, напримѣръ, что онъ его закадычный другъ и что Сонечка выходитъ замужъ за Лозовскаго на той недѣлѣ и прочее.

Но старикъ едва только услышалъ отъ него о Лозовскомъ, сдѣлалъ нѣсколько утомленное лицо — «надоѣла мнѣ вся эта комедія» — и оборвалъ его слѣдующей фразой:

— Гдѣ же въ самомъ дѣлѣ ваша супруга? Было бы гораздо приличнѣе, — прибавилъ онъ, — простите за замѣчаніе, если-бы вы посѣщали дочь мою совмѣстно съ нею. Не правда ли, дочурка?

Иванъ Иванычъ всталъ и сказалъ:

— Сейчасъ она будетъ здѣсь… Вотъ я пойду, приведу ее…

Свенцицкій еще разъ больно пожалъ ему руку и даже чуть-чуть скрипнулъ зубами, низко кивнувъ ему головой наискосокъ.

Видя, что Иванъ Иванычъ уходитъ, Сонечка встрепенулась.

«Такъ нельзя, — подумала она. — Ужъ если ему написали о томъ, что мы любовники (этими словами навѣрно написали, но какое пошлое выраженіе!), такъ пусть онъ и отъ насъ то же самое услышитъ. На чистоту лучше. Этакъ страха не будетъ, а то просто мученіе».

Блѣдная и гнѣвная, она крикнула:

— Ваня, стой!

Иванъ Иванычъ такъ и ахнулъ.

«Все испортила, — сказалъ онъ себѣ съ ужасомъ, — старикъ и то насторожилъ уши. Что же дѣлать теперь?» — Онъ остановился передъ нею, играя шляпой и съ мучительнымъ недоумѣніемъ поглядывая на Свенцицкаго, который сталъ улыбаться ему совершенно по-пріятельски, что его окончательно поставило въ тупикъ и сбило съ толку. Мысли его опять спутались, точно въ хмелю, и былъ моментъ, когда онъ ничего не ощущалъ, кромѣ какого-то нытья въ груди да шума въ ушахъ. Онъ машинально подалъ руку дѣвушкѣ и очнулся наконецъ, когда услышалъ свой собственный вопросъ, сказанный имъ какъ бы сквозь сонъ, помимо воли:

— Софья Павловна, что съ вами?

— Неужели вы такъ уйдете? — спросила она.

«Хорошо еще, что она на вы перешла, — подумалъ онъ, — а той фразы, пожалуй, старикашка и не разслышалъ», и сказалъ, улыбаясь и дѣлая ей глазами какіе-то знаки, которыхъ и самъ не понялъ бы, но въ полной увѣренности, что она ихъ не можетъ не понять:

— Повѣрьте, Софья Павловна… Я скоро… — прибавилъ онъ, и Сонечкѣ видъ его показался растеряннымъ, а поведеніе двусмысленнымъ.

Мучительное подозрѣніе мелькнуло въ ея умѣ.

— Ваня! — прошептала она въ тоскѣ, поднося руки къ блѣднымъ вискамъ.

Иванъ Иванычъ страдалъ нестерпимо. Ему больно было видѣть свою дорогую Сонечку изнемогающею отъ тяжелаго чувства страха за грядущее, и въ то же время онъ злился и досадовалъ на нее, что она разрушаетъ его планы, не хочетъ понять, что въ данномъ случаѣ хитрость — все, и что черезчуръ большой откровенностью можно дѣйствительно сгубить дѣло. «Ахъ, эти женщины, — думалъ онъ, — у нихъ совсѣмъ особая логика», и обмѣнивался съ Свенцицкимъ улыбками, радуясь, что, по крайней мѣрѣ, старикъ-то оказывается съ тугой сообразительностью, потому что другой на его мѣстѣ уже всю суть уразумѣлъ бы. Такимъ образомъ, рѣшивъ поступить послѣдовательно и обнаружить силу характера и постоянно имѣя передъ глазами перспективу ночнаго бѣгства съ Сонечкой, Иванъ Иванычъ, скрѣпя сердце, быстро отступилъ отъ дѣвушки и пошелъ къ дверямъ. «Потомъ извинюсь, — подумалъ онъ, — разскажу, что, почему и какъ, если она еще не поняла, и она проститъ, потому что отъ этого результатъ получится хорошій». Сонечка еще разъ окликнула его, и ей показалось, что ежели онъ не вернется и оставитъ ее одну съ отцомъ, то ужъ она и не увидится съ нимъ больше; но онъ, опасаясь новыхъ безтактностей съ ея стороны, вѣжливо махнулъ ей рукой и проговорилъ торопливо:

— Сейчасъ, сейчасъ, Полина Марковна придетъ сейчасъ!

На дворѣ стояла еще кибитка, въ которой пріѣхалъ Свенцицкій, и лошади фыркали, а кучеръ ходилъ возлѣ нихъ, разминаясь. Иванъ Иванычъ быстро очутился на улицѣ, чувствуя, что теперь необходимо быть очень дѣятельнымъ и не зѣвать и, взявъ извощика, отправился на почтовую станцію и заказалъ къ часу ночи тройку. Затѣмъ поѣхалъ домой, упросить Полину Марковну сейчасъ идти къ Сонечкѣ и сидѣть возлѣ нея, чтобъ той не было скучно и страшно. Но Полины Марковны не засталъ. Это его очень огорчило и даже взбѣсило. Ругаясь и ворча, онъ поспѣшно вытащилъ чемоданчикъ и сунулъ въ него нѣсколько рубахъ, пальто зимнее и пару платья. Пересчиталъ деньги, одѣлся по-дорожному, и въ ботфортахъ и съ сакъ-вояжемъ черезъ плечо присѣлъ къ столу и написалъ нѣсколько прощальныхъ писемъ знакомымъ, на всякій случай и Полинѣ Марковнѣ. Было восемь часовъ. Онъ нетерпѣливо сталъ ходить по комнатамъ и напѣвать, въ ожиданіи срока, когда надо будетъ начать дѣйствовать, и между прочимъ разбиралъ и взвѣшивалъ свое поведеніе и Сонечки въ сценѣ съ отцомъ и пожималъ плечами, удивляясь, какъ такая умная дѣвушка могла потеряться до такой степени и наговорить столько вредныхъ вещей. Хорошо еще, что онъ, Иванъ Иванычъ, во-время нашелся и кое-какъ поправилъ дѣло. Въ глубинѣ души однако онъ смутно сознавалъ, что самъ надѣлалъ немало промаховъ, но въ чемъ они заключаются, никакъ не могъ опредѣлить, да и не старался. Настроеніе у него было во всякомъ случаѣ не радостное, и останавливаясь передъ окнами, онъ съ тревогой всматривался въ сумракъ вечера, медленно сгустившійся и пронизываемый тамъ и здѣсь огнями. Въ слабомъ шумѣ, которымъ городъ заявлялъ о своемъ существованіи, ему чудились вздохи, чьи-то слезы и чьи-то стоны, упрекомъ отдававшіеся въ его груди. Онъ не могъ дольше ждать, не хватало терпѣнія и, повинуясь инстинктивному влеченію, бросился опять къ Сонечкѣ на квартиру. По пути не попалось ни одного извощика, и онъ шелъ по кривымъ тротуарамъ, чуть не бѣгомъ.

«Ахъ, Сонечка, Сонечка! — восклицалъ онъ мысленно, съ тоской и невыразимой любовью, — что ты надѣлала, право! Зачѣмъ всѣ эти откровенности? Вѣдь онъ, что ни говори, врагъ, а съ врагами уловки и обманы дозволительны. На войнѣ, какъ на войнѣ!».

Онъ представилъ себѣ, что было бы, если бы старикъ не пріѣхалъ такъ неожиданно, если-бъ онъ пріѣхалъ, положимъ, завтра или послѣ завтра, когда ихъ уже не было бы въ городѣ. О, да, было бы тогда совсѣмъ другое, а главное не вышло бы этого тяжелаго недоразумѣнія между нимъ и Сонечкой. Онъ вздыхалъ, и въ немъ все трепетало, какъ у игрока, поставившаго на карту огромный капиталъ и ожидающаго съ тоской и азартомъ, чѣмъ кончится этотъ его безумный рискованный шагъ.

На поворотѣ улицы онъ столкнулся съ парой. Высокій мужчина велъ подъ руку высокую даму. Онъ прошелъ мимо, а потомъ оглянулся, и ему показалось, что то были Лозовскій и Полина Марковна. Но ему некогда было ворочаться назадъ, чтобъ удостовѣриться, они ли это, да и надобности не представлялось, какъ ни страненъ былъ на его взглядъ этотъ новый союзъ. «А можетъ, и случайно встрѣтились, это вѣрнѣе», — заключилъ онъ и мгновенно забылъ о нихъ, потому что начался знакомый зеленый полисадникъ и въ воздухѣ послышался запахъ сирени и жасмина. Жадно взглянулъ Иванъ Иванычъ на окна Сонечки. Тамъ горѣлъ огонь. Сердце его забилось съ облегченіемъ. «Можетъ быть, она теперь одна; старикъ спитъ или ушелъ куда-нибудь, — подумалъ онъ, — вотъ я все и объясню, такъ что даже и хорошо, что Полины Марковны не было дома, она могла бы напутать». У калитки онъ встрѣтилъ Машу, горничную Сонечки, и первымъ дѣломъ сунулъ ей деньги.

— Здравствуйте, Маша, — прошепталъ онъ. — Проведите меня, пожалуйста, къ барышнѣ, или вызовите ее ко мнѣ потихоньку, въ садикъ, что ли, мнѣ надо сказать ей два слова. Да, можетъ, этого, что пріѣхалъ сегодня, нѣтъ съ нею?

— Ахъ, баринъ!.. — прошептала горничная въ тревогѣ и смущеніи, закрыла свое толстое лицо рукой и замолчала.

Иванъ Иванычъ испугался.

— Что такое? — спросилъ онъ, — что съ барышней?

— Онѣ уѣхали, — отвѣчала она, принимая руку и боязливо вздыхая, — то-есть, ихъ увезли… Вы какъ ушли, папенька и говоритъ: «не умѣла пользоваться свободой, теперь я тебя подъ запоръ, голубушка»… Прямо и сказали это… А барышня такъ и упали. Такъ зубки и сцѣпили. А папенька взяли ихъ на руки и сейчасъ, то-есть, въ кибитку, а сами сѣли и кричатъ: «пошелъ!» А я кричу имъ: «вещи какъ же?», а они рукой махнули и кричатъ: «опосля!»

«Все погибло», — подумалъ Иванъ Иванычъ, не соображая еще хорошенько, въ чемъ дѣло, и отказываясь соображать.

— А это кто же тамъ въ барышниной комнатѣ? — спросилъ Иванъ Иванычъ, не понимая, какъ же это онъ такъ равнодушенъ къ постигшему его горю, да и не вѣря горничной, хотя въ разсказѣ ея было все въ высшей степени правдоподобно.

— А это хозяйка вещи ихнія приводитъ въ порядокъ…

Иванъ Иванычъ пошелъ и удостовѣрился. Хозяйка, «отставная офицерша», какъ она себя величала, бойко поклонилась ему, и онъ выслушалъ отъ нея опять разсказъ о томъ, какъ увезли Софію Павловну. Онъ вспомнилъ всѣ свои разговоры съ Сонечкой, всѣ ея клятвы и увѣренія, вспомнилъ, что было утромъ, улыбнулся и сказалъ хозяйкѣ съ убѣжденіемъ:

— Нѣтъ, это пустяки…

— Что пустяки? — спросила она и насмѣшливо посмотрѣла на него своими круглыми глазками.

— Пустяки вотъ это… что увезли… Она не надолго… Она моя!..

Онъ произнесъ это горячо, но вдругъ ему сдѣлалось совѣстно, съ какой стати онъ говоритъ о Сонечкѣ съ этой бабенкой; онъ взялся за шляпу и сдѣлалъ самое спокойное и даже веселое лицо.

— До свиданія!

Отставная офицерша однако не отпустила его такъ легко и прочитала ему цѣлую лекцію о жестокости и бездушіи мужчинъ, которые «вотъ всѣ съ нашей сестрой такъ поступаютъ»… прибавила она, кокетливо погрозила ему пальцемъ и сказала:

— Попробовали бы со мной что-нибудь подобное… Вѣдь я знаю васъ! Знаю, какіе у васъ пустяки были съ Софьей Павловной! Пустяки! Ахъ вы…

Онъ отшатнулся, какъ-то глупо засмѣялся и ушелъ, пошатываясь. Теперь онъ ясно почувствовалъ, что что-то разорвалось между нимъ и Сонечкой, что между ними легла бездна, и обморокъ дѣвушки служилъ краснорѣчивымъ тому доказательствомъ.

Онъ прошепталъ:

— А пожалуй, и дѣйствительно все погибло… Но изъ-за чего?

Онъ горько улыбнулся и вздохнулъ.

Но въ сущности онъ еще не вѣрилъ, что его романъ такъ скоро кончился. Лишь постепенно ужасъ сталъ леденить его сердце и наросталъ, какъ лавина. Чувство одиночества обхватывало его. А когда онъ пришелъ домой, блѣдный и съ лицомъ, искаженнымъ тоской и отчаяніемъ, и увидѣлъ Полину Марковну, посмотрѣвшую на него спокойнымъ и скорѣе любопытнымъ, чѣмъ участливымъ взглядомъ, сознаніе, что онъ понесъ громадную утрату, невознаградимую, и что онъ во всей той сценѣ съ Свенцицкимъ игралъ самую низкую, глупую и презрѣнную роль труса, пронизало его умъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ внезапно понялъ, что Свенцицкій зналъ объ его отношеніяхъ къ Сонечкѣ и намѣреніи уѣхать съ нею въ Петербургъ и, слѣдовательно, былъ предупрежденъ объ этомъ кѣмъ-нибудь. Злость закипѣла въ немъ. Кѣмъ? Онъ пристально посмотрѣлъ на жену. Взглядъ ея былъ по-прежнему безучастенъ, а во всей ея фигурѣ было какъ бы разлито спокойствіе торжества. «Она, это она и Лозовскій!» — рѣшилъ онъ въ изступленіи, вспомнивъ и то, какъ она называла Сонечку «тварью», и какъ лицо ея было покрыто пятнами, когда она цѣловала «по-родственному» эту дѣвушку и давала ему взаймы денегъ, и какъ двусмысленно вела она себя утромъ сегодня; подбѣжавъ къ ней, онъ поднялъ надъ ней кулаки и яростно прохрипѣлъ, захлебываясь отъ ненависти къ ней:

— Прочь отъ меня, прочь, змѣя!

Но сейчасъ же ослабѣлъ, опустилъ въ изнеможеніи руки, поникъ головой и почувствовалъ, что въ немъ что-то умираетъ и уже больше не воскреснетъ. Злость его прошла и уступила мѣсто горькому отчаянію. Онъ упалъ на стулъ и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ. Полина Марковна молча смотрѣла на него нѣкоторое время. Но потомъ подсѣла къ нему и стала ласково разспрашивать его и утѣшать. Слезы мужа тронули ее, и она цѣловала его въ голову и обнимала, точно мать, болѣющая о сынѣ и прощающая ему всѣ обиды; и онъ не сопротивлялся.

Примѣчанія

1. См. также «Личное счастье». Прим. ред.
2. фр.