Будущая порода людей (Бульвер-Литтон; Ахматова)/1875 (ВТ)

Будущая порода людей
автор Эдуард-Джордж Бульвер-Литтон, пер. Е. Н. Ахматова

Оригинал: англ. The Coming Race, опубл.: 1871. — Перевод опубл.: Будущая порода людей : роман Лоренса Олифанта. Псевдоним Эдуарда Больвера, лорда Литона. Издание Е. Н. Ахматовой. С.-Петербург. Печатано в типографии Е. Н. Ахматовой, Дмитр. пер. д., № 17. 1875.. Источник: az.lib.ru

Глава  I · II · III · IV · V · VI · VII · VIII · IX · X · XI · XII · XIII · XIV · XV · XVI · XVII · XVIII · XIX · XX · XXI · XXII · XXIII · XXIV · XXV · XXVI · XXVII · XXVIII · XXIX

Будущая порода людей

Глава I.

Я уроженец *** в Американских Соединенных Штатах. Мои предки переселились из Англии в царствование Карла II, и мой дед отличился в войне за независимость. Поэтому мои родные пользовались высоким общественным положением по праву происхождения и, будучи также богаты, считались неспособными для общественной службы. Отец мой раз был кандидатом в члены конгресса, но был в прах побежден своим портным. После этого он мало вмешивался в политику и больше жил в библиотеке. Я был старший из трех сыновей и послан шестнадцати лет в старую отчизну, отчасти для окончания литературного образования, отчасти для начала коммерческого образования в торговой фирме в Ливерпуле. Отец мой умер вскоре после того, как мне минуло двадцать-один год, и оставшись с хорошим состоянием, имея наклонность к путешествиям и приключениям, я отказался на время от погони за всемогущими долларами и пустился странствовать по свету.

В 18-- я был в ***, и инженер, с которым я познакомился, пригласил меня осмотреть копь, в которой он занимался.

Читатель поймет прежде, чем кончит этот рассказ, по какой причине я скрыл все приметы округа, о котором пишу, и может быть поблагодарит за то, что я воздержался от описания, которое могло бы позволить его узнать.

Позвольте же мне сказать вкратце, что я сопровождал инженера в копь и так сильно был очарован её мрачными чудесами, так заинтересован исследованиями моего друга, что остался в окрестностях и ежедневно в продолжении нескольких недель спускался в склепы и галереи, вырытые природою и искусством под поверхностью земли. Инженер был убежден, что еще более богатые запасы минеральных сокровищ, чем были открыты до-сих-пор, будут найдены в новой шахте, начатой по его распоряжениям. Опустившись в эту шахту, мы однажды наткнулись на пропасть с зазубренными и обнаженными боками, словно треснувшую в какой-нибудь отдаленный период от вулканических огней. В эту пропасть приятель мой велел спустить себя в вагоне, испробовав прежде атмосферу, безопасным фонарем. Он оставался в пропасти около часа. Вернувшись, он был очень бледен и с тревожным, задумчивым выражением лица, вовсе не похожим на его обыкновенное выражение, открытое, веселое, безбоязненное.

Он сказал вкратце, что спуск показался ему не безопасен и что он не поведет ни к каким результатам; бросив все работы в этой шахте, мы вернулись к более знакомым частям копи.

Весь этот день инженер казался озабочен какой-то неотступной мыслью. Он был необыкновенно молчалив и в глазах его было испуганное, изумленное выражение, как в глазах человека, видевшего привидение.

Вечером, когда мы сидели одни в квартире, которую занимали вместе возле копи, я сказал моему другу:

— Скажите мне откровенно, что вы видели в этой пропасти? Я уверен, что это было что-нибудь страшное и ужасное. Что бы это ни было, оно оставило в вашей душе какое-то сомнение. В таких случаях ум хорошо, а два лучше. Будьте откровенны со мною.

Инженер долго уклонялся от моих расспросов; но пока говорил, он бессознательно попивал водку до такой степени, к какой не привык, потому что он был весьма воздержный человек и его сдержанность постепенно уменьшалась. Тот, кто хочет оставаться сосредоточенным в самом себе, должен подражать бессловесным животным и пить только воду. Наконец он сказал:

— Я расскажу вам все. Когда вагон остановился, я очутился на вершине скалы, а подо мною пропасть, принимая косвенное направление, спускалась до значительной глубины, темноту которой мой фонарь не мог проникнуть. Но, к моему великому удивлению, сквозь неё кверху струился постоянный, яркий свет. Неужели это вулканический огонь? В таком случае, конечно, я почувствовал бы жар. Но если в этом было сомнение, то для нашей общей безопасности чрезвычайно важно было это разъяснить. Я осмотрел бока спуска и увидал, что могу отважиться спуститься по неправильным выступам или закраинам, по-крайней-мере, до некоторой степени. Я вышел из вагона и полез вниз. По мере того, как я приближался к свету, пропасть делалась шире и наконец я увидал, к моему невыразимому удивлению, широкую, ровную дорогу на дне пропасти, освещенную, на сколько могло простираться зрение, искусственными газовыми фонарями, расставленными в больших промежутках, как бы на улице большого города, и я смутно слышал вдали говор человеческих голосов. Я знаю, разумеется, что в этом округе нет других соперничествующих рудокопов. Чьи же могли быть эти голоса? Чьи руки могли уравнять эту дорогу и расставить эти фонари? Мною начало овладевать суеверное мнение, свойственное рудокопам, что гномы или черти живут в недрах земли. Я задрожал при мысли спускаться далее и встретиться с жителями этой нижней долины. Я не мог этого сделать без веревок, так как с того места, до которого я достиг бока скалы пошли круто, гладко и прямо. Я воротился назад с некоторым затруднением. Теперь я сказал вам все.

— Хотите спуститься опять?

— Следовало бы. Но я чувствую, как будто не осмелюсь на это.

— Надежный товарищ облегчает путь и удваивает мужество. Я отправлюсь с вами. Мы возьмем с собою веревки, достаточно длинные и крепкие… и — извините — вы не должны более пить сегодня. Наши руки и ноги должны быть завтра тверды и крепки.

Глава II.

Утром нервы моего друга окрепли и любопытство волновало его не менее меня; может быть даже и более, потому что он очевидно верил своему рассказу, а я значительно сомневался в нём; не то, чтобы он умышленно способен был сказать ложь, но мне казалось, что он находился под влиянием одной из тех галлюцинаций, которые овладевают нашей фантазией или нашими нервами в уединенных, непривычных местах, в которых мы придаем формы безобразным и звуки немым веществам.

Мы выбрали шесть ветеранов-рудокопов наблюдать за нашим спуском, и в вагоне, в котором могло поместиться только по одному, инженер спустился первый; когда он добрался до закраины, на которой прежде останавливался, вагон приподнялся для меня. Я скоро присоединился к нему. Мы взяли с собою пук крепких веревок.

Свет поразил глаза мои, как накануне глаза моего друга. Пустота, в которую он проходил, диагонально спускалась; этот свет казался мне обширным, атмосферическим, не похожим на огонь, но мягким и серебристым, как от северной звезды. Выйдя из вагона, мы спустились один за одним довольно легко, благодаря выступам на боку, пока не дошли до того места, где мой друг прежде останавливался и где выступ был довольно велик для того, чтобы мы могли стать рядом. С этого места пропасть быстро расширялась в роде нижнего конца широкой воронки и я ясно увидал долину, дорогу, фонари, описанные моим товарищем. Он не преувеличил ничего. Я слышал звуки, слышанные им — смешанный, непонятный говор как бы человеческих голосов и глухой топот ног. Напрягая зрение, я ясно увидал вдали очерк какого-то большого здания. Это не могла быть природная скала; это было слишком симметрично, с огромными египетскими колоннами, и все это было освещено изнутри. Со мною был маленький карманный телескоп и с помощью его я мог различить возле упомянутого мною здания две фигуры, показавшиеся человеческими, хотя я не мог быть уверен. Во всяком случае это были фигуры живые, и обе исчезли внутри здания. Мы привязали конец веревки, принесенный нами, к выступу, на котором стояли, с помощью скобок и крючков, которые взяли с собою так же, как и другие необходимые инструменты.

Мы почти молча исполняли нашу работу. Мы трудились как люди боящиеся говорить друг с другом. Прикрепив к выступу один конец веревки, мы спустили другое, к которому привязали обломок скалы, лежавший внизу на расстоянии пятидесяти фут. Я был моложе и проворнее моего товарища, и так как служил в детстве на корабле, то для меня эти вещи были знакомее чем для него. Шепотом просил я его пустить вперед, так чтобы когда я спущусь на землю, то мог подержать веревку пока он будет спускаться. Я благополучно спустился вниз и тогда начал спускаться инженер. Но едва он спустился на десять фут, как, веревка, которую мы считали крепко привязанной, оторвалась, или должно быть скала оказалась вероломною и обрушилась от натуги; несчастный свалился вниз прямо к моим ногам; при падении его, обломок скалы, к счастью небольшой, отскочил в меня, на время оглушив меня. Когда опомнился, я увидал моего спутника, безжизненной массой около меня, жизнь совершенно угасла в нём. Пока я наклонился над его телом с горем и ужасом, я услыхал возле себя странный звук, нечто между храпением и шипением; инстинктивно обернувшись к той стороне, откуда он раздавался, я увидал, что из темной расщелины скалы высунулась огромная и страшная голова с открытой челюстью и тусклыми, призрачными, алчными глазами — голова чудовищного пресмыкающегося, похожего на крокодила или аллигатора, но гораздо больше всякого большого существа такого рода, какого мне случалось видеть в моих путешествиях. Я вскочил, и опрометью бросился бежать по долине. Наконец я остановился, устыдившись моего панического страха и бегства, и вернулся на то место, на котором оставил тело моего друга. Оно исчезло; без сомнения, чудовище уже утащило его в свою берлогу и сожрало. Веревка и крюк все еще лежали там, где упали, но это не давало мне возможности воротиться; невозможно было прикрепить их к верхней скале, а бока скалы были слишком круты и гладки для того, чтобы на них мог вскарабкаться человек. Я был один в этом странном мире, в недрах земли.

Глава III.

Медленно и осторожно шел я по пустынной и освещенной фонарями дороге к большому зданию, описанному мною. Сама дорога казалась в роде большего альпийского прохода, окаймленного скалистыми горами, звено которых составляла та гора, в пропасть которой я спустился. С левой стороны лежала большая долина, представившая моим изумленным глазам несомненные признаки искусства и возделывания. Тут были поля, покрытые странной растительностью, какой я не видывал на земле; цвет был не зеленый, а скорее тускло свинцовый или золотисто-красный.

Были озера и ручейки с искусственно сделанными берегами; в некоторых была чистая вода, другая сияла в роде нефти. По правую мою руку овраги и ущелья раскрывались между скал с проходами, очевидно построенными искусством, и окаймленные деревьями, по большей части гигантского папоротника с чрезвычайно разнообразными пушистыми листьями и стеблями похожими на пальмовые. Другие более походили на сахарный тростник, но были выше и с большими гроздьями цветов; другие опять имели форму огромных грибов с короткими, толстыми стеблями, поддерживающими широкие вершины, с которых или возвышались, или опускались длинные тонкие ветви. Вся местность позади, впереди и около меня, насколько могло простираться зрение была освещена бесчисленными фонарями. Этот мир без солнца был светел и тепел, как итальянский ландшафт в полдень, но воздух был менее удушлив, жар мягче. В местности, находившейся предо мною, также были признаки населения. Я мог приметить вдали, на берегах озера или ручья, на возвышениях, среди растительности здания которые конечно должны были служить жилищем людям. Я мог даже различить, хотя очень далеко, фигуры, казавшиеся мне человеческими; они двигались среди ландшафта. Когда я остановился присмотреться, я увидал в право скользящую быстро по воздуху маленькую лодочку на парусах, похожих на крылья. Она скоро скрылась из вида, спустившись в тенистый лес. Прямо надо мною неба не было, а только вертепистая кровля. Эта кровля становилась все выше и выше вдали, пока сделалась неприметна, как туманная атмосфера, образовавшаяся под нею.

Продолжая мою прогулку, я испугал — из-за куста, похожего на большую кучу морских трав, перемешанных с кустарником, похожим на папоротник, и с растениями с широкими листьями такой формы, как алоэ или иглистая груша — любопытное животное, величиною и формою похожее на оленя. Но так как, отпрыгнув на несколько шагов, оно обернулось и с любопытством посмотрело на меня, я приметил, что оно вовсе непохоже на породу оленей; распространенных на земле, но тотчас напомнило мне гипсовый слепок, виденный мною в каком-то музее, породы лосей, существовавших до потопа. Существо это казалось довольно ручным и, посмотрев на меня минуты две, начало щипать странную траву безбоязненно и беззаботно.

Глава IV.

Я скоро подошел к зданию. Да, оно было сделано руками и высечено частью из большой скалы. Я предполагал с первого взгляда, что оно принадлежало к самым ранним формам египетской архитектуры. Спереди были громадные колонны с капителями, которые, когда подошел ближе, я нашел красивее и прихотливее, чем дозволяет египетская архитектура. Как коринфские капители подражают листьям оканта, так капители этих колонн подражали листьям соседней с ними растительности, некоторые алоэ, некоторые папоротнику. Из здания вдруг вышла фигура человеческая; человеческая: ли была она? Она стояла на широкой дороге и смотрела вокруг, увидала меня и подошла. Она остановилась в нескольких шагах от меня; неописанный ужас и трепет овладели мною, приковав ноги мои к земле. Фигура эта напомнила мне символические изображения гения или демона на этрусских вазах или на стенах восточных гробниц — изображения, заимствующие очертания у человека, а между тем другой породы. Она была высока, но не как гиганты, высока как самые высокие люди, но ниже роста гигантов.

Она покрыта была более всего широкими крыльями, сложенными на груди и доходившими до колен; остальная одежда её состояла из туники и штиблет какого-то тонкого, волокнистого материала. На голове было нечто в роде тиары, сиявшей драгоценными камнями, а в правой руке она держала тонкую трость из блестящего металла, в роде полированной стали. Но лицо! Это лицо ужаснуло и испугало меня. Это было лицо человека, но типа вовсе не похожего на известную нам породу. Ближе всего подходило оно к изображению сфинкса: так правильно было оно в своей спокойной, умственной, таинственной красоте. Цвет лица был особенный, более похожий на краснокожего, чем на всякий другой вид нашей породы, а между тем не совсем такой — более богатого и мягкого оттенка, с большими черными глазами, глубокими и блестящими, и с бровями дугой, в виде полукруга. Лицо было безбородое, но что-то в его наружности, хотя выражение было спокойно и черты прекрасны, возбуждало, тот инстинкт опасности, который возбуждает вид тигра или змеи. Я чувствовал, что этот человекоподобный образ одарен силами враждебными человеку. Когда эта фигура приблизилась ко мне, по мне пробежал холодный трепет. Я упал на колена и закрыл руками лицо.

Глава V.

Со мной заговорил голос — очень тихий и очень музыкальный — на языке, из которого я не мог понять ни слова, но он уничтожил мои опасения. Я отнял руки от лица и посмотрел. Незнакомец (я едва могу решиться назвать его человеком) смотрел на меня глазами, как будто хотевшими прочесть самую глубину моего сердца. Потом он положил свою левую руку на мой лоб, а тростью в правой руке тихо дотронулся до моего плеча. Действие этого двойного прикосновения было магическое. Вместо моего прежнего ужаса мною овладело чувство удовольствия и радости, уверенности в самого себя и в существо, находившееся предо мною. Я встал и заговорил на моем родном языке. Он слушал меня с очевидным вниманием, но с легким удивлением на лице, и покачал головой, как бы показывая, что не понимает меня. Потом он взял меня за руку и молча повел к зданию. Вход был отворен — или, лучше сказать, двери вовсе не было. Мы вошли в огромную переднюю, освещенную таким же светом, как и снаружи, но разливающим благовонный запах. Пол был из широких мозаиковых плит, из драгоценных металлов и отчасти покрыт ковром, похожим на циновку. Тихая музыка каких-то невидимым инструментов как будто естественно принадлежала этому месту, как звук журчащей воды принадлежит к скалистому ландшафту, а чириканье птиц к вешним рощам.

Фигура в одежде, более простой чем мой проводник, но такого же фасона, стояла неподвижно у порога. Проводник мои дотронулся до неё два раза своей тростью и привел в быстрое и скользящее движение; она тихо задвигалась по полу. Посмотрев на нее, я увидал, что это не живое существо, а механический автомат. Может быть, прошло минуты две после того как она исчезла в отверстии без дверей, полузакрытое занавесями на другом конце передней, когда в то же самое отверстие вошел мальчик лет двенадцати, с чертами очень похожими на черты моего проводника, так что они очевидно казались сыном и отцом. Увидев меня, ребенок вскрикнул и поднял трость, похожую на ту, которая была в руках у моего проводника, как бы с угрозой. По одному слову старшего, он опустил ее. Они поговорили между собой несколько минут, рассматривая меня все время. Ребенок дотронулся до моего платья, погладил лицо с очевидным любопытством, издав звук похожий на смех, но более сдержанной веселости, чем наш смех. Вдруг крыша передней раскрылась и спустилась платформа, очевидно сделанная в-роде подъемных лестниц в гостиницах и кладовых для того, чтобы подниматься из одного этажа в другой.

Незнакомец сел сам, посадил ребенка на платформу и знаком велел мне сделать то же самое, что я и сделал. Мы поднимались быстро и безопасно, и вышли в коридоре с дверями с каждой стороны.

В одну из этих дверей меня ввели в комнату, убранную с восточным великолепием; стены были обшиты тонким деревом, металлами и необделанными драгоценными каменьями. Подушек и диванов было множество; отверстия для окон были, но без стекол, и доходили до пола; проходя мимо, я приметил, что эти отверстия вели на обширные балконы и возвышались над освещенными ландшафтами. В клетках, висевших на потолке, сидели птицы странной формы, с яркими перьями, которые при нашем входе запели вроде наших снегирей. Восхитительное благоухание из золотых жаровен изящного чекана наполняло воздух. Несколько автоматов, в-роде того, которого я видел, стояли безмолвно и неподвижно у стен. Незнакомец посадил меня возле себя на диване и опять заговорил со мною, и я опять заговорил, но мы все-таки не понимали друг друга.

Но теперь я начал чувствовать действие удара, полученного мною от обломка обрушившейся скалы, гораздо сильнее, чем чувствовал до-сих-пор.

Мною овладело ощущение дурноты и слабости, сопровождаемое сильной, пронзительной болью в голове и шее. Я откинулся на спинку дивана и старался напрасно удержать стон. При этом ребенок, который до этих пор глядел на меня, с недоверием или отвращением, стал возле меня на колена, чтобы поддержать меня, взял в обе свои руки мою руку, дотронулся до моего лба и тихо на него дышал. Чрез несколько минут боль моя прекратилась; сонное, счастливое спокойствие овладело мною; я заснул.

Как долго оставался в этом положении я не знаю, но когда проснулся, я почувствовал, что оправился совершенно. Глаза мои увидали группу безмолвных фигур, сидевших около меня с серьезностью и спокойствием восточных жителей; все были более или менее похожи на первого незнакомца; те же самые крылья, та же самая одежда, те же самые сфинксоподобные черты, с глубокими, черными глазами, с цветом лица как у краснокожих, а более всего с типом той же самой породы — породы похожей на человеческую, но несравненно сильнее по форме и величественнее по наружности, и внушающую то же самое невыразимое чувство страха. А между-тем каждая физиономия была кротка, спокойна и даже имела ласковое выражение. Довольно странно показалось мне, что в этом самом спокойствии и в этом самом благодушии заключалась тайна страха, внушаемого физиономиями. Это происходило от отсутствия линий и теней, оставляемых заботами, горестями, страстями и грехом на лицах людей, как бывает на лицах статуй богов, или каким в глазах осиротелых христиан кажется спокойное чело мертвеца.

Я почувствовал теплую руку на моем плече; это была рука ребенка. В глазах проглядывали какое-то надменное сострадание и нежность, с какими мы смотрим на страдания птицы или бабочки. Я задрожал от этого прикосновения — я задрожал от этого взгляда. Мною овладело смутное впечатление, что если б этот ребенок захотел, то он мог бы убить меня, как человек может убить птицу или бабочку. Ребенка, казалось, огорчило мое отвращение; он отошел от меня и стал у окна. Другие продолжали разговаривать тихим голосом между собою и по взглядам их на меня я мог приметить, что был предметом их разговора. В особенности один как будто настаивал на каком-то предложении, касавшемся меня, с человеком, с которым я встретился прежде всех, а тот движениями своими как будто соглашался на это, как вдруг ребенок отошел от окна, стал между мною и другими фигурами, как бы защищая меня, и заговорил быстро и горячо. По какому-то инстинкту я почувствовал, что ребенок, которого я прежде опасался, просит за меня. Прежде чем он перестал говорить, другой незнакомец вошел в комнату. Он казался старше других хотя не очень стар: физиономия его, не такая спокойная, как их, хотя с такими же правильными чертами, показалась мне более приближающейся к человеческой. Он спокойно выслушал слова, сказанные ему прежде моим проводником, потом двумя другими и наконец ребенком потом обернулся ко мне и заговорил со мною, не словами, а знаками и движениями. Мне показалось, что я совершенно понял их, и не ошибся. Я понял, что он спрашивает, откуда я. Я протянул руку и указал на дорогу, по которой я пришел от пропасти; потом мне пришла в голову мысль. Я вынул записную книжку и набросал на пустом листе грубый эскиз закраины скалы, веревку и себя, уцепившегося за нее; потом нижнюю скалу, голову пресмыкающегося и безжизненное тело моего друга. Я дал эти первобытные иероглифы тому, кто спрашивал меня, и тот, осмотрев их с серьезным видом, передал своему ближайшему соседу, и таким образом это обошло всю группу. Существо, прежде всех встреченное мною, сказало тогда несколько слов, и ребенок, который подошел и смотрел на мой рисунок, кивнул головой, как бы понимая его значение, и вернувшись к окну, распустил крылья, привязанные к его телу, стряхнул их раза два и вылетел в окно. Я с изумлением вскочил и поспешил к окну. Ребенок был уже на воздухе, поддерживаемый крыльями, которыми он не махал как птица, но которые возвышались над головой его и, по-видимому, поднимали его вверх без малейшего его усилия. Его полет казался так же быстр, как и орлиный, и я приметил, что он летит к той скале, с которой я спустился и которая виднелась ясно в блестящей атмосфере. Чрез несколько минут он вернулся, влетел в тоже отверстие, из которого вылетел, и бросил на пол веревку и крюк, оставленные мною, когда я спустился со скалы. Присутствующие существа разменялись несколькими тихими словами; один дотронулся до автомата, который выскользнул из комнаты; потом, пришедший после всех и объяснявшийся со мною знаками, встал, взял меня за руку и вывел в коридор. Там ожидала нас платформа, на которой я поднимался; мы сели на нее и спустились в нижнюю переднюю. Мой новый спутник, все держа меня за руку, вывел из здания на улицу (так сказать), расстилавшуюся пред нами, с зданиями каждой стороны, отделенными одно от другого садами, пестревшими богатой растительностью и странными цветами. В этих садах, разделенных один от другого низкими стенами, и на дороге медленно прохаживались фигуры похожие на те, которых я видел. Некоторые прохожие, приметив меня, приблизились к моему проводнику, очевидно по их тону, взглядам и движениям спрашивали его обо мне. Чрез несколько минут около нас собралась толпа, рассматривая меня с большим любопытством, как будто какого-то редкого дикого зверя. Однако, даже удовлетворяя свое любопытство, они сохраняли серьезное и вежливое обращение, и разменявшись несколькими словами с моим проводником, который показался мне недоволен препятствием нашему пути, они отошли с величественным наклонением головы и продолжали свои путь с спокойным равнодушием На половине этой улицы мы остановились у здания, отличавшегося от тех, мимо которых мы проходили до-сих-пор, тем, что оно составляло три стороны обширного двора, с высокими пирамидальными башнями по углам; в открытом пространстве между боками был кругообразный фонтан колоссальных размеров, бросавший ослепительную струю, как мне показалось, огня. Мы вошли в здание в отворенную дверь и в огромную залу, в которой было множество детей, занятых работою точно будто в какой-нибудь большой фабрике. В стене была огромная машина, находившаяся в полном действии, с колесами и цилиндрами, похожая на наши паровые машины, кроме того, что она была украшена драгоценными камнями и металлами и пропускала бледную фосфорическую атмосферу изменчивого света. Многие дети занимались какой-то таинственной работой у этой машины, а другие сидели за столами. Мне не позволили долго остаться, чтобы рассмотреть, какого рода было их занятие. Не слышалось ни одного молодого голоса — ни одно молодое лицо не обернулось взглянуть на нас. Они все сидели тихо и неподвижно, как призраки, среди которых проходят неприметно живые.

Выйдя из этой залы, проводник повел меня по галерее, богато разрисованной, по отделениям, с варварской примесью золота к краскам, как картины Людовика Кранака. Сюжеты, изображенные на этих стенах, должно быть, представляли исторические события той породы, среди которой я находился. Во всех картинах тут были фигуры по большей части похожие на мужчин, виденных мною, но не все в такой одежде и не все с крыльями. Тут были также изображения различных зверей и птиц, совершенно мне неизвестных, а грунт изображал ландшафты или строения. На сколько я мог судить на основании моих недостаточных сведении в живописи, эта живопись казалась мне очень правильна по рисунку и очень богатого колорита, и показывала совершенное знание перспективы; но так как подробности были сделаны не по правилам, признаваемым нашими художниками, и не имели, так сказать, центра, эффект был смутный, странный, беспорядочный — это были какие-то разнородные отрывки мечты об искусстве.

Мы вошли в комнату умеренной величины, в которой собралось, как я после узнал, семейство моего проводника, сидевшее за обеденным столом. Это были жена, дочь и два сына моего проводника. Я сейчас узнал разницу полов, хотя обе женщины были выше и больших размеров, чем мужчины, и физиономии их если были еще симметричнее, а в очертаниях не имели той нежности и робости в выражении, которые придают очарование лицу женщин на поверхности земли. У жены крыльев не было, а у дочери крылья были длиннее чем у мужчин.

Проводник мой произнес несколько слов, при которых все сидевшие встали и с тою любезной кротостью в лице и в обращении, которую я приметил прежде и которая в сущности составляет принадлежность этой могущественной расы, приветствовали меня по-своему, то есть очень нежно приложились рукою к голове и произнесли мягкий, шепелеватый, односложный звук Си, равняющийся слову; здравствуйте.

Хозяйка дома посадила меня возле себя и наложила чего-то с блюда на золотую тарелку, поставленную предо мной.

Пока я ел (и хотя мясо было для меня ново, я удивлялся более его нежности, чем странности вкуса), мои собеседники спокойно разговаривали и, на сколько я мог приметить, вежливо воздерживались прямо упоминать обо мне или пристально рассматривать мою наружность. Однако, я был первым существом того вида человеческой породы, к которой я принадлежу, увиденным ими, и следовательно они смотрели на меня как на самый любопытный и редкий феномен. Но грубость неизвестна этим людям и самых маленьких детей учат презирать обнаруживание всякого сильного чувства. Когда обед кончился, мой проводник опять взял меня за руку и, вернувшись в галерею, дотронулся до металлической дощечки, исписанной странными фигурами, которую я справедливо счел одного свойства с нашими телеграфами. Спустилась платформа, но на этот раз мы поднялись гораздо выше, чем в первом здании, и очутились в комнате умеренных размеров, общий вид которой подходил к обычаям посетителя из верхнего мира. На стенах были полки, как казалось, с книгами, и действительно это были книги, по большей частью очень маленькие, как наши издания в двенадцатую долю формата, переплетенные в тонкие металлические пластинки. Тут были разные странные механические приборы, по-видимому модели, в роде тех, какие можно видеть в кабинете механика. Четыре автомата (механические приборы, заменяющие у этих людей прислугу) стояли, как привидения, в каждом углу. В углублении стояла низкая кровать. Окна с отдернутыми занавесками из какой-то волокнистой ткани выходили на большой балкон. Хозяин мой вышел на балкон; я за ним. Мы были в самом верхнем этаже одной из краеугольных пирамид и вид с этой стороны имел дикую и торжественную красоту, которую невозможно описать; длинные ряды крутых скал, составлявших вдали задний план, промежуточные долины с мистической разноцветной зеленью, плеск воды, походившей на струи розоватого пламени, ясный свет, разливаемый на все мириадами фонарей — все составляло такую картину, описать которую не могут слова мои, так она была великолепна и вместе так мрачна, так прелестна и вместе с тем так ужасна.

Но мое внимание скоро было отвлечено от этих нижних ландшафтов. Вдруг, словно снизу с улицы, раздалась веселая музыка; потом крылатое существо поднялось на воздух, другое погналось за первым, потом еще и еще, и наконец густая толпа наполнила воздух, но как описать фантастическую грацию этих фигур в их извилистых движениях? Они, по-видимому, забавлялись какою-то игрой, то составляли противоположные эскадроны, то расходились, то одна группа наступала на другую, поднималась вверх, спускалась, переплеталась, отделялась, все в такт музыки, игравшей внизу, как в пляске баснословных пери.

Я с лихорадочным изумлением взглянул на моего хозяина. Я осмелился дотронуться рукою до огромных крыльев сложенных на его груди, и при этом легкое электрическое сотрясение пробежало по мне. Я со страхом попятился назад; хозяин мой улыбнулся и, как бы вежливо желая удовлетворить мое любопытство, медленно распустил свои крылья. Тогда я приметил, что его нижняя одежда раздулась, как пузырь, наполненный воздухом. Руки как будто проскользнули под крылья и чрез минуту он вылетел в светлую атмосферу и парил там неподвижно и с распростертыми крыльями, как орел, греющийся на солнце. Потом, быстро, как орел, ринулся он в средину одной из групп, слегка пробиваясь сквозь нее, и также внезапно поднялся опять наверх. Тут три фигуры, из которых в одной я узнал дочь моего хозяина, отделились от остальных и последовали за ним, как птица играючи следует за другою птицей. Глаза мои, ослепленные светом и толпой, перестали различать коловратные движения и эволюции этих крылатых существ, как вдруг хозяин мой вынырнул из толпы и опустился возле меня.

Странность всего виденного мною начала быстро действовать на мои чувства; мои мысли начали путаться. Хотя я не был наклонен к суеверию, хотя не думал до-сих-пор, чтобы человек мог вступать в сношения с демонами, я чувствовал тот ужас, то дикое волнение, которое в готические времена могло заставить путешественника убедить себя, что он присутствовал при шабаше чертей и ведьм. Я смутно помню, что пытался пылкими движениями, заклинаниями и громкими бессвязными словами отогнать моего вежливого и снисходительного хозяина; смутно помню его кроткие старания успокоить меня, его разумное предположение, что мои испуг и заблуждение были возбуждены различием между нами в форме и в движениях, которые крылья делали еще заметнее, кроткую улыбку, с какою он старался рассеять мой испуг, бросив крылья на пол и стараясь показать мне, что это более ничего как механическое изобретение. Это внезапное превращение только увеличило мой ужас, и так как сильный страх часто высказывается отчаянной смелостью я бросился и схватил его за горло, как дикий зверь. В одно мгновение я был брошен наземь как бы от электрического удара, и последние смутные образы, представлявшиеся глазам моим прежде чем я лишился чувств, были — хозяин мой, стоявший на коленях возле меня и приложивший руку к моему лбу, и прелестное спокойное лицо его дочери с большими, глубокими, непроницаемыми глазами, устремленными на мои глаза.

Глава VI.

Я оставался в этом бессознательном состоянии, как впоследствии узнал, много дней, даже несколько недель, по нашему исчислению времени. Когда опомнился, я находился в незнакомой комнате; мой хозяин и вся его семья стояли около меня и, к моему крайнему изумлению, дочь моего хозяина заговорила со мною на моем родном языке, но с слегка иностранным произношением.

— Как вы себя чувствуете? спросила она.

Несколько минут не мог я опомниться от изумления, наконец пролепетал:

— Вы знаете мой язык? Как? Кто вы?

Хозяин мой улыбнулся и сделал знак одному из своих сыновей, который взял тогда со стола тонкий металлический лист, на котором были нарисованы разные фигуры — дом, дерево, птица, человек и пр.

В этих рисунках я узнал мой собственный способ рисования. Под каждой фигурою было написано название на моем языке и моим почерком, а другим почерком было написано под этим слово незнакомое мне. Хозяин мой сказал:

— Таким образом начали мы; моя дочь Зи, принадлежащая к Коллегии Мудрецов, была вашей учительницей и нашей также…

Тут Зи подала мне другие металлические листы, на которых моим почерком были написаны прежде слова, потом фразы. Под каждым словам и под каждой фразой были незнакомые буквы, написанные другой рукой. Собравшись с мыслями, я понял, что таким образом был составлен грубый словарь. Неужели он был составлен в то время, пока я находился во сне?

— Теперь довольно, сказала Зи повелительным тоном. — Отдохните и покушайте.

Глава VII.

В этом обширном здании мне отведена была особая комната. Она была убрана красиво и причудливо, но без всяких блестящих металлов и драгоценных камней, которые я видел в публичных комнатах. Стены были увешаны разнообразными циновками, сотканными из стеблей и волокон растений, на полу были точно такие же циновки.

Постель была без занавесок, железная, на хрустальных шарах, простыня и одеяло из тонкого белого вещества, похожего на хлопчатую бумагу. Были разные полки с книгами. Ниш, закрытая занавесками, сообщалась с птичником, наполненным певчими птицами, в которых я не узнал ни одной из виденных мною на земле, кроме красивой породы горлиц, отличавшихся, однако, от наших высоким хохолком из синеватых перьев. Все эти птицы были приучены петь искусственные мотивы и далеко превосходили в искусстве наших зябликов, которые редко выучиваются более чем двум мотивам и, как я думаю, не могут петь согласно. Можно было бы предположить, слушая голоса в моем птичнике, что находишься в опере. Тут были дуэты, трио, квартеты, хоры, все аранжированное как бы в целой музыкальной пьесе. Если бы я желал заставить птиц умолкнуть, — мне стоило только задернуть занавесь и пение их затихало, как только они оставались в темноте. Другое отверстие составляло окно, без стекол, но когда дотрагивались до пружины, из-под пола поднимался ставень, сделанный из какого-то вещества не столь прозрачного как стекло, но все-таки достаточно светлого, чтобы пропускать смягченный, вид снаружи. К этому окну примыкал балкон, или лучше сказать висячий сад, в котором росло много красивых растений и ярких цветов. Таким образом комната эта и её принадлежности имели хотя странный в подробностях, но все-таки в целом вид, подходящий к современным понятиям о роскоши, который возбудил бы восторг в жилище английской герцогини или модного французского автора. До меня эту комнату занимала Зи, но гостеприимно уступила ее мне.

Несколько часов после пробуждения, описанного мною в последней главе, я лежал один на постели, стараясь определить в моих мыслях род и свойство народа, среди которого меня бросила судьба, когда мой хозяин и его дом Зи вошли ко мне в комнату. Хозяин мой, все говоря на моем родном языке, осведомился очень вежливо, приятно ли мне будет разговаривать, или я предпочитаю уединение. Я отвечал, что буду считать большой честью и одолжением, если мне доставят случай выразить мою признательность за гостеприимство и ласковость, которые я получил в стране для меня чужой, и узнать на столько её обычаи и нравы, чтобы не оскорблять своим неведением.

Говоря это, я разумеется встал с постели; но Зи, к великому моему смущению, коротко приказала мне опять лечь, и в её голосе и глазах, как ни были они кротки, было что-то принудившее меня к повиновению. Потом она спокойно села в ногах моей постели, между тем как отец её сел на диване в нескольких шагах.

— Но из какой части света явились вы, спросил мой хозяин: — если мы кажемся вам такими странными, а вы нам? Я видел образцы почти всех человеческих пород, различествующих от нашей, кроме первобытных дикарей, живущих в самых уединенных и пустынных уголках невозделанной природы, незнакомых с другим светом, кроме того, который они получают от вулканических огней, и которые довольствуются тем, что ходят ощупью в темноте, как делают многие ползающие и даже летающие существа. Но конечно вы не можете быть членом этих варварских племен, а с другой стороны вы, кажется, не принадлежите к цивилизованному народу.

Меня несколько оскорбило последнее замечание и я отвечал, что имею честь принадлежать к самому образованному народу на земле и что относительно света, хотя я удивляюсь замысловатости и пренебрежению к издержкам, с какими мой хозяин и его сограждане освещают области, — в которые не проникает солнце, однако я не понимаю, как могли бы те, которые видели небесные светила, сравнить их блеск с искусственным светом, изобретенным человеком по необходимости. Но мой хозяин сказал, что он видел образцы многих пород, различествующих от его породы, кроме несчастных варваров, о которых он упоминал. Возможно ли, чтобы он никогда не был на поверхности земли и неужели он говорил только о людях скрытых в её недрах?

Хозяин мой молчал несколько минут; физиономия его показывала такую степень удивления, какую люди этой породы редко обнаруживают при каких бы то ни было обстоятельствах, как бы ни были они необыкновенны. Но Зи была умнее и воскликнула:

— Так вот видите ли, батюшка, что есть же правда в старинном предании; в каждом предании всегда есть правда; преданиям верили всегда и все племена.

— Зи, сказал мой хозяин кротко: — ты принадлежишь к Коллегии Мудрецов; но, как глава Совета Сохранения света, я обязан ничему не верить, пока не удостоверюсь в этом моими собственными чувствами.

Потом, обратившись ко мне, он сделал мне несколько вопросов о поверхности земли и о небесных телах; хотя я отвечал ему на это, как умел, мои ответы по-видимому не удовлетворили и не убедили его. Он спокойно покачал головой и, переменив разговор довольно круто, спросил меня, каким образом попал я из одного мира в другой. Я отвечал, что под поверхностью земли есть рудники с минералами и металлами, необходимыми для наших потребностей и для наших успехов во всех искусствах и во всякой промышленности; потом я вкратце объяснил, каким образом, осматривая один из этих рудников, я и мой несчастный друг увидали область, в которую спустились, и каким образом спуск этот стоил ему жизни; я сослался на веревку и крюк, которые мальчик принес в дом, как на доказательство справедливости моего рассказа.

Тогда хозяин мой начал делать вопросы об обычаях и привычках в жизни народов, живущих на поверхности земли, особенно же тех, которые считались передовыми в цивилизации, которую он называл «искусством распространять в общине спокойное счастье, принадлежащее добродетельной и хорошо устроенной семье». Весьма естественно, желая представить в самых благоприятных красках мир, из которого я явился, я коснулся слегка, хотя снисходительно, устаревших и приходящих в упадок европейских учреждений, и распространился о настоящем величии и будущем преобладании знаменитой американской республики, в которой Европа завистливо ищет себе образца и дрожа предвидит её судьбу. Выбрав как пример из общественной жизни Соединенных Штатов тот город, в котором прогресс идет самыми быстрыми шагами, я пустился в живое описание нравственных привычек Нью-Йорка. С досадою видя по лицам моих слушателей, что я не делал такого благоприятного впечатления, какого ожидал, я возвысил мою тему, распространился о превосходстве наших учреждений и о том, каким образом они распространяют счастье по всей общине, отдавая предпочтение для употребления власти и приобретения почестей самым низким гражданам относительно состояния, воспитания и звания. К счастью, вспомнив заключение речи об очистительном влиянии американской демократии и непременном распространении её по всему свету, сказанной одним красноречивым сенатором (за избрание которого в Сенат общество одной железной дороги, в которой акционерами были оба мои брата, заплатило 20,000 долларов). Я повторил его блестящие предсказания о великолепной будущности, улыбавшейся человечеству — когда знамя свободы будет развеваться над всем континентом и двести миллионов разумных граждан, приученных с детства к ежедневному употреблению револьверов, применят к устрашенной вселенной доктрину патриота Монро.

Когда я кончил, мой хозяин тихо покачал головой и впал в задумчивые размышления, сделав знак мне и дочери молчать пока он размышляет. Чрез несколько времени он сказал очень серьезным и торжественным тоном:

— Если вы думаете, как говорите, что вы, хотя иностранец, получили от меня и моего семейства ласковый прием, я заклинаю вас не говорить никому другому из наших о том мире, из которого вы явились, пока я не дам вам согласия после некоторых соображений. Согласны вы на мою просьбу?

— Разумеется, я даю вам слово, сказал я с некоторым изумлением и протянул правую руку, чтобы пожать руку его.

Но он нежно приложил мою руку к своему лбу и свою правую руку ко мне на грудь, по обычаю этой породы при всяких обещаниях и словесных обязательствах. Потом, обернувшись к дочери, сказал:

— А ты, Зи, не повторишь никому того, что сказал или что скажет чужестранец мне или тебе о другом мире?

Зи встала и поцеловала отца в виски, говоря с улыбкой:

— Язык Гай-и своеволен, но любовь может его сковать. А если вы боитесь, батюшка, что слово, пророненное нечаянно вами или мною, может подвергнуть опасности нашу общину, внушив желание осмотреть мир чуждый нам, не изгладит ли струя вриля, надлежащим образом примененная, из нашего мозга всякое воспоминание о том, что сказал чужестранец?

— Что такое вриль? спросил я.

Тут она вошла в объяснение, в котором я понял очень мало, потому что ни в каком языке я не знаю никакого слова, которое служило бы синонимом врилю. Я назвал бы это электричеством, если б оно не обнимало в своих многосложных ветвях другие силы природы, которым в нашей ученой номенклатуре даются различные имена, как магнитизм, гальванизм и проч.

Этот народ считает, что в вриле они дошли до единства сильного влияния природы, предполагаемого многими учеными и которое Фареде определяет под более осторожным названием соотношения сил.

«Я давно держался такого мнения», говорит этот знаменитый ученый: «мнения, доходившего почти до убеждения, наравне, я полагаю, с многими другими любителями знаний природы, что различные формы, под которыми проявляются силы вещества, имеют одно общее происхождение, или другими словами, так прямо относятся друг к другу и так взаимно зависят друг от друга, что, так сказать, превращаются одно в другое и обладают равною силою в своем действии.»

Подземные философы утверждают, что посредством вриля, который Фареде пожалуй назвал бы атмосферным магнитизмом, они могут иметь влияние на изменения в температуре — простыми словами, на погоду; что посредством других операций, похожих на приписываемые месмеризму, электробиологии, одической силы, но применяемых ученым образом, посредством проводников вриля, они могут иметь влияние на ум и на животные и растительные тела до такой степени, которую не могут превзойти вымыслы наших мистиков. Всем подобным действиям они дают общее название вриля. Зи спросила меня, известно ли в нашем мире, что все душевные способности могут быть усилены до степени, неизвестной наяву, посредством экстаза или видения, во время которого мысли одного мозга могут быть передаваемы другому и таким образом знания быстро переходят от одного к другому. Я отвечал, что между нами ходят рассказы о подобных экстазах или видениях, и что я много слышал и видел, каким способом это делается искусственно, как месмерическое ясновидение, но что эти опыты вышли из употребления и подверглись презрению, отчасти по причине грубого обмана, которому их подчиняли, а отчасти потому, что даже когда действие на некоторые неправильные организации было действительно произведено, это действие, когда было строго рассмотрено и анализировано, оказывалось очень неудовлетворительно — так что на него нельзя было положиться для систематической верности или практических целей, и оказывалось очень вредно для легковерных людей, производя в них суеверие. Зи выслушала мой ответ с благосклонным вниманием и сказала, что подобные примеры злоупотребления и легковерия оказывались в их собственных первых ученых опытах в самом младенчестве их знаний и в то время, когда действия вриля понимались не так, но что она отложит дальнейшее рассуждение об этом предмете, пока я более буду в состоянии понимать его. Она прибавила только, что посредством действия вриля, пока я находился во сне, меня ознакомили с основными правилами их языка, и что она и её отец, которые одни из их семьи наблюдали за этим опытом, приобрели большее знание моего языка чем я их, отчасти потому, что язык мой был гораздо проще чем их, заключая в себе гораздо менее сложных идей; отчасти потому что организация их была посредством наследственной культуры более гибка и более способна приобретать знания, чем моя. В этом я секретно сомневался, и так как в продолжение моей практической жизни мне приходилось изощрять мой ум, и на родине, и в путешествиях, я не мог согласиться, чтобы устройство моего мозга могло быть тупее, чем у тех людей, которые всю жизнь жили при свете фонарей. Однако, в то время, когда я думал таким образом, Зи приложила указательный палец к моему лбу и заставила меня заснуть.

Глава VIII.

Когда я проснулся опять, я увидал у моей постели ребенка, который принес мою веревку и мой крюк в тот дом, куда меня приняли впервые, и в котором, как я узнал впоследствии, жил главный правитель племени. Ребенок, которого звали Таэ, был его старший сын. Я узнал, что вовремя моего последнего сна я сделал еще большие успехи в языке этой страны и мог разговаривать с сравнительной легкостью и беглостью.

Ребенок был чрезвычайно красив даже для той красивой породы, к которой он принадлежал, с физиономией очень мужественной на вид для его лет и с более живым, энергичным выражением, нежели я до-сих-пор видел в спокойных и бесстрастных лицах мужчин. Он принес мне дощечку, на которой я нарисовал мой спуск, а также и голову страшного пресмыкающегося, которая испугала меня у тела моего друга. Указывая на эту часть в рисунке, Таэ сделал мне несколько вопросов о величине и фигуре чудовища и пещеры или пропасти, из которой оно вышло. Мои ответы так интересовали его, что любопытство его относительно меня было отвлечено. Но, к моему великому смущению, так как я дал обещание моему хозяину, он только что начал спрашивать меня, откуда я, когда к счастью вошла Зи и, услыхав его слова, сказала:

— Таэ, сообщай нашему гостю все сведения, каких он пожелает, но не спрашивай его ни о чём. Расспрашивать его, кто он, откуда он явился и для чего он здесь, было бы нарушением закона, предписанного отцом моим в этом доме.

— Пусть будет так, сказал Таэ, прижимая руку к сердцу, и с этой минуты до той, когда я увидел его в последний раз, ребенок этот, с которым я сделался очень дружен, никогда не делал мне никаких вопросов, запрещенных таким образом.

Глава IX.

Прошло довольно времени и после нескольких экстазов, если это можно назвать таким образом, ум мой приготовился размениваться идеями с моими хозяевами и полнее понимать различие обычаев и нравов, сначала слишком странных для того, чтобы мой рассудок мог их обнять, что я сделался способен собрать следующие подробности о происхождении и истории этого подземного народа, как части одной великой семейной породы, называемой Ана.

По самым древним преданиям, отдаленные предки этой породы владели миром под поверхностью земли, в которой жили их потомки. Мифы этого мира еще сохранились в их архивах и в этих мифах были легенды о склепах, в которых свет зажигался не человеческими руками. Но эти легенды большинство комментаторов считало аллегорическими баснями. Судя по этим преданиям, земля в то время, до которого эти предания доходили, находилась не в младенчестве, а в борьбе и в переходном состоянии от одной формы развития до другой и подвержена многим сильным переворотам природы. В один из таких переворотов та часть верхнего мира, в которой жили предки этой породы, сделалась подвержена наводнениям, не быстрым, но постепенным и непреодолимым, в которых все, исключая весьма немногих, были поглощены и погибли. Относится ли это предание к нашему историческому и священному потопу, или к более раннему, оспариваемому генеалогами, я предполагать не берусь, хотя, судя по хронологии этого народа в сравнении с хронологией Ньютона, должно быть, это было за несколько тысяч лет до Ноя. С другой стороны сведения, сообщаемые этими писателями, не согласуются с мнением очень распространенным между знаменитыми геологами, так как помещают существование человеческой породы на земле гораздо ранее того времени, которое определяется для образования земли, соответствовавшего появлению млекопитающих. Часть несчастной породы, захваченной потопом во время разлития воды, укрылась в пещерах на самых высоких скалах, и странствуя в этих пещерах, она навсегда потеряла из вида верхний мир. Действительно, вся поверхность земли изменилась в этом великом перевороте, земля превратилась в море — море в землю. В недрах внутренней земли даже теперь — мне это выдавали за положительный факт — можно было найти остаток человеческих жилищ — не хижин и пещер, но обширных городов, развалины которых показывали цивилизацию пород, процветавших до эпохи Ноя, и их нельзя причислить к тем породам, которые по описанию философов знали употребление кремня и не ведали о железе.

Беглецы унесли с собою знание искусств, которыми они занимались на поверхности земли — искусств культуры и цивилизации. Прежде всего они имели потребность заменять под землею свет, которого лишились над нею, и даже во время периода преданий породы, у одной из которых я пребывал теперь, знали искусство извлекать свет из газа марганца и нефти. Они привыкли в своем первобытном старании бороться с грубыми силами природы, и действительно, продолжительная битва, которую они вели с своим победителем океаном, для разлития которого потребовалось несколько столетий, ускорило их искусство в обуздании воды плотинами и каналами. Этому искусству они обязаны были сохранением своего существования в своем новом местопребывании.

— Много поколений, говорил мой хозяин с каким-то презрением и ужасом: — эти первобытные предки унижали свое достоинство и укрощали свою жизнь, поедая животных, многие виды которых, так же как и они, спаслись от потопа и искали убежища в недрах земли; другие животные, считающиеся неизвестными верхнему миру, получили свое существование в этих недрах.

Когда-то, что мы называем историческим веком, вышло из мрака предания, Ана уже имели различные общины и дошли до степени цивилизации, очень схожей с тою степенью цивилизации, какою пользуются самые передовые народы на поверхности земли. Им были знакомы по большей части все наши механические изобретения, включая применения пара и газа. Общины были в свирепой борьбе друг с другом. У них были и богатые, и бедные, и ораторы, и завоеватели; они вели войну, или за владения, или за идею. Хотя различные государства признавали различные формы правления, свободные учреждения начинали преобладать, народные собрания усиливались, республики скоро сделались всеобщими, демократия, которую самые просвещенные европейские политики считают самою высокою целью политического прогресса и которая еще преобладала между другими подземными породами, которых более высокое семейство Ана, к которому принадлежало племя посещаемое мною, презирало как варваров, считалась одним из незрелых и несведущих попыток, к которым принадлежит младенчество политической науки. Это был век зависти и ненависти, свирепых страстей, постоянных перемен, более или менее сильных, борьбы между сословиями, войны между государствами. Этот вид общества продолжался однако несколько веков и наконец прекратился, по-крайней-мере между более благородными и более разумными народами, посредством постепенного открытия тайной силы, заключающейся в всепроникающем токе, который они назвали врилем.

По рассказу Зи, которая, как ученый профессор в Коллегии Мудрецов, изучала такие вещи прилежнее всех других членов семейства моего хозяина, этому току можно придать самое высокое влияние на всякого рода предметы, одушевленные и неодушевленные. Он может уничтожать, как молния, а между тем присобленый иначе, он может пополнять или укреплять жизнь, излечивать, предохранять и на него они более всего полагаются для излечения болезней, или лучше сказать для того, чтобы дать возможность физической организации восстановить должное равновесие своей природной силы и таким образом излечиться самой. Этим способом они прокладывают путь сквозь самые твердые вещества и устраивают долины для обработывания земли сквозь скалы своих подземных пустынь. Из этого тока извлекают они свет, употребляемый для фонарей, находя его ровнее, мягче и здоровее всяких других горючих материалов, употребляемых ими прежде.

Но действие открытия способов направлять самую страшную силу вриля более всего замечательно по своему влиянию на общественную политику. Когда действия его сделались известны и искусно приспособляемы, война между нашедшими вриль прекратилась, потому что они довели искусство истребления до такого совершенства, что уничтожилось всякое превосходство численности, дисциплины и военного искусства. Огонь, вложенный в середину прута, в руке ребенка, мог разрушить самую сильную крепость или проложить себе путь от авангарда до арьергарда, расставленного в боевой порядок войска, если армия встречалась с армиею и обе владели этим двигателем, то обе могли только уничтожить одна другую. Поэтому век войны прошел, но с прекращением войны сделалось очевидно другое влияние на общественное положение. Человек сделался до такой степени зависящим от другого человека, из которых каждый, если б захотел, мог убить другого в одно мгновение, все понятия о правлении посредством силы постепенно исчезли из политической системы и форм закона. Только посредством силы обширные общины, рассеянные на большом пространстве, могут сдерживаться; но теперь не было более необходимости для самосохранения или для гордости, заставляющей одно государство желать преобладать над другим.

Таким образом, породы открывшие вриль в продолжение нескольких поколений спокойно распались на общины умеренной величины. Племя, между которым я попал, ограничивалось 12,000 семейств. Каждое племя занимало пространство достаточное для всех своих потребностей, а в определенные периоды излишек населения отправлялся основывать свое собственное государство. Не оказывалось никакой необходимости самовольно выбирать этих переселенцев; всегда было достаточное число желающим отправиться.

Эти подразделенные государства, маловажные, если взглянуть на территорию или народонаселение, все принадлежали к одному обширному семейству. Они говорили на одном языке, хотя в наречии, может быть, была легкая разница. Они вступали между собою в браки, они держались одних законов и обычаев, и такую важную связь составляло между этими разными общинами обладание врилем и приспособление его, что слово А-Вриль было синонимом цивилизации; а Вриль-я, означающее «Цивилизованные Нации», было общим названием, над которым общины употреблявшие вриль, отличались от тех Ана, которые находились еще в варварском состоянии.

Правление племени Вриль-я, о котором я говорю, по наружности было очень сложно, а в действительности очень просто. Оно основывалось на принципе, признанном в теории, хотя мало принятом на практике на поверхности земли — то есть, что цель всех философских систем стремится к достижению единства или к восхождению сквозь эти промежные лабиринты к простоте одной простой причины или принципа. Таким образом в политике даже республиканские писатели согласны, что благонамеренная автократия обеспечивает лучшее правление, если есть какое-нибудь ручательство за её продолжение или против постепенного злоупотребления власти, даваемой ей. Эта странная община выбирала одного правителя, называемого Тёр; он занимал свою должность номинально пожизненно, но редко можно было уговорить его удержать ее за собою после первого приближения старости. В этом обществе ничего не могло побудить члену добиваться забот правления. Никакие почести, никакие признаки высшего звания не соединялись с этой должностью. Верховный правитель не отличался от остальных ни лучшим жилищем, ни доходом. С другой стороны, обязанности, определенные ему, были изумительно легки и спокойны, не требуя никакой преобладающей степени энергии или ума. Опасаться войны было нечего, содержать войско не было надобности; так как это правление было основано не на силе, то и нечего было распоряжаться полицией. То, что мы называем преступлением, не было известно Вриль-я, и не было у них уголовных судов. Редкие примеры гражданских споров решались друзьями, выбранными каждой стороной или Советом Мудрецов, который будет описан после. Адвокатов не было и даже законы были дружелюбными постановлениями и потому что силы никакой не было для того, чтобы принудить преступника подчиниться законам, когда он в своей трости носил возможность умертвить своих судей. Были обычаи и правила, к которым в продолжение нескольких веков народ безмолвно приучился, а если в каком-нибудь случае человеку было трудно подчиниться этому, то он оставлял общину и уходил в другое место. Словом, в этом государстве было установлено то, что соблюдается в наших частных семействах, в которых мы говорим всякому независимому взрослому члену семьи, которого мы держим у себя: «Оставайтесь или уходите соображаясь с тем, нравятся вам, или не нравятся наши привычки и обычаи». Но хотя не было собственно того, что мы называем законами, ни один народ на поверхности земли не соблюдал так законов. Повиновение правилам, принятым общиной, сделалось как бы инстинктом, вложенным природою. Даже в каждом семействе глава его установляет правила для его руководства, против которых не сопротивляется и даже не ухищряется никто из принадлежащих к этой семье. У них есть пословица, смысл которой много теряется в этом переводе: «Нет счастья без порядка, нет порядка без власти, нет власти без единства». Кротость их правления, и гражданского, и домашнего, может быть выражена их отличительными выражениями: «Просят не делать того и того». Бедность между Ана неизвестна, так же как и преступление, не потому чтобы собственность держалась сообща и все были равны по состоянию или по роскоши своих домов, но потому что нет различия в звании или положении между степенями богатства или выбора занятий. Каждый следует своим собственным наклонностям, не возбуждая зависти; одни любят скромный, другие более роскошный образ жизни; каждый делает себя счастливым по-своему. По милости этого отсутствия состязания и ограничения народонаселения, семейству трудно впасть в бедность; нет ни отважных спекуляций, ни соревнователей, стремящихся приобрести богатство и знатность. Без всякого сомнения, в каждой общине первоначально разделяется поровну земля; но некоторые, отважнее других, распространили свои владения далее в пограничные пустыни, или улучшили произведения своих полей, или занялись торговлей и ремеслом. Таким образом, естественнее, некоторые сделались беднее других, но никто не сделался совершенно беден, никто не имел недостатка в удовлетворении своих желаний. Если это случалось, они всегда имели возможность переселиться или обратиться без стыда и с уверенностью на помощь к богатым, потому что все члены общины считают себя как бы братьями одной дружной и согласной семьи. Об этом более будет распространено в моем последующем рассказе.

Самая главная забота верховного судьи состоит в том, чтобы сообщаться с некоторыми деятельными департаментами, которым поручена администрация особых подробностей. Самою важною и главною из подобных подробностей было надлежащее распределение света. Начальником этого департамента был мой хозяин Аф-Лин. Другой департамент, который можно бы назвать иностранным, сообщался с другими государствами, особенно для того, чтобы узнавать все новые изобретения, а третьему департаменту все таковые изобретения и улучшения сообщаются для пробы. К этому департаменту присоединена Коллегия Мудрецов — в эту коллегию предпочтительно вступали вдовы, бездетные и незамужние женщины, между которыми самою деятельною была Зи, и если б то, что мы называем славою или знаменитостью, признавалось этим народом (а я впоследствии покажу, что это не признавалось), то Зи считалась бы самою знаменитою. Профессорши этой коллегии более всего занимаются науками наименее полезными в практической жизни — как например чисто-умозрительная философия, история отдаленных периодов, энтомология, конхилиология и пр. Зи, ум которой был так деятелен, как у Аристотеля, равно обнимал самые обширные области и самые мелкие подробности земли; она написала два тома о паразитных насекомых, обитающих в шерсти тигровой лапы^[1], и этот труд остается самым лучшим по части этого интересного предмета. Но изыскания мудрецов не ограничиваются такими тонкими или изящными изучениями. Они обнимают разные другие, более важные, а в особенности свойства вриля, к усвоению которых их тонкая нервная организация делает женщин-профессоров необыкновенно чуткими. Из этой коллегии Тёр, или главный правитель, выбирает советников, число которых ограничивается тремя, в тех редких случаях, когда новизна обстоятельства или события приводит его в недоумение.

Есть другие департаменты менее важные, но все делается так тихо и спокойно, что признаки правительства исчезают совсем и общественный порядок так правилен и ровен, как будто это закон природы. Машины употребляются во всех внутренних и внешних работах, и департамент, которому поручена эта администрация, неусыпно старается распространить их действие. Сословия работников или слуг нет, но для помощи и управления машинами берут детей от того времени, когда они выходят из-под материнского надзора, до брачного возраста, который определяется для Гай-и (женщин) в шестнадцать лет, а для Ана (мужчин) в двадцать. Дети эти разделяются на группы или отряды, имеют собственного начальника; каждый выбирает себе занятие, наиболее ему приятное, или такое, к которому чувствует себя более способным. Некоторые выбирают ручные ремесла, некоторые земледелие, некоторые домашние занятия, а некоторые только предохранение от опасности, которому, подвержено народонаселение; потому единственные опасности, угрожающие этому племени, состоят, во-первых, от случайных переворотов внутри земли, предвидеть и отвращать которые требуется наибольших стараний — как например, вторжения огня и воды, подземные бури и взрывы газов. На границах области и во всех местах, где подобной опасности можно ожидать, бдительные надзиратели поставлены с телеграфами, сообщающимися с тою залою, в которой мудрецы поочередно постоянно заседают. Эти надзиратели всегда выбираются из старших мальчиков, приближающихся к возрасту возмужалости, на том основании, что в этом возрасте наблюдательность проницательнее и физические силы развиты более, чем во всяком другом. Другое предохранение от опасности, менее важное, состоит в том, чтобы уничтожать всех животных, вредных для жизни или культуры, или даже удобств Аны. Самое ужасное из них, это большие пресмыкающиеся, допотопные остовы которых сохраняются в наших музеях, и некоторых гигантских крылатых существ, полуптиц, полупресмыкающихся. Отыскивать и уничтожать их, так же как менее диких животных, соответствующих нашим тиграм или ядовитым змеям, предоставляется младшим детям, потому что, но мнению Ана, тут необходимо жестокосердие, а чем моложе ребенок, тем жестокосерднее может он уничтожать. Есть другой класс животных, в уничтожении которых требуется осмотрительность, и для этого определяются дети среднего возраста — животные угрожающие не жизни человека, а опустошению его труда, некоторые виды лосей и оленей, и маленькое животное, очень похожее на нашего кролика, хотя гораздо более вредное для жатвы и гораздо более хитрое в своих грабежах. Главная цель этих избранных детей состоит в том, чтобы приучать наиболее разумных из таких животных иметь уважение к оградам, как собаки научаются иметь уважение к кладовой или даже оберегать собственность хозяина. Этих животных уничтожают только тогда, когда они окажутся неспособными к приручению. Жизнь никогда не отнимается для пищи или для забавы и никогда не щадится, когда оказывается враждебною для Аны. Совместно с этими физическими услугами и обязанностями идет умственное воспитание детей юношеского возраста. Тогда обычай требует пройти курс в Коллегии Мудрецов, где кроме общего образования, ученик получает специальные уроки в такой отрасли умственных занятий, какую он выберет сам. Некоторые предпочитают однако провести этот переходный период в путешествиях или в переселениях, или тотчас принимаются за земледельческие или торговые занятия. Наклонности человека ничем не насилуются.

Глава X.

Слово Ана соответствует нашему слову люди; Ан значит человек. Слово Гай значит женщина; во множественном числе Гай-и, и произносится мягко. У них есть пословица по поводу этому, что разница в произношении служит символом того, что женщины нежны коллективно, но что с ними трудно справиться отдельно. Женщины пользуются наравне с мужчинами всеми правами, о которых еще спорят философы на поверхности земли.

В детстве они исправляют все труды и обязанности наравне с мальчиками и с самого раннего возраста, назначенного для уничтожения самых вредных животных, девушки часто предпочитаются, так как по своему сложению они безжалостнее мальчиков, когда находятся под влиянием страха или ненависти. В промежуток между младенчеством и брачным возрастом короткие сношения между полами прекращаются. В возрасте доступном для брака сношения эти возобновляются и никогда не имеют никаких последствий кроме брака. Все искусства и занятия, дозволяемые одному полу, открыты и для другого, и Гай-и присваивают себе превосходство во всех темных и мистических отраслях умственных рассуждений, для которых, говорят, Ана менее способны по большей тупости ума и по рутине их будничных занятий, так как молодые девицы в нашем мире считают себя авторитетами в тонких пунктах теологических доктрин, для которых не многие мужчины, занятые деятельно-мирскими делами, не имеют достаточно учености или утонченности ума. По милости ли ранних гимнастических упражнений, или по природной организации, Гай-и превосходят Ана в физической силе (важный пункт относительно соображения и поддержания женских прав). Они достигают более высокого роста и среди их более круглых размеров вложены жилы и мускулы такие же твердые, как и у другого пола. Они даже уверяют, что, по первоначальным законам природы, женщины должны быть больше мужчин, и поддерживают этот догмат ссылкою на раннее образование жизни в насекомых и на самое древнее семейство позвоночных — то есть рыб — где самки вообще так велики, что могут проглотить своих супругов, если пожелают. Более всего Гай-и имеют более сосредоточенную власть над током или двигателем, содержащим элементы разрушения, так как имеют больше той проницательности, в которой заключается некоторая доля скрытности. Таким образом они могут не только защищать себя от нападения мужчин, но могут каждую минуту, когда он наименее подозревает опасность, прекратить жизнь оскорбившего их супруга. К чести Гай-и, в их летописи за несколько веков не находится ни одного примера их злоупотребления и страшного превосходства в искусстве уничтожения. Последний случай в общине, о которой я говорю, происходил (сообразно их хронологии) около двух тысяч лет тому назад. Одна Гай в припадке ревности убила своего мужа, и этот гнусный поступок внушил такой ужас мужчинам, что они все переселились в другое место и оставили женщин одних. — История говорит, что овдовевшие Гай-и, доведенные таким образом до отчаяния, напали на убийцу, когда она спала (следовательно, была безоружна), и убили ее, а потом дали торжественное обязательство между собою никогда не злоупотреблять своей супружеской властью и внушить то же обязательство навсегда своим дочерям. Таким образом к беглым супругам был отправлена депутация, успевшая убедить многих воротиться; но воротились по большей части пожилые. Младшие, или сомневаясь в своих супругах, или имея слишком высокое мнение о своих собственных достоинствах, отвергли все предложения и, оставшись в других общинах, были пойманы другими супругами, с которыми может быть были не более счастливы. Но потеря такого большого количества мужчин послужила благодетельным предостережением для Гай-и и утвердила в благотворной решимости исполнить взятое на себя обязательство. Действительно теперь полагают, что от продолжительного наследственного бездействия Гай-и лишились и наступательного, и оборонительного превосходства над Ана, которым они обладали прежде точно так, как в низших животных на земле многие особенности из первоначальной организации, данные природой для их защиты, постепенно исчезли или сделались недействительны при изменившихся обстоятельствах. Мне было бы однако жаль, если б какой-нибудь Ан побудил Гай сделать опыт, кто из них сильнее.

С того происшествия, которое я рассказал, Ана сделали некоторые перемены в супружестве, может быть клонящиеся к выгоде мужчин. Теперь они вступают в брак только на три года и в конце каждого третьего года мужчина и женщина могут развестись и опять вступить в брак. В конце десяти лет Ан пользуется преимуществом взять вторую жену, позволяя первой удалиться, если она желает. Впрочем, эти постановления по большей части мертвая буква; разводы и многоженство чрезвычайно редки и брачная жизнь кажется теперь необыкновенно счастлива и спокойна у этого удивительного народа. Гай-и, несмотря на свое хвастливое превосходство в физической силе и умственных способностях, принуждены к кроткому обращению боязнью развода или второй жены, и Ана подчиняются привычке и без особенных причин к неудовольствию не любят переменять для рискованной новизны лицо и обращение, к которым они привыкли. Но одно преимущество Гай-и старательно удерживают и, может быть, оно составляет тайную причину стараний женщин хлопотать за свою права на земле. Они пользуются преимуществом, у нас захваченным мужчинами, признаваться в любви и ухаживать, другими словами, свататься, а не быть предметом сватовства. Такой феномен, как старая дева, не существует между Гай-и. Редко, чтобы Гай не завладела всяким Аной, которой пришелся ей по сердцу, если его любовь не отдана другой. Как бы застенчив, неподатлив и скромен ни оказывался сначала Ан, за которым ухаживает она, однако её настойчивость, её горячность, её сила убеждения, её уменье распоряжаться мистическим действием вриля непременно накинут ему на шею то, что мы называем «роковой петлей». Доводы в пользу перемены отношений, установленных между мужчинами и женщинами на земле, кажутся убедительны и объясняются с чистосердечием, которое стоило бы беспристрастно обсудить. Говорят, что женщины по природе более расположены к любви, чем мужчины — что любовь занимает более места в их мыслях и более необходима для их счастья, и что следовательно, выбирать должны они; что мужчины бывают застенчивы и нерешительны, что они часто предпочитают холостую жизнь — часто не обращают внимания на нежные взгляды и деликатные намеки — словом, что за ними надо решительно гнаться и насильно овладевать ими. Они прибавляют, сверх того, что если Гай не может выйти за Ана по своему выбору, то она не только не будет счастлива, но что и хорошие качества её сердца не достаточно разовьются, между тем как Ан не так продолжительно сосредоточивает свою любовь на одном предмете; что если он не может жениться на Гай, предпочитаемой им, то он легко удовольствуется и другою, и наконец, что если он служит предметом любви и заботливости, то для счастья его жизни ему не так необходимо самому любить, как быть любимым; он довольствуется удобствами своей жизни и умственными занятиями, которые создает для себя.

Что ни можно было бы сказать об этом рассуждении, система оказывается хороша для мужчин, потому что, будучи таким образом уверен в искренней и горячей любви и видя, что чем он застенчивее и холоднее, тем более увеличивается желание завладеть им, он обыкновенно успевает дать свое согласие на таких условиях, какие считает лучшими для обеспечения если не особенно счастливой, то по-крайней-мере спокойной жизни. Каждый Ан имеет свой собственный конек, свои привычки, свои прихоти и, каковы бы они ни были, он требует обещания вполне и безусловно подчиняться им. Преследуя свою цель, Гай охотно дает обещание, и так как отличительную черту этого необыкновенного народа составляет безусловное уважение к истине, и слово, раз данное, никогда не нарушается даже самой ветреной Гай, условия благоговейно соблюдаются. И, несмотря на все свои отвлеченные права и силу, Гай-и самые любезные, сговорчивые и покорные жены, каких я когда-либо видел, на земле. У них есть поговорка, что «когда Гай любит, то находит удовольствие повиноваться». Надо заметить, что я говорил только о браке, потому что таково нравственное совершенство, достигнутое этой общиной, что всякая незаконная связь так же мало возможна для них, как и для коноплянок в то время, когда они условились прожить попарно.

Глава XI.

Ничто так не приводило меня в недоумение, когда я старался примирить мои понятия с существованием областей под поверхностью земли, населенных существами, если различествующими от нас по виду, то во всех материальных пунктах организма схожими с существами верхнего мира, как противоречие той доктрине, с которой, кажется, согласны многие геологи и философы — то есть, что хотя у нас солнце есть великий источник теплоты, однако чем глубже мы проникаем под кору земли, тем более увеличивается жар, будучи в пропорции одного градуса на каждый фут под поверхностью земли. Но хотя область племени, о котором я говорю, находилась на высшей местности и сравнительно так близко к поверхности земли, что я мог понять температуру, соответствующую органической жизни, однако даже овраги и долины этого государства были совсем не так жарки, как философы считают возможным на такой глубине — конечно, нисколько не жарче южной Франции или, по-крайней-мере, Италии. Судя по всем рассказам, слышанным мною, обширные тракты, неизмеримо глубже под поверхностью, в которых могли бы, кажется, существовать только одни саламандры, обитаемы многочисленными племенами с такой организацией как наша. Я не могу объяснить факта столь несогласного с признанными законами науки, и Зи не очень могла помочь мне разрешить эту задачу. Она могла только предположить, что наши философы недостаточно принимали в соображение чрезвычайную ноздреватость земли — обширность её впадин и неправильностей, возбуждавших свободное течение воздуха и частые ветра — и различные способы, посредством которых жар испаряется и выбрасывается. Она соглашалась, однако, что есть глубина, на которой жар считается нестерпимым для такой органической жизни, какая известна по опытам Вриль-я, хотя философы их думали, что даже в таких местах жизнь чувствующая, жизнь умственная была бы найдена в изобилии и преуспеянии, если бы философы могли проникнуть туда.

— Где бы Всемогущий ни создавал, говорила она: — будьте уверены, там непременно он поместил обитателей. Он не любит пустых жилищ.

Она прибавила, однако, что многие перемены в температуре и климате были сделаны посредством Вриль-я и что действие вриля употреблялось успешно в подобных переменах. Она описала тонкий и жизнь дающий медиум Лаи, который я считаю однородным с эфирным кислородом доктора Люинса, в котором действуют все соотносительные силы, соединенные под названием вриля, и утверждала, что где бы этот медиум ни был распространен, так сказать, достаточно для того, чтобы разнообразное действие вриля могло иметь достаточно простора, можно произвести температуру, соответствующую высшим формам жизни. Она говорила также, что по мнению их естествоиспытателей, цветы и растительность первоначально были произведены (или те, которые выросли из семян, перенесенных с поверхности земли во время переворотов природы, или занесенных племенами, искавшими убежища в пещерах) посредством света, постоянно наводимого на них, и постепенного улучшения культуры. Она сказала также, что после того, как свет вриля заменил все другие дающие свет тела, цвет цветов и листьев сделался ярче, а растительность приобрела большие размеры.

Предоставляя эти предметы соображению людей, которые могут судить об этом лучше меня, я должен теперь посвятить несколько страниц весьма интересным вопросам об языке Вриль-я.

Глава XII.

Язык Вриль-я особенно интересен, потому что, как мне кажется, в нём заключаются с большой ясностью следы трех главных переходов, чрез которые язык проходит, достигая совершенства формы.

Один из самых знаменитых современных философов, Макс Мюллер, доказывая сходство слоя языка со слоем земли, излагает этот решительный догмат:

«Никакой язык не может никаким образом быть изменчив, не пройдя чрез связный и изолированный слой. Никакой язык не может быть связующим, не цепляясь своими корнями за нижние слои изолирования.»

Таким образом, взяв китайский язык, как самый лучший существующий тип первоначального изолированного слоя, «как верный фотограф человека, пробующего на помочах мускулы своего ума, пробирающегося ощупью и так восхищающегося своими первыми шагами, что он повторяет их беспрестанно», мы имеем в языке Вриль-я, все еще «цепляющегося своими корнями за нижний слои», признаки первоначального изолирования. Он изобилует односложными словами, которые составляют основание всякого языка. Переход в связующую форму составляет эпоху, которая должна постепенно распространяться в продолжение веков. От письменной литературы этой эпохи осталось только несколько отрывков символической мифологии и некоторые выразительные изречения, сделавшиеся народными пословицами. Существующая литература Вриль-я начинается изменениями слоя. Без сомнения, в это время, должно быть, происходили соответствующие причины в слитии пород каким-нибудь первенствующим народом, появление какой-нибудь высокой литературной знаменитости, посредством которой форма языка установилась и определилась. Так как изменяющий слой одержал верх над связующим, изумительно видеть, на сколько смелее первоначальные корни языка выдались из-под поверхности, скрывающей их. В старинных отрывках и пословицах предшествовавшей степени односложные слова, составляющие эти корни, исчезают среди слов громадной длины, заключающих в себе целые фразы, из которых ни одной части нельзя отделить от другой и употребить отдельно. Но когда изменчивая форма языка на столько подвинулась, что имела своих ученых и грамматиков, они кажется соединились для того, чтобы истребить всех подобных многосложных чудовищ, пожиравших первоначальные формы. Слова длиннее трех слогов были изгнаны как варварские, и по мере того, как язык упрощался, он приобретал силу, достоинство и приятность. Хотя теперь очень сжатый в звуке, он от этой сжатости приобрел более ясности. Одною буквою, сообразно её положению, они могут выразить все, что цивилизованные народы в нашем верхнем мире выражают слогами, а иногда и фразами. Позвольте мне привести здесь два примера: Ан (которое я переведу словом человек), Ана (людей); буква с выражает у них множественное число, смотря потому, где поставлена; Сана значит человечество, Анса толпа людей. Приставка некоторых букв всегда придает разное значение. Например гл (это у них одна буква, как th составляет одну букву у греков) в начале слова означает собрание или связь предметов иногда однородных, иногда различных — как например Оон — дом, Глоон — город (то есть собрание домов); Ата значит горесть; Глата общее бедствие; Ор-ан означает здоровье или благосостояние человека: Глоран благосостояние государства, хорошее состояние общины; слово, которое они беспрестанно повторяют, Аглоран, показывает их политическое верование — то есть, что «первое правило общины есть общее благо»; Об значит изобретение. Сила тон в музыке; Глобелла, как соединяющее идеи изобретения и музыкальной интонации, значит классическое слово поэзия — и сокращается в обыкновенном разговоре в Глобс. На, которое у них как гл, составляет одну букву, всегда выражает что-нибудь вредное для жизни или для радости, для удобства, походя в этом случае на арианский корень Нак, выражающий погибель или уничтожение. Нокс значит темнота, Йорль смерть, Нирия грех или зло. Нас — крайняя степень греха или зла — разврат. В письме они считают нечестивым выражать Верховное Существо особенным именем. Оно обозначается иероглифом пирамиды. В молитвах они называют его именем, которое считают слишком священным для того, чтобы сообщить его чужестранцу, и я его не знаю. В разговоре они вообще употребляют перифразу, как например Все благий. Буква V, служащая символом перевернутой пирамиды, выражает почти всегда превосходство или власть, так же как и вриль, о котором я говорил так много. Вид бессмертный дух, Вид-я бессмертие; Кум обозначает нечто в роде пустоты, метафорически пещеру; Кум-ин дыру; Зи-кум долину; Кум-зи пустое пространство; Бод-кум невежество (буквально пустоту знания). Пош почти непереводимое слово, показывающее, как читатель увидит после, презрение. Но когда народное невежество переходит в свирепость, как например во время французского террора или во время римской республики до Августа, они называют такое положение дел Глек-Нас. Эк значит ссора, Глек общая распря, Ту-бод философия, Па презрительное восклицание, равняющееся нашему «вздор и пустяки»; Па-бод обозначает пустую или ложную философию и применяется к таким метафизическим или умозрительным рассуждениям, когда-то бывшим в ходу, которые состояли в том, чтобы делать вопросы, на которые нельзя дать ответа и которые делать не стоит, как например: «Для чего Ан имеет пять пальцев на ноге, а не четыре или шесть? Имел ли первый Ан, созданный Всеблагим, то же число пальцев, как и его потомки? В той форме, в которой Ан узнают его друзья в будущем мире, будут у него пальцы или нет, а если будут, то какие, материальные или духовные?» Я привожу эти примеры Па-Бод не с насмешкой или в шутку, но потому, что эти самые вопросы составляли предмет состязания последних ученых, занимавшихся этой «наукой» 4,000 лет тому назад.

Язык вриль-я имел прежде восемь падежей (одним больше, чем в санскритской грамматике), но впоследствии осталось три. В той же грамматике, по которой учился я, значилось четыре; три изменяются в окончании, а четвертый обозначается приставками. У них, так же как и у нас, первая буква в азбуке а и часто употребляется как приставка к слову для того, чтобы дать полное понятие о владычестве или главенстве, или преобладающем принципе. Например, Ива значит доброта, Дива доброта и счастье вместе, А-дива абсолютная истина. Я уже упоминал о значении а в Аглоран; таким образом в вриле (свойствам которого они приписывают настоящую степень своей цивилизации) А-вриль, как я уже сказал, обозначает собственно цивилизацию.

Филологи увидят из вышесказанного, как похож язык Вриль-я на арианский или индогерманский; но как все языки, он заключает в себе слова и формы, в которых переходы были взяты из самых противоположных источников. Самое название Тёр, которое они дают своему верховному правителю, показывает кражу языка, сходного с туранским. Они сами говорят, что это иностранное слово взято, как показывают их исторические летописи, из названия, носимого главою нации, с которою предки Вриль-я находились в самых отдаленных периодах в дружеских отношениях, но которая давно исчезла, и говорят, что когда, после открытия вриля они преобразовали свои политические учреждения, то нарочно выбрали название, — заимствованное из угасшей породы и мертвого языка, для своего верховного правителя для того, чтобы избегнуть названий для этой должности, с которыми связывались бы прежние воспоминания.

Если останусь жив, я могу собрать в систематической форме такие познания, какие приобрел в этом языке во время моего пребывания у Вриль-я. Но того, что я уже сказал, может быть будет достаточно для того, чтобы показать филологам, как язык, сохранивший так много корней первоначальной формы и очистившийся от непосредственных, но переходных многосложных форм, достиг такого единства простоты и сжатости в своем окончательном, измененном виде, должен быть постепенным произведением бесчисленных веков и множества разнообразных умов; что в нём заключаются очевидные признаки слития свойственных пород, и что для достижения той формы, которой я дал несколько примеров, необходима была разработка высоких мыслителей.

Однако литература, принадлежащая к этому языку, литература прошлая; я буду иметь случай показать впоследствии, что настоящее счастливое положение общества, до которого дошли Ана, не допускает прогрессивного занятия литературой, особенно в двух главных отраслях, романического вымысла и истории.

Глава XIII.

У этого народа есть религия и хотя многое можно бы сказать против неё, по-крайней-мере, она имеет эти странные особенности: во-первых, все верят в религию, которую исповедуют; во-вторых, все сообразуются с обрядами, предписываемыми этой религией. Они все поклоняются одному божественному Создателю и Вседержителю. Они верят, что одно из свойств всеобнимающего вриля — передавать источнику жизни и разума всякую мысль, которую живое существо может возыметь; и хотя они не спорят, что идея о Божестве врожденна, однако говорил, что Ан (человек) есть единственное существо, на сколько простираются их наблюдения в природе, которому дана способность понять эту идею со всеми источниками мысли, вытекающими из неё. Они думают, что эта способность составляет преимущество, которое не может быть дано напрасно, и что поэтому молитва и благодарение должны быть приятны Создателю и необходимы для полного развития человеческого существа. Они молятся и дома, и публично. Так как меня не считали принадлежащим к их породе, то и не допускали в храм, в котором совершается богослужение; но мне говорили, что служба очень коротка и без всяких пышных обрядов. Вриль-я держится доктрин, что горячую набожность или совершенное отчуждение от действительного мира человеческий ум не может долго выдержать, особенно в публике, и что всякие попытки к этому ведут или к фанатизму, или к лицемерию. Дома они молятся или одни, или с младшими детьми.

Говорят, что в древние времена много было писано книг о свойстве Божества и о формах поклонения, наиболее приятных Ему. Но это повело к таким жарким и жестоким спорам, что не только поколебалось спокойствие общины и сделался раздор в самых согласных семействах, но что во время этих споров о свойствах Божества стали сомневаться в его существовании или самому Божеству придавать страсти и недостатки споривших.

— Так как такое конечное существо как Ан не может определить существа Бесконечного, стало быть, когда он старается осуществить идею о Божестве, он только делает Божество похожим на самого себя.

В последние века поэтому всякие теологические рассуждения, хотя запрещены не были, так мало поощрялись, что совершенно, вышли из употребления.

Вриль-я все разделяют убеждение, что в будущем существует состояние блаженнее и совершеннее настоящего. Если они имеют очень неопределенное понятие о награде и наказании, это может быть потому, что у них не бывает преступлений, требующих наказания, и уровень, их нравственности так одинаков, что ни один Ан между ними не считается добродетельнее другого. Если один, может быть, превосходит других в одной добродетели, другой также превосходит в другой; если у одного есть какой-нибудь недостаток, то и у другого тоже есть. В их необыкновенном образе жизни так мало бывает искушений поступать дурно, что они добродетельны (сообразно их понятиям о добродетели) только потому что они живут. Они имеют некоторые фантастические понятия о продолжении жизни даже в растительном мире, как читатель увидит в следующей главе.

Глава XIV.

Хотя я уже сказал, что Вриль-я не поощряет никаких рассуждений о свойстве Верховного существа, они все разделяют мнение, которым думают разрешить великую проблему существования зла, которая приводила в такое недоумение философию верхнего мира. Они полагают, что если Бог дал жизнь, с сознанием этой жизни, как бы ни было оно слабо, как например в растении, жизнь не уничтожается никогда — она переходит в новые и улучшенные формы, хотя не на этой планете (следовательно, это мнение различествует от обыкновенной доктрины о переселении душ), и что живое существо сохраняет сознание о своей личности, так что соединяет свою прошлую жизнь с будущей и сознает прогрессивное улучшение в степенях счастья. Они говорят, что без этого предположения они не могли бы, сообразно с тою степенью рассудка, которая им дана, признать совершенную справедливость, которая должна быть неотъемлемым качеством Премудрого и Всеблагого существа. Они говорят, что несправедливость может происходить только от трех причин — недостатка мудрости для уразумения того, что справедливо, недостатка доброго желания для справедливости и недостатка власти исполнить то, что справедливо, а что эти три недостатка несовместны с Премудрым, с Всеблагим, с Всемогущим. Но что даже в этой жизни мудрость, желание добра и власть Высшего существа достаточно очевидны для того, чтобы мы могли их признавать, и справедливость, истекающая из этих свойств, непременно требует другой жизни, не только для человека, но и для всякого живого существа низшего разряда. И в животном, и растительном мире мы видим одно существо, от обстоятельств, независящих от него, чрезвычайно несчастным сравнительно с его ближними — одно существует только как добыча для другого — даже растение страдает от болезни и преждевременно погибает, между-тем как растение соседнее с ним наслаждается своей жизненностью и живет счастливо, без болезни; что ошибочно заключать по аналогии с человеческими недостатками, что Верховное существо действует только по общим законам и второстепенными причинами уничтожает главное благодетельное влияние первой причины; а еще хуже и невежественнее воображать, что Всеблагий не оказывает справедливости мириадам существ, которых он одарил жизнью, и предполагать, что справедливость предназначена только для человека. В глазах божественного жизнедателя нет ни малых, ни великих. Но если раз признак, что ни одно существо, как бы ни было оно ничтожно, чувствующее, что оно живет и страдает, не может погибнуть в-течение веков, что все его здешние страдания, если б даже продолжались в минуты его рождения до перехода в другой вид бытия, будут кратковременнее в сравнении с вечностью, чем крик новорожденного может сравниться с целою жизнью, и раз предположив, что это живое существо удерживает сознание своей личности в этом переходе (потому что без этого сознания для него немыслимо понятие о будущем бытии), и хотя выполнения божественного правосудия усмотреть мы не можем, мы все-таки имеем право предположить, что оно действует единообразно и повсеместно, а не изменчиво и отдельно, как было бы, если б оно действовало только по второстепенным законам, потому что такая совершенная справедливость вытекает, от совершенного знания понимать ее, от совершенной любви, заставляющей желать ее, и совершенного могущества исполнить ее.

Как ни фантастичны эти понятия, они может быть подтверждают в политическом отношении систему правительства, которая, допуская различные степени богатства, установляет однако совершенное равенство в звании, чрезвычайную кротость во всех сношениях и нежность ко всем созданным существам, уничтожения которых не требует польза общины. И хотя их понятие о вознаграждении измученного насекомого или поврежденного цветка может казаться нам очень дикой фантазией, однако, по-крайней-мере, оно не вредно и может возбудить отрадные размышления о том, что в недры земли, никогда не освещаемые небесным светом, проникло такое светлое убеждение о неизреченной доброте Создателя, такая определенная идея, что общие законы, по которым Он действует, не могут допустить никакой несправедливости и зла ни в чём, и следовательно, не могут быть понимаемы иначе как разобрав их действия повсюду и всегда. И так как — что я буду иметь, случай заметить впоследствии — умственное состояние и общественная система этой подземной породы понимают и соглашают великие и, по-видимому, несогласные разнообразия в философской доктрине и умозрениях, которые время от времени поднимались, обсуждались, отвергались и опять появлялись между мыслителями или мечтателями в верхнем мире — то я, может статься, могу прилично заключить это описание о религии Вриль-я, что самосознание или чувствительная жизнь раз данная не уничтожается и в низших существах так же, как и в человеке, красноречивой выпиской из сочинения знаменитого зоолога Луи Агассиса, которое попалось мне чрез несколько лет после того как я записал эти воспоминания о жизни Вриль-я.

«Отношения, которые животные имеют друг к другу, отличаются таким характером, что их следовало бы давно считать достаточным доказательством того, что ни одно органическое существо не могло быть создано иначе, как посредством прямого вмешательства мыслящего разума. Это сильно говорит в пользу существования в каждом животном духовного начала, подобного тому, которое своим превосходством и высшим свойством ставит человека выше других животных; это начало неоспоримо существует, и называется ли оно смыслом, рассудком или инстинктом, оно представляет в целом ряду организованных существ ряд явлений, тесно связанных между собою, и на этом основаны не только высшие проявления рассудка, но и самая неизменность особенных различий, отличающих каждый организм. Многие доводы в пользу бессмертия человека точно также применяются к неизменности этого начала в других живых существах. Не могу ли я прибавить, что будущая жизнь, в которой человек был бы лишен того великого источника наслаждения и умственного и нравственного улучшения, которое происходит от созерцания гармонии органического мира, заключила бы в себе печальное лишение? И не можем ли мы глядеть на духовную гармонию соединенных миров и всех их обитателей в присутствии их создателя как на высший идеал рая?»

Глава XV.

Как ни были добры ко мне все в семействе моего хозяина, молодая дочь его была всех внимательнее и заботливее. По её совету я снял одежду.в которой спустился с поверхности земли, и надел одежду Вриль-я, за исключением искусственных крыльев, служивших им, когда они не летали, грациозным покровом. Но так как многие, будучи на работе, не носили этих крыльев, это исключение не представляло заметной разницы между мною и тою породою, между которой я жил, и таким образом я мог осмотреть город, не возбуждая неприятного любопытства. Вне семьи никто не подозревал, что я явился из верхнего мира, и на меня смотрели как на члена какого-нибудь низшего и варварского племени, находившегося в гостях у Аф-Лина.

Город был велик соразмерно с окружавшей его территорией, которая была не больше поместья английского или венгерского вельможи; но вся земля, до края скал, составлявших её границы, была возделана превосходно, кроме некоторых гор и пастбищ, человеколюбиво оставленных для безвредных животных, которые были приручены, хотя не для домашнего употребления. Так велика доброта к этим низшим существам, что из общественной казны отпускается сумма для переселения их в другие общины Вриль-я, которые хотят принять их (по большей части новые колонии), когда они слишком размножаются для пастбищ, отведенных им на родине. Однако они размножаются не до такой степени, как наши животные, воспитываемые для убоя. Это, по-видимому, закон природы, что животные бесполезные для человека постепенно удаляются из мест, занимаемых им, или даже вырождаются. В разных государствах, на которые разделилась порода Вриль-я, существует старинный обычай оставлять между каждым государством нейтральную и необработанную полосу земли. В той общине, о которой я говорю, эта полоса была хребтом диких скал и непроходима пешеходно, но чрез нее легко было перелететь или на крыльях, или в воздушных лодках, о которых я буду говорить впоследствии. Чрез эту полосу были также проложены дороги для вагонов, двигаемых врилем. Эти пути сообщения постоянно освещаются на сумму, собираемую особым налогом, в котором участвуют все общины, носящие название Вриль-я. Таким способом производится значительная торговля с другими государствами, близкими и дальними. Богатство этой общины состояло в земледелии. Эта община также славилась искусством приготовлять земледельческие орудия. Взамен за такой товар они получали предметы скорее роскоши, чем необходимости. Более всего ценили они птиц, выученных петь искусственные мотивы. Их привозят издалека и они отличаются чудной красотой и пением. Я узнал, что те, которые занимаются воспитанием и обучением этих птиц, выбирают их с особенным старанием и что в последние готы породы их значительно улучшились. Я не видал никаких других домашних животных, кроме очень забавных и веселых пресмыкающихся, похожих на лягушек, но с весьма умной физиономией, которых дети очень любят и которых держат в своих садах. У них нет животных, похожих на наших собак и лошадей, хотя ученая естествоиспытательница Зи сообщила мне, что такие животные прежде существовали в этих местах и находятся в областях, обитаемых другими породами. Она сказала, что они постепенно исчезли из цивилизованного мира после открытия вриля; результаты, сопровождавшие это открытие, сделали ненужным употребление их. Машины и крылья заменили лошадь как вьючное животное, а собака сделалась не нужна для защиты и для охоты, как в то время, когда предки Вриль-я боялись нападений себе подобных или охотились за низшими животными для пищи. Притом страна эта так скалиста, что лошадь была там почти бесполезна и для удовольствия, и для перевозки тяжестей. Единственное животное употребляемое на фермах, это род большого козла. Можно сказать, что свойство почвы в этих округах внушило мысль к изобретению крыльев и воздушных лодок. Величина пространства города, соразмерно с окружающей его территорией, произошла от обыкновения окружать каждый дом отдельным садом. Широкая главная улица, в которой жил Аф-Лин, кончалась большим сквэром, на котором находились Коллегия Мудрецов и все публичные здания; великолепный фонтан светлой жидкости, которую я назову нефтью (состава его я не знаю), находился в середине. Все эти публичные здания имеют однообразный характер массивности и прочности. Они напомнили мне архитектурные картины Мартина. Вдоль верхних этажей шел балкон, или лучше сказать терраса с садом, поддерживаемая колоннами, наполненная цветущими растениями и ручными птицами разного сорта. От сквэра шло несколько улиц, все широкие и ярко освещенные, поднимавшиеся на гору с каждой стороны. В моих прогулках по городу мне никогда не позволяли ходить одному; Аф-Лин или его дочь обыкновенно сопровождали меня. В этой общине взрослая Гай гуляет со всяким молодым Аном, как будто между ними не существует различия полов.

Лавок очень немного; продают покупателям товар дети различного возраста, чрезвычайно толковые и вежливые, но без навязчивости и без всякого раболепства. Самого лавочника не всегда бывает видно, а если он и бывает в лавке, он мало занимается своей торговлей, хотя выбрал это занятие по особенному пристрастью к нему, совершенно независимо от желания составить себе состояние.

Некоторые из самых богатых граждан в общине держат такие лавки. Как я сказал прежде, различий сословий не существует и потому все занятия пользуются равным общественным положением. Ан, у которого я купил сандалии, был брат Тёра, или главного правителя, и хотя лавка его была не больше любой лавки сапожника в Бондской улице или в Бродуэе, говорили, что он вдвое богаче Тёра, жившего во дворце. Однако, без всякого сомнения, у него было какое-нибудь загородное жилище.

Ана после живого детского возраста становятся довольно беспечными существами. По темпераменту или по философии, они считают спокойствие главным счастьем в жизни. Действительно, если отнять у человека повод к деятельности, который находится в алчности к деньгам или честолюбии, нет ничего удивительного, что он остается спокоен.

Для обыкновенных передвижений они предпочитают употребление своих ног, а не крыльев. Но для удовольствий, публичных прогулок, для воздушных танцев, описанных мною, для посещения загородных домов, которые по большей части находятся на высоких местах, они употребляют крылья, и в молодости предпочитают крылья воздушным лодкам для путешествия в другие области Ана.

Те, которые привыкнут к летанию, могут летать, если не так быстро, как некоторые птицы, однако от двадцати-пяти до тридцати миль в час и в продолжение пяти, шести часов сряду. Но Аны вообще, достигнув зрелого возраста, не любят быстрых движений, требующих сильного упражнения. Может быть, по этой причине они поддерживают доктрину, которую наши доктора без сомнения одобряют, то есть, что правильная испарина необходима для здоровья; они обыкновенно употребляют потные ванны, называемые у нас турецкими или римскими банями, а потом души из душистой воды. Они имеют большую веру в благодетельное действие некоторых благоуханий.

Они имеют также обыкновением, в положенные, но редкие периоды, может быть, раза четыре в год, когда здоровы, брать ванну с врилем^[2]. Они считают этот ток, при умеренном употреблении, большою подпорою в жизни; но употребляемый в излишестве, он несколько способствует к вредной реакции. Однако почти во всех своих болезнях они прибегают к врилю, как к главному помощнику природы превозмочь недуг.

В своем роде это самый роскошный народ, но роскошь его невинна. Можно сказать, что они живут в атмосфере благоухания и музыки. В каждой комнате есть механическое устройство для мелодических звуков, обыкновенно настроенный на тихий тон, кажущийся нежным шепотом невидимых звуков. Они так привыкли к этим тихим звукам, что не находят их помехою для разговора или для размышления. Но, по мнению их, дышать воздухом, наполненным постоянной мелодией и благоуханием, имеет успокоительное и возвышенное действие на образование характера и на привычку к размышлениям. Хотя они воздержны и не употребляют ни крепких напитков, никакой животной пищи кроме молока, они разборчивы до крайности в пище и питье, и во всех своих увеселениях даже старики обнаруживают детскую веселость. Счастье составляет цель, к которой они стремятся, не как минутное наслаждение, но как преобладающее состояние всей жизни, и внимание к счастью других выказывается чрезвычайной любезностью их обращения.

Образование их черепа имеет заметную разницу от черепа всех известных пород в верхнем мире, хотя я не могу не думать, что этот тип есть развитие в продолжение бесчисленных веков бракикефальского типа Каменного Века в «Элементах Геологии» Лайэлля, в сравнении с долихокефальским типом в начале железного Века, сответствующего тому, который теперь преобладает между нами и называется кельтийским. Он имеет сравнительно такую же массивность лба, ту же самую круглоту в лобных органах, но гораздо выше кверху и гораздо менее выдается сзади, где френологи помещают животные органы. На языке френолога в черепе Врилья, органы веса, числа, звука, формы, порядка, винословности очень широко развиты; орган смысла гораздо более выдается, чем орган гениальности. Те органы, которые называются нравственными, как например орган добросовестности и доброжелательства, изумительно полны, любви и задорливости оба малы; орган разрушения (то есть решительного уничтожения препятствий) огромный, но менее доброжелательного, а их любовь к детям принимает отчасти характер сострадания и нежности к предметам, требующим помощи и покровительства, чем животной любви к своим отраслям. Я не встречал ни безобразных, ни уродов. Красота их физиономии заключается не только в симметрии черт, но и в гладкой поверхности, продолжающейся без линий и морщин до глубокой старости, и спокойной нежности выражения, в соединении с тем величием, которое как будто происходит от сознания власти и отсутствия всякого страха, физического и нравственного. Эта-то самая нежность, в соединении с этим величием, внушили такому зрителю как я, привыкшему бороться с страстями человеческого рода, чувство унижения, ужаса, страха. Такое выражение живописец мог бы придать полубогу, гению, ангелу. Мужчины Вриль-я совершенно безбородые; у Гай-и иногда в старости бывают маленькие усы.

Я с удивлением видел, что цвет их кожи не у всех такой, как у тех, с которыми я прежде встретился — некоторые гораздо белее и даже с голубыми глазами и волосами золотисто-каштанового цвета, хотя цвет лица смуглее и гуще чем у людей в северной Европе.

Мне сказали, что это смесь цвета лица происходит от брачных союзов с другими более отдаленными племенами Вриль-я, которые, по климату ли, или по раннему отличию породы, были гораздо белее, чем племена, из которых составилась эта община. Считают, что краснокожий цвет лица показывает более древние фамилии Аны; но они не гордятся этой древностью, а напротив думают, что настоящее превосходство их породы происходит от частых союзов с фамилиями, хотя различными, но сродственными им, и поощряют такие браки, но только с нациями Вриль-я. Те нации, которые не соображаются в своих обычаях и учреждениях с Вриль-я и неспособные управлять действиями вриля, для достижения и передачи которых потребовалось несколько поколений, находятся в большем пренебрежении, чем негры у нью-йоркских граждан.

Я узнал от Зи, которая более сведуща во всех предметах, чем любой мужчина, с которым мне приходилось разговаривать, что превосходство Вриль-я происходит от усилия их ранней борьбы против препятствий природы в тех местностях, в которых они поселились.

— Повсюду, умствовала Зи: — где начинается ранний процесс в истории цивилизации, по которому жизнь делалась борьбой, в которой люди должны были употреблять все свои силы для того, чтобы бороться с себе подобными, мы неизменно находим этот результат — то есть, когда в состязании должно погибнуть большое количество, природа выбирает для сохранения только самые сильные образцы. В нашей породе, даже до открытия вриля, сохранились только высшие организации, и в наших старинных книгах есть легенда, которой прежде верили, что мы были изгнаны из того мира, из которого явились вы, для того, чтобы усовершенствовать наше положение и достигнуть до самой высокой чистоты нашей породы посредством сильной борьбы, которой подверглись наши предки, и что когда наше воспитание окончится, нам предназначится вернуться в верхний мир и вытеснить все низшие породы, ныне там существующие.

Аф-Лин и Зи часто разговаривали со мною наедине о политическом и общественном положении того верхнего мира, в котором, по философскому предположению Зи, жители должны были истребиться со временем нашествием Вриль-я. Они нашли по моим рассказам — в которых я продолжал делать все возможное (не впадая в положительную ложь, потому что мои проницательные слушатели легко приметили бы ее), чтобы представить наше могущество и нас самих с самой лестной точки зрения — постоянные предметы сравнения между нашими самыми цивилизованными народами и низшими подземными расами, которых они считали безнадежно погруженными в варварство и обреченными постепенному, но непременному уничтожению. Но они оба желали скрыть от своей общины всякие преждевременные понятия об областях, освещенных солнцем; оба были человеколюбивы и гнушались мысли об уничтожении такого множества миллионов существ, и картины нашей жизни, изображаемые мною, как ни были прикрашены, наводили на них грусть. Напрасно я хвастался нашими знаменитыми людьми — поэтами, философами, ораторами, полководцами — и вызывал Вриль-я выставить равных им.

— Увы! сказала Зи, и её величественное лицо выразило ангельское сострадание: — это преобладание нескольких над многими есть самый верный и гибельный признак породи неисправимо дикой. Разве вы не видите, что самое главное состояние человеческого счастья состоит в уничтожении борьбы и состязания между отдельными личностями, которые, какой образ правления ни был бы принят, делают большинство подчиненным меньшинству, разрушают истинную свободу человека, какова бы ни была номинальная свобода в государстве, и уничтожают то спокойное существование, без которого нельзя достигнуть блаженства ни-душевного, ни телесного? Наше мнение таково, что чем более мы можем уподобить жизнь существованию, которое по нашим самым благородным понятиям составляет существование духов по другую сторону могилы, тем более мы приближаемся к божественному счастью и тем легче перейдем в состояние будущего бытия. Конечно все мы, воображающие жизнь богов или блаженных смертных, предполагаем отсутствие забот и таких задорливых страстей, как скупость и честолюбие. Нам кажется, что жизнь должна, состоять из тихого спокойствия, конечно не без деятельных занятий для умственных или душевных способностей, но таких занятий, какого бы свойства они ни были, которые свойственны отличительным качествам каждого, не насильственных и неприятных — жизнь радуемая беспрепятственной разменной кротких привязанностей, в которой нравственная атмосфера убивает ненависть и мщение, борьбу и соперничество. Таково политическое состояние, которого стараются достигнуть все племена и семейства Вриль-я, и для этой цели составлены все наши теории о правительстве. Вы видите, как противоположен подобный прогресс прогрессу тех нецивилизованных народов, от которых явились вы, и которые стремятся к систематическому распространению смут, забот, буйственных страстей, все увеличивающихся по мере того, как их прогресс бурно прокладывает себе путь вперед. Самая могущественная из всех пород за пространством, занимаемом Вриль-я, считает свое правление лучшим из всех политических обществ, и полагает, что, достигло в этом отношении крайней цели, какой только может достигнуть политическая мудрость, так что другие народы должны стараться более или менее подражать ему. Оно установило на самых широких основаниях Кум-Пош, то есть правление невежд по принципу большинства. Оно поставило верх блаженства в соревновании, так что дурные страсти никогда не усыпляются — соревнование во власти, в богатстве, в отличии какого бы то ни было рода, и в этом соперничестве страшно слышать хулу, клеветы, поношения, которыми даже самые лучшие и кроткие между ними осыпают друг друга без угрызений и стыда..

— Несколько лет тому назад, сказал Аф-Лин: — я посещал этот народ, и их несчастье и унижение были еще ужаснее оттого, что они вечно хвастались своим счастьем и величием с сравнении с другими подобными им породами. И нет никакой надежды, чтобы этот народ, который очевидно похож на вас, мог улучшиться, потому что все их понятия стремятся к дальнейшей испорченности. Они все желают расширения своих владений, в прямом противоречии с истиной, что в очень большом размере невозможно общине обеспечить такое же счастье, каким пользуется хорошо устроенная семья, и чем более созревает у них система, по которой несколько человек воспламеняются и раздуваются до размеров выше обыкновенного мерила миллионов, тем более они хорохорятся, тем более требуют и кричат: «Посмотрите, какими великими исключениями из общей ничтожности нашей породы доказываем мы великолепные результаты нашей системы!».

— Если мудрость человеческой жизни, продолжала Зи: — состоит в том, чтобы приближаться к спокойному равенству бессмертных, тогда нет более прямого стремления к противоположенному направлению, как система, имеющая целью довести до крайностей неравенство и беспорядочность смертных. Я не вижу также, каким образом смертные, действуя таким об разом, могут какими бы то ни было религиозными обрядами подготовить себя хоть даже ценить радости бессмертных, которыми они сами надеются сделаться посредством процесса смерти. Напротив, души, привыкшие поставлять счастье в предметах так неподходящих к божественному, нашли бы счастье богов чрезвычайно скучным и хотели бы вернуться в мир, где могли бы ссориться друг с другом.

Глава XVI.

Я так много говорил о вриле, что мой читатель может ожидать от меня описания его. Этого я не могу сделать в точности, потому что мне не позволяли обращаться с ним, из опасения, чтобы мое незнание как употреблять его не было причиною какого-нибудь страшного несчастья. Это вещество имеет в середине пустоту, а в ручке несколько труб, клапанов или пружин, посредством которых сила его может изменяться или направляться — так что одним способом оно уничтожает, а другим излечивает — одним способом может взорвать скалы, другим рассеять туман — одним способом действует на тела, другим может производить некоторое влияние на души. Обыкновенно его носят в удобном размере трости, но оно имеет фальцы, посредством которых его можно удлинить или укоротить по желанию. Когда употребляется для особенных целей, верхняя часть остается на ладони, а указательный и средний палец протягиваются.. Меня уверяли однако, что сила его одинакова не для всех, но соразмеряется с количеством врилевых свойств в человеке, в свойстве или в соотношении с достигаемой целью. Одни более способны уничтожать, другие излечивать; многое также зависит от спокойствия и твердости воли действователя. Они уверяют, что совершенное знание употребления вриля может-только быть приобретено природным темпераментом — то есть, наследственно переданной организацией — и что четырехлетняя девочка, принадлежащая к породе Вриль-я, может выполнять подвиги с тростью в первый раз вложенной в её руки, до которых не может достигнуть самый сильный и искусный механик, родившийся вне пределов Вриль-я. Не все трости одинаково сложены; те, которые даются детям, гораздо проще, чем те, которые носят мудрецы обоих полов, и сделаны они собственно для тех предметов, которыми занимаются дети, в руках которых, как уже сказано выше, они тем более разрушительны чем моложе ребенок. У жен и матерей соотносительная разрушающая сила обыкновенно бывает отвлечена, лечебное свойство в полном развитии. Я желал бы поговорить подробнее об этом удивительном проводнике, о токе вриль, но его составные части так же совершенны, как его действия удивительны.

Замечу однако, что народ этот изобрел трубы, чрез которые ток вриля может быть проведен к предмету, предназначенному для уничтожения,.на пространство почти бесконечное. По крайней-мере, я определю его очень скромно, если обозначу 500 или 600 миль. И математические их исчисления до того точны, что, по отзыву наблюдателя в воздушной лодке, каждый член департамента вриля может безошибочно определять свойство встречающихся преград, высоту, на которую следует поднять метательный снаряд, и силу заряда, для того, чтобы превратить в пепел в срок такой короткий, что я не решусь определить его, столицу вдвое обширнее Лондона.

Бесспорно, Ана удивительные механики — удивительные по приложению свойства изобретательности к практическим целям.

Я отправился с моим хозяином и его дочерью Зи в большой публичный музей, который занимает один флигель в Коллегии Мудрецов и где хранятся, как любопытные образцы невежественных и ошибочных опытов древних времен, много таких изобретений, которыми мы в настоящее время гордимся как новейшими открытиями. В одном из отделений небрежно брошены, как бесполезный хлам, стволы для уничтожения жизни посредством металлических шаров и воспламеняющегося порошка, на таком же основании, как наши пушки и стрелометы, и даже еще смертоноснее, чем наши последние изобретения.

Мой хозяин говорил о них с улыбкою презрения, с какою артиллерийский офицер может упоминать о луках и стрелах китайцев. В другом отделении находились модели экипажей и судов, движимых паром, и воздушного шара, который бы мог быть построен Монгольфьера.

— Таковы, сказала Зи с видом задумчивого глубокомыслия: — таковы были слабые опыты наших диких предков овладеть силами природы, прежде чем они имели малейшее понятие о свойствах вриля.

Молодая Гай была великолепнейшим образцом мускульной силы, которой достигают женщины в её стране. Она имела прекрасные черты, подобно всем, кто принадлежал к этой породе; никогда в верхнем мире я не видывал красоты столь величественной и совершенной; но пристрастие Зи к серьезным наукам придавало её лицу выражение несколько задумчивое и суровое, когда она была спокойна; подобная суровость становилась грозна в сопоставлении с её широкими плечами и высоким ростом. Она была высока даже для женщины из племени Гай и я видел, что она так легко поднимала пушку, как я мог поднять карманный пистолет. Зи внушала мне глубокий страх — страх, который еще усилился, когда мы пришли в отделение музея, отведенное для моделей изобретений, в которых двигателем был вриль; тут она, просто играя своею врилевою тростью и стоя сама на расстоянии, приводила в движение массивные и тяжелые вещества. Она точно будто придавала им смысл и заставляла их понимать себя и повиноваться её приказаниям. Она приводила в движение сложные механизмы, останавливала их или пускала опять, пока в невообразимо короткий срок разного рода сырые материалы не появлялись выработанными в стройные изделия искусства, вполне законченные и совершенные. Действие, производимое месмеризмом или электричеством на нервы и мышцы оживленных предметов, эта молодая Гай производила движениями своего тонкого прута на пружины и колеса безжизненного механизма.

Когда я выразил моим спутникам удивление такому действию на неодушевленное вещество — хотя сознавался, что в нашем мире я был свидетелем явлений, которые доказывали, что известные живые организмы имеют влияние на другие известные живые организмы, влияние однородное по существу, но часто преувеличенное суеверием или плутовстом, Зи, более заинтересованная подобными предметами, чем её отец, просила меня протянуть руку и, подставив свою собственную, обратила мое внимание на некоторые отличия типов и характера. Во-первых, большой палец Зи (и, как я заметил впоследствии, всех женщин и мужчин этой породы) был гораздо длиннее и толще, чем бывает у народов на поверхности земли. Разница почти такая же, как между большим пальцем мужчины и гориллы. Во-вторых, ладонь соразмерно толще чем у нас; ткань кожи несравненно тоньше и нежнее; её обыкновенная теплота больше. Но замечательнее всего один нерв, легко различаемый под кожей, который идет от кисти руки, огибая округлость большого пальца, и разветвляется вилообразно у основания указательного и среднего пальцев.

— С вашим мало развитым большим пальцем, говорила мудрая молодая Гай: — и при отсутствии нерва, который вы найдете более или менее развитым в руках нашего племени, вы никогда не можете иметь полной власти над врилем; что же касается этого нерва, его не оказывалось в руках наших первых праотцов. Так как не имеют его и грубые племена вне пределов Вриль-я. Нерв этот медленно развивался с течением поколений, образованный первыми изобретениями и развитый до настоящей степени постоянным упражнением над силою вриля; поэтому в-течение одного или двух тысячелетий, подобный нерв может, я полагаю, образоваться в тех высших существах вашего рода, которые посвятят себя высокой науке, посредством которой достигается власть над всеми тончайшими силами природы, проникнутыми врилем. Вы говорите о веществе, как о чём-то лишенном, по своему существу, жизни и движения, не могли же ваши родители и наставники оставить вас в неведении того, что нет вида вещества, которое было бы недвижимо и безжизненно; каждая частица находится в постоянном движении, подвергаясь постоянному действию двигателей, из которых теплота наиболее заметный и быстрый, а вриль наитончайший и могущественнейший, при искусном управлении. Итак, на самом деле, ток пущенный моею рукою и направляемый моею волею, только придает большую быстроту и силу действию, которое непрестанно производится на каждую частицу вещества, как бы ни казалось оно безжизненно и упорно. Если груда металла и не в состоянии родить мысль по собственному побуждению, она однако, по присущей ей способности к движению, может воспринимать мысль разумного двигателя, имеющего на нее действие, и когда мысль передается с известною силою вриля, груда металла вынуждена повиноваться, как бы она была движима очевидною физическою силою. На то время вещество оживляется, проникнутое духом, в него вложенным, так что почти можно бы сказать, что оно живет и мыслит. Без этого мы не могли бы заменять слуг автоматами.

Я слишком опасался силы мышц и учености молодой Гай, чтобы рисковать вступить с нею в словопрение. Еще в школе я где-то читал, что мудрец, споривший с римским императором, вдруг смирился, а на вопрос императора, не имеет ли он сказать чего-нибудь еще с своей стороны о спорном вопросе, ответил: «Нет, Кесарь, нельзя спорить с противником, который командует двадцатью-пятью легионами».

Хотя я в душе питал убеждение, каково бы ни было действие вриля на вещество, что Фареде доказал бы несостоятельность её теории о его причинах и степени развития, я не сомневался, что Зи одним ударом кулака в состоянии размозжить голову каждого из членов Королевского Общества. Всякий рассудительный человек знает, что напрасно спорить с обыкновенною женщиною о том, что ему известно; но спорить с Гай в семь фут роста о тайнах вриля — это все равно что вступить в прение с симуном^{[ВТ 1]} среди пустыни.

Между различными отделами в обширном здании Коллегии Мудрецов наиболее заинтересовал меня археологический отдел Вриль-я, заключавший чрезвычайно древнее собрание портретов. Краски и основа были такого прочного свойства, что даже картины, написанные, как мне говорили, в эпоху такую же отдаленную, как самые первые предания китайцев, сохраняли всю свежесть красок. Рассматривая эту коллекцию, я был в особенности поражен двумя вещами — во-первых тем, что картины, написанные от шести до семи тысяч лет назад, изобличали высшую степень развития искусства, чем те, которые были написаны в-течение последних трех, четырех тысяч лет; а во-вторых тем, что портреты древнейшего периода гораздо более походили на типы нашего собственного подлунного мира, и преимущественно европейские типы. Некоторые лица, действительно, напоминали мне итальянские головы, которые смотрят на вас в картинах Тициана, с отпечатком честолюбия или коварства, заботы или горя, на которых страсти проложили своим железным резцом глубокие борозды. Это были, лица людей, живших в борьбе и войне, пока открытие тайной силы вриля не изменило характера общества людей, которые сражались друг с другом из-за власти или славы, так как сражаемся мы в верхнем мире.

Типы лица стали значительно изменяться по прошествии тысячи лет после переворота, сделанного врилем; с каждым поколением выражение лиц становилось безмятежнее, и с этою возрастающею безмятежностью они принимали характер страшного отличия от лиц борющихся и грешных людей; но вместе с тем, как достигали высшего развития красота и величие этих лиц, искусство живописца становилось бессильнее и бесцветнее.

Но самою любопытною достопримечательностью в коллекции были три портрета, относящиеся к доисторическому веку и, согласно мифическому преданию, снятые по приказанию мудреца, происхождение и свойства которого также перемешаны символическими баснями, как свойства индийского Будды или греческого Прометея.

От этого-то таинственного лица, вместе и мудреца и героя, все главные разветвления племени Вриль-я ведут одно общее начало.

Портреты изображают самого мудреца, его деда и прадеда… Все они написаны во весь рост. Мудрец в длинной тунике, по-видимому, составляющей род свободной чешуйчатой брони быть может из кожи какой-нибудь рыбы или пресмыкающегося, но руки и ноги обнажены, пальцы же удивительно длинны и с плавательными перепонками как на руках, так и на ногах. Шеи почти совсем незаметно, а лоб низок и подается назад; вовсе не идеал лба мудреца. У него блестящие, выпуклые карие глаза, очень большой рот, выдающиеся скулы и смуглая кожа. Согласно преданию, этот мудрец дожил до такой же старости, как патриархи; он существовал несколько веков и ясно помнил, что дед его был жив, когда он уже достиг средних лет; прадеда же своего он еще в детстве видел в живых; портрет первого он снял или велел снять при его жизни, но портрет последнего был снят с его изображения на мумии. Портрет деда во всем схож с портретом мудреца, только каждая черта у деда гораздо резче; на нём нет одежды и цвет его тела странный: грудь и живот желтые, а плечи и ноги тускло-бронзового цвета; что же касается прадеда, то он был великолепный образец лягушкообразного рода, просто на просто. Исполин-Лягушка.

В числе мудрых наставлений, которые, согласно преданию, философ завещал потомству в рифмической форме и сжатых изречениях, наиболее замечательно следующее: «Смиряйтесь, потомки мои; праотец вашего рода был головастик; гордитесь, мои потомки, та же божественная мысль, которая создала вашего праотца, проявляется и в вашем возвышении».

Аф-Лин рассказал мне эту басню, пока я смотрел на три лягушкообразные портрета.

— Вы смеетесь над предполагаемым невежеством и легковерием необразованного Тиша, сказал я ему в ответ: — но хотя эти отвратительные маранья и могут быть большой древности, предназначенные вероятно первоначально для грубой карикатуры, я не думаю, чтобы кто-нибудь из вашего племени даже в наименее просвещенные века верил, чтобы правнук головастика мог быть поучающим философом, или чтобы какая-либо часть, я не говорю возвышенных Вриль-я, но даже самых неразвитых видов человеческой породы, могла происходить от головастика.

— Напротив, возразил Аф-Лин: — в так называемый философский или спорный период нашей истории, достигший своего апогея около семи тысяч лет назад, был знаменитый естествоиспытатель, который ясно доказал многочисленным ученикам такую аналогическую и анатомическую соответственность в строении Ана и лягушки, что нельзя было не усмотреть происхождения одного от другого. В них замечалось несколько общих болезней; и те, и другие были подвержены одного рода паразитам, в виде червей в внутренностях; и странно, в строении Ана находится плавательный пузырь, ни к чему для него уже не пригодный, но служащий ясным доказательством её) происхождения от лягушки. Против этой теории нельзя найти и доводов в сравнительных размерах, так как до-сих-пор существуют в нашем мире лягушки, не уступающие нам ростом и толщиною, а несколько тысяч лет назад они по-видимому были еще больше.

— Это я понимаю, сказал я: — потому что лягушки таких исполинских размеров, по утверждению наших лучших геологов, быть может, видевших их во сне, были единственными обитателями верхнего мира до потопа, а подобные лягушки именно могли процветать в озерах и болотах ваших подземных стран. Но прошу вас продолжать.

— В спорный период истории что утверждал один, мудрец, другой уже наверное опровергал. В тот век считалось правилом, что мысль человека поддерживается на высоте только постоянным колебанием из стороны в сторону, постоянным движением, вследствие противоречия; поэтому другая секта философов утверждала, что Ан не происходит от лягушки, но что лягушка очевидно усовершенствованное развитие Ана. Форма лягушки, взятая вообще, была гораздо симметричнее формы Ана, не говоря о прекрасном строении её оконечностей, боков и плеч, тогда как большая часть Ан в то время были почти уродливы и бесспорно сложены дурно. Опять и то, лягушка имела возможность жить на суше и в воде — громадное преимущество, разделяемое с бестелесным существом, между тем как в Ане бесполезность плавательного пузыря ясно доказывала вырождение из высшего развития породы. К тому первые поколения Ан по-видимому покрыты были волосами; даже в сравнительно позднейшее время пучки волос уродовали самые лица наших предков, покрывая дикою растительностью их щеки и подбородки, так точно, мой бедный Тиш, как у вас. Цель высших пород Ана в-течение несметного числа веков состояла в том, чтобы изгладить всякий след сродства с волосатыми позвоночными животными, и они постепенно уничтожили это унизительное волосатое извержение законом полового выбора; конечно, Гай-и предпочитали молодые или красивые гладкие лица. Место лягушки в постепенном усовершенствовании позвоночных ясно доказывается отсутствием на ней волос даже на голове. Этот вид позвоночных рождается уже с тем усовершенствованным отсутствием волос, которого самые прекраснейшие образцы Ана, несмотря на образование в-течение несметного количества веков, не могли еще достигнуть. Удивительно сложная и нежная нервная система и артериальное обращение у лягушки делало ее, по доводам этой школы, более способною для восприятия наслаждений, чем наше низшего разряда или, по-крайней-мере, простейшее физическое сложение доставляет нам. Рассматривая руку — если можно допустить подобное выражение — лягушки, легко уяснить себе её сильнейшую восприимчивость к любви и общественной жизни вообще. Действительно, хотя Ана очень склонны к общественности и любви, лягушки превосходят их в этом. Словом, эти две философские школы вели ожесточенную войну; одна утверждая, что Ан усовершенствованный тип лягушки; другая, что лягушка есть высшее развитие Ана. Мнение моралистов шло в разрез с мнением естествоиспытателей, но большая часть поддерживала теорию преимущества лягушки. Они говорили не без основания, что в нравственности (а именно в соблюдении правил наиболее приспособленных к сохранению здоровья и благоденствия отдельных личностей и общества вообще) лягушки несомненно стоят гораздо выше. История всех веков служила явным доказательством совершенной испорченности человеческой породы, полнейшего презрения даже самых знаменитых из людей к законам, ими же признаваемым, как необходимое условие их собственного и общего счастья и благоденствия. Но самые строжайшие критики лягушачьей породы не могли подметить в их правах малейшего уклонения от нравственных законов, безмолвно ими признаваемых. А какая же польза в цивилизации, если усовершенствование в нравственности не служит целью, к которой она стремится, и пробным камнем, по которому можно судить о её успехах? Наконец, приверженцы этой теории предполагали, что в отдаленный какой-нибудь период времени порода лягушек была усовершенствованным развитием породы человеческой, но что по причинам, определить которые нельзя было путем рациональных умозаключений, лягушки утратили свое прежнее место в мироздании; Ана же, хотя существа и низшие по своему строению, не столько добродетелями, сколько пороками: свирепостью и лукавством, постепенно достигли преобладания, подобно тому как варварские племена человеческой породы своим превосходством в этих самых пороках совершенно истребили или довели до полного ничтожества племена, первоначально превосходившие их умственными способностями и образованием. К несчастью, эти споры затронули религиозные понятия того века, и так как правление было в руках Кум-Пош, самого невежественного, а следовательно и самого раздражительного класса людей — народ ухватился за вопрос и предводители политических партий увидали, что спор о лягушках, перенесенный на эту почву, может сделаться драгоценным орудием для их честолюбия. За тем последовало не менее тысячи лет войн и убийств; в этот период философы обеих партий были побиты и само правление Кум-Пош по счастью приведено к концу возвышением одного семейства, ясно доказавшего свое происхождение от первобытного головастика и снабдившего разные племена породы Ана деспотическими правителями. Эти деспоты в свою очередь окончательно исчезли, по-крайней-мере из наших общин, с открытием вриля, благодаря которому процветают мирные учреждения во всех племенах Вриль-я.

— А разве не существует более философов сторонников прений, чтобы возобновить спор, или все единодушно признают ваше происхождение от головастика?

— Нет, сказала Зи с величественною улыбкой: — подобные прения относятся к темной эпохе Па-Бод; теперь же ими могут забавляться одни дети. Когда нам известно, из каких веществ составлены наши тела, веществ однородных с составными частями самых низших растений, может ли иметь значение вопрос, сложил ли Всемудрый Творец эти вещества из одного вида, или из другого, чтобы создать тот, в который он вложил способность воспринять мысль о нём самом, и те различные степени умственного развития, которые порождаются подобною мыслью? Ан начал свое действительное существование как Ан, уже наделенный способностью мыслить, а вместе с нею сознанием, что сколько бы в-течение веков род Ана ни приобретал мудрости, никогда он не будет в состоянии сложить из веществ, находящихся в его распоряжении, головастика..

— Ты говоришь хорошо, Зи, сказал Аф-Лин: — и для нас смертных с кратковременною жизнью достаточно разумного сознания, что происходит ли Ан от головастика, или нет, так же мало вероятия, чтобы он вновь превратился в головастика, как и в-том, чтобы учреждения Вриль-я заменились гнилым болотом и порочною борьбою какого-нибудь Кум-Пош.

Глава XVII.

Вриль-я, лишенные всякой возможности видеть небесные тела и не имея другого отличия между днем и ночью, кроме того, которым находят удобным обозначать его сами — конечно, делят время не одним способом с нами, но мне было легко, посредством моих часов, которые по счастью были при мне, определить их время с величайшею точностью. Я откладываю до будущего сочинения о науках и литературе Вриль-я — если проживу достаточно, чтобы написать его — все подробности того метода, по которому они достигают обозначения времени; здесь я ограничусь только тем, что их год мало разнится от нашего, но подразделения их года совершенно не сходятся с нашими. Их сутки состоят из двадцати часов, вместо двадцати-четырех; следовательно, и год их заключает соответствующее этому большее число дней. Двадцать часов своих суток они подразделяют следующим образом — восемь часов^[3]; называемых Безмолвными, посвящаются сну; восемь часов, называемых Важным Временем, посвящаются наукам и занятиям; а четыре часа, называемые Отдыхом (которыми, так сказать, кончается их день), назначены для пиров, игр, забав или семейной беседы, смотря по вкусу и наклонностям каждого. Но говоря по правде, вне домов ночи не существует. Не только улицы, но и окрестная страна до самых пределов территории Вриль-я ярко освещается во все часы дня и ночи. Только в домах они убавляют свет до приятного полумрака во время Безмолвных часов. Они питают величайшее отвращение к совершенной темноте и свет у них не гасится никогда совсем. По случаю пиршеств, они оставляют у себя полный яркий свет, но тем не менее отмечают срок дня и наступления ночи посредством механизма, соответствующего нашим часам. Они очень любят музыку, и музыкою, вместо боя, эти хронометры возвещают о главных подразделениях времени. По прошествии каждого часа, звуки, долетающие от всех часов на публичных зданиях, подхваченные, так сказать, часами в частных домах или в селениях, разбросанных по окрестностям города, производят эффект удивительно приятный и вместе торжественный. Но в-течение ночи эти звуки до того тихи, что едва могут быть подмечены человеком неспящим. Перемены времени года у них нет и атмосфера показалась мне, по-крайней-мере, в территории этого племени, очень ровная, теплая, как в Италии в летнюю пору, и скорее сырая, чем сухая; утром до полудня обыкновенно бывает очень тихо, но по временам дует сильный ветер от скал, составляющих границу их владений. Для них нет различия в времени, когда надо сеять, когда жать, так точно, как бывало на Золотых Островах, описанных древними поэтами. Вы видите в одно и тоже время молодые растения в почках или едва вышедшими из земли, а другие в плодах или заколосившимися. Всякое растение теряет листья или меняет их цвет после того, как принесет плоды. Изучая их подразделение времени, мне было всего любопытнее определить средний срок жизни в их племени. По тщательном исследовании оказалось, что срок этот многим был продолжительнее того, который назначен нам на поверхности земли. Что для нас семьдесят лет, то у них сто. И это еще не одно преимущество, которым они пользуются в сравнении с нами: как у нас мало случаев, чтобы достигали такой глубокой старости, так наоборот у них очень немногие умирают ранее ста лет; к тому же они по большей части пользуются до последней минуты здоровьем и силою, следовательно и жизнь для них исполнена наслаждений до самого конца. К этому способствует много разных причин: отсутствие всяких спиртуозных, возбуждающих напитков, умеренность в пище, и еще более, быть может, душевное спокойствие, не нарушаемое никакими мучительными занятиями или пламенными страстями. Их не терзают ни жадность, ни честолюбие, как-то бывает с нами; они кажутся совершенно равнодушными даже к славе; они способны к сильной привязанности; но любовь их, выказываясь в нежном и веселом снисхождении, составляет их счастье и, по-видимому, редко или даже никогда не причиняет им страданий. Так как Гай выходит за того только, кого выберет сама, и у них, как у нас на земле, семейное счастье зависит преимущественно от женщины, то она, избрав себе в мужья понравившегося ей наиболее, снисходительна к его недостаткам, согласуется с его нравом и делает все, от неё зависящее, чтобы сохранить его привязанность. Смерть возлюбленного существа конечно для них, как и для нас, источник печали; но кроме того, что смертные случаи у них крайне редки ранее срока, когда смерть уже становится избавлением, остающиеся в живых находят большую отраду, чем, я боюсь, находит большинство из нас, в уверенности соединения в будущей и лучшей жизни.

Все это способствует к их здоровой и счастливой долговечности, хотя нет сомнения, что она много зависит также от наследственного строения. В их летописях значится, что в ранние периоды развития, когда они жили обществами похожими на наши и раздираемыми ожесточенным соперничеством, жизнь их была значительно короче и болезни у них многочисленнее и тяжелее. Они сами говорят, что у них срок жизни многим стал длиннее и постепенно все еще увеличивается со времени открытия укрепляющих и врачебных свойств вриля в применении к медицине. У них мало практикующих врачей, и те преимущественно Гай-и, бездетные вдовы, которые находят большое наслаждение в умении лечить и даже предпринимают операции, когда они необходимы вследствие несчастного случая или, что же еще реже, вследствие болезни.

У них свои развлечения и удовольствия; в те часы дня, которые носят название Отдыха, они собираются многочисленными толпами для описанных мною крылатых игр в воздухе. У них также есть общие залы для музыки и даже театры; там представляются драмы, показавшиеся мне несколько похожими на китайские — драмы, в которых лица и события относятся к давно-прошедшим временам, и все классические единства нарушены самым грубым образом; в одном действии герой еще ребенок, в другом — чуть не старик, и так далее. Эти драмы очень древние. Мне они показались скучными вообще, но однобразие нарушалось поразительно замысловатыми механизмами, некоторого роди шуточным юмором и отдельными мыслями замечательной силы и энергии, выраженными языком в высшей степени поэтичным, но отчасти слишком испещренным метафорами и тропами. Словом, они казались мне тем, чем парижанину времен Людовика XV или, быть может, англичанину царствования Карла II показались бы трагедии Шекспира.

Зрители, большею частью состоящие из Гай-и, по-видимому, находили величайшее удовольствие в представлении этих драм; это удивляло меня в такой степенной и величественной породе женщин, пока я не заметил, что ни один из актеров не достиг даже юношеского возраста, и справедливо заключил, что матери и сестры посещали театр из угождения детям и братьям.

Я уже сказал, что эти драмы чрезвычайной древности. По всему видно, что в продолжение многих поколений не было написано новых пьес или каких-либо проведений вымысла на столько замечательных, чтобы они пережили свое первое появление. Действительно, хотя нет недостатка в новых изданиях и даже есть нечто в-роде газет; все они посвящены механике, отчетам о новых изобретениях, объявлениям по поводу разных деловых подробностей — словом, вопросам практическим. Иногда ребенок напишет рассказ о каком-нибудь похождении, иногда молодая Гай робко изливает свои любовные надежды и опасения в поэме; но эти излияния не имеют почти никакого достоинства и их редко кто прочтет, кроме детей и девушек Гай-и. Самые любопытные сочинения, характера чисто литературного, это путешествия для исследования других областей этого подземного мира, обыкновенно написанные молодыми эмигрантами и читаемые с большою жадностью родственниками и друзьями, которых они оставили.

Я не мог не выразить Аф-Лину моего изумления, что общество, в котором механика сделала такие поразительные успехи, и высшее развитие ума выказалось достижением того благоденствия народа, которое политики-философы на земле после многих веков бессильных попыток почти единогласно согласились считать неосуществимою мечтою, однако не имеет решительно никакой современной литературы, не взирая на совершенство, до которого обработка довела язык, вместе богатый и простой, сильный и звучный.

— Не замечаете ли вы, ответил мой хозяин: — что литература, какую вы имеете в виду, совершенно несовместна с тою степенью общественного и политического благоденствия, в которой вы, по лестному вашему предположению, считаете нас? После вековых усилий мы наконец пришли к форме правления, которою довольны; не допуская различия званий, мы не отличаем особенными почестями одних администраторов от других, следовательно нет и поощрения для личного честолюбия. Никто не стал бы читать сочинений, в которых проводились бы теории, ведущие к политическому или общественному перевороту, почему никто и не пишет ничего подобного. Если от времени до времени и найдется Ан недовольный нашим мирным образом жизни, он не нападает на него, но удаляется сам. Таким образом отдел литературы (судя по древним книгам в наших публичных библиотеках, отдел этот был очень обширен), относящийся к теориям общественного строя, вгладь не существует более. Еще в древние времена много писали о естестве и свойствах Всеблагого и доводы за и против будущего состояния; теперь мы все сознаем две неопровержимые истины: что есть Божество и есть будущее состояние; но если б мы писали до того, что истерли бы пальцы до костей, мы не могли бы набросить малейшего света на свойства и условия этого будущего состояния или усилить наш страх к свойствам Божественного Естества. Таким образом исчез и другой отдел литературы, по счастью для нас; в то время когда писалось так много о вещах, которые никто определить не мог, люди жили в постоянных ссорах и борьбе. Большая часть нашей древней литературы состоит из летописей войн и революций тех времен, когда Ана жили большими и бурными обществами, из которых каждое силилось расширить свои пределы на счет другого. Вы видите наш спокойный образ жизни теперь; так мы прожили много веков. У нас нет событий, которые можно бы вносить в летописи. Что сказать о нас кроме того, что «они родились, были счастливы и умерли»? Переходя теперь к той части литературы, которая больше касается области воображения, как например то, что мы называем Глобсила или в разговоре Глобс, а вы поэзиею, причины её упадка у нас очевидны и в большом количестве.

Мы находим в образцовых произведениях этого отдела литературы, которые мы все читаем с удовольствием, хотя подражения были бы немыслимы, что они состоят из описания страстей, нами более не испытываемых — честолюбия, мести, незаконной любви, жажды воинской славы и тому подобного. Древние поэты жили в атмосфере пропитанной этими страстями и глубоко чувствовали то, что выражали племенным языком. Теперь никто не может выражать подобных страстей, так как никто не в состоянии испытывать их, и сочувствия в читателях не встретит, если б даже успел в этом. Главный элемент древней поэзии — это разложение тех сложных тайн человеческой натуры, которые ведут к ненормальным порокам и преступлениям, или внушают замечательные, выходящие из ряда добродетели. Наше общество, избавившись от искушений поддаться пороку или совершить преступление, естественно сгладило нравственный уровень до того, что выдающихся добродетелей нет. Без прежней пищи — сильных страстей, ужасных преступлений, геройских подвигов, поэзия конечно если не совсем зачахла, тем не менее доведена до очень скудного содержания. Остается еще поэзия описательная — описание скал, деревьев, воды и картин семейной жизни — и наши молодые Гай-и приплетают к своим любовным стихотворениям много этого рода бесцветной поэзии.

— Эта поэзия может иметь величайшую прелесть, заметил я: — есть критики между нами, которые ценят ее выше той, в которой описываются преступления или подвергаются психологическому анализу человеческие страсти. Как бы то ни было, эта бесцветная, по вашим словам, поэзия в настоящее время находит более читателей, чем всякая другая в народе, оставленном мною на поверхности земли.

— Быть может, но тогда я прихожу к заключению, что писатели очень старательно вырабатывают язык, которым пишут, и посвящают себя исключительно образованию и полировке слов и рифм, как искусству.

— Конечно, все великие поэты должны это делать. Хотя дар стихотворства может быть врожденным даром, он требует такой же тщательной обработки, какая нужна, чтоб масса металла превратилась в одну из ваших машин.

— Поэты у вас, вероятно, имеют какую-нибудь побудительную причину, чтобы тратить столько труда на словесную красоту?

— Да, я полагаю, что дар песнопения побудил бы их только петь, как поют птицы; но придать песни искусственно красивую форму, по всему вероятию; требует побуждения постороннего, и наши поэты находят его в жажде славы — порой, быть может, и в недостатке денег.

— Именно, так. Но в нашем обществе мы не приписываем славы ничему, что бы мог сделать человек в тот короткий срок, который называется жизнью. Мы скоро лишились бы равенства, которое составляет суть благоденствия нашего народа, если б избрали какое-либо лицо для особенных похвал; особенная похвала дала бы права на особенную власть; с той минуты все дурные страсти, теперь усыпленные, мгновенно пробудились бы; другие личности стали бы жаждать отличий, возникла бы зависть, а с завистью ненависть, с ненавистью клевета и преследования.. Наша история говорит нам, что большая часть писателей, которым воздавалась великая хвала, вместе с тем подвергались и величайшим порицаниям; по настоящему, взяв все в соображение, они были очень несчастны, отчасти от нападений завистливых соперников, отчасти от болезненного настроения ума, порожденного развитою восприимчивостью к действию хвалы или порицания. Что ж касается побудительной причины, кроющейся в нужде, во-первых, нет в нашем племени ни одного человека, кто бы испытывал гнет бедности; во-вторых, если б и нашелся такой бедняк, всякое занятие было бы выгоднее писания стихов. Наши публичные библиотеки заключают все книги прежних времен; книги эти, по вышеизложенным причинам, гораздо лучше всех тех, какие могли бы быть написаны в настоящее время, и они бесплатно к услугам каждого, кто пожелает их прочесть. Мы не такие дураки, чтобы платить за чтение плохих книг, когда можем читать лучшие произведения даром.

— Для нас новизна имеет привлекательность и новая книга, хотя и плохая, читается, тогда как старая, несмотря на её достоинство, предана забвению.

— Новизна, без сомнения, имеет привлекательность в варварскую эпоху, когда люди отчаянно стремятся к чему-нибудь лучшему; для нас же она цены не имеет, так как новизна не принесет нам никакой пользы. Одним из наших великих писателей за четыре тысячи лет назад было однако замечено, что «изучающий старые книги всегда найдет в них что-нибудь новое, а тот, кто читает новые книги, всегда найдет в них что-нибудь старое». Возвращаясь к поднятому вами вопросу, я не сомневаюсь, что при отсутствии между нами побудительной причины в виде жажды славы или гнетущей нужды, люди, наделенные поэтическим талантом, поют, по вашим словам, как поют птицы: за недостатком тщательной отделки формы, песнь их не находит слушателей, а вследствие недостатка слушателей, песнь эта замолкает посреди обычных занятий жизни.

— Но как же это отсутствие поощрения к литературным трудам не имеет влияния на произведения научные?

— Ваш вопрос удивляет меня. Заниматься наукою побуждает любовь к истине помимо всякой славы, и наука же посвящена у нас исключительно практическим целям в связи с сохранением нашего общественного быта и удобств нашей обыденной жизни. Изобретатель не ожидает славы и никто ему не дает ее; он имеет занятие по своему вкусу, при котором его не терзают мучительные страсти. Человек нуждается в упражнении ума так точно, как и тела; для того и другого постоянное упражнение лучше сильного по временам. Наши самые трудолюбивые ученые, вообще говоря, живут дольше и ограждены более других от болезней. Живопись многим доставляет удовольствие, но искусство уже не то, что было в прежние времена, когда великие живописцы наших различных общин состязались для получения золотой короны, которая давала им общественное положение равное королям, под управлением которых они жили. Вы, вероятно, заметили в нашем археологическом отделе, на сколько выше, с точки зрения искусства, картины, написанные несколько тысячелетий назад. Быть может, потому что музыка действительно более в сродстве с наукою, чем с поэзиею, единственное из приятных искусств, которое наиболее процветает между нами, это музыка. Но и тут отсутствие поощрения, в виде похвалы или славы, повело к тому, что мало встречается различия между степенью таланта одного лица или другого; наиболее усовершенствована у нас хоровая музыка, с помощью наших обширных механических инструментов, в которых мы часто прибегаем к действию воды^[4]. В последние века у нас почти не появлялось оригинальных композиторов. Наши любимые мотивы относятся к очень древней эпохе; они послужили основою чрезвычайно сложным вариациям второстепенных, но талантливых музыкантов.

— Разве нет у Ана политических обществ, проникнутых страстями, которые ведут к преступлению, и допускающих неравенство умственное и нравственное, оставленное позади себя вашим племенем и всеми Вриль-я вообще на пути к усовершенствованию? В таких обществах поэзия и её сестры — искусства могут еще быть и чтимы и усовершенствованы.

— Подобные общества существуют в отдаленных странах, но мы не допускаем их в пределы образованных общин; мы почти не удостоиваем их названия Ана и, конечно, не причислим никогда к Вриль-я. Это варвары, живущие преимущественно в той низкой степени бытия Кум-Пош, которая естественно клонится к собственному ужасающему разложению в Глек-Нас. Их жалкая жизнь проходит в постоянной борьбе и постоянных переменах. Когда они не сражаются с соседями, то неминуемо терзаемы междоусобиями. Они делятся на партии, которые бранят, грабят и порой убивают друг друга по самым пустым поводам к несогласию, так что даже мы находили бы это непонятным, если б не читали истории нашего народа и не видели, что и мы прошли чрез этот ранний период невежественного варварства. Безделицы достаточно, чтобы восстановить их друг против друга. Они все имеют притязание быть равными, и чем более силятся утвердить это равенство, уничтожая прежние отличия и создавая новые, тем более неравенство бросается в глаза и становится невыносимо, так как не оказывается ни наследственной преданности, ни другого чего соответствующего для того, чтобы сглаживать ничем неприкрытое отличие между большинством, которое ничего не имеет, и меньшинством, которое обладает многим. Конечно, большинство ненавидит меньшинство, но жить без него бы не могло. Первое производит постоянные нападения на последнее, порой даже окончательно истребляет его; но едва это совершено большинством, как из его же собственной среды возникают опять те же немногие, с которыми однако труднее иметь дело, чем с прежними. Там, где общества многочисленны и борьба из-за приобретения есть состояние преобладающее, всегда должно быть мало победителей и много побежденных. Словом, народы, о которых я говорю, дикари ощупью пролагающие себе путь в темноте к лучу света; они заслуживали бы нашего сострадания к их немощам, если б, подобно дикарям, не вызывали своего собственного истребления надменностью и жестокостью. Можете ли вы себе представить, что подобные существа, вооруженные одним жалким орудием, которое вы можете видеть в наших музеях древности, неуклюжими железными стволами, заряженными селитрою, не раз угрожали истреблением племени Вриль-я, живущему по соседству от них, основываясь на том, что у них тридцать миллионов населения — племя Вриль-я состоит не более, как из пятидесяти тысяч — если те не примут их взгляда на Сок-Сек (приобретение денег), основанного на каких-то коммерческих правилах, которые они имеют бесстыдство называть законом цивилизации?

— Однако, тридцать миллионов населения дают сильный перевес над пятидесятью.

Мой хозяин поглядел на меня с изумлением.

— Чужеземец, сказал он: — вы верно не дослышали, что племя, которому угрожают, принадлежит к Вриль-я; они только ждут объявления войны со стороны дикарей, чтобы послать штук шесть маленьких детей истребить все их народонаселение.

При этих словах я почувствовал содрогание ужаса, сознавая ближайшее сродство с дикарями, чем с Вриль-я, и припоминая все, что говорил в похвалу прекрасных учреждений в Америке, которые Аф-Лин заклеймил названием Кум-Пош. Вернув самообладание, я спросил, есть ли способы сообщения, которыми я мог бы безопасно посетить этот дерзкий и отдаленный народ.

— Вы можете безопасно путешествовать посредством вриля по земле или по воздуху, чрез все общины, с которыми мы в союзе или в сродстве; но я не могу ручаться за вашу безопасность среди варварских народов, управляемых другими законами, чем наши, народов до того еще погруженных в невежественный мрак, что между ними очень многие живут воровством друг у друга, и нельзя в безмолвные часы оставлять отворенною дверь собственного дома, не подвергаясь опасности.

Здесь наш разговор был прерван входом Таэ; он пришел сообщить лам, что, посланный выследить и уничтожить громадное пресмыкающееся, виденное мною тотчас по прибытии, он караулил его все время с-тех-пор, как приходил ко мне, и стал уже подозревать, что меня обмануло зрение, или что животное пробралось по пещерам в скалах до диких стран, в которых водятся ему подобные — когда оно вдруг выдало свое местопребывание громадным уничтожением травы на берегу озера.

— Я уверен, заключил Таэ: — что оно теперь скрывается в озере. Итак (он обратился ко мне), я подумал, что вас может позабавить пойти посмотреть, как мы уничтожаем таких неприятных гостей.

Глядя на лицо ребенка и припоминая чудовищные размеры пресмыкающегося, которое он собрался уничтожить, я содрогнулся от страха за него и даже за самого себя, если бы служил ему спутником при этой охоте. Но любопытство видеть собственными глазами разрушительное действие хваленого вриля и мысль, что я унижусь в мнении ребенка, изобличив опасение за собственную безопасность, взяли верх над моим первым впечатлением. Я поблагодарил Таэ за его любезное внимание и высказал готовность идти с ним на забавное предприятие.

Глава XVIII.

Когда мы с Таэ вышли в поле, оставив за собою город, а по левую руку большую дорогу, которая вела к нему, странная и величественная красота ландшафта, освещенного до края небосклона несметным числом фонарей, приковывала мой взор и отвлекала внимание от разговора моего спутника.

Дорогою я видел разные способы возделывания земли посредством машин, но формы мне совершенно неизвестной и по большей части очень грациозной; так как искусствами у этих народов занимаются исключительно в применении к практическим целям, то они проявляются в украшении и изяществе предметов полезных. Драгоценные металлы и каменья у них в таком количестве, что употребляются на самые обыкновенные вещи; пристрастие к полезному побуждает их украшать орудия для полезных занятий и изощряет их изобретательность в такой мере, какой они не подозревают сами.

Для всякого рода услуг, как в доме, так и вне его, они употребляют автоматов, до того замысловатых и легко поддающихся действию вриля, что они кажутся одаренными смыслом. Едва можно было отличить автоматов, которых я видел как бы направляющих и следовавших за быстрыми движениями обширных механизмов, от человеческих существ, наделенных способностью мыслить.

Однако мало-помалу внимание мое было привлечено острыми и забавными замечаниями моего спутника. Умственные способности детей этого племени развиваются чрезвычайно рано; быть может, этому способствует обычай возлагать на них с ранних лет труды и ответственность людей взрослых. Разговаривая с Таэ, мне казалось, как будто я рассуждаю с умным и наблюдательным человеком одних со мною лет. Я спросил его, может ли он определить приблизительно число общин, на которое распалось племя Вриль-я.

— Это сказать трудно, ответил Таэ: — потому что они размножаются с каждым годом при отделении избытка от каждой общины. Но я слышал, как отец мой говорил, что, согласно последнему отчету, оказывалось полтора миллиона общин, говорящих нашим языком и усвоивших наши учреждения, образ жизни и форму правления; с небольшими изменениями, я полагаю, о которых вам лучше спросить Зи. Она знает более, чем большая часть из Ана. Ан менее интересуется тем, что до него не касается, чем Гай; Гай-и любопытные создания.

— Ограничивается ли каждая община одним и тем же числом семейств или одною общею цифрою населения?

— Нет, в некоторых население меньше, в других больше — смотря по обширности земли, которую они занимают, или по степени совершенства, до которого довели свои машины. Каждая община обозначает свои пределы, смотря по обстоятельствам, тщательно наблюдая, чтобы никогда не могло возникнуть класса бедняков вследствие излишнего требования населения от производительных сил земли, и чтобы ни одна община не превысила размера, при которых правительство может походить на одну хорошо устроенную семью. Я полагаю, что нет общины Вриль-я более как тридцать тысяч семейств. Общее правило однако, что чем меньше община — лишь бы в ней было достаточно рук для обработки занимаемой ею земли, тем богаче каждый в отдельности, а тем больше сумма, вносимая в общую кассу — но главное, тем счастливее и спокойнее все политическое целое и тем совершеннее произведения его промышленности. Община, которую все племена Вриль-я признают за самую цивилизованную и которая довела силу вриля до его последнего развития, едва ли не самая маленькая из всех. Она ограничивается четырьмя тысячами семейств, но каждый дюйм её территории возделан до высшей степени совершенства садового грунта; машины у неё превосходят механизмы всех других общин, и нет произведения её промышленности в любом департаменте, которое не ценилось бы необычайно дорого каждою общиною нашего народа. Все наши племена принимают эту общину за образец, считая, что достигли бы высшей грани цивилизации, доступной смертным, если б с умели соединить высшую степень счастья с высшею степенью умственного усовершенствования; ясно, что чем общество меньше, тем легче этого достигнуть. Наша община для этого слишком велика.

Ответ Таэ заставил меня задуматься. Я вспомнил небольшую Афинскую республику с двадцатью тысячами всего свободных граждан, на которую до настоящего времени наши самые могущественные народы смотрят как на лучшее руководство и образец по всем отраслям умственного развития. Но в Афинах опять допускались ожесточенное состязание, постоянные перемены и счастливыми афиняне конечно не были. Отбросив мысли, в которые я погрузился по этому поводу, я опять навел разговор на эмиграции.

— Однако, начал я: — если известное число из вас ежегодно, как я понял, соглашается покинуть родной очаг, чтобы основать новую общину в другом месте, число выселенцев должно быть очень ограниченно и едва ли достаточно, даже при помощи машин, которые они берут с собой, для расчистки земли, постройки городов и образования цивилизованного штата с удобствами и роскошью, к которым они привыкли.

— Вы ошибаетесь. Все племена Вриль-я находятся в постоянных сношениях друг с другом и ежегодно решают между собой, какая часть одной общины соединится с переселенцами другой, дабы составить целое достаточного объема, и место, куда выселяются, решено с обоюдного согласия, по-крайней-мере, за год; каждая из общин посылает туда пионеров нивеллировать скалы, обвести плотинами водяные пространства и строить дома; когда же эмигранты наконец прибывают на новое место жительства, они находят готовый город и земли вокруг него частью расчищенные. Наш суровый образ жизни детьми развивает в нас наклонность к путешествиям и похождениям. Я сам намерен переселиться, когда достигну совершеннолетия.

— Эмигранты всегда выбирают места необитаемые и бесплодные?

— До-сих-пор так водилось; наше правило — не уничтожать, если этого не требует наше собственное благосостояние. Конечно, мы не можем селиться на земле, уже занятой племенами Вриль-я; если же мы займем обработанные земли других племен Ана, нам придется истребить до последнего прежних жителей. Иногда случается, что заняв обширную территорию, мы находим в нашем соседстве беспокойное и задорливое племя Ана, которое, особенно при управлении Кум-Пош или Глек-Нас, негодует на наше соседство и затевает ссору; тогда конечно, так как это угрожает нашему благосостоянию, мы истребляем все племя; нет возможности прийти к мирному соглашению с породой идиотов, вечно меняющих форму правления, их представляющего. Кум-Пош, произнес ребенок значительно: — довольно плохое правление само по себе, все же у этих людей есть мозг, хотя в задней части головы, и они не без сердца, а при управлении Глек-Нас у всех исчезает без следа и мозг, и сердце, и превращаются эти существа в олицетворенные зубы, когти и глотку.

— Вы резко выражаетесь. Позвольте вам сообщить, что я сам гражданин правления Кум-Пош и горжусь этим.

— Я не удивляюсь более, ответил Таэ: — что вы у нас так далеко от вашей родины. Чем была ваша страна прежде чем сделалась Кум-Пош?

— Колониею эмигрантов, подобно тем, которые отделяются от ваших общин, с тою разницею однако, что она оставалась в зависимости государства, из которого произошла. Иго это она свергла и, увенчавшись вечною славою, стала Кум-Пош.

— Вечною славою! Как долго длится Кум-Пош?

— Около ста лет.

— Срок жизни Ана — очень молодая община. Менее чем чрез сто лет еще ваше Кум-Пош превратится в Глек-Нас.

— Нет, самые старые государства в свете, к которому принадлежу я, питают большую веру в его прочность; они постепенно так преобразовывают свои учреждения, чтобы они перешли мало-помалу в наши формы; самые рассудительные политики этих стран говорят, что волею-неволею эти старые государства, по неизбежному ходу вещей, клонятся к состоянию Кум-Пош.

— Старые-то государства?

— Да, старые.

— С очень небольшим, вероятно, населением сравнительно с пространством плодородной земли?

— Наоборот, с многочисленным населением в-сравнении с пространством своих земель.

— Понимаю; это действительно очень старые государства — такие старые, что они забродят, если не избавятся от излишка населения так, как делаем это мы — очень старые государства! — очень, очень старые! Скажите пожалуйста, Тиш, считали бы вы умным со стороны стариков кувыркаться как маленькие дети? А если б вы спросили забавников, что их побуждают к таким прыжкам, не засмеялись бы вы, получив в ответ, что они подражают детям, чтобы сделаться детьми сами? Древняя история полна подобных примеров за много тысяч лет назад — и каждый раз, когда очень старое государство играет в Кум-Пош, оно скоро впадает в Глек-Нас. Придя в ужас от самого себя, оно тогда взывает о повелителе, как старик, впавший в детство, зовет няньку, и после ряда повелителей или нянек, более ли менее продолжительного, очень старое государство исчезает из истории. Очень старое государство, пытающееся превратиться в Кум-Пош, подобно очень старому человеку, который срывает дом, к которому он привык, но до того истощил свои силы, срывая его, что может только построить на месте жалкую хижину, где он сам и его наследники жалобно стонут: «Как дует ветер! Как шатаются стены!»

— Любезный Таэ, я извиняю ваши невежественные предрассудки, которые каждый школьник, выросший в стране Кум-Пош, легко бы опроверг, хотя быть может не оказал бы таких сведений в древней истории, какими, по-видимому, обладаете вы.

— Я-то учен? Ни крошечки! Попросил ли бы школьник в вашем Кум-Пош своего прадеда или прабабушку стать на голову и ногами вверх? И если б бедные старые люди не решались, говорил им: «Чего вы боитесь? Смотрите, как я это делаю!»

— Таэ, я не хочу вступать в прения с таким ребенком, как вы. Я снисхожу, повторяю, к вашему недостатку образования, которое доставляется единственно в правлении Кум-Пош.

— Я в свою очередь, ответил Таэ с видом кротким, но величественным, которым отличается его племя: — не только извиняю вас, как человека невзросшего среди Вриль-я, но еще умоляю вас простить мое неуважение к привычкам и мнениям такого любезного — Тиш!

Мне следовало бы упомянуть ранее, что хозяин и семья обыкновенно называли меня Тиш; это учтивое и даже ласкательное название метафорически означает: маленький варвар, а буквально лягушенок; дети ласково называют этим именем прирученных лягушек, которых держат в садах.

Мы теперь достигли берегов озера и Таэ остановился, чтобы указать мне на опустошения, сделанные в смежных с ним полях.

— Неприятель наверное скрывается под водою, сказал Таэ. — Заметьте, какие кучи рыб толпятся у берегов. Даже с большими рыбами жмутся вместе и мелкие, которые обыкновенно служат первым добычею и бегут от них; все забывают свои инстинкты в виду общего истребителя. Это пресмыкающееся должно принадлежать к роду Крек, роду прожорливее других; говорят, оно из числа немногих уцелевших пород страшных обитателей земли до создания Ана. Крек ненасытен — он питается растительною пищею и животными; только на счастье быстроногих лосевых пород, он очень неповоротлив. Его любимое лакомство — это Ан, когда ему удастся захватить его врасплох; поэтому Ана безжалостно уничтожают его, как скоро он появляется в их пределах. Я слышал, что когда наши предки первоначально расчищали страну, эти чудовища и другие, им подобные, были в большом количестве; тогда вриль не был еще открыт и многие из нашего племени сделались добычею чудовищ. Невозможно было истребить их совсем, пока не сделали открытия, которое составляет могущество и поддерживает цивилизацию нашего народа. Но когда открыли вриль, все существа нам враждебные вскоре были окончательно истреблены. Тем не менее раз или два в году подобное исполинское животное появляется, из незаселенных и диких стран, и на моей памяти в этом самом озере им была схвачена молодая Гай, которая купалась. Если б она находилась на суши и вооружена была врилевым прутом, это пресмыкающееся не смело бы и показаться; подобно всем диким существам, оно наделено удивительным инстинктом, который предостерегает его от носящего врилевый прут. Как они научают своих детенышей остерегаться прута, который видят в первый раз, это одна из тех тайн, которую вы лучше попросите Зи разъяснить вам, а я не могу^[5]. Пока я стою здесь, чудовище не выйдет из своей засады, но нам следует его выманить.

— Не будет ли это трудно?

— Нисколько. Сядьте на этот камень (около ста ярдов от берега), пока я отойду на некоторое расстояние. Вскоре пресмыкающееся увидит или почует вас, и заметив, чтобы не имеете врилевого прута, оно выйдет из воды, чтобы поглотить вас. Как только выйдет оно из воды, сейчас и сделается моею добычею.

— Разве вы хотите сказать, что я должен служить приманкою для чудовища, которое поглотило бы меня своими страшными челюстями в мгновение ока? Слуга покорный!

Ребенок засмеялся.

— Не бойтесь, сказал он: — только сидите смирно.

Вместо того, чтобы повиноваться этому приказанию, я прыгнул в сторону и собирался дать тягу, когда Таэ слегка коснулся моего плеча и пристально поглядел мне в глаза; я точно прирос к месту. Я не имел более воли. Повинуясь руке ребенка, я последовал за ним к указанному им камню и сел на него молча. Большая часть из читателей видали, вероятно, действие магнитизма, естественного или искусственного. Ни один профессор этой сомнительной науки не был бы в состоянии внушить мне мысль или придать произвольное движение; показывался просто автоматом в распоряжении этого грозного ребенка. Между тем он распустил крылья, поднялся на воздух и опустился невдалеке среди кустарника на склоне холма.

Я остался один; с невыразимым ощущением ужаса обратил я глаза к озеру и не отводил их от воды, как бы под действием обаяния. Прошло минут десять или пятнадцать — мне они показались веками — прежде чем тихая поверхность, сверкавшая от света фонарей, пришла, в легкое волнение на середине. В то же время стаи рыб у берегов стали выказывать, что чуют приближение врага, особенным плеском, прыжками и ныряя на дно. Я видел, как они метались туда и сюда, стараясь уйти, и даже прыгали порой на берег. Длинная, темная, волнистая борозда на воде приближалась мало-помалу, пока наконец не высунулась из воды голова пресмыкающегося, с торчащими в громадных челюстях клыками и тусклым взором глаз, жадно устремленных на то место, где я сидел неподвижно. Вот передние его ноги на берегу — вот и громадная грудь, покрытая по сторонам чешуею, как бронею, и с сморщенною кожею грязно-желтого цвета по середине; вот и тело показалось во всю его длину, фут в сто и более от челюсти до хвоста. Еще один шаг этих исполинских ног, и чудовище было бы на том месте, где я сидел. Один миг отделял меня от этой ужасной смерти, когда нечто, показавшееся мне стрелою молнии, сверкнуло в воздухе, поразило грозное животное быстрее вздоха, охватило его, и предо мною лежала уже почерневшая, обугленная, тлеющая, гигантская масса, которая быстро съёживалась, превращаясь в пепел и прах. Я все сидел неподвижно, безмолвно, с леденящем холодом в душе от нового ощущения; что прежде было страхом, исполненным отвращения, то теперь заменилось оцепенением ужаса.

Я почувствовал руку ребенка на моей голове — ужас исчез — я вышел из оцепенения — я встал.

— Вы видите, как легко Вриль-я уничтожают своих врагов, сказал Таэ, и направившись к берегу, смотрел на тлеющие остатки чудовища, спокойно говоря: — Я истреблял животных большего размера, но ни одного с таким удовольствием. Да, это крек; какие страдания оно должно было причинять, пока существовало!

Тут он подобрал бедных рыбок, выпрыгнувших из воды на берег, и сострадательно возвратил их природной стихии.

Глава XIX.

Таэ повел меня обратно в город обходом, чтобы показать то, что мы называем станциею, то есть место, откуда эмигранты и путешественники отправляются в путь. Я однажды выразил желание видеть их экипажи. Они оказались двух родов: одни для путешествия по земле, другие для путешествия по воздуху. Первые были всех размеров и форм, некоторые не больше обыкновенной кареты, другие целые подвижные дома с одним этажом в несколько комнат, снабженных всеми условиями удобств и роскоши, которые наблюдаются у Вриль-я. Воздушные экипажи были из легкого вещества; они вовсе не походили на наши воздушные шары, но скорее на лодки с рулем, большими крыльями в виде весел, и машиною посередине, движимой врилем. Все экипажи, как для земли, так и для воздуха, были движимы тою же могучею и таинственною силой.

Я присутствовал при отправлении транспорта, но пассажиров было мало; он преимущественно состоял из предметов торговли, отправляемых в соседнюю общину — между всеми племенами Вриль-я торговля очень оживлена. Здесь будет кстати упомянуть, что их ходячая монета не из драгоценного металла, которого у них слишком большое количество, чтобы соответствовать цели. Маленькие монеты, которые наиболее в ходу у них, сделаны из особого рода ископаемых раковин, сохранившихся в сравнительно небольшом количестве от какого-нибудь потопа в давноминувшие века, или другого переворота в природе, вследствие которого был истреблен целый род животных. Раковины эти малы и плоски, как раковины устриц; они могут шлифоваться как драгоценные камни. Эта монета в обращении у всех племен Вриль-я. Их более обширные обороты ведутся почти так, как у нас, посредством векселей и тонких металлических пластинок, соответствующих ассигнациям.

К этому я прибавлю, что подать, выплачиваемая племенем, с которым я ознакомился, чрезвычайно велика, если взять в соображение число жителей. Но я не слыхал ни разу ропота, потому что деньги эти употреблялись на цели общеполезные и действительно необходимые для успехов цивилизации. Издержки на освещение такого обширного пространства земли, на снабжение средствами к эмиграции, на то, чтобы поддерживать публичные здания, в которых происходят разные умственные упражнения народа, начиная от первого образования ребенка до коллегии мудрецов, где постоянно делаются новые опыты из области механики — все это требовало громадных общественных фондов. Меня очень поразило одно обстоятельство, которое я приведу здесь в заключение. Я уже говорил, что все необходимые работы исполняются, детьми до брачного возраста; этот труд оплачивается правительством гораздо дороже, чем он вознаграждается даже в Соединенных Штатах. По их теории, каждый ребенок, мальчик или девочка, достигнув брачного возраста, уже заработал себе полное обеспечение на жизнь. Не взирая на различие общественного положения родителей, все дети одинаково должны служить обществу и одинаково вознаграждаются, глядя по летам и свойству труда. Когда друзья или родители желают, чтобы ребенок работал на них, они должны вносить в общественный фонд сумму, равносильную той, которую платит правительство детям, находящимся в его службе, и деньги эти вручаются ребенку, когда истекает срок его трудового периода. Этот обычай, без сомнения, способствует к тому, чтобы понятие о равенстве не было чуждым и неприятным, и если можно сказать, что все дети составляют демократию, не менее справедливо будет и то, что все взрослые образуют собою аристократию. Изысканная учтивость и утонченность обращения Вриль-я, их великодушие, полнейший досуг для своих частных занятий и приятные отношения в семейном быту, где они, как члены высшего общества, не могут питать недоверия друг к другу — все вместе делает Вриль-я самою совершенною аристократиею, какую ученик Платона или Сидней мог бы представить себе идеалом аристократической республики.

Глава XX.

Со времени вышеизложенной экспедиции с Таэ ребенок часто навещал меня. Он очень привязался ко мне и я платил ему тем же. Так как он не достиг еще двенадцатилетнего возраста и не начинал курса наук, которыми кончается детство в этой стране, я менее уступал ему в уровне умственного развития, чем старшим членам общества, в особенности Гай-и, а между ними более всех Зи. Дети Вриль-я, имея заботу о многих обязанностях, возложенных на их ответственность, вообще не бывают веселы, но в Таэ, при всем его уме, было много забавного юмора, который часто встречается в людях гениальных даже в пожилые лета. Ему мое общество доставляло такое же удовольствие, какое находит у нас мальчик его лет с любимою собакою или обезьяной. Его забавляли попытки научить меня тому, что делали его соплеменники, так точно как забавно одному моему племяннику заставлять пуделя ходить на задних лапах и прыгать чрез обруч. Я охотно соглашался на эти опыты, но никогда не достигал успеха пуделя. Сначала я очень был заинтересован попытками действовать крыльями, которыми самые маленькие Вриль-я пользуются так же искусно и легко, как мы ногами и руками; но все мои старания только повели к ушибам, довольно сильным, чтобы вынудить меня отказаться от них с отчаяния.

Крылья эти, как выше сказано, очень велики и доходят до колен; во время отдыха они складываются назад, образуя собою грациозный плащ. Делаются они из перьев исполинской птицы, водящейся в большом количестве в скалистых высотах этой страны; цвет перьев преимущественно белый, но иногда с красноватыми полосами. Крылья укрепляются вокруг плеч легкими, но крепкими стальными пружинами; когда же они распускаются, то руки должны быть продеты в петли, нарочно для того сделанные, и становятся как бы сильным центральным мускулом. Когда руки подняты, подкладка туники, имеющая форму трубы, наполняется от движения рук, посредством известного механизма, воздухом, более или менее по желанию, и таким образом тело поднято на воздух как бы на пузырях. Крылья и снаряд, похожий на устройство воздушного шара, сильно проникнуты врилем, и когда тело таким способом отделится от земли, оно кажется неизмеримо легче чем на самом деле. Подниматься на воздух я находил довольно легким. Признаться, трудно бы не подняться, когда крылья распущены, но тут-то и предстояли затруднения и опасность. Я совсем не мог управлять крыльями, хотя считаюсь в своем отечестве необыкновенно ловким и искусным в разных физических упражнениях и хорошо плаваю. Во время полета я делал только самые бестолковые и торопливые движения. Я повиновался крыльям, не они мне — я не имел над ними ни малейшей власти; когда же напряжением мышц, сознаюсь откровенно, с тою ненормальною силою, которую придает чрезвычайный страх, я останавливал их движение и пригибал к телу, они мгновенно утрачивали свойство поддерживать, как бывает с аэростатом, когда из него выпустят воздух, и я стремглав летел на землю, спасаясь только судорожными взмахами от того, чтобы убиться до смерти, но не избавляясь от ушибов оглушительного падения. Тем не менее я не бросил бы этих попыток, если б не совет или, вернее, приказание ученой Зи, которая снисходительно присутствовала при моих опытах и во время последнего даже подхватила меня на свои распущенные крылья и не допустила, чтобы я разбил голову о крышу пирамиды, с которой мы поднялись.

— Я вижу, сказала она: — что все ваши старания тщетны, не потому, чтобы в крыльях и их снаряде оказывалось несовершенство, или в вашем телесном строении была уродливость, но по причине органического недостатка в вас воли. Знайте, что связь между волею и действием тока, покоренного племенем Вриль-я, не могла быть установлена при первом открытии вриля; достигали этого веками и с каждым поколением способность эта усовершенствовалась, подобно другим свойствам в породах, когда они постоянно передаются детям от родителей и превращаются наконец в прирожденный инстинкт. Дитя из нашего народа умеет летать так же бессознательно и безотчетно, как оно умеет ходить; оно пользуется изобретенными и поддельными крыльями так же безопасно, как птица пользуется теми, с которыми родилась. Я не обдумала этого, когда позволила вам испытать свои силы; ваши попытки имели привлекательность и для меня; я желала иметь вас своим спутником. Теперь опыты должны быть брошены. Ваша жизнь становится мне дорога.

На лице и в голосе молодой Гай выразилась нежность, и я почувствовал страх еще сильнее, чем при моих прежних попытках летать.

Пока я веду речь о крыльях, мне надо упомянуть об одном обычае Гай-и, который мне кажется очень милым и нежным по чувству, которое в нём заключается. Гай носит обыкновенно крылья, пока она в девушках — она присоединяется к Ана в их воздушных играх — она одна отваживается летать далеко в дикие страны бессолнечного мира, она превосходит другой пол в смелости и высоте полета и в грации движений. Но со дня замужства она крыльев уже не носит, добровольно вешает их над брачным ложем и никогда более не надевает, если только узы брака не расторгнутой разводом или смертью.

Когда голос и глаза Зи выразили нежность, я по безотчетному предчувствию содрогнулся и отступил. В это время над нами летал Таэ, который сопутствовал нам, но как ребенок, скорее забавлялся моею неловкостью, чем сочувствовал моему страху или замечал опасность, которая мне угрожала. Он остановился среди светлого еще воздуха, спокойный и неподвижный на своих распущенных крыльях. Услыхав ласковые слова молодой Гай, он громко засмеялся.

— Если Тиш не может научиться летать, сказал он потом: — вы, Зи, можете повесить ваши крылья на стену и быть ему подругой.

Глава XXI.

С некоторых пор я замечал в глубоко-ученой и величавой дочери моего хозяина то нежно-снисходительное чувство, которым на земле и под нею премудрый промысел наделил женский отдел человеческой породы. Но я приписывал его пристрастию к любимцам в виде игрушек, свойственному женщинам всех возрастов и детям. Теперь же я с огорчением увидал, что чувство, которым Зи удостаивала меня, не имело одного характера с чувством Таэ ко мне. Это убеждение не принесло мне того самодовольного наслаждения, которое тщеславие мужчины обыкновенно извлекает из лестной оценки его личных достоинств со стороны прекрасного пола; напротив, я пришел в ужас. Тем не менее из всех Гай-и этой общины Зи хотя быть может и была самая ученая и самая сильная, однако считалась самою кроткою и бесспорно пользовалась наибольшею популярностью. Желание оказывать помощь, поддерживать, покровительствовать, утешать и радовать, по-видимому, проникало все её существо. Хотя разнородные страдания, порожденные нищетою и преступлением, неизвестны в общественном строе Вриль-я, все же еще не нашлось мудреца, который бы открыл в вриле свойство изгнать горе из человеческой жизни; а куда бы горе ни проложило себе путь, Зи тотчас следовала за ним с утешениями. Не удастся какой-нибудь Гай приобрести любовь того, по ком вздыхала, Зи немедленно доставляла ей все развлечения науки и утешала ее своим сочувствием в горести, которая так нуждается в излиянии. В редких случаях, когда встречались серьезные болезни между детьми или молодежью, и в еще более редких случаях, когда при смелых и трудных испытаниях, которым подвергали детей, бывали несчастья, сопряженные с повреждением и страданием, Зи оставляла свои науки и забавы, чтобы превратиться в врача и сиделку. Любимою целью её полетов была окраина владений общины, где ставили караул из детей, для ограждения от взрывов врожденных сил природы или вторжения хищного зверя; Зи предостерегала детей от опасности, которую предвидела по науке или подмечала, и была под рукой, чтобы оказать помощь в случае несчастья. Доброжелательство лежало даже в основе её научных занятий и служило им целью. Если она делала открытие, полезное для людей, занимающихся известного рода искусством или ремеслом, она спешила сообщить и пояснить им свою находку. Если престарелый член Коллегии Мудрецов был поставлен в тупик, истощив все силы на какую-нибудь темную науку, она с терпением помогала ему, вырабатывала за него все подробности, ободряла своею веселою улыбкой, оживляла его ум своими светлыми мыслями и становилась как бы олицетворенным добрым гением, ободряющим и.вдохновляющим. То же нежное чувство она питала и к низшим созданиям. Я часто видал, что она приносила домой раненное животное, лечила и лелеяла его, как мать своего страждущего ребенка. Не раз, сидя на балконе или висячем саду, на который выходило мое окно, я видел, что она не успеет подняться в воздух на своих блестящих крыльях, как в несколько секунд группы детей, завидев ее снизу, взлетами к ней с веселыми приветствиями и окружали, резвясь около неё, так что она представляла собою средоточие невинных радостей. Когда я гулял с нею в скалах и долинах за городом, лоси, почуяв или завидев ее издалека, подбегали, чтобы она погладила их рукою или шли за нею следом, пока она не удалит их известным музыкальным шепотом, который эти животные научились понимать. Девушки Гай-и носят на голове ободок или диадему с драгоценными каменьями в-роде опалов, расположенных в виде четырехгранных звезд. Эти каменья в обыкновенном употреблении не имеют блеска, но от прикосновения врилевого прута загораются ясным мерцающим огнем, который освещает, но не жжет. Это служит украшением на празднествах и фонарем, если им приходится, при своих странствиях, заходить за предел освещенных земель и находиться во мраке. Когда мне случалось видеть задумчивое и величественное лицо Зи, увенчанное этою светозарною диадемою, я почти не верил, чтобы она была смертная, и преклонял пред нею голову, как пред небесным видением. Но еще ни разу я не испытывал к этому возвышенному типу самого высшего благородства женщины чувства человеческой любви. Оттого, быть может, что я принадлежу к породе людей, где гордость мужчины на столько преобладает над его страстями, что женщина теряет в его глазах всякое обаяние, если он сознает ее во всем выше себя. Но по какому непостижимому ослеплению могла эта несравненная дочь народа, причислявшего, в силу своего могущества и условий благоденствия, все другие племена к категории варваров, удостоить меня своим выбором? Хотя я был в числе красивых между моими соотечественниками, но первые красавцы у нас показались бы некрасивыми или не произвели бы никакого впечатления пред величественным и светлым типом красоты, отличавшим Вриль-я.

Новизна, именно то различие, которое было между мною и теми, кого Зи привыкла видеть, могло быть причиною такого искаженного вкуса, и как читатель увидит впоследствии, предпочтения, которого я удостоился от молодой Гай, едва вышедшей из детства и во всех отношениях уступающей Зи. Но приняв в соображение нежные свойства дочери Аф-Лина, только что мною описанные, каждый легко поймет, что главное обаяние для неё заключалось в её прирожденном стремлении лелеять, утешать, покровительствовать и, покровительствуя, поддерживать и возвышать. Оглядываясь назад, я так поясняю себе единственную, недостойную её возвышенной натуры слабость, которая внушала дочери, племени Вриль-я любовь к существу на столько её ниже. Что бы ни было однако причиною этого чувства, сознание, что я внушил его, проникло меня ужасом — нравственным ужасом пред её совершенствами, её таинственным могуществом, неизгладимым различием между её племенем и моими соотечественниками, и к этому ужасу, сознаюсь не без стыда, примешивался более существенный и подлый страх опасностей, которым её предпочтение меня подвергнет..

Можно ли было предположить одну минуту, чтобы друзья и родные этого возвышенного-существа увидали без негодования и отвращения возможность брака между нею и варваром Тиш? Ее они наказать не могли, как не могли удержать силою или ограничить. Они не признают ни в политическом, ни в семейном быту закона насилия, но они могли самым существенным образом положить конец её любви, поразив меня стрелою вриля.

По счастью, в этих затруднительных обстоятельствах, я сознавал, что моя совесть и честь свободны от укора. Очевидно, моею прямою обязанностью было, если б предпочтение Зи стало, явно, сообщить о нём моему хозяину со всею деликатностью, которую должен соблюдать благовоспитанный человек, поверяя другому отличие, которым его удостоила особа женского пола. Так я по-крайней-мере отклонял от себя ответственность и подозрение в добровольном содействии чувствам Зи, и высший ум моего хозяина, вероятно, внушит ему мудрый для меня исход из опасного положения. В этом решении я повиновался инстинкту образованных и нравственных людей, которые при всех своих недостатках все-таки предпочитают прямой путь, когда окольный очевидно идет в разрез с их наклонностями, интересами и безопасностью.

Глава XXII.

Читателю известно, что Аф-Лин не допускал свободных и постоянных сношений между мною и своими соплеменниками. Хотя он полагался на мое слово не сообщать ничего о том мире, из которого я был; хотя он еще более надеялся на обещание тех, которые дали ему слово не расспрашивать меня, так как Зи взяла его с Таэ, он все же не был совсем уверен, если б допустил мои сношения с посторонними, что я сумею оградить себя от пытливых расспросов. Итак, я никогда не выходил один; меня всегда сопровождал или кто-нибудь из членов семейства Аф-Лин, или мой друг Таэ. Бра, жена Аф-Лина, редко выходила из дома далее сада, которым он был окружен; она очень любила древнюю литературу, в которой заключался элемент романизма и духа отваги, не существующий в новейших произведениях; в ней она находила картины быта ей совсем незнакомого и пленительного для её воображения — быта скорее похожего на нашу жизнь на земле, полной горя, грехов и страстей — который для неё был чем-то в роде волшебных арабских сказок. Но пристрастие к чтению не мешало Бра исполнять свои обязанности хозяйки величайшего дома в городе. Она ежедневно обходила комнаты, осматривая, в порядке ли автоматы и другие механизмы, и хорошо ли содержатся многочисленные дети, которых взял к себе Аф-Лин, как для частных работ в доме, так и для общественных. Бра также поверяла отчеты всей страны и ей доставляло величайшее удовольствие помогать мужу в занятиях, сопряженных с его должностью главного администратора Департамента Освещения; вследствие всего этого она не могла часто выходить из дома. Оба сына доканчивали свое образование в Коллегии Мудрецов, и старший имел особенное пристрастие к механике в применении к часам и автоматам; он решил посвятить себя изучению этих предметов и в то время строил лавку или, вернее склад, где его изобретения могли быть на виду и продаваться. Младший сын предпочитал земледелие и полевые работы; свободное время от Коллегии, где он преимущественно изучал агрономию, он почти исключительно посвящал применению в практике теории этой науки к полям отца. Из этого видно, до чего доведено равенство званий в этом народе — купец стоит на одной ступени с богатым землевладельцем. Аф-Лин был самый богатый член общины и его старший сын торговал в лавке, предпочитая это всякому другому занятию; выбор его и не считался несовместным с чувством достоинства.

Этот молодой человек находил большой интерес в осмотре моих часов, механизм которых был для него новостью; он очень обрадовался, когда я подарил их ему. Вскоре он отплатил мне за этот подарок еще более ценном — часами его собственного изделия, которые обозначали время как на моих часах и подразделения времени у Вриль-я. Эти часы и теперь при мне; ими восхищались самые знаменитые часовых дел мастера в Лондоне и Париже. Часы золотые с алмазными стрелками и фигурами; они играют любимый мотив Вриль-я, вместо боя. Заводить их надо только по прошествии десяти месяцев. Они ни разу еще не портились. Так как сыновья Аф-Лина постоянно были заняты, мой хозяин и его дочь обыкновенно служили мне спутниками, когда я выходил. Согласно принятому мною честному решению, я стал отговариваться от приглашений Зи гулять с нею и воспользовался случаем, когда ученая Гай читала лекцию в Коллегии Мудрецов, чтобы попросить Аф-Лина показать мне его поместье. Находилось оно в некотором расстоянии от города. Мой хозяин не был охотник ходить пешком, а я благоразумно отказался от всех попыток летать, мы и отправились в одной из воздушных лодок моего хозяина. Восьмилетнее дитя на жалованье у Аф-Лина управляло лодкой. Мы лежали на подушках; движение мне показалось приятно и не утомительно.

— Аф-Лин, начал я: — вы, надеюсь, не рассердитесь на меня, если я попрошу у вас позволения путешествовать и посетить другие племена или общины вашего славного народа. Я желал бы ознакомиться и с теми народами, которые не принимают ваших учреждении и считаются вами варварами. Мне было бы любопытно определить различие между ними и нациями, которых мы считаем образованными в том мире, где я жил.

— Вы решительно не можете путешествовать одни, возразил Аф-Лин. — Даже в стране Вриль-я вы подвергались бы большим опасностям. Известные особенности в вашем строении и цвете, при необычайном явлении волосатой растительности на ваших щеках и подбородке, изобличат в вас существо, не имеющее ничего общего ни с нашим племенем, ни с какою-либо породою варваров, еще существующих; конечно, это привлечет особенное внимание Коллегии Мудрецов в каждой общине Вриль-я, где бы вы ни появились, и тогда зависело бы от личного взгляда какого-нибудь мудреца, следует ли вас принять, как мы это сделали, гостеприимно, или подвергнуть вас вскрытию для ученых целей. Знайте, что когда Тёр доставил вас ко мне и Таэ усыпил вас, чтобы вы оправились от вынесенной боли и утомления, мудрецы, созванные Тёром, разделились в мнении, безвредное вы или вредное животное. Во время вашего бесчувственного состояния осматривали у вас зубы и заключили по ним, что вы существо не только травоядное, но и плотоядное. Последние, когда они вашего размера, всегда истребляются, потому что опасны и свирепы по природе. Наши зубы, как вы вероятно заметили^[6], не такой формы, чтобы жевать мясо. Правда, Зи и другие философы утверждают, что в древние времена Ана питались мясом низшего разряда существ и зубы их не могли не быть к этому приспособлены. Но если б и так, они подверглись изменению по наследственной передаче и приспособлены теперь к пище, которою мы питаемся; даже и те варвары, которые усвоили себе бурные и свирепые учреждения Глек-Нас, не пожирают мяса, как хищные звери. Во время прений решили, что надо вас анатомировать, но Таэ упросил, чтобы вас пощадили; Тёр, будучи по своей обязанности противником всяких новых опытов, нарушающих наш обычай щадить жизнь, кроме того, когда явно доказана польза для нашей общины, поручил дело мне; мой долг, как человека самого богатого в общине, оказывать чужестранцам гостеприимство; поэтому мне и предоставили решить, могу ли я безопасно для себя принять вас в свой дом. Если б я отказался, вы немедленно были бы переданы Коллегии Мудрецов, а что вас постигло бы там, я не хочу теперь и представлять себе. Кроме этой опасности, вы можете встретить ребенка лет четырех, только что снабженного врилевым прутом, который, в испуге от вашего странного вида, в мгновенном порыве превратит вас в горсть пепла. Таэ сам чуть-было не сделал этого при первом взгляде на вас, если б отец не остановил его. Потому я говорю, что вы одни путешествовать не можете, но сопутствуемые Зи, вы в безопасности; я не сомневаюсь, что она будет согласна сопровождать вас во время вашего маленького путешествия по соседним общинам Вриль-я (только не по варварским землям — о нет!). Я спрошу ее.

Моя главная цель при этом предложении была удалиться от Зи, почему я поспешно и воскликнул:

— Нет, прошу вас, не говорите ей ни слова! Я отказываюсь от моего намерения. Вы мне достаточно доказали сопряженные с ним опасности, чтобы отклонить меня от него; и я не считаю себя в-праве подвергать молодую Гай такой замечательной красоты, как ваша очаровательная дочь, опасности путешествовать в чужих странах с покровителем не лучше варвара Тиш моей незначительной силы и небольшого роста.

Аф-Лин издал тихий шипящий звук, наиболее походящий на смех, который позволяет себе взрослый Ан.

— Извините мою неучтивость, ответил он потом: — что я не воздержался от смеха при словах, сказанных серьезно моим гостем. Мне показалось забавным, чтобы Зи, которая до того любит покровительствовать, что дети называют ее Покровительница, нуждалась сама в покровительстве от опасности, вызванной дерзким удивлением мужчин её красоте. Знайте, что наши Гай-и привыкли путешествовать одни по чужим землям, оглядеться, нет ли там предмета более подходящего к их вкусу, чем Ана, которых они видели дома… Зи уже три раза путешествовала, но сердце её до-сих-пор оставалось холодно.

Теперь представлялся случай, которого я искал.

— Обещайте мне, мой добрый хозяин, сказал я, опустив взор и запинаясь: — обещайте не сердиться, если то, что я вам скажу, оскорбит вас.

— Правда оскорбить меня не может, если же я был бы способен ею оскорбиться, то прощать надо вам, а не мне.

— Помогите мне удалиться от вас; как бы я ни желал быть далее свидетелем чудес, и наслаждаться счастьем, которые составляют принадлежность вашего народа, пустите меня обратно в мою родину.

— Я боюсь, что не могу этого сделать; во всяком случае не могу без дозволения Тёра, а он вероятно не даст его. Вы не лишены всякого смысла; вы могли (хотя я не предполагаю этого) скрыть степень разрушительных сил, которыми обладают ваши соотечественники; словом, вы можете навлечь на нас опасность; если Тёр имеет подобную мысль, очевидно его обязанность или положить конец вашему существованию, или заключить вас в клетку до конца ваших дней. Но зачем бы вам желать удалиться из такого края, который вы вежливо сознаете более счастливым, чем ваша родина?

— О, Аф-Лин! мой ответ прост — чтобы невольно не изменить вашему гостеприимному доверию, чтобы из женской прихоти, которая у нас вошла в пословицу и от которой не ограждены даже и Гай, ваша очаровательная дочь не удостоила взглянуть на меня, несмотря на то, что я Тиш, как на образованного Ан и… и… и не…

— Предложила вам сделаться её мужем, договорил Аф-Лин с видом серьезным, но без малейшего признака изумления или неудовольствия.

— Вы угадали.

— Это было бы большим несчастьем, продолжал мой хозяин, помолчав немного: — и я чувствую, что вы поступили как следовало, предупредив меня. Случается нередко, что девушка Гай имеет пристрастие, которое кажется прихотью в глазах других, но нет человеческой власти, способной принудить ее поступит иначе, чем она желает. Все, что мы можем сделать, это уговаривать ее; однако опыт доказывает, что напрасно было бы всей Коллегии Мудрецов рассуждать с Гай о её выборе в любви. Я огорчен за вас; подобный брак был бы противен благу общины: дети от него внесут в породу вредную помесь; они даже могут родиться с зубами плотоядного существа; этого не следует допускать. Волю Зи побороть нельзя, но вы, как Тиш, можете быть уничтожены. Я советую вам не сдаваться на её любовь и сказать ей прямо, что вы не в состоянии отвечать на её чувства. Это часто случается. Не раз Ан, хотя и горячо любим девушкой, отвергает её предложение и полагает конец преследованиям, женившись на другой. Сделайте то же и вы.

— Я этого не могу, мне нельзя вступить в брак с другою Гай, не нанеся вреда общине и не подвергая ее опасности взращивать плотоядных детей.

— Правда. Все, что я могу сказать, при всей нежности к вам, как к Тишу, и должном уважении к гостю, просто-напросто следующее: — если вы увлечетесь, вы мгновенно превратитесь в пепел. Я предоставляю вам самим придумать лучший способ для своего ограждения. Не сказать ли вам Зи, что она дурна? Подобное уверение со стороны того, кто любим молодою девушкой, обыкновенно охлаждает самую пылкую Гай. Вот мы и в моем поместье.

Глава XXIII.

Сознаюсь, вследствие моего разговора с Аф-Лином, когда он хладнокровно уверял меня, что не в силах обуздать воли своей дочери, и обсуждал опасность превратиться в горсть пепла, которой пламенная любовь Зи могла подвергнуть мою слишком пленительную особу, я не находил удовольствия, которое иначе бы мне доставил вид поместья моего хозяина и удивительных механических аппаратов, посредством которых возделывалась у него земля.

Дом не походил на массивное и мрачное здание, городское жилище Аф-Лина, напоминавшее скалы, из которых город был высечен. Стены деревенского дома состояли из деревьев, посаженных в нескольких футах расстояния одно от другого; промежутки пополнялись прозрачным металлическим составом, который заменяет у этого народа стекло. Деревья все были в цвету и производили очень красивый эффект, хотя не очень изысканного вкуса. У входа мы были встречены автоматом в человеческий рост; он ввел нас в комнаты, каких я в жизни не видывал, но часто представлял себе в воображении, мечтая в теплый летний день. Это были беседки — не то комнаты, не то куртины. Стены состояли из сплошных ковров ползучих растений в цвету. Отверстия, называемые у нас окнами, которых металлические доски были отодвинуты, открывали взору разные виды, в одних обширного небосклона с озерами и скалами, в других — ограниченного пространства земли, в-роде наших оранжерей, наполненного рядами цветов. Вдоль стен в комнатах были клумбы и между ними подушки для отдыха. Посреди комнаты била фонтаном, ниспадавшим в бассейн, светящаяся жидкость, которую я предполагал нефтью. Она разливала вокруг себя слегка розовый свет; ее было достаточно, чтобы освещать комнату нежным сиянием. Бассейн был выложен по краям мягким густым мхом, не зеленым (я никогда не встречал этого цвета в растительности той земли), но скромного коричневого цвета, на котором глаза отдыхают с таким же чувством облегчения, с каким на поверхности земли они отдыхают на зелени. В отверстиях, выходивших на рассадники цветов (которые я сравнивал с нашими оранжереями), находились бесчисленные певчие птицы; они пели все время, пока мы оставались в комнате, те сладкозвучные мотивы, которым их научают с удивительным искусством жители той страны. Крыши на доме не было. Все вокруг очаровывало чувства — пение птиц, благоухание цветов и разнородная красота видов на каждом шагу. Надо всем преобладала тишина полная неги.

Дивное место, подумалось мне, для медового месяца, если б невеста Гай была немного менее грозно вооружена не только всеми правами женщины, но и преимуществами мужчины. Как только подумаешь о такой ученой девушке, такой рослой и величественной, на столько выше существ, которых мы привыкли называть женщинами, как была Зи, даже откинув страх превратиться в пепел, не придет на ум мечтать о любви к ней и в этом раю, созданном для поэтических мечтаний.

Автомат снова появился подать нам вкусный невинный напиток, из числа тех, которые заменяют вина у Вриль-я.

— Это очаровательное место, сказал я: — и мне трудно себе уяснить, отчего вы не живете здесь, вместо того чтобы оставаться в мрачном городе.

— Лежащая ко мне ответственность по администрации света вынуждает меня жить преимущественно в городе; сюда я могу приезжать только на короткое время.

— Но судя по вашим словам, ваша должность не доставляет никакого отличия, а хлопот причиняет довольно; зачем же вы приняли ее?

— Каждый из нас повинуется беспрекословно приказанию Тёра. Он сказал: «Аф-Лин приглашается быть Распорядителем Света», и мне не оставалось выбора. Теперь я уже так давно исполняю эту должность, что заботы, которыми я сначала сильно тяготился, если не доставляют мне удовольствия, то по-крайней-мере сносны. Мы все рабы привычки — даже отличие вашего племени от дикарей есть ничто иное, как переданные от отца к сыну обычаи, которые с течением поколений входят в плоть и в кровь. Вы видите, что есть Ана, которые мирятся с ответственностью Верховного Правителя; но этого бы не было, если б обязанности его не облегчались на сколько возможно, и приказаниям его стали противиться.

— Но если б вы находили их неразумными и несправедливыми?

— Мы не позволяем себе этого думать, и все идет так, как будто каждый управляет отдельно сам по себе согласно обычаям, сложившимся спокон века.

— Когда Верховный Правитель умирает или слагает с себя власть, как вы избираете ему преемника?

— Ан, исполнявший обязанности Верховного Правителя много лет, лучше всех в состоянии выбрать лицо, которое поняло бы свои обязанности, и он обыкновенно назначает своего преемника.

— Сына, может быть?

— Редко сына; это не такого рода звание, которого домогаются или желают; конечно, отец не легко решится возложить это бремя на сына. Но если Тёр отказывается сам назначить себе преемника, из боязни, чтобы не предположили в нём затаенной злобы к тому лицу, на которое падет его выбор, трое из Коллегии Мудрецов бросают жребий между собою, кому выпадет на долю избрать правителя. Мы считаем, что суждение одного Ан обыкновенных способностей лучше суждения трех и более, взятых вместе, как бы умны они ни были; между тремя непременно возникнут споры, а где спор, там страсти помрачают разум. Самый худший выбор того, кто не имеет повода выбирать несправедливо, лучше чем самый удачный выбор многих, которые имеют повод выбирать не по совести.

— В вашей политике вы берете наоборот правила, принятые в моем отечестве.

— У вас все довольны своими правителями?

— Все? О, нет! правитель, который нравится наиболее одним, наверно в высшей степени не нравится другим.

— Так наша система лучше вашей.

— Для вас, может быть; по нашей системе управления Тиш не был бы обречен на сожжение, если б женщина вынудила его жениться на ней; в качестве варвара Тиш я и жажду возвратиться на родину.

— Ободрись, мой милый гость; Зи не может принудить тебя жениться на ней. Она может только увлечь тебя к этому. Не увлекайся. Поди и посмотри мое владение.

Мы вошли в ограду, окаймленную навесами, потому что хотя Ана не держат скота для пищи, они откармливают некоторых животных для молока, а других для стрижки. Первые не имеют сходства с нашими коровами, и мне кажется, что таких пород у нас не существует. Они употребляют молоко только от трех сортов животных; одно похоже на сайгу, но гораздо больше, так же велико, как верблюд; другие два меньше и хотя непохожи одно на другое, не подходят ни к какому животному, виденному мною на земле. Они очень гладки и округленных размеров, цвет шерсти такой, как у пестрого оленя, но физиономия очень кроткая и великолепные черные глаза. Молоко этих трех животных отличается густотой и вкусом. Оно обыкновенно разводится водою и к нему прибавляется сок какого-то душистого плода, который сам по себе очень питателен и вкусен. Животное, шерсть которого служит для одежды и многого другого, более похоже на итальянскую козу, чем всякое другое животное, но значительно больше, не имеет рогов и неприятного запаха наших козлов. Шерсть его не густа, но очень длинная и тонкая; она разнообразных цветов, но никогда не бывает белою, а по большей части стального или лавендового цвета. Для одежды обыкновенно ее красят по своему вкусу; животные эти чрезвычайно ручные, и дети (по большей части девочки), которые ходят за ними, обращаются с ними с чрезвычайной заботливостью и любовью.

Мы прошли кладовые, наполненные зернами и плодами. Я могу здесь заметить, что главная пища этого народа состоит — во-первых, из пшеницы гораздо крупнее нашей и которая посредством обрабатывания беспрестанно принимает новые разнообразные вкусы; во-вторых, из плода, величиною с небольшой апельсин и который, когда собирается, бывает жесток и горек. Он держится несколько месяцев в кладовых, а потом делается сочен и нежен. Сок его, темного цвета, примешивается к их соусам. У них есть много плодов, в-роде оливок, из которых извлекается превосходное масло. Есть у них растение, несколько похожее на сахарный тростник, но не такое сладкое и с нежным запахом. Пчел и делающих мед насекомых у них нет, но у них в большом употреблении сладкий клей, вытекающий из шишконосного растения, довольно похожего на араукарию. На почве их произрастают также сведомые корни и овощи, и цель их обрабатывания состоит в улучшении и разнообразии их. Я не помню обеда у этого народа, хотя бы он ограничивался и одними домашними, в которых не было бы какого-нибудь вкусного и нового кушанья. Я уже прежде говорил, что стряпня великолепна, так разнообразна и питательна, что не чувствуешь недостатка в мясной пищи, и их физическая организация достаточно показывает, что по-крайней-мере у них мясо не требуется для укрепления мускульных фибр. Винограда у них нет — напитки, извлекаемые из их плодов, безвредны и освежительны. Обыкновенное питье их, однако, составляет вода, в выборе которой они очень разборчивы, тотчас отличая малейшую нечистоту.

— Мой младший сын находит большое удовольствие увеличивать наши произведения, сказал Аф-Лин, проходя чрез кладовые: — поэтому он получит в наследство эти земли, составляющие главную часть моего состояния. Моему старшему сыну такое наследство доставило бы много хлопот и забот.

— А много ли есть сыновей между вами, которым наследство большого богатства причинило бы много хлопот и забот?

— Конечно, немногие из Вриль-я не считают большого богатства тяжелою ношей. Мы люди немножко ленивые после детского возраста и не любим подвергаться большим заботам, а большое богатство дает много забот. Например, оно заставляет выбирать публичные должности, которых никто не может отказаться. Оно ставит нам в необходимость постоянно принимать участие в делах наших недостаточных сограждан, так что мы должны предвидеть их потребности и не допускать до бедности. У нас есть старая пословица, которая говорит: «нужда бедного — стыд богатого».

— Извините, если я перебью вас. Стало быть, вы сознаетесь что некоторые из Вриль-я нуждаются и требуют помощи?

— Если под словом нуждаться вы подразумеваете ту бедность, которая преобладает в Кум-Пош, то это у нас невозможно; если только какой-нибудь Ан, лишившись по какой-нибудь необыкновенной случайности всего своего состояния, не может или не хочет переселиться и не желает принять помощи своих родных или друзей.

— В таком случае он верно занимает место ребенка или автомата и становится работником — слугой?

— Нет; мы смотрим на него, как на несчастного, лишившегося рассудка, и помещаем его, на счет государства, в публичное здание, где ему доставляются всякая роскошь и все возможные удобства, какие только могут облегчить его недуг. Но Ан не любит, чтобы его считали лишившимся рассудка, и поэтому такие случаи встречаются очень редко, так что публичное здание, о котором я говорю, превратилось теперь в развалины и последний обитатель жил в нём в моем детстве. Он не сознавал потери рассудка и писал стихи. Я говорю о такой нужде, когда Ан желает более того, что могут доставить ему его средства — для дорогих певчих птиц, для большого дома, для загородного сада, и обыкновенно такая нужда удовлетворяется тем, что покупается у него то, что он продает. Таким образом такие богатые Аны, как я, покупают множество вещей ненужных им и живут в большем размере, чем они желали бы. Например, величина моего городского дома служит большим предметом хлопот для моей жены, но я принужден иметь большой дом, потому что, как самый богатый Ан в общине, обязан принимать иностранцев из других общин, когда они посещают нас, что они делают два раза в год, когда у нас происходят периодические увеселения и когда родственники, рассеянные по всем государствам Вриль-я, радостно соединяются на время. Это гостеприимство, сопряженное с такими большими издержками, не по моему вкусу, и следовательно, я был бы счастлив, если б не был так богат. Но мы все должны переносить долю, назначенную нам в этом кратком переходе, которую мы называем жизнью. Что значит сто лет более или менее для веков, которые мы после будем переживать? К счастью, у меня есть сын, который любит большое богатство. Это редкое исключение из общего правила, и признаюсь, я сам не могу этого понять.

После этого разговора я старался вернуться к предмету, продолжавшему тяготеть мое сердце — то есть к возможности избавиться Зи. Но мой хозяин вежливо уклонился от этого предмета и призвал нашу воздушную лодку. На возвратном пути мы встретили Зи, которая, вернувшись из Коллегии Мудрецов и узнав, что мы улетели, распустила крылья и полетела отыскивать нас.

Её величественная, но для меня непривлекательная физиономия просияла, когда она увидала меня и, остановившись возле лодки на своих широких, распростертых перьях, она сказала с упреком Аф-Лину:

— О, батюшка! хорошо ли вы сделали, подвергая опасности жизнь вашего гостя в воздушной лодке, к которой он так не привык? Он мог по неосторожному движению упасть чрез борт, и увы! у него нет крыльев, как у нас. Падение было бы для него смертельно. Боже! прибавила она более нежным тоном, обратившись ко мне: — неужели ты не думали обо мне, решившись рисковать жизнью, которая сделалась частью моей жизни? Никогда более не поступай так опрометчиво, если я не буду возле тебя. Каким ужасом ты поразил меня!

Я украдкой взглянул на Аф-Лина, ожидая, что он по-крайней-мере с негодованием сделает выговор своей дочери за выражение беспокойства и любви, которые в верхнем мире считались бы нескромными в устах молодой девушки, если б обращались к мужчине непомолвленному с нею, будь он даже одного с нею звания.

Но так установлены права женщин в этой области даже относительно сватовства, что Аф-Лин так же мало думал о том, чтобы сделать выговор дочери, как не подумал бы ослушаться Тёра. В этой стране обычаи, как он говорил, значил все. Он ответил кротко:

— Зи, Тиш не был в опасности, и мне кажется, он очень может заботиться сам о себе.

— Я предпочла бы, чтоб он предоставил мне заботиться о нём. О, мое сердце! при мысли о твоей опасности почувствовала я, как много тебя люблю!

Никогда мужчина не находился в таком фальшивом положении как я. Эти слова были сказаны громко при отце Зи — при ребенке, который управлял лодкою. Я покраснел со стыда за них и за нее, и не мог удержаться, чтоб не ответить сердито:

— Зи, или вы насмехаетесь надо мною, что неприлично с вашей стороны, так как я гость вашего отца, или слова, произнесенные вами, неприличны для девушки, даже если они относятся к мужчине её собственной породы, если он не помолвлен с нею с согласия её родителей. Гораздо неприличнее говорить их Тишу, который никогда не думал добиваться вашей любви и который никогда не может иметь к вам других чувств, кроме уважения и страха.

Аф-Лин сделал мне украдкой знак одобрения, но не сказал ничего.

— Не будьте так жестоки! воскликнула Зи все громким голосом, — Разве любовь можно преодолеть, когда она истинна? Или вы думаете, что девушка Гай может скрыть чувство такое возвышенное? Из какой страны явились вы?

Тут Аф-Лин кротко вмешался, говоря:

— Между Тишами права твоего пола кажется не так еще установлены и во всяком случае мой гость может разговаривать с тобою свободнее, если его не сдерживает присутствие других.

На это замечание Зи не отвечала, но бросив на меня взгляд упрека, махнула крыльями и полетела домой.

— Я рассчитывал по-крайней-мере на помощь моего хозяина, сказал я с горечью: — в опасностях, которым его родная дочь подвергает меня.

— Я помог вам на сколько мог. Противоречить Гай в её любви значить подтверждать её намерение. Она не допускает никаких советов между нею и её любовью.

Глава XXIV.

Когда мы вышли из воздушной лодки, к Аф-Лину подошел ребенок с просьбою присутствовать на похоронах родственника, недавно оставившего этот мир.

Я никогда не видал похорон у этого народа, и обрадовавшись даже этому печальному случаю, чтоб избавиться от встречи с Зи, просил Аф-Лина позволить мне присутствовать вместе с ним на похоронах его родственника, если только эти похороны не принадлежат к числу тех священных обрядов, к которым не допускаются чужестранцы.

— Отбытие Ана в более счастливый мир, ответил мой хозяин: — когда как мой родственник он жил так долго, что потерял всякое удовольствие жить, скорее веселый праздник, чем священный обряд, и вы можете сопровождать меня, если хотите.

Мы пошли за ребенком по главной улице к дому, находившемуся в некотором расстоянии, и когда вошли в переднею, нас проводили в комнату нижнего этажа, где мы нашли несколько человек, собравшихся около постели, на которой лежал покойник. Это был старик, проживший, как мне сказали, 130 лет. Судя по спокойной улыбке на лице его, он умер без страданий. Один из сыновей, который теперь сделался главою семейства и находился, по-видимому, в среднем возрасте, хотя ему было гораздо более семидесяти лет, выступил вперед с веселым лицом и сказал Аф-Лину, что за день до смерти отец его видел во сне свою умершую жену и с нетерпением желал соединиться с нею и вернуться к юности под улыбкой Всеблагого.

Пока они разговаривали, мое внимание привлекло темное металлическое вещество на дальнем конце комнаты. Оно было футов двадцать в длину, пропорционально узко и сплошное; только близ крышки были маленькие дырочки, сквозь которые виднелся красный свет. Изнутри выходило густое и нежное благоухание, и пока я делал предположения, к чему служила эта машина, все часы в городе пробили своим торжественным музыкальным звоном, и как только этот звук прекратился, музыка самая веселая, но вместе с тем сдержанная и спокойная, раздалась по комнате. Согласно с мелодией присутствующие запели. Слова этого гимна были просты. Они не выражали ни сожаления, ни прощания, но скорее приветствие вступления в новый мир. На языке их погребальный гимне называется «Песнью Рождения». Потом тело, покрытое длинным саваном, было поднято шестью ближайшими родственниками и отнесено к темному предмету, описанному мною. Я выступил вперед посмотреть. Боковая панель на одном конце была приподнята, тело было вложено внутрь — панель закрыли — дотронулись до боковой пружины — какой-то странный звук послышался изнутри — на другом конце машины крышка упала и небольшая пригоршня пыли высыпалась в урну, поставленную для этого. Сын взял урну и сказал (я после узнал, что это были обычные слова):

— Посмотрите, как велик Создатель! Этой пыли дал Он форму, жизнь и душу. Этой пыли не нужно для Него, для того, чтоб оживить форму, жизнь и душу в том возлюбленном, которого мы скоро увидим опять.

Все присутствующие наклонили головы и прижали руки к сердцу. Тогда маленькая девочка отворила небольшую дверь в стене и я приметил в углублении полки, на которых стояло несколько таких урн, как та, которую держал сын, только у них у всех были крышки. С такою крышкою одна из женщин подошла к сыну, накрыла ею урну, которая закрылась посредством пружины. На крышке были вырезаны имена покойника и эти слова: «Прислан к нам» (число рождения). «Отозван от нас» (число смерти). Дверь заперлась с музыкальным звуком и все было кончено.

Глава XXV.

— Это, я полагаю, ваш обыкновенный обряд, сказал я с головой наполненной тем, чему я был свидетелем.

— Наш неизменный обряд, ответил Аф-Лин: — и как это бывает у вашего народа?

— Мы погребаем тело в земле.

— Как! вы подвергаете тело, которое вы любили и уважали, жену, на груди которой вы спали, отвратительной порче?

— Но если душа оживает опять, не все ли равно, если тело гниет в земле или посредством этого ужасного механизма и, конечно с содействием вриля, превращается в прах?

— Вы отвечаете хорошо, сказал мой хозяин: — о чувствах спорить нельзя; но для меня обычай ваш ужасен и отвратителен, и облекает смерть мрачными и отвратительными воспоминаниями. Притом, по моему мнению, приятно сохранять останки нашего родственника или друга в том месте, где мы живем. Таким образом мы более чувствуем, что он живет, хотя невидимо для нас. Но чувства наши в этом отношении, как и во всем, возбуждены обычаем. Обычаи не изменяются и умным человеком и умной общиной без серьезных размышлений, за которыми должно следовать самое серьезное убеждение. Только таким образом перемена перестает быть изменчивой и раз сделанное делается хорошо.

Когда мы воротились домой, Аф-Лин позвал детей, служивших ему, и разослал их к своим друзьям с приглашением прийти к нему в этот день в свободные часы на праздник, даваемый в честь его родственника, отозванного Всеблагим. Это было самое большое и веселое собрание, на каком случилось мне бить во время моего пребывания между Ана и продолжалось оно долго в Безмолвные часы.

Стол был накрыт в большой комнате, употребляемый только для важных случаев. Пир не походил на наши пиры, а скорее на те, о которых мы читали в роскошный век Римской империи. Был накрыт не один большой стол, а несколько маленьких столов для восьми человек. Считают, что более этого числа разговор не вяжется и дружба охлаждается. Ана никогда не смеются громко, как я уже прежде говорит, но веселый звук голосов на разных столах показывал, как веселы их сношения. Так как у них нет возбудительных напитков и они воздержны в пищи, хотя она отборна и вкусна, пир продолжался не долго. Столы опустились сквозь пол, а потом начались музыкальные увеселения для тех, кто их любил. Многие однако ушли; молодые поднялись на крыльях, потому что зала была без крыши, и составили воздушные танцы; другие разбрелись по комнатам, рассматривая редкости, которыми они были наполнены, или составили группы для различных игр; самая любимая у них нечто в роде шахмат для восьми человек. Я примешался к толпе, но не мог участвовать в разговорах, потому что то тот, то другой из сыновей моего хозяина не оставлял меня, для того чтобы не допускать навязчивых расспросов. Гости однако обращали на меня очень мало внимания; они привыкли к моей наружности, часто видя меня на улицах, и я перестал возбуждать их любопытство.

К моей великой радости, Зи избегала меня и очевидно старалась возбудить мою ревность, оказывая заметное внимание одному молодому Ану, который (хотя по скромному обычаю мужчин, когда с ним заговаривает женщина, он отвечал потупив глаза и краснея, и был так скромен и застенчив, как молодые девушки только что вступающие в свет в самых цивилизованных странах, исключая Англии и Америки) очевидно был очарован высокою Гай и готов был пролепетать застенчивое: «Да», если б она сделала ему предложение. Горячо желая, чтобы она сделала, и все более и более чувствуя отвращение превратиться в прах после того, как я видел, с какою быстротою человеческое тело может превращаться в прах, я развлекался наблюдением за обращением других молодых людей. Я имел удовольствие приметить, что не одна Зи предъявила свои женские права. Куда ни повертывал бы я глаза, везде казалось мне, что Гай-и ухаживают, а Аны ведут себя застенчиво и робко. Милый, невинный вид, принимаемый Аном, когда за ним ухаживают, проворство, с каким он уклоняется от прямых ответов на изъявления привязанности или обращает в шутку лестное комплименты, которыми осыпают его, сделали бы честь самой утонченной кокетке. Оба мои спутника беспрерывно подвергались такому обольстительному влиянию и оба держали себя с удивительным тактом и самообладанием.

Я сказал старшему сыну, который предпочитал механические занятия управлению большим имением и по темпераменту был философ:

— Мне трудно понять, каким образом в ваши лета и при всем обаятельном действии на чувства музыки, света и благоухания, вы можете оставаться так холодны к этой страстной Гай, которая оставила вас со слезами на глазах от вашей жестокости.

Моя одой Ан отвечал со вздохом:

— Милый Тиш, самое величайшее несчастье в жизни жениться на одной Гай, когда вы влюблены в другую.

— О! вы влюблены в другую?

— Увы! да.

— А она не отвечает на вашу любовь?

— Я не знаю. Иногда взгляд, тон голоса подают мне надежду, но она никогда прямо не говорила мне, что любит меня.

— А вы не шептали ей на ухо, что любите ее?

— Фи! Как можете вы это думать? Из какого мира явились вы? Могу ли я таким образом изменить достоинству моего пола? Могу ли я сделаться до такой степени бесстыдным, чтобы признаться в любви Гай, которая прежде не призналась мне?

— Извините, я не знал, что вы так далеко доводите скромность вашего пола. Но неужели ни один Ан не скажет Гай: «я вас люблю», пока она не скажет этого ему?

— Я не могу сказать, чтобы ни один Ан никогда этого не делал, но если это сделает, он обесславен в глазах Ана и тайно презирается Гай-и. Ни одна хорошо воспитанная Гай не захочет слушать его; она будет считать, что он дерзко нарушил права её пола и оскорбил скромность, придающую достоинство его полу. Это очень досадно, продолжал Ан: — потому что та, которую я люблю, не ухаживала ни за кем другим, и я не могу не думать, что я нравлюсь ей. Иногда я подозреваю, что она не ухаживает за мною потому, что боится, чтобы я не сделал каких-нибудь сумасбродных требований относительно её прав. Но если так, стало быть, она не любит меня истинно, потому что если Гай истинно любит, она отказывается от своих прав.

— Эта молодая Гай здесь?

— О, да! Вон она разговаривает с моей матерью.

Я посмотрел по тому направлению, которое мне указывали, и увидал Гай в ярком красном платье. Это знак, что Гай пока предпочитает не выходить замуж. Серый нейтральный цвет надевает она, чтобы показать, что отыскивает себе мужа; темно-малиновым желает она показать, что сделала выбор; пурпуровый и оранжевый цвета показывают, что она невеста или замужняя; светло-голубой надевает разведенная или вдова, желающая опять выйти замуж. Светло-голубой цвет разумеется виден редко.

Между людьми, которые все отличаются высоким типом красоты, трудно найти какую-нибудь особенную красавицу. Выбранная моим молодым другом показалась мне обыкновенной красоты, но выражение её лица понравилось мне более чем вообще лица молодых Гай-и, потому что оно казалось менее смело — менее сознавало женские права. Я заметил, что разговаривая с Бра, она взглядывала время от времени искоса на моего молодого друга.

— Ободритесь, сказал я: — эта молодая Гай любит вас.

— Да, но если она этого не скажет, какая мне польза в её любви?

— Мать ваша знает о вашей привязанности?

— Может быть. Я никогда ей не признавался. Ану неприлично признаваться матери в такой слабости. Я сказал моему отцу; может быть, он сказал своей жене.

— Позвольте мне оставить вас на минуту и проскользнуть позади вашей матери, вашей возлюбленной. Я уверен, что они говорят о вас. Не колеблетесь. Я обещаю, что не позволю расспрашивать себя, пока не вернусь к вам.

Молодой Ан прижал руку к сердцу, слегка коснулся моей головы и позволил мне отойти от него. Я неприметно проскользнул позади его матери и возлюбленной. Я подслушал их разговор.

Бра говорила:

— Нельзя сомневаться в том, что мой сын, которому пора жениться, будет привлечен к браку которою-нибудь из его многочисленных поклонниц или присоединится к переселяющимся в даль и мы не увидим его более. Если вы действительно любите его; милая Ло, вам следует сделать ему предложение.

— Я люблю его, Бра, но сомневаюсь, могу ли приобрести его любовь. Он любит свои изобретения и хронометры, а я непохожа на Зи; я такая тупая и боюсь, что не сумею входить в его любимые занятия, а потом надоем ему и чрез три года он разведется со мною, а я никогда не буду в состоянии выйти за другого — никогда.

— Нет никакой необходимости знать толк в хронометрах, чтобы быть необходимой для счастья Ана, интересующегося хронометрами, так чтобы он скорее отказался от хронометров чем развелся с своею Гай. Видите, милая До, продолжала Бра: — мы управляем другим полом именно потому, что мы сильнее, только никогда не должны выказывать нашей силы. Если б вы превосходили моего сына в умении делать хронометры и автоматы, вы, как жена его, должны были бы всегда заставлять его предполагать, будто вы считаете его искуснее вас в этом мастерстве. Ан безмолвно допускает превосходство Гай во всем кроме его специальных занятий. Но если она превосходит его в этом или не восхищается его уменьем, он не долго будет любить ее; может быть, даже разведется с нею. Но когда Гай истинно любит, она скоро научится любить все, что делает Ан.

Молодая Гай не отвечала на это. Она задумчиво потупила глаза, потом на губах её мелькнула улыбка. Она встала, все молча, прошла сквозь толпу и остановилась возле молодого. Ана, который любил ее. Я последовал за нею, но скромно стал поодаль, наблюдая за ними. К удивлению моему, обожатель её представлялся, будто принимает её предупредительность с равнодушным видом.

Он даже отошел, но она преследовала его, и чрез несколько времени оба распустили свои крылья и исчезли в светлом пространстве наверху.

В эту минуту ко мне подошел главный правитель, который ходил в толпе без всяких знаков уважения или внимания. Мне не случалось видеть этого высокого сановника после того, как я вошел в его дом в первый раз, и когда я вспомнил слова Аф-Лина о его странном сомнении, должно ли или нет анатомировать меня, трепет пробежал по моему телу при виде его спокойной физиономии.

— Я часто слышу о вас от моего сына Таэ, сказал Тёр, вежливо положив свою руку на мою склоненную голову: — он очень любит ваше общество, и надеюсь, что вам правятся обычаи нашего народа.

Я пробормотал какой-то невнятный ответ, в котором хотел уверить в моей признательности за доброе внимание, оказываемое мне Тёром, и мой восторг к его согражданам, но нож мелькал пред моими глазами и слова мои замирали на губах. Нежный голос сказал:

— Друг моего брата должен быть дорог мне.

Подняв глаза, я увидал молодую Гай, которой могло быть лет шестнадцать; она стояла возле правителя и смотрела на меня весьма благосклонно. Она еще не совсем выросла и была не выше меня (то есть 5 фут и 10 дюймов); по милости этого сравнительно маленького роста она показалась мне самой прелестной Гай, до-сих-пор виденной мною. Должно быть, что-нибудь в моих глазах обнаружило это впечатление, потому что её физиономия все делалась благосклоннее.

— Таэ сказал мне, продолжала она: — что вы еще не успели привыкнуть к крыльям.

— Увы! ответил я: — я не надеюсь когда-нибудь наслаждаться этим счастьем. Зи уверяла меня, что безопасное употребление крыльев наследственное дарование и пройдет много поколений прежде чем кто-нибудь из моей породы будет в состоянии парить в воздухе как птица.

— Не тревожьтесь слишком этой мыслью, ответила эта милая принцесса: — потому что придет день, когда Зи и я должны будем навсегда отказаться от наших крыльев. Может быть, когда наступит этот день, мы будем рады, что Ан, выбранный нами, также не имеет крыльев.

Тёр оставил нас и затерялся в толпе. Я начал чувствовать себя свободно с очаровательной сестрою Таэ и несколько испугал ее смелостью моего комплимента, ответив, что ни один Ане, выбранный ею, никогда не употребит своих крыльев для того, чтобы улететь от неё. Не в обычае, чтобы Ан говорил такие вежливые вещи Гай, пока она не признается ему в своей страсти и не будет принята им в невесты, так что молодая девушка стояла совершенно онемев несколько минут. Однако, она казалось не рассердилась. Наконец опомнившись, она пригласила меня пойти с нею в одну из наименее многолюдных комнат и послушать пение птиц. Я пошел за нею; она скользила впереди меня и привела меня в комнату почти пустую. Фонтан из нефти бил в средине комнаты, вокруг стояли мягкие диваны, а стены отворялись с одной стороны в птичник, в котором птицы пели свои искусственные хоры. Гай села на диван, а я поместился возле неё.

— Таэ говорил мне, сказала она: — что Аф-Лин поставил законом^[7] в своем доме, чтобы вас не расспрашивали о той стране, откуда вы явились, и о том, по какой причине вы посетили нас. Так ли это?

— Так.

— Могу ли я по-крайней-мере, не нарушив этого закона, спросить, такого же ли бледного цвета как вы Гай-и и неужели не выше вас?

— Я не думаю, прелестная Гай, что я нарушу предписания Аф-Лина, которые более обязывают меня чем кого-либо другого, если отвечу на вопросы такие невинные. Гай-и в моей стране гораздо белее меня и ростом по-крайней-мере целой головой ниже меня.

— Стало быть, они не могут быть так сильны, как наши Аны, но я полагаю, что превосходство их в силе вриля уравновешивает невыгоду роста.

— Им неизвестна сила вриля. Но они все-таки очень могущественны в моей стране и Ан мало имеет возможности на счастливую жизнь, если им не управляет его Гай.

— Вы говорите с чувством, сказала сестра Таэ полугрустным, полушутливым тоном: — вы разумеется женаты?

— Нет.

— И не помолвлены?

— Нет.

— Неужели ни одна Гай не сделала вам предложения?

— В моей стране Гай-и не делают предложения; Ан предлагает первый.

— Какой странный переворот в законах природы, сказала девушка: — и какой недостаток скромности в вашем поле! Но вы никому не делали предложения, никогда не любили одну Гай больше другой?

Эти простодушные вопросы привели меня в смущение и я сказал:

— Извините меня, но мне кажется, мы начали нарушать запрещение Аф-Лина. Я могу только одно ответить вам и потому умоляю вас не спрашивать более. Я раз чувствовал предпочтение, о котором говорите вы; я сделал предложение и Гай охотно приняла бы его, но родители её не дали согласия.

— Родители! Неужели вы серьезно говорите мне, что родители могут вмешиваться в выбор своих дочерей?

— Могут, и вмешиваются очень часто.

— Мне не хотелось бы жить в этой стране, просто сказала Гай: — но я надеюсь, что вы никогда туда не вернетесь.

Я молча склонил голову. Гай тихо приподняла мое лицо своей правой рукою и нежно посмотрела на меня.

— Останьтесь с нами, сказала она: — останьтесь с нами и будьте любимы!

Что мог бы я ответить, какой опасности подвергался я превратиться в пепел, я еще думаю об этом дрожа, когда свет фонтана потемнел от тени крыльев и Зи, влетев в открытую крышу, опустилась возле нас. Она не сказала ни слова, но схватила меня своею могучею рукой и увела меня, как мать уводит непослушного ребенка. Она провела меня по комнатам в коридор, где посредством механизма, который они предпочитают лестницам, мы поднялись в мою комнату. Там Зи дохнула на мой лоб, дотронулась до груди моей своей тростью и я тотчас был приведен в глубокий сон.

Когда я проснулся несколько часов спустя и услыхал пение птиц в соседнем птичнике, воспоминание о сестре Таэ, об её кротких взглядах и ласковых словах живо вернулось ко мне. Невозможно для человека, родившегося и воспитанного в верхнем мире, откинуть от себя мысль, внушенную тщеславием и честолюбием, так что я инстинктивно начал строить воздушные замки.

«Хотя я Тиш», так размышлял я: «хотя я Тиш, ясно, что Зи не одна Гай, которую пленила моя наружность. Очевидно, меня любит принцесса, первая девушка в этой стране, дочь самодержавного монарха, неограниченная власть которого напрасно старается прикрыться республиканским титулом главного правителя. Если б не внезапное появление страшной Зи, королевская принцесса сделала бы мне формальное предложение, и хотя Аф-Лин, который только министр подчиненный, простой комиссар света; угрожал мне смертью, если я приму руку его дочери, однако властелин, слово которого закон, может принудит общину, отказаться от обычая, запрещающего вступать в брак с человеком иностранной породы, а это само по себе служит противоречием их хваленому равенству званий. Нельзя предполагать, чтобы его дочь, которая говорила с таким недоверчивым пренебрежением о вмешательстве родителей, не имела достаточно влияния на своего отца, чтобы спасти меня от пепла, на который Аф-Лин осуждает мое тело. И почему знать, может быть, после этого союза монарх выберет меня своим преемником. Почему же нет? Не многие между этой ленивой породой философов любят тяжесть подобного величия. Всем, может статься, будет приятно, что высшая власть отдана в руки образованного иностранца, который знает другие формы существования; а когда меня выберут, какие реформы введу я! Какие прибавления к действительно-приятной, но слишком однообразной жизни этого государства произведет мое знакомство с цивилизованными народами на поверхности земли! Я люблю охоту. После войны не есть ли охота царская забава? Каким разнообразием странных охот изобилует этот нижний мир! Как интересно убивать существа, которые были известны на поверхности земли до потопа! Но каким образом? Я никогда не научусь управлять этим страшным врилем, потому что для этого нужна наследственная способность. Нет, но посредством ручного пушечного зарядчика, который эти замысловатые механики не только могут сделать, но и улучшить; кажется, я и видел даже такой в музее. Как самовластный король, я совершенно отстраню вриль и дозволю его употребление только в войне. Кстати о войне. Какая нелепость удерживать народ такой умный, такой богатый, так хорошо вооруженный в крошечной территории, достаточной для десяти или двенадцати тысяч семейств. Не есть ли это простая философская причуда, не согласующаяся с стремлениями человеческой натуры, причуда, которая отчасти и с полной неудачей была испробована в верхнем мире Робертом Оуэном? Разумеется, не станешь воевать с соседними народами, которые так хорошо вооружены, как и свои подданные, но почему же не воевать с теми областями, в которых живут породы незнакомые с врилем и, по-видимому, похожие по своим демократическим учреждениям на моих американских сограждан? На них можно напасть не оскорбляя народы вриль-я наших союзников, присвоить себе их территории, распространяющиеся может быть к самым дальним областям нижней земли, и таким образом управлять империей, в которой никогда не будет закатываться солнце. (Я забыл в своем энтузиазме, что в этих областях совсем нет солнца.) Что же касается фантастических понятий о том, чтобы один человек не пользовался особенной славой или знаменитостью, потому что почести возбуждают состязание и дурные страсти, и портят спокойное счастье — это понятие не согласуется с основаниями не только человеческого, но и всякого животного существа. Если животные ручные, то и они разделяют чувства похвалы и соревнования. Какая слава достанется королю, таким образом распространившему свои владения! Меня сочтут полубогом.

Я подумал еще и о том фанатическом понятии, чтобы уподобить эту жизнь той, в которую, без сомнения, мы христиане твердо веруем, но которую никогда не принимаем в соображение. Я решил, что просвещенная философия принуждала меня уничтожить языческую религию, так суеверно разнившуюся от современных мыслей и практических действий. Размышляя об этих разных планах, я почувствовал, как было бы мне приятно в эту минуту подкрепить мой ум добрым стаканом водки с водой. Я обыкновенно не охотник до питья, но конечно бывает время, когда небольшой прием какого-нибудь спиртуозного напитка вместе с сигарой оживляет воображение. Да, наверно между этими плодами есть сок, из которого можно делать приятные вина, и с куском мяса, отрезанного от одного из этих лосей (ах! какое оскорбление науки отвергать животную пищу, которую наши первые медики единогласно прописывают для гастрических соков человечества!), конечно, можно бы провести самый приятный час за обедом. Тогда, вместо этих старинных драм, в которых играют дети, когда буду королем, я введу нашу современную оперу и балет, для которого можно найти между народами, которых я завоюю, женщин не такого огромного роста, как эти Гай-и, не вооруженных врилем и не требующих, чтобы женились на них.»

Я был до такой степени погружен в эти и подобные тому реформы, политические, общественные и нравственнные, которые должны были доставить людям нижнего мира блаженство цивилизации, известное породам на поверхности земли, что не примечал, как Зи вошла в комнату, пока не услыхал глубокого вздоха и, подняв глаза, увидал ее стоявшую возле моей постели.

Мне не нужно говорить, что по обычаям этого народа Гай может без всякого неприличия посещать Ана в его комнате, хотя Ана сочли бы нескромным в высшей степени, если б он вошел в комнату Гай, не получив предварительно её позволения. К счастью, я был в том самом платье, в котором Зи положила меня на постель. Все-таки меня очень раздражило и оскорбило её посещение и я спросил ее грубым тоном, что ей нужно.

— Говорите кротко, возлюбленный, умоляю вас, сказала она: потому что я очень несчастна. Я не спала с-тех-пор, как мы расстались.

— Надлежащего чувства вашего постыдного поведения со мною, как с гостем вашего отца, должно бы быть достаточно, чтобы лишить вас сна. Где же была та привязанность, которую вы выказываете ко мне, где была даже та вежливость, которою гордятся Вриль-я, когда воспользовавшись и физической силой, которая в этой странной области превосходит нашу силу, и отвратительным могуществом, который вриль влагает и в ваши глаза и пальцы, вы подвергнули меня унижению при собравшихся гостях, пред её королевским высочеством — то есть пред дочерью вашего главного правителя — отнеся меня на постель как раскапризничившегося ребенка, и погрузив меня в сон, не спросив моего согласия?

— Неблагодарный! Вы упрекаете меня за доказательство моей любви? Неужели вы можете думать, что даже если б меня не подстрекала ревность, сопровождающая любовь, пока она не перейдет в блаженное доверие, когда мы знаем, что сердце, которого мы добиваемся, пленено, я могла бы оставаться равнодушною к опасностям, которым подвергает вас предупредительность этого глупого ребенка.

— Постойте! Если вы говорите об опасностях, то может быть и я могу сказать, что самая главная опасность происходит от вас, или по-крайней-мере будет происходить, если я поверю вашей любви и приму ваше предложение. Ваш отец прямо сказал мне, что в этом случае я буду превращен в пепел с таким же отсутствием угрызения, с каким Таэ превратил в пепел пресмыкающееся мановением свой трости.

— Пусть это опасение не охлаждает вашего сердца ко мне! воскликнула Зи, упав на колена и захватив мою правую руку в свою обширную ладонь. — Это правда, что мы с вами не можем обвенчаться, так как венчаются люди одной породы; правда, что любовь между нами должна быть так же чиста, как та, которая по нашему мнению существует между любовниками, соединившимися за теми пределами, у которых кончается старая жизнь. Но разве не довольно счастья находиться вместе в душевном и сердечном союзе? Послушайте, я сейчас от моего отца. Он соглашается на наш союз на таких условиях. Я имею достаточно влияния на Коллегию Мудрецов, чтобы заставить их обратиться с просьбой к Тёру не вмешиваться в свободный выбор Гай, если её союз с человеком другой породы будет только союзом душ. О, неужели вы думаете, что истинная любовь нуждается в неблагородном, союзе? Я не только желаю находиться возле вас в этой жизни, иметь долю в ваших радостях и горестях здесь, я прошу союза, который свяжет нас навсегда в мире бессмертных. Вы отказываете мне?

Говоря эти слова, она стояла на коленях и все выражение её лица изменилось; в величии не осталось никакой суровости; божественный, как будто от бессмертного существа, свет сиял из человеческой красоты её лица. Но она скорее внушала мне страх как ангел нежели трогала меня как женщина, и после затруднительного молчания я пролепетал какие-то уклончивые выражения признательности и старался так деликатно, как только мог, указать, как унизительно было бы мое положение между её народом, если я буду мужем, которому никогда не будет дозволено назваться отцом.

— Но эта община составляет не целый мир, сказала Зи. — Не весь мир составляют даже и народы, называющиеся Вриль-я. Для тебя я откажусь от моей родины и моего народа. Мы улетим вместе в какую-нибудь область, где ты будешь в безопасности. Я на столько сильна, что могу унести тебя на своих крыльях чрез промежуточные пустыни. Я на столько искусна, что могу проложить путь между скал долины, на которых мы выстроим себе дом. Уединение и хижина с тобою будут для меня обществом и вселенной. Или неужели ты хочешь вернуться в твой собственный мир, подвергнуться переменчивым временам года и жить при свете изменчивых светил, которые по твоему описанию составляют непостоянный характер этих свирепых областей? Если так, скажи и я проложу путь к твоему возвращению с тем, чтобы я могла быть там твоей собеседницей, подругою твоей души, спутницей твоею в том мире, в котором не будет ни разлуки, ни смерти.

Я не мог не быть глубоко тронут нежностью такой чистой и такой бескорыстной, с какою были произнесены эти слова, и голосом, который сделал бы музыкальными самые грубые звуки на самом грубом языке. На минуту мне пришла в голову мысль, что я могу воспользоваться влиянием Зи для того, чтобы безопасно и скоро вернуться в верхний мир. Но для меня было достаточно нескольких минут размышления для того, чтобы увидать, как бесчестно и низко будет отплатить за такую преданность, сманив от её народа и из дома, в котором меня так гостеприимно угощали, существо, для которого наш мир будет ненавистен, и для бесплодной, хотя и духовной любви которого, я не могу отказаться от более человечных привязанностей. К этому чувству обязанности к Гай примешивалось другое чувство — обязанности к породе, к которой я принадлежу. Мог ли я осмелиться ввести в верхний мир существо, одаренное такой страшной силой — существо, которое движением своей трости могло менее чем в час превратить Нью-Йорк и его знаменитый Кум-Пош в щепотку пыли? Если отнять у ней трость, она при своей учености легко сделает другую, и смертельная молния, которою был вооружен этот легкий инструмент, находится во всем её организме. Если она так опасна для городов и народонаселения верхнего мира, может ли она быть безопасной спутницей для меня в том случае, если её привязанность изменится или раздражится ревностью? Эти мысли, для выражения которых потребовалось столько слов, быстро пробегали в голове моей и внушили мне мой ответ.

— Зи, сказал я самым нежным тоном, какой только мог принять, и почтительно прижимая губы к руке, в которой исчезала вся моя рука: — Зи, я не могу придумать слов, чтобы выразить, как глубоко тронут я и какой высокой честью считаю любовь такую бескорыстную и самоотверженную, самый лучший ответ на нее будет полное чистосердечие. Каждый народ имеет свои обычаи. Обычаи вашего народа не позволяют вам выйти за меня, обычаи моего народа точно также противятся союзу между такими различными породами. С другой стороны, хотя я не лишен мужества между моим народом, или между опасностями, с которыми я знаком, я не могу без трепета ужаса подумать о жилище среди какого-нибудь печального хаоса из всех элементов природы, огня, воды, зловонных газов, вечно воюющих между собою, и о той вероятности, что когда-нибудь, когда вы будете заниматься проламыванием скал или превращением вриля в фонари, меня пожрет какое-нибудь чудовище, которого ваши операции выгонят его из убежища. Я, простой Тиш, не достоин любви Гай, такой блистательной, такой ученой, такой могущественной, как вы. Да, я не заслуживаю этой любви, потому что не могу отвечать на нее взаимностью.

Зи выпустила мою руку, встала и отвернулась, чтобы скрыть свое волнение, потом тихо выскользнула из комнаты и остановилась на пороге. Вдруг побуждаемая новою мыслью, она вернулась ко мне и шепнула:

— Вы сказали, что будете говорить с полной откровенностью. Когда так, отвечайте же с полной откровенностью на этот вопрос. Если вы не можете любить меня, можете ли вы любить другую?

— Нет.

— Вы не любите сестру Таэ?

— Я увидел ее вчера в первый раз.

— Это не ответ. Любовь быстрее вриля. Вы колеблетесь мне сказать. Не думайте, чтобы я предостерегала вас только из ревности. Если дочь Тёра объяснится вам в любви — если по своему неведению она сообщит отцу о предпочтении, которое заставит его думать, что она хочет выйти за вас, ему ничего более не останется, как потребовать вашего немедленного уничтожения, так как ему особенно поручена обязанность заботиться о благе общины, которая не позволяет дочери Вриль-я выходить замуж за сына Тиша, если этот брак не ограничится союзом душ. Увы! тогда для вас спасения не будет. У ней нет силы в крыльях, чтобы перенести вас по воздуху; она не обладает наукою, которая позволит ей основать жилище в пустыне. Поверьте мне, тут говорит моя дружба, а ревность молчит.

С этими словами Зи оставила меня. Вспоминая эти слова, я уже не думал более о наследовании престола Вриль-я и о политических, общественных и нравственных реформах, которые я введу, как самодержавный правитель.

Глава XXVI.

После вышеприведенного разговора с Зи я впал в глубокую меланхолию. Любопытство, с каким я до-сих-пор рассматривал жизнь и обычаи этой изумительной общины, прекратилось. Я не мог выкинуть из головы сознание, что нахожусь между народом, который, как ни ласков и ни вежлив, может убить меня каждую минуту без малейшего угрызения совести. Добродетельная, спокойная жизнь этого народа, пока была для меня нова, казалась мне блаженным контрастом с распрями, страстями, пороками верхнего мира, но теперь она начала угнетать меня чувством скуки и однообразия. Даже ясное спокойствие светлого воздуха тяготило мою душу. Я жаждал перемены, даже хоть зимы, бурь, темноты. Я начинал чувствовать, что каковы бы ни были наши мечты о совершенстве, наши неугомонные стремления к лучшей, высшей и более спокойной сфере бытия, мы смертные верхнего мира, не приучены и неспособны наслаждаться долго тем самым счастьем, о котором мечтаем или к которому стремимся.

В общественном положении Вриль-я странно было примечать, как оно успело соединить и согласовать в одну систему почти все цели, которые разные философы верхнего мира поставили для человеческих надежд, как идеал утопического будущего. Это было такое положение, в котором война со всеми её бедствиями считалась невозможною — такое положение, в которых свобода всех и каждого была обеспечена в самой высокой степени, без малейшей из тех неприязненностей, которые ставят свободу в верхнем мире в зависимость от беспрерывной борьбы враждебных партий. Здесь разврат, уничтожающий демократию, был неизвестен.. Равенство здесь было не одним названием, оно существовало в действительности. Богатых не преследовали, потому что не завидовали им. Здесь проблемы, относящиеся к труду рабочего класса, до-сих-пор неразрешимые на поверхности земли и служащие там поводом к такой, горечи между сословиями, разрешены самым простым способом — отдельного рабочего сословия совсем не существовало. Механических изобретений, сделанных по правилам, которых узнать я не был в состоянии, и сделанных посредством силы гораздо более могущественной и с которою гораздо легче было справиться, чем та сила, которую мы извлекаем из электричества или пара, с помощью детей, сила которых никогда не отягчается, но которые любят свои занятия как забаву и препровождение времени, достаточно, чтобы составить общественное богатство, до такой степени посвященное для всеобщего употребления, что не слыхать ни об одном недовольном. Пороки, подкапывающие наши города, здесь не существуют. Удовольствий множество, но они все невинные. Никакие увлечения не ведут к пьянству, буйству, болезни. Любовь существуют и.очень пылко, но всегда остается верною. Моты, развратные женщины неизвестны в этой общине, так что даже слова, которыми они обозначаются, надо искать в обветшалой литературе, сочиненной тысячу лет тому назад. Занимающиеся теоретической философией на поверхности земли знают, что все эти странные отступления от цивилизованной жизни осуществляют идеи, над которыми насмехались, за которые состязались. Это еще не все шаги, сделанные к теоретическому совершенству этой общины. Декарт думал, что жизнь человека может быть продолжена на земле, конечно, не вечно, но до возраста патриарха, и он скромно определял ее до 100 или 150 лет. Даже эта мечта мудрецов исполнилась, потому что крепость среднего возраста сохранялась даже после столетия. С этой долгой жизнью соединялось еще большее счастье — продолжение здоровья. Такие болезни, какие бывают у нашей породы, отстранены ученым применением этого влияния — жизнь дающего и жизнь уничтожающего — которое заключается в вриле. Даже эта идея известна на поверхности земли, хотя обыкновенно она ограничена энтузиастами или шарлатанами, и происходит от смешанных понятий о месмеризме, одической силе и прочее. Пропуская такие пошлые приспособления, как крылья, которые, как известно всякому школьнику, были испробованы и не удались, от мифического или до-исторического периода, я перехожу к щекотливому вопросу, последнее время выдвинутому на первый план, как необходимому для полного счастья нашего человеческого рода, двумя самыми тревожными и могущественными влияниями в обществе верхнего мира — женщинами и философией. Я говорю о правах женщин.

Законоведы уверяют, что бесполезно говорить о правах, когда их не подкрепляет соответствующая сила, и на поверхности земли, по каким-то бы то ни было причинам, мужчина, с своей физической силой, с употреблением наступательных орудий, когда дойдет дело до положительной личной борьбы, всегда может победить женщину. Но между этим народом не может быть никакого сомнения на счет женских прав, потому что, как я сказал прежде, Гай в физическом отношении выше и сильнее Ана, и так как её воля гораздо решительнее его воли и подкрепляется силою вриля, она скорее может навлечь на него, чем он на нее, мистическое влияние, которое искусство может извлечь из тайных свойств природы. Следовательно, все, о чём наши женщины-философы спорят на поверхности земли относительно женских прав, уступается самым естественным образом в этой счастливой общине. Кроме таких физических сил, Гай-и имеют (по-крайней-мере в молодости) сильное желание к образованию и к учёности более чем мужчины, и таким образом они мудрецы и профессор! — словом, ученая часть общины.

Разумеется, в таком положении общества женщина пользуется, как я уже сказал, самым драгоценным своим преимуществом — выбирать себе мужа. Без этого преимущества она пренебрегла бы всеми другими. На поверхности земли мы довольно основательно опасаемся, что женщина, одаренная таким могуществом и таким преимуществом, когда захватила нас и заставила жениться, будет деспотом и тираном. У Гаи-и так не бывает: когда они выходят замуж, когда снимут крылья, более любезных, более услужливых, более покорных, более сочувствующих занятиям и прихотям своих мужей подруг ни один поэт не мог бы создать в своих видениях о супружеском блаженстве. Наконец, между самыми важными отличительными чертами Вриль-я, отличающимися от нашей породы — самое важное по отношению к их жизни и спокойствию их общины, это всеобщее верование в милосердное божество, в будущий мир, относительно продолжительности которого одно или два столетия слишком краткие мгновения для того, чтобы тратить мысли на славу, могущество и скупость. С этим верованием соединяется другое — так как они не могут ничего знать о свойстве божества, кроме его высокой доброты, а об этой будущности, кроме её блаженного состояния; поэтому рассудок их воспрещает все сварливые споры о неразрешимых вопросах. Таким образом в недрах земли они обеспечили себе такое счастье, какого не обеспечила ни одна община под солнцем — все счастье и все утешения религии без малейших зол и бедствий, порождаемых борьбой между разными религиями.

Следовательно, совершенно невозможно опровергать, что жизнь между Вриль-я гораздо счастливее жизни пород, живущих на поверхности земли, и что осуществляя мечты самых ревностных наших филантропов, почти приближается к понятиям поэта о жизни ангелов. А между тем, если вы возьмете тысячу самых лучших философов, каких найдете в Лондоне, Париже, Берлине, Нью-Йорке, или даже Бостоне, и поместите их в этой блаженной общине, я полагаю, что менее чем чрез год они или умрут со скуки, или решатся на революцию, посредством которой станут противоборствовать благу общины и будут превращены в пепел по просьбе Тёра.

Конечно, я не имею желания унижать посредством этого рассказа породу, к которой я принадлежу. Напротив, я старался показать, что правила, по которым управляется общественная система Вриль-я, не допускают отдельных примеров человеческого величия, украшающих летописи верхнего мира. Где нет войны, там нет ни Аннибалов, ни Вашингтонов, ни Джэксонов, ни Шериданов; где государства так счастливы, что не боятся опасности и не желают перемены, там не могут родиться ни Демосфены, ни Уэбстеры, ни Сёмнеры, ни Уэйдель-Голмсы или Бёмлеры; где общество достигает такого нравственного уровня, в котором нет ни преступлений, ни горестей, из которых трагедия может извлечь пищу для сострадания, нет выдающихся пороков или сумасбродств, в которые комедии может вложить самую веселую сатиру, там не может явиться Шекспир, Мольер или мистрисс Бичер-Стоу. Но если я не имею желания унижать моих сограждан, показывая на сколько причины, возбуждающие энергию или честолюбие отдельных личностей в обществе, в котором существуют состязание и борьба — уничтожаются в таком обществе, которое имеет целью доставить своим членам спокойное и невинное счастье, каким наслаждаются по нашему предположению блаженные бессмертные, не желаю я также, с другой стороны, представить общины Вриль-я как идеал политического общества, к достижению которого наши усилия должны быть направлены. Напротив, именно потому что в продолжение целого ряда веков мы так сложили элементы, составляющие человеческий характер, что для нас было бы совершенно невозможно усвоить образ жизни или примирить наши страсти с образом мыслей Вриль-я — я пришел к убеждению, что этот народ — хотя не только принадлежащий к нашей человеческой породе, но, как мне показалось по корням их языка, происходящий от одних предков с великим ариановским семейством, от которого в различных источниках истекла преобладающая цивилизация мира, и сообразно их мирам и их истории прошедший сквозь такие же фазы общества, как наши — развился теперь в особенную породу, с которою никакая община в верхнем мире не может слиться, и что если они когда-нибудь выйдут из нижних пределов на дневной свет, то сообразно их собственным преданиям, относительно их будущей судьбы, уничтожат и заменят нашу породу.

Конечно, можно думать, если одна Гай могла сочувствовать пристрастие к такому обыкновенному типу нашей породы, как я, что если когда-нибудь Вриль-я появится на поверхности земли, то мы можем быть спасены от истребления посредством браков. Но это слишком энергичное мнение. Примеры таких неравных браков будут также редки, как и браки между англосаксонскими эмигрантами и краснокожими индийцами. Да и времени не будет для коротких отношений. Вриль-я, появившись и увлеченные прелестью солнечного света, желая поселиться на поверхности земли, тотчас начнут свое разрушительное дело, захватят области уже обработанные и без всякого угрызения совести уничтожат всех жителей, которые станут сопротивляться их вторжению. Соображая их презрение к учреждениям Кум-Пош и к народному правлению, и задорливую храбрость моих возлюбленных соотечественников, я думаю, что если Вриль-я прежде появятся в Америке, мои соотечественники захотят драться и ни одна душа не останется в живых.

Я теперь видался с Зи только за обедом, когда семейство собиралось, и тогда она была сдержанна и молчалива. Мои опасения привязанности, которую я так мало поощрял или заслуживал, теперь исчезли, но мое уныние увеличивалось. Я томился желанием воротиться в верхний мир, но напрасно ломал себе голову, придумывая к этому способы. Мне никогда не позволяли выходить одному, так что я не мог даже осмотреть того места, с которого я спустился, и посмотреть, нельзя ли мне опять подняться в рудник. Даже в безмолвные часы, когда все в доме спали, не мог я спуститься из верхнего этажа, в котором находилась моя комната. Я не умел справиться с автоматом, который насмешливо стоял у моей стены, не мог справиться с пружинами, приводившими в движение платформы, заменявшие лестницы. От меня с умыслом скрывали это знание. О, если б я мог научиться употреблению крыльев, которыми так свободно пользуется здесь каждый ребенок! Тогда я мог бы ускользнуть из заточения, добраться до скал и перелететь чрез пропасти, перпендикулярные бока которой недоступны для человеческих ног.

Глава XXVIІ.

Однажды, когда я сидел один и предавался мрачным размышлениям в моей комнате, Таэ влетел в отворенное окно и сел на постели возле меня. Мне всегда были приятны посещения этого ребенка, в обществе которого я не до такой степени был унижен, как в обществе Ана, которые докончили свое образование и разум которых созрел. А так как мне позволяли выходить вместе с ним и так как мне хотелось увидеть опять место, с которого я спустился в нижний мир, я поспешил спросить его, не свободен ли он погулять со мною по улицам. Его физиономия показалась мне серьезнее обыкновенного, когда он ответил:

— Я прилетел сюда с намерением пригласить вас выйти.

Мы скоро очутились на улице и отошли недалеко от дома, когда встретили пять или шесть молодых Гай, возвращавшихся с полей с корзинами, наполненными цветами, и певших хором какую-то песню. Молодая Гай поет чаще нежели говорит. Они остановились, увидев нас, подошли к Таэ с фамильярной ласковостью, а ко мне с вежливой любезностью, которые отличают обращение Гай-и с слабейшим полом.

Я могу здесь заметить, что хотя незамужние Гай-и открыто ухаживают за человеком, предпочитаемым ими, в них нет ничего похожего на то размашистое и смелое обращение, которое навлекло на молодых девиц англосаксонской породы название «львиц» и которое они показывают к молодым мужчинам, которых будто бы не любят. Нет, обращение Гай к мужчинами обыкновенно таково, как обращение образованных мужчин в обществе верхнего мира с женщинами, которых они уважают, но за которыми не ухаживают: почтительное, лестное, чрезвычайно вежливо — такое, какое мы назвали бы «рыцарским».

Разумеется, я был несколько раздосадован теми вежливостями, какие мне говорили эти молодые девицы. В том свете, из которого я явился, мужчина счел бы себя обиженным и предметом насмешки, когда одна прекрасная Гай начала говорить мне комплименты на счет свежести моего лица, другая на счет выбора моего платья, а третья с лукавой улыбкой поздравляла меня с победами, какие я сделал на празднике Аф-Лина. Но я уже знал, что подобный разговор самый обыкновенный и на языке подземной женщины выражает желание показаться любезною, желание, которое на поверхности земли мужчины присвоили, себе по самовластному и наследственному обычаю. И точно так, как образованная молодая девушка на поверхности земли, привыкшая к подобным комплиментам, чувствует, что не может, не нарушив приличия, отвечать на них, ни выказать большого удовольствия слушая их, так и я, научившийся вежливому обращению в доме богатого и знатного министра этого народа, мог только улыбаться и принимать милый вид, застенчиво отказываясь от комплиментов, которыми осыпали меня.

Пока мы разговаривали таким образом, сестра Таэ увидала нас из верхней комнаты королевского дворца, находившегося при входе в город, и устремившись на своих крыльях, прилетела в середину группы.

Она сказала мне, хотя все с неподражаемой вежливостью в обращении, которую я назвал «рыцарской», но вместе с тем не без некоторой резкости в тоне, которую сэр-Филипп Сидни мог бы назвать «сельскою».

— Зачем вы никогда не бываете у нас?

Пока я придумывал приличный ответ на этот неожиданный вопрос, Таэ сказал быстро и сурово:

— Сестра, ты забываешь… Этот иностранец принадлежит к моему полу. Лица моего пола, имея должное уважение к репутации и скромности, не могут унижать себя, бегая за вами.

Эти слова были приняты с очевидным одобрением всеми молодыми Гай-и, но сестра Таэ приняла пристыженный вид. Бедняжка! — а еще принцесса.

Именно в эту минуту тень упала на пространство между мною и группой. Обернувшись, я увидал главного правителя, подошедшего к нам тихими, величественными шагами, свойственными Вриль-я. При виде его физиономии мною овладел тот же самый ужас, какой я почувствовал, когда увидал его в первый раз. На этом лбу, в этих глазах было то же самое неопределенное что-то, показывавшее породу гибельную для нашей — даже, самое странное выражение ясности, изъятой от наших забот и страстей, сознания превосходной силы, сострадательной и неумолимой как судьи, произносящего приговор. Я задрожал и, низко поклонившись, пожал руку моего малолетнего друга и молча потащил его вперед. Тёр стал на нашей дороге и смотрел на меня с минуту ни слова не говоря, потом спокойно обратил глаза на лицо дочери и, важно поклонившись ей и другим Гай-и, вошел в середину группы, все не говоря ни слова.

Глава XXVIII.

Когда мы с Таэ очутились одни на широкой дороге, лежащей между городом и пропастью, из которой я спустился в эту область ниже света звезд и солнца, я сказал шепотом:

— Дитя и друг, в лице вашего отца есть выражение, пугающее меня. Я чувствую, смотря на его страшное спокойствие, будто смотрю на смерть.

Таэ не тотчас ответил. Он казался взволнован и как бы придумывал слова, которые Могли смягчить неприятное известие. Наконец он сказал:

— Никто из Вриль-я не боится смерти, а вы разве боитесь?

— Страх смерти вкоренен в груди той породы, к которой я принадлежу. Мы можем преодолевать его по призыву обязанности, чести, любви. Мы можем умереть за истину, за родину, за тех, кто нам дороже нас самих. Но если смерть действительно угрожает мне без причины, то природный инстинкт внушает страх и ужас при мысли о разлуке души с телом.

Таэ казался удивлен, но в голосе его была большая нежность, когда он ответил:

— Я перескажу моему отцу ваши слова. Я уговорю его пощадить вашу жизнь.

— Стало быть, он уже решился уничтожить ее?

— Это вина или сумасбродство моей сестры, сказал Таэ с некоторым гневом. — Но она говорила сегодня утром с моим отцом и после этого он призвал меня, как начальник тех детей, которым поручено уничтожать жизнь существ, угрожающих общине, и сказал мне: « — Возьми твою трость с врилем и ступай к чужестранцу, которого ты полюбил. Сделай так, чтоб его кончина была не мучительна и быстра.»

— Стало быть, ты так вероломно вызвал меня для того, чтобы меня убить? пролепетал я, отступая от ребенка. — Нет, я не могу этому поверить. Я не могу счесть тебя виновным в таком преступлении.

— Убивать тех, кто угрожает благу общины, не преступление, а преступление убить самое ничтожное насекомое, которое не может сделать нам вреда.

— Если вы хотите сказать, что я угрожаю благу общины тем, что ваша сестра удостаивает меня предпочтением, какое ребенок может чувствовать к незнакомой игрушке, нет никакой надобности убивать меня. Дайте, мне вернуться к народу, оставленному мною, чрез ту пропасть, с которой я спустился. С помощью вашею я могу сделать это теперь. Вы посредством ваших крыльев можете, прикрепить к скалистой закраине в пропасти веревку, найденную вами и без сомнения сохраненную. Сделайте только это, помогите мне добраться до того места, с которого я сошел, и я навсегда исчезну из вашего мира, точно так, как будто буду мертв.

— Пропасть, из которой вы спустились? Оглянитесь. Мы стоим теперь на том самом месте, где она была. Что видите вы? Только крепкую скалу. Пропасть была засыпана по приказанию Аф-Лина, как только между ним и вами установились сношения во время вашего сна и он узнал от вас самих тот мир, из которого вы явились. Помните вы, когда, Зи мне велела не расспрашивать вас о вас самих и о вашем народе? Оставив вас в тот день, Аф-Линь подошел ко мне и сказал: « — Нельзя оставлять не закрытою дорогу между страной этого чужестранца и нашею. Возьми с собою детей из твоего отряда, сгладь бока пропасти врилем, так чтобы обломки их наполнили каждую щель, сквозь которую может пробиться свет наших фонарей».

Пока ребенок говорил, я с изумлением смотрел на сплошные скалы, находившиеся предо мной. Громадные неправильные гранитные массы высились без малейшей трещины.

— Стало быть, всякая надежда исчезла, пробормотал я, садясь на скалистую дорогу: — и я никогда более не увижу солнца!

Я закрыл лицо руками и стал молиться Тому, чье присутствие так часто забывал, когда небеса провозглашали его творение. Я чувствовал Его присутствие в глубине земли и среди мира могил. Я поднял глаза, извлекая утешение и мужество из моих молитв, и с спокойной улыбкой взглянув в лицо ребенку, сказал:

— Если ты должен убить меня, убей!

Ребенок тихо покачал головой.

— Нет, сказал он: — просьба отца моего не так. Формально была сделана, чтоб не оставить мне выбора. Я поговорю с ним и, может быть, успею спасти тебя. Странно, что ты боишься смерти; мы думали, что это только инстинкт низших существ, которым не было дано убеждения в другой жизни. У нас ни один ребенок не испытывает такого страха. Скажи мне, любезный Тиш, продолжал он после некоторого молчания: — не примирил ли бы тебя переход из этой жизни к той, которая лежит по другую сторону той минуты, которая называется смертью, если я буду сопутствовать тебе? Если так, я спрошу моего отца, позволено ли мне будет отправиться с тобою. Я причислен к тем, которые должны переселиться, достигнув совершеннолетия, в области, неизвестные в этом мире. Я согласен переселиться в неизвестны я области другого мира. Всеблагий и там, и здесь. Где его нет?

— Дитя, сказал я, видя по лицу Таэ, что он говорит серьезно: — для тебя преступление убить меня, а для меня было бы не меньшим преступлением сказать «убей себя». Всеблагий сам дает нам жизнь, и сам должен отнять ее. Воротимся. Если, когда ты поговоришь с твоим отцом, он решит мою смерть, скажи мне об этом заранее, чтоб я мог провести промежуток в душевном приготовлении.

Мы вернулись в город, разговаривая отрывками. Мы не могли понять рассуждений друг друга и я чувствовал себя возле этого ребенка с его нежным голосом и прелестным лицом, как каторжник чувствует себя возле палача, который идет возле него на место казни.

Глава XXIX.

Среди тех часов, которые определяются для сна и составляют ночь для Вриль-я, я был разбужен от тревожного сна, в который погрузился недавно, рукою, положенною на мое плечо. Я вздрогнул и увидал Зи, стоявшую возле меня.

— Тише! сказала она шепотом: — никто не должен слышать нас. Неужели ты думаешь, что я перестала заботиться о твоей безопасности оттого, что не могу приобрести твоей любви? Я видела Таэ. Ему не удалось уговорить отца, который между тем совещался с тремя мудрецами, с которыми советуется в сомнительных делах, и по совету их приказал убить тебя, когда мир пробудится к жизни. Я хочу спасти тебя. Вставай и одевайся.

Зи указала на стол возле кровати, на котором я увидал ту одежду, в которой явился из верхнего мира и которую я впоследствии променял для более живописной одежды Вриль-я. Молодая Гай вышла из окна на балкон, пока я одевался торопливо и с удивлением. Когда я вышел к ней на балкон, её лицо было бледно и сурово. Взяв меня за руку, она сказала нежно:

— Посмотри, как ярко искусство Вриль-я осветило мир, в котором они живут. Завтра этот мир будет темен для меня!

Она повела меня назад в комнату, не ожидая моего ответа, а оттуда в коридор, из которого мы спустились в переднюю. Мы прошли по пустым улицам и по широкой дороге, извивавшейся под скалами. Тут, где нет ни дня, ни ночи, Безмолвные часы невыразимо торжественны — обширное пространство, освещенное человеческим искусством, не имеет ни малейшего признака человеческой жизни. Как ни тихи были наши шаги, звук их досадно было слышать: так не гармонировал он с всеобщим отдыхом. Я знал, хотя Зи не сказала, что она решилась помочь мне вернуться в верхний мир и что мы идем к тому месту, с которого я спустился. Её молчание заразило меня. Мы приблизились к пропасти. Она была открыта, конечно не представляя такого вида, как в то время, когда я вышел из неё, но сквозь стену скал, пред которой я стоял вместе с Таэ, была проложена новая расселина. Я не мог однако видеть более нескольких фут в темноте пустого пространства и стоял, в смущении спрашивая себя, каким образом могу подняться.

Зи угадала мое сомнение.

— Не бойся, сказала она с слабою улыбкой: — твое возвращение обеспечено. Я начала это дело в начале безмолвных часов, когда все другие спали; поверь, что я не остановилась до-тех-пор, пока не прочистила тебе путь в твой мир. Я еще останусь с тобою немного. Мы не расстанемся до-тех-пор, пока ты скажешь: «Ступай, мне не нужно тебя более».

— Благословляю тебя за эти слова и буду помнить их, когда тебя не будет, нежно ответил я.

Во время этой размены слов Зи отвернулась от меня и опустила голову на грудь. Потом она выпрямилась во весь свой высокий рост и стала напротив меня. Пока стояла отвернувшись от меня, она засветила диадему, которую носила на лбу, так что она сияла теперь как корона из звезд. Не только лицо её и фигура, но и вся атмосфера в окружности осветилась от её диадемы.

— Теперь, сказала она: — обвейся вокруг меня руками в первый и последний раз. Мужайся и держись крепче!

Говоря это, она распустила свои широкие крылья. Цепляясь за нее, я был поднят в ужасную пропасть. Звездный свет от её лба освещал темноту. Светло, твердо, быстро, как ангел парит к небу с душой, взятой из могилы, летела Гай, пока я не услыхал вдали говор человеческих голосов, звуки человеческого труда. Мы остановились в одной из галерей копи и вдали мелькали тусклые, редкие, слабые фонари рудокопов. Тут я отнял мои руки. Гай поцеловала меня в лоб страстно, но как бы с горячностью матери, и сказала, между тем как слезы брызнули из её глаз:

— Прощай навсегда! Ты не хочешь пустить меня в твой мир — ты не можешь вернуться в мой. Прежде чем у нас в доме проснутся, скалы опять закроют пропасть, которая не будет раскрыта уже мною и, может быть, другим неизвестно, сколько веков. Думай обо мне иногда, и думай ласково. Когда перейду в другую жизнь, я стану отыскивать тебя. Даже там мир, отведенный для тебя и для твоего народа, может, иметь скалы и пропасти, которые разделяют его от того мира, где я соединюсь с теми существами моей породы, которые перешли туда прежде меня, и может быть, я буду не в силах прочистить путь, чтобы соединиться с тобою, как прочистила путь для того, чтобы потерять тебя.

Голос её умолк. Я услыхал лебединый шелест её крыльев, увидал лучи её звездной диадемы, все удалявшиеся в темноте.

Я сел и грустно задумался, потом встал и пошел медленными шагами к тому месту, где слышал человеческие звуки. Рудокопы, которых я встретил, были чужды для меня; они принадлежали не к моей нации. Они повернулись взглянуть на меня с некоторым удивлением, но видя, что я не могу отвечать на краткие вопросы, сделанные на их родном языке, они вернулись к своей работе и дали мне пройти беспрепятственно. Я дошел до выхода из копи, не подвергаясь другим расспросам — кроме вопросов одного знакомого мне инженера, и к счастью, он был слишком занят, чтобы долго разговаривать со мною. Я позаботился не возвращаться на мою прежнюю квартиру, но поспешил в тот день оставить окрестности, где не мог бы долго избавиться расспросов, на которые не мог дать удовлетворительного ответа. Я безопасно воротился на мою родину, где долго занимался практическими делами, и три года назад прекратил дела, накопив порядочное состояние. Мало чувствовал я охоты говорить о странствованиях и приключениях моей молодости. Несколько разочарованный, как большая часть мужчин, относительно семейной любви и домашней жизни, я часто думаю о молодой Гай, когда сижу один по вечерам, и удивляюсь, как я мог отказаться от такой любви, все-равно, какие опасности ни сопровождали бы ее и какими условиями ни была бы ограничена она. Только чем более я думаю о народе, спокойно развивающем в областях, отдаленных от наших глаз и считаемых нашими мудрецами необитаемыми, силы, превосходящие, наилучше приспособленные наши силы, и добродетели, которым наша жизнь, и общественная, и политическая, становится враждебна в соразмерности с успехами нашей цивилизации, тем горячее молюсь я, чтоб прошли века прежде, чем явятся на солнечный свет наши неизбежные губители. Но так как мой доктор откровенно сказал мне, что я страдаю болезнью, которая, хотя не возбуждает большой боли и не слишком быстро подвигается, однако может быть гибельна каждую минуту, я счел своей обязанностью относительно моих ближних предупредить об угрожающей нам Будущей Породы Людей.

Конец.

Примечания

1. Животное, о котором упоминается здесь, имеет много различий с тигром верхнего мира. Он больше, лапы его шире, лоб отложе. Он водится у озер и прудов, и питается преимущественно рыбами, хотя не прочь и от земных животных слабее его, если они попадутся ему. Он становится очень редок даже в диких местах, где его пожирают гигантские пресмыкающиеся. Я полагаю, что он принадлежит к породе тигров, так как микроскопические паразиты, находящиеся в его лапах, точно так как те, которые находятся в лапах азиатских тигров, миниатюрное изображение его самого.
2. Я раз пробовал действие врилевой ванны. Она очень походила по своему укрепляющему свойству на ванны Гастеена, действие которых многие доктора приписывают электричеству.
3. Я для удобства употребляю слова: часы, дни, годы и т. д., когда говорю о подразделениях времени у Вриль-я, хотя в сущности эти названия далеко не точно соответствуют их подразделениям.
4. Это напоминает изобретение музыкальной машины, где вода должна была заменять оркестр, над которую трудился Нерон, когда вспыхнул заговор против него.
5. В этом проявлении инстинкта они походят на наших лесных птиц и диких животных, которые не подпускают на расстояние выстрела человека с ружьем. Когда электрические проволоки только что были протянуты, куропатки в своем полете ударялась о них и падали раненные. С позднейшими поколениями куропаток этого более не случается.
6. Никогда не замечал, а если б и заметил, то я не на столько физиолог, чтобы усмотреть это различие.
7. Буквально: сказал «в этом доме просят». Слово «закон», в котором подразумевается насильственное принуждение, избегается этим странным народом! Если б даже Тёр предписал своей Коллегии Мудрецов анатомировать меня, предписание заключалось бы в следующем: «Просят, чтобы для пользы общины плотоядного Тиша попросили покориться анатомированию»!

Примечания редакторов Викитеки

1. Самум - сухой горячий шквальный ветер в пустынях Северной Африки и Аравийского полуострова.