Куприн А. И. Пёстрая книга. Несобранное и забытое.
Пенза, 2015.
БУБЕН НЕУЕМНЫЙ
править… И в самом деле: более странного, смешного и одновременно с этим трогательного человека ни я, ни вы и никто — либо другой не мог бы встретить во всю свою жизнь. Это был человек маленького роста с рыжим клоком на лысой голове, с огненной острой бородкой, торчавшей к небу, и с горящими прекрасными глазами, немного болезненными.
Это наша общая служанка чердачного этажа в номерах Шевалдышева, что на Бронной, дебелая, языкастая баба Пелагея, Гдовского уезда, так прозвала его однажды: Бубен Неуемный; так и осталась за ним навсегда кличка.
Во всякое время дня и ночи весь он бывал полон, битком набит, напичкан, перегружен протестами, жалобами, изобретениями, разоблачениями, письмами в редакции, повестками от мирового или из полицейского участка и прочей бумажной рухлядью.
Он врывался с грохотом в наше студенческое общежитие и, еще не поздоровавшись, начал кричать исступленно:
— Свинство! Безобразие! Грабеж среди бела дня! Как это никто не догадывается, что теперешние свечные заводы представляют собой нечто вроде самого мошеннического американского треста? Стеарин смешивают с керосином. Фитили насквозь пропитаны керосином. Свеча сгорает вчетверо скорее, чем сгорала раньше, а платить за нее я принужден столько же, сколько платил раньше. Таким образом, совершенно ясно, даже для пятилетнего младенца, совершенно ясно, что этот синдикат, или как его там, черт, называют, дерет с меня без зазрения совести ровно 400 процентов. И все это знают, и никто не протестует. Стоят, как глупые бараны, а их стригут догола. Нет! Дайте мне сейчас же перо, чернила и лист бумаги. Сяду писать доклад в министерство финансов! Не могу утерпеть. Через день он опять прибегал к нам и кричал в диком ужасе:
— Да, да. Вы здесь успокоились на розах и лаврах. А обратили ли вы внимание на то, что каждые десять лет меняются рисунки на государственных ассигнациях, то есть, вернее, на векселях государства? — И, торопливо прожевывая кусок копченой кобыльей колбасы и обжигаясь чаем, он продолжал: — И вот, какой-нибудь пензенский мужик, мордвин, чудь, весь или как там его, который не только что безграмотный, но он еще молится Велесу или Даждь богу, — этот мужичонка пойман в злодейскую ловушку. Где-то в городе расклеили объявления, что бумажки принимаются и обмениваются лишь до такого-то числа, — Бубен опять обжигается чаем, — говорят об этом даже в церквах, с амвона. Но ведь мужик не несет свои сбережения в государственную кассу, а предпочитает их прятать в более верные места: в сараи, в лошадиные ясли, в детские люльки или зарывать под старой яблонькой.
Наступает время смерти. Он или его сыновья вырывают свой клад из-под спуда и везут его для размена. Но чиновник, в прекрасном белье, в пуговицах и погонах, говорит им хладнокровно: «Эти билеты потеряли всякую стоимость и хождения не имеют». Что же мы из этого усмотрим? Не покушения ли на мошну нашего доброго, старого, преданного стапятидесятимилионного населения? Нет, об этом надо было осведомить графа Витте, а не подействует — пущу в заграничные, нелегальные издания.
Увлекшись этими финансовыми идеями, он прибежал к нам еще через четыре дня, усталый, измученный, голодный, как будто отдающий последние силы своему роковому призванию.
— Скажите мне, — кричал он, — почему теперь чеканятся такие скверные серебряные монеты. Поглядите: петровские, екатерининские, даже николаевские (Первого Николая) — живут до сих пор крепко, хотя и прошли через миллионы рук, и, ударенные о мраморный пробник на прилавке трактира, звенят чисто. А теперешние монеты, даже самые настоящие, стираются через год так, что не разберешь, где орел, где решка. И подлец лавочник даже не пробует их, а просто бросает, швыряет обратно и говорит: «Неизвестно, какая монета! Стерлась! Приносите поновее». Также и с золотом. Припомните, дети мои, как почти три столетия тому назад на такой же штучке хотели обмануть народ русский, и как это темное дело дошло до высших властей, и как зачинщикам заливали рты расплавленным металлом. А? Или я говорю неправду? Так почему же вы гогочете, как жеребцы на овес? Смешно? Тьфу! Нет! Здесь надобно либо до царя дойти, либо расклеить прокламации по всем заборам Москвы и Питера! Прощайте, лежебоки!
Он допил свой холодный чай, торопливо распрощался, протягивая нам всем поочередно маленькую сухую, горячую и чрезвычайно сильную руку, и помчался куда-то в пространство, точно неведомый осколок какой-то бродячей планеты.
Никто из нас не знал, где он живет, спит или ест. Впрочем, мне однажды удалось посетить его временное жилище. До нас донесся слух, что он тяжело болен, и я разыскал его адрес через адресный стол. Пришлось мне поехать в Сокольники, чуть ли не самый край света, а это было глубокой зимой, примерно около рождества христова, во время неистовой метели. С трудом мне удалось разыскать его комнатушку… Впрочем, это была не комната, и даже не чердак, а что-то похожее скорее на голубятню или на скворешник, в щели которого свободно врывался ветер снаружи. Кухонный стол…. Одна деревянная табуретка… На полу разостлан войлок, а на войлоке лежит под старой драной шубой этот удивительный Бубен Неуемный, который трясется от лихорадочного озноба и временами бредит. От помощи доктора он отказался, также как и от малой денежной поддержки, которую мы кое-как сколотили в нашей богемской компании (надо сказать, что из всех виденных мною людей Бубен Неуемный был самым гордым, бескорыстным и самолюбивым человеком). Пришлось, когда он окончательно впал в забытье, отправить его в больницу, в карете скорой помощи. Должно быть, колоссальной силы организм был у нашего Бубна, которого не могли одолеть московские морозы.
Кстати: замечательные вещи успел я усмотреть в этой нищенской дыре, называемой «комнатой от жильцов». На полу, на столе и на подоконнике были грудами навалено множество книг, некоторые из них были чрезвычайной редкости, иные — в старинных тисненных золотом переплетах и телячьей и свиной кожи. Здесь были творения великих отцов церкви и учителей: Иоанна Златоуста, Василия Великого, Тертуллиана, Оригена Адамантового, Блаженного Августина и, особо, творения Эпиктета и Марка Аврелия. Неуемный Бубен изумлял меня на каждом шагу. Было в нем что-то от доброго, храброго рыцаря и, отчасти, от Дон-Кихота. На своем гербе ему следовало бы начертать девиз: «Без боязни стою за того, кто в меньшинстве». Без всякого ломания и позы, со скромной искренностью давал он помощь и опору всем униженным, обиженным, слабым, нищим, калекам, слепым, детям, женщинам, собакам, кошкам и лошадям. Где только начинался скандал и закипала драка, он уже стремился туда, точно влекомый невидимым мощным магнитом, чтобы разбирать, судить, защищать и сражаться. Мы ничуть не удивлялись и только почтительно молчали, когда он приходил в наши Шевалдыши с рукой на перевязи или с глазом, закрытым круглой черной тафтой. У нас мало было сведений из его биографии, да и те, которые имелись, не пахли большой достоверностью. Говорили, что он родом из старой и очень почтенной фамилии, но живет под псевдонимом Булаговича. В ранней молодости служил в одном из самых блестящих полков гвардейской кавалерии, но принужден был выйти из него вследствие грубого столкновения с одним из лиц императорской фамилии. Потом он, будто бы, служил жокеем в скаковой конюшне Лазаревой и прославился неустрашимостью, с которой брал все стипльчезные препятствия. Правда, как всякий смелый наездник, он часто падал. Почти все кости рук и ног у него были переломаны и грубо срощены.
Прямо со скакового круга он перешел в университет, отлично сдав экзамен на аттестат зрелости и по латинскому языку… И затем сделался вечным студентом, вечно застревая на всех курсах и переходя на разные факультеты… Теперь его жизнь — дело далекого прошлого, но я иногда ночью, во время бессонницы, с нежностью и с удивлением вспоминаю о том, куда только не бросала его жизнь, а может быть, любопытство этого несгораемого человека. Часто исчезал он на недели, месяцы и даже годы, из нашего поля зрения, как будто в воду проваливался, однако судьба нас неизбежно снова сталкивала. Доходили слухи, что он одно время служил в передвижном цирке, сначала в качестве арбитра и распорядителя при франко-римской борьбе, а потом в виде глотателя зажженной пакли, саламандр, ужей, лягушек, разрывателя живых кошек под именем американского капитана Джонни Грейга, с его неподражаемым и несгораемым желудком. Был он также садовником, редактором «Народной газеты», представителем Резиновой Мануфактуры, чиновником контроля, боцманом на парусном судне, архиерейским певчим. Многие из нас даже успели умереть за то время, а один даже был подвергнут смертной казни через повешение (правда, по недоразумению), но Бубен Неуемный возвращался из своих странствий все таким же, и даже как будто не изменялся в наружности, в своем неземной характере и в своей жажде гражданского правосудия. То он перевозил духоборов в Канаду, то сажал на коммунистических началах спаржу в горных областях крымского хребта Яйла, то делался режиссером модного декадентского театра (убей меня бог, если я понимаю, какое он отношение имел к драматическому искусству!) Когда в моду стал входить футуризм, он экспонировал в Москве на выставке «Червонного Валета» своих голых женщин ярко-зеленого цвета с фиолетовыми волосами и цветами нежно-канареечного тона. Словом, наш пострел везде поспел. Разгорелась японская война. Я был убежден, что услышу его имя с театра военных действий. И не ошибся: в самом начале бойни я с улыбкой и с гордостью в газетах, что корнет такой-то отличился при таком-то и таком-то отступлении, вызванном необходимою перегруппировкой армий, и награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с мечами. Наконец, позорная война закончилась. Бубен Неуемный вернулся в Россию с двумя Георгиевскими крестами и с окончательной потерей левого глаза.
— Гадость! Безобразие! — кричал он, все такой же взвихренный и бурливый, как и прежде, но уже сильно поседевший. — Продали отечество, мерзавцы! Прос…ли его! Коров доили во время боя! Бегали с позиций, чтобы жаловаться в Питер! Гаремы держали! О, если бы мне дали этих подлецов в руки!
И тут как раз подоспело 9-е января, семнадцатое октября, Гапон, Шмидт и, вообще, вся русская неразбериха. Конечно, он, как трубочист или как черт, выскакивающий из детской коробочки, должен был появиться на сцене. Где-то он говорил речи, которые никто не понимал, да вряд ли он и сам понимал хоть что-нибудь. Однако его носили на руках, подкидывали под потолок и слюнявили поцелуями. А между тем менялись времена и вместе с ними менялись и судьбы. Наше студенческое общество расползлось кто куда. Те — умерли, другие стали знаменитыми врачами, известными адвокатами, великими учеными, недоступными банкирами… Но почему-то милый Неуемный Бубен был приговорен роком всегда со мной встречаться.
— Безобразие! — кричал он, влетая, точно бомба, в мой кабинет, — Провокация! Громадная система. Пропали страх и совесть. Ну, разве можно поручиться за то, что, неся в руках бомбу, человек не получил из полиции четырехмесячное жалованье? Я не могу более терпеть этого! Я разоблачу этих мерзавцев.
Наступило время русского парламента, государственной думы. О Бубне ни слуху, ни духу. Гибнет первая дума, рухнула с треском вторая, наполнив воздух палью и мусором… Дрожит и колеблется третья. Бежит, бежит торопливое время. Но где же наш любимый Бубен Неуемный? Как будто жизнь без него не в жизнь; все чего-то не хватает. Да и самый срок его безвестной пропажи уже слишком длинен.
… И вдруг в середине июля — бух, как с неба, объявление этой ужасной, дьявольской, никогда не воображаемой и ни с чем не сравнимой войны с немцами. Весь мир в потрясении! Пушки, танки, удушающие газы, газетный шум… и вдруг неожиданно появляется Бубен Неуемный. Воскресает в самом героическом виде. Сначала седой ротмистр-доброволец, потом полковник, гроза немецкой гвардии, кавалер всех, какие только есть, орденов, наконец, новая звезда войны, блестящий генерал, сын отваги, отец победы и удачи. Это все он, наш маленький Бубен. Мы ежедневно видим в журналах его портреты. Теперь он совсем облысел; осталась только задорная запятая белой бороды…. Храни его Господь… и вдруг горькое печатное известие: безумно дерзкая атака. Попал в предательский мешок. От дивизии ничего не осталось. Бубен Неуемный разрезан на мелкие куски гонведской кавалерией. Не нашли от него даже следа. Ну, думаю, упокой, господи, душу этого прекрасного человека. Кончилась в осиянии славой его тревожная жизнь <…>. Потянулись для меня, как фильм, эмигрантские дни. Образ Бубена, чем дальше уходил в глубь времен, тем становился мутнее, но прелестнее и вот…
Третьего дня совсем внезапно получаю вдруг письмо с Афона. Развертываю. На первой странице, сверху, выведен чернилами похоронный крест. Ниже — печатным почерком — текст: «Завтра принимаю великую схиму с обетом вечного молчания и вечного одиночества. Благословляю тебя и всех. Молю бога, чтобы послал вам сердечное покаяние и милость. Смиренный иеромонах Агафангел».
И сбоку мельчайшим шрифтом: «бывший ваш Бубен Неуемный».
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПереработанная редакция раннего рассказа «Тараканья щель». Напечатан в журнале русской эмиграции «Иллюстрированная Россия», Париж. — 1931. — 25 декабря. — № 346. Название совпадает с названием повести А. М. Ремизова «Неуемный бубен» (1909), в которой автор проводит исследование юродства как феномена христианства.
Прототипом главного героя рассказа Куприна является известный режиссер Московского художественного театра Леопольд (Лев) Антонович Сулержицкий (1872—1916) — театральный деятель, литератор и художник, входивший в круг знакомых Куприна. Современники причисляли Сулержицкого к «идейным странникам». Разносторонне одаренный человек, Сулержицкий занимался общественной и политической деятельностью, активно выступал против самодержавия, подвергался арестам и ссылкам. После 1905 г. отошел от революционных кругов и отдался идее морального переустройства мира. Входил в число друзей семьи Л. Н. Толстого и по его просьбе организовывал отправку духоборов с Кавказа в Канаду. В Ялте был участником колонии в Баты-Лимане вместе с другими деятелями культуры и писателями: И. Билибиным, Е. Чириковым, С. Елпатьевским и др. Подружился с Чеховым, сблизился с Московским художественным театром, с 1905 г. — режиссер, помощник К. Станиславского. Занимался литературной деятельностью. Автор произведений: «Дневник матроса» (1902—1905), «Путь» (1906).
Воспоминания о Л. Сулержицком оставили Л. Андреев, М. Горький и др. Горький дал блестящую характеристику: «Сулер — какая-то восхитительно-вольная птица чужой, неведомой страны. Сотня таких людей, как он, могли бы изменить и лицо и душу какого-нибудь провинциального города» (Горький A.M. Собр. Соч. в 30 томах. — М, 1951, т. 14, с. 254). Куприн сохранил некоторые биографические черты, портретное сходство, уловив важнейшую особенность импульсивной романтической души Сулержицкого и подчеркнув в нем идею страстного народолюбия.
Вторая редакция рассказа отличается от первой не столько отдельными деталями, сколько оценкой судьбы главного героя. «Тараканья щель» писалась в 1913 году, до смерти Сулержицкого, и насыщена некоторой иронией по отношению к эксцентричному современнику. Вариант 1931 г. окрашен в более элегические тона. Если ранее поступками героя руководило «беспредметное гражданское негодование», то в поздней редакции в основе необычного поведения — «жажда гражданского правосудия». В окончательном тексте усиливается демократизация персонажа: так в юности из полка он вышел не «по какому-то нелепому случаю», а из-за «столкновения с членом императорской фамилии»; он выступает редактором не «ходкой газеты», а «Народной газеты» и т. д. Сохраняя иронически доброжелательную характеристику эксцентрической жизни героя, Куприн яснее обозначает мотивы благородного рыцарства и свободолюбия. В «Тараканьей щели» говорилось о том, что «каждый шаг русской общественной жизни отражался в нем, как в зеркале, но в каком-то смешном зеркале…». В «Бубне неуемном» автор сближает героя с всемирно известными гуманистами: «Было в нем нечто от доброго, храброго рыцаря и, отчасти, от Дон-Кихота… Со скромной искренностью давал он помощь и опору всем униженным, обиженным, слабым, нищим…» Все эти изменения значительно приближали характер купринского героя к его реальному прототипу, гуманисту и демократу по самой сути натуры.
Вместе с тем в «Бубне Неуемном» было опущено два следующих важных эпизода из биографии героя. «И вот наступает сравнительно спокойное время. Открывается русский парламент, и мой добрый Черный Таракан с бешеной скоростью мчится в какую-то губернию, достает где-то сомнительные деньги, покупает землю, необходимую для выборного ценза, и ровно через год, сидя на хорах Таврического дворца, я слышу, как он говорит громовую речь, направленную, во всяком случае, не в пользу правительства. Признаюсь, по воспоминаниям юности, у меня сохранилась какая-то бережная нежность к нему, и, слушая его, я все время опасался, что вот войдут солдаты и тюремщики, и наложат на него ручные и ножные кандалы, и отведут в маленькую, узкую, казенную квартиру».
«Часто по вечерам, оставаясь один, я раздумывал о судьбе этого поразительного человека. „Что влекло его ко всем этим странным, скажем, видоизменениям? Неужели, — думал я, — это отголосок специально русско-татарской непоседливости и влечение к бродячей жизни? Или это просто неустойчивость духа, так глубоко свойственная натуре нашего прекрасного народа?“ И тотчас же возражал сам себе, что этот человек — трезв, целомудрен, вегетарианец, не курит. Но в тоже время я не могу его признать сумасшедшим. И вот через несколько месяцев начинается балканская война — война, вероятно, самая жестокая из всех, которые были в мире. С громадным изумлением читаю я в газетах, что наш пострел везде поспел, и мой друг, Черный Таракан, находится в рядах болгарских войск. Тогда я начинаю интересоваться его судьбою. Через некоторых знакомых устанавливаю телеграфные сведенья о нем. Но нет! Он, как говорится, точно в воду канул. „Доигрался, — думаю я, — вероятно, лежит где-нибудь во рву или в волчьей яме, придавленный десятками трупов, или, может быть, валяется в поле, с отрезанными ушами и носом, с выколотыми глазами, или, может быть, давным-давно обратился в гниль и в прах?“».
После текста письма героя в «Тараканьей щели» следовала концовка, отсутствующая в «Бубне Неуемном». Между тем она важна авторским отношением и оценкой смиренного конца героя, с которым Куприн внутренне спорит и не соглашается: «Ну что же? Дело прошлое. Я расплакался над этой весточкой, пришедшей бог знает из какой страны. И умилила меня не так судьба моего друга, как судьба всего нелепого, мятущегося, чего-то ищущего русского народа. Да и правда. Не был ли он самым верным, самым типичным его представителем? Я вообразил себе его — бывшего бретера и наездника — сидящим в келье, питающимся одной просфорой в сутки, спящим в кипарисовом гробу, который он сам себе сделал своими руками и, что ужаснее всего, молчащим — его! Неуемного, неугомонного человека!»
Печатается по первой публикации.
— бретёр — заядлый дуэлянт, искатель приключений, драчун, ищущий случая придраться для вызова на поединок.
— гонведская кавалерия — от венгерского «гонвед» — защитник. Старое название венгерского войска. В годы Первой мировой войны гонведская кавалерийская дивизия входила в состав австрийских войск.
— пензенский мужик, мордвин, чудь, весь… — название ряда финно-угорских племен и народов, составляющих прибалтийско-финскую группу (весь, сумь, чудь, меря, мурома, мордва)