Мария Веселовская
правитьЭти слова Роденбаха могли бы служить лучшим эпиграфом ко всему его творчеству. Да! Красивый, своеобразный город Брюгге, затерянный в северном тумане, покинутый давно морем, некогда могущественный и богатый, сохраняющий чудные произведения Мемлинга и Ван-Эйка, вызывающий своими древними готическими колокольнями, тихими, неподвижными каналами, безмолвно скользящими лебедями, пустынными улицами, беспрерывным, протяжным колокольным звоном томительное, меланхолическое настроение, создал красивую, мечтательную душу поэта, полюбившего все тихое, глубокое и печальное, сумевшего передать этот исключительный, необыкновенный колорит мертвого города в своем творчестве, отличающемся неподражаемой, высокой красотой! Эта отзывчивая, утонченная до болезненности душа научилась понимать и воспроизводить ту оригинальную красоту, которая создавалась во всем городе присутствием Смерти. «Здесь везде господствовала смерть! Можно было бы сказать об этом городе, что он — музей Смерти»… И с той самой поры, когда поэт с своей юной, мечтательной, чрезмерно впечатлительной душой хотел и стремился «поскорее вырасти, научиться всему, стать, наконец, самостоятельным, завоевать мир, — словом жить», его окружили смертью, «учили, как нужно готовиться к праведной кончине», — так как «смерть внезапно постигает людей во все возрасты», — и достигли того, что его душа навсегда разлюбила неизведанную, казавшуюся сначала привлекательною жизнь.
И эта мечтательная, глубоко чувствующая душа поэта, хранившая в себе отражение, как бы отзвук Смерти, не изменилась на всем протяжении его короткой жизни. Она навсегда осталась такою… она не могла переродиться! После «мертвого города», постоянно говорящего о смерти, о бренности всего земного, о тщетности всяких надежд, эту юную, мечтательную душу окружает иная, на этот раз, шумная обстановка: блестящий Париж. И что же? Влияют ли блеск, литературные связи и знакомства, возрастающая слава поэта на его печальную душу? Могла ли парижская жизнь заглушить навсегда любовь поэта к «мертвому городу», его влечение к Смерти? Нет! В Париже еще сильнее, чем на родине, он ощущает в своей душе неразрывную связь с «северной Венецией», — точно какую-то роковую силу и власть ее над ним! В те годы, которые он провел в блестящем и шумном Париже, его душа была только драгоценным зеркалом отчизны, передававшим и отражавшим ее всю, до мельчайших деталей. Из всего его творчества постепенно вырисовывается город в его своеобразной красоте; мы знакомимся с достопримечательностями Брюгге, его историей, особенностями, общим характером, и, главное, настроением. Как художественно, правдиво умел Роденбах в своих стихах, романах и драмах передавать то настроение, которое охватывает вас, если вы, в сумерки, в туманный день, пройдете по безлюдным и пустынным улицам Брюгге, среди полного безмолвия, нарушаемого только медленными, протяжными ударами колоколов, раздающимися точно для того, чтобы поглотить молчание — подобно тому, как горсти земли засыпают могилу.
Герои Роденбаха любят Брюгге не менее самого автора. Гюг Виан — из романа Bruges la Morte — после десяти лет счастливой жизни со своей горячо любимой женой вспоминает о Брюгге и переселяется туда. «Мертвой супруге должен соответствовать мертвый город. Его великий траур требовал подобной обстановки. Он только здесь мог переносить жизнь». В сумерки, обыкновенно, он выходит гулять по безлюдным улицам, вдоль каналов, часто заходит в церкви, иногда удаляется в сторону предместий, находя аналогию между своею глубокою печалью и мистической внешностью города, покинутого морем, обхваченного полным безмолвием, которое нарушается только медленным звоном колоколов и шумом осенних листьев, гонимых ветром… Под влиянием мистического, строго католического вида города, он не может порвать с прошлым, испытать снова счастье и, наконец, доходит до преступления, совершаемого в момент отчаяния и нервного потрясения…
Другой его герой, из романа Le Carillonneur, Жорис Борлют, тоже может жить только в Брюгге; он не решается расстаться с ним и покинуть его даже тогда, когда этот шаг подсказывается ему сильным чувством к любимой девушке. «Здесь была естественная сфера его жизни и мечтаний! Он не мог бы жить вне Брюгге». Как только город, не понимая его и не сочувствуя ему, отворачивается от него, даже борется с ним, он кончает самоубийством…
Герой повести «Призвание» даже не пытается покинуть Брюгге, где его жизнь и мечты окончательно разбиты, и начать все сызнова…
Все герои Роденбаха чувствуют сильную, необыкновенную любовь к Брюгге, привязаны к нему, хотя не находят в нем счастья, а страдают и мучаются… Что же влечет их всех к этому городу? Его оригинальная красота, говорящая о Смерти. «Красота печали выше красоты жизни. Такова красота Брюгге!» восклицает Жорис Борлют. «Le ciel est gris, mon ame est grise»… так определяет Роденбах в одном стихотворении влияние города на окружающих.
Этот сероватый оттенок тумана, нависшего над городом, придает ему своеобразный вид. «Ah, toujours ce gris des rues de Bruges!» Вдали ничего не видно: все потонуло, исчезло в туманной дымке, — только раздается в воздухе, неизвестно откуда, точно с неба, тихая мелодия колоколов. — Если этот сероватый туман начинает немного рассеиваться, то на большой площади, служившей некогда ареною многих кровавых злодеяний и мужественных восстаний, но теперь всегда безлюдной и пустынной, выделяется огромная башня, monument de la liberte, знаменитый Веffroi, доказывающий прежнее могущество и величие городских общин.
…,, Des Beffroi survivant dans l’air frileux du nord:
Les Beffrois invaincus, les Beffrois militaire
Montes comme des cris les ciels planétaires,
Eux dont les carillons sont une pluie en fei
Eux dont l’ombre a leur pied met le froid la mer!"
Эта башня относится еще к «золотому веку» истории Брюгге; она создалась в пору главного расцвета могущества и богатства города, когда он являлся первым центром торговых сношений Фландрии с другими странами, благодаря большому каналу Цвину, соединявшему город с морем.
Иногда, в особенности ночью, эта башня кажется зловещей и грозной; она пугает влюбленных из рассказа Старый город, заглушает в их сердцах сильную любовь; она быстро уничтожает светлый луч любви, проникший в домик бедной сироты из рассказа Процессия; она губит, окончательно, героя из романа Le Carillonneur. В последнем произведении можно ясно заметить, что эта башня для Жориса Борлюта иногда является символом той духовной высоты, к которой он стремится всю свою жизнь. Вот как описывает Роденбах одно из восхождений Борлюта на башню:
«Чистый воздух вскоре проник через амбразуры, щели, открытые террасы, по которым ветер проносится, как вода под аркою моста. Борлют почувствовал себя освеженным, обновленным этим широким порывом ветра, проходившего от небесных берегов. Ему казалось, что ветер очищал его душу от мертвых листьев. Ему открылись новые пути, ведущие далеко… Он нашел в своем внутреннем мире новые лужайки. В конце концов, он постиг самого себя.
Забвение всего, с целью овладеть собою! Он испытал ощущение первого человека, в первый день его жизни, когда еще ничто не произошло с ним. Сладость метаморфозы! Он обязан был ею высокой башне, достигнутой вершине, где зубчатая площадка казалась алтарем бесконечности!
С такой вышины нельзя было более различать жизнь, понять ее! Да! каждый раз у него кружилась голова, являлось желание потерять равновесие, броситься, но не по направлению к земле, к пропасти, к спиралям колоколен и крыш, показавшихся там, внизу, в глубине. Нет, он чувствовал притяжение пропасти высоты».
Это очень интересный и характерный отрывок; мы наглядно узнаем, чем представляется иногда Борлюту эта оригинальная, высокая и красивая по архитектуре башня. Это — та высокая гора, о которой говорит Рубек в пьесе Ибсена «Когда мы, мертвые, воскресаем»; это — та пятая стихия, о которой мечтает сильная, пробудившаяся душа Альмы в трагедии Минского.
Жорис Борлют стремится тоже постоянно стать выше жизни, подняться над всеми мелочами жизни, взглянуть на них объективно, т. е. сверху, сделаться сильным, свободным, широко н глубоко смотрящим на все человеком.
В этой башне помещаются знаменитые колокола, дарящие жителей каждую четверть часа разносящимися по воздуху и замирающими вдали звуками.
«Ах! эти беспрерывные колокола в Брюгге, эта обедня по усопшим, постоянно раздающаяся в воздухе! С какою силою зарождают они отвращение к жизни, указывают на тщетность всего земного и вызывают предчувствие приближаю щейся смерти»… эти слова вырываются как бы невольно у автора Bruges la Morte. Роденбах в художественной и красивой форме передавал в своем творчестве музыку этих колоколов, — urnes de chrysanthemes! — разносящуюся с высоты башни по воздуху, точно «нитка за ниткой». Как хорошо воссоздавал он тоскливое, меланхолическое настроение, вызываемое этими протяжными звуками, в сумерки осеннего дня, под шум мелкого дождя, среди пустынных улиц! Если вам удастся услышать кроме этой приятной, но все же механической игры колоколов, чудную музыку невидимого для вас carillonneur’a, когда сильные звуки так и льются с высоты, точно с небес, и по всему мертвому городу разносится грустная мелодия, — вас невольно охватывает прелесть творчества Роденбаха, вы начинаете припоминать отрывки из его стихов, отдельные фразы и выражения… Вы вслушиваетесь в эти чудные звуки, и вам кажется, что вы уже слышали это когда-то, что вам знакома и понятна печаль, разлитая вокруг вас, что вы ощущали и испытывали это одиночество «музея Смерти», и вы вспоминаете, что все это вы встречали в произведениях Роденбаха!
Недалеко от оригинального Beffroi!, среди сероватой дымки, точно от разлитого в воздухе ладана, можно различить две больших готических колокольни: это — собор St. Sauveur (место действия одной из наиболее сильных, сцен в Le Carillonneur) и церковь Notre-Dame. Эти церкви принадлежат также к тому времени, когда жители Брюгге, отличаясь богатством и могуществом, украшали свой город чудными по архитектуре зданиями. Но это относится к XII и XIII векам; теперь нее как в церквах, так и во всем городе неизменно царит одна Смерть! На дверях и возле дверей храмов расклеены огромные печатные объявления о предстоящих похоронах или восьмидневном чествовании одного из святых. Как только перед вами раскрываются тяжелые двери, вас охватывает какой-то неопределенный запах, присущий старым церквам и происходящий от лилий, рождественских яслей, горевших свечей, церковных тканей и свадебных вуалей с букетами fleurs d’orange.
Une odeur de mort aussi, car tout ici se meurt;
Cette église est trop vieille, et la nille est trop morte;
Ce ne sont que tombeaux dans les nefs et les choeurs,
Et combien de cercueies en ont franchi les portes!
«В полу церкви вделаны большие надгробные плиты, могилы епископов, знатных прихожан, имена, титулы, годы рождения и смерти которых стерлись мало-помалу под шествием веков». В церкви полная тишина; изредка раздается только треск горящих свечей; невидимая серая дымка, точно нежный креп, спускается на все предметы: вам кажется, что лица на древних картинах первобытных фламандцев принимают печальное выражение, у Мадонны, написанной по преданию Ван-Эйком, капают из глаз горячие слезы, ее протянутая рука словно вздрагивает и благословляет вас. Младенец Микельанджело еще теснее прижимается к своей Божественной Матери, — и вашу душу охватывает меланхолическое, безотрадное настроение!