В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Было часов восемь холодного декабрьского вечера; резкий северо-западный ветер гнал тучи снега, застилая глаза редким прохожим, пронизывая холодом, заставляя нервно вздрагивал от прикосновения к телу снежных таявших крупинок… Хмуро-неприветливым казался город в снежной метели с кремлевскими стенами на горе, с пустынными снежными улицами, освещенными керосиновыми фонарями, мелькавшими едва приметными красноватыми точками…
— Милостивый государь, милостивый государь… ваше сиятельство… па-азвольте!.. Господин генерал!.. на дневное пропитание… без роду… без племени… Три дня не ел, не пил, — обдавая запахом сивушного перегара, густым дребезжавшим басовым голосом, скороговоркой выкрикивал вынырнувший из темноты как дух, приземистый, коренастый человек с длинным посохом в правой руке, с волосатым лицом, в долгополом одеянии, с картузом на голове, засыпанным снегом, висевшими по плен волосами. Шаркая подошвами, забегая вперед, он приседал на подгибавшихся коленях, кашлял, харкал, кряхтел, сопел от одышки, опасливо озирался по сторонам, продолжая настойчиво выговаривать:
— Язвен за грехи, мучим за беззакония… за дневное пропитание… ваше сиятельство, господин всесветлый!.. Извержен, яко сосуд скудельный… яко благ, яко наг, яко нет ничего… и вожделенном одиночестве… Единственный пятачок на пропитание!.. пробираюсь к святым, нетленным мощам праведного Серафима во исцеление души и тела вашего сиятельства!.. — просительно гудел басовой дребезжащий голос, переходя в захлебывающиеся легочные хрипы.
— Вы из духовного звания? — вырвался вопрос; мы остановились…
— Угадали, всесветлое сиятельство, — извержен! Яко птица небесная, не собираю в житницу, питаюсь доброхотными даяниями! — он суетливо топтался, широкое, скуластое волосатое лицо с бегающими глазами выражало жадность получения подачки, скорого избавления касательства с незнакомым человеком.
— Зайдемте в трактир обогреться, — предложил я нежданному знакомому: мне страстно захотелось разглядеть ближе долговолосого человека.
— Милостивый государь… ваше сиятельство!.. пятачок на пропитание, — торопливо говорил он, переходя с левой стороны на правую, — недостоин развязать ремень сапога… Три копейки на фунт пеклевана… ограничусь копейкой… помяни вас господи во царствии своем! — Он торопливо отходил, возвращался с протянутой рукой, топтался на месте, втягивая голову в воротник одеяния…
— Недостоин… ремень… сапога. Ограничусь копейкой!
— Желаете обогреться — зайдемте, не желаете — честь имею кланяться! — Я двинулся.
Простояв с минуту столбом, хлопнув руками по бедрам, он нехотя пошел.
— Согласен!.. Гладен, хладен, истощен, обессилен, — гудел сзади басовой голос.
В теплой, пустовавшей от посетителей комнате трактирного заведения при поданной на стол выпивке, закуске нежданный знакомый беспокойно заерзал на стуле, торопливо отер полою кафтана мокрое лицо, бороду, провел по волосам; разгладил усы, жадно бегающими глазами смотрел на графинчик…
— Согревайтесь! — Я придвинул рюмку; запрокинув голову он выпил.
— Нельзя ли повторить? Милостивый человек, избавьте от смерти… освежить голову… Христа ради! — Стон запойного пьяницы, страдающего, умирающего, готового зарезать за каплю водки послышался в голосе собеседника: лицо побледнело, в округлившихся глазах замелькали огоньки, он тяжело дышал. Я налил стакан водки.
Не торопясь, загибая голову, поддерживая стакан дрожавшими руками, сквозь зубы цедил он спиртовую влагу: было слышно, как булькала жидкость в пустовавшем желудке. Поставив стакан на стол, он прислушивался…
— Потяя-нула-а по жилам спасительница, утешительница в скорбех и напастях, по Ноеву подобию потянула, — заговорил он полушепотом, — от смерти избавили, от тяжкого греха! Обогрели бродягу, расстригу Зосиму Петрова Преволенского. Зачтется на страшном суде господнем. Приидет суд праведный, сокрушит гордыню… Един Зосима на белом свете, жена упокоилась после первых родов, — давно это было, ваше сиятельство!.. Плакал, убивался… Тридцать два года от роду… невредим телесно… Предлагали черные одеяния, убоялся, отказался, остался в дьяконовском сане… Не устоял — человек бо есмь!.. Жизнь пошла прахом… Многое множество долговолосых обретаются в подобии моем… Эх, ваше сиятельство! Позвольте бродяге, расстриге еще влаги живительной выпить, залить горя реченьку бездонную! — в голосе слышались рыдания.
Круглое, широкое, одутловатое с рядом бесконечных морщин на высоком лбу, щеках деревянное лицо, синебагровый картофелиной нос, всклоченная седая окладистая борода, седые нависшие усы, седые на голове волосы выдавали возраст за шестьдесят с прибавкой. Слезящиеся глаза с опухшими веками, выцветшие, безжизненные, тупо-равнодушные, загорались, оживлялись при графинчике с водкой… Надрываясь, ел он поданную солянку, кряхтя, сопя, как крючник, сгибавшийся под тяжестью ноши, ел быстро, проглатывая куски, не пережевывая. Теплота помещения, выпивка, закуска, видимо, расслабляюще подействовали на моего собеседника: он сидел согнувшись, размякший, вспотевший, с раскрасневшимся лицом, посапывая носом, покрякивая, тяжело дыша, полою кафтана изредка обтирая вспотевшую голову.
— Отогрелся, напитался, велика милость господа! — вставая на ноги, говорил он полугромко. — «Благодарю тя, создатель, яко насытил мя грешного, недостойного…» — истово крестясь, скороговоркой, говорил он слова молитвы. Тяжело вздохнул, сел, продолжая шевелить губами.
— Не желаете ли стакан пива выпить, выкурить папиросу: хлеб-соль позолотить, как говорится?..
— Эх, милостивый человек! — воскликнул собеседник. — Судьба распоряжается помимо желаний: схватит за длинные волосы, покрутит, повертит и… об угол! Беда наша, долговолосых, в единобракосочетании: единая супруга положена; я бракосочетавший мирского человека второй, третий раз, спасал его душу, тело от скверны… Потеряв сам супругу, сделался пропойцей, изверженным, татью нощной! Разве таковые от пива отказываются?! От содомского греха не откажуся, не только от пива!.. хо-хо-хо!.. — засмеялся он хриплым сдержанным смехом. — Содомитяне! Кто содомитяне?! От кого ереси, раскол усиливаются? Христа-господа подменили… «Кто безгрешен, возьми камень, брось первый в блудницу»… Ныне, наше сиятельство, не разойдутся, не устыдятся, побьют камением… — он замолчал, опустив на грудь голову…
— Давно не слышал ласкового слова, — забыл, когда слышал! — хрипло, возбужденно забасил вдруг собеседник. — Люди — зверье лютое, homo hominis lupus est, когда-то зубрили в бурсе… А и пороли же нас в бурсе, ваше сиятельство, за латинские вокабулы!..
— Какое же я ваше сиятельство?! — спросил я укоризненно.
— Виноват!.. Язык без костей, привык болтать. Тридцать лет болтает по ремеслу, по долголетней привычке для прокормления, насыщения маммона… Без языка на что я пригоден?!. Удавку на шею, камень к веревке… в воду… Языком прокармливаемся: всякую свинью в человеческом образе графским величеством называть приходится: лишний пятак людская мразь дает за величания… Назовешь протоиереем, иереем несоответствующего этому чину: масла в кашу по клади, осклабится, что кот на кашу, глаза сверкают… Любит величания род людской, люби-ит не по чину, званию! — протянул он и замолчал: в полузакрытых глазах, покрасневшем лице проглядывало удовольствие насытившегося человека.
— Больше тридцати лет странствую по монастырям, обителям, — как бы очнувшись, заговорил собеседник, — языком прокармливаюсь: песни петь, плясать, сказки рассказывать Зосима большой мастер!.. В архиерейском хоре пел первого баса, за голос священнодиаканство получил: умерла жена, пошло прахом, к чертовой матери!.. Три года жил человеком, любил жену больше себя, хорошая была женщина, царство ей небесное! «С тобой жить не страшно, Зосима Петрович, — говаривала покойница, — наплодишь ребят, не дашь умереть с голоду…» Попустил господь, умерла Настя, — дрогнувшим голосом продолжал рассказчик. — Осатанел, ума рехнулся, пошел мир божий вверх ногами!.. Настоятель храма отчитывал, молебны служил, обедни… Покатился под гору: не пил водку — жрал с утра до вечера… Обзавелся супругой с левой стороны. Возлюбил небрачную, воскрес духом, остепенился, проглянуло ясное солнышко. Сына, дочку прижил, испытал радость родителя… Донесли добрые люди, я не отвергал… снова мертвую запил… Что было начато честным трудом, размытарил на консисторские взятки: цеплялся за утерянное счастье… Отсекли член гангренный, жену, детей, что щенят с сукой, на мороз выбросили… Меня в скоморохи, пропойцу превратили…
— Превратился Зосима в бездельника, пропойцу, — утирая лицо полою кафтана, продолжал рассказчик, — для чьего благополучия? Ходит из края в край земли русской православной, скоморошествует, погружается в греховную пучину… Куда деваться, чем кормиться, поддерживать грешную плоть?! Ха-ха-ха! — засмеялся он раскатисто. — Волосы длинные, духовные волосы: божественное с уст не сходит, спина поклонная, гибкая, гнется до земли свободнехонько. Таковые монахам нравятся. Заменяешь очередных, читаешь на клиросе. После службы отдых в келье: водочка, свинятинка, курятинка, девчатинка… не возбраняется… разрешается… Хе-хе-хе! — смеялся ехидно Зосима; долго он смеялся глухим, обрывающимся смехом. — Не пересказать, чего видывал! — он махнул над столом рукой. — Мы, попы, гнием сверху, монахи — с сердцевины; могуч дуб по наружности, сердцевина выгнила — долго не продержится, свалит из землю первая буря! — Он замолчал; налив стакан пива, влил рюмки три водки, выпил залпом; минут через пять, повторив ту же операцию, начал нервно, подозрительно оглядываться; торопливо крестясь, стал собираться…
— Пора по домам! во многоглаголании несть спасения; что было — прошло, быльем поросло; осталась одна шкура барабанная, прохвост в придачу! Нельзя ли, ваше сиятельство, гривенничек с вас получить на пропитание?.. Зосима у господа бога, у праведного Серафима… с вашего позволения! — он торопливо сливал остатки водки, пива в одни стакан, жадно опрокидывал в рот.
— Оставлять денежные обрезки не приходится, — бормотал он торопливо. — Грабители, блудодеи копейкой царства небесного добиваются, грошевой восковой свечкой тысячи в карманы складывают. Бывал на всероссийском торжище, видывал: семьдесят семь блудниц седьмерицею вместе взятых, по срамословию одного купца не стоят… Содомитяне! Христа-господа забыли, златого змея выковали, ему поклоняются!.. — он, видимо, пьянел, возбуждался пьяным негодованием: лицо багровело, нижняя губа отвисла.
— Что же, ваше сиятельство, гривенничек-то мне пожертвуйте? — Я дал рублевку.
— Спасибо!.. помолюсь угоднику Серафиму у святых мощей праведных… во спасение души…
На дворе дул ветер, неслись снежные тучи, заметая человеческие следы, загромождая сугробами улицы.
— Счастливо оставаться, ваше сиятельство, не поминайте лихом! — не то насмешливо, не то серьезно прозвучал в темноте басовой, дребезжащий голос.
— Гришкам Отрепьевым, Иванам Мазепам, Ванькам Каинам, от Кронштадта до Камчатки проживающим, — ана-а-феем-а! — вдруг в шуме и свисте метели послышался басовой захлебывающийся голос.
Ветер заглушил его. Снег крутило, несло, заметая, заравнивая следы ушедшего во тьму человека…
- ) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано с подзаголовком «Из житейских встреч и впечатлений» в газете «Нижегородский листок», 1909, № 125, 10 мая.