Карл Радек. Портреты и памфлеты. Том первый
Государственное издательство «Художественная литература», 1934
БОТВИН
правитьВ маленьких городишках Польши, Литвы, Белоруссии копошится еврейская нужда. Мы читаем с волнением книгу Энгельса о положении рабочего класса в Англии. Нас возмущают картины нужды китайских рабочих. Мы знаем, как жил русский пролетарий в рабочих слободах при царизме. Но промышленные рабочие не имеют понятия, как живет беднота маленьких еврейских городков.
В одной комнате ютятся родители со стаей маленьких ребятишек. Всех их должен кормить торговый оборот из одного-двух рублей в неделю. Кусок хлеба, селедка и лук — вот их пища. Только в пятницу, при праздничных свечах, появляются на столе четверть фунта мяса на всю семью и кусок рыбы. Одетые в лохмотья, живут они в неописуемой грязи. Еврейский ремесленник маленьких городишек — это нищий из нищих. Тут же, где отец, портной или сапожник, трудится, мать варит скудный суп и стирает белье, тут же живут и дети, не видя солнца, не чувствуя никогда дуновения свежего воздуха.
Я спросил однажды еврейского поэта, происходящего из этой бедноты: «Почему в ваших стихах не видно солнца, ни деревьев, почему в них нет никакого отражения природы?» — «Разве я когда-нибудь видел природу?» — ответил он мне.
Но всего ужаснее в этих городах полное отсутствие видов на будущее. Фабрика и железная дорога отнимают у этой бедноты хлеб. Но они никогда не принимают пролетаризированного еврейского населения. Перед войной евреи, работающие на фабрике, были редким исключением. Самые смелые из них, самые отчаянные вырывались из пекла своей жизни и искали хлеба на Западе. Там, в Лондоне и в Нью-Йорке, они составляли самую нищую часть пролетариата, безжалостно эксплоатируемого купцами, дающими работу на дом, или фабрикантами, собирающими в своих мастерских выходцев из Польши, Литвы и Украины.
Среди этих эмигрантских масс зажглось первой искрой человеческое сознание, — первые мысли о борьбе. Среди них находили приверженцев социализм и анархизм. Они начали мечтать о спасении в новом еврейском государстве в Палестине, где кончится их жизнь странников, где они надеялись снова прикоснуться к земле. Из Америки и России, из университетских центров, где училась еврейская молодежь, эти идеи пришли на еврейскую улицу литовских и польских городов, и там они нашли глубокий отзвук.
Удельный вес еврейской массы в освободительной борьбе пролетариата был незначителен, ибо это не была фабричная масса, способная бросить на весы истории свою роль в производстве. Враг этой массы не был крупный капиталист, от которого можно было бы забастовками отвоевать многое. Профессиональная борьба еврейских портных, сапожников, шапочников могла дать только крошечные результаты. Но все же это была жестокая борьба, которая требовала великого героизма, упорства, способности голодать без конца для того, чтобы получить на полтинник в неделю больше. Эта борьба переродила забитую еврейскую рабочую массу. Ремесленники со сгорбленными спинами, для которых человек, живущий в двух комнатах, едящий ежедневно мясо, был миллионером, а городовой — владыкой мира, подняли голову, почувствовали себя людьми и поверили в спасение.
Борьба эта породила в них чувство национального достоинства. Даже в сионизме, этой реакционной утопии, видно отражение рождения нового еврейского человека. Требование культурной автономии, выдвинутое «Бундом», — реакционный лозунг, ибо он отделяет еврейский пролетариат от трудящихся масс других наций, но даже и в этом лозунге, как в кривом зеркале, нашло свое отражение рождающееся чувство человеческих и национальных стремлений еврейской народной массы. Из объединения экономической борьбы с национальной борьбой, с борьбой за то, чтобы еврейский рабочий перестал быть презренным жидом, родилось великое геройство еврейского рабочего движения. Уже перед революцией 1905 г. оно выделило Гирша Леккерта, виленского рабочего, осмелившегося поднять револьвер на царского губернатора, палача рабочего класса. Появление Леккерта есть грань в истории развития беднейших из бедных, в истории развития еврейской бедноты.
И вот в таком польско-еврейском городишке родился Ботвин. Отец его был портным, а сам он воспитывался и вырос в маленькой мастерской портного. Сам он научился, сгибая над работой спину, размышлять о борьбе рабочего класса. Но эта борьба, еще представлявшаяся Леккерту путем через пустыню, на котором фата-моргана укрепляла падающую надежду на победу, сделалась для Ботвина борьбой за близкую победу, ибо он рос под раскаты грома русской революции, ибо он рос в Восточной Галиции, отделенной несколькими шагами от героической страны русского пролетариата. Он видел приближающуюся Красную армию, он наверное ночи напролет прислушивался, не слышно ли топота копыт конницы Буденного. Хрупкий еврейский комсомолец, живущий без куска мяса, без солнца и воздуха, сделался членом великой борющейся армии, сделался бойцом, способным не только на подвиг, но и на борьбу на жизнь и смерть.
Ботвин жил не только жизнью еврейской улицы. Ботвин был членом коммунистической партии Польши. В детстве уже он перешагнул через все препятствия для приобщения к общей борьбе пролетариата. В детстве он перешел границу гетто и стал работать рука об руку с польскими пролетариями. Еврейская беднота в Польше окружена атмосферой антисемитизма, атмосферой ненависти и презрения. Но это не толкнуло Ботвина в ряды многих полунационалистических еврейских рабочих организаций, существующих в Польше. Он не поднял оружия, чтобы отомстить за гонения на евреев, за ежедневно причиняемые евреям кровавые обиды. Борьба объединила его с польскими и украинскими рабочими, и он пожертвовал жизнью, чтобы освободить партию всего пролетариата Польши от опасного врага.
В 1918 г. мне пришлось пробираться нелегально через Литву в Германию, над которой разразилась революционная буря. Приходилось задерживаться в маленьких еврейских харчевнях, искать лошадей в маленьких еврейских городках. Я видел десятки юношей в возрасте Ботвина, и глаза их, их торопливая, горячая услужливость говорили мне, что они понимают, за каким делом я пробираюсь через Литву. Я видел в 1920 г. занятые Красной армией еврейские городки Белоруссии и Польши. Где ни появлялись наши войска, там сразу стекалась к ним молодежь еврейской бедноты, чтобы помогать и служить. И надо было видеть этих юношей, стоящих на перекрестках улиц с винтовкой в руках и охраняющих революционный порядок, — не спрашивая себя о том, что будет с ними в случае поражения, — чтобы глубоко запомнить их, запомнить на всю жизнь. Десятки и сотни виселиц, выстроенных польской буржуазией, — вот доказательство преданности этих юношей и доказательство того, что победоносная польская буржуазия понимает, что ей не удалось их победить, что они снова встают на зов революции. Виселицы не затушили огня, который революция разожгла в сердцах еврейской бедноты. Смерть Ботвина — лучшее доказательство этому.
Коммунистическая партия Польши загнана в подполье. Агитация коммунистов, организационная работа партии требует неимоверных жертв. Польский пролетариат приносит эти жертвы, и сто раз разбитая арестами партия оживает заново. Разрозненные клеточки ее организма срастаются, объединенные жаждой борьбы. В рядах все собирающихся борцов партии еврейские рабочие играют не последнюю роль. Польская буржуазия знает только два слова для эаклеимения революционного пролетариата Польши: «жиды» и «московские агенты». Жизнь и дело молодого Ботвина показывают, что мы можем гордиться еврейскими рабочими, членами коммунистической партии. Коммунизм, который зажег святой огонь в этих беднейших из бедных, который в состоянии поднять на величайший героизм революционного единоборчества ребенка, юношу из еврейского гетто, — великая, непобедимая сила, ибо он запустил корни в самую народную глубину.
Польский пролетариат имеет многих мучеников и многих героев. Когда собираются польские рабочие тайком, есть им кого вспоминать, есть кем гордиться. Теперь прибавилось новое, особенное имя. Дорогое имя Ботвина явится доказательством того, что удалось в стране расовой и религиозной ненависти, в стране дикого шовинизма, объединить передовых рабочих без различия наций и без различия религий. Польские рабочие будут вспоминать имя этого героического юноши так, как вспоминает мать самого слабого своего ребенка, который в момент беды оказался мужчиной.
8 марта 1925 г.