БОРЬБА СЪ НЕБОМЪ.
(Изъ семейныхъ преданій одной венгерской фамиліи).
править
Закатъ солнца въ пустынѣ.
Далеко кругомъ, насколько можно было обнять взоромъ, тянулась голая, однообразная равнина, гдѣ господствовали три рода растеній, извѣстныхъ въ просторѣчіи подъ именемъ «волчьяго молока», «чертополоха» и «царской свѣчи», а у ботаниковъ подъ именемъ «euphorbium» (молочая), «erringium» (колючки) и «verbascum» (царской свѣчи или царскаго скипетра).
Первое изъ этихъ растеній, съ обильнымъ млечнымъ сокомъ, словно показывало, что этотъ участокъ земли, питая своихъ дѣтей, какъ бы вскармливаетъ волковъ. Названіе втораго намекаетъ на то, будто бы этою землею завладѣлъ чортъ. Третье, «царская свѣча», получило свое названіе отъ того, что тамъ, гдѣ встрѣчается этотъ кустарникъ (вышиною въ человѣческій ростъ) подобный пылающему факелу съ желтыми цвѣтами, земля тучна и плодородна, хотя давно уже не обработывается.
Всѣ дороги заросли репейникомъ, такъ-что на нихъ не было видно ни малѣйшаго слѣда колесъ. Отъ жилыхъ строеній остались однѣ только развалины въ видѣ стѣнъ съ окнами безъ рамъ, а изъ высокой травы выглядывали кости падшихъ звѣрей.
Вѣтеръ разметалъ цѣлые холмы; онъ засыпалъ всю окрестность мелкимъ бѣлымъ зыбучимъ пескомъ, который покрылъ нетолько травы, надъ которыми онъ проносился, но похоронилъ подъ собою кустарники и даже цѣлыя деревья съ ихъ вершинами, и достигнувъ до края болота, вступилъ въ новую борьбу съ тиной, пока не заставилъ ее отступить, вмѣстѣ съ тощей растительностью. Два властелина было у этой почвы: въ вѣтреное время зыбучій песокъ, а въ дождливое — болото.
На блѣдно-желтомъ, словно страдающемъ блѣдной немочью небѣ, солнце заходило, не бросая отъ себя лучей, въ видѣ тусклаго шара. На горизонтѣ не было ни одного облака. Только вдали на востокѣ показалось какое-то воздушное явленіе, но и это было не облако. Это было что-то въ родѣ исполинскаго римскаго S, съ рѣзкими темными очертаніями, которыхъ не золотила даже вечерняя заря. Эта плывующая въ воздухѣ громада не переставала измѣняться по мѣрѣ своего приближенія, и все болѣе и болѣе увеличиваясь, приняла ломанную линію греческаго Σ, потомъ видъ безконечно-длинной змѣи, свернулась наподобіе черепахи, и, распустивъ хвостъ и крылья, вытянулась наподобіе баснословнаго дракона.
Кругомъ, на сколько можно было обнять взоромъ, не было ни одной башни, только въ едва замѣтной дали темнѣлась полоса лѣсу, изъ середины котораго выглядывалъ маленькій, бѣлый домикъ. По направленію къ этому домику ѣхала рысью, въ разсыпную, по заросшей дрокомъ и болиголовомъ степи, группа всадниковъ — дерзкія, изсохшія фигуры въ тряпьѣ, награбленномъ во всевозможныхъ лоскутныхъ рядахъ цѣлаго свѣта: панцири изъ валлонской буйволовой кожи, съѣденные молью, древне-венгерскіе спинные мѣха, татарскія кольчуги, бархатныя шубы съ истертыми рукавами и оборванными висячими золотыми шнурами, турецкіе шаровары, спускающіеся въ сапоги съ отворотами и шпорами, шишаки и кивера изъ медвѣжьей кожи. Оружіе было въ томъ же родѣ: пистолеты и обвитыя цѣпью булавы, кривыя сабли и трехгранные кинжалы, изогнутые бердыши и длинныя копья. Физіогноміи соотвѣтствовали платью и оружію: старыя, словно обтянутыя коричневымъ сафьяномъ, лица съ финно-эстляндскими чертами, съ длинными взъерошенными усами и растрепанной бородой; сѣдыя, косматыя брови надъ темными сверкающими глазами и толстые пучки волосъ, заплетенныхъ въ узелъ; коротко-остриженныя головы, угловатыя щеки, блестящіе татарскіе глаза и тыквообразные турецкіе черепа. Толпа людей, похожая на караванъ, странствующій между Бухарою и Самаркандомъ.
Представленная нами картина снята между Тейсомъ и Дунаемъ и относится ко второй половинѣ прошлаго столѣтія, именно ко времени царствованія королевы Маріи-Терезіи.
Изображаемая полоса земли была совершенно опустошена. Сначала внѣшняя война, а потомъ внутренніе раздоры истощили ее до послѣдней степени возможности. Различныя національности одного и того же государства разоряли другъ друга. Императорскихъ наемниковъ называли «Лабанцами», а наемниковъ венгерскихъ владѣтельныхъ князей Ракосци и другихъ «Куруцами». Куруцы губили Лабанцевъ, а Лабанцы Куруцовъ; на нихъ напали «Райцы» — сербы греческаго исповѣданія — и уничтожили тѣхъ и другихъ. Въ заключеніе явились императорскія войска и истребили всѣхъ трехъ. Они отбросили Куруцовъ въ Турцію, Райцевъ въ Россію, а Лабанцевъ во всѣ части свѣта. Такимъ образомъ остался только тотъ (а скорѣе, не остался), кто долженъ былъ обработывать поле — и всѣ поземельные участки лежали въ пару, не имѣли владѣльцевъ и были необитаемы людьми. Вотъ тутъ-то и свѣтила упомянутая выше «королевская свѣча».
Но странствующій караванъ, ѣхавшій рысью по Пустѣ (пустоши), принадлежалъ не къ торжествующей партіи, а къ наемникамъ, которыхъ прогнала отъ себя эта послѣдняя.
И вотъ они грабятъ по собственной иниціативѣ; да что же имъ было и дѣлать иначе? Работать нечего и не для кого; оставалось только жалѣть, что некого было и грабить-то.
Въ томъ бѣлѣющемся вдали домикѣ живетъ благородный владѣлецъ, Габоръ фонъ-Кондай: не дурно бы сдѣлать ему визитъ поздно вечеромъ, можетъ-быть отъ него и можно еще поживиться.
Онъ самъ былъ начальникомъ шайки, можетъ-быть предводителемъ этой же самой орды. Что нужды? Вѣдь волки жрутъ же другъ друга. «Ты господинъ, а мы бѣдные хлопцы. Ты одинъ, насъ много. Ты сытъ, мы голодны». Таковъ законъ.
Но, по дорогѣ къ лѣсному жилищу, всадникамъ пришлось бороться съ тѣмъ явленіемъ, которое все ближе и ближе спускалось къ нимъ сверху. Оно разрослось уже по всему небу и представляло собою такой же видъ, какъ колоссальная птица арабскихъ сказокъ Рохъ, крылья которой простираются отъ восхода до заката. Это была черная, непрозрачная масса, не принимавшая въ себя и не бросавшая отъ себя ни одного луча. Наконецъ она начала опускаться на землю, скатываясь внизъ, словно черные осадки, словно свернувшійся оживленный дымъ. При ея приближеніи послышался оглушительный шумъ, словно шипѣло море кипящаго масла, словно жужжали милліоны кубарей.
Туча саранчи спустилась на землю. Баснословное насѣкомое, одѣтое въ панцырь, на стекловидныхъ крыльяхъ котораго написано, какъ говоритъ народное преданіе, еврейскими или халдейскими письменами (это могутъ разобрать смыслящіе люди): «Меня послали, я иду; я произошла изъ праха проклятой земли!»
Черезъ нѣсколько минутъ на небѣ не было уже солнца, а на землѣ свѣта, настали ночь и мракъ. Словно страшный ливень обрушились на землю жужжащія насѣкомыя; баснословное чудовище, каждый атомъ котораго жилъ своею собственною жизнью и въ то же время посягалъ на чужое. Тщетно старались защититься отъ него посредствомъ плащей и шляпъ всадники! Жужжащія массы забивались въ пряди ихъ волосъ, въ гривы ихъ лошадей, которыя, придя въ бѣшенство, становились на дыбы, такъ-что всадники съ трудомъ удерживались на сѣдлахъ. Стая саранчи становилась все гуще да гуще; цѣлыми кучами жужжала она вокругъ ихъ головъ; лошади ржали, всадники богохульствовали, но въ этомъ шумно-волнующемся морѣ, гдѣ кружилась голова, не было уже слышно ни ржанія лошадей, ни богохульства всадниковъ. Среди этого адскаго мрака, жеребцы скакали впередъ, не будучи управляемы всадниками; всадники старались уже только о томъ, чтобъ защитить себѣ глаза; они спотыкались въ глубокія ямы, они прорывались черезъ терновые кустарники, они тонули въ болотѣ, они соскакивали съ сѣделъ, пока наконецъ послѣ упорной, продолжавшейся болѣе часу борьбы, они вышли изъ тучи упавшей на землю саранчи и увидѣли опять небо, объятое вечернимъ сумракомъ.
Одинокое лѣсное жилище было обращено къ большой дорогѣ, которая тоже заросла травой. Сложенная изъ обозженаго кирпича ограда была тоже разрушена. Воротный створъ висѣлъ на крюкѣ; большой пространный дворъ былъ пустъ. И тутъ также не было ничего такого, что было бы нужно ограждать стѣнами и воротами.
Дверь дома была только притворена; замычка ослабла. Можно было пройти изъ передней въ хозяйскую комнату безъ всякаго спросу.
И тамъ также не было ничего завиднаго; старые шкапы безъ замковъ и засововъ, шатающіеся стулья, у которыхъ не доставало либо спинки, либо ножки, и дубовый столъ, — вотъ въ чемъ состояла вся барская; роскошь.
Вечерняя заря свѣтила еще въ окно, когда посѣтители Пусты ворвались въ комнату черезъ открытую дверь. Впереди шелъ загорѣлый житель степи, съ заплетеными въ косы волосами, за нимъ слѣдовалъ Валлонецъ, а тамъ всѣ прочіе.
Хозяинъ дома сидѣлъ за дубовымъ столомъ; въ рукѣ у него былъ ножъ съ черенкомъ изъ оленьяго рога; передъ нимъ лежали початый чорный хлѣбецъ и чорная рѣдька.
— Хвала Господу Іисусу Христу! сказалъ сѣдой Лабанецъ, съ насмѣшливой покорностью отодвигая на задъ шапку.
— Хвали Его, возразилъ равнодушно хозяинъ дома, даже не приподнявшись.
Это былъ красивый мужчина высокаго роста, богатырскаго сложенія. Въ чертахъ его лица была удивительная смѣсь презрѣнія, дерзости и страсти.
Когда онъ увидалъ входящихъ къ нему гостей, его лицо зардѣлось краской стыда и гнѣва; но когда они съ нимъ заговорили, то онъ уже поблѣднѣлъ. Ему хотѣлось шутить.
— Не нуждаетесь-ли вы, баринъ, въ обществѣ? спросилъ съ коварной покорностью старый разбойникъ, гладя съ обѣихъ сторонъ свои взъерошенные усы.
— Очень радъ видѣть васъ, кумъ, возразилъ дворянинъ, все еще не трогаясь со стула. — Не угодно ли со мною откушать? Ужинъ на столѣ.
— Это что такое? сказалъ старый Лабанецъ, приближаясь къ столу, — Какъ? чорный хлѣбъ и рѣдька? Такъ вотъ чѣмъ питается дворянинъ?
— Какъ видите, кумъ. Впрочемъ это послѣдній хлѣбъ во всемъ домѣ.
— Можетъ ли это быть?
— Очень легко. Табунъ лошадей увелъ сербскій разбойникъ, свинопасъ убѣжалъ съ свиньями, а пастухъ съ овцами — и никто не возвратился. А тутъ явилась саранча и съѣла все до послѣдняго стебелька.
Хозяинъ всталъ, открылъ окно и указалъ на пустой дворъ.
Старый Лабанецъ сдѣлалъ видъ, какъ будто бы утираетъ слезы и началъ жалобно вопить:
— О, баринъ, добрый баринъ! Такъ вотъ до какой печальной участи дошелъ ты? И съ видомъ величайшаго участія онъ упалъ ему на шею, охватилъ его плечи, въ то время какъ одинъ изъ его товарищей бросился ему въ ноги, какъ будто бы выражая свою покорность, и охватилъ ихъ до самыхъ колѣнъ.
Господинъ Габоръ слишкомъ поздно замѣтилъ эту военную хитрость. Изъ этихъ нѣжныхъ объятій вышло только то, что когда онъ захотѣлъ употребить въ дѣло свои кулаки, то руки и ноги были уже у него связаны, и его посадили въ кресло.
Тутъ они заговорили съ нимъ уже иначе.
— Ахъ ты обманщикъ! И ты думаешь, что можешь дурачить насъ! Ты видѣлъ, издали, какъ мы ѣхали, и разсудилъ, что не можешь запереться отъ насъ, поставилъ на столъ чорный хлѣбъ и рѣдьку, а теперь говоришь о голодѣ. Постой же, мы угостимъ тебя твоимъ же добромъ. Ребята, ступайте въ погребъ и въ кладовую.
Товарищи бросились исполнять это приказаніе, но очень скоро возвратились съ извѣстіемъ, что въ погребѣ остались только затхлыя бочки, а въ кладовой только заплесневѣлые горшки и проголодавшіяся мыши.
При этомъ открытіи орда Лабанцевъ пришла въ ярость.
— Такъ мы затѣмъ притащились сюда, чтобы точно такъ же умереть съ голоду?
— Берите, что есть! сказалъ издѣваясь связанный.
— Ни одного глотка водки, ни одного куска хлѣба! неистовствовалъ старый разбойникъ.
— Не правда! Тамъ на столѣ лежитъ еще хлѣбъ!
— Что? вскричалъ съ величайшею яростію старый Лабанецъ, взялъ остатокъ хлѣба, лежавшій на столѣ, бросилъ его на полъ и раздавилъ его каблукомъ сапога. Сонмъ Манихеевъ — какъ говоритъ Библія — нашелъ ругательныя прозвища даже для хлѣба.
Это еще болѣе разсмѣшило связаннаго.
— Смѣйся, смѣйся! кричалъ Лабанецъ: — я задамъ тебѣ такой урокъ острымъ желѣзомъ, что ты долго будешь его помнить! Тутъ онъ вынулъ изъ-за пояса кривой ножъ, и обративъ его остріемъ къ глазамъ скрученнаго дворянина, спросилъ его, скрежеща зубами: — Ну, такъ гдѣ же спрятано сокровище? Гдѣ спрятано огромное сокровище?
Связанный дворянинъ пересталъ уже улыбаться. Его лицо приняло прежнюю блѣдность.
— Сокровища? У меня ихъ много!
— Давай ихъ сюда!
— Чего вы хотите, золота или серебра?
— Того и другаго!
— У меня есть и то и другое.
— Гдѣ же?
— Здѣсь, въ столовомъ ящикѣ, выдвиньте его.
Трое изъ шайки разомъ подскочили къ столу, взломали ящикъ, но увидя, что онъ пустъ, съ удивленіемъ отпрыгнули назадъ.
— Тутъ ничего нѣтъ, ничего, кромѣ лоскутка отсырѣвшей бумаги!
— Прочтите его! сказалъ связанный.
Старый Лабанецъ покачалъ головою. — Прочесть? да вѣдь мы живемъ не во времена короля Матвѣя Корвина, который основалъ въ Офенѣ академію для сорока тысячъ студентовъ, самъ наблюдалъ за тѣмъ, какъ учатъ въ деревенскихъ школахъ, и пожаловалъ цикотскому учителю орденъ двойного бокала. Теперь хорошо уже и то, если умѣетъ читать епископъ.
— Кто изъ васъ можетъ читать писанное?
Лабанецъ въ панцырѣ изъ буйволовой кожи былъ грамотный. Онъ воспитывался у монаховъ. Ему-то и передали рукопись. Окончивъ чтеніе, онъ сбросилъ съ головы шишакъ, бросился къ связанному дворянину, въ одну минуту перерѣзалъ веревки, которыми были перевязаны у него руки, поцѣловалъ эти руки, упалъ передъ нимъ на колѣни, затѣмъ такъ же быстро вскочилъ и началъ прыгать отъ радости по комнатѣ, махая надъ головою рукописью. Онъ, повидимому, сошелъ съ ума.
Добрый ударъ въ спину опять привелъ его въ себя.
— Что написано въ этой бумагѣ? Говори сію же минуту.
— Что тутъ написано? Золото и серебро! Тутъ заключаются сокровища Дарія, которыя, какъ говорятъ, зарыты въ Венгріи! Бархатныя одежды цѣлыми тюками и попойки по цѣлымъ недѣлямъ. Райская жизнь до самой смерти! Вино такое, какъ у поповъ, и каждый день по хорошенькой дѣвушкѣ! Огонь, пламя, кровь, поцѣлуи, деньги, вино, война, пиры — все!
— Онъ съ ума сходить!
— Выслушайте теперь меня! сказалъ, вставая съ величественнымъ видомъ Габріэль Кондай и срывая съ рукъ разрѣзанныя веревки. — Все, о чемъ кричитъ этотъ помѣшавшійся парень, дѣйствительно заключается въ этомъ письмѣ и все это дается вамъ. Этотъ листъ бумаги — грамота нашей всеславноцарствующей королевы Маріи-Терезіи, уполномочивающая меня набирать конное войско. Война открылась; наша государыня отправляется въ походъ противъ прусскаго короля и баварскаго курфирста. Намъ дана грамота и печать для того, чтобъ мы могли по собственному усмотрѣнію врываться въ ихъ земли и налагать за спиною непріятеля контрибуцію на его города, въ то время какъ главное войско ведетъ войну глазъ-на-глазъ. Хотите идти со мною?
Разбойничья шайка бросилась съ радостными восклицаніями къ своему прежнему начальнику. Они подняли его на плеча, и выхвативъ изъ ноженъ сабли, клялись идти за нимъ даже въ адъ.
— Нѣтъ, въ рай! ликовалъ старый Лабанецъ. — Баварія — рай! Я знаю ее. Не даромъ говорятъ у насъ на родинѣ: «Мы живемъ какъ Господь Богъ въ Баваріи!»
Три дня спустя чатардскій лѣсъ наполнился людьми. Толпы всадниковъ спѣшили туда со всѣхъ сторонъ.
У каждаго изъ нихъ было свое собственное оружіе и лошадь. Тамъ уже были жарившіеся быки и цѣлыя бочки вина — добытые неизвѣстно какими путями. Уже не хозяинъ дома угощалъ разбойниковъ, а они его, и привели даже ему лошадь.
Когда странствующая шайка, пройдя чатардскій лѣсъ, достигла Пусты, она увидѣла передъ собою чорную почву.
И эта почва двигалась, какъ будто бы земля шла впередъ.
Вдругъ эта чорная почва начала возвышаться и медленно поднялась на воздухъ. Это была туча саранчи, тянувшейся съ востока на западъ.
А нѣсколько дней спустя и добрые баварцы увидѣли это странное облако, являющееся сначала въ видѣ огромнаго римскаго S, потомъ въ видѣ греческаго Σ, потомъ змѣи, затѣмъ дракона или птицы Рохъ, о которой расказывается въ арабскихъ сказкахъ.
Что-то послѣдуетъ за этимъ облакомъ!
Какъ разъ въ это же самое время, на берегахъ отдаленной европейской рѣки, другая прекрасная и свѣдущая въ искуствѣ плѣнять сердца повелительница — царица Елисавета — собирала своихъ казаковъ и башкиръ, которыхъ она точно такимъ же образомъ уполномочила на опустошепіе прекрасной бранденбургской области.
Знатоки военнаго искусства чрезвычайно одобряютъ придуманный тогда планъ выманить короля Фридриха II изъ его положенія (послѣ того какъ онъ въ 1760 г. почти совсѣмъ окружилъ при Тоттербергѣ австрійскаго главнокомандующаго), взявши втылу его посредствомъ отважнаго нападенія Берлинъ и Потсдамъ.
Планъ союзниковъ удался. Тотлебенъ, Тетенборнъ, Ласси взяли Берлинъ, но за добычу они поссорились. Изъ всей добычи, въ Берлинѣ, Ласси досталось только двѣсти тысячь талеровъ. Но Потсдаму посчастливилось; онъ былъ занятъ Павломъ Антономъ Эстергази, вторымъ княземъ изъ этой фамиліи. Еще болѣе посчастливилось Габору Кондаю въ томъ отношеніи, что онъ служилъ не подъ начальствомъ этого князя, — потому-что князь запретилъ своимъ войскамъ всякій грабежъ, а самъ вывезъ изъ Потсдама одно только изображеніе прусскаго короля и его флейту.
Тѣмъ большее несчастіе грозило замку королевы. Въ Шепгаузенъ пришли орды Кондая, а лозунгомъ всѣхъ, кто только служилъ подъ начальствомъ Ласси, была обязанность губить врага всевозможными средствами. Но храбрецы, съ которыми мы познакомились въ началѣ нашего разсказа, не нашли, къ сожалѣнію, въ замкѣ королевы ни золота, ни серебра, которымъ тамъ слѣдовало бы всегда быть.
Они взламывали каждую дверь, разрушали каждую сколько-нибудь подозрительную стѣну: сокровища не появлялись. Точно такъ же не находили они нигдѣ и начальника замка.
Въ паркѣ королевы былъ искуственный прудъ, въ которомъ въ мирное время держали золотыхъ и серебряныхъ рыбокъ. На серединѣ этого пруда стояла осьмиугольная китайская пагода. Подозрительная вещь!
На всемъ пруду не было ни одного челнока; ихъ всѣхъ спустили подъ воду.
Слабая защита для пагоды. Кондай бросился на лошади въ прудъ, за нимъ бросились его сообщники и всѣ поплыли къ пагодѣ. Они открыли себѣ дорогу толчкомъ и вошли.
Въ этой нагодѣ скрывался начальникъ замка, рыцарь фонъ-Брандтъ.
Онъ вышелъ на встрѣчу ворвавшимся разбойникамъ.
— Что угодно господамъ рыцарямъ? спросилъ онъ.
— Гдѣ сокровища королевы?
— Тамъ, куда не можетъ проникнуть ни одинъ человѣкъ.
— Ну, такъ я проникну туда, потому-что я чортъ! Гдѣ она?
— Брандтъ не скажетъ этого.
— Нѣтъ? Товарищи! разведите подъ нимъ огонь или вбейте ему въ ногти желѣзные гвозди, тогда-то онъ скажетъ.
— Узнайте же, господа рыцари, возразилъ старикъ, — что я уже былъ однажды въ огнѣ. Замокъ загорѣлся, а мое дитя было тамъ. Я бросился туда, чтобы спасти его. Я схватилъ его. Моя одежда пылала. Моя кожа была опалена, у меня сходили ногти съ пальцевъ, но я не потерялся. Я вырвалъ мою дочь изъ огня. Попытайте, не буду ли я теперь сговорчивѣе!
— И такъ, у тебя есть дочь? вскричалъ Коидай. — Въ такомъ случаѣ бьюсь объ закладъ, что ты признаешься.
Изъ внутренности пагоды послышались глухія рыданія. Кондай толкнулъ эту дверь и переступилъ за порогъ.
Тутъ онъ увидѣлъ молодую женщину, стоявшую на колѣняхъ и прижимавшую къ груди своей маленькаго сына.
Это была дочь начальника замка, а мужъ ея служилъ въ цитенскихъ гусарахъ.
Молодая женщина была прелестна.
Кондай подошелъ къ ней, и, схвативъ ее за руки, спросилъ:
— Гдѣ спрятаны королевскія сокровища?
Женщина запнулась. — Я не знаю этого! отвѣчала она. У молодой женщины были въ ушахъ драгоцѣнныя серьги: черныя жемчужины обложенныя брилліантами.
Кондай схватился за одну серьгу и повторилъ свой вопросъ:
— Скажешь ли ты, гдѣ королевскія сокровища?
— Я не могу сказать этого! простонала молодая женщина.
— Нѣтъ?
Въ ту же самую минуту Кондай сорвалъ съ уха молодой женщины серьгу съ драгоцѣнной жемчужиной съ такой грубостью, что у ней изъ него хлынула кровь.
При видѣ крови молодая женщина такъ сильно испугалась, пришла въ такое отчаяніе страшась предстоявшаго ей впереди, что, оттолкнувъ отъ себя дитя, бросилась черезъ окно въ прудъ. Напрасно бросились за ней туда. Она не показывалась на зеркальной поверхности воды.
Старый начальникъ замка поднялъ руку по направленію къ Кондаю.
— Будь проклятъ! вскричалъ онъ, — въ этой жизни и въ аду! Будь семь разъ проклятъ, ты и твои потомки за то, что ты убилъ у меня дочь! Если у тебя есть жена, которую ты любишь; если у тебя родится дитя, которое ты станешь обожать; — пусть Богъ поразитъ тебя въ нихъ!
Кондай смѣялся.
— Глупецъ! вскричалъ онъ. — У меня нѣтъ никого, кого бы я могъ любить; но если мнѣ вздумается когда-нибудь жениться, то божусь тебѣ, что на моей невѣстѣ будетъ въ день свадьбы эта серьга. Впрочемъ, я знаю, что мнѣ нужно. Твоя дочь выдала мнѣ, гдѣ спрятаны королевскія сокровища. Онѣ тутъ, на днѣ пруда! спустите воду!
Онъ угадалъ. Осушивъ прудъ, разбойники наткнулись на четвероугольный камень, который прикрывалъ яму, гдѣ скрывались королевскія сокровища. Дочь стараго Бранта лежала еще на камнѣ, крѣпко уцѣпившись за желѣзное кольцо.
Разсказываютъ еще и теперь, что изъ пруда вывезли двадцать четыре воза золота и серебра. Добыча простиралась до милліона на тогдашнія деньги, и все это Кондай услалъ впередъ.
Два дня спустя пришло извѣстіе, что король Фридрихъ II, приближается къ Берлину; такимъ образомъ пришлось убираться вонъ лабанцу — и онъ поднялся, обозначая свой путь пожарами. Похищенный милліонъ былъ уже въ вѣрномъ мѣстѣ.
Одно тутъ было худо: на эту громадную добычу было слишкомъ много претендентовъ. Цѣлая орда хотѣла разбогатѣть отъ нея. Хорошо бы было раздѣлаться съ ними какъ нибудь подешевле.
Эта сдѣлка состоялась какъ нельзя лучше, вслѣдствіе того, что рыцарь Габоръ завелъ свой отрядъ, во время битвы при Торгау, въ середину лабиринта прусскихъ полковъ, при чемъ еще нельзя было знать: удастся ли ему спасти самого себя или же и онъ будетъ изрубленъ вмѣстѣ съ своей шайкой? Случилось первое. Это была настоящая львиная пещера, въ которой до тѣхъ поръ бились, пока одна сторона не уничтожила другую. Изъ этой битвы, длившейся вплоть до ночи, спасся самымъ чудеснымъ образомъ одинъ только Кондай. Онъ прыгнулъ на лошади въ одинъ изъ прудовъ и счастливо переплылъ его. Онъ видѣлъ съ другаго берега, какъ рубили его товарищей. Нѣкоторые изъ нихъ вздумали было подражать его отвагѣ и перейти черезъ прудъ въ бродъ. Но дно густо поросло водяными растеніями. Одинъ только достигъ, подобно ему, противуположнаго берега. Это былъ длинноногій валлонецъ; но когда онъ подъѣхалъ къ нему, его лошадь запуталась въ густой чащѣ водяныхъ растеній и потонула въ прудѣ. Самъ всадникъ долго еще барахтался, пока болотные гномы не схватили его за ноги и не стали тянуть все глубже да глубже. Утопающій кричалъ о помощи своему начальнику. Посредствомъ брошенныхъ ему поводьевъ, его можно бы было вытащить изъ болота. Но Кондай не сдѣлалъ ничего подобнаго, и увидѣвъ, что пѣнистыя волны сомкнулись надъ головой утопающаго, поѣхалъ далѣе. Вотъ и послѣдній изъ его товарищей удовлетворенъ; всѣ они умерли. Теперь онъ одинъ — наслѣдникъ этого захваченнаго милліона, этихъ нагруженныхъ серебромъ фуръ. Ни одна пуля, ни одинъ ударъ сабли не коснулись его. Онъ вернулся домой счастливымъ солдатомъ, покрытымъ славой и обладателемъ несмѣтнаго богатства.
Долгая, семилѣтняя война, начавшаяся 1 октября 1756 года битвой при Ловозитцѣ, кончилась наконецъ 15 февраля 1763 г. Губертсбургскимъ миромъ. Все успокоилось на лаврахъ и орденахъ.
Сожженные германскіе города и села были вновь отстроены, покинутыя венгерскія пустоши населились. Въ территоріи между Дунаемъ и Тейсомъ паслись стада рогатаго скота, овецъ и дикихъ лошадей. Если кому-нибудь приходилось ѣхать два дни сряду, съ самого ранняго утра и до поздней ночи, по берегу Дуная, и путникъ спрашивалъ попадавшихся на дорогѣ пастуховъ: чей рогатый скотъ, овецъ и лошадей они пасутъ, — то впродолженіи цѣлыхъ двухъ дней онъ слышалъ все одинъ и тотъ же отвѣтъ:
— Его милости, графа Габора Кондая.
Итакъ, графъ владѣлецъ помѣстья, простиравшагося отъ берега одной рѣки до берега другой!
Въ это время въ Венгріи легко было разбогатѣть. Тридцать лѣтъ кряду помѣстья не приводились въ порядокъ. Одна часть владѣльцевъ отправилась на войну, и кто въ 1733 году уѣхалъ бѣлокурымъ юношей, тотъ, возвратясь черезъ тридцать лѣтъ сѣдымъ старикомъ, долго долженъ былъ искать свидѣтелей, которые могли бы удостовѣрить въ его личности. А потомъ ему приходилось отправляться въ капитулы, охранявшіе его права на владѣніе, если только и они также не были сожжены непріятелемъ. Въ большей части случаевъ возвращались только внуки, которые знали по преданію, что эта пустошь, это владѣніе составляло когда-то собственность ихъ предковъ. Теперь тутъ сидѣла другая, могущественная власть — и тягаться съ ней было бы трудно. Приходилось имѣть дѣло съ «Neoacquistika», закономъ регулировавшимъ новыя пріобрѣтенія. Вмѣстѣ съ этимъ, имѣніемъ могъ завладѣть тотъ, кто былъ сильнѣе. Собственность завѣдомыхъ бунтовщиковъ сейчасъ же конфисковали и награждали ею заслуженныхъ вѣрноподанныхъ, отличившихся на войнѣ. Что же касается до тѣхъ, которые, поселившись въ дальнихъ странахъ, не явились въ судъ по востребованію, — они, въ лицѣ своихъ потомковъ, теряли изъ-за бездѣлицы владѣнія, которыхъ они никогда не видали. На кунью шубу, вышитую шолкомъ, они промѣнивали пустоши въ десять тысячъ моргеновъ. А если находился человѣкъ, который настаивалъ на своемъ правѣ и не уступалъ дороги все болѣе и болѣе распространявшемуся магнату, то ему приходилось вынести столько непріятностей, столько гоненій: его посѣвы топтали охотники, его пастуховъ убивали, его хижины жгли, его самого вовлекали въ тяжбы, подвергали всевозможнымъ взысканіямъ, отягощали военнымъ постоемъ, — словомъ: такъ тѣснили, что онъ наконецъ убѣгалъ изъ владѣнія своихъ предковъ и его собственность переходила къ могущественному властелину, который среди своихъ несмѣтныхъ владѣній, жилъ королемъ въ своемъ чатардскомъ замкѣ.
Этотъ замокъ былъ образецъ французскаго архитектурнаго стиля, съ статуями и башнями, съ вызолоченными гербами и рѣшетками, всѣ главные входы были украшены деревянными барельефами, всѣ обои шолковые, а потолки расписаны какъ въ церкви. Гости встрѣчали тутъ уже не чорный хлѣбъ и чорную рѣдьку, но всегда накрытый столъ и всегда полный погребъ. Замокъ былъ мѣстомъ собранія для веселыхъ гулякъ чуть не всего государства.
Всемилостивѣйшая королева задумала приручить дикаго героя. Она еще прежде осыпала его милостями, онъ сталъ полковникомъ, графомъ и кавалеромъ военнаго ордена.
Габора Кондая призвали въ Вѣну, ко двору. Онъ получилъ титулъ превосходительства, его сдѣлали государственнымъ барономъ Венгріи. Оставалось только женить его.
Нельзя сказать, однакоже, чтобы онъ былъ особеннымъ поклонникомъ женскаго пола. Женщина была для него тоже что бокалъ: если ты опорожнилъ его, то разбей его объ стѣну! Рыцарь Габоръ не желалъ пить дважды изъ одного и того же стакана.
Но всемилостивѣйшая королева Марія Терезія была великая чародѣйка по этой части! Она устроивала тогда много браковъ между венгерцами и нѣмцами. Бунтующаго льва опутали золотыми нитями, шелковыми волосами. Онъ ломалъ желѣзо, но противъ этихъ нѣжныхъ оковъ у него не хватило силъ.
При дворѣ королевы находилась одна знатная княжеская дочь, потомокъ старинной нѣмецкой фамиліи Дереръ-фонъ-Тиффенбургъ и родственница Кауницу съ материнской стороны, принцесса Агата. Это была замѣчательная красавица, напоминавшая своимъ видомъ античныя статуи, съ головою, при созданіи которой художникъ разсчитывалъ можетъ-быть на то, чтобъ люди самаго тонкаго вкуса и знатоки искусства не могли сказать ничего противъ его произведенія. Поэтому-то тутъ и не было недостатка ни въ чемъ, кромѣ жизни. Принцесса была прекрасная маска, не имѣвшая никакого общаго чувства съ внѣшнимъ міромъ. Она не любила и не ненавидѣла, она не искала ничего, она не скучала, она только блистала.
На этомъ блескѣ много мотыльковъ обожгло себѣ крылья. Отъ чего же было и Габріелю Кондаю не ослѣпиться ея наружностью?
Королева желала, чтобъ изъ нихъ вышла пара. Прекрасная дѣвушка нравилась Кондаю и ему нравилась также герцогская корона надъ двойнымъ гербомъ. Принцесса Агата не сказала ни да ни нѣтъ; она не радовалась и не плакала. Обручальные подарки жениха не прояснили ея лица; брилліанты и перлы не бросили на нее никакого отблеска, но и никакой тѣни. Габріэль просилъ ее, чтобъ она для клятвы передъ алтаремъ украсила себя одной серьгой, для которой у него не было пары. Тамъ была чорная жемчужина, которая долженствовала быть талисманомъ. Принцесса приняла ее, и серьга была на ней во время вѣнчанья. Когда они стояло передъ олтаремъ — королева сама была при этомъ съ ними — невѣста не повторила ни одного слова изъ тѣхъ клятвъ, которыя ей читали, хотя церемонія совершалась венгерскимъ первосвятителемъ въ церкви св. Стефана въ Вѣнѣ; а когда онъ спросилъ: «любишь ли ты своего мужа?», то вмѣсто молчащей невѣсты должна была отвѣчать королева. «Разумѣется, ты его любишь, какъ же нѣтъ!», и ея величество, положивъ свои руки на плечи прекрасной невѣсты, заставила ее преклонить колѣни на скамейкѣ около ея жениха, когда ихъ благословляли.
Какъ бы то ни было, но все было въ порядкѣ, бракъ заключенъ и Кондай увезъ свою прекрасную молодую жену въ свой чатардскій замокъ. Около году спустя, Габоръ Кондай отправилъ въ Вѣну экстреннаго курьера къ ея величеству королевѣ спросить: дозволитъ ли она, чтобъ его перворожденный сынъ былъ названъ при крещеніи Іосифомъ въ честь ея наслѣднаго принца?
Всемилостивѣйшая королева не только дала на это позволеніе, но еще прислала великолѣпный подарокъ новорожденному и собственноручно написанное поздравительное письмо.
Когда графиня Агата лежала еще въ постели, она позвала своего супруга къ себѣ, и обвивши его шею своими алебастровыми руками, сказала ему:
— Теперь я признаюсь тебѣ, что люблю тебя; ты мое блаженство, я обожаю тебя.
И при этомъ она такъ цѣловала его въ лицо и губы, что человѣкъ могъ обратиться въ ангела, а ангелъ въ дьявола.
Потому-что принцеса Агата не любила своего мужа; она скорѣе ненавидѣла его, гнушалась имъ. А когда она признавалась ему, что любитъ его, когда съ жаромъ прижимала его къ груди своей — она мстила ему самымъ безжалостнымъ образомъ, какъ можетъ мстить только женщина… У ней была смерть въ сердцѣ! Она знала, что она не переживетъ дня, и хотѣла своею смертью привести въ отчаяніе своего мужа.
Кондай же, напротивъ того, почувствовалъ себя послѣ этого признанія, на седьмомъ небѣ. Онъ показался самому себѣ полубогомъ; у него закружилась голова, онъ ощутилъ что-то въ родѣ того, какъ будто бы онъ одержалъ побѣду надъ человѣческими и сверхъчеловѣческими силами. Онъ былъ какъ въ чаду и это длилось до вечера. Вечеромъ же врачъ намекнулъ ему на то, чтобы онъ приготовился къ величайшему несчастію: герцогиня должна умереть.
Габріель фонъ-Кондай чуть не задушилъ врача при этихъ словахъ, а тамъ бросился ему въ ноги. Но врачъ ничего уже не могъ сдѣлать.
— Надѣйтесь на милосердіе Божіе, а человѣкъ уже не въ состояніи помочь тутъ.
Кондай бросился къ своей женѣ, она уже не узнавала его, она боролась со смертью.
Кондай не могъ вынести этого предсмертнаго хрипѣнія, глядѣть на это искаженное лицо. Онъ кинулся въ свою оружейную комнату и крикнулъ своей челяди, что застрѣлитъ того, кто придетъ къ нему съ извѣстіемъ о смерти герцогини.
А когда онъ что обѣщалъ, то приводилъ это обыкновенно въ исполненіе. Пистолеты всегда лежали у него на столѣ.
Тѣмъ не менѣе, на другой день пришлось идти къ нему съ этой роковой вѣстью. Но никто не рѣшался на это. Наконецъ явился истопникъ, цыганъ, говоря, что онъ согласенъ войдти и разбудить барина этимъ извѣстіемъ.
Того не нужно было будить, потому-что онъ не спалъ всю ночь.
— Ну! что тамъ такое! закричалъ Кондай заглядывавшему въ двери цыгану.
— Я отъ госпожи герцогини.
— Ты ее видѣлъ?
— Да, я ее видѣлъ, но она не видала меня.
— Она умерла? вскричалъ графъ.
— Ну вотъ, графъ долженъ застрѣлить самого себя, сказалъ цыганъ, — потому-что ваша милость сами сказали первое слово!
Прекрасная женщина дѣйствительно умерла.
Теперь Кондай въ первый разъ ощутилъ въ своемъ сердцѣ что-то въ родѣ удара ножа — страшное горе человѣка, который видитъ передъ собою трупъ жены своей, жены которая сказала ему: «я люблю тебя!»
И все-таки никто не долженъ видѣть, какъ у него болитъ сердце!
Притомъ же ему остается еще послѣ покойной одно существо, которому она оставила въ наслѣдство вею свою любовь: дитя. Оно было такъ же прекрасно, какъ мать, съ такими же большими голубыми глазами и такими же золотыми волосами.
Когда похоронили мать, Кондай провелъ весь день у своего дитяти. Кормилица сказала ему, что это ангелъ…
— Ангелъ! вспылилъ отецъ. — Я не могу воспитывать для небеснаго царства ангела. Мой сынъ долженъ быть такой же, какъ я. Неправда ли, маленькій бродяга?
И дитя улыбнулось. Маленькій бродяга!
Въ одинъ день однако же кормилица доложила его милости, что изъ маленькаго графа Іосифа выйдетъ ангелъ. Онъ страдаетъ болью въ горлѣ, и…
Тутъ графъ вышелъ изъ себя и потребовала врача къ себѣ въ комнату.
— Мой сынъ при смерти, сказалъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ. — Здѣсь на столѣ стоитъ шкатулка, полная золота, а возлѣ нея лежитъ пистолетъ, полный свинца. Если вы вылечите моего сына, это золото ваше; если же онъ умретъ, вы послѣдуете за нимъ!
Врачъ охотно убѣжалъ бы отъ этой альтернативы, но его не пустили. Его стерегли какъ плѣнника. Онъ не имѣлъ покоя ни днемъ, ни ночью.
Да и отецъ ребенка тоже. День и ночь ходилъ онъ взадъ и впередъ по своимъ огромнымъ заламъ, гдѣ эхо повторяло его шаги. Садился ли онъ, ложился ли онъ, не было ему покоя нигдѣ. И это тоже пришлось ему испытать — какую рану носитъ человѣкъ въ груди своей, когда его возлюбленное дитя лежитъ на смертномъ одрѣ.
На третій день въ полночь врачъ, который самъ былъ чрезвычайно блѣденъ, сказалъ ему, что онъ долженъ быть готовъ на все; въ болѣзни ребенка наступилъ кризисъ. Можетъ-быть черезъ часъ его уже не будетъ въ живыхъ.
Кондай началъ богохульствовать.
— О, графъ, лучше молиться! пролепеталъ врачъ.
— Молиться! вскричалъ магнатъ и побѣжалъ въ свою оружейную комнату. Врачъ убѣжалъ и заперся отъ него.
Кондай схватилъ два пистолета — и съ непокрытою головою, полуодѣтый, бросился изъ дому въ паркъ, а за нимъ и вся челядь.
Въ эту ночь на дворѣ бушевала страшная буря. Молнія спускалась зигзагами на близь-лежащій лѣсъ и освѣщала какимъ то страннымъ свѣтомъ разорванныя облака, мелькавшія какъ привидѣнія.
— Судьба! вскричалъ безумный отецъ, прибѣжавъ въ лѣсъ, — гдѣ ты, судьба! Если ты хочешь бороться, приходи; борись со мной, а не съ бѣднымъ ребенкомъ! Я мужчина! Я гляжу тебѣ въ глаза, я противлюсь тебѣ! Бей меня!
Молніи пробѣжали но небу, словно они хотѣли сказать: «молчи ты, червь!»
— Сюда бей! Рази сюда! Сверкай сюда на меня, какъ я на тебя!
И направивъ при этомъ одинъ пистолетъ, онъ выстрѣлилъ въ облако.
Въ ту же самую минуту изъ этого раздѣлившагося облака блеснула ослѣпительная молнія и при потрясающемъ землю громѣ раздробила липу, простиравшую свои вѣтви надъ головою бѣснующагося.
Челядь въ ужасѣ упала на колѣни и закрыла себѣ глаза. Но онъ при свѣтѣ пылающаго дерева сдѣлалъ еще одинъ шагъ впередъ, и потрясая растрепанными кудрями, обратилъ свое дерзкое лицо къ небу и вскричалъ:
— Тотъ ударъ не попалъ въ меня! Ну-ка, еще одинъ!
И при этомъ онъ второй разъ выстрѣлилъ въ тучу.
А потомъ сталъ бить себя кулаками въ грудь:
— Сюда стрѣляй! Бей сюда! Ударь же въ меня, если ты судьба!
Но гроза прошла, молнія уже не сверкала, все замолкло, все успокоилось. Проливной дождь прекратился, вѣтеръ утихъ. Деревья уже не шумѣли, была торжественная тишина.
Бѣснующійся пошелъ, шатаясь, назадъ въ замокъ; никто не рѣшился слѣдовать за нимъ туда. Когда онъ, держась за перила, взошелъ на лѣстницу, ему попался на встрѣчу врачъ. Лицо этого послѣдняго сіяло радостью.
— Слава Богу, графъ, болѣзнь приняла хорошій оборотъ. Вашъ сынъ спасенъ.
— А! вскричалъ ликующій отецъ: — я побѣдилъ!
Дитя было дѣйствительно спасено. Оно выросло; оно стало мужемъ. Изъ него вышелъ именно такой человѣкъ, какого желаль себѣ отецъ, какимъ онъ воспиталъ его. Дикій, непостоянный, безстрашный, смѣлый до безумія.
Отецъ не могъ налюбоваться на него. «Въ немъ кипитъ кровь? Онъ перебѣсится! Онъ дѣлаетъ глупости? Это идетъ молодости! Онъ тратитъ деньги? У него ихъ вдоволь. Онъ не преклоняется ни передъ кѣмъ? Точь въ точь его отецъ! Онъ непостояненъ въ любви? Пусть насладится жизнію!»
Двадцати-трехъ лѣтъ отъ роду юноша уже пользовался своего рода извѣстностью отъ Вѣны до турецкой границы. Отецъ былъ отъ этого въ восторгѣ.
Это былъ юноша съ прекраснымъ, нѣжнымъ лицомъ. Въ день его рожденія, когда ему пошелъ двадцать-четвертый годъ, отецъ позвалъ его къ себѣ.
— Сынъ мой! Ты совершеннолѣтній. Я думаю, тебѣ слѣдуетъ теперь жениться.
— И я тоже.
— У графа Лобковича прекрасная дочь.
— Знаю.
— Я назначилъ ее тебѣ въ жены.
— Хорошо.
Кондай рѣшилъ въ своемъ умѣ, что у него чрезвычайно сговорчивый сынъ.
— Теперь я буду просить объ одномъ. Это причуда, но тѣмъ не менѣе я связанъ клятвою. Въ нашей сокровищницѣ есть разрозненная серьга; которая заключаетъ въ себѣ талисманъ. Ея исторію знаю только я и не открываю ее никому. Когда я вѣнчался съ твоей матерью, я просилъ ее надѣть эту серьгу. И я жилъ съ ней очень счастливо, пока она была жива, и былъ счастливъ въ тебѣ. Теперь я прошу тебя, дай также и моей будущей невѣсткѣ надѣть этотъ талисманъ.
— Хорошо.
Юноша принялъ серьгу. Потомъ они назначили день, въ который графъ Іосифъ долженъ ввести въ домъ свою молодую жену. Его отецъ, графъ Габріэль, не могъ ѣхать съ нимъ, ему не позволяла этого подагра. Но онъ приготовился принять сына съ княжескою пышностію.
Графъ Іосифъ смотрѣлъ молча на всѣ приготовленія.
Въ назначенный день, когда уже собрались свадебные гости, старый графъ велѣлъ нести себя въ дѣдовскомъ креслѣ въ переднюю, чтобы принять тамъ невѣсту; онъ собирался встрѣтить ее у мраморныхъ ступеней, когда подъѣдетъ запряженная шестернею карета.
Шестерня остановилась; изъ позолоченой кареты вышелъ сперва молодой графъ, а за нимъ прекрасная, смуглая цыганка съ сверкающими глазами и красными щеками и съ ребенкомъ на каждой рукѣ.
— Вотъ моя жена… говорилъ графъ Іосифъ, представляя сіятельному отцу мать обоихъ дѣтей.
— Это… это что такое? прохрипѣлъ старикъ; онъ хотѣлъ-было встать, но упалъ опять въ кресло.
Его сынъ Іосифъ молча указалъ на серьгу, которая была надѣта на цыганкѣ.
— Ты женился на этой… вскричалъ отецъ съ оцѣпенѣлымъ взоромъ.
— Она мать моихъ обоихъ дѣтей! возразилъ съ непокорнымъ видомъ графъ Іосифъ.
— Пандуры! заревѣлъ старый магнатъ съ пылающимъ отъ гнѣва взоромъ, — схватите эту дѣвку и ея отродье, навяжите имъ на шею камень и бросьте ихъ въ прудъ!
— Отецъ! Это моя жена, мои дѣти!
— Они собачьи! Бросьте ихъ въ прудъ!
Пандуры знали, что они должны повиноваться, и бросились на женщину, хватаясь за ея длинные волосы, за ея дѣтей.
Въ эту минуту въ поблѣднѣвшемъ юношѣ проснулась кровь его отца.
Онъ вырвалъ у одного пандура пистолетъ. Раздался выстрѣлъ.
Огецъ упалъ съ кресла, весь въ крови…
Подъ впечатлѣніемъ перваго ужаса при видѣ этого страшнаго дѣла всѣ убѣжали куда зря — свадебные гости, пандуры, женщина съ дѣтьми. Отцеубійца скрылся въ замкѣ.
Старикъ былъ смертельно раненъ. Но онъ жилъ еще цѣлыхъ три дня, чтобы видѣть все, что послѣдовало за этимъ.
Онъ видѣлъ какъ въ замокъ прибыли судейскіе чиновники и вооруженные пандуры, чтобы отыскать тамъ убійцу, и какъ они открыли его въ одцой изъ нишей замка, ьуда онъ забился. Молодой человѣкъ оборонялся съ бѣшенствомъ отчаянія. Но они повалили его на полъ, въ глазахъ отца, и связали его; они били его въ лицо и сковали ему руки и ноги. Какъ гремѣли желѣзныя цѣпи, когда его тащили за волосы по мраморному полу корридоровъ!
И какъ долго еще послѣ этого раздавались его жалобные крики — вопли того сына, котораго онъ берегъ какъ зеницу ока, котораго онъ такъ любилъ — и который теперь убилъ его! и голова котораго скатится теперь за нимъ въ могилу! Та чудная бѣлокурая голова, которая такъ похожа на голову его матери — и будучи изображена въ различныхъ степеняхъ возраста, улыбается въ спальнѣ отца изъ позолоченыхъ рамъ: какъ младенецъ, какъ отрокъ и какъ юноша. И вотъ ее опять срисуютъ: какъ голову приговореннаго къ смерти, чтобъ по тогдашнему обычаю выставить это изображеніе за три дни до казни на публичное поруганіе!
Но и этого еще было мало для умирающаго старика.
Онъ долженъ былъ видѣть, какъ на третій день государственная опека водворила въ замкѣ будущую вдову вмѣстѣ съ ея дѣтьми, какъ настоящихъ владѣльцевъ этого же самого замка. Законъ призналъ цыганку законной женой — и тотъ же законъ сдѣлаетъ ее затѣмъ вдовою.
И только тогда, когда прекрасная, блѣдно-смуглая женщина остановилась у его смертнаго одра съ длиннымъ шелковымъ шлейфомъ, съ ребенкомъ на каждой рукѣ, съ жемчужной серьгой въ ухѣ — тогда только онъ умеръ.
Полгода спустя ему бросили въ могилу прекрасную бѣлокурую голову его сына.
Богъ можетъ карать и мечомъ!
Но мы не проповѣдуемъ мистицизма. Кто идетъ противъ Бога, тотъ вызываетъ на борьбу атомы природы, создающіе міръ элементы, начинаетъ борьбу съ зимой и лѣтомъ, съ теплотою крови и безошибочностью чиселъ, съ органическими силами химіи, съ общественнымъ мнѣніемъ, съ исторіей, логикой, съ цѣлымъ человѣчествомъ, со всѣмъ что непобѣдимо и въ чемъ живетъ Божеская сила.
Несмотря на это, борьба еще не кончилась.
Она длилась цѣлое столѣтіе посредствомъ всевозможныхъ превратностей бѣдственной судьбы, посредствомъ всевозможныхъ родовъ безумія, посредствомъ дуэлей, посредствомъ всевозможныхъ изобрѣтеній страсти и безумія, со всѣмъ и противъ всего, что было спокойствіемъ и миромъ, что любило, что считалось общественнымъ порядкомъ или что существовало какъ законъ — все равно: былъ ли онъ написанъ въ сердцѣ или на бумагѣ.
Съ годами замокъ и господство перешли въ руки обоихъ цыганкиныхъ дѣтей. Они были близнецы. Ихъ отецъ и дѣдъ были непокорные, буйные люди, но у нихъ не было противниковъ одинаковаго съ ними званія; внуки же встрѣтили соперниковъ одинаковаго съ ними происхожденія: другъ друга.
Это была отчаянная борьба, олимпійское состязаніе въ искуствѣ губить другъ друга. Кто успѣвалъ придумать больше зла, тотъ былъ классическимъ побѣдителемъ. При каждой вспышкѣ гнѣва, они хватались за пистолеты, за винтовки. Они стрѣляли другъ въ друга, въ свою челядь, въ своихъ чиновниковъ. Это такъ же легко приходило имъ на умъ, какъ другимъ людямъ бранныя слова, — и существованіе каждаго изъ нихъ сопровождала та невозвратимая пуля, которою ихъ предокъ выстрѣлилъ въ небо.
И въ этой-то борьбѣ распалось княжеское владѣніе.
Четвертому поколѣнію не осталось уже ничего, кромѣ великолѣпнаго чатардскаго замка, да и то потому только, что на него не было покупщика. Онъ годился только для большихъ баръ.
Два правнука тѣснили тамъ другъ друга до послѣдней степени возможности. Одинъ завладѣлъ верхнимъ этажемъ, а другой нижнимъ. Тотъ, который жилъ вверху, провелъ водосточную трубу въ сводъ, подъ которымъ жилъ его меньшой братъ, и грозилъ утонить его въ помояхъ, какъ крысу. Въ свою очередь этотъ послѣдній провелъ въ верхній этажъ дымовую трубу и выкуривалъ такимъ образомъ своего старшаго брата, какъ лисицу.
А не то они садились играть въ карты — разъ одинъ братъ проигралъ свое право на замокъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и платье которое было на немъ, и тогда старшій братъ выгналъ меньшаго изъ дому на босую ногу; а въ другой разъ младшій, раздобывшись деньгами, выигралъ собственность старшаго и выгналъ этого послѣдняго на снѣгъ въ одной рубашкѣ.
Ихъ бѣдственное положеніе начало принимать мало-по-малу какой-то комическій оттѣнокъ. Когда ихъ перестали бояться, когда на нихъ никто уже не сердился, надъ ними начали смѣяться.
Это былъ самый жестокій ударъ судьбы.
Равнина между Дунаемъ и Тейсомъ представляетъ теперь уже другую картину. Тутъ уже не пасутся по необъятному пространству стада овецъ и лошадей; все застроено, обработано. Вы видите чудную мозаику словно изъ свѣтло- и темнозеленыхъ шахматныхъ досокъ, между которыми бросаются въ глаза розовыя игральныя кости и жолтые четвероугольники. Тамъ и сямъ пестрѣютъ ярко-красныя полосы, сине-лиловые окраины, цвѣты табаку, свекловица или посѣвы масляничныхъ растеній. Между ними перекрещиваются желѣзнодорожные поѣзды, показываются одинокія хозяйственныя фермы, обрамленныя зеленѣющими садами. Торговые пути соединяютъ деревни, города, шоссейные тракты и строенія, а между роскошными посѣвами мелькаютъ тамъ и сямъ дымящіяся трубы громадныхъ фабрикъ, этихъ великановъ современной миѳологіи, гдѣ гнѣздится душа новаго творчества.
Теперь между Германіей и Венгріей идетъ другая, нескончаемая борьба: борьба промышленности. Это такая война, гдѣ побѣда обѣихъ сторонъ ведетъ къ общему благу.
Это конецъ многихъ иллюзій стараго времени. Рыцарскіе замки стали достопочтенными развалинами; дворянскими гербами никто уже не хвалится; подданные свободны, привилегіи прекратились; монастыри опустѣли; зато тутъ стоятъ школы, а рѣку бороздятъ пароходы. И стараго способа вести хозяйство нѣтъ: кругомъ сѣютъ, жнутъ и молотятъ машины. Дикіе табуны и дикія стада овецъ размѣщаются въ стойлахъ; мѣсто разбойничьихъ ордъ заняли счетчики да компаніоны.
И чатардскій замокъ пошелъ съ молотка. Послѣдніе два родственника, стараясь отнять его другъ у друга, оба потеряли его еще въ началѣ столѣтія. Нынѣ и замокъ также обращенъ въ фабрику. Силезскій богатый промышленникъ, нѣкто Зибельманъ, купилъ его. Теперь тамъ поселился его сынъ. Башня замка, не служившая уже ни къ чему съ тѣхъ поръ какъ надъ ней перестало развѣваться знамя съ фамильнымъ гербомъ, давно уже была снесена — и изъ ея кирпичей выстроили высокую дымовую трубу.
Дымовая труба на мѣстѣ башни! А на мѣстѣ замка сахароварня! Вмѣсто знамени вывѣска, а передъ барскимъ паркомъ желѣзная дорога, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ была когда-то ограда. Да самаго-то парка уже и не было, иначе было бы лучше. Чатардскій владѣлецъ могъ бы отправляться въ такомъ случаѣ прямо на станцію желѣзной дороги, тогда какъ теперь — по причинѣ лежащаго между его домомъ и станціею лѣса — ему приходилось дѣлать шестичасовой объѣздъ, для того чтобъ доставить на станцію свой товаръ.
Этотъ фабрикантъ, скупившій уже всѣ сосѣднія владѣнія, далъ бы за этотъ лѣсъ какую угодно цѣну. Но владѣлецъ его отвѣчалъ ему, что лѣсъ — фидеикоммисное имѣніе и потому не можетъ быть проданъ. Послѣ этого хозяинъ фабрики хотѣлъ по крайней мѣрѣ получить позволеніе сдѣлать тутъ просѣку къ желѣзной дорогѣ. Но владѣлецъ лѣса отказалъ и въ этомъ. Въ фидеикоммиссныхъ имѣніяхъ нельзя срубить ни одного дерева.
А этимъ владѣльцемъ былъ Тиберій фонъ Кондай, послѣдній мужской потомокъ когда-то могущественной фамиліи. Этотъ лѣсъ его предковъ былъ теперь его единственною собственностью. Графъ не даетъ оттуда ни одного прутика, а его жилище — тотъ бѣленькій домикъ, гдѣ, около столѣтія тому назадъ, его прадѣдъ Габріель Кондай угощалъ «Лабанцевъ» чорнымъ хлѣбомъ. Правнукъ никогда еще не видалъ у себя столько гостей. У него никто не бываетъ. У несчастій нѣтъ друзей. Что онъ дѣлаетъ? какъ онъ живетъ тамъ среди лѣса? Этого не зналъ никто. Весь лѣсной участокъ былъ огороженъ деревянными кольями, а передъ каждымъ входомъ висѣла деревянная доска съ надписью: «Тутъ запрещено охотиться».
А охотиться чрезвычайно пріятно.
Страстные любители охоты идутъ часто въ самыя отдаленныя мѣстности, если узнаютъ, что тамъ водится дичь особеннаго рода. Ненастная погода въ пустыняхъ рѣки Дравы, точно такъ же какъ мятели въ лѣсахъ Мармароша, сводятъ нерѣдко, въ какой-нибудь рыбачьей хижинѣ или въ пещерѣ козьяго пастуха, людей которые собрались сюда со всѣхъ четырехъ концовъ имперіи и до сихъ поръ никогда не видали другъ друга.
Такимъ образомъ въ одной изъ необитаемыхъ хижинъ Мармароша собралось однажды въ концѣ октября четверо охотниковъ изъ дворянскаго сословія, которыхъ загнала сюда по одиночкѣ внезапно-поднявшаяся метель и которые всѣ вмѣстѣ собирались охотиться за глухарями. Эта птица такъ уже рѣдка въ Веигріи, что охотники готовы сдѣлать изъ-за нея миль тридцать.
Господа развели огонь, достали изъ своихъ охотничьихъ сумокъ остатки провіанту, угощали другъ друга изъ большой пузатой фляги и превесело проводили время, тогда какъ на дворѣ бушевала буря. Одинъ изъ нихъ былъ пожилой человѣкъ съ сѣдыми волосами, другой атлетическаго сложенія, третій круглъ и толстъ, четвертый же, напротивъ того, стройный молодой человѣкъ съ пушистыми усами. Каждое лицо просилось въ картину.
Если бы нашъ венгерскій предокъ Альмошъ, который вотъ уже тысячу лѣтъ лежитъ въ землѣ именно между этими двумя холмами, проснулся и увидѣлъ бы этихъ четырехъ человѣкъ вмѣстѣ — онъ конечно бы обратился къ нимъ (согласно съ сагою о семи полководцахъ), какъ къ старому Кунду, къ сильному Губѣ, къ дородному Цуарду и къ ловкому Левентѣ.
Охотники уже разсказали на народномъ венгерскомъ языкѣ нѣсколько чрезвычайно забавныхъ исторій и развеселили другъ друга замысловатыми анекдотами, когда одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Сердце радуется, что въ этой жалкой руснакской пустоши сошлось случайно четверо истыхъ, урожденныхъ венгерцевъ, которые такъ отлично владѣютъ родпымъ языкомъ… Желательно бы, чтобъ они объявили другъ другу и свои почтенныя фамиліи.
Пожилой человѣкъ сказалъ, нѣсколько колеблясь:
— Моя фамилія — Брауэнфельзъ.
Другой прибавилъ къ этому уже болѣе веселымъ тономъ:
— Моя — Каленберъ.
Спрашивавшій возразилъ съ улыбкою:
— Очень хорошо. Я — Траутенау.
Молодой человѣкъ едва уже удерживался отъ смѣху.
— А я — Отто Зибельманъ.
Тутъ всѣ засмѣялись.
Первые три фамиліи принадлежали къ числу такихъ именъ, которыя давно уже извѣстны въ Венгріи. Ихъ представители, уже цѣлое столѣтіе, были венгерскими землевладѣльцами, пользовавшимися всеобщимъ уваженіемъ, политическими и національными предводителями партій. Четвертый считался еще новымъ человѣкомъ. Но и онъ уже пустилъ корни.
Въ этой исторіи каждое слово исторически вѣрно, хотя она и разсказана безъ исторической сухости. Въ почвѣ Венгріи, гдѣ, какъ разсказываетъ сказка, ростутъ на пескѣ цвѣты, съ которыхъ, когда ихъ срѣжешь, каплетъ кровь, — въ рукопожатіи венгерскаго мужчины, въ сверкающемъ взорѣ венгерскихъ женщинъ, — въ вольномъ воздухѣ безграничныхъ степей, въ ея низменностяхъ, — во всеобщей скорби о прошедшемъ и въ мужественной надеждѣ на будущее, въ венгерской народной пѣсни и въ любви — есть какая-то особенная чарующая сила.
Когда четыре охотника вдоволь посмѣялись, они начали разсказывать другъ другу, какимъ образомъ они сюда попали. Землевладѣльцы уже кончили молотьбу хлѣба. А сахароваръ не могъ еще начать работъ, такъ какъ свекловица еще въ землѣ. Когда же онъ начнетъ собирать ее, то ему не будетъ покоя ни днемъ ни ночью; но покуда онъ можетъ поохотиться за глухарями. И онъ прибавилъ къ этому:
— Конечно у меня дома, на равнинѣ, есть лѣсъ по близости, гдѣ водится множество глухарей…
— Глухарей? У тебя? спросилъ старикъ, качая головой. — Я не зналъ этого, какъ ни хорошо знаю я нашу обширную Венгрію отъ одного конца до другаго. Гдѣжь бы это было?
— Въ чатардскомъ лѣсу.
— А, это другое дѣло! вскричали разомъ всѣ трое. — Да, тамъ можетъ-быть еще водятся и зубры.
Тутъ они стали разсказывать другъ другу, что знали по наслышкѣ о владѣльцѣ чатардскаго лѣса. Съ нимъ не очень-то пріятно было бы встрѣтиться на разстояніи ружейнаго выстрѣла!
— Говорятъ, онъ пристрѣливаетъ всякаго, кто переступитъ за его порогъ. Онъ скорѣе согласится умереть съ голоду, чѣмъ продать хоть одну щепку изъ лѣсу. Онъ питается дичью; въ его домѣ нѣтъ никогда хлѣба. Вино, которое онъ получаетъ въ обмѣнъ за кожи дикихъ звѣрей, не производитъ на него никакого дѣйствія — и онъ настаиваетъ его на сѣменахъ бѣлены. Счастье еще что онъ бываетъ одинъ, когда пьетъ. Безумный человѣкъ!
Такъ говорили между собою охотники.
— Какъ бы то ни было, а я все-таки получу отъ него лѣсъ! вскричалъ Зибельманъ. — Если ничто не подѣйствуетъ, я женюсь на его дочери!
Всѣ засмѣялись.
— На вѣдьмѣ съ желѣзнымъ носомъ, о которой разсказывается въ венгерскихъ сказкахъ, на дѣвицѣ съ хоботомъ!
— Что мнѣ въ этомъ! Я все-таки женюсь на ней! Я подрядчикъ. мнѣ нужно просѣка черезъ чатардскій лѣсъ.
Охотники отвѣчали на это, что онъ просто чортъ. Потомъ они улеглись на своихъ крестьянскихъ полушубкахъ, и пожелавъ другъ другъ пріятныхъ сновидѣній, заснули.
Недѣлю спустя послѣ этой встрѣчи въ Мармарошѣ, Отто Зибельмэнъ подъѣзжалъ къ таинственному лѣсу. Достигнувъ перваго пограничнаго кола, онъ привязалъ къ нему лошадь, и приказавъ смотрѣть за нею одному изъ крестьянъ собиравшихъ свекловицу, вошелъ въ лѣсъ по проложенной тропинкѣ.
Когда онъ пробирался такимъ образомъ впередъ подъ развѣсистыми деревьями, промежутки между которыми были наполнены и замкнуты пасленомъ (solanum) и кустами ежевики, ему пришла на умъ народная сказка о «розочкѣ съ шипами». Козули и олени глядѣли на него изъ-за кустовъ съ любопытствомъ, но безъ страха; на вѣткѣ ворковала дикая горлица; тетеревъ токовалъ, распуская вѣеромъ хвостъ, а золотые фазаны тащили его за собой въ видѣ шлейфа. Изъ дупла какого-то дряхлаго дерева выглядывала, словно изъ окна, цѣлая семья ласокъ; а на круглой полянѣ сидѣлъ, навостривъ уши, заяцъ, прислушиваясь и какъ бы спрашивая: «кто бы это такой шелъ сюда?» Ни одинъ изъ звѣрей не боялся, повидимому, приближающагося.
У Зибельмана не было никакого другаго оружія, кромѣ особаго рода топорика, извѣстнаго въ Венгріи подъ именемъ фокоша, — да и тотъ онъ взялъ только для защиты себя, въ случаѣ если на него нападетъ чудакъ-хозяинъ или собаки.
Объ лѣсѣ въ самомъ дѣлѣ ходили дурные слухи. Даже работники, собиравшіе свекловицу, намекали Зибельману, чтобы онъ былъ осторожнѣе: графъ Тиберій Кондай застрѣливаетъ всякаго, кто только войдетъ въ его лѣсъ.
Гость конечно могъ бы идти прямо къ дому; но онъ не сдѣлалъ этого, потому-что люди, знавшіе графа Тиберія, заранѣе предупредили его, что графъ запираетъ ворота, какъ только завидитъ кого-нибудь. Поэтому-то Зибельманъ сдѣлалъ обходъ, чтобы подойдти къ дому сзади и такъ-сказать вторгнуться въ него.
Тѣмъ временемъ какъ онъ, ища дороги, плуталъ по лѣсу, наступилъ вечеръ. Но цѣсяцъ ярко свѣтилъ черезъ зелень. Наконецъ Зибельманъ достигъ лѣсной поляны и увидѣлъ передъ собою домъ.
На сторонѣ, обращенной къ лѣсу, находилась длинная веранда, обвитая сверху до низу дикимъ виноградомъ. Стоявшая на дворѣ осень уже окрасила его листья въ красную и жолтую краску.
Подъ этой верандой сидѣла женщина. Передъ нею стоялъ столикъ съ цитрой и — сколько можно было судить — нотной тетрадью. Мѣсяцъ обливалъ это существо серебрянымъ свѣтомъ.
Зибельману опять пришла на умъ сказка о «розочкѣ съ шипами». Лѣсная фея, въ бѣломъ какъ снѣгъ платьѣ съ разсыпавшимися но плечамъ, какъ растопленное золото, волосами! Ея очаровательно-блѣдное лицо было обращено къ мѣсяцу. Ея тонкіе, бѣлые пальцы извлекали изъ струнъ цитры мечтательные звуки; она вторила имъ или варьировала ихъ нѣжнымъ, симпатическимъ голосомъ… а потомъ проводила пальцами по нотному листу, какъ бы ощупывая его. Она какъ будто бы дѣлала на немъ какія-то отмѣтки, хотя и не смотрѣла туда. Полураскрывъ ротъ, она смотрѣла скорѣе на мѣсяцъ, въ то время какъ писала, какъ будто бы желая перенести на бумагу тихій трепетъ его лучей.
Но что было всего пріятнѣе для Отто, это то, что дѣвушка не замѣчала повидимому его приближенія. Хотя высокая трава и заглушала шумъ его шаговъ, но мѣсяцъ такъ ярко свѣтилъ, что она могла не видать его.
— Добраго вечера! сказалъ онъ громко, спѣша обратить на себя ея вниманіе.
При этихъ звукахъ дѣвушка вскочила въ испугѣ, и обратившись къ приближающемуся, привѣтливо поклонилась ему.
Отто совершенно иначе представлялъ себѣ «вѣдьму съ желѣзнымъ носомъ»; но можетъ-быть это была не настоящая.
— Я Отто Зибельманъ, сосѣдъ, и пришолъ къ господину графу, сказалъ онъ.
— Моего отца нѣтъ дома, возразила молодая дѣвушка кроткимъ тономъ.
Зибельману показалось, будто бы милое существо смотрѣло на него съ улыбкою, какъ обыкновенно встрѣчаютъ только знакомыхъ. Поэтому-то онъ и долженъ былъ завесть какой-нибудь разговоръ.
— Графиня любуется прекраснымъ луннымъ сіяніемъ?
— Луннымъ сіяніемъ? возразила она съ удивленіемъ, — гдѣ оно?
— Ахъ! воскликнулъ невольно удивленный молодой человѣкъ.
— Я ничего этого не вижу, продолжала молодая дѣвушка и при этомъ опять улыбнулась.
Отто въ испугѣ отступилъ назадъ. Эти глаза, полные такого чуднаго выраженія, не видѣли! эта дѣвушка была слѣпа. И это даже не огорчаетъ ее! она улыбается, сознаваясь въ этомъ.
— Я не вижу только внѣшняго міра, сказала дѣвушка въ видѣ утѣшенія, какъ будто бы желая развеселить незнакомца, котораго она огорчила своими словами. — Но тѣмъ яснѣе вижу я за предѣлами внѣшняго міра весь внутренній міръ.
— И онъ, конечно, прекрасенъ?
— Видите ли и вы тотъ міръ, который и безъ солнца и мѣсяца полонъ свѣта, и гдѣ живутъ, не показываясь другъ другу въ видѣ того или другаго образа? Я воображаю себѣ, что, закрывши глаза и оставшись наединѣ съ самимъ собою, всякій можетъ его видѣть.
— Графиня тутъ дѣйствительно совершенно одинока.
— Когда моего отца нѣтъ дома, тогда я, конечно, остаюсь совершенно одна.
— И вы не боитесь?
— Почему? Вѣдь я никому ничего не дѣлаю.
— Но развѣ вамъ не страшны злые люди?
— Такъ стало быть на свѣтѣ есть злые люди?
Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ съ такимъ невиннымъ, чистосердечнымъ взглядомъ, что Отто началъ завидовать дѣвушкѣ, которая очевидно была слѣпа до такой степени.
— И вы не скучаете, графиня, когда остаетесь такимъ образомъ совершенно одна?
— Нѣтъ. У меня есть домашнія дѣла, которыми я занимаюсь цѣлый день, а когда кругомъ станетъ тихо, тогда я знаю, что это вечеръ, беру свой инструментъ — и такимъ образомъ мы бываемъ вдвоемъ. Онъ говоритъ со мною, а я съ нимъ. Я говорю ему слова, онъ даетъ мнѣ для нихъ мелодію; изъ этого составляется одно цѣлое. Это доставляетъ мнѣ большую отраду.
Тутъ, чтобъ не лишить себя удовольствія или чтобъ подѣлиться имъ съ чужимъ человѣкомъ, она заиграла на цитрѣ пѣсню, которую она сама сочинила, и пропѣла въ нѣжномъ минорномъ тонѣ стихотвореніе, полное глубокаго смысла.
Отто съ удивленіемъ смотрѣлъ на это юное созданіе, почти ребенка, которое охраняли здѣсь одни только звѣзды. Онъ готовъ былъ слушать ее до самаго утра.
Приближающіеся шаги прервали это удовольствіе. Дѣвушка хорошо знала эти шаги, тотчасъ же радостно вскочила, словно она могла видѣть, словно она была не слѣпая, побѣжала твердымъ шагомъ на встрѣчу идущему, и обвивъ его шею своими руками, пролепетала: «отецъ!»
Новоприбывшій былъ еще молодой человѣкъ, тоже съ бѣлокурыми волосами, котораго можно было принять скорѣе за брата, чѣмъ за отца дѣвушки. У него были прекрасныя, правильныя черты лица; только онъ слегка косилъ глазами, какъ всѣ вообще мужскіе потомки фамиліи Кондай.
У него былъ въ рукахъ длинный кожаный футляръ. Навѣрное, пистолетный ящикъ!
— Пришолъ мой конецъ, подумалъ Отто. Онъ ждалъ на верандѣ приближающагося и за тѣмъ выступилъ впередъ.
— Графъ, я вашъ сосѣдъ, Отто Зибельманъ. Я хотѣлъ видѣть васъ и ворвался въ вашъ паркъ, подъ опасеніемъ, что вы застрѣлите меня, принявъ меня за охотника.
— Я? застрѣлю? спросилъ съ удивленіемъ графъ Тиберій. — Милостивый государь, въ этомъ домѣ нѣтъ огнестрѣльнаго оружія.
Это было сказано съ открытымъ, чистосердечнымъ видомъ. Графъ подалъ руку своему гостю.
— Для защиты отъ разбойниковъ ружье въ такомъ уединенномъ жилищѣ было бы не лишнее!
Графъ Тиберій пожалъ плечами.
— Въ моемъ домѣ нѣтъ денегъ. Я говорю это безъ всякой горечи.
Это признаніе дало Зибельману возможность свести разговоръ на цѣль своего посѣщенія.
— А я какъ нарочно пришолъ къ вамъ по денеи ному дѣлу, сказалъ онъ.
— Я предчувствую это! Но мы поговоримъ объ этомъ послѣ. Прежде поужинайте съ нами.
Графъ шепнулъ дочери нѣсколько словъ, послѣ чего она удалилась.
— Ну, теперь мнѣ придется выпить вина, настоеннаго на бѣленѣ! подумалъ опять Отто, и его подрало морозомъ но кожѣ.
Графъ повелъ своего гостя въ комнату и просилъ его садиться.
Это была очень просто меблированная комната. Графъ отворилъ старинный шкафъ и вынулъ изъ принесеннаго имъ футляра множество маленькихъ сткляночекъ, которыя онъ разставилъ въ шкапу, послѣ чего опять затворилъ его.
Отто навострилъ уши. «Яды различныхъ родовъ!» подумалъ онъ.
Но на этотъ разъ Зибельману не долго пришлось томиться въ ожиданіи, не подадутъ ли ему для питья яду.
— Я гомеопатъ, сказалъ обращаясь къ нему графъ. — Только пожалуйста никому не говорите этого, потому что если начальство узнаетъ объ этомъ, то запретитъ мнѣ лѣчить. У меня вѣдь нѣтъ диплома.
— А развѣ ваши больные не измѣняютъ вамъ?
— Это крестьяне и потому умѣютъ хранить тайну. Къ тому же, я лечу больше дѣтскія болѣзни и повальныя болѣзни скота. Это самые тяжелые бичи нашей страны. Въ прошломъ году я спасалъ въ трехъ деревняхъ дѣтей отъ скарлатины. Три года тому назадъ я отклонилъ отъ нашихъ мѣстъ чуму рогатаго скота. Но… вы не за тѣмъ пришли ко мнѣ. Васъ привело ко мнѣ какое нибудь другое дѣло. Это большая рѣдкость, если сюда придетъ человѣкъ въ порядочномъ сюртукѣ. Вамъ было страшно идти сюда, не правда ли?
— Я не отвергаю этого. Ваша замкнутость даетъ поводъ различнымъ слухамъ. Я пришолъ къ вамъ, графъ, по тому же самому дѣлу, касательно котораго мой отецъ велъ съ вами переписку — однако безуспѣшно. Я сказалъ себѣ: «ну, что же! Я самъ пойду къ нему, мы переговоримъ объ этомъ». Я люблю быть глазъ-на-глазъ со всякимъ, съ кѣмъ только я веду дѣло. Поэтому я повторяю мое предложеніе. Если бы графъ уступилъ мнѣ весь лѣсъ, я далъ бы за него 120,000 гульденовъ. Но если вы не хотите продавать его, то я прошу васъ позволить мнѣ сдѣлать просѣку въ лѣсу, шириною въ 6 сажень, до желѣзной дороги. За эту уступку графъ можетъ назначить какую ему угодно цѣну. Никакая цѣна не покажется мнѣ слишкомъ высокой, потому-что я нуждаюсь въ этой дорогѣ для моихъ дѣлъ.
— Мой молодой сосѣдъ! возразилъ графъ Тиберій, приглашая своего гостя сѣсть возлѣ себя. — Вы были откровенны со мной. Я буду еще откровеннѣе съ вами. Тѣ, которые совѣтовали вамъ не ходить ко мнѣ, потому-что во мнѣ гнѣздится духъ бѣшенства, сказали вамъ правду. Онъ дѣйствительно живетъ во мнѣ. Это я самъ. Но я сдерживаю его желѣзными руками. Я никогда не выпускаю его головы изъ-подъ своей пяты. Временами онъ покушается сбросить меня, но я не допускаю этого, я топчу его. Меня мучитъ жажда вина, а между тѣмъ на моемъ столѣ не бываетъ никакого другаго напитка кромѣ воды. Я — натура повелѣвающая, а между тѣмъ не позволяю себѣ держать прислуги, я и моя дочь дѣлаемъ все сами. Я страстный охотникъ, въ моемъ лѣсу и паркѣ бездна чудеснѣйшей дичи, а у меня въ домѣ нѣтъ никакого оружія и я не ѣмъ ничего такого, на чемъ была кровь. Я вижу всякій день роковыя владѣнія — нѣкогда достояніе моихъ предковъ, розданныя крестьянамъ, захваченныя переселенцами, — и изо дня въ день посѣщаю хижины деревенскихъ жителей и поселенцовъ для того, чтобъ лѣчить ихъ больныхъ дѣтей. Я владѣю еще этимъ первобытнымъ лѣсомъ, продажа котораго доставила бы мнѣ большія деньги, при помощи которыхъ я могъ бы опять сдѣлаться важнымъ человѣкомъ, — и я не терплю у себя въ домѣ ни одного гроша, не беру тѣхъ денегъ, которыя мнѣ навязываютъ, и живу довольно бѣдно, лишаю себя многаго.
Въ отвѣтъ на все это Отто Зибельманъ только пожалъ плечами, удивляясь тому, что конечно казалось ему оставшимися еще симптомами безумія.
— Скажу вамъ еще болѣе. Вы узнаете все и тогда сами скажете: эта собственность дѣйствительно не продажная. Я послѣдній потомокъ преданной проклятію фамиліи. Это извѣстно всѣмъ. Фактъ, что мой предокъ вызывалъ когда-то на борьбу небо, давно уже сдѣлался собственностью народной саги. Онъ вызвалъ его изъ-за своего умирающаго сына. Ужасная мысль, но въ основѣ ея лежитъ отцовское сердце! Онъ дорого поплатился за это. Когда этотъ сынъ выросъ, онъ, чтобъ защитить своихъ собственныхъ дѣтей отъ жестокосердія ихъ дѣда, застрѣлилъ своего отца. Еще болѣе ужасная мысль; но и въ основѣ этой мысли то же лежитъ отцовское сердце. Отцеубійцѣ отрубили голову, а потомъ похоронили его здѣсь въ лѣсу. Его похоронили тайно, безъ всякой примѣты; только въ кору одного стараго дерева была вложена серебряная дощечка съ его именемъ. Кора давно уже срослась надъ этой дощечкой. Никто не знаетъ, гдѣ лежитъ мой несчастный прадѣдъ. И такимъ образомъ можетъ случиться, что вмѣстѣ съ корнями перваго же дерева, которое вы срубите здѣсь въ лѣсу, вы вытащите человѣческій черепъ, который будетъ взывать ко мнѣ: «Я убилъ, я умеръ, я подвергся проклятію изъ-за тебя, а ты даже не даешь мнѣ покою въ землѣ!» Не смѣйтесь надо мною! Я не боюсь никакихъ привидѣній, но я боюсь самого себя! Эта борьба, которую мой предокъ началъ съ небомъ… его потомки еще продолжаютъ ее! Удары такъ и сыпались на нихъ. Богъ разилъ ихъ ихъ-же собственными руками. Едва они успѣвали родиться, какъ ихъ ожидалъ уже «вызовъ», которому они должны были повиноваться. До сихъ поръ еще не родилось въ нашей фамиліи дѣвочки; тамъ всегда бывали одни только мужчины. Я послѣдній въ моемъ родѣ; но борьба все еще продолжается, — теперь, впрочемъ, только съ одной стороны, потому-что я не обороняюсь, не отражаю ударовъ. Я выношу съ терпѣніемъ мою судьбу, у меня устали руки, я не отклоняю головы отъ удара. «Оно» все еще бьетъ. Можетъ-быть это скоро кончится. Мое дитя — дѣвушка. Небо не станетъ вести борьбы съ дѣвушкой. И къ тому же еще съ слѣпой дѣвушкой!
Зибельманъ отвернулся.
— Теперь вы знаете, почему я не продаю лѣса. Попадись мнѣ деньги въ руки, я былъ бы такимъ же расточителемъ, также возмущался бы противъ судьбы и людей, какъ и мои предшественники; я растратилъ бы послѣднія тысячи, какъ они растратили милліоны, и моя дочь сдѣлалась бы нищей — слѣпой нищей! Теперь вы знаете, милостивый государь, что у меня нельзя купить изъ этого лѣса ни одного кустарника, ни одного птичьяго гнѣзда, тѣмъ болѣе клочка земли, хотя бы только въ кулакъ величиною!
Зибельманъ былъ побѣжденъ.
— Въ такомъ случаѣ графъ позволитъ, по крайней мѣрѣ лично мнѣ — протоптать тропинку къ этому дому!
Графъ подалъ ему руку.
— Мы будемъ всегда сердечно рады вамъ.
Въ эту минуту послышался нѣжный голосъ молодой графини, которая звала ихъ къ себѣ.
— Моя дочь, Цецилія, сказалъ отецъ съ улыбкою и съ сіяющими счастьемъ глазами.
Графиня Цецилія звала ихъ къ ужину. Онъ былъ накрытъ въ верандѣ. Тѣ же самыя блюда, какія готовились у Овидія въ ожиданіи странствовавшихъ по землѣ боговъ:
Медъ, хлѣбъ, густое молоко.
Всякое кушанье, на которомъ была когда нибудь кровь, всякій напитокъ, въ которомъ таился огонь, были изгнаны съ этого стола.
Отецъ и дочь сидѣли другъ подлѣ друга на узенькой скамейкѣ съ спинкой. Отто видѣлъ, какъ сильно они любили другъ друга, какъ счастливы они были другъ въ другѣ. Онъ завидовалъ имъ.
Цецилія, дѣтски ласкаясь къ отцу, провела своими нѣжными пальцами по его лицу.
— Я вижу здѣсь внутри себя. Я вижу тебя такъ хорошо, что могла бы слѣпить твой бюстъ, еслибъ у меня былъ воскъ.
— Если позволите, графиня, я принесу вамъ такого воску, какой обыкновенно употребляютъ для лѣпки, сказалъ Отто.
— Покорнѣйше благодарю.
Ужинъ кончился, уже было поздно. Гость простился и собирался уйти. Когда графъ узналъ, что Зибельманъ оставилъ свою лошадь на самомъ дальнемъ концѣ лѣса, онъ предложилъ проводить его. Ночью легко можно было сбиться съ дороги.
Но не успѣли они выдти изъ парка, какъ увидали маленькую крестьянскую дѣвочку, которая отчаянно гналась за ними — и растерявшись, просила графа дать какое нибудь лекарство ея маленькому брату, не то онъ задохнется.
Отто предложилъ графу возвратиться назадъ, увѣряя, что онъ легко найдетъ опять ту дорогу, по которой пришелъ сюда. Онъ помнитъ, что тамъ есть ручеекъ, а потомъ мостъ, а ужь оттуда нельзя сбиться съ пути.
Затѣмъ они пожелали другъ другу спокойной ночи; графъ возвратился домой, а Отто вошелъ въ лѣсъ.
Но тутъ, между деревьями, ему пришлось убѣдиться, что въ полночь человѣку гораздо труднѣй найтись чѣмъ днемъ. Онъ замѣтилъ, что онъ до такой степени заблудился въ лабиринтѣ лѣса, что потерялъ всякое понятіе о томъ, въ какую сторону ему нужно идти. Наконецъ онъ дошелъ до ручья. Теперь нужно было только найти мостъ. Но, мостъ не показывался. Ручей все еще тянулся — и Отто подумалъ, что ему лучше всего слѣдовать его теченію. Но не смотря на это, мостъ все-таки не являлся, а ручей не прекращался. Вдругъ деревья стали рѣдѣть. Отто подошелъ къ просѣкѣ — и тутъ только замѣтилъ, что пришолъ опять къ тому же дому, изъ котораго онъ недавно вышелъ.
Положеніе его было смѣшно. Войти, признаться, что онъ послѣ получасовой ходьбы опять вернулся туда, откуда вышелъ!.. Да и кромѣ того въ домѣ можетъ-быть уже легли спать. Не смотря на это, онъ подошелъ ближе. Ему не изъ чего было выбирать.
Прислонившись къ одной изъ колоннъ веранды, ярко освѣщенная луннымъ сіяніемъ, стояла, прелестная какъ фея, хозяйка дома. Неподвижно, съ опущенными глазами. Она смотрѣла въ свой собственный міръ. Какая жалость вызывать ее изъ этого міра!
— Прошу извиненія, графиня!
— А, это опять вы! Она уже знала звукъ его голоса.
— Къ стыду моему, я долженъ признаться, что не могу никакъ выбраться изъ лѣса. Я противъ воли возвратился назадъ и теперь принужденъ прибѣгнуть къ снисходительности графа и просить его, чтобъ онъ проводилъ меня по крайней мѣрѣ до ручья.
— Моего отца нѣтъ дома, отвѣчала дѣвушка, — онъ пошелъ на деревню къ больному ребенку, а деревня далеко отсюда. Но я провожу васъ до перекрестка.
— Вы, графиня? спросилъ изумленный юноша.
— Разумѣется, я знаю каждую тропинку, каждую дорожку въ нашемъ лѣсу, я знаю каждое дерево.
— Но такъ поздно ночью!
— Не все-ли равно для меня, что день, что ночь. Идите за мною. Я укажу вамъ дорогу.
При этомъ она завернулась въ бѣлый вязаный шарфъ, поспѣшно сошла съ веранды и пошла но дорогѣ къ лѣсу. Отто слѣдовалъ за нею.
Дѣвушка шла передъ нимъ съ такою увѣренностью, такими легкими, эластичными шагами, какъ будто бы она видѣла въ темнотѣ; она заранѣе называла всѣ мѣста, мимо которыхъ имъ приходилось проходить.
— Вотъ жасминный кустарникъ, который этотъ годъ цвѣтетъ уже второй разъ; вотъ дерево съ дупломъ, гдѣ живетъ цѣлая семья ласочекъ; онѣ сейчасъ же замѣчаютъ меня, когда я прохожу по этой дорогѣ; слышите, какъ онѣ свистятъ? Здѣсь большая липа пустила свои корни поперегъ дороги; смотрите, не споткнитесь!
— И вы не боитесь?
— Чего?
Отто удивлялся этому прелестному существу, которое не понимало, какъ можно бояться ночью, въ пустынномъ лѣсу, наединѣ съ мужчиной.
— А вотъ и мостикъ. Богъ съ вами! отсюда вы уже сами найдете дорогу до ограды изъ кольевъ.
— Но какъ же вы пойдете назадъ одна черезъ темный лѣсъ?
— Для меня лѣсъ одинаково свѣтелъ — и я всегда бываю тамъ одна.
— Но я боюсь за васъ, не случилось бы съ вами чего нибудь на дорогѣ.
— Если такъ, то я стану пѣть какую нибудь пѣсню до тѣхъ поръ, пока не дойду до дому, а вы оставайтесь здѣсь на мосту до тѣхъ поръ, пока будете ее слышать. Хотите?
Отто былъ совершенно очарованъ этимъ предложеніемъ. Такимъ образомъ, дѣвушка возвратилась въ лѣсъ, распѣвая пѣсню, полную чувства. Отто, прислонившись къ периламъ моста, прислушивался и смотрѣлъ ей вслѣдъ въ ту сторону, гдѣ во мракѣ лѣса скрылся прелестный образъ. Пѣсня слышалась еще долго и кончилась веселымъ дѣтскимъ смѣхомъ. Этотъ смѣхъ былъ знакомъ, что пѣвица дошла до дому.
Отто, углубившись въ думу, дошелъ до своей лошади. Подлѣ нея спалъ работникъ, собиравшій свекловицу; онъ, по всему вѣроятію, давно уже спалъ тамъ. На другой день Зибельманъ опять пошелъ въ домъ, что стоялъ въ лѣсу, а потомъ и на слѣдующій день, и такъ изо дня въ день. Онъ находилъ всегда какой нибудь предлогъ для этого.
Цецилія принялась за лѣпку изъ воску — это любимое занятіе слѣпыхъ. Она вылѣпила бюстъ своего отца. Могущество фантазіи, помогавшее ея пальцамъ воспроизводить такія черты, которыхъ она никогда не видала, было удивительно. У слѣпыхъ кончики пальцевъ видятъ.
Отто ходилъ туда каждый день, а Цецилія все еще ничего не боялась, да и графъ тоже не боялся никого кромѣ самого себя.
Однажды послѣ обѣда Отто опять что-то замѣшкался въ верандѣ. Пусть тамъ у него варятъ сахаръ какъ знаютъ. Сладость одного голоса онъ не промѣнялъ бы теперь, на цѣлый океанъ сиропа!
Цецилія кончала бюстъ.
— Посмотрите-ка! сказала она поднося къ нему восковую модель. — Хорошо ли такъ? Нравится ли вамъ?
— Превосходно! возразилъ Отто, и словно какъ будто бы назначеніе его глазъ состояло въ томъ чтобы говорить, а губъ — смотрѣть, онъ напечатлѣлъ жаркій поцѣлуй на довѣрчиво-протянутой ему рукѣ.
Тутъ дѣвушка слегка вскрикнула и такъ испугалась, что восковой бюстикъ выскользнулъ у ней изъ рукъ.
Въ тотъ же самый вечеръ, когда графъ Тиберій, обойдя своихъ больныхъ, возвратился домой, Цецилія сказала ему:
— Отецъ, мнѣ страшно быть дома одной!
Она уже научилась бояться.
На другой день Отто опять пришолъ туда, раннимъ утромъ. Но едва увидѣлъ онъ Цецилію, какъ совершенно растерялся. На графинѣ въ этотъ день была только одна серьга. Зибельманъ заговорилъ съ ней голосомъ, трепетъ котораго показывалъ сильное внутреннее волненіе.
— Графиня потеряла другую серьгу?
Въ ухѣ Цециліи блестѣлъ извѣстный талисманъ съ черной жемчужиной, осыпанной брильянтами.
— Нѣтъ, эта серьга — фамильная святыня, она переходитъ къ намъ по наслѣдству; женщины нашей фамиліи обязаны надѣвать ее разъ въ годъ въ извѣстный день для памяти; этотъ день — сегодня. Когда-то эту серьгу носила моя мать!
Отто сейчасъ же, какъ только было можно, ушолъ.
Но не далѣе какъ послѣ полудня онъ опять уже возвратился къ нимъ. Графъ Тиберій былъ вмѣстѣ съ своей дочерью.
— Милостивый государь, вы были до сихъ поръ такъ добры ко мнѣ, что довѣряли всѣ тайны. Я не открылъ вамъ своихъ. Теперь я прошу у васъ одного: скажите мнѣ, какое обстоятельство связано съ этой серьгой, въ которую вдѣлана черная жемчужина?
Лицо графа Тиберія омрачилось. Нѣсколько секундъ онъ, какъ казалось боролся съ собой, а потомъ сказалъ:
— Хорошо, милостивый государь! Узнайте же и это. Мой предокъ былъ во время семилѣтней войны предводителемъ одного отряда волонтеровъ. Эти ожесточившіеся отъ войны люди взяли приступомъ Шенгаузенъ, подъ Берлиномъ, въ Пруссіи. Тутъ скрывали королевскія сокровища. Комендантъ замка не хотѣлъ открыть того мѣста, гдѣ они находились: тогда мой прадѣдъ вырвалъ у его дочери изъ уха эту серьгу, чтобы вынудить у ней признаніе. Это ее такъ испугало и привело въ такое отчаяніе, что она бросилась въ прудъ. Съ тѣхъ поръ каждая женщина носящая имя Кондай, которая только была старшею въ родѣ, носила эту разрозненную серьгу во время ежегоднаго возвращенія этого дня, — сперва въ знакъ сопротивленія судьбѣ, а теперь въ знакъ раскаянія. Вотъ исторія серьги съ чорной жемчужиной.
— Благодарю васъ! сказалъ Зибельманъ. — Я дополню эту исторію. Пара къ этой серьгѣ у меня. Эта молодая женщина, дочь стараго Бранта, которая погибла въ шенгаузенскомъ прудѣ, была моя прабабка. Вотъ остальная половина вашей фамильной святыни.
При этомъ онъ вынулъ изъ боковаго кармана сафьянную коробочку, въ которой лежала вторая серьга, пара къ той, которая была на графинѣ.
— Теперь, графъ, когда обѣ части этого украшенія вмѣстѣ, пусть они вмѣстѣ и остаются. А такъ какъ вы не принимаете подарковъ и одна изъ этихъ серегъ принадлежитъ по всей справедливости мнѣ, то я буду просить васъ отдать мнѣ обѣ серьги — а вмѣстѣ съ этимъ и ту, которая ихъ носитъ!
Графъ схватилъ руку своей дочери.
— Понимаешь ли ты тутъ что-нибудь?
Дѣвушка рыдала и дрожала.
— А, такъ вотъ чего именно ты боялась!
Зибельманъ нагнулся къ прелестной дѣвушкѣ.
— О Цецилія, взгляните же и на меня!
Цецилія провела кончиками своихъ нѣжныхъ пальцевъ по лицу юноши. И можетъ быть только одни духи да ея возлюбленный слышали, какъ она прошептала:
— Я вижу тебя!
Тутъ она закрыла глаза и не могла достаточно налюбоваться на него въ томъ внутреннемъ мірѣ, гдѣ все такъ прекрасно, все такъ свѣтло, хотя тамъ нѣтъ ни солнца, ни луны.
Дневное свѣтило опускалось къ горизонту; надъ ними раскидывалось дугою чистое, ясное, золотистое небо, гдѣ не было ни облака.
Графъ Тиверій, сложивъ руки, устремилъ влажный взоръ къ небу.
Надъ нимъ, на золотистомъ вечернемъ небѣ, сверкала яркая звѣзда, словно бдительное небесное око, словно путеводная звѣзда безконечнаго милосердія.
Борьба съ небомъ достигла своего конца!