Большое сердце (Немирович-Данченко, Незаметные герои)/ДО

Большое сердце : Повѣсть
авторъ Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко

Источникъ: Немировичъ-Данченко В. И. Незамѣтные герои. — М.: Университетская типографія, 1892. — С. 145.

I

Совсѣмъ простое, худенькое, больное личико… Маленькая головка на тоненькой шейкѣ; впалая грудь; острыя, выдавшіяся вверхъ плечи… Сутуловатая… Походка неувѣренная, точно сестра Васильева не убѣждена, можетъ ли она дойти до конца комнаты, или нѣтъ… Руки — безсильныя, страшно исхудалыя. Каждая жилка на счету — пальцы костяшками… Совсѣмъ безкровныя губы подъ тонкимъ блѣднымъ носикомъ, и вдругъ ни съ того, ни съ сего — крупные, сильные, глубокіе сѣрые глаза… Откуда они?.. Точно съ чужого лица перешли на это… Глаза энергической, здоровой, мужественной женщины на хиломъ больномъ личикѣ… Губы и улыбаться не умѣютъ, на щекахъ румянца оживленія никогда не подмѣтишь; зато глаза и смѣются, и тоскуютъ, и загораются такимъ блескомъ, что передъ ними опускаютъ взглядъ и сильные люди…

И какъ-то странно она смотрѣла этими глазами. Опущенныя внизъ рѣсницы вдругъ подымались неожиданно. По блеклому виду ея казалось, что сестра совсѣмъ утомилась, погасла… Больно смотрѣть ей — больно двинуться… Вдругъ, ни съ того, ни съ сего, словно отвѣчая на свой внутренній вопросъ — она обдастъ васъ такимъ лучезарнымъ взглядомъ, что мы какъ-то прозвали ее «царицей въ лохмотьяхъ нищей». И дѣйствительно, это тощее тѣльце, блѣдность, жалкія слабыя руки съ костяшками вмѣсто пальцевъ — казались чужими ей, чужими этимъ глазамъ, сквозь которые смотрѣла настоящая она, настоящая королева заколдованная, — королева, обреченная войти на время въ недужное, брошенное на дорогѣ тѣло голодной нищей… И дышала-то она съ натугой, точно ей трудно было вбирать въ себя ароматическій воздухъ съ полей и горныхъ склоновъ, окружающихъ Слатину — хорошенькій румынскій городокъ, гдѣ мы въ первый разъ встрѣтились.

— У васъ, сестра, должно быть грудь слаба?..

— Нѣтъ… Такъ только болитъ часто… А то ничего… По ночамъ тоже — будто дыханіе перехватываетъ… Ну и сердце…

— Что сердце?

— Вы смѣяться станете вѣдь. Да мнѣ все равно… Видите, кажется, что у меня — сердце не по мнѣ, слишкомъ большое… Какъ начнетъ колотиться о грудь — такъ будто легкихъ совсѣмъ нѣтъ. Во всю грудь оно.

Такъ мы ее и прозвали «женщиной съ большимъ сердцемъ»… А дѣйствительно было большое, такое большое, что еслибы царство окружающихъ ее страданій и мукъ еще шире раздвинуло бы свои и безъ того громадныя границы, оно все же бы легко помѣстилось въ этомъ сердцѣ маленькой и худенькой сестры… И сердце чужое, и глаза чужіе — совсѣмъ сказочная царевна была предъ нами.

— Вотъ еще, когда дѣла мало — устаю я очень…

— Это какъ же?..

— Подите!.. Просто не понимаю… Привезутъ раненыхъ — дни и ночи рукъ не складываешь… Работаешь до того, что тутъ же упадешь и проспишь часа два, а потомъ опять свѣжая и бодрая… Ну, а дѣла нѣтъ — слоняешься по госпиталю и дышать трудно, и въ локтяхъ кости болятъ, и ноги ноютъ, и голова тяжелая какая-то становится… Отдыхать устаешь… Такая я, — нѣсколько смутилась она, — дикая…

— А вы бы на досугѣ сюда почаще приходили… Посмотрите внизъ — какая прелесть!..

Мы были на вершинѣ зеленаго холма… Внизу въ лощинѣ тѣснились красивые дома Слатины. Крытыя бѣлою жестью кровли подъ лучами солнца сверкали точно серебряныя; надъ городомъ повисла бѣлая колокольня, въ сквозныхъ амбразурахъ которой чернѣлъ мрачный, угрюмый колоколъ… Зеленые тополи тянулись вверхъ, словно они хотѣли перерости колокольню и, злясь на свое безсиліе, покачивали оперенныя нѣжными новыми листьями верхушки. Бѣлый мостъ надъ вспѣненною рѣкою… Каменный, горбомъ перебросившійся съ одного берега на другой… На немъ телѣга съ парой лошадей — точно маленькое насѣкомое ползетъ внизу… На улицахъ, тамъ, гдѣ онѣ искоса видны намъ, двигаются еще болѣе маленькіе муравьи — люди… А дальше — едва замѣтны очерки, туманные силуэты горъ турецкаго берега… Кажется, что на краю неба поднялись тучи — и ждутъ, когда спрячется яркое, знойное солнце, чтобы на просторѣ, среди ночной прохлады и сумрака, заполонить все небо надъ этимъ благоуханнымъ, красивымъ и волнистымъ краемъ…

— Какъ хорошо здѣсь!..

— Что же хорошаго? — удивлялась сестра.

— Вы вѣрно не любите природу… Совсѣмъ не любите?

— Да часто такъ мнѣ говорятъ хорошо — я и вѣрю… А сама не понимаю, что такое. Должно быть, хорошо, если вамъ нравится… Я родилась далеко — на Уралѣ… около Чусовой… Тамъ еще и не такія горы… Камень одинъ — подъ самое небо… а внизу рѣка… Тамъ тоже говорили красиво… а что — объяснить не могли… Я маленькой — работала все… Вѣдь я изъ простыхъ, знаете, — некогда было… Выросла — горя много видала, тоже некогда… Еслибы училась — тогда, быть можетъ, поняла бы. А теперь только вѣрю… Должно быть, и вправду красиво!.. Только нехорошо… красиво, да нехорошо…

— Это какъ же? — заинтересовался я.

— Да видите ли… По ровному мѣсту везли къ намъ въ госпиталь раненыхъ — имъ не больно было… а какъ стали въѣзжать сюда — растрясло… перевязки смотались, кровь пошла… разбередило совсѣмъ… стонали… Двое-то и умерли, да и другимъ не даромъ обойдется… будетъ антоновъ огонь… Еще сегодня одинъ солдатикъ, хорошій такой — у него жена съ дѣтками въ деревнѣ — говоритъ мнѣ: «коли бы все по ровному мѣсту меня везли — ноги бы рѣзать не привелось, а теперь калѣка… Какой я буду, — плачется, — кормилецъ?.. Куда я теперь гожъ?..» А то, можетъ быть, и красиво, почему я знаю… только нехорошо.

— Вы, говорите, на Уралѣ родились?

— Да, далеко отсюда… Я вѣдь изъ самыхъ что ни на есть простыхъ… Читать, писать на двадцатомъ году выучилась, а до того не знала. У меня папенька въ мѣдномъ рудникѣ работалъ… въ Тагилѣ… Да вамъ неинтересно, поди? Вы вѣдь вонъ какія книжки читаете…

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, продолжайте!

— Иногда, знаете, разсказать все хочется… все о прежнемъ, что прошло, что было, а разсказать некому. Можетъ быть, и скучно слушать… Мнѣ-то интересно… а другимъ…

Мнѣ наконецъ удалось увѣрить сестру Васильеву, что ея прошлое меня очень занимаетъ.

— Насъ съ Чусовой всю семью въ Тагилъ забрали… Отецъ на рѣкѣ барки строилъ — кормился ничего, хорошо… Домъ у насъ большой былъ… Только разъ изъ Тагильской конторы бумага такая пришла — чтобы намъ туда… Домъ подъ казну отписали… Я ужь и не помню за что, а только отца заковали въ желѣзо… Тогда управляющій Демидовыхъ — злой, презлой былъ… Насъ тоже съ сотскими… Привезли… Отца позвали въ контору… Что тамъ было — не знаю. Только до тѣхъ поръ онъ на линіи купца былъ и тверёзый, а послѣ этого сталъ пить и насъ часто билъ… Прежде окромя ласковаго слова мы отъ него ничего не слыхали. Потомъ говорили намъ, что его, отца-то, въ конторѣ сѣкли… Обидно было ему — ожесточился… Къ руднику опредѣлили.

— Что же, онъ сдѣлалъ что-нибудь вѣрно?..

— Дурного ничего… Я такъ теперь думаю, что онъ по первому приказу въ Тагилъ не пріѣхалъ… Этотъ рудникъ и до сихъ поръ какъ живой… такъ я его и вижу… Мать болѣть часто стала — такъ я отцу туда обѣдать носила… Низко, низко подъ землю, словно въ колодезь… Шахта глубокая… Поперекъ досточки, а отъ досточки къ досточкѣ лѣсенки такія… гнилыя, мокрыя, скользкія. Еще вверху, сажени двѣ отъ земли, кое-какой свѣтъ меледится… ну, а ниже — хоть глазъ выколи… Бывало, одной рукой держишься за перекладинку — а перекладинка склизкая, въ другой — обѣдъ… Той схватишься — обѣдъ пропалъ, эта чуть-чуть цѣпляется… Ногами ищешь, ищешь перекладинки пониже, а сердце — тукъ-тукъ-тукъ… такъ и колотится… По стѣнкамъ колодезя вода сочится… Пониже ручей, который въ горѣ — прорывается сквозь камень и въ лицо брызжетъ. Не видно въ темнотѣ никуда… До досточки опустишься — отдыхаешь, стоя. Шевельнуться нельзя… потому досточка узенькая, мокрая, поскользнуться — и костей не собрать… Ощупью другую лѣсенку найдешь… Такъ, бывало, тридцать-двѣ лѣсенки — а внизъ сойдемъ — хоть выжми, и внизу, подъ ногами — вода… Потому грунтъ мокрый, сырой, ручьевъ много бѣжитъ… По всему-то колодцу направо, налѣво — норки въ горѣ выбиты. Руду въ нихъ скалываютъ… Бывало, молишься, молишься… я тамъ-то и научилась молиться!.. А прежде мало молилась… И знаете, — личико сестры совсѣмъ поблѣднѣло, только глаза стали ярче и больше, — разъ даже чудо случилось… Я такъ до сихъ поръ вѣрю, что это чудо, и завсегда, какъ молюсь — Богородицу благодарю за него… На отца нашло… Онъ какъ запивалъ, такъ и билъ насъ… Это въ запойное время и было… А только мы противъ него зла не имѣли: помнили прежнюю ласку. Бывало, намъ не столь больно, сколь горько. Думаешь, до чего ему, бѣдному, тяжко, если ужь онъ на насъ руки подымаетъ… Такъ вотъ, въ такое самое время, спускаюсь я по лѣсенкамъ и чувствую себя совсѣмъ слабой: всю ночь стирали съ мамой на жену управляющаго — затомились. Утромъ отдыху не было — въ огородъ гряды полоть позвали… Такъ словно перекладинки-то изъ-подъ рукъ сами и уходятъ… Добралась я до середины и совсѣмъ тошно стало: голова-то закружилась, къ горлу подступило — ноги во всѣ стороны… Глазомъ бы еще моргнуть — и внизъ… Только и словъ моихъ было: «Богородица, милая!» — извѣстно, дитей еще, что въ голову, то и на языкъ… И тутъ что-то точно снизу подхватило меня, ознобомъ по тѣлу прошло… Рука окрѣпла, ноги твердо-твердо стали на перекладинки… Глаза-то у меня зажмурены были — открыла, такъ и примерещилось… темно кругомъ — а передо мной, словно изъ свѣту одного — Богоматерь, и ликъ такой у нея благостный, и сіяніе кругомъ. А на рукахъ — какъ на иконахъ пишутъ — младенчикъ… Опять я зажмурилась — отъ страху, а потомъ какъ взглянула, — ничего ужь не было… Только въ глаза водой брызгало со стѣны… ручей тутъ просочился… Такъ вотъ, видите ли… какое со мной чудо было… Потому я и вѣрю… Есть такіе, что не вѣрятъ… Это, я думаю, не отъ ожесточенія, а отъ того, что съ ними такихъ чудесъ не случилось. А тутъ всего и словъ моихъ, что «Богородица, милая!» — да и то не помню, сказалось или подумалось… Сползешь, бывало, внизъ — отца по шахтамъ ищешь. Гдѣ лампочка, такая маленькая, масляная… туда и идешь… Огоньки тебѣ со всѣхъ сторонъ мигаютъ: это гдѣ руду скалываютъ… А вдали-то нѣтъ-нѣтъ и грохнетъ… точно пушки теперь съ того берегу… это камень порохомъ рвали… Ходишь на огоньки и спрашиваешь, гдѣ отецъ — и всѣ меня ласково встрѣчали… Странное дѣло!..

И сестра Васильева понурилась и точно задумалась надъ чѣмъ-то.

— Что странно?..

— Да мысль мнѣ пришла такая… У меня много такихъ мыслей бываетъ, какъ думать стану… Отчего это наверху, на землѣ, люди къ дѣтямъ не такъ добры, какъ внизу, подъ землей?.. Бывало, тѣхъ же работниковъ встрѣтишь на улицѣ — глазомъ на тебя не поведетъ, а внизу, въ шахтѣ, всякъ норовитъ тебя по головкѣ погладить, приголубить… «Подь сюда, — зовутъ, — постой — погляди-тко, каково мы тутъ работаемъ!..» Я думаю, дѣтямъ и на кораблѣ хорошо, если далеко въ море уйдутъ и долго берега не видятъ?.. А?..

И не дожидаясь моего отвѣта, сестра Васильева вдругъ заторопилась.

— Вамъ не скучно?.. Вы скажите, это не обидно… Можетъ быть, вы сами слушаете, а про себя думаете: «вотъ глупая-то!..» Я разболталась тутъ, а вы, потому что добры, сидите и какъ будто вамъ интересно!..

Я ее успокоилъ. Немного погодя, Васильева опять заговорила.

— Жили мы такъ года три… Разъ я спускаюсь внизъ по лѣсенкѣ и уже совсѣмъ внизу слышу — шумъ большой… Въ бадью кого-то укладываютъ… Должно, заболѣлъ… По тому же колодцу, гдѣ мы спускались, и бадью съ рудой подымали вверхъ, — желѣзная, на желѣзной цѣпи… Бывало, въ ушахъ такъ и скрипитъ… точно ей больно, будто живая… Въ этотъ разъ мимо меня бадья поднялась… Видно, человѣкъ въ ней лежалъ, потому холодной рукой меня по лицу задѣло… Сошла внизъ, наши рабочіе стоятъ — и смотрѣть на меня боятся… Точно я страшная имъ стала… Спрашиваю: «гдѣ батя?..» Одинъ и говоритъ: «наверхъ пошелъ… тебя ждетъ, иди въ контору — тамъ найдешь». Не вѣрю я, потому еще отецъ урока кончить не могъ. А другой меня взялъ на себя… «Держись», — говоритъ, — да наверхъ и поднялся… И до того я чуяла что-то, горе свое чуяла, что какъ былъ обѣдъ въ рукѣ, такъ и вверхъ его не помня донесла… Точно закостенѣла рука… А вверху-то… отца нашла — мертваго… Лежитъ — голова у него проломлена, только глаза совсѣмъ живые — смотритъ… Только тогда и догадалась, что умеръ, какъ увидѣла муху… Всползла она это — да по глазу ему и ходитъ; живъ былъ 6ы — сморгнулъ… И опять я тогда подумала — только вы не смѣйтесь, ужь я вѣдь такая! — это онъ со мной прощался, мертвый…

— То-есть, какъ же?..

— А какъ я внизъ спускалась — а его въ бадьѣ поднимали… Онъ меня рукой по лицу… Послѣ того контора надъ нами смиловалась — отпустила насъ въ Пермь кормиться… А тамъ такое пошло… такое… и не замолишь!..

Я, разумѣется, и не разспрашивалъ, видя смятенное состояніе сестры Васильевой.

На глазахъ — слезы… Должно быть, что-то темное, глубоко печальное въ прошломъ…

— Изъ бадьи прощался мертвый, а уберечь не могъ!

Точно съ упрекомъ подняла она взглядъ на голубое, безоблачное небо, куда цѣлою стаей уносились голуби съ одинокой колокольни румынскаго городка… Что ихъ всполошило?.. Сначала и невдомекъ было… Только и понялъ, когда снизу доплылъ до насъ, до зеленой вершины, гдѣ мы сидѣли, глухой ударъ колокола… Еще и еще… Мы видѣли, какъ отчаянно раскачивался этотъ черный колоколъ въ своей бѣлой амбразурѣ… Глухіе удары его, падая на серебряныя крыши, точно хотѣли разбить ихъ, но, не осиливъ, скатывались внизъ по стѣнамъ домовъ въ тихія улицы, заплывали въ глухіе переулки, въ каждое окошко, будя его мирныхъ обитателей, — смѣшивались съ грохотомъ телѣгъ на горбатомъ мосту… Тихій лѣтній вѣтеръ пробѣжалъ по тополямъ, и еще замѣтнѣе заколыхались ихъ тонкія верхушки… Въ колокольномъ звонѣ погасъ и злобный ропотъ рѣки, сжатой сѣрыми скалами… А самый колоколъ качался все больше и больше, и точно подъ ударами оралъ все громче и громче, будто ему больно было, нестерпимо больно, и онъ во все свое металлическое горло звалъ на помощь…

Серебряными искорками потонули голуби въ небесахъ… очень ужь слѣпило оттуда… Глаза отказывались слѣдить за ихъ полетомъ.

— Да, много было! — очнулась, наконецъ, Васильева, приподнявъ голову.

— Откуда у васъ теперь столько силы берется?.. Такая вы хилая — а работаете за троихъ.

— Я вовсе не хилая… Только, вотъ, когда дѣла нѣтъ… У меня на это силы хватитъ… потому здѣсь вѣдь всякая рука на счету… и я тоже… полезна… ну и стараюсь…

— Я приглядывался къ вамъ… Это съ вашей стороны — подвигъ, большой подвигъ.

— Ну, какой подвигъ!.. Послушаніе, какъ въ монастырѣ у монашекъ… Я вѣдь въ монастырь хотѣла до войны — да не приняли.

— Почему?

— А передъ настоятельницей во всемъ спокаялась… Она и отринула. «Ты, — говоритъ, — не можешь сподобиться… Вотъ еслибы у тебя большія деньги были, ну, поревновала бы благолѣпію храма и созиданію новыхъ келій — ибо эти ужь очень стары — тогда бы мы и на грѣхи твои не посмотрѣли, а теперь такъ-то — нельзя»… Я ей въ ноги — черную работу бралась исполнять… Она меня носкомъ толкнула этакъ въ лобъ, только потихоньку: «иди, — говоритъ, — у насъ и безъ тебя цѣлая прорва дармоѣдокъ»… Не по Христу живутъ!

— Что такое?

— Я говорю: не по Христу живутъ… Помните, Онъ-то: «пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіе и обремененные, и Азъ упокою вы»!.. А игуменьѣ деньги надобны… Это собственно и отвратило меня отъ монастыря… А тутъ война началась, мы потребовались…

— Какъ же вы попали сюда изъ Перми?

— Меня одинъ купецъ снарядилъ… Пришелъ къ сестрѣ: «что, — говоритъ, — вы, бабы, такъ-то треплетесь, да на хвостахъ сплетни разносите!?.» Пьяный былъ купецъ… Выкинулъ онъ эти деньги на столъ: «на-те, — говоритъ, — айда — воевать»… Я взяла деньги — на другой день къ нему. «Добромъ ли, — спрашиваю, — дали? Можетъ одумались и денегъ вамъ жаль, такъ на такое дѣло недобровольная жертва пагубна». Ну, онъ тутъ обругалъ меня дурой… «Я, — говоритъ, — подъ пьяную руку коней шампанскимъ мою… съ чего же это мнѣ денегъ жаль станетъ?.. Коли есть такое твое усердіе, чтобъ въ милосердыя сестры — ступай». Ну, заставилъ онъ меня тутъ поклониться ему въ ноги…

— Это за что же?

— «Я, — говоритъ, — тебѣ благодѣтель выхожу, такъ поклонись ты мнѣ въ ноги»… Что же, за такое дѣло — не грѣхъ… Я съ чистымъ сердцемъ ему и поклонилась. Онъ и благословилъ меня… Первое время трудно было… Попала я въ общину, гдѣ больше изъ благородныхъ. Дурного про нихъ сказать нельзя, — работаютъ, а только все же ко мнѣ не такъ. Теперь обошлись, хорошія стали, а тогда ни съ тобой слова, ни тебѣ привѣта… Все промежъ собой больше… Я не жалуюсь… На что жаловаться? Я и не сто́ю, потому онѣ какую жизнь для этой бросили. Мнѣ-то легко было идти сюда, а имъ… На мягкомъ спали, сладкое ѣли… А только трудно было… Одни солдатики, спаси ихъ Богъ, выручали…

— Любятъ они васъ, очень любятъ.

— Доброты у нихъ много, — отъ того! Иной и говорить ужь не можетъ — а только смотритъ, такъ въ глазахъ у него сердце-то какое видно… Жизнь положить — мало. И ни на что они не жалуются, все терпятъ… Сами знаете, какъ ихъ кормятъ — а хоть бы одинъ… Теперь постелей, бываетъ, нѣтъ — на землю кладутъ, холста на перевязки не хватаетъ — все сносятъ. Присядешь къ нему-то — такъ онъ точно оживетъ… «Сестра, ты сестра истинно милосердая». Вы какъ думаете? Они и молятся за насъ… они какъ чувствовать-то умѣютъ; говорить — словъ у него нѣтъ такихъ, онъ бы и хотѣлъ, да что сдѣлаешь… Одинъ умиралъ — такъ не о себѣ, а обо мнѣ Бога просилъ…

— Ну, а въ офицерской палатѣ?

— Не бываю тамъ… не умѣю съ ними. Я солдатъ люблю. И грамота какъ понадобилась — домой имъ пишу, читаю… Иной разъ въ письмо нарочно отъ себя что вставлю, точно написано такъ — видѣли бы, какъ радуются… ну, будто вотъ дѣти… и вѣдь какіе! Это сами гонятъ: «Ну, — говорятъ, — сестра, не изводись — иди къ себѣ, отдыхай! Ты намъ нужна, — говорятъ… — безъ тебя мы»… И вправду имъ бы безъ насъ трудно было.

— А доктора?

— Докторъ что же, онъ мужчина. Больному ласка, поди, больше лѣкарства нужна… Онъ — что цвѣтокъ росы — привѣта ждетъ, такъ и въ глаза тебѣ смотритъ… скажи-де хорошее слово… сердце раскрылъ и смотритъ… Ну, приголубишь его — онъ и расцвѣлъ, и боль ему небольна, и ѣстъ онъ лучше, и спитъ крѣпче… Ему ужь и то хорошо — что сестра около. И не съ нимъ говоришь, а онъ тебя всей душой слушаетъ… точно ему это… Какъ сердце-то къ нимъ приростаетъ: выздоровѣетъ, прощается — сама хоть плачь. Хорошіе солдаты. Съ офицерами трудно… Я съ ними не умѣю… Образованные они…

Солнце уже зашло за посинѣвшія горы. Желтоватые тоны проступали на безоблачныхъ по прежнему небесахъ.

Городокъ точно поблекъ. Серебряный блескъ его кровель погасъ… Тускло бѣлѣли онѣ изъ лощины, и только на крестѣ высокой колокольни еще сверкали прощальные лучи… Въ улицахъ смеркалось. Съ полей кругомъ пахло цвѣтами; внизу еще громче, чѣмъ днемъ, расшумѣлась рѣчонка…

— Ну, слава Богу, отдохнула… Теперь и къ дѣлу… Спасибо, что послушали меня. И у меня отъ сердца отошло.

И сестра Васильева свойственнымъ ей неувѣреннымъ шагомъ стала спускаться внизъ.

Вдали — совсѣмъ дѣвочка, маленькая, худенькая, несложившаяся… А обернулась, чтобъ улыбнуться мнѣ на прощанье, и разомъ смѣлая, сильная на добро женщина взглянула на меня этими крупными, серьезными, глубокими глазами… «Надолго ли хватитъ тебя?» — думалось, глядя на ея впалую грудь, на эти блѣдныя щеки, на эту тонкую, слабую шею… И почему-то вспоминалась дѣтская молитва — «Богородица, милая!» Только два слова! Но развѣ, какъ и тогда, не могутъ они и теперь дать ей силу, развѣ вѣра не движетъ горами?.. Да и не сильнѣе ли насъ эта маленькая женщина съ большимъ сердцемъ?.. Положимъ, наши кулаки тяжелы, какъ молотъ, грудь — двадцать лѣтъ каторги выдержитъ, а на такомъ дѣлѣ, какъ она, мы бы черезъ мѣсяцъ сгорѣли…

И когда вызвѣздило, когда ясный мѣсяцъ сталъ лучиться на бѣлыхъ кровляхъ Слатины, когда вѣтеръ, крадучись вверхъ по скату, сталъ мнѣ напѣвать знакомую пѣсню про тополи, листву которыхъ онъ разбудилъ, про цвѣты, съ которыхъ онъ сбросилъ шаловливымъ поцѣлуемъ чистыя слезы вечерней росы, про сонъ, что ходитъ теперь по безлюднымъ улицамъ, забрасывая въ каждое окно цѣлыя вереницы призраковъ — у меня все-таки не выходило изъ головы худенькое, блѣдное личико этого великодушнаго маленькаго созданія съ такимъ громаднымъ сердцемъ, которое способно было цѣлый міръ обнять и въ то же время каждой незамѣтной былинкѣ сочувственно забиться привѣтомъ и лаской…

II

Началась Плевна. Съ вершинъ св. Николая гремѣли шипкинскія грозы — о сестрѣ Васильевой я почти позабылъ. Не до того было. Колоссальнымъ бойнямъ не предвидѣлось конца… Много друзей уже легло на напоенныхъ до-сыта русскою кровью поляхъ Болгаріи. Каждый день приносилъ новыя утраты; къ памяти прошлаго прибавлялись свѣжія черныя страницы; ожиданія будущаго обогащались новыми опасеніями, разочарованіями. Гасла вѣра въ правоту дѣла, росли сомнѣнія. Послѣ недавнихъ восторговъ на душѣ подымалась какая-то накипь малодушія, злобы, эгоизма. Самые сильные люди опускали руки, самые увѣренные голоса смолкали. Вчерашніе вѣстники побѣдъ и пророки торжественнаго шествія въ Константинополь — орали повсюду, гдѣ ихъ только слушали: «скорѣй! скорѣй назадъ! за Дунай!» Поэты и идеалисты войны стушевались; выступили впередъ кроты, мудро зарывавшіеся на каждомъ шагу въ землю, прятавшіеся за валами… Блестящіе подвиги личнаго героизма, какъ блестки съ ветхаго кафтана нищаго, разсыпались — и война явилась впервые во всемъ своемъ ужасѣ. Стоянки въ грязи, дни и ночи подъ дождемъ, утомительные переходы въ проголодь, потери не отъ огня, а отъ безпримѣрной неурядицы и, наконецъ, неотразимый, ненасытный, всѣхъ подстерегающій и никого не щадящій тифъ!.. Поэмы замѣнились скорбными листами; тонкое благоуханіе лирическихъ восторговъ распустилось въ густомъ смрадѣ госпиталей и биваковъ; на голодное брюхо — казались отвратительными вчерашнія, полныя очарованія, грезы. Словно съ гніющаго трупа кто-то равнодушно сорвалъ прочь парчевое покрывало — и война изумленнымъ поклонникамъ явилась не блистательнымъ фетишемъ, а во всемъ своемъ дѣйствительномъ безобразіи — съ выклеванными глазами, провалившимися носомъ и щеками, съ оскаленными зубами, оголенною челюстью, съ язвами тлѣющаго тѣла, въ которомъ кишмя кишѣли подлые, грязные могильные черви… Все потерялось… До сестры ли Васильевой было тутъ?..

Стояли скверные дни. Давно уже мы не видѣли ни одного клочка голубаго неба… Грузныя сѣрыя тучи медленно, какъ армія чудовищныхъ амфибій, плыли съ сѣвера на югъ, оставляя студенистые обрывки своего то-и-дѣло мѣняющаго контуры тѣла на вершинахъ холмовъ… Туманы изъ лощинъ ползли по скатамъ; затерявшіеся во мглѣ редуты казались кораблями, одиноко застоявшимися среди океана… Беззвѣздныя ночи, безлунныя небеса… Подъ ногами слякоть, вверху — дождь… Одичавшій отъ скуки и отъ безвременья вѣтеръ кидался, какъ бѣшеный, въ убогіе лагери, въ сожженныя на костры деревни, разнося съ полей недавнихъ битвъ вмѣстѣ со смрадомъ гніющихъ тѣлъ голодную заразу, алчности которой не могли насытить сотни такихъ же заморенныхъ среди слякоти и непогоды госпиталей… Землянки казались дворцами, клочокъ сухой земли для ночлега — царскою роскошью… Сегодня то же, что вчера; завтра то же, что сегодня… Пили насыщенную разлагающуюся мерзостью воду, жрали падаль… По дорогамъ пухнули трупы коней. Миріады вороньихъ стай однѣ праздновали среди голыхъ полей торжество людской злобы и безумія… Сытыя черныя птицы лѣниво сидѣли на холмахъ. Потерявшія хозяевъ собаки по самую шею погружали морды въ окровавленную падаль… По утрамъ, выходя изъ землянки, мы окидывали небеса жадными взглядами, но увы! — синевы не было нигдѣ: та же безчисленная армія чудовищныхъ амфибій ползла на югъ… Хотѣлось солнца, свѣта, тепла!.. Какъ понятны намъ были тогда страданія путешественниковъ, затерянныхъ среди угрюмыхъ ледяныхъ пустырей полярнаго края… Но имъ по ночамъ мерещились сполохи, имъ сіяли золотыя звѣзды, мѣсяцъ обливалъ ихъ холодную пустыню своимъ серебрянымъ блескомъ… У насъ же были только однѣ однообразныя, вѣчныя тучи…

Въ одинъ изъ такихъ дней къ намъ вернулись изъ больницъ нѣсколько раненыхъ, чудомъ выздоровѣвшихъ среди тифознаго царства. Пошли разспросы. О комъ ни полюбопытствуешь — стереотипный отвѣтъ: умеръ, отправленъ въ Россію полумертвымъ. Иногда разнообразилось: умеръ подъ ножемъ хирурга, умеръ въ арбѣ на тряской дорогѣ. Все до того было пропитано гангреной — и воздухъ самый, — что самыя пустыя операціи оканчивались смертью. Какой-то докторъ повѣсился, сознавая свое безсиліе бороться съ болѣзнями и недугами… Другой во время боя нарочно бросился въ свалку и былъ убитъ…

— Однѣ сестры милосердія не теряютъ энергіи… Однѣ онѣ заботятся, не складывая рукъ… Однѣ онѣ умѣютъ вырывать у смерти ея уже намѣченныя жертвы, — сообщали намъ.

Странное дѣло! — о сестрѣ Васильевой я было совсѣмъ забылъ уже, но достаточно было этихъ нѣсколькихъ словъ, чтобы на меня точно издалека взглянули глубокіе, крупные сѣрые глаза… Гдѣ-же ей, больной, худенькой, маленькой съ ея кашлемъ, съ ея хриплымъ дыханіемъ, съ ея слабыми ногами и впалою грудью, выдержать этотъ адъ, въ которомъ гибли тысячи сильныхъ?!. Вѣрно уже давнымъ давно эти худенькія руки съ костяшками крестъ-на-крестъ сложились на ея груди, и сама она, занявъ только часть большаго для нея гроба, улеглась далеко, далеко, подъ сырую землю чуждаго ей края… Поди, теперь уже не бьется привѣтомъ и ласкою на чужое страданіе большое сердце маленькой женщины — успокоилось, на вѣки замолкло, не знавшее отдыха!..

Даже спрашивать не хотѣлось о ней. Боялся услышать печальную вѣсть. Такъ, машинально, сказалось только:

— А не зналъ ли, господа, кто изъ васъ сестры Васильевой?..

— Ангела Божьяго! Какъ же не знать… мученицу!.. — и лицо офицера озарилось такимъ благодарнымъ свѣтомъ, что намъ всѣмъ точно стало теплѣе въ этой холодной землянкѣ.

— Давно умерла?

— Кто?

— Да она — сестра Васильева?..

— Почему же умерла?.. — уставился на меня съ удивленіемъ разсказчикъ.

— Неужели жива?..

— Еще третьяго-дня прощался съ нею. Странное созданіе! Чѣмъ хуже кругомъ, чѣмъ труднѣе — тѣмъ больше силъ у нея. Кажется, откуда бы — хилая. Вѣтеръ сильнѣе дунетъ — унести можетъ, нѣтъ! Кругомъ сестры валятся — а она выстояла до сихъ поръ. Всѣ ея подруги по общинѣ частію вымерли, частію переболѣли — а она скрипитъ себѣ. Дѣйствительно, такое впечатлѣніе производитъ, какъ будто наканунѣ смерти… А кто болѣе ея работаетъ? Санитаровъ послали. Здоровенные парни, а съ десяткомъ больныхъ управиться не могутъ. Ихъ пять теперь за одну Васильеву отдать можно!.. Когда она отдыхаетъ — не знаю. Я ее не видѣлъ такою.

Стали разсказывать другіе — и «сестра» еще ярче обрисовалась въ моей памяти…

«Привезли въ госпиталь раненаго солдата изъ благородныхъ. Былъ офицеромъ, выбрали его въ казначеи. Поѣхалъ зачѣмъ-то въ губернскій городъ, да тамъ и спустилъ полковыя деньги. Стали судить — выхлопотали разжалованье въ солдаты. Офицеры его дичились, солдаты тоже своимъ не считали… Онъ и въ огонь первымъ шелъ, и уходилъ изъ боя послѣднимъ… Постоянно мрачный, задумчивый… видимо, самъ еще не пережилъ прошлаго. Мозжило оно у него въ груди, какъ незатянувшаяся рана… Письма получалъ отъ любимой дѣвушки — возвращалъ ихъ назадъ нераспечатанными.

— Чего это вы? — пожалѣлъ его какой-то ротный.

— Не сто́ю!

— Да она любитъ васъ.

— Нельзя меня любить!.. Не слѣдуетъ…

Наконецъ совсѣмъ задичалъ. Сталъ безъ толку на каждую пулю соваться, а пули его щадили.

— Смерти ищетъ! — говорили о немъ солдаты, — сердце въ ёмъ тоскуетъ — онъ и ищетъ.

Охотниковъ вызываютъ — онъ тутъ какъ тутъ… Сквозь турецкіе аванпосты проходилъ — цѣлымъ возвращался. Надоѣло. Сблизили наши траншеи на сорокъ шаговъ съ турецкими. Онъ сѣлъ на валъ и ноги туда свѣсилъ. Сначала турки изумились, а потомъ дали по одному человѣку залпъ и свалили. Подняли его — улыбается… Первый разъ на немъ улыбку замѣтили.

— Теперь, — говоритъ, — вѣрно… двѣ пули сидятъ…

Здоровье у него было удивительное. Везли въ госпиталь по ухабистымъ дорогамъ, въ тряской арбѣ — не простоналъ, выдержалъ… Посмотрѣлъ его докторъ…

— Скажите правду: когда я умру?

— Недѣли черезъ двѣ.

— Благодарю васъ…

Пришло въ госпиталь опять письмо, на этотъ разъ сталъ читать его.

— Мертвому можно, — говоритъ, — а я мертвый…

Шла мимо Васильева, видитъ — плачетъ солдатъ. Подсѣла, положила ему руку на голову и стала говорить… Съ ней съ одной разоткровенничался разжалованный… Сама плакала… Съ той поры исключительно имъ занялась. Докторъ выговаривалъ ей:

— Займитесь вонъ тѣмъ, этотъ все равно умретъ…

— Богъ не скажетъ, кто умретъ, а кто нѣтъ…

— Да что же вы къ нему именно?..

— А потому, что онъ несчастный… У другихъ — только раны… тѣло болитъ, а у него вся душа измучилась… сердце кровью изошло… ему больше, чѣмъ кому другому, ласка нужна…

Какой-то офицеръ изъ молодыхъ говоритъ ей:

— Вѣдь онъ чортъ знаетъ что — воръ!..

Вся даже побѣлѣла…

— А вы въ душу-то смотрѣли?.. Видали вы, какъ онъ плакалъ да каялся?.. Даромъ смерти искалъ, что ли? И не воръ онъ, не преступникъ, а несчастный… Что вы больше Бога хотите быть… Богъ милуетъ — а вы осуждаете. Легко ему было — письма назадъ посылать, привязанность любимой дѣвушки отвергнуть!?. А какъ въ тюрьмѣ сидѣлъ — онъ мало вынесъ!?. Какъ-то вы еще доживете…

А у самой крупныя слезы такъ и падаютъ, губы вздрагиваютъ… Оскорблена — точно о ней дѣло идетъ.

— Пусть-ко кто оглянется назадъ… У всякаго есть…

— Ну ужь у всякаго!

— Коли вы чистый да безгрѣшный такой, разскажите-ко всякую вашу мысль, всякое желаніе вслухъ, при всѣхъ, ну-ка!.. Его слезы — горючія слезы… Камень такія слезы прожечь могутъ — а ваше сердце не тронули… Я къ нему подошла съ лаской, такъ онъ отъ меня, какъ отъ врага, на первыхъ порахъ… Бога-то вспомните!

— Богъ прощать можетъ — а люди не должны…

— Строже Бога хотите быть!.. А я этого больше всѣхъ жалѣю…

И давай изводиться надъ нимъ день и ночь, безотходно… Сколько нервной силы въ ней было — не узнать сестру… Отъ постояннаго волненія даже румянецъ въ лицѣ заигралъ… „Умрете!“ — говорятъ ей, бывало. Что же вы думаете, не только сама не умерла — еще его спасла и не физически только… Изъ-подъ спины ему вынули пули. Выходила она его, выносила, какъ мать ребенка, а потомъ заставила насъ сойтись съ нимъ, полюбить его… Нравственно подняла, душу въ немъ спасла… Вотъ она какая — сестра Васильева. Одинъ докторъ, отправляя разжалованнаго въ Россію, обернулся къ Васильевой, да и говоритъ:

— Я думалъ, что чудесъ больше нѣтъ… а вы сдѣлали чудо!..

Солдаты — тѣ молятся на нее… Сколько разъ, бывало, — стонъ стоитъ въ палатѣ — войдетъ она, повернутъ они къ ней головы съ воспаленными отъ муки глазами и разомъ стихнутъ… точно имъ при одномъ видѣ этого ангела Божьяго легче становилось… Какъ-то священника не случилось; а одинъ солдатъ умиралъ. Сестру Васильеву потребовалъ.

— Исповѣдуй, — говоритъ, — меня…

— Я не смѣю… не могу…

— Ты больше попа… Ты святая… Ты простишь, и Богъ проститъ.

Она и выслушала его, и простила. Священникъ на нее накинулся:

— Какъ смѣла!?

— Чтожъ мнѣ его такъ, съ тяжелымъ сердцемъ, умирать оставить!?. Пусть лучше грѣхъ на мнѣ»…

III

Недѣли черезъ двѣ болгарская осень стала поистинѣ ужасна.

Ноги тонули въ какой-то вязкой массѣ, откуда ихъ было трудно выхватить, не оставивъ тамъ сапога, а выхватишь — комья грязи въ пудъ вѣсомъ пристаютъ. Цѣлые дни густой туманъ лежалъ на голыхъ и мокрыхъ поляхъ, смѣняясь только холодными брызгами дождя, которыми рѣзкій вѣтеръ хлесталъ въ лица путникамъ, словно подстерегая ихъ на дорогѣ… Солдатамъ, подъ жалкими полотнищами палатокъ, сквозь которыя съ дикимъ свистомъ проносился тотъ же вѣтеръ, было очень трудно; больнымъ и раненымъ оказывалось еще хуже… Собрались мы навѣстить кое-кого изъ товарищей и направились въ ближайшій госпиталь. Мягкія постели, теплыя одѣяла, прекрасныя кухни, всевозможныя приспособленія — все это было на виду; тамъ же, куда поѣхали мы, солдаты лежали въ грязи, на промокшихъ снопахъ соломы, прикрытые своими сѣрыми шинелями, такъ что изъ-подъ нихъ выставлялись голыя ноги… Холодно было въ шатрахъ… Чугунная печка, поставленная по срединѣ — давала очень мало тепла. Капало сверху, лужи стояли внизу. Тусклый свѣтъ лампы дробился по вечерамъ въ нихъ. Проходившіе по госпиталю сестры, санитары и врачи шлепали сапогами прямо въ эти лужи — потому что сухаго мѣста не было, и брызги черной, липкой грязи летѣли въ лица больныхъ… Тутъ было царство тифа… Пахло тифомъ, дышали тифомъ, смотрѣли сквозь тифозныя испаренія, слышали бредъ тифозныхъ больныхъ… Острый запахъ, кислый, полный какого-то тонкаго яда, просачивался въ легкія, билъ въ носъ. Казалось, здѣсь нельзя было безнаказанно провести и одного часа. Доктора быстро проходили мимо, санитары избѣгали этого тифознаго царства… Отсюда была одна дорога — въ могилу, и могила далеко не казалась ужасной, особенно въ такіе вечера, какъ этотъ, когда мы посѣтили сестру Васильеву. Вѣтеръ точно хотѣлъ сорвать шатеръ и, бѣшено дергая за его веревки, набрасывался на полотнища, толкалъ ихъ, подбирался снизу внутрь, чтобы вывернуть его, какъ зонтикъ, вырвавъ колышки, забитые въ землю… Точно сознавъ свое безсиліе, онъ дико метался вокругъ, стоналъ и жаловался темнымъ тучамъ безпросвѣтнаго неба, забирался наверхъ, вился надъ гребнемъ шатра и вылъ въ бѣшеной злобѣ своей, захлестывая холстину крупными струями ливня… Вода затекала сюда отовсюду. Насквозь промокшая солома подъ больными еще напивалась ею… Вода смѣшивалась съ грязью органическихъ остатковъ, скоплялась подъ мокрыми постелями въ зловонныя черныя лужи… Точно спасаясь отъ наводненія, отъ вихря, отъ скверной осени, подъ шинели больныхъ жались сѣрые полевые мышенята; рыжія, облѣзлыя крысы, змѣи заползали въ эту солому постелей, стараясь найти въ ней хоть клочекъ сухаго мѣста. Среди этой-то обстановки мы застали сестру.

Она казалась еще бодрѣе… Массы ея подругъ уже угомонились въ сырыхъ могилахъ, умирали въ госпиталяхъ, едва-едва поправлялись въ Россіи — отправленныя туда въ свои семьи… Васильева — уцѣлѣла… уцѣлѣла и не устала. Ничто не могло убить ея силъ. Улыбаясь, она говорила:

— Я выдержу до замиренья… А тамъ, какъ только дѣлу конецъ, и мнѣ конецъ…

Она точно была возбуждена пріемомъ сильно дѣйствующаго средства. Глаза сіяли оживленіемъ, руки безустанно работали то около одного, то около другаго больнаго… Надъ однимъ возится — другаго уже разспрашиваетъ.

— Ангелъ Божій, святая ты наша голубушка!.. — привѣтствовали ее отовсюду.

Только на нее смотрѣли здѣсь довѣрчиво, только при ея появленіи стихали…

Мечется и бредитъ какой-нибудь горячечный, весь въ жару, воспаленные глаза налились кровью, сквозь зубы пѣна проступаетъ зловонная, волоса смокли… хрипло выкрикиваетъ что-то… Прислушается Васильева — и къ нему.

— Милый, болѣзный мой!.. Жутко тебѣ, больно?.. — положитъ руку на голову ему, сядетъ въ грязь рядомъ. — Ну, успокойся… ну, помолчи, полежи, родной… Что, не легче, голубчикъ ты мой?..

Возьметъ за плечо и давай покачивать словно ребенка.

Глаза больнаго теряютъ свой острый блескъ, гаснутъ… Тише и тише становятся хриплые крики. Судорожно метавшееся тѣло выпрямляется… легче дышется…

— Ну что, легче тебѣ, бѣдный мой? — шепчетъ ему на ухо, и до самаго сердца проникаетъ ему этотъ шопотъ, потому что онъ уже сознательно начинаетъ смотрѣть на нее…

Память возвращается… Беретъ ея руку…

— Милосердый ангелъ!.. — шепчутъ больные ей вслѣдъ.

И дѣйствительно, словно ангелъ проходитъ она въ этой палатѣ, сѣя миръ и спокойствіе, утишая страданія, отзываясь на каждую жалобу, чутко отзываясь… Шепчетъ больной — его бы и не услыхать, а у нея слухъ такъ привыкъ, насторожился и шопотъ ловитъ.

— Что ты, голубчикъ… чего хочешь?..

— Воды… горитъ… воды!.. — стонетъ едва слышно умирающій.

— Сейчасъ…

Беретъ кружку — тамъ вода тоже тифомъ заражена: съ каплями, что падаютъ сверху въ воду, и тифъ проникаетъ туда. Кажется, что эти капли сгустились отъ тифозныхъ испареній. И не глядя на вьюгу, на дождь, что хлещетъ ей въ лицо, на вѣтеръ, что хочетъ сбить ее съ ногъ, бѣжитъ, спотыкаясь, сестра къ колодцу…

Пришла другая сестра… Повела насъ къ себѣ Васильева…

— Вотъ тутъ я.

Уголокъ въ палаткѣ… Снопикъ подъ голову, сѣрая рвань какая-то брошена на слякоть…

— Ни одѣяла, ни подушки у васъ…

— И одѣяло, и подушку больнымъ отдала, — отзывается докторъ. — Носилки принесли ей, въ чемъ раненыхъ таскаютъ, и тѣ сволокла въ палатку: умирающаго помѣстила на нихъ. Сама въ грязи спитъ… Я разъ къ ней вошелъ — холодно было, накрыться нечѣмъ: все, что было, снесла туда. Дрожитъ, сидя, и руки надъ фонаремъ грѣетъ… И что за натура! Нѣсколько разъ ее тифъ захватывалъ. Придетъ отдохнуть — голова начинаетъ кружиться, болѣть, ноги не держатъ… Вотъ, вотъ сляжетъ — нѣтъ! позвали къ больнымъ — все какъ рукой сниметъ… опять бодрая, неутомимая…

Оказалось — какъ-то нѣсколько умирающихъ отъ гангрены вмѣстѣ въ одну землянку снесли… Воздухъ стоялъ такой тамъ, что доктора только изъ-за дверей, отворачивая носъ въ сторону, спрашивали больныхъ. Смерть — въ каждомъ атомѣ здѣсь гнѣздилась. Такъ бы, безъ помощи и ласки, умерли несчастные, еслибъ не случилось тутъ сестры Васильевой.

Она ихъ напутствовала, облегчала послѣднія минуты…

Одинъ такъ и умеръ, не выпуская ея руки… Такъ закостенѣлъ… Едва освободили потомъ этого ангела Божьяго…

— Сила въ сердцѣ… — говорила она. — Необразована я, съ благородными не умѣю, а солдаты понимать меня хорошо понимаютъ… Лучше не надо… Я счастлива… И прошлое забываешь…

Что это было за прошлое, къ которому такъ часто возвращалась она? Отчего она терялась и блѣднѣла, вспоминая о немъ? Никто ее и разспрашивать не смѣлъ. Какое-нибудь несчастіе… Чего-нибудь злаго, дурнаго, сквернаго не могла сдѣлать эта мать скорбящая, это чистое, самоотверженное созданіе…

И, возвращаясь отсюда назадъ, слушая рыданье вѣтра на мокрыхъ полянахъ, мы не могли отогнать отъ себя дивнаго образа этой маленькой женщины съ большимъ сердцемъ, осилившей самую смерть, отважно вырывавшей у нея уже обреченныя жертвы… А тучи все ниже и ниже спускались на холодную землю, все гуще и гуще ползли съ сѣвера на югъ… на далекій югъ, туда, къ голубымъ волнамъ Средиземнаго моря. Точно и имъ, этимъ чудовищнымъ амфибіямъ осенняго неба, нужно было тепла и свѣта, точно и онѣ гнались за нимъ, снявшись со студеныхъ пустырей, съ безмолвныхъ равнинъ, съ дремучихъ лѣсовъ далекаго сѣвера…

IV

Скверная болгарская осень почти вся была проведена нами въ траншеяхъ. День проходилъ спокойно, пули посвистывали разсѣянно одиночками… Турецкія батареи молчали. Зато, какъ только сѣрыя тучи меркли, и плачущая, мокрая ночь смѣняла слезящійся день — перестрѣлка разгоралась, турки словно хотѣли выморить насъ безсонницей. Въ туманѣ красными пятнами мигало пламя, выбрасываемое стальными жерлами непріятельскихъ орудій… Гранаты высоко проносились надъ нами и разрывались гдѣ-то въ сторонѣ; съ долгимъ плачущимъ звономъ отлетали ихъ осколки далеко, далеко… Иногда турки ходили на приступъ. Очень ужь имъ хотѣлось отбить обратно занятую нами позицію… Молодой докторъ, тоже изъ военныхъ энтузіастовъ, въ самой траншеѣ устроилъ перевязочный пунктъ. Въ деревню позади насъ пріѣхали сестры милосердія. Каждый день убитыми и ранеными выбывало изъ строя около ста человѣкъ. Лужи крови стояли въ траншеѣ… Земля уже не всасывала ихъ — видимо напиталась досыта…

Межъ нашей и турецкой траншеями гнили трупы… Было скверно, голодно, холодно… Докторъ сталъ жаловаться, что мало рукъ у него. Не хватаетъ санитаровъ…

— Вотъ вамъ, напримѣръ, — запальчиво наскакивалъ онъ на меня, — оторвутъ ногу или руку…

— Благодарю васъ покорно.

— Не за что!.. Днемъ васъ бы отправить въ деревню — донесли бы васъ благополучно, и чудесно бы вы всю свою жизнь съ деревянной ручкой прожили… Первый сортъ… Ну, а теперь я до утра васъ держать не могу, потому что некому у меня перевязать васъ… И отправлю я васъ ночью… А ночью на каждомъ шагу за валами пули свищутъ — и убьютъ васъ… Непремѣнно убьютъ… Оставлю васъ здѣсь — кровью изойдете… Выбирайте любое.

— Еще разъ очень вамъ благодаренъ…

— А коли бы руки были, тутъ же бы я васъ перевязалъ — и лежите до утра счастливо.

Какъ-то была самая подлая ночь. Редутъ точно въ тучу ушелъ — такая густая мгла лежала кругомъ на мокрыхъ холмахъ. Обычная музыка выстрѣловъ началась съ сумерокъ и продолжалась уже часа три. Иду я полюбоваться на доктора. У того сюртукъ снятъ, рукава рубашки засучены, руки по локоть въ крови… Мясничаетъ.

— Не повѣрите, я сегодня съ особымъ аппетитомъ работаю!

Я только отплюнулся… Всматриваюсь въ сторону при тускломъ блескѣ фонаря — что-то сѣрое… Женская фигура… Что за диво!?. Подошелъ ближе… Она — Васильева.

— Сестра!.. здравствуйте… Узнаете меня?..

Подняла утомленную голову, пристально взглянула на меня грустными сѣрыми глазами — обрадовалась.

Протянула руку… Холодная рука, такая же худенькая, какъ и прежде.

— Я уже думала — не встрѣтимся, — тотъ же привѣтливый, нервный голосокъ, словно не говорящій, а вздрагивающій.

— Ну, вотъ… Гора съ горою, знаете… Какъ это вы сюда попали? Здѣсь совсѣмъ не ваше мѣсто!

— Да вотъ докторъ все жаловался… Рукъ у него нѣтъ… Не хватаетъ… Я и пріѣхала… мы тутъ въ деревнѣ… Завтра наговоримся… Теперь некогда…

И давай перевязывать солдата…

Въ полночь, по обыкновенію — перестрѣлка разгорѣлась… «Алла, Алла!» — послышалось оттуда. Я заглянулъ за валъ: длинная и волнистая линія вспыхивавшихъ и гаснувшихъ огоньковъ близилась… Другая слѣдовала за нею… Людей не было видно вовсе… Цѣпи турокъ шли на редутъ, еще издали оглушая насъ трескотнею и гамомъ. Выдержанные въ огнѣ солдаты наши спокойно ждали команды. Первый залпъ мы давали въ упоръ, когда таборъ подходилъ шаговъ на двадцать — на тридцать. До тѣхъ поръ траншея молчала, какъ мертвая… На этотъ разъ, судя по густотѣ огоньковъ, аттака обѣщала быть особенно настойчивой. Вотъ и въ амбразурахъ далекаго турецкаго редута словно раскрылись и опять опустились вѣки надъ чьими-то чудовищными, огромными глазами… Взглянуло на насъ это красное око, ахнула стальная грудь орудія, и первая граната, шушукая и вздрагивая, впилась въ земляной валъ… Только стала отсыпаться земля отсырѣвшаго бруствера…

— Что это?.. — схватываетъ меня кто-то за руку.

— Турки идутъ…

— Господи… сколько смертей… Сколько смертей!.. Голубчики!.. И все это въ бѣдныхъ… въ солдатиковъ… Болѣзные мои, хорошіе!.. — шепталъ женскій голосокъ, нервный, трепетавшій, какъ рыданіемъ глубоко проникающій въ душу…

— Это вы, сестра!.. Сойдите! Нельзя… такъ въ васъ попасть могутъ…

Она меня не слышала. Снялъ я ее внизъ… Сѣла, схватилась руками за голову, да и осталась такъ… Шепчетъ молитву только… Слышу я, не за себя, а за насъ молится… Молится, едва шевеля губами, но такъ, что сквозь бѣшеную трескотню аттаки каждый звукъ ея страстной молитвы слышался мнѣ…

— Вотъ онъ гдѣ адъ-то! Истинный адъ!.. — проговорила она, когда безмолвная доселѣ траншея по командѣ бросила оглушительный залпъ прямо въ лицо врагамъ…

Меня эта худенькая, слабая и больная женщина, попавшая въ самую кипѣнь боя, интересовала больше, чѣмъ самый бой. Очевидно, она за себя не боялась, страдая за другихъ. Каждая капля крови, пролитая здѣсь, была больна ей… Каждый стонъ отдавался въ ея сердцѣ…

— Бей ихъ, проклятыхъ!.. Въ спину ихъ!.. — слышались голоса офицеровъ, подбодрявшихъ солдатъ… — Не жалѣй эту сволочь!.. Ишь побѣжали — конайте ихъ, ребята, отбейте охоту соваться къ намъ!

— Чѣмъ они проклятые?.. Зачѣмъ такъ ругать?.. Надо жалѣть ихъ! — слышался шопотъ сестры. — Развѣ не такъ-же, какъ и нашихъ солдатиковъ, и ихъ, бѣдныхъ, повели?.. Приказали — и пошли… Что тутъ сдѣлаешь… Развѣ они виноваты? Ахъ, нѣтъ! Пожалѣйте ихъ, пожалѣйте!.. Поди, у нихъ дома дѣтишки малыя… голодныя…

Непривыкшіе къ зрѣлищу подобной бойни нервы ея могли совсѣмъ надломить ея хрупкія силы. Я взялъ ее и почти силой отвелъ подальше… И все время она не переставала шептать мнѣ — одно и то же:

— Отчего ихъ не жалѣютъ?.. Когда они уже бѣгутъ, безвредны, значитъ, зачѣмъ стрѣляютъ въ нихъ?.. Кто ихъ проклялъ?.. Почему они «проклятые»?

Дошло до того, что ломать руки начала…

— Зачѣмъ это? Зачѣмъ? Кому надо?.. Зачѣмъ люди такъ злы?.. Адъ на землѣ!.. Не вѣдаютъ, что творятъ…

V

Озленные турки, отомщая на насъ свою неудачу, и днемъ продолжали бить по каждому, кто только приподымалъ голову надъ валомъ… Туманъ разчистило, и имъ отлично видны были нашъ брустверъ и нашъ редутъ позади…

За валомъ слышались громкіе стоны… сквозь трескотню ружейнаго огня, сквозь говоръ нашей траншеи слышались.

— Что это такое? Кто это стонетъ? — обратилась ко мнѣ сестра Васильева, широко раскрывъ глаза.

— Турки…

— Какіе? Какіе турки? — схватила она меня за руку.

— А что вчера на нашъ редутъ шли… Ихъ ранили, свои подобрать не успѣли… Ну и лежатъ тамъ въ кустахъ, по оврагамъ.

— Что же съ ними будетъ?.. До коихъ поръ?.. Да говорите-же!

— Будутъ лежать, пока не умрутъ.

— Да вѣдь подобрать-то надо!.. Нельзя такъ. Вѣдь они мучатся. Помочь скорѣе, а то поздно будетъ…

Я подвелъ ее къ валу.

— Сто́итъ только голову поднять надъ валомъ, чтобы турки стрѣлять начали… Видите!

Рядомъ стоявшій солдатъ посадилъ шапку на штыкъ, и тотчасъ же нѣсколько пуль просвистѣло мимо…

— Все-таки… Богъ поможетъ… Братцы! Ужели же имъ такъ помирать?..

Солдаты мялись… Кому охота на вѣрную смерть!?.

— Душа-то вѣдь есть въ васъ, голубчики… Православные! жаль вѣдь ихъ…

— Жаль-то, жаль, сестрица, да и то — какъ выйдешь… Тутъ смертушка…

— Помогите, милые!..

Я началъ ей тоже подсказывать все, что говорило мнѣ благоразуміе. Но сестра будто и не слышала меня. Только подъ-конецъ проронила:

— Очерствѣли вы… Я не къ вамъ, а къ солдатамъ… Они скорѣй поймутъ…

Одинъ турецкій раненый, какъ нарочно, метался у самаго вала. Крики его такъ и раздавались въ ушахъ. Пробовали его пристрѣлить солдаты — нельзя… Въ мертвой точкѣ лежалъ совсѣмъ.

— Коли вы не хотите, я пойду… Сама пойду…

И прежде чѣмъ мы успѣли опомниться, прежде чѣмъ успѣли схватить ее за платье, Васильева была уже за валомъ. Такъ и остались въ памяти рѣзко обрисовавшійся на свѣту силуэтъ ея, головка, закинутая къ небесамъ, рука, творящая кресты. Скрылась… Точно проскользнула въ амбразуру, оставленную для орудія.

— Что-жъ это, братцы!.. Ужли-жъ покинуть?..

— Не гоже…

Старый унтеръ съ георгіевскими крестами и медалью за хивинскій походъ перескочилъ за брустверъ…

Адъ поднялся опять… Пули засвистали отовсюду. Шипя, впивались въ сырую землю вала, сбивали вѣтви дикой яблони позади траншеи, сыпались сверху — точно это не турецкія пули, а сѣрыя тучи, что прятали отъ насъ голубое небо, брызгали горячимъ свинцовымъ ливнемъ на жаждущую тепла и свѣта землю. Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ санитары съ носилками были уже тамъ за валомъ. Сестра, не обращая вниманія на смерть, торжествовавшую вокругъ нея свистомъ и злобнымъ жужжаніемъ свою дешевую побѣду, наклонялась надъ кустарниками и отыскивала раненыхъ турокъ. На лицѣ ни малѣйшаго страха, одинаково блѣдное, глаза только смотрѣли внимательнѣе, да грудь дышала неровно…

Къ чести турокъ, какъ только замѣтили, зачѣмъ сошли наши, опустили ружья, выставили головы надъ валами — и давай слѣдить… Видимо, они были изумлены. Ни одного выстрѣла. Тишина воцарилась на позиціяхъ, и только гранаты пролетали въ высотѣ, да далеко-далеко перестрѣливались одна съ другой какія-то двѣ неугомонныя батареи…

— Мати скорбящая!.. — назвали сестру солдаты.

Рослый турокъ, раненый въ спину насквозь, какъ только его внесли на носилкахъ за валъ, схватилъ руку Васильевой, прижалъ руку къ губамъ, а у самаго слезы такъ и стоятъ въ глазахъ.

— Ишь, гололобый!.. Разжалобился! — тронутымъ тономъ обернулся къ нему сосѣдъ-солдатъ.

VI

Только тяжело раненые и трудно больные шли въ госпитали. Офицеры и при нуждѣ старались какъ-нибудь отлежаться на боевыхъ позиціяхъ, совершенно справедливо полагая, что въ тифозномъ царствѣ лазаретовъ и здоровый сдѣлается больнымъ. Разумѣется, встрѣчались и исключенія. Являлись лодыри изъ тѣхъ, что опредѣлились на службу уже во время войны — отставные голодавшіе лѣнтяи, выгнанные товарищескимъ судомъ изъ полковъ и вновь поступившіе, потому что потребовались второй и третій комплектъ офицеровъ… Эти неохотно подставляли головы подъ турецкія пули — служба была для нихъ не исполненіемъ долга, а только средствомъ ничего не дѣлать и не умирать отъ голоду. Показались и такіе, что въ мирное время, въ разорванномъ картузѣ на-бекрень, просятъ помочь «благородному чеку, обремененному безчисленнымъ потомствомъ». Для этихъ господъ по пути на войну Сциллою являлся городъ, гдѣ они зачислялись на службу и получали деньги для слѣдованія, и Харибдою — Бухарестъ, гдѣ они неизмѣнною обязанностью считали застрять на нѣсколько дней, продѣлать нѣсколько скандаловъ и быть выпровожденными за Дунай особымъ распоряженіемъ коменданта… Такіе мечтали — какъ о величайшемъ благополучіи — попасть въ госпиталь или пристроиться къ обозу… Одинъ изъ подобныхъ героевъ попалъ въ лазаретъ къ сестрѣ Васильевой. Офицеры и солдаты къ сестрамъ милосердія относились съ величайшимъ уваженіемъ. Не было и рѣчи о придиркахъ, ухаживаніяхъ, оскорбленіяхъ… Исключеніемъ являлись лодыри, о которыхъ только-что говорилъ я. Они приставали къ усталымъ дѣвушкамъ, доводили до слезъ, не вѣдая, что творятъ, оскорбляли ихъ, разсчитывая на безнаказанность. Сестра бы не пошла жаловаться, а товарищи не увидятъ. Много-много, что «дуракомъ» обругаетъ обиженная, но вѣдь брань на вороту не виснетъ и на каждое чиханье не наздравствуешься. Махонинъ, одинъ изъ такихъ, лежавшій у сестры Васильевой, сначала охалъ и стоналъ, притворяясь больнымъ, пока не убѣдился, что его никто выгонять отсюда не думаетъ, послѣ чего перешелъ въ роль выздоравливающаго. Одинаково внимательно и къ нему относилась сестра, за что Махонинъ выражалъ свою благодарность — жалъ ея руки, цѣловалъ, подолгу держалъ ихъ на своей груди. Привыкшая ко всевозможнымъ изъявленіямъ признательности, Васильева допускала все это, не видя ничего дурнаго… Солдаты и не такъ еще дѣлывали. Одинъ старикъ, унтеръ, прощаясь съ нею, схватилъ ее за голову, поцѣловалъ въ лобъ, а потомъ поклонился въ ноги, ничѣмъ инымъ не съумѣвъ выразить, какъ онъ ей благодаренъ…

— А вы скоро въ полкъ? — обратилась она какъ-то къ Махонину.

— А что? — испугался тотъ.

— Да докторъ говоритъ, что вы ужъ выздоровѣли… То-то, я думаю, рады.

— Что-жъ, если они, господинъ докторъ, такое имѣютъ убѣжденіе и лучше меня знаютъ, какое у меня въ нутрѣ творится, то я готовъ идти подставлять голову… чужаго мѣста проѣдать не стану… А только вы, Марья Петровна, сами пермскія и даже на одной улицѣ со мной живали…

Васильева поблѣднѣла. Ее никто не звалъ такъ.

— Почему вы знаете… — и она, не договоривъ, должна была схватиться за колъ шатра, чтобы не зашататься.

— Ужь я знаю… А только вы, Марья Петровна, похлопотали бы за меня… Я многое знаю… Но вы видите, насколько во мнѣ благородства, — я знаю — и молчу… Ахъ вы, канашечка моя!..

Онъ смѣло двинулся къ ней… Она протянула передъ собою руки такъ, что онѣ уперлись прямо въ грудь Махонину. Часто-часто задышала… Неужели прошлое опять встало лицомъ къ лицу съ нею… неотразимое… забытое на время и неожиданно воскресшее?.. И когда же… когда?.. — Сердце колотится въ груди. Холодный потъ проступилъ на лбу…

— Вы ужь, Машенька, похлопочите… за меня… Я тоже вамъ благодаренъ буду… Пышечка вы моя!..

— Оставьте… Откуда вы?.. Почемъ вы знаете меня?

— Я пермскій… въ Мотовилихѣ на заводѣ болтался, какъ въ отставкѣ былъ… Но только я честь тоже понимаю — и молчу… Здѣсь, — ударилъ онъ себя въ грудь, — погребено… какъ въ могилѣ!.. Я Ивана Яковлева Колчагина тоже знаю, но молчу, молчу… Потому что блаародную душу имѣю… Вы здѣсь хотите фортуну сдѣлать — и дѣлайте, я не помѣшаю, только вы должны быть тоже благодарны… Поласковѣй…

— Какую фортуну?

Земля колыхалась подъ нею. Колъ, о который она держалась, тоже шатался; она боялась, что упадетъ вмѣстѣ съ нимъ. Что-то подкатывалось къ горлу и захватывало дыханіе… въ вискахъ стучало… И въ какое время все это!.. Когда кругомъ ее такъ полюбили… «Ангелъ Божій», «сестра милосердая», «мать родная» — уже восемь мѣсяцевъ, какъ она не слышала другаго названія, уже восемь мѣсяцевъ, какъ въ ней росло неудержимо только одно желаніе — умереть среди этого счастья, не столкнувшись ни разу съ своимъ прошлымъ… А оно вотъ, тутъ, вынырнуло невзначай и стоитъ передъ нею… подло улыбается и тянется къ ней блудливыми руками…

— О, Боже мой, Боже мой… Какую фортуну, чего я добиваюсь?!. Смерти развѣ — больше ничего!..

— Помилуйте, Машенька, у меня тоже затылокъ не деревянный — замужъ за офицера вамъ захотѣлось, ну, чтожъ — и выходите, я не обзавидую… Помогу даже, но только я вамъ, а вы мнѣ… Чтобъ безъ отказу… Ничего вѣдь вамъ не сто́итъ… Васъ не убудетъ отъ этого… Вы для меня, а я для васъ. А тутъ, — опять ударилъ онъ себя въ грудь, — тутъ могила!..

Какъ она въ эту минуту завидовала тѣмъ своимъ товаркамъ, что, убивъ себя на неустанной работѣ, лежатъ теперь, глубоко зарытыя въ землю… Ахъ, еслибы умереть, умереть сейчасъ! Сію минуту! Умереть — пока на нее съ такимъ благоговѣніемъ, съ такой любовью смотрятъ эти больные взгляды, эти потускнѣвшіе отъ страданій глаза… Умереть — пока подлая вѣсть изъ подлыхъ устъ не разнесется вездѣ, пока отъ нея не отвернутся всѣ эти милыя и дорогія лица ея солдатъ, ея братьевъ!..

Ей почему-то казалось, что именно отвернутся… Хотя, разумѣется, они бы остались тѣми же… Больному сердцу была страшна слѣдующая минута.

— Вы вотъ что, Машенька, какъ всѣ заснутъ, я къ вамъ поговорить… А ужь за меня будьте спокойны…

Слезы побѣжали изъ ея глазъ. Она не замѣчала… Она не слышала послѣднихъ словъ его. Не почувствовала даже, какъ онъ взялъ ее за руку… Не почувствовала — иначе бы съ дикимъ крикомъ отпрянула отъ этой отвратительной гадины — будь что будетъ, все равно… Она не видѣла его пошлой улыбки и стояла, опустя голову, безмолвная, не зная, какъ пережить это, какъ завтра придти сюда взглянуть на ея больныхъ… О, Господи, сегодня еще быть святой — и вдругъ, завтра… Но, можетъ, онъ будетъ молчать, можетъ быть его умолить удастся.

— Такъ я къ вамъ, Машенька, сегодня.

— Только не это… Ради Бога, не это… Послушайте… Въ васъ душа есть, не камень же вы… Сколько я плакала, сколько я каялась!.. Голубчикъ… въ вашихъ рукахъ теперь, — безпорядочно шептала она, боясь, что ее услышатъ другіе и въ то же время опасаясь, что онъ не разслышитъ ее… — Дайте умереть мнѣ такой, какъ я теперь… Умру — простятъ, можетъ быть, и казнить не станутъ… Только не это… Ради Христа!.. Вѣдь была у васъ мать, сестра есть, можетъ быть… Для нихъ… Все, все сдѣлаю, только не это… Денегъ вамъ надо — возьмите… У меня скопились…

— Вотъ еще… Я вамъ по всему моему блаародству, а вы денегъ. Очень мнѣ надо деньги! Оставьте вы всѣ эти ваши клапштосы. Если вы думаете слезами меня — атанде-съ^[1]. Не въ ту лузу попали… Я вамъ говорю — вы мнѣ, а я вамъ!.. Поняли — ну и довольно. Какой еще разговоръ между блаародными людьми!..

И онъ отошелъ, оставивъ ее здѣсь, совсѣмъ потерявшуюся.

«Что дѣлать, куда кинуться?.. Куда уйти?..»

Мысли вихремъ кружились въ ея головѣ… Не на чемъ остановиться, не за что взяться…

Покончить съ собой — а Богъ?.. Онъ проститъ!.. Нѣтъ, не проститъ… Можетъ, это испытаніе; можетъ, это за то, за прошлое; еще не искупила… Мало было покаянія, мало было слезъ… Нужно несчастіе, послѣднее большое несчастіе.

«Боже, ты справедливъ! Дай мнѣ умереть въ эту же ночь!.. Не дай пережить!..

Не сонъ ли это?.. Можетъ быть, Махонинъ шутитъ… Нѣтъ, не шутитъ. Такъ не смѣются…

Да за что же… за что?.. У Семенова рана не перевязана. Мозжитъ, должно быть. Ишь, какъ стонетъ!.. Что ужь теперь… Не все ли равно… Завтра этотъ же Семеновъ отвернется отъ нея»…

Безсознательно подошла къ нему… Перевязываетъ.

— Голубушка, дай тебѣ Богъ… Святая ты наша! — слышится ей…

Благодарный взглядъ солдата покоится на ней… Ахъ! какъ-то завтра онъ посмотритъ на нее?.. Святая!.. Какъ-то завтра онъ назоветъ ее?.. Завтра, завтра… Неужели въ эту ночь не умретъ она… Вѣдь это такъ легко… Такая она хрупкая, хилая… Руки дѣлаютъ свое дѣло, а мысли въ головѣ еще скорѣе, еще безумнѣе…

— Матушка, что сегодня такая? Притомилась?.. Что слова не скажешь?.. родная!..

Ахъ! она бы сказала — не смѣетъ… Смѣетъ ли она, она — опозоренная, оплеванная, загаженная — отзываться на имя «матушки, святой, родной»!? Не ея мѣсто здѣсь… Завтра ее со стыдомъ прогонятъ отсюда; завтра, озлясь, ее станутъ проклинать, смѣяться надъ ней будутъ… Докторъ… Подруги… «И такая была между нами!..» Сказать, что онъ лжетъ, что онъ все выдумалъ, а какъ въ глаза-то глядѣть ему и другимъ?.. Да нѣтъ, такъ не выдумаешь. Ему повѣрятъ… «Ишь какъ странно на нее смотритъ Семеновъ, — ужь не догадывается ли?.. Ахъ, какъ хорошо было, легко!.. Точно сонъ весенній, хорошій сонъ, праздничный… Проснулась теперь — сна нѣтъ»…

— Спасибо тебѣ, спаси тебя Богъ!..

«Нѣтъ, Онъ не спасетъ… Нѣтъ, Онъ не спасетъ!.. Ребенкомъ спасъ… „Богородица, милая!“ — А теперь не спасетъ… Кто ее спасетъ, гдѣ такая сила есть?.. Не чудится ли это? Отчего вдругъ, неожиданно раздавило?.. Упало сверху — и на смерть! Нѣтъ! не на смерть, въ томъ-то и дѣло, что не на смерть. Еслибы на смерть… Въ могилѣ-то хорошо, легко въ могилѣ»…

Еще сегодня она какъ счастья ждала минуты, когда войдетъ въ этотъ шатеръ, когда увидитъ своихъ больныхъ… А теперь… «Теперь скорѣй бы, Господи, одной остаться!.. Одной — передумать… Одной, совсѣмъ одной. Нѣтъ еще — не скоро… Еще часъ здѣсь пробыть… Служить имъ… Надо служить… До конца служить, пока они сами не отвернутся отъ нея, пока они сами не откажутся отъ ея помощи… Какъ же она войдетъ сюда завтра? Съ какимъ лицомъ? Съ какими мыслями?.. А, можетъ быть, ее пожалѣютъ и, не говоря ей ни слова, отправятъ ее назадъ… Можетъ быть, за все, что она добра сдѣлала, ей главный докторъ скажетъ: „Уѣзжайте скорѣй… Сейчасъ уѣзжайте… Вотъ ваши бумаги… Вы намъ не нужны“… Она сейчасъ же, сію минуту… Чтобы только не видѣть ихъ, не встрѣтиться съ тѣми, кто зналъ ее другою!..»

Будутъ ли они вспоминать о ней?.. Можетъ быть, шевельнется и у нихъ на душѣ хорошее… Можетъ быть, ругать не станутъ… Вѣдь она же работала… А только уже не сестра, не ангелъ… Кому такая сестра нужна, кто такимъ ангеламъ молится!?.

— Что это ты?.. — слышится участливый голосъ солдата… — Никакъ плачешь?

— Такъ… устала…

— А ты отдохни… Коли есть что горькое — не думай, забудь…

«Не думай… забудь! Какъ забыть?.. Кто же за нее думать-то будетъ?..»

Наконецъ ее смѣнили, наконецъ она осталась одна, сама съ собою, съ своими мыслями, съ своими воспоминаніями, своими покаянными слезами.

VII

Ночь была сырая, скверная. Въ палаткѣ холодно, мокро. Огонь фонаря едва-едва мигалъ, точно и ему хотѣлось заснуть, точно и ему наскучило смотрѣть на эти промокшія полотнища, на эту слякоть внизу, на это печальное лицо, упорно устремлявшее на него свои заплаканные глаза… Руки сестры Васильевой совсѣмъ посинѣли, зубы стучали отъ холода, но она и не думала накидывать на себя пальто; то, что совершилось въ ней — убивало всѣ внѣшнія впечатлѣнія. Тѣло жило ими — душа томилась сама по себѣ, билась въ немъ, какъ птица въ клѣткѣ, хотѣла вырваться и оставить эту разбитую, никому уже ненужную клѣтку навсегда, въ слякоти этой палатки, рядомъ съ этимъ скупо свѣтящимся фонаремъ…

— Ахъ, какъ тяжело!.. какъ тяжело!..

Старыя знакомыя картины рисовались въ ея памяти… Еще недавно онѣ были заслонены дѣломъ искупленія, убивающей работой; теперь все отошло въ сторону, и она опять лицомъ къ лицу съ ними… Голодная, пьяная сестра, убогая лачуга подгородной слободы, дикій развратъ, словно шумныя волны океана, бушующій кругомъ. Гдѣ та скала, куда можетъ спастись несчастное молоденькое созданьице? Гдѣ тотъ хорошо оснащенный и крѣпко сшитый корабль, что приметъ ее къ себѣ на бортъ и быстро донесетъ до тихой и мирной пристани? Высоко, къ самому небу подымаются вспѣненные хребты, вихрь роетъ бездны между валами; скрипятъ и точно жалуются слабыя щепки утлыхъ ладей, захлестываемыхъ бурей, непогода рветъ паруса и ломаетъ мачты. Желѣзныя цѣпи якорей рвутся, какъ нитки, подъ бѣшенымъ напоромъ грозы… Гдѣ ей уцѣлѣть!?. Гдѣ ей спастись!?. Несите ее, волны! топи ее, безжалостное море!.. Внизъ, внизъ, на самое дно — къ чудовищамъ мрака!.. Свѣтлый лучъ — молодой учитель въ той школѣ, куда она ходитъ… Жадно раскрывается сердце на встрѣчу его словамъ. Чудныя слова!.. Правда въ нихъ теплится, какъ огонекъ въ лампадѣ. Но огоньку этому не разгорѣться пожаромъ; слабый порывъ вѣтра — и онъ тухнетъ, только струйка дыма курится еще въ воздухѣ, гдѣ задыхается и томится чуткая душа… Чудныя слова: трудись и вѣрь!.. Вѣра есть, много есть вѣры — труда нѣтъ… Рада трудиться — рада… Сладокъ бы самый тяжелый трудъ — да гдѣ онъ? На фабрикѣ — походила недѣлю: приказчикъ приставать сталъ; отказала ему — выгналъ. Къ чиновницѣ служанкой пошла. Больно хороша бѣдная, приревновала ее хозяйка къ мужу — и опять въ лачугу слушать пьяную сестру, молчать на попреки голодной матери… Въ прошломъ — гдѣ опора?.. Отецъ ласковъ былъ когда-то… Изъ бадьи мертвый простился. А теперь и ему не помочь ей… Гдѣ ему увидѣть сверху… Оттуда вся земля въ комочекъ — человѣка и, не замѣтишь на ней…

Шире и шире раскрываются крупные сѣрые глаза — прошлое видятъ… Вотъ оно стоитъ… Живьемъ… Хмѣльные купцы, потерявшіе образъ и подобіе Божіе заводчики. Что-то горячо жжетъ, точно огнемъ палитъ… зато душу смариваетъ. Молчитъ она, душа, не шелохнется… Дѣвочка Маша — Машкой стала. Школа — книги читать научила, а дѣла не дала… Находитъ иной разъ просвѣтленіе… головой въ стѣны стукается, навзничь о полъ, и бьется, какъ порченая… А все-таки Машка! Ея не жалѣютъ. Разъ пьяный на улицѣ разбился. Взяла къ себѣ, двое сутокъ протомилась надъ нимъ. Плакала, дышала его угасающей жизнью, раздувала ея тухнущую свѣтильню… Раздула, спасла… Оказался благородный. Скандалъ. «У кого тебя нашли?.. гдѣ ты лежалъ?» Онъ же потомъ на нее накинулся — какъ смѣла его къ себѣ брать? Съ полиціей дѣло пришлось имѣть. Учитель молодой шатался по слободѣ… Видимо, фраза съ дѣломъ разошлась — къ ней забрелъ. Господи! Плакалъ, плакалъ. Прощенія у нея просилъ… Въ чемъ, что онъ ей сдѣлалъ?.. «Бѣдная ты, коли бы не училась, да меня не слушала — легче бы тебѣ было!..» Еще бы — скотомъ осталась бы, а скоту развѣ не все равно? «Я виноватъ!.. я тебя облюбилъ»… Небо на землю сошло. Рай открылся… Свѣтлая комната, тихая жизнь… Никуда она не выходитъ, никому не показывается… На окнахъ цвѣты… Мать въ могилѣ давно… Уйти бы отъ людей совсѣмъ… Въ глазахъ огонекъ засвѣтился… Грудь здоровѣй стала… Началъ хандрить учитель… «Вы бы уѣхали куда на время»… Схватился… уѣхалъ. Черезъ недѣлю письмо: «Подлецъ я, Маша, только не могу съ тобой жить… Прости меня… я задыхался тамъ, простора мнѣ надо!..» Поняла и простила. Продала мебель — ему послала деньги… Только и взяла, что цвѣты съ оконъ да стихи Некрасова… «И въ домъ мой смѣло и свободно хозяйкой полною войди!..»^[2] Не надолго только… Небо тучами покрылось, рай не виденъ. Спрятался куда-то… Началась жизнь впроголодь, зато честная, хорошая… Сунулась въ обитель — не приняли… Писала ему — отвѣтилъ разъ: «Не рви ты мнѣ сердце своими письмами… Стыдно мнѣ… Прощай, Маша»… Поплакала… А тутъ война… Война вывела и ее на просторъ… Выручила.

— Ахъ, какъ тяжело, какъ тяжело!..

«Къ кому пойти?.. Докторъ добрый… Разсказать ему?.. А отчего прежде молчала? Да развѣ онъ защита, а всѣ остальныя, другія сестры?.. Больные?.. О, Господи!.. пошли смерть!.. Сейчасъ вотъ тутъ… Яви чудо! Богородица тогда спасла… въ черномъ колодцѣ рудника. Спаси и теперь… Пусть разорвется сердце… Упасть бы теперь лицомъ въ землю… Вотъ такъ, — и она легла лицомъ въ землю дѣйствительно. — Упасть — и уже не вставать. Кажется, сердце тише бьется… Неужели смерть?.. Нѣтъ, опять заколотилось… Нѣтъ, много еще, много жизни… До конца испытаніе выдержать… Видно, много зла въ прошломъ. Разъ поскользнулась — поднялась, опять сбиваютъ на земь… Тогда игуменья отказалась въ монастырь взять… Теперь здѣсь опять передъ нею этотъ страшный, суровый призракъ… Ахъ, какъ слезы жгутъ глаза!.. Отчего же людскаго сердца прожечь онѣ не могутъ?.. Завтра она станетъ плакать, а ея стыдиться только будутъ… Самые добрые постараются не смотрѣть на нее… Какъ тяжко, какъ тяжко!.. Точно сквозь строй пройдетъ она по палатѣ»…

— Маша… ты?..

Не слышитъ, лежитъ… Вихрь въ головѣ, тоска щемитъ сердце.

— Маша… Тебѣ говорю… Я пришелъ… Ты на меня надѣйся… Я по своему блаародству снисхожденіе тебѣ окажу такое, что вѣкъ не забудешь… Ты ко мнѣ, а я къ тебѣ… Ну, вставай…

Какъ сумасшедшая смотритъ на него…

— Уйди… Уйди… Пагуба моя… Уйди… Убей меня!

— Ну вотъ еще!.. Давно ли столь чувствительны стали?

Груди ея коснулся… Стоитъ она холодная… Силы отбиться нѣтъ. Теперь вѣдь все равно. Пускай… Она — такая!

— Господи, Господи! Да спасите же, спасите!..

Неужели это она крикнула?.. Теперь онъ не пожалѣетъ… Теперь стыдъ… позоръ…

— Сестра, что съ вами?

Приподымается полотнище палатки… Изумленное лицо молодаго доктора… Взглянулъ и разспрашивать не сталъ.

— Мерзавецъ!.. А еще офицерскіе погоны носишь!.. Вонъ сейчасъ отсюда!..

— Ну, погоди ты, Машка, я тебя завтра поблагодарю!..

— Завтра вы будете отправлены въ полкъ…

— Попрощаться-то все-таки попрощаюсь… Что вы ее такъ бережете?.. Не для васъ одного, докторъ, ее на всѣхъ хватитъ… Слава Богу! — навыкъ есть и практика большая была!

Ушли… Она опять одна… Сѣла. Фонарь потухъ. Большіе глаза смотрятъ въ темноту… Темнота смотритъ на нее…

«Такъ надо!.. Такъ надо… — повторяетъ она про себя… — Чтожъ я… Развѣ такихъ жалѣютъ!?. Если Богъ не пожалѣлъ, что-жъ людямъ-то… Такъ надо… Такъ надо…

Жить… Зачѣмъ?.. Уйти самой… Пока не разсвѣло — уйти… Найду по-пути кого-нибудь, довезутъ дальше. До Систова… Ахъ, можетъ быть, дождемъ захлещетъ до смерти — или въ рѣку попаду дорогой… хорошо бы!.. Закрыть глаза и ничего не видѣть… Чтобъ сердце перестало биться… Хорошо бы!..

Только скорѣй, скорѣй!.. Черезъ часа два, три — день… Скорѣй!..»

Сестра Васильева встала… Споткнулась о веревку палатки у порога, упала лицомъ внизъ… Холодная грязь какая и жидкая!.. Съ лица течетъ… Не все ли равно!.. Скорѣй… Скорѣй… Только бы проститься съ ними, съ солдатиками ея родимыми. Какъ они любили ее!.. Какъ они звали ее — святой, ангеломъ! «Кто-то теперь приласкаетъ васъ, кто станетъ ходить за вами?»

Вошла въ госпитальный шатеръ… Тускло мигаютъ керосиновыя лампы… Кто-то стонетъ… Это сегодня утромъ привезли раненаго. Спятъ всѣ; никто ея теперь не увидитъ… Стала она у порога… Оторваться силъ нѣтъ… На колѣни опустилась, земной поклонъ имъ…

— Простите меня… Простите, что нечистыми руками… Не мнѣ бы здѣсь — ужъ очень помочь хотѣлось. Всю-то жизнь маялась… Простите!..

Еще земной поклонъ.

Встала, вышла.

Яро дождь въ лицо хлещетъ, вѣтеръ съ ногъ сбиваетъ, холодный, насквозь пронизывающій… Позади остался госпиталь… Въ темнотѣ уже и палатокъ не видно… И позади, и впереди одинаково — мракъ безразсвѣтный, и въ душѣ мракъ… Ни одного луча. Силъ не хватаетъ, вѣтеръ подъ ноги звѣремъ лютымъ подкатывается… Грудь насквозь болитъ… Скорѣе, подальше отсюда… До разсвѣта уйти надо… Кто это рыдаетъ? Неужели она? Или вьюга по голымъ и мокрымъ полямъ еще заживо отпѣваетъ ее?..

Прощай, сестра!.. Прощай, ангелъ Божій!..

VIII

— Гдѣ-жъ ты ее нашелъ?

— А издѣсь, двухъ верстовъ нѣтъ… По надъ рѣчкой… Ѣду я этто… Берегъ крутой… Конь спотыкается… Гляжу эдакъ, поправѣй — сѣрое. Точно платье кинуто… Думаю: «что добру пропадать, семъ-ко возьму». Остановилъ коня — пошелъ: «ахъ ты, Боже мой, святители!..» Лежитъ она это въ грязи, головка въ грязи, ручки въ грязь раскинула, въ небо смотритъ… «Аль жива? — думаю… — Ужли наша сестра?..» Наша и есть… Господи! Взялъ за голову, поднялъ — не сморгнула. Что такое? Я за ручки — синія, синія… Приворотилъ коня — поднялъ, уклалъ въ телѣгу — вотъ и лежитъ… Какъ была! — объяснялъ обозный солдатикъ растерявшемуся и опечаленному доктору.

Посреди ампутаціонной палатки, окруженная служителями госпиталя, на чистомъ бѣломъ полотнищѣ лежала сестра Васильева. Большіе, широко раскрытые глаза на худенькомъ личикѣ глядѣли какъ-то изумительно, вопросительно… «Что со мною, зачѣмъ вы на меня смотрите — развѣ случилось что?..» Волосы, смѣшавшись съ придорожною грязью, свалялись въ какой-то безобразный комъ грязи; грязь не была еще смыта съ рукъ… Видно ее захлестало дождемъ и занесло вѣтромъ прямо въ глубокую рытвину… Красный крестъ на груди не шевелится: большое сердце маленькой женщины успокоилось; оно уже не страдаетъ, не мучится… Все равно теперь, что про тебя ни скажутъ, ты не услышишь, бѣдная, ты не узнаешь позора, отъ котораго бѣжала… Ты спасена… Вѣтеръ бьетъ въ полотнище палатки, словно назадъ требуетъ свою жертву вечернюю… Стонетъ и плачется, будто ему еще разъ хочется ее и мертвую захлестать дождемъ, закидать грязью… точно люди, что гнали ее внизъ, въ глубокія рытвины при жизни; точно люди, что, не жалѣя ея бѣднаго, измученнаго сердца, забрасывали ее грязью…

---

Какъ-то случилось мнѣ проѣзжать мимо одинокой болгарской деревушки.

Около стоялъ когда-то госпиталь, гдѣ работала сестра Васильева.

Была чудесная южная весна. Съ полей несло ароматомъ первыхъ цвѣтовъ; жаворонки звенѣли въ высотѣ; съ голубыхъ небесъ вѣяло тишиною. Въ верстѣ отъ деревни мелькало кладбище…

Десятка три крестовъ… Покосились уже… Цѣпкая поросль побѣжала по могилкамъ, кое-гдѣ и по крестамъ вверхъ лѣпится… Задорно перекликаются въ ней мелкія пташки; свѣтлый ручей отзывается съ веселымъ рокотомъ изъ глубокаго оврага… Надъ самымъ гребнемъ — одинокій крестъ. Подобно другимъ, могила обсажена цвѣтами. Хорошо принялись: розы льютъ свой ароматъ по вѣтру, алѣя отъ жаркихъ уже поцѣлуевъ весенняго солнца… На крестѣ только два слова: «Сестра Васильева»… Ни имени, ни года, ни числа… Такъ лучше!.. Могильный холмикъ весь въ зелени. Прислонился я къ нему, и недавнее прошлое словно въявь воскресло передо мною… Крошечное личико съ большими умными сѣрыми глазами ласково смотрѣло на меня; худенькія ручки съ костяшками вздрагивали въ моей рукѣ… И когда, полный свѣтлой грусти, склонился я передъ этой могилой, мнѣ почудилось, что подъ ея насыпью, глубоко схороненное, бьется еще большое сердце маленькой женщины.

Примѣчанія

1. фр.
2. Н. А. Некрасовъ «Когда изъ мрака заблужденья…». Прим. ред.