В. В. Розанов
правитьБольное общество
правитьОтвратительные, несносные преступления… Мы не говорим о зверстве злодеяний, о пролитой крови, не напоминаем заповеди: «не убий». Уж какие там заповеди в наше время. Отец едва помнит, что он «отец», и бегает на побегушках у сына-гимназиста и чуть не прислуживает, стоя за столом, сыну-студенту; дети давно забыли, что они «дети», и терроризируют папаш и мамаш не меньше, чем полицию. Отвратительная, несносная борьба, ведшаяся в семье русской между отцами и детьми еще со времен знаменитого тургеневского романа, закончилась полной победой детей. Родители, которые не сдались детям, видят у себя ад в дому и даже ценою этого ада все же не приобретают ничего, не достигают не только повиновения, но и простого приличия у себя дома. Дети сделались квартирантами-хозяевами, отношение которых к родителям не отличается по деликатности и тону от отношений заносчивого жильца к дворникам и вообще к служащему персоналу дома: они у них на побегушках, они, не рискуя глубочайшими неприятностями, торопливо спешат исполнять всякие их капризы, фантазию, дурь. Безумное время! Полная перепутанность понятий и отношений!
На этом просторе гуляет дикая воля. Учиться трудно и скучно, учение требует терпения и способностей. Ни того, ни другого мы исторически не накопили. Родители в свое время выполняли свою дикую волю над прислугою, — волю грубую и глупую, не знающую берегов и правил. Теперь они сами попали под такую же волю «господ» детей, также не знающую берегов, правил и законов. Но их песенка спета, этих отживших и отживающих родителей: родина имеет дело с воспитанными или, правильнее, с невоспитанными их детьми. В беспредельной свободе выросло в каждом из них безграничное «я», обожаемое, нежно носимое на руках, как принц-малютка в кружевных пеленках. Не наблюдаем ли мы в каждом из этих политиканствующих студентах, фланирующих гимназистах прежде всего безграничного самообожания, самовлюбленности, отсутствия какого-либо сознания в себе, не говорим уже — недостатков, но хотя бы слабостей, общечеловеческих слабостей. Это совершенно непогрешимые папы, куда блаженнее римского. Тот только по наружности, на глазах народа, исповедует свою непогрешимость: смелые русские юноши и девицы убеждены в ней самым чистосердечным образом.
Без дела, без труда, не обремененные наукою и никакою ответственностью, они фиксируют праздное и необузданное воображение на какой-нибудь блестящей точке, — и впадают в сомнамбулизм совершенно так же, как это бывает при сосредоточении физического глаза на каком-нибудь блестящем предмете. Одни усыпляются монотонным видением одного предмета, другие усыпляются монотонным чтением книжек по какому-нибудь одному вопросу, по одному предмету. Все остальное, т. е. целый мир, не попадает в поле зрения самовлюбленного маньяка. «Един есть Бог, и Магомет пророк его», это исповедание узкого и фанатичного мусульманства очень походит на исповедание детей несчастного русского общества: «Один есть вопрос — это рабочий вопрос! И Маркс — пророк его». И как мусульмане кривыми саблями срезали, бывало, головы христианам и вообще всем, противящимся Аллаху и Магомету, так русские дети презирают, топчут и, наконец, истребляют все, что стоит на пути утверждения их приблизительно «пролетарской республики»… Фанатизм здесь доходит до сомнамбулизма, до полной потери чувства действительности, до потери всяких связей с реальным миром под действием какой-нибудь грезы, утопии. Господа экспроприаторы и убийцы по всем действиям их — это совершенно невменяемые субъекты, разгуливающие на просторе вместо того, чтобы скромно сидеть на Удельной, и выполняющие намерения свои со всею отчетливостью и безостановочностью сумасшедшего, который имеет свой «пункт» и во всем остальном, кроме этого пункта, ничем не отличается от прочих людей.
Маньяки патологического времени, действующие среди совершенно перевернутых вверх дном понятий и отношений, естественно, они находят сочувствие среди окружающих, как больные среди заболевающих, как формально-сумасшедшие среди неврастеников и вообще страдающих или ослаблением, или возбуждаемостью нервной системы. Трудность нашего времени заключается в том, что мы болеем не одною политическою и социальною болезнью, но болеем душевною болезнью и что болеют ими не отдельные индивидуумы, а все общество, — только в разных степенях. От этого именно больное общество выделяет из себя постоянно субъектов явно патологических, с чувствительностью, притуплённою в одних направлениях и страшно возбужденною в других. Такой субъект кинет на страдание свою собственную семью ради той иллюзорной надежды, что это нужно или что это принесет кому-то облегчение. Бедность, болезнь и нужда у себя дома, его родных, соседей его не трогает: он к ним совершенно безучастен; но зато он истекает сердечною кровью при мысли о голодном или полуголодном пролетариате, о котором знает почти только по книгам. Потеря чувства действительности, притупленность осязания, зрения, слуха; замена всего этого какими-то своими мозговыми иллюзиями, видениями — вот общая картина субъекта с Удельной и субъекта, бегущего с браунингом навстречу тому или иному высокопоставленному лицу. Какая связь между этим высокопоставленным лицом и между, положим, голодающими крестьянами Казанской губернии? Связи нет никакой; но маньяк усматривает эту связь. Он видит то, чего никто не видит, как не видит решительно ничего из того, что для всех прекрасно видно.
Впервые опубликовано: Новое время. 1906. 24 дек. № 11058 .