Болтунья
правитьВ Кмони, хорошеньком городке Маконы, жил себе поживал несколько лет тому назад один добрый человек по имени дядя Лапано. С раннего утра, если только позволяла погода, отправлялся он в свой виноградник, с рабочими инструментами на плече, и принимался там за работу. Однако, хотя ему было уже лет шестьдесят, дядя Лапамо богатства не нажил. Но старик был отчасти философ и особенно не огорчался этим; напротив, он отличался всегда прекрасным расположением духа. Доказательством, что он вполне был доволен своей участью, являлось то, что он никогда не завидовал богатству других. Скромный в своих привычках, он довольствовался немногим и, по-видимому, пользовался полным достатком.
Все, кто знал старого виноградаря, все говорили:
— Какой славный человек дядя Лапамо!
Никогда-то он ни на что не жалуется, и никто не слыхивал от него дурного слова об его соседях. Только бы мороз в мае месяце не побил его лозу в цвету, и больше ему, кажется, ничего не нужно! Право, можно сказать, что это самый счастливый человек во всем Кмони.
Нередко бывает, что с виду считают совершенно счастливыми таких людей, которые па деле вовсе не счастливы. Так было и с дядей Лапамо.
Нет, далеко было до полного счастья нашему старому виноградарю. Но он никому не показывал своего горя и держал его глубоко на сердце. И горе было давнее, началось оно с тех пор, как ему вздумалось, по примеру прочих, жениться. Жена-то и явилась источником его горя, она, конечно бессознательно, сумела отравить ему существование.
А между тем ее нельзя было назвать дурной женщиной, или лентяйкой; или мотовкой… Напротив, она считалась превосходной хозяйкой, но увы! обладала пороком, приводившим ее мужа в отчаяние. Она была ужасная болтунья.
Чего-чего муж не предпринимал, чтобы удержать язычок супруги, — и пересказать нельзя. И просьбы, п угрозы, и замечания и мольбы--ничего по помогало. Болтовня и сплетни так и лились рекой и заполняли весь город.
— Право, моя жена способна две каменные стены между собой поссорить. — говорил Лапамо.
Бедный дядя Лапамо положительно страдал из-за порока своей милейшей половины, не говоря уже о том, сколько ому приходилось переносить неприятностей из-за ее злого язычка.
Однажды утром наш виноградарь страшно разгневался — что случилось с ним очень редко — и уходя на работу осыпал свою жену самыми горькими упреками, как вдруг дверь дома приоткрылась и его гневную речь прервал жалобный, гнусливый голос:
— Купите что-нибудь, милостивые господа, купите пожалуйста. Шпильки, гребенки, нитки, булавки, пуговицы, альманахи новые… кругленькое мыльце…
Это был деревенский разносчик, торговец мелочами.
Дядя Лапамо повернулся и отрывисто заметил, что им ничего не потребуется.
Разносчик продолжал настаивать:
— Купите… парочку подтяжек, мыльце хорошенькое…
И так как он сопровождал свое предложение смехом, то дяде Лапамо представилось, что он вздумал над ним насмехаться. Оп еще более рассердился.
— Проклятый торгаш! — закричал он. — Сейчас убирайся, а не то…
И он очень выразительно схватился за свой железный кулак.
Разносчик быстро сократился, повыйдя за дверь обернулся и снова крикнул, заливаясь смехом:
— Подтяжек парочку… мыльце хорошее…
Дядя Лапамо с сердцем захлопнул за ним дверь. После этого он отправился в свой виноградник.
Вернулся он по обыкновению около полудня, прямо к обеду. Но дядя Лапамо был на этот раз совсем не тот, каким его привыкла видеть жена, — на нем, что называется, лица не было, его просто узнать было нельзя, такое отчаяние выражала его фигура.
Жена встревожилась и пристала к нему с расспросами, что такое с ним случилось. Старик все больше п больше волновался и тревожился, но не говорил ни слова. За обедом он ничего не ел, отталкивая кушанья, которые прежде уничтожал с большим аппетитом. Жена продолжала к нему приставать с расспросами, что с ним такое?
— Нет! Нет! Отстань! Ничего я тебе не скажу, — отвечал муж, — лучше и не спрашивай!
И положив локти на стол, он закрыл лицо руками и так горестно вздыхал и стонал, что вчуже сердце разрывалось.
Бедная жена, не зная, что делать и как узнать причину такого горя, бросилась перед ним па колени и умоляла открыть ей причину, заставляющую его так отчаиваться.
— Душит меня моя тайна, душит! — горевал старик. — Да разве; я могу тебе ее открыть? Ты сейчас разболтаешь соседям про то, что я сделал!
— Да нет же, муженек, нет! Обещаю тебе словечка не вымолвить!
— Не сдержать тебе, женщина, твоего языка, все разболтаешь, а тогда мне не миновать каторги!
— Каторги! Господи — Боже ты наш! Да что же это ты сделал такое, несчастный?
— Обещаешь не болтать?
— Клянусь, никому не скажу!
— Ну так слушай! Работаю я, знаешь, в своем винограднике, является этот разносчик… помнишь его?
— Ну да! Да!
— Встал против меня и не говоря ни слова стал мне рога показывать. Я и без того был не в духе, а тут он меня окончательно взбесил, размахнулся я своей мотыгой… ну и… прикончил с ним на месте!
— Несчастный! Ты его убил? — воскликнула перепуганная женщина, — что теперь с нами будет? Погибли мы, совсем погибли!
— Да нет же! Тише! Ведь мы были вдвоем, никто ничего не видал, и если ты попридержишь язычок, так никто ничего и не узнает!
— Что же ты сделал с телом, куда девал убитого?
— Выкопал яму в винограднике, да и зарыл его в нее. Говорю тебе, что никто ничего не видал и не узнает, если ты не проболтаешься. Ну, а не сдержишь языка, так быть мне на каторге!
Дядя Лапамо в этот день больше не ходил на работу. Они сидели дома с женой и оплакивали свое несчастье. Но на другой день старик встал рано и отправился в виноградник. Он казался гораздо спокойнее, но уходя очень внушительно убеждал жену о необходимости глубокого молчания.
Убравшись дома по хозяйству, с головой полной тревожных дум и с жатым сердцем, тетка Лапамо почувствовала наконец, что тяжесть этой тайны ей не по силам и что ей необходимо с кем-нибудь ее разделить. Она решилась сбегать к соседке и рассказать ей о своем несчастий.
— Только смотри, голубушка, — уговаривала она заливаясь горячими слезами, — никому ничего не говори, а то нам с мужем беда будет, совсем погибнем!
Соседка так долго знала дядю Лапамо за доброго человека, уважаемого всем городом именно за то, что он никогда мухи не обидел, что положительно остолбенела от изумления, услыхав, что он убил человека.
Но как ни удивительно и не ужасно было это известие, а поверить ему пришлось, если сама жена открыла ей тайну преступления, совершенного мужем. Соседка была женщина добрая, но к несчастью, она была похожа на тетку Лапамо склонностью поболтать и посудачить. Поэтому, несмотря на клятву молчать и даже никому не намекать на эту историю, — только что жена виноградинка ушла, она почувствовала непреодолимое желание поделиться поразительным известием и побежала с этой целью к кумушке соседки. Та оказалась такой же болтуньей, и через час весь город пришел в волнение. Все знали, что дядя Лапамо убил разносчика, и что труп последнего закопан злодеем в винограднике.
О почетном прошлом старике никто уже не вспоминал. В нем видели негодного убийцу, старого лицемера. Несомненно, это было уже не первое его убийство. Всю жизнь он морочил добрых людей своим притворством. Вспоминали разные шутки, устраиваемые им и возбуждавшими в свое время добродушный смех, и находили в них доказательство его порочности и двоедушия.
Когда слух дошел наконец до Убино, бригадира жандармов, он наморщил лоб и послал за Лаллуа, самым старым жандармом в бригаде.
— Вот так страшное дело, — сказал он ему, — я и не думал, что в таком мирном и честном городке, как Кмони, могли находиться такие злодеи. Надо скорее скакать в Макон и предупредить тамошние власти. А я в это время отправлюсь с жандармом Жасмином к Лапамо и захвачу его поскорее в наши руки.
Лаллуа приложил руку к кепи и отвечал на манер бравого Панджи:
— Вы правы, бригадир!
Немедленно облачился он в свои длинные сапоги, привесил саблю и, не жалея лошади, что есть духу понесся в Макон.
Бригадир Убино и жандарм Жасмин отправились в жилище дяди Лапамо. Он еще не возвратился с работы.
Тетка Лапамо сбирала обед, как вдруг вместо ожидаемого мужа в комнату вошли жандармы.
Бедняжка побледнела.
— Где дядя Лапамо? — спросил бригадир.
— Он, как всегда, ушел на работу, сейчас должен вернуться, вот и обед ему готов.
— Ладно, мы его подождем.
— Господи! Мои добрые господа жандармы, зачем это он вам понадобился?
— Не ваше дело, тетушка, вот придет он, так мы ему и скажем, что надо.
Бедная женщина догадалась, что соседка разболтала, и что жандармы пришли арестовать ее мужа. Она от страху дрожала всеми членами.
Дядя Лапамо возвращался со службы очень голодный. Подходя к дому, он увидал, что около его собралась большая толпа народу. Догадавшись в чем дело, он нахмурился.
— Несчастная не умела сдержать языка, проболталась! — прошептал он.
Старик прошел среди собравшихся соседей, низко склонив голову. Благодаря этому, он не видал их враждебных взоров, но слышал, как в толпе шептали:
— Вот и он! Ага, это он!
Быстро отворив двери и переступив порога, дядя Лапамо очутился перед ожидавшими его жандармами. Он снял шапку и с изумлением, но очень вежливо спросил, что им от него угодно?
— Дядя Лапамо, — сказал бригадир, — вы должны отвечать на мои вопросы. Нам дали знать, что вы совершили ужасное злодеяние.
Лапамо поник головой и не отвечал ни слова.
— Ах мои добрые господа! — воскликнула его жена. — Клянусь вам, мой мужа, ничего дурного не сделал!
Дядя Лапало бросил на жену угрожающий взор.
— Молчи, негодяйка, — сказал он, — это ты всему виной!
Она упала на стул и закрыла лицо фартуком, чтобы заглушить свои рыдания.
— Дядя Лапамо, надо отвечать всю правду, — начал строгим тоном бригадир. — Признаете ли вы себя виновным в преступлении, в котором вас обвиняют? Правда ли, что вы убили бедного разносчика и закопали его в своем винограднике?
— Господин Бригадир, вы не знаете…
— Дядя Лапамо, вы должны отвечать на заданные вам вопросы; не запутывайте дела и отвечайте скорее.
— Ну ладно. Правда, господин бригадир, я убил разносчика и закопал его в винограднике.
Из-за фартука тетки Лапамо послышалось рыдание.
— Дядя Лапамо, — продолжал очень строго бригадир — вы пользовались до сих пор общим уважением всех ваших земляков; что могло вас, в ваши годы понудить на такое преступление?
— Господин бригадир, господин… — бормотал старик.
— Отвечайте! дядя Лапамо.
— Да вот господин бригадир: этот человек не давал мне проходу, я хотел его отстранить, а он начал мне рога показывать… Я уж и не знаю, что со мной сделалось, кажется век был терпеливым человеком, а тут прямо из себя вышел, размахнулся мотыгой и прикончил беднягу!
— А затем вы вырыли яму и положили туда труп?
— Точно так, господин бригадир.
— Признание полное! — обратился бригадир к своему товарищу.
И положив руку на плечо старика, он проговорил:
— Дядя Лапамо, арестую вас именем закона!
И в то время, как тетка Лапамо рвала на себе волосы и испускала вопли отчаяния, жандармы подхватили преступника и повлекли его в тюрьму среди угроз и проклятий возбужденной толпы, не перестававшей кричать:
— Достанется тебе! Разбойник!
— Угодишь на каторгу!
— И на эшафот, пожалуй, стянуть!
— Голову срубят! И по делом!
Дядя Лапамо проклинал в лице своей жены всех сплетниц города Кмони.
Городской голова, мировой судья и прочие власти Кмони собрались в думе в ожидании прибытия суда, за которым поскакал жандарм Лаллуи.
Половина петого прибыли в город Кмони Королевский прокурор, следователь и актуариус. Они были встречены местными властями в думе, с приличным случаю видом глубокого сожаления и серьезной печали.
Приказано было привести подсудимого.
Два жандарма привели дядю Лапамо из тюрьмы и представили его суду.
До сих пор старый виноградарь казался довольно спокойным; можно было подумать, что он не сознавал всей важности своего положения. Но очутившись перед светилами судейской власти, перед важным прокурором и следователем, он видимо смешался, встревожился и потерял всякую самоуверенность.
Когда следователь обратился к нему со словами:
— Лапамо, вы совершили убийство…
Старик так вытаращил глаза, точно он ничего не понял.
— Вы совершили убийство, — продолжал торжественно судья, — вы убили…
— Да я убил разносчика, господин судья…
— Убили? Вы сознаетесь?
— Сознаюсь, г. судья!
— Этот разносчик вас чем-нибудь задел?
— Он показывал мне рога…
Судьи еле удержались от улыбки. У дяди Лапамо была, действительно, комическая и растерянная мина.
— Каким образом убили вы этого человека?
— Человека, господин судья? Разносчика.
— Ну хорошо, как вы убили разносчика?
— У меня была в руках мотыга, я ей размахнулся и разом прихлопнул гадину.
У всех присутствующих вырвался крик негодования.
— Право, господа судьи, вам все скажут, что я не злой человек; клянусь вам, такое дело со мной в первый раз приключилось.
Судьи переглянулись, такая наивность их рассмешила.
— Идемте на место преступления, — предложил прокурор — там приступим к открытию тела жертвы.
Жандармы встали по бокам дяди Лапамо, п все двинулись к его винограднику.
— Здесь убили вы разносчика?
— Здесь.
— Где же вы его закопали?
Дядя Лапамо с жандармами по обе стороны взошел в виноградник, за ним шли все судьи и власти.
Сделавши несколько шагов он остановился и проговорил:
— Вот здесь!
В толпе, окружавшей виноградник, пробежал трепет жадного любопытства, все нетерпеливо ждали грустной картины извлечения покойника. Вооруженный заступом человек, некто Франсуа Машю, принялся за дело. Минут через пять он выкопал довольно большую яму, но в ней ничего не оказалось. Судьи обыкновенно народ терпеливый, но тут и они, видимо. начали волноваться и терять терпение.
— Кажется я даром тружусь, — проговорил Франсуа, — ясно, что дальше ничего нет.
Послышался ропот неудовольствия и разочарования.
— Лапамо! — грозно спросил прокурор, вы верно не здесь закопали вашу жертву?
— Извините, господин прокурор, именно здесь.
— Однако вы и сами видите, что ее здесь нет?
— Извините, господин прокурор, Франсуа Машю давно уже выкопал разносчика.
— Послушайте, да это помешанный! — воскликнул прокурор.
Все с изумлением смотрели на дядю Лапамо. Он очень спокойно наклонился и поднял с земли громадную улитку, окровавленное тело которой висело из разбитой раковины.
— Видите, сударь, что я не вру, — проговорил он, — вот именно здесь я и закопал гадину, раз она лежит здесь.
— Лапамо, вы кажется имеете дерзать насмехаться над правосудием?
— Господин прокурор, всю-то жизнь дядя Лапамо, хоть и несчастный бедняк, уважал законы своей страны и правосудие и всех тех, кто его представляет, — это истинная правда, всегда так было.
— Но куда же вы запрятали человека, которого вы убили?
— Чтобы я убил человека? Да разве это возможно? И как вы могли это подумать? Я и вам и господам следователю и жандармам говорил все время, что я убил разносчика, вот он и есть здесь, этот разносчик, а то человека!
Тогда в толпе раздался дружный гомерический хохот.
— Господа, обратился к властям мер города Кмони, — я должен вам сказать, что в нашей местности, земных моллюсков, лучше сказать улитку, называют почему-то: «разносчик».
Хохот раздавался все громче. Но судьи и жандармы, казалось, вовсе не были расположены хохотать.
— Лапамо, — грозно крикнул прокурор, — по какому необъяснимому поводу вы вздумали распускать слухи о сделанном вами преступления?
— О! Сударь! Я ничего не говорил.
— Вы произвели в городе волнение. Жандармы явились вас арестовать, и вы вместо того, чтобы сказать всю правду, продолжали вашу дерзкую шутку и допустили себя до ареста.
— Да ведь я все время толковал жандармам, что убил разносчика, вольно же было им не верить.
Прокурор бросил на него такой грозный взгляд, что старик поник головой.
— Вы так хорошо разыграли вашу преступную комедию, что вам удалось всех обмануть. Но вы на своей особе убедитесь, что никто не смеет нарушать общественное спокойствие, делать скандалы и насмехаться над властью. Если вы не совершили преступления, то во всяком случае совершили проступок, за который понесете должное возмездие. Лапамо, вы должны будете явиться к суду исправительной полиции, объявляю вам это.
Дядя Лапамо побледнел и крупные слезы потекли по его морщинистому лицу.
— Как? — воскликнул он с отчаянием, — я должен буду явиться в суд исправительной полиции? Я, дядя Лапамо, старик, известный всему Кмони за «доброго малого» должен буду стоять на одной доске с ворами и негодяями? Милостивые господа, я признаю свою вину, я в ней раскаиваюсь и прошу прощения, у всех прошу прощения! Клянусь вам, господа судьи, господин мэр, клянусь, я не думал, что это наделает такого шума и дойдет так далеко… и я очень сожалею, что так случилось!
— Послушайте, дядя Лапамо, обратился к нему городской голова, — все мы здесь в Кмони знаем, что вы человек хороший, но что это за дикая мысль пришла вам в голову? Не может быть, чтобы вы действовали без уважительной причины; что вы хотели этим показать? Ну откройте же судьям истинную правду, послушайтесь меня, дядя Лапамо!
— Хорошо, господа, все я вам открою, всю правду. Есть у меня жена, очень я ее люблю, недаром 35 лет с ней прожил, и вместе мы состарились, да и кроме того, грех пожаловаться, добрая она у меня хозяйка и работница хорошая. К несчастью у нее есть ужасный порок: она страшно болтлива! Просто точно сам черт у нее на языке сидит, и что дальше — то хуже! Чего-чего я не пробовал, чтобы сдержать ее болтливость, — ничего не помогает! Разве это не горе, милостивые господа? Вот и пришло мне вчера на ум сделать последнюю попытку. Пришел я из виноградника угрюмый, знаю, что она начнет сейчас приставать. Так н вышло. После долгих отговорок я наконец ей признался, что убил разносчика и закопал его в винограднике. И что же господа! Не могла она сдержать своего проклятого языка! Все разболтала соседке, ну, а уж тут, понятно, по всему городу разнеслось! Пришли жандармы, я и подумал, что может это послужит уроком болтунье. Вот вам вся правда, милостивые господа. Ах! Кабы хоть это могло ее исправить!
Судьи не могли больше сохранить свою серьезность, они расхохотались и сложили оружие.
— Ну хорошо, Лапамо, — проговорил прокурор, — благодаря прекрасному о вас отзыву господина мэра мы вас прощаем. Только уж если вздумаете снова исправлять вашу жену, то не прибегайте к таким сильным мерам! Вы свободны.
Виноградарь усиленно раскланивался п благодарил, а толпа кричала:
— Да здравствует прокурор! Да здравствует дядя Лапамо!
Недаром говорят, что толпа изменчива как море. Жители Кмони, которые час тому назад готовы были чуть не собственноручно повесить дядю Лапамо, провожали его теперь до дому с радостными кликами.
Тем, кто не знал, в чем дело, с хохотом рассказывали о ловкой штуке, выдуманной стариком, чтобы поддеть жену, которая ввела в тоже время в заблуждение весь город.
И все соглашались, что история с улиткой самая смешная и остроумная проделка из всех известных историй, разыгрывавшихся в Кмони.
Когда Лапамо узнала об освобождении мужа, она чуть не сошла с ума от радости. Она выбежала к нему на встречу и с рыданиями бросилась ему на шею.
— Хорошо, кабы ты после этого перестала болтать, — заметил он, — уж как бы я этому был рад!
— Ах! дорогой мой муженек, обещаю тебе больше словечка лишнего не вымолвить.
— Разве только до сегодняшнего вечера! — возразил он покачав головой. — Уж видно, что и язык твой очень больно чешется, если даже не побоялась меня своей болтовней на каторгу отправить!
— Прости меня, муженек, никогда больше не буду болтать!
— Ну ладно, увидим! — сказал дядя Лапамо.
И он снова с сожалением покачал головой.
Вечером, после ужина бригадир Убино беседовал с Лаллуа.
— Нечего сказать, много сегодня вышло шуму из-за пустяков. Пожалуй, мы слишком поторопились с арестом дяди Лапамо, и вызовом судей из Макона. Пожалуй, можно бы и погодить! Особенно надо было держать ухо остро с этим старикашкой. Он ловкая штука и на выдумки хитер, этот дядя Лапамо! Правда, его можно пожалеть; каково быть мужем такой мельницы. Ловкий он ей дал урок, и вот увидите, Лаллуа, что это ее не исправит. Я думаю так: если пришлось тебе на несчастье жить с женой болтуньей, так исправить ее есть одно только средство: отрезать ей язык!
Жандарм Лаллуа приложил руку к кепи и прогремел:
— Вы правы, бригадир!
Источник текста: журнал «Вестник моды», 1890, №№ 5, 6. С. 45—46, 51.