Боги
правитьВсе беды враз навалились на слабые плечи старого Хасовако. В ночь ударила гололедица, и восемь олешков разбили о наст ноги. Потом ушла в родильный чум Савония…
К утру мороз спал, но олешков пришлось прирезать. Хасовако сложил шкуры и мясо в лари и пришел поесть. Пока он разжигал костер, вновь наступила ночь. Хасовако стал пить чай, прислушиваясь к свисту ветра за чумом. Заглушенный стон испугал его. Он заметался по чуму, потом разрезал руку ножом и своею кровью помазал живот болванчика, чтобы он послал добрых богов на помощь роженице.
Болванчик не помогал.
Хасовако снял тогда с себя толстый нерпичий ремень и отстегал по заду и животу болвана.
Савонии не стало лучше. Она кричала о помощи, но никто, кроме женщины, родившей десять раз, и старого шамана, не имел права войти к ней в чум. Савония кричала о помощи так сильно, что дрожали чумовые нюки и олени отбегали от чума.
— Худой бог! — не выдержав, закричал Хасовако на деревянного болванчика. — Н-на, грей свои ноги! Ты убиваешь человека, худой ненецкий бог! Тебе даже крови мало, поганый кусок яры!
И он сунул болванчика ногами в огонь. В этот момент вошел сосед. Он подскочил к костру и вырвал у Хасовако обгоревшего бога.
— Худой ушкан! — задыхаясь, прохрипел он. — Ты хочешь, чтоб беда свалилась и на мое стадо! Чтоб олени подохли от сибирки! Глупый! Сюда едет доктор, попроси его. А то богов портишь!
Сосед вышел, а Хасовако, заглушая боль в сердце, дополз до занавески. Около нее, приколотая к чумовому нюку, висела деревянная икона. На ней был нарисован тощий святой с коровьими глазами, желтыми от скуки.
— Микола-угодник, помоги! Худо моей бабе поди. Помоги, Микола, ты самый верный бог.
Микола глядел на Хасовако, сложив пальцы для благословения. И Хасовако подумал, что русский бог Миколка тоже платы просит. Он достал свечку из лукошка и затеплил ее перед святым.
Савония сразу затихла. Хасовако улыбнулся. Оленья кровь запеклась на скулах пастуха. Он был счастлив тем, что сумел отмолить у русского бога Миколки страдания Савонии.
Он уснул, возбужденный и измученный.
Неистовый визг разбудил его. Хасовако возмутился. Он потушил свечку перед образом и снял ремень, чтоб выпороть русского бога, но, подумав, бить испугался. Миколка поднял правую руку и сердито окрестил его двуперстным знамением.
Утром страдания Савонии прекратились. Она выползла из «поганого» чума, и в руках ее был пищащий сверток — он пахнул материнским молоком и женским потом. Ребенок визжал на всю тундру. Ветер разносил его визг и бросал ему в лицо хлопья снега, крупные как лебяжий пух.
И тогда приехала Тоня, синеглазая веселая девушка. Она вошла в чум Хасовако и простецки улыбнулась:
— Здравствуйте.
— Поздно приехала, — сказал Хасовако.
— Почему? — удивилась Тоня.
— Савония уже родила. Мужика…
Хасовако горделиво улыбнулся и кивнул головой за занавеску. Там тонко попискивал «мужик».
— Ну и ладно… Еще родится на мою долю. Потом из меня акушерка плохая…
— Пошто? Ты доктор, говорят?
— Я касторку только умею прописывать — вот и все.
— Вот видишь, ты какая умная! — сказал Хасовако и с уважением посмотрел на девушку, — Садись! Пей чай-то. Добро устала.
Тоня попила чаю и на вежливые вопросы хозяина охотно ответила, что она работает в Нарьян-Маре, про старую жизнь сказки собирает, как раньше ненцы жили, записывает. Потом все это в городе в большой дом сложат, и все будут приходить и плакать о плохой жизни ненцев. А будет называться этот дом «музей».
— Музей, знаю, — сказал Хасовако, — это вроде церкви, только без попа.
— Нет, это совсем другое дело.
— Вот и я говорю — совсем другое дело, — сказал Хасовако, все больше и больше проникаясь уважением к девушке.
…На другой день Тоня проснулась поздновато. Хасовако пил чай. Это не мешало ему заниматься не менее важным делом. Отпив из чашки, он медными щипчиками выщипывал бороду и усы. Когда он дергал за волосок, губа его оттопыривалась, и он крякал. Хасовако не забывал и о гостеприимстве:
— Ешь, Тоня. В тундре надо много есть, чтоб силы прибавлялись.
— Я не хочу много. Живот большой будет, худо.
Хасовако, положив щипчики на латы, продолжал пить. Выпив семь чашек, он сказал задумчиво, точно советуясь:
— Помазать болванов надо…
И только сейчас Тоня заметила богов. Они качались над Хасовако, подвешенные за шеи крепкими ремешками. Самый маленький бог был привязан за ноги.
Отвязав трех болванов, Хасовако достал вина, пробкой помазал те места, где у них, должно быть, находились пупы. Потом положил болванов на латы, спинами вверх, и посыпал солью.
— Что ты делаешь, Хасовако? Ведь осердятся духи.
— Они уже осердились — восемь олешков у меня отняли.
— А правда, что они сильные? Говорят, что раньше они сильнее были.
— Как не были! Были. И еще не это бывало. Вот раньше змею подать носили — ребят живых. Один ребенок и убил змея. Все в миру было.
Хасовако посмотрел на богов в раздумье, привязал их вниз башками на одном ремешке и выпил вино. Было видно, что он не особенно их ценил.
— Продай мне пару твоих богов, — сказала Тоня.
— Куда тебе?
— В городе народу много, а богов мало. В городе хотят посмотреть на тундровых богов.
Хасовако в раздумье выщипывал бороду. Он был не прочь продать болванов, но боялся возмездия. Впрочем, почему бы их и не продать? Он сам ведь их делал: лицо из латуни, нос из белой жести да две медные бляхи, чтобы прикрыть неприличные места, вырезанные с особой тщательностью. Хасовако может продать этих болванов и наделать в два раза лучше новых. Тем более эти болваны уже, наверное, потеряли свою чудодейственную силу, если не могли спасти его олешков от гололедицы.
— Продай, Хасовако, — сказала Тоня.
— Он беда грязный у меня, — сказал Хасовако.
Вид у болвана был действительно жалкий.
— Ничего, мы вымоем…
— Тогда он потеряет свою силу.
— Почему?
— Ненецкий бог с испокон веку не мылся. На то он и ненецкий бог.
— Ну, пусть грязным и остается, — согласилась Тоня и вытащила деньги. — Сколько?
Глаза Хасовако оживились. Ему не хотелось продешевить.
— Это самые сильные болваны во всех тундрах, — сказал он значительно, — мне они дорого обошлись.
— Ничего, говори цену.
Хасовако подумал: сколько запросить? Ведь он впервые продавал своих богов.
— Десять рублей, — сказал он равнодушно.
— Я могу и пятнадцать дать, — сказала Тоня.
— Ну, бери тогда двух, — сказал Хасовако, — а третий в придачу — в городе мало богов.
Он умилился своим великодушием. Снял своих болванов. Крепко перекрутил их ремешком и завернул в плешивую оленью шкуру.
— Не показывай только никому в тундре — они силу потеряют…
Топя улыбнулась и передала пастуху деньги. Хасовако спрятал их за пазуху и, продолжая чаепитие, осведомился:
— А много городу болванов надо?
— Много.
— И дорого платить будут?
— Всяко. Какой бог. За хорошего — пятнадцать рублей, думаю, за плохого — три рубля.
— Вот-вот. Ну…
Хасовако пожалел, что у него нет больше болванов; впрочем, он сможет приготовить их целую партию к следующему приезду Тони.
— Есть еще длинные на Кровяных горах.
— А как туда попасть? — спросила Тоня.
— Я сейчас поеду туда. Оленьи копыта и спирта повезу маленько. Вот спирта надо найти. Нет спирта.
— Я дам спирта. За всех пастухов я угощу богов спиртом. Возьмешь меня?
— Баб-то болваны не любят.
— Я же спирт повезу.
— Ну, со спиртом-то, думаю, ничего.
Он натянул малицу и вышел из чума. Вернулся он довольный.
— Собирайся. Сосед уже нарты запряг. Торопиться надо. Потом аргиш собирать надо, на новые места чумы везти.
Тоня быстро оделась и захватила с собой кожаный баул. Хасовако привязал чемодан к передку нарт. Упряжка вздрогнула от прикосновения хорея и, приминая мелкие ветви кустарника, вынесла нарты к озеру.
Долгое время они ехали молча. Полная луна источала оранжевый свет. Луна была огромна, и около нее от земли до зенита стояли два серебряных столба.
— Скучно тебе в тундре, девка? — сказал Хасовако.
— Нет. Мне некогда скучать. Работы много.
— Мне тоже не скучно. А когда мне скучно, я пою русские песни.
И Хасовако, покурив трубку, запел русские частушки про попов и веселых пьяниц.
Все выше и круче поднимались холмы. Нгер Нумгы — звезда ясовеев — сверкала ярко в синевато-черном небе ночи.
— Вот Кровяные сопки, — ткнул в пространство хореем старик, — через одну передышку доедем.
Олени бежали тихо. Они уже выбирали дорогу, где не было кустов и крутых сопок.
— Устали, — сказала Тоня.
— Устали, знать, — согласился Хасовако и остановил упряжку.
Прежде чем подняться на священный холм, Хасовако решил подкрепиться. Он разжег огонь, плотно закусил вместе с Тоней и попросил спирта. Тоня достала бутылку. Он нацедил половину чашки и разбавил водой из медного чайника.
— Выпьем?
— А что же богам?
— Болванам совсем мало надо. Болваны не пастухи.
— Пей тогда сам.
— Хорошая ты девка! — сказал Хасовако и опорожнил чашку.
У него сладко закружилась голова, разгладились морщины лица, помолодели глаза. Улыбнувшись, он достал мясо из ларя и, посыпав солью, повесил на железном прутике в огонь.
— Для тебя это. Русские жареное любят.
— Русские всё любят, — сказала Тоня. — Русские такие же люди, как и ненцы.
— Правда? Это хорошо.
Старик помолчал.
— Я лишь одно худо понимаю: чем тебе тундра люба? Денег много платят или в наказание послали к нам?
Тоня разъяснила, почему ей нравится тундра и зачем надо работать в ней, но ответ старика не удовлетворил.
— Если б меня послали в город без олешков, я жить не стал бы. Зачем мучиться в городе бесплатно? Город не тундра, там живо пропадешь. Ешь мясо, — сказал старик, снимая прутик с огня.
Тоня помахала прутиком в воздухе, и мясо остыло.
— Пойдем, отец, — сказала Тоня.
Старик тяжело поднялся и сложил в подол малицы оленьи ноги, привезенные в жертву богам. Потом они поднялись на холм. Ветер выдул в ребрах холма снег. Ребра были оранжево-красные. На вершине сопки Тоня увидела жертвенник — нагромождение камней, кусты рогов, черепа зверей, насаженные на палки. На площадке вокруг жертвенного костра лежала наполовину оскальпированная голова медведя, две свинцовые пули, поломанные топоры, черепки чугунных котелков, старые ножи. А вокруг жертвенника стояли сотни деревянных палочек с грубо вырезанными человеческими лицами.
Хасовако сбросил оленьи ноги у костра и, обмакнув палец в разбавленный спирт, стал мазать у идолов рты. Вскоре он, не разбирая, тыкал пальцем в головы и животы болванов.
Потом он достал позеленевший пятак с двуглавым орлом и торжественно положил на огнище.
Тоня тоже положила в костер серебряный полтинник.
— Пошто так много? — удивился старик. — Пятака бы хватило. — Подумав, он успокоился. — Ты хотя баба, у тебя больше грехов…
И они возвратились с холма. Тоня хотела вытащить несколько болванов, но старик предупредил ее:
— Не трогай их, тебе нельзя… Я сам…
Он поднялся на холм и принес четырех сядэев. Тоня прикрутила их к нартам и запрягла оленей. По незапорошенному следу она погнала упряжку обратно. Старик спешил за нею.
Приехав к чуму, он сказал:
— Видишь, какие слабые у нас боги: их продают, а они ничего мне худого не могли сделать. А я всю жизнь верил им… Обидно. Приезжай-ка, девка, еще за ними.
Утром Тоня поехала дальше, в глубь тундры, собирать сказки и песни.
