Богиня (Дорошевич)
| Богиня |
| Источник: Амфитеатров А. В., Дорошевич В. М. Китайский вопрос. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 165. |
Это было в 2100 году.
Бесчисленная армия китайцев перешла через Вогезы и вступила на территорию Франции.
В это время другая армия, — индусов, — после безумного сопротивления швейцарского народа, вырезав всех, через горы и ущелья Альп бросилась на Францию. Её южные отряды приканчивали Итальянскую и Испанскую республики, а северные уничтожали юг Франции и двигались к Парижу.
Одновременно в Кале, Гавре и Бресте высадилась третья огромная армия, возвращавшаяся из Англии и Ирландии, где были вырезаны все жители этих двух государств.
Лион, Марсель были стёрты с лица земли. Невер, Дижон, Бордо, Нант, Орлеан, Шалон, леса Нормандии и Вандеи пылали в огне.
Ночи больше не было.
Когда угасал день, наступал кровавый сумрак. Над Францией горели пурпурно-красные небеса. Заревом пылало всё небо.
Франция была охвачена раскалённым железным кольцом.
Это был конец того великого движения, которое вспыхнуло на Востоке ровно 200 лет тому назад, в 1900 году. Тогда движение казалось подавленным, — но только казалось.
Восток только тогда почувствовал свою силу.
Через несколько лет Китай выступил из берегов, как выступает из берегов река, когда в неё вливаются воды от таящего в горах снега.
Задыхаясь от тесноты, Китай двинулся на Запад.
Скорее инстинктом, чем пониманием Восток сознал необходимость соединиться.
К сотням миллионов китайцев примкнули сотни миллионов восставших индусов.
Персы и кочевники Средней Азии составили передовой отряд и пошли югом, опустошая, грабя, стирая с лица земли всё на своём пути.
Индусы шли средней полосой, и севером двигались китайцы.
Они подвигались медленно. Поколения сменялись поколениями, и они всё двигались вперёд, медленно, как поток остывающей лавы, как ледник с вершины горы.
Европейцы сопротивлялись с мужеством, с бешенством отчаяния.
При помощи своих усовершенствованных орудий, они истребляли варваров сотнями тысяч, миллионами. А на смену падшим приходили новые поколения. В то время, как в авангарде бились и умирали, в арьергарде родились, росли, вырастали новые воины и шли вперёд по трупам, по костям своих отцов, — медленно, безостановочно, неотвратимо.
Они трупами запружали реки и переходили по ним, как по мостам. Из гор трупов создавали себе прикрытия и двигались вперёд.
Миллионы тел валялись неубранными, порождая чуму, холеру, оспу, тиф.
Армия варваров дышала смертью.
Она несла с собою эпидемии, которые губили целые европейские армии.
И там, где проходили народы Востока, за ними зеленели тучные, упитанные человеческой кровью и телами нивы, — и не оставалось больше ни одного европейца, ни одного следа европейской цивилизации. Они убивали всех, в пыль превращали всё.
Так шли народы Востока два века и теперь приближались к Парижу.
— Париж!
Это имя звучало для них, как песнь сирены, как музыка, таинственная, чудная, загадочная, влекущая к себе.
— Париж!
Это имя они слышали два века, — от всех.
— Париж!
Вероятно — Пекин, Дели, Мекка европейского мира. И они шли туда, чтобы стереть с лица земли эту главную, величайшую святыню Европы.
— Париж!
Это имя, которое они слышали из поколения в поколение два века, заставляло, гореть их фантазию, наполняло их любопытством, желанием узнать тайну, увидать, наконец, этот священный город, слава которого наполняла мир, и разрушить величайшую святыню.
В то время, как народы Востока росли численностью, обновлялись новыми и новыми здоровыми, молодыми поколениями, родившимися, выраставшими в арьергарде великой армии, — вырождение делало своё страшное дело среди европейцев.
Изнервничавшиеся родили нервнобольных. Нервнобольные — безумных.
А так как вопрос о сумасшедших, это только вопрос большего числа, то теперь в Европе безумными считались те, кто ещё 200 лет тому назад считались здравомыслящими.
Люди говорили:
— Зачем считать себя тем, что есть, когда можно воображать себя королями, несметными богачами, богами и быть счастливыми?
И сажали «бывших здравомыслящих» в сумасшедшие дома.
Люди здравого рассудка сидели в камерах для беспокойных больных, — и их слова, их вопли, их пророчества вызывали только улыбки сожаления у безумных врачей.
Все понятия были пересмотрены и переоценены.
Косоглазость, асимметрия лица считались непременными признаками красоты.
Художники писали дикие картины, каких никогда никто не видывал в природе, какие носились в их больном, безумном воображении.
В музыке любили только бешеный рёв инструментов, дикие вопли, которые били по больным нервам и заставляли слушателей падать в конвульсиях и нервных судорогах.
Железное кольцо, охватившее Францию, стягивалось всё уже и уже, готовое задушить Париж.
Собрания правительства двенадцатой республики происходили с утра до ночи и с ночи до утра, но никто не говорил на них о нашествии варваров.
Министр-президент Фроман-Мэрис, больной манией величия, погружённый в изучение тайных наук, давно уже считал себя богом и ждал только момента объявить это людям.
Когда до него доносился грохот канонады, и кто-нибудь в ужасе кричал:
— Неприятели заняли высоты, командующие над Парижем!
Он только улыбался странной и загадочной улыбкой безумного.
Он знал слово, которое достаточно было произнести ему, и земля разверзнется, с неба польются потоки огненного дождя. и истребят всю враждебную армию.
По ночам, стоя у окна своего великолепного дворца, он с безумной улыбкой глядел на красное от зарева небо и говорил:
— Огонь! Огонь! Небо полно огнём! Я скажу слово, и огонь прольётся.
Военный министр, когда ему приходили сказать:
— Неприятель занял ещё одну гору в виду самого города.
Спрашивал;
— А вы уверены в этом? Я знаю, чей это заговор. Я через день буду знать всё. Всё!
Он страдал манией преследования. И в то время, как неприятель окружил, сдавил Париж, он открывал бесчисленные, каждый день новые заговоры против правительства и среди правительства.
Окружённый безумными советниками и подчинёнными, он целый день беседовал с ними, выслушивая их галлюцинации и рассказывая им свои. Бледный как полотно, с пеной на губах, с широко раскрытыми от безумия и от ужаса зрачками, он метался по своему кабинету и кричал:
— Нас хотят всех перерезать! Но нити заговора в моих руках! Отзовите четвёртую дивизию с окраин Парижа и поставьте вокруг моего дворца. Зарядить пушки, примкнуть штыки, не спать ни день ни ночь. Я знаю, кто в заговоре! Всё! Шатрусс, Сикар, Перрэн, Ледрю, Гардэ, Массар, Барре, Алясоньер…
Тюрьмы были переполнены во имя свободы, и больной падучей болезнью министр юстиции, когда целые дни столбняка сменялись у него часами страшного нервного возбуждения, — кричал, весь дёргаясь от надвигавшегося припадка падучей:
— Берите, хватайте во имя свободы! Во имя свободы!
Схватывал первые попавшиеся списки граждан и подписывал смертные приговоры и приказы об аресте.
Президент двенадцатой республики Лянорд-Блерси не спал ночей от какого-то владевшего им внутреннего беспокойства. Когда он, измученный, обессиленный от беготни по залам дворца падал и на час засыпал на полу, просыпаясь, он слышал шум, словно за стеной двое спорили вполголоса. К двум голосам прибавлялся третий, четвёртый, пятый. Шум всё рос, усиливался, переходил в рёв. Кричало всё: стены, пол, потолок, мебель.
Несчастный схватывался за голову, кричал, — но его собственный голос звучал для него едва слышно в этом адском рёве.
И он кричал:
— Устройте праздник! Праздник! Устройте им праздник!
Совещания правительства были посвящены исключительно вопросу о новых, новых и новых празднествах для народа.
Министры кричали на перебой в то время, как президент сидел, сжав голову, бледный как мертвец, с лицом, подёргивавшимся судорогами, с глазами, полными невыносимого страдания.
— Праздник в честь торжества анархии — есть. Праздник в честь победы над анархией и восстановления 7 империи — есть. Праздник в честь падения восьмидневного королевства — есть. Праздники в честь 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 республик — есть.
— Назначьте праздник в честь нашествия варваров! — стонал президент.
— Назначьте же! — кричал он, срываясь с места, сжимая кулаки, кидая взгляды, полные бешенства и страдания.
Шум, рёв толпы на улицах заглушал для него этот ужасный шум, который слышал только он один, от которого у него готова была лопнуть голова.
Он выбегал тогда из дворца, бежал по улицам, слыша, как камни кричат у него под ногами, как вопли несутся изо всех окон, как в улицы врывается рёв из переулков.
И он бросался в средину веселившейся, плясавшей толпы и кричал:
— Заглушайте! Кричите! Пойте! Кричите!
Он был рад грохоту канонады. Над городом стоял стон: варвары вырубали леса и сады, окружавшие Париж, и подходили к городу. Он был рад этому и, измученный, стоя у окна дворца, шептал с облегчением:
— Ближе… ближе… громче… сильнее…
И вот настала последняя ночь.
Последняя ночь под ярко-пурпурными, кровавыми небесами. Последняя ночь среди воплей и победных криков и шума надвигающихся на город неприятельских орд.
Ночь «праздника в честь вторжения варваров».
По улицам метались пророки, поэты, философы и кричали:
— Последняя ночь Цивилизации! Смотрите на небе её вечернюю зарю! Наслаждайтесь! Украшайте себя венками, цветами! И с радостью переходите в небытие! Оно прекрасно! Умирайте красиво! В красоте мы бессмертны! Мы бессмертны! Боги! Боги! Веселитесь!
С высот Монмартра спускалась процессия.
Среди исступлённых криков и диких песен несли обнажённых женщин, в сладострастных позах, опьяневших от желаний!
От этой процессии, окружённой мужчинами в костюмах сатиров и фавнов, веяло безумием, которое заражало толпу. Женщины срывали с себя одежды, безумные поцелуи смешивались с криками, стонами оргии.
В экстазе убивали себя, и кровь распаляла страсти.
— Мы бессмертны! Мы бессмертны! — кричали в толпе, ударяя себя кинжалами, — мы бессмертны!
И яркий, ярче дневного, свет озарил улицы Парижа. Варвары вступали в Париж и зажгли предместья.
Крик восторга вырвался у обезумевшей толпы и слился с радостным, волчьим воем победителей…
… Китайцы неслись по улицам, забегали в дома, резали мужчин и насиловали женщин, со смехом перерезая им горло и любуясь трепетанием тела, которым только что наслаждались. Они подвергали страшнейшим пыткам стариков, детей, взрослых, смеясь над криками, которые издавали белые, не думая, что у тех есть душа, смеясь, как из них выходит тёплый воздух, не задаваясь даже вопросом, — мучаются ли жертвы. Они потешались, веселились, — и только.
Полные мистического ужаса к «священному городу», они не брали себе ничего, всё разбивая, всё уничтожая, боясь, чтобы не осталось чего-нибудь, имеющего, быть может, таинственную, сверхъестественную силу.
Париж превращался в пятно грязи и крови, и варвары стирали с лица земли это последнее пятно цивилизации.
Театры особенно повергали их в ужас.
— Вот их храмы! — кричали они, — жгите! Жгите их!
Толпа китайцев ворвалась в Лувр и оцепенела, увидав массу «богов».
— Вот что нужно уничтожить! Вот их сила! Их боги! Вот при помощи кого они два века задерживали на пути нас и наших предков!
И началось разрушение.
Картины рвали на мелкие клочки, статуи разбирали в мельчайшие дребезги.
Несколько китайцев ворвалось в восьмиугольный тёмно-красный зал, среди которого стояла Венера Милосская.
Один замахнулся на неё камнем, но другие крикнули:
— Не стоит! Займёмся другими, более важными богами. У этой, видишь, они сами отколотили руки. Посмотри, как она вся избита! Должно быть, она приносила им несчастие. Пойдём искать тех, кто доставлял им счастие!
И они побежали ломать, коверкать, разрушать в другие залы, в то время, как их товарищи подкапывались под фундамент здания, чтобы обрушить храм над разбитыми богами.
Париж был грудой развалин.
Прошло две тысячи лет.
Из Америки, которая осталась нетронутой нашествием варваров, отправилась экспедиция в Европу, как в XIX веке отправлялись экспедиции в Египет, чтоб покопаться в гробнице древней умершей цивилизации.
— Сохранились предания, что здесь, где живут теперь желтолицые люди, цвела когда-то пышная цивилизация, — и мы знаем даже имя её главного центра. Он назывался — Париж. Но, кроме преданий, о тех временах ничего не осталось, Их книги и письмена, бывшие в наших американских музеях, были на такой бумаге, которая превратилась в пыль. Их картины, которые были у нас, выцвели. Всё было у них недолговечно. Посмотрим, однако, не осталось ли чего под грудами мусора и пепла?
И, с разрешения жителей, американская экспедиция приступила к изысканиям.
Отыскали реку, на которой стоял этот Париж. Определили самое его место.
И на месте, где теперь простирались пашни и пастбища, приступили к раскопкам.
Взрывали пласты за пластами. Пласты древних, забытых монгольских кладбищ, пласты щебня, земли, пропитанной слезами и кровью.
— Мы находимся на уровне тогдашнего города.
Ничего.
Ничего, кроме щебня, мусора, пыли.
— От древней европейской цивилизации не осталось ничего.
В эту минуту заступ рабочего, с силой погружённый в землю, остановился.
Послышался лёгкий, жалобный звон мрамора, о который ударили сталью, — нежный, печальный, как стон, донёсшийся из другого мира.
— Что-то есть! — с радостью воскликнули все.
И принялись тихо и осторожно раскапывать мусор.
И крик радости, восторга вылетел у всех.
Среди мусора и пыли, и праха, в который обратилось всё, — лежало мраморное изваяние чудной, неземной красоты:
Венера Милосская.
Одна, уцелевшая от разрушенного мира, как завет, как религия.
И с благоговением склонили все перед нею колени:
— Богиня!