Богатый купец бай Мирза-Кудлай (Каразин)

Богатый купец бай Мирза-Кудлай
автор Николай Николаевич Каразин

Опубл.: 1872. Источник: az.lib.ru

Н. Н. Каразин

Богатый купец бай Мирза-Кудлай

Город Ургут. Начало 1870-х

I. Шакалы ждут.

Город был взят.

Выстрелы, слышанные до сих пор почти непрерывно, то громче, то тише, то одиночные, то вдруг разражающиеся перекатною дробью, то сухие, отрывистые, то глухо гудящие, подхваченные эхом, — совершенно прекратились. Даже там, где за массами зелени виднелся серый угол цитадельной башни, и там все стихло.

Белые волнистые облака порохового дыма тянулись над городом. Где-то левее, у подножья обвалившейся зубчатой стены, словно облизывая ее шероховатую поверхность, змеились красные языки пламени. С центральных базаров доносился треск разбиваемых дверей и ворот, смутный говор, оклики. Несколько барабанов и труб изо всей силы отхватывали сбор; на гребнях цитадели мелькали цветные тряпки ротных значков.

По дорогам, ведущим в город, по тем самым таинственным, грязным тропинкам, по которым, часа три тому назад, тревожно всматриваясь вдаль, тронулись штурмовые колонны, — теперь беспечно рыскали одиноко люди, конные и пешие. Те, которые направлялись в город, те торопливо спешили: пешие бегом, спотыкаясь о камни и обгорелые бревна баррикад, конные вскачь, без разбора дороги, без жалости нахлестывая своих поджарых скакунов. Обезображенные трупы, попадавшиеся на каждом шагу, нисколько не останавливали их внимания. Дело привычное! Только разве когда между цветных халатов и красных шитых золотом курток забелеет окровавленная русская рубаха, — ну, тогда, пожалуй, на секунду натянутся задерживающие поводья, наклонится всадник к погибшему, осведомится:

— Эге, наш линеец, второй роты, никак…

— А там казаков трое валяется и один обозный, — сообщил другой всадник. — Понаклали и нашим в загривок!

И оба еще прытче понесутся вперед, словно наверстывая лишними ударами плети потерянное время.

Всякому интересно узнать и увидать своими глазами, что и как, а пуще всего — что творится на центральном городском базаре.

Те же, которые идут из города в лагерь, составляют полнейшую противоположность с первыми.

Тихо, шаг за шагом, ташутся навьюченные всяким добром верблюды, ослы и лошади. Еле бредут, спотыкаясь, не меньше того навьюченные люди.

Сомневаться в том, что штурм города окончился, и окончился благополучно, было невозможно. Все признаки удачного дела были налицо, и глаза, и уши наблюдающих убеждались в этом все более и более. Все так и рвались из лагеря; всякому хотелось поскорее туда, да не всякий мог идти согласно своему влечению: кого удерживал на месте долг службы, кого болезнь и перевязки, кого другие, побочные причины.

И не в одном лагере находились такие несчастливцы. В скалистой рытвине, шагах в двухстах от крайних повозок вагенбурга, съежившись и притаившись на самом ее дне, лежали три живых существа.

Эти существа приглядывались, прислушивались и ждали — ждали терпеливо, по крайней мере настолько, насколько терпеливо ждет собака, скоро ли доест свой кусок ее хозяин и, насытившись, бросит в ее распоряжение обглоданную начисто кость.

Эти существа были одеты во что-то очень рваное, грязное, неопределенное; впрочем, их тряпки мало прикрывали собою исхудалые, покрытые рубцами и ссадинами тела; на двух бритых головах, словно вплотную наклеенные, виднелись маленькие тюбетейки, на третьей трепался и свешивался на бок старый малахай киргизского покроя.

Все трое дрожали от нетерпения, а может быть, и от холода, потому что, несмотря на жаркий день, в этих предгорных полосах стоят довольно холодные, росистые ночи, а время склонялось уже к вечеру, и солнечный диск, спустившись за темно-синюю гряду гор, словно растопленным золотом заливал отдельные, более возвышенные вершины, а понизу все гуще и гуще расползался сумрачный мрак и белелись колеблющиеся полосы росистого тумана.

Все трое были очень голодны. В последний раз они поели еще вчера, около полудня, и поели не совсем сытно. На походе спотыкнулся от усталости и упал верблюд с солдатскими сухарями и придавил один мешок своим падением. Верблюда подняли, сухари подобрали, — подобрали, да не совсем дочиста. Отряд прошел. На рассыпанные сухари налетели птицы. Птиц прогнали те, которые, вероятно, считали себя более законными обладателями всего брошенного по пути.

И они были совершенно правы. Что такое птицы? Птицы — и больше ничего! А они…

Когда лев идет на добычу, он глухо рычит особым призывным рычанием; на этот могучей оклик со всех сторон сбегаются мелкие бродяги — воры-шакалы. Они бредут в почтительном отдалении за крупным разбойником, и все, что остается после его роскошного стола, принадлежит им, — именно только им одним, иначе зачем же было льву созывать их своим рычанием?

Три существа на дне рытвины были те же шакалы. Хотя они и похожи были немного на людей, но это только так казалось с первого взгляда. Их положительно никто не признавал людьми. Они даже не имели имен человеческих, а только простые клички. Одного звали Сары-Таук (что значит Желтая Курица), другого — Кызыл-Псяк (Красный Ножик), а третьего — просто Кудлай, и потому только, что в одной из рот отряда была косматая собака Кудлай. Солдаты заметили как-то раз сходство между своим псом и отрядным шакалом и наделили последнего этою кличкою. Было это давно уже, да так с тех пор и осталось. Даже сам Кудлай забыл уже, что у него было когда-то другое имя.

Итак, этих несчастных, проголодавшихся, прозябших бродяг никто не считал за людей. Согласны ли они сами были с этим мнением или же считали его почему-либо несколько пристрастным — об этом никто не заботился.

Шакалы между собою перешептывались и сопровождали это перешептывание толчками локтей в исхудалые бока один другого. Если кому-нибудь и приходила фантазия издать какое-либо более громкое восклицание, то двое других тотчас же произносили успокаивающее:

— Не ори!

— Э, да пойдем, пора! — тоскливо говорил Кызыл-Псяк.

— Пойдем! — нерешительно соглашался Кудлай.

— Погоди до ночи… Скоро ведь, недолго ждать! Вот стемнеет… эти из города повыберутся. Там ночевать не станут. Мы тогда и пойдем! — резонно замечал Сары-Таук.

— Тогда ургутцы вернутся… Как русские выйдут, они сейчас и вернутся по домам-то…

— Нынешнюю ночь не вернутся: они со страха, может, и не один день еще просидят на горах… Видишь, вон в тумане огоньки мигают — то они сидят…

И Сары-Таук кивнул в ту сторону, где на полускате горного хребта, действительно, мало-помалу начали загораться светлые точки огней, разложенных несчастными беглецами из Ургута, с высоты своих печальных бивуаков наблюдающими, что за погром творится в их родных жилищах, в их до сих пор сильном, неприступном городе.

— Вот так-то… Кугай-Балта не дождался времени, пошел… — стал припоминать Кудлай.

— Ну и сдох! — подсказал Кызыл-Псяк.

— Не сдох. Голову проломили прикладом и под мосток запихали, а не то что сам по себе сдох!

— Меня вчера собаками травили. Вот тут прокусили, проклятые, и тут… Теперь ходить больно! — ощупывал свои израненные ноги Сары-Таук.

— Не ходи к солдатским котлам!

— Пожрать хотелось!

— Пожрать! — повторил Кызыл-Псяк.

— Пожрать! — вздохнул Кудлай.

И все трое на минуту замолкли и задумались.

— Много, должно быть, ихнего народу побили, — начал Кудлай. — Наших мало… наших всегда мало… Отчего это наших всегда мало?

— Мултук (ружье) хорош, и черт помогает… Его шайтаново дело!

Наивные шакалы называли «нашими» солдат русского отряда, по следам которого бродили. Они как бы чувствовали себя несколько солидарными с этими белыми рубахами, у которых мултук хорош, и которым шайтан помогает.

— Уже совсем стемнело!

— Погоди, еще немного погоди! Вон скоро последние выйдут. Погоди!

— Да мы ползком, стороною, вон за теми стенками, а там вброд через воду!

— Лежи смирно!

Терпеливо, с истинным терпением своих четвероногих собратов, выжидали двуногие шакалы своей поры.

А лев тем временем, действительно, уже начал обнаруживать намерение оставить им на расхищение свою роскошную добычу.

Ярко загорелось пожарное зарево над городом, словно раскаленные, нависли над ним волны багрового тумана. Из темных садов потянулись вереницами белые рубахи. Звеня коваными копытами по кремнистому руслу ручья, врассыпную рыскали казаки. Глухо гремели или звякали пушечные колеса. И все это из всех городских выходов стягивалось к освещенному бивуачными огнями русскому лагерю.

Словно замирающий звук струны, словно слабый крик какой-то заоблачной птицы, оттуда, действительно, с заоблачных горных вершин, неслись заунывные, протяжные вопли. Собаки в русском лагере, заслышав их, подняли свое ответное вытье. Дежурный барабан зарокотал «на молитву».

— Пора! — тронулся ползком Кудлай.

— Пора! — оживился Сары-Таук.

Далее всем телом задрожал Кызыл-Псяк и не утерпел, чтобы не оглянуться, — так уж хорошо пахло оттуда, где на красных массах раскаленных углей чернелись закопченные, облитые салом и пеною солдатские котлы.

II. Шакалы за работой.

Выползли шакалы из своего убежища. Кругом темно. Сзади, в лагере — говор, крики. У маркитантских палаток волнуются толпами белые рубахи. Конные рыщут меж пеших; все никак угомониться но могут. Мерно прошагал патруль мимо костров, заслонил их черными тенями и скрылся во мраке. Еще засверкали штыки другого патруля. В темноте, где-то неподалеку, перешептываются часовые. Собака рычит и сторожит подозрительную темь. А впереди — тихо, безлюдно; пылают горящие кварталы, красное пламя сквозит сквозь черную листву деревьев. Слышен треск сухого дерева, глухой гул обваливающихся стен и сводов. Жалобно блеет забытая коза и мечется меж горящими саклями, путаясь в узких, загроможденных всяким хламом улицах.

Мельничные колеса гудят и пенят воду горного ручья: Бог весть, кто пустил их в ход, а остановить некому. Куры с тревожным кудахтаньем перелетают с одной плоской крыши на другую.

А вон еще кто-то ползет. Идти на ногах он не может: мертво, словно тряпки какие-то, волочатся по земле раздавленные члены и бороздят глубокую пыль, оставляя кровавые следы; седая борода метет дорогу, усталые руки судорожно цепляются за всякий встречный камень, за всякий уступ, чтобы только, хотя на один шаг, подтянуть искалеченное тело поближе к воде. Мучит, жжет его предсмертная жажда. Аллах, Аллах, скоро ли?

И завистливо, с злостью, косятся потухающие глаза в ту сторону, где неподвижными сплетшимися группами лежат уже мертвые счастливцы!

— Тс! — остановился Кызыл-Псяк и плашмя растянулся меж камнями.

— Тс! — присел Сары-Таук.

— Правее, правее, лезь в самую воду. Не бойся! — ободрительно шепчет сзади Кудлай и тащит за собой переднего, ухватив его за оборванную полу халата.

— … Сидит это она, братцы мои, за семью замками, и кажинный замок припечатан семью печатями… — сказочным тоном слышится русский шепот.

— Для прочности, значит! — поддакивает другой.

— Вот, братцы мои, это он сейчас по первому звонку хлысть!

— Кто?

— Да он самый.

— Васюк, не перебивай! Валяй дальше…

— Замок-это на две стороны, — пожалуйте, значит, с нашим почтением… Молчи, дурак! чего рычишь… Поглядывай, Матвеич!

— Ладно! — раздается голос чуть не над самым ухом переднего шакала.

Так все трое и замерли. Еле дух перевели. Поползли дальше.

— Это они, по-своему, секрет поставили… я знаю! — объяснил своим товарищам Кудлай, когда миновала опасность.

— Теперь уже прямо!

— В тени только держись; не лезь на свет, пока в сакли не заберемся. Эко светло как, эко светло… Ведь этак, пожалуй, к утру половина города выгорит!

— Много народу побито, много… — Что тащишь?

— Халат, новый совсем, только сбоку штыком пропорот…

— Берегись, идет кто-то… Тс!..

И все трое прижались к какой-то высокой стене, — прижались так сильно, что вот-вот, казалось, продавят ее своими костлявыми спинами. Но крепка была глинобитная стена; а сверху через нее низко-низко свесились серые, дышащие свежестью древесные ветви и прикрыли собою шакалов от всякого опасного взгляда.

Тихо, робко ползут вдоль противоположной стены еще какие-то тени, доползли до угла, страшно! — Ярко освещена пожаром широкая площадка, прямо посреди нее лежит красный, весь зашитый золотом халат, никак еще рукою шевелит немного — ожил, должно быть.

— Наши, — шепнул Кудлай и легонько окликнул: — Джантак, Курлубай, черти!..

Словно кошки от неожиданного «брысь!», разом метнулась и Джантак, и Курлубай, и еще кто-то с ними, да так и сгинули.

— Нам же лучше, — решил Кудлай и, кивнув на красный халат, добавил: — этого пока не трогай!

— Меня было раз так ухватил за руку один! — говорил опытный шакал. — Я думал, сдох, а он вдруг и ожил… Это бывает!.. Чего жуешь?

— Чурек (хлеб), у меня немножко, сейчас нашел!

— Дай и мне!

— Немножко только… половинка! — попятился Сары-Таук, а сам за пазуху что-то поскорее задвинул.

— Эй, Кызыл-Псяк, да где же ты?

— Ушел в сторону… О, жадная собака!

— А что кучею делать-то?

— Верно!

Разбрелись и эти двое. Сары-Таук полез в какую-то темную калитку, сорванную с петель и валявшуюся на пороге. Кудлай ухватился за ближайший сук и полез на стену.

Бегом, неслышно, совсем уже по-кошачьи, перебежала площадку другая шайка шакалов; сзади всех ковылял хромой, высокий Курлубай, совсем уже голый, только обмотанный каким-то тряпьем вокруг бедер. Остановился на секунду около красного халата, нагнулся было и отпрыгнул назад. Уж очень страшно зашевелились крючковатые пальцы. Подозрительно дрогнул конец заостренного, помертвелого носа.

_________

Перелез Кудлай через стену; оборвался прямо в колючий терновник; выбрался — пусто.

С той стороны в стене большой пролом был, и пожарный свет проникал через этот пролом, захватывая большую половину дворика.

Вон сундук, большой такой, цветами расписанный и золотом. Дно проломлено, бока тоже разворочены. Кувшин глиняный стоит наклонившись; тоже дно выбито. Масло кунжутное черными лужами расползлось по плитному полу и все заглушает своею вонью. Словно серый улей для пчел, виднеется в дальнем углу небольшое куполовидное возвышение. Знает хорошо Кудлай, что это такое, — печка это хлебная. Часто бывает, что напекут лепешек и опять сложат их в печку, когда она совсем остынет, так что она, кстати, заменяет и кладовую.

В два прыжка подскочил к ней Кудлай, засунул одну руку, засунул другую — пусто! Сам залез до пояса, все уголки вынюхал — и пошел дальше голодный шакал, еще кислее посматривая по сторонам, ощупывая на ходу все, что только попадалось под руку.

— Не везет! — ворчал он и своротил в другой дворик.

Сюда можно было попасть или через улицу, или прямо, проползя в узкую дыру водосточного арыка, что подрыт был под стену. Шакал избрал второй путь — безопаснее.

Прямо из дверей торчат окоченелые ноги, сами ноги босы, а штаны новые, кожаные, желтые, и шелками вышиты. Нащупал Кудлай, где на поясе ремень стянут, распустил и поволок.

— Ну, теперь я в штанах! да еще в каких! у самого курбаши самаркандского такие… Только бы не отняли! — прибодрился Кудлай.

— Рису сколько просыпано, урюку сушеного! Эге, да тут, должно быть, лавка была. Вот его здесь в капы насыпали… Нет ли где сала курдючного?

Набил себе Кудлай полон рот урюком, набил, сколько влезло, за пазуху, так, в горсть, набрал; оглядывается…

Из-за стены жадно глядит Курлубаева голова; так и бегают желтые белки, так вот и щелкают голодные зубы.

— Подсоби, — хрипит он, — нога больная, не перелезу! — и костлявыми пальцами за гребень стены хватается.

— Ладно, — ухмыляется Кудлай, — ищи, где по зубам тебе лучше придется!.. Го-го-го! махан-бар-мясо! И как это его не забрали, тут оставили?

— Поделись! — хрипит за стеной.

— Так вот сейчас! — обхватывает баранью тушу Кудлай! — Ой, оставь… Дьяволы, брось!..

Две тени мелькнули из-за угла, навалились на Кудлая, душат.

— Что, что, что?.. — надсаживается Курлубай и уже до половины поднялся над гребнем забора.

Свирепо отбивался голодный Кудлай, защищая свою добычу; свирепо нападали на него не менее голодные шакалы.

«Их двое, я — один. Аллах всегда за сильного!»

Так, по крайней мере, утешал себя разобиженный шакал, уступая врагам и место, и добычу.

— Что, что, что! — скалит за стеною зубы хромоногий.

— На же, вот тебе! — совсем уже озлился Кудлай, сгреб камень потяжелее и махнул им прямо в эти оскаленные, клыкастые зубы.

Пыль поднялась над стеною, во все стороны брызнули кремнистые осколки, исчезла жадная голова Курлубая.

Полез Кудлай в третий двор — и там уже занято.

— А ну-ка! — сообразил шакал и приставил глаза к расщелинам Бог весть почему уцелевшей двери.

_________

Хитрый Кызыл-Псяк раньше других своротил в сторону и оставил своих товарищей. Уже не одну саклю осмотрел он, и поесть успел вплотную, так что даже боль чувствовал в не привыкшем к чересчур обильному столу брюхе. Он уже и базар миновал — место, более всего пострадавшее от дневного штурма — и теперь уж так прогуливался, больше из любознательности, копаясь только в тех местах, где почему-либо рассчитывал найти более ценную добычу.

Теперь его и узнать-то можно было нескоро: вместо прежнего тряпья на плечах у него был хороший, совсем новый верблюжий халат — какая нужда, что весь бок его был забрызган кровью, уже совершенно присохшей и изменившей своей красный цвет на буровато-черный; на ногах его, из-под разрезов новых шаровар, виднелись желтые сапоги с острыми каблуками; только на голове шакала трепался все тот же малахай — постоянный предмет зависти остальных его двух товарищей.

Многого набирать шакалам вообще не приходится — таскать на себе неудобно, а на какую-нибудь вьючную скотину и не рассчитывай. Та другим тоже требуется, и если бежавшие жители и оставят впопыхах десятка два ишаков, то эти длинноухие в руки шакалам не попадаются. Разве-разве когда, ну да это уж совсем особая милость Аллаха. Вот если бы ценность какая-нибудь: деньги бы или вещи какие дорогие, сбруя конская, — так и это все такое, что либо жители с собою прежде всего уносят, либо тоже попадает к тем, которые наведываются первые на разгромленное пепелище.

Вот на основании таких-то соображений всякий шакал и считает себя вполне удовлетворенным, если напрется досыта, заберет себе дня на три — на четыре, про запас, съестного, да сменит свое тряпье на новую одежду.

А всего этого шакал Кызыл-Псяк достиг в совершенстве.

Правда, он насобирал поштучно пригоршню медных чек перед дверью разбитой чайной лавочки, да и то не рад был этой находке, потому что предательски чеки то и дело позвякивали в его широком кармане, а это звяканье ему крайне не нравилось. Он, по крайней мере, имел весьма основательные причины бояться этого подозрительного звука.

Он видел и свалку из-за бараньей туши, но отнесся к ней с полным равнодушием, хотя и узнал в слабой стороне своего товарища. Другое дело, если б он сам был голоден, а то…

Посидел Кызыл-Псяк, отдохнул, помял себе желудок кулаками и побрел дальше.

— Вот опять лазить надо, устал!.. не хотелось бы, — остановился шакал. — Разве сюда?..

Перешагнул Кызыл-Псяк через обгорелое бревно, попридержал рукою урюковые ветви, да так и замер, сосредоточившись весь на одной точке.

Шакал уставился глазами — как собака, завидевшая между сырых кочек сухой болотины притаившегося зайца.

_________

В центр одного и того же дворика, с двух противоположных концов, глядели Кызыл-Псяк и Кудлай, и оба было крайне заинтересованы тем, что делается посреди этого дворника, у самого того места, где раскладывают огонь под общим котлом, — места, обыкновенно выложенного плитняком и сделанного в виде четырехугольного углубления.

Там было два человека: один лежал совсем навзничь, раскинув руки и ноги, другой сидел на корточках и дрожащими руками обматывал вокруг своего тела длинную чалму, очень старую, очень полинялую и потертую, но, кажется, очень тяжелую, потому что свободный конец ее как-то неловко волочился по земле и даже постукивал по плитам четырехугольника.

Вероятно, сидящий наматывал на свою поясницу то, что снял с поясницы лежащего; иначе зачем бы последнему быть в таком совершенно истерзанном, полуобнаженном виде?

А Сары-Таук сильно торопился подпоясаться этою странною чалмою. Оттого, что он так торопился, и тянулось дело дольше, чем бы следовало. Дрожащие руки не слушались, конец чалмы все задевал и путался; то, что было намотано, опять сползало с бедер и разматывалось.

Лихорадочным блеском сверкали глаза шакала. Злость видна была в этих узких, прищуренных глазах, и панический ужас туманил их при каждом звуке со стороны, при всяком шуме, им же самим произведенном.

— Дай я помогу! — произнес с одной стороны голос Кызыл-Псяка.

— А не помочь ли? — словно сговорившись, одновременно произнес Кудлай.

Как громом пораженный, еще ниже присел Сары-Таук; обе руки у него опустились; чалма, звякнув, упала на плиты.

— Ошалел совсем с хорошей добычи! — полез сквозь урюковую чашу Кызыл-Псяк.

— Непривычное дело! — произнес Кудлай, высаживая плечом кое-как прилаженную, ветхую, расщелявшуюся дверь.

— Не трогай! оставь!.. — зашипел Сары-Таук и нож из-за шароваров вытащил. — Не тронь! своей дорогой иди… Кой…

— Мы сами с ножами. А ты не дури, будем делиться!

— Будем делиться! — согласился Кызыл-Псяк.

А Сары-Таук ничего не отвечал: язык у него во рту присох и не ворочался. Он только поглядывал бессмысленно то на одного, то на другого и даже не поднимал с земли этой чалмы, обладавшей таким приманивающим свойством.

_________

Люди проезжие, путешествующие купцы, не желая возбуждать алчности у встречных на пути, не всегда возят свое золото в переметных коржумах или сумках; часто они зашивают его в чалму, раскладывая монеты поштучно, рядами, и простегивая между рядами нитками, и, свернув эту чалму вдвое, опоясывают ею нижнее платье. Вот такая-то драгоценная чалма и попалась в руки шакалу Сары-Тауку.

III. Между двух огней.

Чуть забрезжил рассвет на вершинах Кашгар-Давана, как со стороны гор, в густом тумане, стали появляться неопределенные тени. Эти тени то сгруппировывались в сплошные массы, то разделялись на меньшие группы, еще мельче дробились, отделяя от себя маленькие точки, и все спускались ниже и ниже, подвигаясь к разгромленному городу.

Это возвращались из своих горных убежищ ургутцы, не решаясь еще совсем спуститься вниз, не решаясь прямо взглянуть на вражьи следы, и робко толпились они на полускатах соседних холмов, прислушиваясь к неопределенному шуму и возне на их пепелищах и к далекому грохоту русских барабанов, выбивающих в лагере «утреннюю зорю».

Были смельчаки, которые подползали к самим стенкам пригородных садов. Они видели, что город пуст; видели, что русские так и не ночевали в их домах, еще с вечера выбравшись на свои бивуаки, видели также, как бродили по исковерканным улицам какие-то тени.

— Эх, хоть бы на этих собаках выместить! — шептали они один другому. — Вот тех двух можно поймать. Уж обработали бы мы их! А ну-ка!

А бродяги шакалы и не подозревали, какая гроза скопляется над их головами.

«Э! еще рано, еще успеем пошарить! жители разве с восходом солнца вернутся! — думал каждый из них. — Поспеем удрать! поспеем!»

Хромой Курлубай завязал обрывком рубахи свою разбитую камнем голову; как опьянелый, идет, покачиваясь, руками за стенку хватается, звон стоит в ушах, зелено перед глазами, мутит с голоду; злая лихорадка треплет и корчит всю его согнутую фигуру, и не слышит он, как спереди двое других загородили дорогу.

— Затягивай горло… к тому дереву тащи… волоки… волоки!

И без борьбы, без всякой попытки к сопротивлению падает старый шакал. Даже выражение его отупелого, старческого лица нисколько не меняется, словно не его, а чье-нибудь чужое горло стягивает волосяной аркан, словно не по его отощалым ребрам гуляют, надсаживаются озлобленные, беспощадные кулаки ургутцев.

В другом месте, где-то за садом, слышится отчаянный вопль; еще откуда-то несутся раздирающие, предсмертные крики.

Без памяти, без оглядки шарахнулись шакалы из города. Скорее, поближе к русскому лагерю, под защитой которого, где-нибудь в овраге, за кустами, можно свободно осмотреться и поделить свою ночную добычу.

Солнце взошло и осветило ярко-зеленое ожерелье ургутских садов, осветило эти белые каменные стены, осветило черные остовы пожарищ, заалелись в зелени садов и в грязи улиц красные куртки и полосатые халаты убитых во вчерашнем бою, а на высокой стене большой мечети, словно нарисованная, отчетливо, резко протянулась длинная, вытянутая в струну тень повешенного Курлубая.

Звонко ржали лошади в лагере, чуя утренние торбы с ячменем, заскрипели колеса арб вытягивающегося на дорогу обоза. Белые рубахи строились рядами; рожки сигнальные так и резали чистый утренний воздух.

А наши три шакала давно уже выбрались из Ургута и сидели теперь в своей прежней лощине, поджидая, когда тронется лев обратно в свою берлогу, чтоб и им самим, по его следам, пробраться в более безопасное, покойное место.

_________

Вот и тронулись.

Вперед пошли конные и с ними пеших немного — значка три, не больше. Потом пушки повезли. Так и сверкали на солнце их медные, гладко отполированные тела, особенно на повороте, при крутом спуске в поперечную балку. За пушками опять белые рубахи, за рубахами арбы двухколесные со всяким добром и припасами, боевыми и дорожными. Верблюды вьючные, ишаки, разный сброд! А сзади всего опять белые рубахи, и с ними еще одна пушка да полсотни человек конных.

Долго все это вытягивалось на дорогу. Версты полторы сплошь заняли. Передние стали поджидать, пока хвост вытянется. Тронулись все разом.

Шакалы на все это смотрели с нетерпением. Близко-то они подходить не решались, а эдак издали. Пошел отряд, пошли и они полегоньку.

День стоял хороший. К полудню жар большой обещало чистое, безоблачное небо. Спешили до самого сильного припека дойти до места первого привала на Джугар-дан-арыке.

Все пока шло хорошо, и наши шакалы чувствовали себя в самом веселом, безмятежном настроении духа.

Они теперь были сыты.

Они даже подшучивали друг над другом. Кудлай на ходу приплясывать пустился, да скоро перестал из боязни, что ротные собаки обратят на него свое внимание, заметив издали распахивающиеся полы его нового халата; а это могло для всех троих иметь самые неприятные последствия.

— Вот еще немного поприоденусь, мултук заведу, лошадь где-нибудь украду — пойду к русским в джигиты! — мечтал вслух Кызыл-Псяк.

— А в сарбазы? — осведомился Кудлай и присел на землю вынуть из-под ногтя на ноге засевшую туда занозу-колючку.

— В сарбазы не пойду. Те все пешком ходят, пешком не люблю!

А Сары-Таук ничего не говорил. Уж очень его разобидела вчерашняя дележка. Шел он все время молча, в землю потупившись, и ничто его не занимало. Не занимали его даже солдатские походные песни, долетавшие из облаков дорожной пыли.

Прошли еще с версту. Вдруг над головами шакалов тонко-тонко просвистало что-то в воздухе, да близко так: каждому показалось даже, что это свистнуло у него над самым ухом. Вслед за этим звуком долетел по ветру короткий стук отдаленного выстрела. Еще стукнуло, еще! Закопошились белые рубахи в отряде, особенно те, что шли сзади. Конных человека три выскакали на ближний курганчик, в трубки двуглазые посмотрели, поговорили между собою немного, руками помахали и назад понеслись к отряду.

А со стороны Ургута, из-за цепи пройденных уже холмов, словно муравьи высыпали красные халаты; заклубились дымки чаще и чаще, завизжали пульки. Скверно! совсем «дело — яман» пришлось нашим шакалам.

И в отряд бежать страшно, и к тем совсем уже плохо, а посредине оставаться и того хуже.

Вот и белые рубашки отвечать начали.

Хохот поднялся в русской цепи, глядя, как заметались по рытвинам Кудлай и его товарищи. Ближе и ближе подъезжали красные халаты. Один батырь чуть-чуть не поддал пикою Сары-Таука, да тот вывернулся. По всему видно было, что проводы предполагались жаркие!

А тут, через дорогу, узбеки, друзья ургутцев, воду из своих арыков выпустили. Грязь и топь болотистая стали на том месте, где прежде пыль столбом кружилась. Одна за другою начали вязнуть и останавливаться русские повозки, стали падать тяжело навьюченные верблюды.

Заметил это более опытный Кудлай — дело свое сообразил тотчас.

— Беги все за мною скорее, беги за мною. Пропадешь совсем иначе! — кричал он Сары-Тауку и Кызыл-Псяку… Сам с головою накрылся полою халата и, ничего не разбирая, не замечая даже собак, злых врагов шакала, очертя голову, ринулся, мимо белых рубах, мимо снявшихся с передков пушек, прямо к обозу.

Да и не они одни. С разных сторон, из-за каждого куста, из-за каждого камня, из всякой ямы и рытвины высыпали шакалы. Под обозные колеса лезут, грязь руками из-под колес завязших отгребают, к лошадям припрягаются, подсаживают, подталкивают, из кожи лезут, усердствуют, надрываются.

И смягчились этим зрелищем сердца под белыми рубашками.

— Эк их! эк их! Ишь, татарва, волчье мясо, надсаживается! — не без ласки поглядывали на них русские солдаты.

— Валяй, ребята, валяй… Подсобляй, подсобляй! — покрикивают обозные унтера.

— Не трогай, братцы, не замай их! пусть себе со страха покуражутся!

— Валекта, Шарик! шалишь, брось!

И, виляя хвостами, недоумевали ротные собаки, отчего же это, дескать, им теперь трепать не дозволяется этих оборванцев?

И при виде этих нечеловеческих усилий, при виде этих покрытых потом и грязью, побагровевших от напряжения смуглых лиц, при виде этих суетливых фигур, шныряющих laquo;брысь!между колесами тяжелых арб, ни у одного солдата не могло вырваться злой насмешки, не могло явиться желания подразнить несчастных шакалов, натравить на них, для потехи, своих на диво выдрессированных псов.

Выбрался обоз из топи. Вышел отряд на вольное место, успокоился; затихла перестрелка; отстали враги. Миновала страдная пора и для шакалов.

Вон Джугар-дан-арык тянется между зеленых берегов светлою полосою. Пришли; стали биваком. И тени много, и вода свежая под боком — приволье!

Кудлай, Сары-Таук и Кызыл-Псяк тоже нашли себе удобное место и пластами лежали на боку, еле переводя дух от чрезмерной усталости.

Самарканд. Сарай — склад для оптовой торговли. Начало 1870-х

IV. Сны как у людей, только концы шакальи.

К ночи еще переход сделали. Еще засветло пришли на новую стоянку, раскинулись теперь уже лагерем, там и сям палатки поставили, ужин варить принялись из некупленного мяса.

Развели и шакалы себе небольшой огонек в укромном местечке; сели вокруг, руки греют, и никак не могут одолеть тяжелой, неотвязной дремоты.

Вот Кудлай носом клюнул, чуть-чуть не прямо в уголья, назад откинулся и руками за землю ухватился; Сары-Таук в дугу согнулся и сопит так, что за полверсты слышно, Кылыл-Псяк тоже заморгал глазами чаще, чем следует, и его рот беззубый до ушей зевота растягивает.

Спать так спать! — порешили все сообща; ощупали свои пояса, все ли обстоит благополучно, покосились немного друг на друга, не то чтобы совсем ласково, а эдак, как и следует, по-шакальи, еще раз пояса пощупали и прилегли на землю — головами врозь, ногами к потухающему костру, на котором, корчась и извиваясь, потрескивала последняя горсть сухого бурьяна.

Тихо стало кругом, прохладно. Все успокоилось, только на самой вершине высокого старого тополя все еще возилась и похлопывала крыльями какая-то неугомонная большая птица.

Крепко спит усталый шакал Кызыл-Псяк, и сон такой уж очень хороший видит.

Саклю он себе купил новую; строена с деревом, не из одной глины, как у байгушей [байгуш — бедняк]. И стоит эта сакля сейчас же подле города, на выезде. Двор при этой сакле огорожен просторный; с одной стороны навес, с другой — насыпь сделана глинобитная повыше, глиною с рубленым саманом ровно смазана, и на ней ковер большой, пестрый, настоящий кызыл-тырнак хивинский разостлан. Над ковром карагач стоит, кудрявый такой, тенистый, и на этом ковре кызыл-тырнаке, в прохладной тени карагача, сам Кызыл-Псяк прохлаждается.

Под навесом четыре ишака стоят, лопухи жуют да репейник. Хорошие такие ишаки, крупные, сытые, самой хорошей породы. На этих четырех ишаках Кызыл-Псяк бурьян из степи возит в город продавать на топливо. Привезет — продаст; опять в степь поедет, нарежет бурьяну этого много-много, благо не сеянный, — и опять привезет, продаст. И столько он денег за этот самый бурьян зарабатывает, что и на дыни хватает, и на виноград, и на чай, и на плов по пятницам, и на обнову к базарному дню для себя и для своей бабы.

А бабу он себе купил в жены славную: жирную такую, краснощекую. И уж что за житье такое Кызыл-Псяку с его новокупленной бабою!

Только вот скверно: коли с четырьмя ишаками столько наработаешь, что же, если прикупить пятого? А где денег взять на него? Мало, мало того, что по дележу на его долю досталось. Вот если бы и те две части — ну, тогда бы другое дело! А то мало, мало! А что, если?..

И рука сонного шакала инстинктивно потянулась к поясу, только уж не затем, зачем прежде, а немного пониже, где висел его нож-тёзка, хотя и тупой, ржавый, поганый ножик, а все еще годный для того, чтобы смаху перехватить горло, кому это понадобится…

Крепко спит Сары-Таук и тоже недурной сон видит.

Купил себе Сары-Таук разом четыре бабы. На четыре калыма денег хватило и на прокорм еще осталось.

Свадьбы все четыре отпраздновал зараз, и теперь лежит себе да прохлаждается, с бабами потешается.

Одна жена ему плов варит с бараниной, с кониной, с верблюжатиной, и еще курицу поймала, ощипала и тоже в котел сует, для сытости и вкуса. Другая жена штаны ему широкие шелками цветными и золотом вышивает, песни поет длинные, голосом таким тонким-распретонким. Третья жена ему кальян высокий из желтой тыквы, с серебряною насечкою и сеткою, раздувает. Табаку настоящего бухарского, по кокану фунт, целую пригоршню засыпала и расписной, камышовый чубук к самому его рылу подносит. Важно! кури себе, знай покуривай… тяни хотя до одышки, пока в горле не заскребут кошки!..

Четвертая жена, самая хорошая, сидит с ним рядом, вплотную прижалась и руками его по бритой голове поскребывает. А пальцы у нее скребут так ласково, щекотно. Ногти на этих пальцах в сурике с охрою окрашены. Кольцы бирюзовые от самых ногтей идут вплоть по корни.

«Вот тут бы с другого бока пятую бабу, — думает во сне Сары-Таук, — да капиталов не хватает на пятый калым. Мало досталось при дележе-то! Вот если бы все три части! Ведь мои они. Я нашел, никто другой — ну, значит, мое счастье, а те отняли, собаки проклятые, ограбили…

Вот разве теперь, пока спят!..»

И у этого шакала сонная рука потянулась куда ей следует.

И шакал Кудлай спит крепко и такой сон видит, что лучшего ему и не требуется.

Купил себе Кудлай четырех вьючных верблюдов, не тех киргизских, двугорбых, а настоящих наров из Андкуи. Верблюды эти высокие, шерстью темные, почти что черные; на головах у них узды индейские, с кистями и амулетами, промеж ушей шишки из шелку с перьями качаются, бубенцы под шеями подвязаны, и гул от них подобран — от тонкого к самому басистому.

Навьючил он этих верблюдов разным товаром: ситцы русские, шали и канаусы бухарские, кисея индейская для чалм, одеяла стеганые цветные, халаты золотом шитые, — много всяких хороших вещей понавьючил. Сам на переднем верблюде едет, два работника сзади пешком идут.

Ведет Кудлай свой караван мимо городов и кишлаков разных. Всяк спрашивает: что за купец такой новый, богатый, должно быть? а работники за него отвечают: сам мирза Кудлай, в дальний город товар везет на продажу и мену.

И всюду почет богатому купцу мирзе Кудлаю, всюду поклон, большой кулдук и за дастарханом первое место.

И вот приводит Кудлай свой караван в дальний город, раскинулся базаром, по людям клич торговый крикнул и пошел торговать, да как! Что купил сам на месте за кокан серебряный — здесь, в дальнем городе, продает за тилля золотое. Живо весь товар распродал и самому хану послал хорошие подарки.

Зовет к себе хан купца богатого мирзу Кудлая. Пришел мирза Кудлай, в пояс согнулся, руки сложил, как следует, почтительно, на брюхе, большой кулдук отвесил, ждет, что хан скажет.

— А отчего ты… — Тут хан сказал очень нехорошее слово. — Отчего ты только четырех верблюдов привел с товаром, а не пять, не шесть, не больше, а? отчего это? ну-ка, говори!

И не знает, как отвечать хану мирза Кудлай. То есть он и знает, да как сказать? соврать — пожалуй, беда будет, а сказать правду, так, мол, и так, — пожалуй, еще хуже.

Молчит стоит мирза Кудлай, и только про себя думает, лезет ему в голову такая дума:

«Отчего? известно, отчего, все от дележа этого проклятого. Вот если б не этот дележ, а все бы сразу одному мне, тогда бы можно и пять верблюдов товаром навьючить, и шесть, и семь, и больше, а то мало… да, мало…»

«А чего я жду, ишак я эдакой? Вот пока эти дрыхнут двое, встать поскорее да обоих…»

И поднялся на локоть Кудлай-шакал, смотрит: и Кызыл-Псяк поднялся, и Сары-Таук тоже, поглядывают друг на друга, и очень хорошо знают, зачем каждый из них, словно по одному знаку, разом приподнялся на локте.

— А-а! — зевнул Кызыл-Псяк первый.

— О-ох! — затянул Сары-Таук.

Глубоко вздохнул Кудлай.

И все трое снова повалились на землю и заснули так, что уже больше никаких снов не видели.

V. Шакал Кудлай всех трех частей обладатель.

Таджик Палаут, самый опытный табачный огородник по всему предместью Джюгуд-хане, давно уже привык к русским и нисколько не тревожился, когда их отряды проходили мимо самых его засевок и огородов. У него даже много приятелей-тамыров было между «белыми рубахами», даже между их старшими, чего же ему было бояться?

Вот и теперь он спокойно обошел с вечера свои новые сеянцы, посмотрел, не довольно ли держать воду между грядами, решил, что пусть их еще часа четыре помокнут, и с этим решением пошел спать в себе в саклю, прислушиваясь в дремоте к замирающим отголоскам русских песен.

Спустя часа два по полуночи проснулся таджик Палаут и опять пошел по своим огородам.

— Эге, довольно! — сообразил он, ощупав руками влажную, разрыхленную землю своих на диво вскопанных грядок, взял китмень в руки и несколькими ударами запрудил входную ветвь арыка, потом прошел на другой конец и принялся разрывать входную дыру, чтобы выпустить из огорода застоявшуюся, позеленелую воду.

Минуты через три грязная струя запенилась, забурлила и пошла прокладывать себе дорогу по своему старому, высохшему руслу.

Потекла струя мимо гряд соседа Палаутова, обогнула мечеть старую загородную, перебралась в приземистый виноградник, взбудоражила всех маленьких лягушек, притаившихся у его расползшихся, перепутанных корней, спугнула ящериц, бегавших взапуски под глиняными стенками, и дальше поползла, захватывая на своем пути сухие былинки, павшие листочки, пауков земляных вместе с их паутиною, — одним словом, все то, что было ей под силу.

Таджик Палаут кончил свое дело и снова пошел досыпать в свою саклю. Ему и в голову не могло придти, каких дел могла наделать эта струя, с виду такая невинная, такая невзрачная.

Целый час прошел уже с тех пор, как ее выпустили из Палаутова сада, и в это время струя успела добраться и до того места, где спали наши шакалы.

Здесь струя приостановилась: ее задержали кучи сухого бурьяна, сложенные у самой стенки. Потом вода сладила и с этим препятствием и, ничего не разбирая, потекла прямо под спину мертвым сном спящего шакала Кудлая.

Как ни крепок был шакалий сон, но прикосновение холодной воды, разом промочившей его от пят до затылка, подняло его на ноги.

Не понял сразу шакал, в чем дело, да потом сообразил и принялся стаскивать с себя намокшую одежду.

— Эк ее, хоть выжми! — покачивал он головою. — Ведь вот тем счастье, те на сухом месте остались!

Тут шакал Кудлай пристально посмотрел на Сары-Таука и Кызыл-Псяка, посмотрел и на свою часть дорогого пояса, и перестал раздеваться, не обращая уже более внимания на то неприятное чувство холода, которое ощущал он от воды, забравшейся даже за его кожаные шаровары.

Притих шакал Кудлай, совсем притаился, и его косые глаза забегали то к Сары-Тауку, то к Кызыл-Псяку, то так, по сторонам, словно осматривая, не видать ли где-нибудь постороннего глаза.

Но ничего подозрительного не видели глаза Кудлая, ничего тревожного не слышали его настороженные уши.

И Кызыл-Псяк, и Сары-Таук спали крепко, так крепко, что уже больше и не просыпались.

Ведь посчастливилось же им попасть на сухое место!

VI. Караван-сарай муллы Саид-Басмана.

Не доезжая до Намангана версты полторы, у самой торговой большой дороги, стоял громадный караван-сарай муллы Саид-Басмана, притон всех караванов, идущих на Кокан и Кашгар из Ташкента и других мест, занятых в последнее время русскими.

Просторные дворы этого караван-сарая, обнесенные высокими глиняными стенами, могли вмещать одновременно по несколько сот верблюдов. Под навесами могли свободно поместиться как товарные вьюки, так и вся прислуга караванная — лаучи (верблюдовожатые) и караван-баши… В стороне, у самых стен, закопченных черным дымом, устроены были очаги с вмазанными в печи плоскими котлами, в которых проезжие варили свой плов и шурпу. Арык с проточною водою проходил как раз срединою двора, и вырытый посреди небольшой прудик (хауз) сбирал в себе такое значительное количество воды, что все верблюды могли быть напоены вдосталь, не выходя для этого из караван-сарая.

Для того, чтобы попасть в эти дворы, надо было пройти через довольно широкие крытые ворота, на ночь запирающиеся толстыми поперечными жердями с цепным замком, а по бокам этих ворот, с обеих сторон, устроены были помещения для самих хозяев, богатых купцов, а также находилось жилище хозяина караван-сарая, ученого, достопочтенного муллы Саид-Басмана, одного из самых чтимых и известных по всему округу узбеков.

На самом видном месте расположено было чай-хане караван-сарая. Это была просторная, возвышенная площадка, устланная сплошь мягкими циновками и поверх их — коврами. Громадные, развесистые карагачи бросали густую, прохладную тень на эту площадку, и солнечные лучи даже сбоку не могли пробраться туда и потревожить усталых гостей, наслаждающихся кальяном, зеленым чаем, умною беседою муллы Саид-Басмана и веселой болтовнею батчей — бойкоглазых мальчиков в красных халатиках, прислуживавших в чай-хане.

Тут же находилась и небольшая лавочка, где можно было за дешевую цену, немного только дороже, чем в городе, купить все необходимое: рис, баранину, сало, ячмень для лошадей, клевер сушеный, в снопах, саман для верблюдов, а также ремни и веревки для починки пострадавшей в дороге вьючной сбруи.

Все более известные в окрестности купцы знали хорошо муллу Саид-Басмана и никогда не миновали его караван-сарая. Зачем было им находить другие места отдыха, когда здесь они положительно чувствовали себя как дома, и, кроме всего необходимого, вдобавок еще узнавали от словоохотливого хозяина все могущие их более или менее интересовать новости?

А это последнее обстоятельство значило даже более, чем первое: азиаты народ вообще крайне интересующийся всем, что делается кругом, особенно в области политики, и сведущий мулла, зная до тонкости свое дело, ни разу не мог пожаловаться на малочисленность слушателей в своем чайхане, и старался, насколько только можно, удовлетворить любознательность каждого посетителя.

В окрестностях Намангана, особенно близ главной кокандской дороги, были и другие караван-сараи, кроме караван-сарая муллы Саид-Басмана, но большинство путешественников все-таки предпочитали последний всем остальным. Сам же мулла, зная себе цену, весьма равнодушно относился к своим конкурентам — настолько равнодушно, что когда, в прошлом еще году, Мухамед-Гул, купец из Андижана, приобрел себе участок земли как раз напротив него и затеял строить новый караван-сарай, то мулла даже помог ему, незнакомому еще с окрестными жителями, выгодно нанять рабочих, землекопов и плотников для сооружения новых построек.

Мухамед-Гул строил, а мулла Саид посматривал сквозь дым своего кальяна, добродушно улыбался и награждал нового соседа дельными советами.

— Да ведь он тебя, смотри, подорвет… — нашептывали мулле его приятели. — А не подорвет совсем, все-таки большой куш барышей к себе перетянет!

— Значит, такова воля Аллаха! — смиренно пожимал плечами мулла Саид-Басман. — Всякому есть хочется, каждому Бог даль и зубы, и живот, и никто никому хлеб добывать мешать не должен!

— Так-то так, да ведь своя рубашка ближе к телу, — приставали приятели.

— Гм! — не без намека, самым двусмысленным образом ухмылялся мулла Саид-Басман и прекращал всегда подобные разговоры.

Он был уверен в том, что новый конкурент и четырех лун не продержится с своим караван-сараем и ему же самому продаст все свои постройки за полцены, лишь бы выручить хотя половину своего капитала, затраченного на плохо рассчитанное дело.

Расчет муллы Саида был верен — настолько верен, что даже ранее предположенного срока Мухамед-Гул приходил к нему и довольно ясно намекал ему, что он бы, пожалуй, и не прочь бросить свое дело, лишь бы покупатель нашелся подходящий, чтобы уже очень ценою не обидно было.

Да, дела достопочтенного муллы Саид-Басмана были прочны, так прочны, что скоро никакому Мухамед-Гулу не приходила уже в голову мысль пытаться «резать от того куска, за который мулла зубами ухватился».

_________

Дело было к вечеру. Густая пыль на большой дороге, поднятая незадолго проходившим наманганским стадом, мало-помалу улеглась, и далеко-далеко видна была гладкая, широкая дорога, окаймленная тутовыми деревьями и стройными тополями придорожных садов.

Румяный свет вечерней зари все слабел и слабел. Давно уже он боролся с светом костра, разложенного под таганом, и эта борьба заметно склонялась уже на сторону последнего.

Со двора гудели и звякали разнообразные бубенцы верблюдов, согнанных к хаузу для вечернего водопоя, и слышались хриплые крики черномазых лаучей и плескание воды, выливаемой из кожаных черпаков в глинобитные корыта. В дальнем углу двора десятка три длинноухих ишаков дико завывали; это они исполняли свою обычную песню заходящему солнцу. Несколько поджарых жеребцов, оседланных полным вьюком, покрытых вплоть до ушей теплыми попонами, грызлись и лягались под навесом на своих привязях. Большая, совсем одичалая, полосатая кошка неслышно пробиралась по жерди, под самою крышею, добираясь до безмятежно дремлющих там кур и голубей хозяйских.

Мулла Саид-Басман не рассчитывал уже больше на новых гостей и распорядился, чтоб запирали ворота, то есть, попросту, задвинули их толстыми жердями.

Громадный самовар, ведер в пять вместимостью, так вот и лез в глаза своими сверкавшими, медными боками; он сопел, пыхтел, высвистывал и испускал из всех своих отверстий густые клубы белого пара. Мальчики-прислужники бойко шныряли между гостями, разнося чашки и кунганчики с зеленым чаем и бесцеремонно шагая через ноги и даже головы дремлющих под говор и бряцанье сааза посетителей.

Зажгли большой, шестигранный фонарь из белой промасленной бумаги и повесили его на косом шесте, повыше. Этот фонарь осветил группы красных, голубых, зеленых, желтых и полосатых халатов, живописно расположившихся на коврах и циновках просторного чай-хане.

Мулла Саид ровным, солидным голосом объяснял внимательным слушателям, какая хитрая-прехитрая бестия этот Музофар, эмир бухарский, выславший к русским навстречу посольство свое для переговоров, чтобы только позатянуть дело и выиграть время для своих приготовлений к войне, так неожиданно обрушившейся на его лживую голову.

— Так это он все хитри-и-ил?! — удивлялся один из гостей, купец из окрестностей Ташкента, тот, что вез табак и кошмы в Кокан для продажи или же для промена их на шелк-сырец и шали тамошнего производства.

— Ну, понятно, пока русские будут стоять да слушать этого старого говоруна, у него все там сейчас и того… живо дело обработают! Понятное дело, понятное, — затараторил вертлявый караван-баш Насыр, протискиваясь в передние ряды собеседников.

— Э-эх! — крякнул, должно быть, по какому-нибудь сочувствию совсем белый старичок в дорогом кашемировом халате.

— Чаю еще подай, — маленький кунган, вон тот, что стоит с краю.

— Так вот их на этот крюк и поймают, как же! Травленые волки! — решил рыжий купец из Чимкента, аксакал с бронзовою медалью на халате.

— Прежде ловили! — заметил, словно про себя, кто-то из дальних.

— И не один раз! — подтвердил кто-то другой, из того же угла.

— А теперь — шабаш!

— Ничего не шабаш; он…

— Не перебивай! Ну, так наш-то хан теперь что будет делать?

— Худояр-то? — пожал плечом мулла Саид. — Тот, как только получил письмо Музофара, посмотрел, совет собрал и на этом-то совете порешили…

Тут голос рассказчика несколько понизился; слушатели сдвинулись плотнее.

— Тише вы там, у самовара; не брякай посудою, ты, козленок глазастый!

— Тс! подвинься немножко!

— А тебе тесно?

— И решили на этом совете, чтобы печатей с этого письма не снимать и отослать его так как есть обратно, без всякого ответа. «Потому, — говорит хан, — что мне с русскими нет никакого расчета ссориться — значит, и всяких подговорных писем читать не следует, потому что там не добро написано». Так-то вот!

— А что же там написано? — полюбопытствовал купец из Ташкента.

— А я читал? — поднял голову мулла Саид и начал прислушиваться. — Кто-то едет, никак! — произнес он.

— Правда ли это теперь, — начал кто-то из того же темного угла, — правда ли, что когда русские еще за Арыс не переходили, на небе, над самою Бухарою, красные волки бегали?

— А ты от кого это слышал?

— Говорили в ту пору. Мне один из тамошних сказывал!

— Ха-ха-ха!

— Зря народ болтает, по людям много всяких глупых разговоров ходит, много. Вот как и теперь!

— Да мне-то что? Я от других слышал, не свое говорю…

— А кто-то и взаправду едет!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Подать новую на железный товар наложили и танапный сбор на одну седьмую часть прибавили! — вздохнул местный купец, сосед муллы Саида, да так вздохнул, что даже зола разлетелась из-под самовара.

— К нам, сюда! — решил мулла Саид и велел одному из мальчиков отодвинуть запорные жерди.

— Верблюды идут, верблюды… я вижу, — засуетился караван-баш Насыр, — вон чернеют около самой стенки; отсюда вот хорошо видно! раз, два, три, четыре, пять… нет, пятого нет, только четыре.

— А колоколов-то сколько навешено, страсть! — заметил купец из Чимкента; — эко гудят, эко гудят! Идет всего-навсего четыре верблюда, а звону делают, словно целый караван сотенный!

Действительно, маленький караван давал-таки довольно шумно знать о своем приближении. Тут гудели самые разнообразные звонки, подвешенные на шеях и головах верблюдов, их, должно быть, было по нескольку на каждом животном, и это обстоятельство показалось довольно странным для всех, привыкших уже к обыкновению вешать звонки только по одному, и то через четыре верблюда на пятого.

Этот звонкий караванчик приблизился уже настолько, что можно было различить толстую фигуру в необъятной чалме, раскачивающуюся на вершине вьюка переднего верблюда. Можно было также различить и трех человек пеших, бредущих усталою поступью по сторонам маленького каравана.

Проезжие обнаружили явное намерение остановиться на ночлег именно в караван-сарае муллы Саида и свернули с большой дороги, огибая осторожно широкую, топкую лужу черной, вонючей грязи.

— Не знаю! — словно про себя недоумевал мулла Саид. — Мне ли не знать всех купцов ханства, а не узнаю. И кто бы это такой мог быть?

— Аман! будет место для моего каравана? — послышался голос с вершины переднего верблюда.

— Аллах благословил твой путь, благословит и отдых. Входи! — ответил мулла Саид.

— Тохта! (остановись) — решил голос сверху.

Прибывшие верблюды остановились как раз против ворот караван-сарая.

VII. Мирза Кудлай-бай, богатый купец, удивляется, как это его еще никто не знает.

Послышался обычный хрипящий звук, каким обыкновенно, с помощью подергивания за повод, кладут на землю верблюдов. Высокое животное мотнуло косматою головою и тяжело опустилось на передние колена. Колыхнулись громадные вьюки, колыхнулась и клюнула носом толстая фигура на их вершине и неловко полезла вниз, еле ворочаясь в своих шести халатах, одетых один на другой.

— Ого, сколько народу! — важно произнес прибывший; — не будет ли для нас тесно? Я ведь люблю, чтобы было просторно! Слышишь, ты, хозяин! Алай, Базарга, Чахлым, люди! проводи караван во двор, раскладывайтесь живо. Фу-ух! А я-таки немного устал!..

— Эка важная птица!

— Покрикивает что твой курбаша.

— Кто такой? Откуда?

Послышались сдержанные замечания и вопросы в толпе гостей муллы Саид-Басмана. Да и сам хозяин немного растерялся от такого шумного начала; он не привык к этому, а главное, его смущало то обстоятельство, что перед ним, перед все и всех знающим, стояло совершенно незнакомое лицо, надменно поглядывающее вокруг из-под своей чалмы таких размеров, что если бы ее разрезать на куски, то ее хватило бы по крайней мере на десять мусульманских голов, и еще с небольшим остатком.

— Крыша моего дома будет над твоею головою, — начал мулла Саид. — А ты скажи мне, кого это судьба привела под мою крышу в такое позднее время?

— А ты посмотри хорошенько! — надменно произнес обладатель гигантской чалмы. — Посмотри-ка, может, и узнаешь!

И прибывший стал в самом центре чай-хане, в том месте, где сходился свет от четырех бумажных фонарей, так что каждый мог вдосталь налюбоватъся его верхним халатом, зеленым с ярко-оранжевыми полосами, лоснящимся и шелестящим при каждом движении своего обладателя.

Тут все заметили, что тучность и сановитость незнакомца были только кажущимися. Вольно же было напялить столько одежды! Заметили, наконец, в тени чалмы и лицо его, немного сморщенное, надменно улыбающееся, щурящееся по сторонам своими покрасневшими от пыли, свиными глазками; заметили и жидкую бородку, какую-то бляху медную под этою бородою: заметили и пояс, на котором чего-то только не было навешано, — и все-таки никто из присутствующих не мог припомнить, где и когда видел он эту смешную фигуру, да и видел ли еще ее хоть когда-нибудь. Новоприбывшее лицо оказалось совершенно незнакомое.

— Не узнаю! — пожал плечами мулла Саид-Басман.

— Ха-ха-ха! — натянуто усмехнулся приезжий. — Так ты и не слыхал обо мне? Не слыхал?

— Да кто ты такой? — повторил вопрос хозяин, которого начинал уже сердить нахальный вид и ломанье маленького человека под огромной чалмой и закутанного в шести халатах.

— Я? кто я? ну слушай же! Я — мирза Кудлай-бай, из самых богатых купцов по всем землям, что отошли под Белого царя в последнее время. Вот кто я!..

И мирза Кудлай-бай начал поглядывать на ковры, где бы ему удобнее опуститься, чтобы и покойно было, и для других заметно, не так вот, как там, у стенок, где впотьмах не видно даже, что за халаты надеты на человеке.

— Не слыхал про такого! — сказал мулла Саид.

— Не слыхали и мы. А ты не слыхал?

— Нет, не довелось…

— Впервой вижу, а слышать тоже не приводилось!

Пошел говор в толпе.

— Ха-ха-ха-ха!.. — раскатился самый богатый купец. — И где только твои глаза были, что меня не видели, где уши твои были, до которых не дошло мое имя? Эй вы, люди! Алай, Базарга, Чахлым! смотрите на этих наманганцев, которые ничего не видят, не слышат, и ни о чем не знают. И в какую только землю мы заехали?! Ну народ…

— Дурак какой-то! — послышалось в толпе.

— Шут полосатый!..

— Дивона (юродивый), — решил как бы про себя, однако довольно громко, мулла Саид-Басман. — Видна птица по полету!

— Слушай, надо его того, порасспросить немного! — шепнул купец из Чимкента Насыру, караван-башу.

— Начнем, погоди, дай угомониться, — подтолкнул его локтем Насыр. — Я теперь припоминаю: кое-что слышал на ташкентском базаре, на прошлой неделе. Эй ты, юркий, тащи сюда еще кунган чаю!

— Кальян! — произнес мирза Кудлай, протянул руку и нетерпеливо зашевелил в воздухе своими крючковатыми, грязными пальцами. — Да, так вот, — выпустил он изо рта клуб дыму. — Так вот, как это пройдешь с караваном ташей десять, так оно и приятно отдохнуть, хотя бы даже и в этом скверном чай-хане. Что у вас тут такой воздух нехороший?..

— А это вот от твоих халатов, должно быть! — заметил кто-то; — до твоего проезда дышать хорошо было!

— Ишак! — лаконически огрызнулся мирза Кудлай.

— Тебе не сродни!

— А кто это там говорит?

— Не надо ссоры, не надо! — предупредил схватку хозяин; — видимое дело — в голове у него угар; что с ним связываться!

Слышал ли или нет это замечание мирза Кудлай, но он, по крайней мере, сделал вид, что хозяйская любезность не коснулась его уха.

— А откуда дорога твоя идет, мирза? — полюбопытствовал караван-баш Насыр.

— Откуда? А-а-а! — зевнул мирза. — А с разных мест; теперь вот из Ташкента, не того поганого Ташкента, что прежде был, а из настоящего, русского Ташкента, из того, что на весь Салар раскинулся. Вот откуда!

— Хорошее место, богатое; я знаю…

— Да ты разве там был? Сдается мне, что тебя туда бы не пустили. Там ведь только особо знаменитые и богатые купцы бывают!

— Нет, случалось и мне!

— Ну, твое счастье!

— Куда же теперь едешь? в Кокан, что ли?

— И в Кокан. А оттуда, может, куда и подальше. Торговать — так торговать как следует, с целым светом; не то что вы, мелкота!

— Где уже нам! — смиренно согласился Насыр, караван-баш.

— Томаша (зрелище, комедия)! — послышался шепот в толпе.

— С каким товаром? — спросил опять Насыр.

— Да уж не такая дрянь, как ваш. Ситцы русские, красные кумачи, сахар, зеркала, румяна, духи разные. Тысяч на двести коканов товару везу. Да, пожалуй что, и побольше!

— Это на четырех-то верблюдах? Должно быть, товар твой легок или уж очень верблюды сильные. Где покупал таких?

— Как на четырех? — смутился немного мирза Кудлай-бай. — Это того… это только передние четыре. Легконосы портальные, а за ними еще пятьдесят голов идет, а потом, через день, еще пятьдесят, а там еще сто, а там…

— Ого! — крикнуло несколько голосов разом.

А люди богатого купца уже убрали своих верблюдов, все трое подошли к чай-хане и слышали, как бахвалился их хозяин.

— Это что же он врет-то? — толкнул локтем Алай Чахлыма.

— Пусть поврет! — толкнул Чахлым Базаргу.

— На свою только голову беду накликает! — шепнул Базарга.

— Да вы не верите, что ли? — вскипятился мирза Кудлай. — Так вот у людей моих спросите. Эй, вы, мои люди, где вы там? Сколько наших верблюдов идет сзади?

— Говори! — толкнул опять Алай Чахлыма.

— Говори сам! — попятился тот.

— Мы что, мы люди темные, — произнес Базарга. — Мы такого и счету не знаем; тебе, хозяину, это лучше знать!

— Ну вот видите; что? — самодовольно потянулся мирза Кудлай, обладатель такого бесконечного каравана. — Эй ты, убери свои ноги: видpишь, я прилечь хочу поудобнее!

— Для всех места хватит! — недовольно огрызнулся тот, к кому относилось это замечание, однако убрал-таки свои ноги и отодвинулся.

— Проходили мы тут одним кишлаком, — рассказывал мирза Кудлай: — вышли ко мне навстречу все старшины, дастархан разложили, кланяются. Только задержали даром! Дал я им по халату — сейчас в ноги. Сказал я им, что русский губернатор ими очень доволен, и дальше поехал!

— А ты видал ли русского губернатора?

— Кто, я? Тамыры с ним. Он у меня в кибитке бывал, я у него. Хороший человек русский губернатор. Я им очень доволен!

— Вот так мягкий язык — во все стороны так и гнется. Ну, послал Аллах человека на нашу потеху! — шепнул седой старик мулле Саиду.

— Что дальше будет, погоди. Что это у тебя на шее повешено? — спросил он у мирзы Кудлая.

— Ты этого не знаешь; это медаль, от самого Белого царя медаль; больше этой медали нет: эта самая из всех важная!

— А ну покажи!

— Гляди, коли есть охота!

И мирза небрежно раздвинул пальцами свою щетинистую бородку и открыл какой-то овальный медный кружок, повешенный на красной тесемке под самым горлом.

— Что же это такое за медаль, я такой еще и не видал ни разу!

— Мало ли чего ты не видал!

— Нет, вот тут есть одна. Эй, приятель, покажи свою! — обратился мулла Саид к купцу из Ташкента.

Тот показал.

— Гм! — несколько смутился Кудлай. — Да ну, это маленькая медаль, эдакую всякий иметь может. У нас и лаучам простым дают такие…

— Есть в русских товарах, — говорил вполголоса купец из Чимкента своему соседу, — такие ящички из жести, и в них, плотно-плотно, маленькие рыбки наложены; маслом они залиты, а чтобы это масло не вытекло, ящички по краям оловом запаяны. И на этих самых ящичках все вот такие точно медали понаклеены!

— Ну! — фыркнул сосед.

Пошли смешки и пофыркивания по всей толпе, вызванные объяснением купца из Чимкента.

— Ишаки безмозглые! — опять выругался мирза Кудлай-бай, ободренный безнаказанностью первой своей выходки.

— А вот мы тебе дадим «ишаки»! Что за шайтан такой, право, злоязычный!..

— Плюнь ему в бороду, да и на его медаль также!

— Ну-ну, ну-ну, — поспешил успокоить гостей мулла Саид. — Что с него взять? оставь уж его, пускай!…

Мальчик-прислужник принес дымящееся блюдо с пловом и поставил его перед сановным, богатым купцом мирзою Кудлаем; тот плеснул из чашки воды себе на руки и вытер их об полы своего халата.

— Кушайте и вы, — благосклонно произнес он и запустил в жирный, горячий рис все свои десять пальцев.

Светлая полоса протянулась на востоке, запели петухи; во всем Намангане там и сям стали подниматься и потягиваться спросонья спавшие на своих плоских крышах горожане. Ночные сторожа собирали свои погремушки и сторожевые бубны и думали уже расходиться по домам; у хлебопеков дымовые дыры задымились и замигало красноватое пламя в их приземистых глинобитных печках; закопошился народ и в караван-сарае муллы Саида.

Верблюдов поили, вьючили и укладывали рядами, чтобы потом поднять всех разом и вереницами вывести их на дорогу. Лошади под навесом фыркали и звучно жевали ячмень в торбах. На все лады храпел и сопел мирза Кудлай-бай, купец богатый, развалившись на целой горе ковров и стеганых одеял, в своей, особо для него отведенной, сакле.

Ярче и ярче разгоралась утренняя заря, уже озолотились вершины тополей и карагачей, вспыхнул зубчатый гребень стены городской цитадели. Золотистыми крестами потянулись в воздухе взлетевшие с своих гнезд длинноногие аисты, а мирза Кудлай-бай, купец богатый, все еще сопел и храпел, только на другой бок повернулся.

Вот мало-помалу стали вытягиваться на дорогу торговые караваны; пошел и Насыр, караван-баш, пошел и седой купец, и чимкентец уже садился верхом на своего пегого аргамака; мулла Саид уже из мечети вернулся. Солнце поднялось из-за садов.

— Буди поди его; что он, в самом деле, до полудня дрыхнуть, что ли, будет? — говорил Алай, вытягивая на веревке кожаное ведро из хауза. — Всегда вот так, после всех людей с ночлега поднимаемся!

— Ну, пожалуй, разбудим! — решили в один голос Базарга и Чахлым и пошли к дверям, откуда слышался храп их хозяина.

Навьюченный верблюд. Начало 1870-х

VIII. Первая коканская таможня.

Пройдя за Наманган версты две, дорога суживается между двух скалистых обрывов, и это ущелье тянется шагов на триста, разом расширяясь в обширную площадь, с которой и разветвляются караванные пути на север, на восток и на юг, в горные полукочевые аулы. Миновать эту лощину невозможно, особенно с тяжело навьюченными верблюдами или арбами, а потому коканский хан и устроил на площади-перекрестке свою первую таможню, удачно воспользовавшись словно нарочно с этою целью приготовленным природою местом.

Вся площадь была обнесена невысокою стеною. У широких ворот, между двух круглых башень с зубчатыми гребнями, в просторных саклях, открытых с одной стороны, сидели ханские чиновники, зякетчи, таможенные сборщики, и находился небольшой военный караул из десятка черномазых сарбазов в красных куртках с высокими зелеными воротниками, босых и вооруженных ружьями самого жалкого вида. Несколько человек конных ханских джигитов тоже расположились неподалеку и, сидя у стены, дремали в самых живописных позах, яркими, блестящими пятнами рисуясь на светлом фоне стены.

Маленький базар с фруктами, дынями, арбузами тянулся вдоль левой стороны зякетного двора; желтые зонтики из циновок, распяленных на тонких жердях, словно громадные грибы, виднелись над лавочкою хлебника и пельменщика, где, кроме своего обычного товара, на больших железных листах жарилась рыба, распластанная, обсыпанная перцем, шипящая и ворочающаяся в кипящем кунжутном масле.

Верблюды с ночи еще пришедших караванов лежали как попало в ожидании своей очереди осмотра; лаучи толпились у лавок; хозяева караванные, в почтительных, полусогнутых позах, сидели полукругом перед главным сборщиком и вели переговоры; два джигита с самым спокойным, невозмутимым видом вязали руки назад какому-то желтому халату, боязливо поглядывающему кругом, словно волк, захваченный капканом.

— Выше руки держи, вязать неловко! — говорил один джигит.

— Влево подай, стисни крепче! — говорил другой.

И выше подымал, и влево подавал, и стискивал крепче свои руки желтый халат, и только кряхтел, когда уже слишком плохо приходилось ему от этого подлого волосяного аркана, так и врезывающегося в его вывороченные за спину руки.

Рядом двум верблюдам кровь пускали, и по земле ползли и извивались целые потоки темно-красной жидкости, всасываясь и пенясь в навозной пыли и золе прежних, уже потухших костров.

В дальнем угле в суматохе бегало несколько лаучей; они размахивали руками, кричали друг на друга, звали кого-то, и кончили тем, что угомонились наконец и, столпившись в тесный кружок, молча уже смотрели все в одно место, покачивая головами и делая друг другу различные замечания. Там, весь почернелый, с закатившимися желтыми белками глаз, корчился и скрипел зубами один из их товарищей — лауча, которого вдруг разом схватил припадок злейшей холеры.

Новые караваны прибывали со стороны Намангана. Становилось тесно, и купцы ворчали, с недовольным видом поглядывая на сановитые чалмы сборщиков; а те, с самым полным равнодушием, еле процеживали сквозь зубы короткие фразы, часто даже вовсе не относящиеся к их настоящему делу.

— Так что же? отпускайте, что ли… Я, пожалуй, по чеке на каждый кокан надбавлю! — решается произнести один из купцов.

— …А тот орешник, что посреди моего двора рос, я велел срубить, — говорил один сборщик другому.

— Жаль: хорошее дерево, — заметил тот.

— Сыро от него было… Что дочь твоя? выздоровела? — …А две не дашь?

— По одной чеке; помилуй, и то много выйдет, ты сосчитай!

— Считать умеем — это наше дело; недаром седьмой год в зякетчах служим… Так две?

— Э-эх!

— Посмотри уж моих верблюдов: мне до полудня выбраться надо. Я и так здесь со вчерашнего дня сижу. Сделай такую милость!

— Поспеешь. Куда торопишься? время терпит!

— Да, для тебя — пожалуй, а не для нас!

— Поворчи еще… видишь?

Зякетчи кивнул на желтый халат, с которым уже покончили операцию скручивания рук назад, и который теперь сидит один у кола, на самом солнцепеке.

— Слышь! Поди сюда!

Зякетчи обернулся. За ним стоял Насыр-караван-баш и пальцем кивал ему.

— А, и ты приехал? Аман, друг, здорово! что нового?

— Вон мои семнадцать голов подходят. Красные узды. Вели писать пропуск. Да поди сюда — слово есть.

— Говори, что?

— Да погодите тут, я сейчас! — поднялся ханский сборщик.

— А вот и наш мирза Кудлай прибыл, — указал купец из Чимкента на громадную чалму, кивавшую из-за верблюдов.

— Кто здесь сборы берет, а? где они тут? Мне некогда. Чтоб сейчас!.. Эй, люди: Алай, Базарга, Чахлым! — ведите караван к воротам. Здесь, что ли? — на весь зякетный двор кричал мирза Кудлай и поглядывал кругом: каков, мол, эффект произвел он своим появлением.

— А вот погоди — замажут тебе рот, заткнуть крикливую глотку! — усмехнулись купцы, ночевавшие в караван-сарае муллы Саид-Басмана.

— Веди моих наперед, веди наперед! Эй, Базарга! у тебя моя бумага от приятеля моего, русского губернатора? — кричал, надрываясь, Кудлай.

— О какой бумаге он спрашивает? — недоумевал лауча Базарга.

— Которые верблюды с красным товаром — тех сюда; с сахаром — сюда! Эй, отпирай ворота!.. Вы, ханские сарбазы! мне дальше идти надо!

Даже все невозмутимые зякетчи подняли головы и с нескрываемым любопытством смотрели на чудака, поднявшего такой необычный гвалт в их таможне. Джигиты взяли плети в руки; они инстинктивно готовились исполнить начальническое приказание. Они никак не могли себе представить, чтобы не последовало этого приказания тотчас же вслед за выходками неизвестного купца-крикуна, сидящего на вершине верблюжьего вьюка.

Однако этого приказания не последовало.

Старший зякетчи вышел из сакли вместе с Насыром-караван-башем, видимо, только что оправившимся от припадка самого веселого смеха, и, обращаясь к новоприбывшему купцу, вежливо произнес:

— Добро пожаловать!

Крякнули все от такой неожиданности. Сам мирза Кудлай вытаращил глаза и заморгал учащенно. Кубарем скатился он с своего верблюда и, путаясь в халатах, зашагал к таможенному навесу.

— Мир да будет над твоей головой! — приветствовал его старший зякетчи.

— Это я уже рассказал ему, кто ты такой; оттого и почет тебе такой оказывают! — шепнул на ухо Кудлаю Насыр-караван-баш. — Смотри же, не ударь лицом в грязь!

— Сумеем! — самодовольно усмехнулся тот и важно протянул ханскому чиновнику свою руку.

— Как гладок путь твой был от русского губернатора, из русского города, здоров ли сам ярым-падша и стоит ли благоденствие над его домом?

— Он вами всеми доволен и благодарит, — бухнул мирза Кудлай. — Хорошая сегодня погода!

— Милостью Аллаха!.. Сколько верблюдов в твоем караване?

— В моем-то? теперь — пока четыре, а там еще пятьдесят, и еще пятьдесят!

— Сто, значит?.. Эй, записывайте там!

— А может, и больше! — самодовольно пожал плечами мурза Кудлай. Он, кажется, сам начинал верить, что у него еще есть верблюды кроме тех, которые идут с ним. — Может, и больше, ха-ха! Стоит с какой-нибудь сотней верблюдов торговлю начинать!

— Сколько же? — спросил зякетчи и покосился на Насыра-караван-баша.

— За ними еще сто; те подальше будут!

— Значит, двести; двести, да этих четыре — записывай: двести четыре!

Те, кто не знал сидящего на ковре богатого купца, стали на него глядеть с особым уважением. Улыбки, вызванные сначала комичностью фигуры в большой чалме и его выходками, стали мало-помалу сглаживаться на их лицах. Только вчерашние гости муллы Саида подталкивали друг друга локтями и переглядывались, догадываясь об исходе разыгрывающейся перед ними сцены.

— А может, и больше! — словно про себя, еще раз произнес мирза Кудлай.

— Сколько же? — поднял голову ханский чиновник.

— Довольно с него, а то ведь у него и конца не будет! — шепнул ему Насыр-караван-баш.

— Что же, на все двести четыре верблюда разом кагас (бумагу) выдать? — спросил зякетчи.

— Давай на все разом! — решил богатый купец, обладатель такого длинного каравана.

— Сделай расчет!

— Готово!

Один из писцов вытащил из-за пазухи продолговатый футляр с письменными принадлежностями, попробовал у себя на ногте камышовое перо без расщепа, поправил его зубами и обмакнул в густую, черную массу, разведенную в роговой кругленькой чашечке.

На небольшом кусочке проклеенной, прозрачной бумаги скоро появилось несколько узорных знаков, расположенных столбцами. Взглянув на эти каракули, Насыр-караван-баш прикрыл рот рукавом своего халата.

--Ике мин кокан [две тысячи коканов], — произнес старший зякетчи, — а за приложение печатей особо!

— Как?

У мирзы Кудлая все лицо вытянулось и лихорадочно затрясся его щетинистый подбородок.

— Вот расчет, сейчас и платить надо! — протянул ему бумагу зякетчи и стал перебирать связку своих сердцеобразных, квадратных и круглых печатей.

— Это за четырех верблюдов ике мин кокан?! — коснеющим языком пролепетал мирза.

— За двести четыре, — поправил его зякетчи; — за этих вот и за тех, что идут сзади: за всех разом!

Насыр-караван-баш не выдержал наконец, фыркнул на всю саклю и пошел куда-то за угол.

Там и сям тоже послышались пофыркивания. Прочие переглядывались с выражением полного недоумения.

— Вой-вой! это не надо! зачем так много! не надо так много! — попытался было протестовать мирза Кудлай. — Я только за этих четырех плачу, а те, что сзади идут, — те пускай сами за себя платят!

— Да ведь ты же настоящий хозяин; ведь то все твой же товар идет, тебе и платить за него следует!

— Все мой товар… зачем мой товар?.. — лепетал мирза.

— Общий тебе кагас выдадим, — пояснял ему ханский чиновник. — Ты себе пойдешь своею дорогою, а уж тех верблюдов, что сзади идут, мы и осматривать не станем — так, без всякой задержки, пропустим. Ну, вынимай деньги!

— Не хочу! Не буду платить! — попятился богатый купец и ухватился руками за пояс.

— А не хочешь, так на это у нас тоже есть особый закон. Эй, подите вы сюда!

Джигиты, которые так усердно крутили руки желтому халату, стали проталкиваться сквозь толпу. По всему двору пошли оживленные толки и переговоры.

— Постой, постой! Ну, хороший человек! постой, пожалуйста! Зачем джигитов? Не надо джигитов!

— Будешь платить?

— Ох, ох!

— Ну!

— Да у меня и денег таких нет… У меня мало денег…

— Все равно! товаром возьмем. Тут, на этих четырех верблюдах, хватит на всю уплату с излишком!

— Аллах, Аллах! — вздохнул мирза Кудлай-бай, купец богатый, да так тяжело вздохнул, что даже самому Насыру стало его жалко.

А старик-купец из Чимкента, тот усиленно высморкался и произнес вслух:

— И пошлет же Аллах человеку, на его же собственную голову, такой язык мягкий!

IX. Особая, вольная таможня.

Далеко сзади осталась наманганская таможня, а в ушах злополучного хвастуна все еще раздавались насмешки и злые шутки, со всех сторон сыпавшиеся на него, когда он с своим караваном выходил из зякетного двора. Насупился мирза Кудлай, нос повесил и совсем ушел в свои халаты; казалось, что прямо из-под громадной чалмы тянутся желтые и зеленые полосы его одежды.

Толпа рабочих землекопов, полуголых, босых, с тяжелыми китменями в руках, попалась навстречу нашему каравану.

— Смотри, смотри! Это просто дыня какая-то лежит там, между двумя тюками, а не человек! — заметил один рабочий другому.

— Совсем арбуз! — согласился тот.

— Подавиться бы тебе этим арбузом, — огрызнулся богатый купец.

— Ну-ну! я вот тебя сшибу оттуда камнем; полетишь торчком, рассыплешься! — пригрозил широкоплечий детина.

— Яу (разбойник)! — пустил себе под нос мирза Кудлай.

Родила моя жена семерых девок,

Бил я ее за это семью плетями… —

тянул и подсвистывал лауча Алай.

…семью плетя-ями!.. —

подтягивал ему Базарга.

А Чахлым сломил по дороге большую ветку тутовника, прикрылся ею, как зонтиком, и знай только чавкает, обгладывая сочные белые ягоды, сплошь усеявшие сорванную ветку.

Всем трем работникам мирзы Кудлая-бая, купца богатого, было почему-то очень весело, гораздо веселее, чем в первые дни их дороги до Намангана. Теперь они, по крайней мере, все трое ехали на верблюдах, благодаря таможенному окладу, значительно облегчившему их вьюки. Два верблюда — так те совсем шли без вьюков; только так, для виду, качались на их горбах ковровые коржумы и висели свернутые в пучки вьючные арканы, теперь уже оказавшиеся совершенно излишними.

— Чего разорались? обрадовались, собаки! — буркнул им через плечо мирза Кудлай.

— А тебе, хозяин, что до этого? Разве мы тебе мешаем? — прервал свою песню Алай.

— Осердился очень, — заметил вполголоса Базарга. — А кто виноват? расквакался, словно жаба перед дождем. Ну, те и рады придраться. «Не пеняй на других, баран, коли сам волку в зубы лезешь».

Бил я ее за это семью плетя-ями!

— Эй, купцы, куда верблюдов гоните? — крикнул таджик в красной тюбетейке, выглядывая из пролома огородной стенки, за которой виднелись правильные полоски табачных грядок, а дальше, за ними, частая щетина виноградных рогаток.

— Не верблюдов гоним, а караван ведем! — возразил Базарга и важно кулаком подбоченился, не хуже самого хозяина.

— Караван ведем! — встрепенулся мирза Кудлай и тоже подбоченился, да тотчас же опомнился, вздрогнул, съежился и назад оглянулся: не идут ли за ними лихие обидчики.

Но никого не было сзади. Ровною, гладкою, пепельно-серою полосою тянулась совершенно пустая дорога. Чуть-чуть, словно в тумане, виднелись вдали высокие башни зякетного двора, да и те скоро скрылись за садами, когда дорога свернула влево и пошла под гору, к дребезжащему жидкому мостику, у которого шумела и бурлила, хотя и маленькая, но зато чрезвычайно бойкая мельница.

Два-три легких облачка, словно клочки ваты, бежали по серовато-синему знойному небу; вместе сбежались, слились в небольшую плотную тучку и заслонили на несколько минут жгучий диск солнца. Тень пробежала по дороге; темнее стали листья на деревьях, почернели кудрявые карагачи. Все кругом словно нахмурилось, но подул из горного ущелья ветер и разнес, разметал скопившуюся тучу. И опять все засверкало кругом, опять все обдало ярким, ослепительным светом, заставившим Алая ниже, на самые глаза, надвинуть свою войлочную шапку, а Базаргу прищуриться и прикрыться рукою, когда тому вздумалось присмотреться в даль: что это там за дымки вьются синими столбиками почти что под самыми горами?

Так и тоскливое настроение мирзы Кудлая рассеялось мало-помалу, должно быть, тоже под влиянием горного ветра, и он стал веселее поглядывать кругом и даже прикрикнул на своих людей, чтобы они не слишком растягивались по дороге, а то, мол, присматривать за таким караваном трудно.

— Ну, другой раз не проврусь! — решил богатый купец мирза Кудлай. — Разве насчет губернатора и прочего… ну, это еще, пожалуй… а насчет числа верблюдов — нет, уж это баста. Довольно! А то, пожалуй, все без торга по таможням проторгуешь.

И с этим решением мирза с своим маленьким караваном стал подниматься в гору, чтобы, перевалившись через нее, вступить в горную область, волнистою, ломаною линией расстилавшуюся перед глазами путешественников.

Как ни близко казались горы, а добраться до них пришлось только к ночи. Пусто, безлюдно было кругом. Отчетливо шлепали по кремнистой твердой дороге мозолистые ступни верблюдов, звонко гудели колокольчики на их шеях, и этот звон далеко разносился по ущелью, подхваченный горным эхом.

Стемнело. Верблюды притомились, хозяина и его рабочих стала одолевать дремота; никакого жилья, никакой загороди не виднелось кругом, ниоткуда не слышался приветливый лай дворовой собаки.

— Здесь, хозяин, ночевать будем. Вот тут, в сторонке, — окрикнул Алай (он уже хаживал по этой дороге прежде, с другими караванами, и взял на себя обязанность чего-то вроде путеводителя). — Мне здесь знакомо хорошее место: тут вот сейчас, за этою горою, ключи будут, мы тут и станем.

— Сворачивай! — крикнул мирза Кудлай.

— Сворачивай, Базарга! — передал Алай дремавшему товарищу хозяйское приказание.

Свернули.

Небольшое, гладко утрамбованное пространство, защищенное со всех сторон скалистыми уступами, расстилалось перед ними, все усеянное высохшим верблюжьим и конским пометом. На одной скале, отвесною стеною поднимающейся с ветреной стороны, виднелись закопченные пятна, и около них кучи золы и обгорелого хвороста; кое-где разбросаны были почерневшие от огня и дыма камни, видимо, служившие таганами под походными котлами и кунганами. Обрывки веревок, лоскутки бумаги и разного тряпья тоже виднелись на темно-красном фоне гранита, — все эти предметы ясно свидетельствовали, что это место давно уже служило приютом для запоздалых путешественников.

— А вот тут сейчас и ключ… хорошая вода, холодная! — указал на расщелину Алай. — Давай ведра, Чахлым, я принесу сейчас, а уж вы с верблюдами возжайтесь.

— Сними меня, эй, люди! — крикнул мирза Кудлай; — расстилай кошмы и огня разложите, живо!

— Очнулся! — произнес Базарга и снова затянул:

И бил я ее семью плетями!

Живо расположились на покой привычные лаучи. Для хозяина разложены были кошмы, а поверх них большой ковер. Огонь весело затрещал, и красное пламя принялось лизать скалистый выступ, накладывая новые слои копоти; кунганы с водою поставлены были в самый жар и уже начинали шипеть и брызгаться; Чахлым уже налил в чашку воды, положил туда горсти две рису и принялся его промывать, пропуская сквозь пальцы. Базарга вытряхивал семена из торбы и сыпал прямо под морды положенных рядком верблюдов.

— Кальян! — важно, совсем по-хозяйски, покрикивал мирза Кудлай, потягиваясь на мягком, узорном ковре и расправляя свои закоченевшие от долгого сиденья ноги.

— Смотри, тут нельзя всем дрыхнуть: один кто-нибудь пусть на стороже стоит, — говорил Алай, раздувая кальян. — В прошлом году этак заснули все разом, к утру проснулись, а двух скотин как и не бывало — вместе с вьюками угнали. Тут это живо!

— Вор народ! — произнес Базарга.

— Пускай сунутся! — пожал плечом мирза Кудлай. — Раз мы с русским губернатором…

— Да уже ты лучше молчи, — оборвал его Алай. — Ведь свои все, чужих нету, кого морочишь хочешь?

И замолчал хозяин мирза Кудлай, потому вспомнил, что, действительно, все свои и морочить некого.

Поели, чаю напились, спать залегли. Чахлыма сторожить заставили.

— Эй вы, купцы, вставайте! чего разоспались!.. — разом поднял всех на ноги громкий окрик.

Вскочил Алай, поднялся Базарга, встрепенулся и дремавший сторож Чахлым. Сам хозяин мирза Кудлай тоже очнулся, сел и кругом озирается заспанными, ошалелыми глазами.

Совсем рассвело, и все бы видно было кругом, если бы не этот беловатый, жиденький туман, пеленою застлавший все окрестности. Человек шесть конных окружили караван и вьюки пересматривают. Были тут и кольчуги, и верблюжьи халаты горных каракиргизов; даже красный халат был один, тот самый, что всех на ноги поднял своим богатырским криком. У всех клынчи были за поясами, мултуки за спинами, а у одного даже пика длинная, с повязанною на конце белою тряпкою.

Не сразу поняли, в чем дело, растерявшиеся лаучи, а хозяин мирза даже и слова не мог вымолвить; сидит да во все стороны поглядывает.

— Кто такие, куда идете и откуда? — спросил красный халат.

— А тебе что? — отозвался наконец прежде всех опомнившийся Алай.

— Кто хозяин? ты, что ли? — допрашивал красный халат и начал слезать с своей пегой лошади.

— Отстань! Не я хозяин, — отшатнулся Алай. — Вон, видишь, хозяин сидит; а мы простые работники!

И он указал на мирзу Кудлая, тоже поднявшегося на ноги.

— А, ты? ну, отвечай! Эй, там, не трогайте тюков пока, до времени!

— Откуда?

— Из Ташкента, вот откуда! — решился наконец вымолвить слово Кудлай.

— Какой товар?

— Разный.

— Красная мата есть?

— Есть!

— Давай на каждого красной маты на халат и сахару по тычку на человека [тычком называют сахарные головы маленького формата]. На шесть человек; живо отпускай, не задерживай! Нам некогда!

— За что я давать буду? Ничего не дам. Кто ты сам такой? говори! чего на людей по ночам нападаешь? — расхрабрился мирза Кудлай.

— И деньгами по четыре кокана на человека, ну, скорее! — продолжал красный халат, не обращая никакого внимания на возражение несчастного купца-хозяина.

— Да за что ты это берешь?.. За что?..

— Ты куда идешь?

— За горы!

— Ну, так здесь настоящая таможня и есть. Это с тебя зякет берут; нельзя же без зякета. Где ты слышал, чтобы без зякета кому торговать позволялось?

— Платил я, все заплатил… Много заплатил! у меня и кагас есть из наманганского зякетного двора; от самого старшего зякетчи кагас есть…

И мирза Кудлай стал торопливо рыться за пазухою, отыскивая выданную ему квитанцию.

«Хорошо, что я ее взял! — думал Кудлай. — Вот я ее сейчас покажу и замажу рот этому горластому дьяволу. А вот она, вот!»

И он с важным видом протянул тщательно сложенную, припечатанную зеленым воском бумагу.

— Покажи! — протянул руку красный халат. — Эй ты, Байтан, ты разбираешь писанное. Ну-ка, посмотри.

Одна из кольчуг тоже слезла с лошади и, прихрамывая, подошла к мирзе Кудлаю.

Долго ворочала кольчуга Кудлаеву квитанцию, заглядывала и на другую сторону, и наконец возвратила ее по принадлежности, сказав:

— А шайтан знает, что тут написано!

— То-то вот! — ободрился Кудлай, — а тоже сборщиками называетесь… дайте разве уж я сам вам прочту…

И он, важно откашлявшись, стал водить пальцем по бумаге.

— Да ты когда же читать-то научился? — покосился на него Алай: — брось!

— А вот слушай, слушайте и вы! Гм, гм… «Высокоименитый купец, мирза Кудлай, самый богатый во всем Ташкенте, нет ему равного по всем землям, что отошли…» гм… гм… — фантазировал Кудлай.

— Э-эх, совсем заврался! — махнул рукою Алай и отошел в сторону.

«…По всем землям, что отошли к Белому царю, — вошел окончательно в роль несчастный Кудлай, — ведет в Кашгар и дальше большой караван, и счетом этот караван в двести четыре головы. Все пошлины зякетные он заплатил сполна, и никто его трогать больше не должен, потому что, если кто его тронет, то тому и от главного зякетчи, и от хана кокандского Худояра, и от русского губернатора, и от самого Аллаха такая беда будет, что…»

Мирза Кудлай окончательно заврался и не знал, что и сказать больше. Он поднял голову и с торжествующим видом посмотрел кругом.

Одного его верблюда совсем развьючили и товар из тюков вытащили; Алай, Базарга и Чахлым отошли в сторону, сели на корточки и смотрят издали, чем все это кончится. Красный халат стоит перед ним и пристально его с ног до головы оглядывает.

— Кончил? — произнес он.

— Кончил.

— Так двести четыре верблюда? где же остальные?

— Сзади! Эй-эй, там! Зачем трогают? Вы, воры, оставьте!

— Слушай! — остановил его за плечо красный халат. — Нам твоих караванов дожидаться некогда, ты уже теперь за всех плати. Понял?

Тут уже Алай не выдержал, подошел к красному халату и начал:

— Знаю я вашего брата, что ты тут за сборщик такой. Грех обижать людей мирных. Получил по халату, сахар и без того весь забрали, чего же тебе! Ну и ступай своею дорогою, других таких же ищи, а то с одного барана семь шкур драть не приходится.

— Верно! — произнес красный халат, во весь рот осклабился и хлопнул по плечу смелого лауча. — Эй! сбирайся в дорогу! — крикнул он своей шайке. — А верблюдов двух все-таки заберите, потому они им теперь совсем лишние! — отдал он совершенно уже неожиданное распоряжение.

— Эка шельма ненасытная! — выругался Алай и тотчас же получил по затылку кожаными ножнами от шашки.

— Не трогай! — вцепился обеими руками мирза Кудлай за повод и турманом отлетел в сторону, и покатился по земле, разметав своим халатом остатки ночного костра.

Живо распорядились сборщики и погнали по дороге, оставив нашего купца с двумя только верблюдами и с разодранными, приведенными в совершенный беспорядок товарными тюками.

Солнце поднялось над горами. Ослепительно блистали вечные льды далекого кряжа. Туман рассеялся, и долго еще мог видеть Кудлай с своими лаучами удаляющуюся шайку, в которой между лошадьми раскачивались и переваливались со стороны на сторону две большие бурые массы, подгоняемые усердными нагайками удиравших без оглядки «яу».

X. Мирза Кудлай покончил свою торговлю.

Долго возились лаучи, пока уладили и привели все в порядок. Мало добра осталось у Кудлая, просто и везти не стоит; и решили назад в Наманган возвратиться, чтобы продать там остатки, продать верблюдов и покончить неудачно начатое торговое дело.

«Если продать все, — думал Кудлай, — выручить можно тысчонку коканов; заберу деньги, вернусь домой, другую торговлю затею. Лавку найму, кунганы заведу, самовар и чай-хане на русском базаре открою; пущу подешевле, покупатели ко мне повалят со всех сторон; у всех других перебью торговлю, а у себя еще открою. Прислуги наберу человек двадцать, не то что теперь — каких-нибудь трое оборвышей. Русские вот арак пить любят, я и арак продавать буду. Музыкантов найму, томаша каждую ночь будет, и все „тюра“ будут ко мне съезжаться. Разбогатею живо, дом большой куплю в самом городе, у базара. Нет, лучше на большой улице, у самого губернаторского дома. Русскую повозку куплю, такую, что на четырех колесах ходит, и железные качалки внизу подстроены, и по их каменной дороге целый день ездить буду. Джигиты впереди, джигиты сзади, джигиты по бокам; все в красных халатах, и пушки медные с ними. Народ повалит смотреть, все ничком лягут, а я их в плети, а я их в плети… Го-го!.. Бац, бац, бац!..»

— Ты чего это? Ошалел на радостях? — окликнул его Алай.

— А? — опомнился размечтавшийся мирза Кудлай и сразу, словно в воду, окунулся в грустную действительность.

— А в Намангане все знают, все меня видели — как я теперь покажусь? Мимо караван-сарая муллы Саида идти придется! Засмеют! оплюют всего. О, Аллах, Аллах! целый турсук горя и бед вылил ты на мою несчастную голову. Поворачивай верблюдов опять по прежней дороге — эй вы, люди! Не поеду я назад в Наманган. Там, за горами, я продам свой товар выгоднее… Ну, заворачивай.

— Ну? — поглядел Алай на Базаргу.

— Ну? — поглядел Базарга на Алая.

— Да нам-то что за дело! Как знает, так пускай и делает, а нам все равно! — решил за всех Чахлым.

И верблюдов завернули опять к горам, и опять поплелись по той же знакомой, кремнистой дороге, приведшей их на место злополучного ночлега.

Прошли мимо то проклятое место; к полудню еще к одним родникам поспели, отдохнули и тронулись дальше.

— Впереди народ! — оглянулся шедший в голове Алай.

— Так что же? — спросил мирза Кудлай, и душа у него ушла куда-то далеко-далеко, почти что в самые концы его острых каблуков, упершихся в косматую верблюжью шею.

— Красный шайтан опять с ними! — сказал Алай.

— Ну, так не тронут! — заметил Базарга.

— Эти больше не тронут! — согласился Чахлым.

— Не тронут! — машинально повторил за ними мирза Кудлай.

— Аллах благословил путь ваш, — приветствовал своих знакомых красный халат, подъезжая к каравану. — Вот вы и до второго зякета благополучно доехали… с каким товаром?

— Знаешь ведь! — угрюмо произнес Алай.

— Знаю, да это так, для порядку, спрашивается! — усмехнулся халат.

— Взял с нас, пропускай!

— Так вот, сейчас; разве без зякету торговать можно?

— Дьявол ты эдакий, ведь взял уже на ключах с нас, за что же теперь трогать? эдак, кроме тебя, еще много охотников до зякету найдется!

— Кроме меня нету! я здесь по всем горам первый сборщик!

— Яу ты, простой яу, больше ничего! Кола тебе мало за твои сборы!

— Гляжу я на тебя, — пристально посмотрел на Алая красный халат, — и дивлюсь только: борода с проседью, а совсем дурак! Сколько нас, гляди! а сколько вас? Что же ты артачишься? Видишь, сам хозяин умнее тебя: сидит, знай, молча, и глазами хлопает. Эй, мирза, слезай скорее, что ли!

— И впрямь дурак я! — согласился совершенно спокойно Алай и сел на ближайший камень.

_________

Только одного верблюда оставили сборщики мирзе Кудлаю и его людям; все разобрали до последней нитки, сняли даже чалму его необъятную и его халат полосатый.

— Что же, хозяин, как же теперь? — подперся в бок Алай.

Молчал богатый купец, уперся в землю, и по бороде его что-то заструилось и капнуло на камень.

— Как же мы теперь? Нас трое, нанял ты нас, денег нам еще не платил и платить не будешь, потому их нет; с чем же мы теперь останемся? Ну, говори. Стой, стой, стой! куда вы, черти?

Смотрит Алай, а Базарга с Чахлымом вдвоем на остальном верблюде дуют себе назад по наманганской дороге. Они сразу порешили, что делать. Не стали, как Алай, хозяина спрашивать.

— Нет уж, этого не будет! — решил Алай. — Делиться верблюдом, так уж всем трем, не на две только части.

И, ничего не сказав хозяину на прощанье, пустился лауча бегом догонять своих товарищей.

Один-одинешенек остался на камне мирза Кудлай-бай, купец богатый, и не утирал даже слез своих, щекотавших у него под носом, пробиравшихся по бороде и с тихим звуком падавших на кремнистую дорогу.

_________

Вплоть до самой ночи сидел так мирза Кудлай. Вот стемнело кругом. Холодно стало без чалмы и халата. Продрог купец. Чу! прислушивается.

— Хи-хи-хи! — тихо смеется кто-то справа.

— Хи-хи-хи! — так же тихо и зло подсмеивается слева.

Поднял голову Кудлай, поглядел — и сразу пожелтел весь от ужаса. Зубы у него застучали, ноги подкашиваться начали, морозом насквозь всего прохватило.

Справа сидит на карточках Сары-Таук, слева Кизыл-Псяк; одной рукою на горла свои перерезанные показывают, другою кулаком ему грозятся, и оба длинные-предлинные языки высовывают.

Вскочил на ноги несчастный шакал, дико на все горы вскрикнул — и понесся этот нечеловеческий вопль по ущельям, будя заснувших там орлов, поднимая на ноги встревоженных необычайным звуком горных баранов.

Вид Ургутской цитадели во второй половине XIX века

Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.