Блудный сын
править— Да, мама, он вернется, непременно вернется! — говорила молодая девушка с бледным и усталым лицом, с беспокойством смотря на калитку сада, будто ее слепая мать могла видеть это движение.
Старая женщина в оттенке голоса, должно быть, угадала этот взгляд страстного желания, потому что тоже обернулись в ту сторону. Постоянное смотрение на дверь, выражавшее ожидание кого-то, кто не приходил ни в долгие летние дни, ни в длинные зимние вечери, пошло в привычку у обеих женщин. Они редко говорили о чем-нибудь другом. Ожидание этого приезда было целью их жизни. А между тем жизнь старой матери близилась к концу, она это сознавала, а ожидание до сих пор не было удовлетворено. Оби инстинктивно чувствовали необходимость обоюдной поддержки; для матери тяжело было умереть, но получив вознаграждения за безграничное терпение; кроме того, она знала, что жестоко отнять у молодой девушки бремя ее преданности, именно заключившее в себе покровительства и защиту для нее.
Ожидание возвращения блудного сына не было новостью для молодой девушки; она выросла с этой надеждой. Встретив своего брата на улице, она ни узнала бы его, а потеряв зрение, старуха мать только и жила мыслью увидать своего сини.
Прошло уже восемнадцать лит, как молодой человек, поссорившись со своим отцом, в гневе на него, ушел из дома. Отец был виноват только в чрезвычайной снисходительности к этому сыну, в котором он видел утешение своей старости. Стефен был сокровище! Ничто не было для него хорошо, — едва ли можно было найти что-нибудь достойное его. Старый добряк священник, который сам воспитывался в бесплатной школе, питал лживую идею, что нужно употребить все усилия, чтобы воспитать человека выше его состояния. Многие поддерживают подобное мнение, но им придется от него отказаться, — стачки, рабочие вопросы, стеснения домашней услуги, — те, кого можно назвать фермеры-баричи, лавочники-баричи и портнихи-барыни, а главное, колонии, переполненные исключенными из университетов, ясно указывают на то, что давать нашим детям ни на что ненужное и ни к чему не пригодное образование выше их состояния, значит ставить им на их жизненном пути преграды.
Стефен Лич был одной из жертв подобной глупости. Его отец силою воли и умственных способностей возвысился из народа в духовное звание и думал, что ему стоило только дать сыну прекрасное образование, и карьера его готова. Старый ректор всем пожертвовал, даже различием добра от зла, для воспитания Стефена в общественных школах и в университете. Там Стефен встречал и называл друзьями молодых людей с обеспеченной будущностью н которые учились потому, что без этого нельзя обойтись, и чтобы про них не могли сказать, что они ни на что не способны. Стефен жил их жизнью, не имея их средств, и в маленьком приходском домики последствия дали себя знать, — ему стало грозит разорение. Священник, незнакомый с университетской жизнью, не знал, что в Оксфорде и Кембридже каждый может жить по своему вкусу. Вкусы Стефена были расточительны, и он без зазрения совести пользовался отцовским неведением. Красивый мальчик, он отличался приятными манерами, имевшими успех в университете. Но обстоятельства ему не благоприятствовали, и в один прекрасный день все кончились. Глаза почтенного ректора раскрылись, и, как все недалекие люди, он сделался неумолим.
Стефен Лич уехал в Америку, и прежде чем он успел доехать, отец его переселился в лучший мир. Негодный «бездельник» имел счастье возвратить матери с трудом отложенные ею и высланные ему деньги и, мало-помалу, перестал писать. Знали, что он в Чили, среди инсургентов. среди постоянных стычек, но, несмотря на это, мать не теряла надежды.
— Он вернется, Джойси, — повторяла она. — я уверена, что вернется.
Между матерью н дочерью незаметно установилась уверенность, что он придет среди дня, когда они обе прибраны и готовы принять его, когда Джойси заключила свою стройную красивую фигуру в темное платье, и мать сидела уже в кресле, зимою у камина, а летом на пороге двери. Они не могли себе представить его возвращения в другое время дня. Совсем не то будет, если он явится утром, когда дом еще не убран. Но он не приходил. Мать постепенно слабила, и Джойси уговорила ее в дурную погоду не вставать с постели. Обе они знали, что это значит, но молчали. Госпожа Лич слегла, но продолжила повторять:
— Он приедет, приедет, — и молодая девушка подходила к окну, поднимала штору и смотрела на пустую дорогу.
— Да, мама, он приедет, — неизменно отвечала она.
Однажды она с удивлением, почти ужасом вскричала:
— Мама, кто-то идет сюда!
Мать приподнялась на постели и обратили к окну свои угасшие глаза. Обе они ждали. Человек остановился против дома, и они услышали, как скрипнула калитка. Джойси взглянула на мать, которая почти лишилась чувств, но, сделав над собою усилие, проговорила, задыхаясь:
— Иди, впусти и проводи его сама.
На пороге молодая девушка встретили человека лет тридцати, высокого роста, с более темным цветом лица, чем он бывает у англичан. Со странным удивлением и вопросительно заглянул он в тревожные глаза девушки,
— Я опоздал? — спросил он, в голоси слышалась надежда, что это так.
— Нет, Стефен, — сказала она. — но наша мама очень больна. Ты приехал как раз вовремя.
Молодой человек сделал нерешительный жест правой рукой и неуверенными шагами переступил через порог. Он имел вид актера, вышедшего на сцену и не знающего роли. Возвращение блудного сына не произвело драматического эффекта; тут, по-видимому, равнодушно относились к тому, питался ли он рожками или чем-нибудь другим и с кем он водился. Спокойная, полная достоинства осанка молодой девушки, взявшей на себя всю домашнюю работу и все заботы, некоторым образом лишало его романтического обаяния, Она не заметила руки, которую он хотел было протянуть ofl и. повернув в коридор, пошла наверх.
Стефен Лич шел за нею, молча. Он был слишком велик для дома, особенно для лестниц, и в его манерах замечались резкость, свойственная людям, привыкшим мат под открытым небом. В голубых его глазах виднелось какое-то стеснение, будто он начинал сознавать свой проступок. Обращение его с Джойси было совсем странное. Когда, вслед за Джойси, он вошел в комнату матери, старушка сидела на постели и протягивали ему дрожащие руки. Стефен будто сообразил, что ему следует делать. Он крепко обнял свою плачущую от радости мать. Он не произнес ни слова, но его объятия выразили больше, чем бы он мог сказать.
— Джойси, — произнесла слипая старушка, — Джойси! Он, наконец, вернулся. Вернулся! Подойди, дорогая, обними своего брата. Вот он, мой первенец, мой маленький Стефен!
Молодой человек опустился на колени около постели. Ему было так удобнее. Он, видимо не с особенным восторгом отнесся к предложению матери. Во всяком случае, он не чувствовал особенной привязанности к сестре, оставленной им в колыбели. Джойси подошла и склонилась, чтобы поцеловать брата, между тем как мать соединяла их руки, когда к нему протянулись свежие губы, он повернул голову, поцелуй достался его загоревшей щеки, и он не ответил на него.
— Джойси, — продолжала мать, — теперь, когда Стефен вернулся, я не боюсь умереть. Твой брат позаботится о тебе, моя девочка, когда меня не будет.
Странно, но до сих пор Стефен не произнес ни слона.
— Он сильный, — с гордостью говорила мать, — я чувствую егоо. У него большие, крепкие руки; мускулы у него здоровые.
Молодой человек серьезно подчинялся этому материнскому осмотру.
— Да, — продолжала она. — я знала, что он сделается сильным и здоровым. В детстве уже у него были сильные пальцы; он мне делал больно. Какие славные усы! Я знала, что ты солдат. Лицо твое загорело и огрубило. А это что? Что это такое? Ты был ранен?
— Да, — отвечал блудный сын, в первый раз заговорив. — В последнем сражении я получил удар саблей. Я полковник чилийской армии… или, лучше сказать, был им. Я в отставке.
Слепые глаза старушки были обращены на лицо сына, будто в его спокойном и серьезном голоси она прислушивалась к звукам другого голоса.
— Твой голос ниже, чем голос твоего отца, — сказала она, с любовною ласкою проводя дрожащими пальцами по дорогому лицу, с нежным любопытством дотрагиваясь до шрама, который шел от челюсти к скул.
— Это, должно быть, совсем около глаза, Стефен. Обещай мне, милый, что больше не пойдешь на войну.
— О, это я обещаю, — отвечал он, не поднимая глаз.
Таким образом, вернулся домой блудный сын. И действительно, вернулся в такое время, когда в доме все было прибрано. Но в этом возвращении чувствовалась какая-то неловкость, которой умирающая не сознавала. Ее Стефен был очень спокоен и ничем не волновался; по-видимому, он имел обыкновение принимать вещи как они есть. Только относительно Джойси он был слишком сдержан. Молодая девушка заметила это, но за свою недолгую ото жизнь она успела приобрести достаточно опытности и знала, что русые люди часто бывают флегматичны.
Стефен явился как раз вовремя. К вечеру мать его впала в тихую дремоту, и молодой доктор в свой вечерний визит покачал головой.
— Да, — сказал он. — она спит спокойно, слишком спокойно. Это предвестие более продолжительного сна. Вещь обыкновенная.
В первый раз мужество, казалось, покинуло Джойси. Пока она была одни, она крепилась, но теперь, когда брат ее был там, она с ужасом обратилась к нему. Они стояли рядом подле постели, и молодой доктор невольно наблюдал их. Стефен держал руку сестры с молчаливою и красноречивой симпатией, но не смотрел на эту кроткую и милую девочку. Доктор был несколько знаком с историей этой семьи и всегда опасался, что возвращение Стефена убьет его мать, что как будто и случилось. Доктор был молодой человек, составлял себя практику и по имел времени смотреть, как умирают его пациенты.
— Я рад, что вы здесь, — сказал он Стефену, провожавшему его до двери. — Ваша сестра не могла бы оставаться одна. А такое состояние больной может продолжиться несколько дней.
Но оно не продолжалось так долго; госпожа Лич прожила только ночь в этом полубессознательном состоянии. Дети ее сидели подле нее до поздней ночи, а потом оставили подле нее сиделку, которую Джойси была принуждена взять. Стефен Лич разговорился после ужина. Голос у него был спокойный, почти нежный, как это часто бывает у очень крупных людей; он говорил о Джойси и ее будущности, но о себе и о своем прошлом ни слона. Он внимательно и основательно рассмотрел положение дел, сделал различные распоряжения, и Джойси была рада ему повиноваться. Истинная дружба проявляется и образуется не в дни радости, а в дни горя и печали. В этот печальный вечер брат и сестра сошлись больше, чем бы это могло быть в течение долгих счастливых дней.
После ужина Стефен настоял, чтобы молодая девушка легла отдохнуть, а сам он хотел прилечь на диван в столовой.
— Я буду прекрасно спать, мне не впервой спать, не раздеваясь. — проговорил он спокойно.
Они прошли в комнату больной и предупредили сиделку. Джойси с минуту постояла у постели матери, следя за ее спокойным сном. Обернувшись, она увидала, что Стефен потихоньку ушел.
По дороге в свою комнату, она невольно подумала: неужели он с намерением избегал братского поцелуя, неизбежного при прощании?
На другое утро госпожа Лич проснулась с полным сознанием и казалась гораздо крепче, хотя чувствовала, что ее конец близок. Подозвав своих детей, она заговорила, ежеминутно останавливаясь:
— Я готова… — сказала она, — дорогие мои, я соединяюсь с вашим отцом и… Слава Богу, я могу… сказать ему… что оставила вас вместе… я знала, что Стефен вернется… я это читала на каждой странице библии… Стефен, поцелуй меня, дорогой мой.
Молодой человек склонился и поцеловал ее.
— Ах! — вздохнула она, — как бы мне хотелось видеть тебя… прежде чем умру… Хоть один раз… Джойси, — продолжала она, обращаясь к дочери, стоявшей по другую сторону кровати, — скажи мни, какой он… Впрочем… я знаю… я чувствую. Слушай! Он высокого роста, стройный, как его отец. Волосы у него черные, как у его отца… До его отъезда у него были черные волосы. Глаза темно-карие, почти черные. Он бледен… как испанец.
Джойси смотрела на своею брата, и выражение ужаса медленно появлялось на ее лице. Она видела голубые глаза, белокурые волосы, коротко обстриженные, как должен быть обстрижен солдат. Она видела человека большого роста, широкоплечего, блондина, англичанина с головы до ног, и хладнокровное повелительное выражение его губ и глаз заставило ее ответить:
— Да… мама… да.
Наступило молчание. Джойси была бледна и едва дышала, спрашивая себя, что это значит. Но умирающая продолжала:
— Поцелуйте меня… я умираю… Сначала Стефен, мой первенец. Теперь ты, Джойси… А теперь, дети мои, поцелуйте друг друга… чтобы я вас слышала… и могла передать… вашему отцу…
С некоторым усилием она подняла руки, отыскивая их головы. Сначала Джойси не решались, но потом наклонилась, и холодеющие пальцы умирающей прижали их лица одно к другому. Наступил конец.
Спустя полчаса, Джойси и молодой человек встретились в столовой.
— Стефен расстрелян, как изменник, — сказал он. — Не мог же я сказать это умирающей! Я не предполагал поступить так, но мне не оставалось выбора.
Он замолчал и нерешительно направился к двери. Подойдя к ней, он обернулся. чтобы сказать еще слово в свое оправдание.
— Думаю, — сказал он, — что иначе нельзя было поступить!
Джойси молчала, слезы капали из ее глаз. Было что-то трогательное, в растерянности этого сильного человека в виду настолько деликатного и критического положения, что он не знал, как ему поступить.
— Прошлою ночью, — продолжал он. — я сделал все необходимые распоряжения для вашей будущности, как бы это сделал Стефен, как должен был бы поступить родной брат… Я… Мы с ним были братьями по оружию в весьма плохо устроенном войске. Ваш брат не мог считаться образцовым человеком. Ни один из нас не был таким.
Рука его держала ручку замка.
— Он просил меня передать вам все, — прибавил он. — Теперь я должен уйти…
Они стояли друг против друга; он смотрел на нее своими голубыми глазами, честными и ласковыми; она избегала встретить его взгляд.
— Могу я вернуться? — спросил он вдруг.
Она вздохнула, растерянная, угнетенная, но не отвечала.
— Я вернусь через полгода, — спокойно сказал он, отворил дверь и вышел.
Источник текста: журнал «Живописное обозрение», № 7. С. 138—139. Год — ?