А. Н. Островский, П. М. Невежин
правитьБлажь
правитьА. Н. Островский. Полное собрание сочинений.
Том X. Пьесы 1868—1882 (Пьесы, написанные совместно с другими авторами)
М., ГИХЛ, 1951
Составитель тома Г. И. Владыкин
Подготовка текста пьес и комментарии к ним С. Н. Дурылина
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
правитьСерафима Давыдовна Сарытова, вдова-помещица, пожилая женщина, молодится не по летам, попечительница и крестная мать своих сестер.
Ольга, Настя, сестры и крестницы Сарытовой.
Семен Гаврилыч Бондырев, богатый помещик.
Прасковья Антоновна, жена его, сестра отца Сарытовой, пожилая женщина.
Степан Григорьевич Баркалов, управляющий имением Сарытовой, молодой человек.
Гурьевна, уездная сваха и комиссионер, переносчица вестей и попрошайка.
Марья, горничная Сарытовой.
Марья. Так-таки и отнял?
Гурьевна. Отнял… вырвал из рук и шабаш.
Марья. Какую волю забрал!
Гурьевна. Да уж сокол — нечего сказать!
Марья. Жаль даже глядеть на барышню, как она мучится!
Гурьевна. Да что уж! Сладко ли!
Марья. Барышни ехали из пансиона, думали, что сестрица так им на шею и бросится, думали царствовать здесь по-старому, ан теперь вон что в доме-то!
Гурьевна. А что же прежде-то было?
Марья. Да помилуйте! Серафима Давыдовна в них души не чаяли. Ведь уж до чего! Одевать их, бывало, никому не позволяют, сами на них чулки надевали! Как, говорит, хотите, да как прикажете; вы, говорит, здесь хозяйки, а я ваша экономка!
Гурьевна. Да, да, да! Ну как же, помню!
Марья. Так как это имение молодых барышень, а у Серафимы Давыдовны хоть и есть свое небольшое, только хозяйничать там не у чего!
Гурьевна. Да знаю, знаю!
Марья. Так вот и судите! Барышня Настасья Давыдовна сказывали: я, говорит, из пансиона-то как на крыльях летела, думала, маменька мне так на шею и бросится, так и замрет от чувств, а на место того выговор получила.
Гурьевна. За что же выговор?
Марья. Серафима Давыдовна желали, чтобы барышни на вакансию не приезжали и еще на год в пансионе остались, чтобы тверже всякие науки знать, а они не послушались и приехали.
Гурьевна. А Ольга Давыдовна что ж дома не живет?
Марья. Оне у тетеньки у Прасковьи Антоновны гостят. Серафима Давыдовна желают, чтоб оне там подольше погостили, так как у них дом богатый и приезд большой, так чтоб обращению занимались.
Гурьевна. А не проще ли сказать, моя милая, что для простору их спроваживали из дому, чтоб на глазах не вертелись — тоже, чай, стыд-то ведь есть!
Марья. Ну, уж мы про это рассуждать не можем. Вон Настасья Давыдовна идут. (Уходит.)
Гурьевна. Барышня, ведь беда!
Настя. Что такое?
Гурьевна. Вырвал из рук письмо-то ваше! Каково это вам покажется?
Настя. Кто вырвал, кто?
Гурьевна. Кому ж, кроме его! Все он же, управляющий ваш! Иду я, рот-то разинула, а письмо в руках держу, вдруг, откуда он ни возьмись, налетел, да и цап из рук! Вырвал, прочитал, да и заливается-смеется, так и заливается.
Настя (сквозь слезы). Ах, отвратительный!
Гурьевна. Как я теперь Серафиме Давыдовне покажусь? Ну, нажила я с вами хлопот, барышня! Вон он идет! Уйти от греха! (Уходит.)
Настя. Обида невыносимая! Долго ли ж это будет продолжаться! Ну, да пускай читает, я его расписала там отлично; пускай он узнает, как я о нем думаю.
Баркалов. А! Вы здесь? Вот и кстати! Знакомо вам это рукописание? (Показывает письмо.)
Настя. Знакомо. Но кто вам позволил читать? Это не к вам, как же вы смели распечатать?
Баркалов. По почерку я думал, что это какой-нибудь горничной.
Настя. Все-таки вы не имели права…
Баркалов. Ну, уж права свои я сам знаю, не вам меня учить. Вам самим-то бы еще доучиться надо, больно рано со школьной скамейки соскочили!
Настя (быстро). Это не ваше дело! Ах, какая обида! Что же это? И заступиться некому.
Баркалов. Ну да как же, все обижают, все. Заплачьте! Трогательней будет!
Настя. Не шутите со мной, я не маленькая! Я и говорить-то с вами не хочу!
Баркалов. Конечно, где мне такой чести дождаться! Вот с прислугой, с скотницей Хавроньей по углам шептаться — это ваше дело. Наслушаетесь их умных речей, да и хмуритесь, как курица перед дождем!
Настя (строго). Что вам угодно от меня?
Баркалов. Да вот хочется узнать, что говорят обо мне Хавронья и прочие?
Настя. Так у них и спрашивайте!
Баркалов. Не скажут; это вы только пользуетесь их откровенностью, только вам такое счастье!
Настя. С кем хочу, с тем и разговариваю; никто мне не запретит.
Баркалов. Ну и разговаривали бы по душе, коли это вам приятно, а вы этим не довольствуетесь; вы все их сплетни и глупости сестре прописываете. (Указывает на письмо.) Да еще ругаете меня, бранитесь… Вот уж это нехорошо, барышне браниться стыдно.
Настя. Правду писать не стыдно.
Баркалов. И какого комиссионера выбрали — Гурьевну! Стыдитесь! Вот вам мой совет: в другой раз, если вздумаете писать к сестрице, отдавайте письмо мне, я поправлю грамматические ошибки и пошлю.
Настя. Я лучше вас знаю грамматику: сами-то вы неуч!
Баркалов. Отлично! Вот так барышня! Ах вы, моя паинька! (Подходит.)
Настя. Не подходите, закричу! Как вы смеете! Вот нахал!
Сарытова. Что у вас тут такое?
Баркалов. Вот полюбуйтесь, как ведут себя образованные барышни!
Настя. Запрети этому господину приставать ко мне.
Сарытова. Что это за вечные капризы! Ах, Настя, как тебе не стыдно!
Настя. Да какие капризы? Я в своем доме нигде себе места не нахожу; он смеется, издевается надо мной… я и так по целым дням сижу безвыходно в своей комнате.
Сарытова. И сочиняешь письма к сестре. Ты слишком молода для того, чтобы осуждать кого-нибудь, а тем более меня, твою вторую мать!
Настя. Я не осуждаю.
Сарытова. Хуже, ты бранишься!
Настя. Я писала правду.
Сарытова. Ты вот даже и со мной огрызаешься, а еще на людей жалуешься. Если Степан Григорьевич с тобой шутит, так ты должна это ценить! Что ты такое? Дрянная девчонка и больше ничего! Тебе оказывают внимание, следовательно, ты должна быть благодарна!
Настя. Не надо мне никакого внимания, я не хочу ни говорить с ним, ни видеть его.
Сарытова. Ну, Настя, не хотелось мне, но ты сама заставляешь меня ссориться с тобой. Ты сделаешь то, что мне будет противно видеть тебя.
Настя. Будет! Тебе уж и теперь противно, это я вижу, вижу… Что я за несчастная! (Убегает со слезами.)
Сарытова. Друг мой, будьте с ней поласковее.
Баркалов. Да невозможно! Видите, какой она перец. Живем в одном доме, нельзя же не встречаться и не разговаривать… с ней пошутишь, а она огрызается. Нет, ее надо отучить от этого.
Сарытова. Ну, я вас прошу, будьте поласковее с ней. Хорошо ли вы обедали?
Баркалов (целуя ее руку). Благодарю вас. Как вы меня балуете! Что за обед, что за вино!
Сарытова (садится). И подкутили?
Баркалов. Немножко.
Сарытова. Гости ваши что делают?
Баркалов. Козыряют. Я их усадил в карты играть, а сам пришел отдохнуть к вам, подле вас. Фу! Жарко… устал… (Садится.)
Сарытова. Я боюсь, что Настя напишет Лене и та приедет.
Баркалов. Пусть приезжает, беды особенной я не вижу!
Сарытова. А как хорошо было все устроилось: Лена гостит у тетки, Настя в пансионе, ничто не мешало бы нашему счастью!
Баркалов (ероша волосы). Все это вздор, пустяки! Пускай приезжает кто хочет… я управляющий, живу во флигеле, что тут подозрительного? Что я, кучу, живу не по средствам? Так всякий управляющий имеет подразумеваемое обыкновение воровать; вот в этом пускай меня и обвиняют, а в чем другом…
Сарытова (закрывает ему рот рукою). Шалун!
Баркалов. Молчу, молчу! (Целует ее руку.)
Сарытова. Будете ли вы любить меня так, как бы я хотела: долго, долго, всегда?
Баркалов. Разве сомневаетесь?
Сарытова. Я гораздо старее вас, а лета…
Баркалов. Вы очаровательны и до сих пор, такие женщины всегда молоды.
Сарытова. Вы мне льстите!
Баркалов. Я говорю правду. Что такое лета? Жизнь, страсть, доброе, горячее сердце — вот что влечет человека. Молодых много. А много ли женщин с такой пылкой душой, как вы?
Сарытова (зажмурясь). Ах, мой друг, как хорошо мне, когда вы так говорите! Да, когда я вас вижу, слушаю, ко мне возвращаются дни молодости и увлечений.
Марья. Гурьевна чаю напилась, сбирается в город, так спрашивает, можно ли вас видеть?
Сарытова. Как некстати! А делать нечего — и она человек нужный. (Марье.) Позови!
Баркалов. Пойду к гостям, посмотрю, что там делается. Я не засижусь с ними, прибегу к вам скоро!
Гурьевна. Что это как он глаза-то выпучил на меня?
Сарытова. Значит, ты стоишь! Давно ли ты в почтальоны-то записалась?
Гурьевна. В почтальоны? Нет, матушка, Серафима Давыдовна, я на это не согласна.
Сарытова. А Настино письмо?
Гурьевна. Так неужели б я не сумела отправить его, если б захотела? Не несла б я его, как нищий суму, чтоб все видели. Отказаться-то было неловко, а попалась я, так что ж делать, мол, грех попутал.
Сарытова. Плут ты, Гурьевна!
Гурьевна. Ах, матушка, наша должность такая. А письма переносить от барышень я не согласна, за это затылком ответишь. Вышла замуж, чепец надела, ну, тогда пиши к кому хочешь; а покуда ты девица, так сиди да облизывайся…
Сарытова (хохочет). Ха, ха, ха! Ведь и ты девица, значит и ты облизываешься?
Гурьевна. А то как бы вы думали! Нет, матушка, это теперь свободно стало, а прежде куда как строго было: чуть что заметят, сейчас ножницами косу бжик — вот и кулафюра испорчена, и ходи стриженой. Да и закрыть нечем было, хвостов-то на голову не наматывали!
Сарытова. А воспитанник твой откуда взялся?
Гурьевна. Приемыш, матушка, чужой, чужой. Так взяла его, что ребенок очень занятный был. И вырастила, грех пожаловаться, истинно себе на утешение.
Сарытова. Что ж он, при месте при каком-нибудь?
Гурьевна. Дома покуда. Место для него самое настоящее — управляющим быть. И так он крестьянское положение и крестьянскую нужду понимает, что дешевле его никто у мужика ничего не купит. Холст ли, масло ли, али что прочее, чуть не даром берет; мужик-то плачет, а продает: крайность, ничего не поделаешь. Вот этаким манером и перебиваемся.
Сарытова. Я его иногда здесь вижу.
Гурьевна. Да он везде бродит, любит очень; и сейчас у Степана Григорьевича сидит, гостей забавляет; потому как он много смешных слов знает и на гитаре играет.
Сарытова. Ну, довольно о пустяках-то! Денег достала?
Гурьевна. Не знаю, как сказать. Никак его не уломаешь; туг он очень на деньги-то!
Сарытова. Да кто «он-то» ?
Гурьевна. Фарафонтов. Был чиновник, да за шкапом остался.
Сарытова. Как за шкапом?
Гурьевна. А так, за шкапом; по-нашему, с места долой, а по-ихнему — за шкапом!
Сарытова (хохочет). За штатом, а не за шкапом.
Гурьевна. Ну, уж я по-ученому не знаю, а все одно и то же выходит, что не при должности.
Сарытова. Это твой друг-то, что ли?
Гурьевна. Да какой друг! Я, конечно, пользуюсь от него крупицами за маклерство; вот вся и дружба.
Сарытова. Какие же его условия?
Гурьевна. Три процентика в месяц и заклад.
Сарытова. Да вы оба с ума сошли! Какой заклад?
Гурьевна. Бриллиантики есть у вас, я знаю.
Сарытова. Да ведь они детские!
Гурьевна. Что ж за беда? Выкупите!
Сарытова. Ну, я подумаю; только проценты очень велики.
Гурьевна. И то час целый торговалась — подай четыре, да и все тут. Да вам когда нужны деньги-то?
Сарытова. На-днях: надо Лизгунову отдавать.
Гурьевна. Да, уж этот не помилует. Вот, матушка, дедушка его лакеем был, тарелки лизал, оттого у них и фамилия-то пошла: Лизгунов; отец пуды да четверики на стене мелом чертил, а он у нас первый листократ.
Сарытова. Почему ты его аристократом называешь?
Гурьевна. Как же его назвать-то? В колясках ездит, на всех пальцах перстни. Одна его беда, невесты все не найдет!
Сарытова. Отчего же?
Гурьевна. В хорошие, дворянские дома не пускают, да и пускать нельзя: глаза очень бесстыжие.
Сарытова. Какой язык у тебя, Гурьевна!
Гурьевна. Что ж, матушка, язык? Я своим языком очень довольна: он меня кормит! Если бы я была вредная какая, вы бы первая меня на порог не пустили. Нет, матушка, коли я что говорю, так говорю человеку, к которому я всей душой; а то — так хоть все зубы повыдергай — ничего от меня не узнаешь. А вот для вас, что ни спросите, так и отпечатаю!
Сарытова. Спасибо. А что говорят про моего управляющего?
Гурьевна. Хвалят, матушка, хвалят. Отважный молодой человек, и поступки его все такие еройские.
Сарытова. Какие «еройские» ? Говори ты по-человечески!
Гурьевна. Ну, известно, какие в холостой компании бывают. Как в город приедет, так у них и компания. Сначала все здоровья друг другу желают, а уж как совсем станут здоровы, надо это здоровье куда-нибудь девать. Сейчас тройки и кататься, и женский пол с ними!
Сарытова. И часто это у них бывает?
Гурьевна. Да как в город поедет, так и компания,
Сарытова. А не врешь ты?
Гурьевна. С места не сойти, коли лгу. Третьего дня меня самоё чуть впрах не раздавили, маленько бог помиловал. Гаркают, свищут…
Сарытова. Ну, довольно! Денег ищи, Гурьевна, скорей, нужно очень! На три процента я согласна.
Гурьевна. Искала, матушка, искала. Обгложи меня тараканы, искала! Все ноги оттоптала, все башмаки износила!
Сарытова. Вижу, к чему ты подговариваешься!
Гурьевна. Мучки бы…
Сарытова. Найди денег — дам!
Гурьевна. Теперь бы хоть осьминку.
Сарытова. Хорошо. Вон Степан Григорьевич, ему скажу! Подожди!
Гурьевна. Благодарю, матушка, подожду. (Уходит.)
Баркалов. Что с вами? Вы расстроены?
Сарытова. Вы еще спрашиваете! Это ужасно! Чему же верить после этого?
Баркалов. «Ужасно»? «Чему верить»? Не на мой ли уж это счет?
Сарытова. Какое притворство! Вы думали, что ваши городские похождения всегда останутся тайной для меня?
Баркалов (смеется). Так вот в чем дело!
Сарытова. Он еще смеется… Я думаю, мне кажется, вам нужно оправдываться…
Баркалов. Оправдываться? И не подумаю! В чем оправдываться? В том, что я в городе кучу?
Сарытова. Неужели этого мало?
Баркалов. Да ведь все это делается для вашей пользы.
Сарытова. Для моей пользы? Право, вы считаете меня сумасшедшей или дурой!
Баркалов. Ни то, ни другое. Выслушайте спокойно! Хорошо ли будет, если я буду избегать общества, сторониться от каждой женщины? Подумают, что я боюсь какого-то невидимого глаза и именно вашего. Хотите этого? Извольте, я готов! Теперь же если я кучу, то ведь я управляющий, а какой же управляющий не крадет? Ну, и пускай думают. Но если вы не верите мне и хотите стеснять мою свободу, я должен буду вас покинуть. Я не перенесу такой обиды!
Сарытова. Друг мой, я желала бы только, чтоб вы воздержались от этих прогулок и пирушек. Мне начинают ставить в вину ваши неумеренные расходы. Опека придирается, уж слишком внимательно просматривает отчеты. Вот до чего дело дошло. Я уж сто рублей обещала, чтоб только не привязывались с отчетом. Вам необходимо быть осторожнее, необходимо!
Баркалов. Нет, Серафима Давыдовна, довольно; я не могу быть игрушкой вашего каприза.
Сарытова. Как вы безжалостны! Если бы я не любила вас, я бы слушала про ваши кутежи равнодушно! Но я люблю вас страстно, безгранично, как нынче не умеют любить; как же мне не ревновать вас? Вы все для меня! Моя молодость прошла без радостей, и я не растратила моего чувства! Я знала только одну привязанность к моим сестрам, и только теперь, когда встретила вас, я узнала, как можно любить! Как же мне не огорчаться от таких слухов?
Баркалов. Я знаю, что ревность происходит от любви, да мне-то от этого не легче.
Сарытова. Я не знала в жизни, что такое счастье, и если оно так поздно улыбнулось мне, как же мне не беречь его? Пощадите же меня и не говорите о разлуке! Я готова на все для вас!
Баркалов. Если б не ваши капризы, и я для вас готов на все!
Сарытова. О, не столько, сколько я! Нет жертвы, какую бы я не принесла для вас.
Баркалов. Посмотрим. Я буду помнить ваши слова.
Сарытова. Меня не страшит ни молва, ни опека, ничто на свете! Я только молю вас, любите меня!
Марья (входит). Барыня, пожалуйте; барышня приехали. (Убегает.)
Сарытова. Ах, как некстати! (Уходит.)
Баркалов. Кто это ей сплетничает? Это непременно Гурьевна! Погоди, голубушка, я с тобой расправлюсь! Экая досада, не успел денег попросить! Игра начинается, а у меня хоть шаром покати! (Уходит.)
Бондырева. Знаю, что не ожидала, да нужно, так и приехала!
Бондырев. Что, Серафима, я еще молодец? Хоть ты похвали!
Сарытова. Потолстел-таки.
Бондырев. Ну, уж едва ли! Все меня моционят: посидеть всласть не дают, а уж не то чтоб соснуть после обеда! Боятся, что ожирею.
Бондырева. Не жиру боятся, а кондрашки!
Бондырев (лаская Настю). Э, брат! Ты все еще такая же куцая?
Настя. Да какая же я куцая, дядя? Я уж давно длинные платья ношу.
Бондырева (Сарытовой). С покосом управились, а рожь еще не поспела; вот улучила времечко и приехала!
Бондырев. У вас полон двор экипажей. Ты ступай к гостям, об нас и племянницы позаботятся.
Сарытова. Это гости у управляющего, а не у меня.
Бондырева. Ах, да! Ну так вот что: есть хочу!
Бондырев. Да, червячок-то, того, шелестит. Моционьте, да хоть кормите!
Сарытова. Пойдемте в столовую, сейчас подадут! (Уходит с Бондыревыми.)
Ольга. Настя, скажи, ради бога, что у вас тут делается? До нас дошли такие слухи, что верить страшно.
Настя. Ах, Оля! Я совсем измучилась! Уж теперь мы не хозяйки; меня никто не слушает; этот отвратительный Баркалов забрал все в свои лапы. Ну, понимаешь, без него ничего не делается, ничего! Что он скажет, то и свято! А он такой ужасный, отвратительный! Ох, Оля, что тут было, я тебе и передать не могу. Чего я только не перенесла! Пристает, смеется, глумится, а пожалуешься — я же виновата: видишь, характер у меня непокойный! И каждый-то день я тут плакала. До того доплачусь, что губы себе искусаю до крови от злости!
Ольга. Постой, Настя, постой, я так ровно ничего не пойму. Пожалуйста, не волнуйся, а спокойно расскажи все. Отчего этот господин забрал такую власть?
Настя. Как отчего? Мало ли отчего! Подольстился! О, он мастер на это — она и растаяла!
Ольга. Это мы слышали, а больше ты ничего не знаешь?
Настя. Что знать-то? Что ж больше? Просто мама нас разлюбила! Противная! Ах, Оля, если б ее хорошенько, хорошенько! Да мы и примемся! Вот будет хорошо!
Ольга. Да постой же, Настя! Скажи мне по крайней мере, что говорят об управляющем?
Настя. Говорят очень нехорошо!
Ольга. Что же именно?
Настя. Нехорошо и даже страшно. Говорят: пустит он по миру Серафиму Давыдовну, да и барышнев. Раздеваясь, я спрашиваю Марью, как идет у нас хозяйство, а она мне на это: «Хватит управителя ублаготворять!» Как тебе это нравится? (Подумав.) Еще как нехорошо-то! Я все окна проглядела, ожидая тебя!
Ольга. Присматривалась ли ты к ним, Настя, когда они между собою разговаривают?
Настя. Конечно.
Ольга, Что же ты заметила?
Настя. Знаешь, Оля, она белится, румянится, рядиться стала… мне кажется, она влюблена в него. Как ты думаешь, правду я говорю?
Ольга. Может быть. Это мы всё увидим!
Настя. Только я боюсь, Оля, не наделал бы он тебе дерзостей, если ты вмешаешься. Надо осторожнее. Он такой буян.
Ольга. Настя, меня не испугает никакой Баркалов. Мы должны быть ко всему готовы и, конечно, более к грустному, но… но я не уступлю… Я поняла теперь все! Ах, Настя, мне тяжелее, чем тебе!
Настя. Отчего же?
Ольга. Я скажу тебе по секрету: у меня есть жених; он умный, ученый, только небогатый. Мне хотелось, чтоб он управлял нашим имением; он бы привел все в порядок!
Настя. Ты мне его покажи!
Ольга. Да как ему явиться сюда, что он здесь увидит? Прежде надо прогнать управляющего.
Настя. Да вот мы с тетей за него примемся, вот посмотри!
Ольга. Нет, уж ты не мешайся; я и тетю попрошу, чтоб она была потише. Я скандалов не люблю! Что хорошего, только себя же срамить. Надо дело устроить мирно.
Настя. С ним-то мирно? Это невозможно! Ты посмотри, какой он нахал!
Ольга. Можно, Настя, можно! Мне сейчас одна мысль в голову пришла.
Настя. Какая? Скажи!
Ольга. Нет, еще рано, после скажу. Вот что значит полюбить-то, сейчас и поумнеешь. Мне бы прежде никогда такой штуки на ум не пришло!
Бондырева. Еды не дождешься, только тарелками стучат.
Настя. Тетя, я сейчас пойду прикажу.
Бондырева. Погоди, не юли! Ну, уж порядок, нечего сказать! Некому стола накрыть, никого не дозовешься. Да кому у вас прислуга-то служит — барыне али управляющему?
Настя. Ах, тетя, заступитесь за нас, у нас в доме такое безобразие, такое безобразие! Она бы должна нам пример подавать, у нее сестры взрослые девушки, а она вон что…
Ольга. Ну, что она, что? Ведь сама не знаешь, а болтаешь!
Настя. Я не знаю, да люди так говорят!
Ольга. А не знаешь, так и не болтай, пожалуйста!
Бондырева. Я слышала, что и Лизгунов здесь, и Гурьевну видела. Это уж последнее дело. Их ни в один порядочный дом не пускают, это ростовщики самые лютые: где они покажутся, там разорение верное. Ну, друзья мои, теперь я вам скажу, зачем я сюда приехала. Я приехала, чтобы закончить все это безобразие.
Настя. Хорошенько их, тетя, хорошенько!
Ольга. Только, пожалуйста, тетя, без шуму! Погодите немножко!
Бондырева. Нет уж, матушка, годить я не хочу. Я с этим управляющим так управлюсь, что он отсюда горошком выкатится.
Сарытова (входит). Прошу закусить. Готово.
Бондырева (идет). Иду. Отощала.
Сарытова. Позволь тебе представить: Степан Григорьевич Баркалов.
Бондырева. Слышала.
Баркалов. Денег! Ради бога, денег!
Сарытова. Опять у вас игра? Опять проигрыш? Посмотрите на себя, на что вы похожи! Ведь вас все видят.
Баркалов. Даю клятву! Последний раз… молю вас! Проиграл… Вы не захотите осрамить меня.
Сарытова (дает деньги). Ох!.. возьмите. Это последние. Вы знаете, зачем она приехала? Выжить вас отсюда.
Баркалов. Еще это старуха надвое сказала. Я ее скорей прогоню! Бегу метать на ваше счастье! Благодарю! Не браните! (Целует руку и убегает.)
Сарытова (с любовью смотрит вслед ему, уходя). И надо бы бранить, да не могу…
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
правитьСарытова.
Ольга.
Настя.
Бондырев.
Бондырева.
Марья.
Лизгунов, очень богатый молодой человек, сосед Сарытовой.
Баркалов.
Баркалов. А, фрелина, пожалуйте с вестями!
Марья. Вестев даже очень довольно.
Баркалов. Ну, и катай по порядку!
Марья. Приезжая барыня ходила по всем местам, и на скотную, и в поле, и везде вас ругательски ругала и проходимцем-то и прощалыгой!
Баркалов. Ладно, ладно! Эка у тебя ума палата! Ты бы еще что-нибудь!
Марья. Сами же приказывали, чтобы все!
Баркалов. В доме-то что говорила?
Марья. А в доме… этого и сказать никак невозможно, потому неблагородно и даже конфузно!
Баркалов. Ха, ха! Ишь какая конфузливая! Ты не ломайся, говори! Не было ли разговору о каких-нибудь намерениях?
Марья. Намеренней никаких не слыхала, а уж, кажется, как слушала: и к окну подкрадывалась, и за дверью стояла. А если бы что, так я бы сейчас. Потому мы все за вас готовы куда угодно.
Баркалов. Ну и молодцы! Будет мне хорошо, будет и вам хорошо, особенно тебе… (Берет за подбородок.) Востроглазая!
Марья. И, ух, какие вы бесстыдники! А ну, увидят?
Баркалов. И то правда, стыдливость ты воплощенная!
Марья. Да не то что стыда, на вас и страха нет.
Баркалов. Разумеется, нет.
Марья (кокетливо). Так-таки ни стыдочка, ни страха?
Баркалов. Ни того, ни другого. Можно прожить и без этого.
Марья. Да уж, на вас глядя, и мы думаем, что можно.
Баркалов. Ну, так смотри же, не пророни словечка! За это тебе к свадьбе самое пунцовое платье в подарок.
Марья. Слышите? Скорей уйти от греха!
Бондырева. Ты это другому рассказывай, а не мне. Репу от печенки отличу. Какое это хозяйство? Француз ходил. Непорядок, запущенье, разгром.
Сарытова. Кое-что и не в порядке, у всех так.
Бондырева. Кое-что? Одолжила! Что в порядке-то, ты скажи! Сколько у вас скота?
Сарытова. Штук пятьдесят!
Бондырева. А было?
Сарытова. Было больше.
Бондырева. Вот это хорошо, «больше»! Втрое больше!
Сарытова. Он переменяет породу.
Бондырева. Скажи лучше — переводит. Это значит из шляпки бурнус делает! Пропадешь!
Сарытова. Ну, пускай, уж это мое дело!
Бондырева. Не будь у тебя опеки, никто бы тебе и не мешал на старости пустить себя по миру; но у тебя младшие сестры, все равно что дочери.
Сарытова. А разве я забыла?
Бондырева. Забыла, а то не держала бы в доме такого прощалыгу!
Сарытова. Послушай, ведь я не езжу к тебе с наставлениями?
Бондырева. Еще бы! Я живу по-божески, как совесть велит, а на тебя только-только что пальцами не показывают!
Сарытова. Что такое?
Бондырева. А ты как бы думала? Шила в мешке не утаишь!
Сарытова. Ну, всему есть предел! Прошу не передавать мне глупых разговоров.
Бондырева. Какие разговоры! Дело видимое для всякого: скота мало, лошади не те, экипажи проданы!
Сарытова. Экипажи проданы за ненужностью.
Бондырева. Отчего же, когда у тебя не было управляющего этого, все нужно было, а теперь не нужно стало? А где лес? Я сегодня поглядела, как косой покошено!
Сарытова. Лес был нужен для ремонту, для поправок хозяйственных строений!
Бондырева. Да какой ремонт, какие поправки? Нигде даже новой подпорки не видать: все валится, все рушится.
Сарытова. Порубки, крестьяне воруют.
Бондырева. Воруют, да только не крестьяне.
Сарытова. Я не желаю больше продолжать этот разговор.
Бондырева. Ну, так я тебе, Серафима, коротко скажу: чужим нельзя так распоряжаться. Ведь это хорошо, пока у вас предводитель разиня, а наскочишь на другого, так не ту песню запоешь. Теперь ты протоколистам овес да масло посылаешь, так все шито да крыто.
Сарытова. Ты мне угрожаешь?
Бондырева. Я пока не угрожаю, я говорю, потому что люблю и жалею своих племянниц и сердцем болею, глядя, как расхищается наше родовое добро. За них, бедных, заступиться здесь некому!
Сарытова. Ты меня обижаешь; они ближе мне, чем тебе, роднее.
Бондырева. Да что толку, что ты родня, коли ты не хозяйка у себя в доме? Здесь есть другой хозяин: он задает пиры, сдает землю без смысла, скот, экипажи летят за бесценок… А куда деваются деньги — неизвестно. Сама ты живешь скромно, а у него картежная игра, кутеж! Управляющий! Скажите, пожалуйста!
Сарытова. Прошу тебя, потише!
Бондырева. На что тебе управляющий? Возьми хорошего мужика старостой — и чудесно! Дело во сто раз лучше пойдет; а этот проходимец тебя и сестер с сумой пустит. Только я этого не допущу!
Сарытова. Что ты кричишь? Это ни на что не похоже!
Бондырева. На площади скажу, что он проходимец! Любя говорю.
Сарытова. Ах, да не нуждаюсь я ни в любви твоей, ни в попечениях! Оставь меня!
Бондырев. Ну вас, отвяжитесь! (Ольге и Насте.) Отстаньте! Ну вас!
Сарытова. Что вы тормошите дядю?
Ольга. Нельзя, на месте преступления пойман.
Бондырева. Опять заснул?
Ольга. Еще как сладко, если б вы видели и слышали!
Бондырева. Ему неймется! Дождешься ты!
Бондырев. Напророчь еще! Отстаньте! Нигде нет покою! А все ты, куцая!
Настя. Дядя, пойдемте в сад!
Бондырев. Еще куда? Опять моционить! Нет, уж довольно, я здесь посижу. (Садится на скамью.)
Бондырева. А ты, Серафима, подумай, хорошенько подумай!
Сарытова (тихо). Хоть при них-то оставь!
Бондырева. А ты смотри на них, чаще смотри; может быть, жалость придет.
Настя. Оля! Вот тетя молодец-то! Так и отчитывает. Я готова прыгать от удовольствия.
Ольга. Какая ты злая. Нет, Настя, я не чувствую никакого удовольствия, а напротив, сердце болит, плакать хочется. Я только и жду случая поговорить с ней.
Настя. Говори, пожалуй, толку не будет. Нет, тетя молодец у нас, молодец! Откуда у ней что берется? Так и отчитывает, так и отчитывает! Куда мама, туда и она! Вот хорошо-то, вот хорошо! Ты посмотри-ка маме в лицо, что с ней делается, а сказать ей нечего. А я думаю себе: что, хорошо тебе, хорошо? Вот послушай-ка, это, видно, не со мной!
Ольга. А ты рада видеть маму в таком положении?
Настя. А зачем она променяла нас на него, зачем меня не слушается, зачем разлюбила? Она думает, что все глупы, что все молчать будут!
Ольга. Только, Настя, право, тут радоваться нечему.
Настя. А не делай так! Ведь нехорошо она делает, нехорошо? Ну, скажи!
Ольга. Разумеется, нехорошо, да только…
Настя. Ах, дядя опять заснул!
Бондырев. Ан и врешь! Ах ты, куцая!
Настя. Дядя, милый, ведь вам вредно!
Бондырев. Знаю, дружок, что вредно, да ничего не поделаешь. Как поел, так тебе подушка перед глазами и замелькала, так вот тебя и манит, как русалка в реку. Искушение, да и только!
Баркалов. Мое почтение. Отдохнули после дороги?
Бондырев. Н-да, ничего-таки.
Баркалов. А вы, Ольга Давыдовна?
Ольга. Я и не устала!
Бондырев (встает). Пойти покурить!
Баркалов. Не прикажете ли папироску?
Бондырев. Нет, мы со старухой трубочку.
Настя. Я вам, дядя, трубку набью, я умею!
Болдырев. Ну, ну, шустрая ты, я вижу!
Баркалов. Уходят от меня. (Смеется.) Думают, что огорчили!
Ольга. Никто ничего не думает. Тут съехались все родные, близкие родные; мы можем и ссориться, и мириться, это уж наше дело; вы для нас человек совершенно чужой и, следовательно, при всех наших разговорах и объяснениях совершенно, лишний!
Баркалов. Судя по вашему тону, вы, кажется, хотите петь главную партию в семейном концерте?
Ольга. Думайте, как вам угодно, но во всяком случае и несмотря ни на что, я буду вести себя прилично и соответственно тому положению, которое я должна занимать в этом доме. Вон идет моя сестра, моя крестная мать, я хочу с ней говорить; прошу вас удалиться!
Баркалов. Слушаю-с. (Уходит.)
Сарытова. Скажи мне, Оля, неужели тетка успела вооружить и тебя? Ты не подходишь ко мне, не приласкаешься.
Ольга. Меня никто не может вооружить против тебя; я живу своим умом. Я люблю тебя, но…
Сарытова. Что же?
Ольга. Я не могу притворяться и никогда не притворялась. Мы перестали быть для тебя тем, чем были прежде. Но, мне кажется, я всего говорить тебе не имею права!
Сарытова. Ты боишься в глаза осудить меня? Послушай, Оля! Ты девушка взрослая, я не хочу тебя обманывать, я также не хочу притворяться перед тобой! Но ты слишком молода, чтобы понять все; ты только слушай, и верь мне, и… пожалей меня. Ты думаешь, я счастлива? Я вас вырастила, я вас люблю, как детей своих, а вы бежите от меня, как от чумы. Все клянут меня за мою страсть, все смеются надо мною, а у меня нет сил бороться с собою. (Плачет.)
Ольга. Мама, мне жаль тебя, но я ничего не могу сказать тебе в утешение, ничего!
Сарытова. Да, потому что ты не знаешь, что такое любовь, что такое страсть!
Ольга. Может быть, я и знаю, что такое любовь…
Сарытова. Ты знаешь, и ничего не найдешь сказать мне в утешение?
Ольга. Ничего. Я знаю любовь, только понимаю ее иначе. Женщина создана для любви: полюбить человека умного, образованного, от которого ждешь себе пользы, добра, очень естественно! Но за что ты любишь его, чем оправдать твою любовь?
Сарытова. Нет, ты еще молода. То, что ты говоришь, не любовь, а резонерство. Любовь слепа, страсть не рассуждает, она мучит, губит человека.
Ольга. Губит? Мама, ты губишь не одну себя, ты губишь и нас. Подумай, мы только начинаем жить, а что ждет їнас? Разорение и бедность. Когда я думаю об этом, я замечаю, что мое чувство к тебе пошатнулось; оно может совсем исчезнуть. Мама, соберись с силами, отрекись от него, это приведет нас всех к согласию и счастию.
Сарытова. Правда твоя, Оля; но что же мне делать, если он завладел моей душой! Если бы он покинул меня, я бы могла забыть его, но самой оттолкнуть… (Сквозь слезы.) Оля, я соберу все мои силы… я постараюсь… только прошу вас, не оскорбляйте меня и его.
Ольга. Мама, за себя я ручаюсь; я попрошу тетю и Настю быть поласковей с ним, только уж и ты скажи ему, чтобы он вел себя с нами поприличней и поскромней. Я побегу к ним. (Уходит.)
Баркалов. Что с вами? Растроганы вы или расстроены?
Даже вот как! Недурно! Значит-таки доняли вас! Остаться мне или уйти? (Молчание.) Что сей сон значит? Не хотите говорить? Ну, как угодно! (Идет.)
Сарытова. Послушайте!
Баркалов. А! Слушаю…
Сарытова. Мне нужно с вами много и серьезно говорить!
Баркалов. И много, и серьезно? Если серьезно, так нельзя ли покороче. Да вам не нужно ли, чтобы я убирался из вашего дома, — так об этом не стоит разговаривать, через час меня не будет, если вам угодно.
Сарытова. Зачем вы это говорите?
Баркалов. Я вижу, в чем тут дело. Ну, и бог с вами. Вы думаете, я заплачу?
Сарытова. Вам все равно, потому что вы меня не любите!
Баркалов. А вы меня любите? Хороша любовь, нечего сказать! Сестрица приласкала, тетка побранила — и прощай, любовь! Отлично! Что значили и чего стоили все ваши клятвы? Э, да лучше убраться поскорей, чем глядеть на эту фальшь.
Сарытова. Фальшь? Вы ошибаетесь. Если б вы знали мое сердце!
Баркалов. Не желаю. Я знаю, что там ничего не найду!
Сарытова. Он же меня оскорбляет! Как я несчастна!
Баркалов. Ну, так будьте счастливы и прощайте! (Идет.)
Сарытова. За что вы так грубы со мною? Что я вам сказала или сделала?
Баркалов. Я не глуп и не слеп. Я слышу, об чем на целый дом кричат ваши родные, а вы, при виде меня, закрываете лицо и молчите. Или мне дождаться, чтобы меня выбросили за окно? Вы задели мою гордость!
Сарытова. Человек, которому я отдала мою душу, не хочет понять меня. Я мучусь, терзаюсь, а он только думает о себе и о своей гордости.
Баркалов. Неправда. (С жаром.) Говорите прямо, без ужимок, что вам нужно от меня? Я готов на все: по одному вашему слову я умру для вас. Скажите, какую жертву должен я принести? По одному вашему слову я погибну!
Сарытова. Зачем, зачем опять вы заговорили этим голосом? Он проникает мне в душу. Я не могу устоять против него. Лучше презирайте, ненавидьте меня и уйдите, уйдите!
Баркалов. Я уйду не с ненавистью, а с разбитым сердцем.
Сарытова (нежно смотрит на него). Уйдете совсем? Нет, не могу. Послушайте, я скажу им, что вы изменитесь, будете скромнее, не будете расточительны. Да? Вы обещаете? Умоляю вас!
Баркалов. Клянусь вам, я изменюсь, и меня не в чем будет упрекнуть!
Сарытова. Благодарю, теперь я покойна!
Баркалов. Вон, кажется, Павел Спиридонович приехал.
Сарытова. Не за деньгами ли? Вот беда-то! У меня нет денег! Гурьевна обещала достать на-днях.
Баркалов. У меня есть основание предполагать, что он, несмотря на свою скаредность, согласится подождать!
Сарытова. Устройте как-нибудь! Хлопочите, спасайте меня! (Уходит.)
Лизгунов (негромко). Здравствуйте! Скажите, вы ничего не предчувствуете, ничего?
Баркалов. Ровнехонько ничего. Что это вы так таинственно? Не пойдем ли ко мне?
Лизгунов. Нет, я хочу быть здесь, хочу видеть ее! Понимаете… ее!
Баркалов. Любовная муха укусила?
Лизгунов. И не говорите! Вчерашний день был для меня решительным. Рок совершился. Я не спал всю ночь… понимаете, видение… я и так, и эдак — не тут-то было. Стоит передо мной и не исчезает. Помогите!
Баркалов. Я! Как это я буду помогать вам? Вы красивы, богаты…
Лизгунов (перебивает). Все это прекрасно, но я не люблю рисковать. Я должен знать, положительно знать ее мысли, ее мнение обо мне. Хотя я надеюсь… но чего не бывает? Вдруг отказ, при моей-то гордости! Да я не перенесу такого удара… как тогда мне смотреть на людей! И так, добрейший мой, я на вас надеюсь.
Баркалов. Для вас все и всегда!
Лизгунов. Скажите, ну что она? Как обо мне отзывается?
Баркалов. Ничего — хвалит.
Лизгунов. Да? Очень рад! Но вчера… дорожное платье, маленький беспорядок… чудо, прелесть!
Баркалов. Вы не очень еще радуйтесь. Тут есть одно препятствие.
Лизгунов. Неужели соперник есть?
Баркалов. Ну вот, стоит о соперниках говорить! Нет, более существенное: Серафиме Давыдовне деньги нужны — четыре тысячи. Сочтетесь после, а теперь раскошеливайтесь!
Лизгунов. Она и то мне много должна, но это пустяки, лишь бы верно было.
Баркалов. Я ничего не знаю, это ваше дело! Вы просите помочь вам, я и указываю, с какого конца надо начинать.
Лизгунов. Благодарю от души. Если мне удастся, я готов сжечь ваш вексель. Я так тронут, что не пожалею…
Баркалов. Павел Спиридоныч, вы меня обижаете. Деньги? Мне? Я не богат, но подаяния не беру. Обед, стакан шампанского, да! Пойдемте-ка лучше любоваться на нее из моего флигеля.
Ольга. Тетя, зачем вы завели этот разговор? Мама совсем расстроена; она плачет.
Бондырева. А что ж такое? Говорю, потому что правда. Не хвалить же мне ее! А что она расстроена, так это и прекрасно: одумайся!
Настя. Тетя, милая! Как я вас полюбила, как я вас полюбила!
Ольга. Погоди! Помолчи, Настя! Тяжело видеть, невыносимо тяжело, когда люди относятся друг к другу без жалости.
Бондырева. Какая тут жалость? Что за нежности! Она уходит да отмалчивается, думает, тем дело и кончится. Не придется. Дойму, ох, дойму! Я на все пойду! Коли словом ее не возьмешь, делом доедем.
Настя. Так, так, тетя милая!
Ольга. Ах, Настя, ты невыносима!
Настя. Вот, тетя, она меня всегда бранит, она меня глупой называет!
Бондырева. Ну вот еще! У нас глупых-то и в роду нет! Задорные водятся, а глупых нет. Нет, Олинька, дружок мой, ты вот что послушай. Ваш отец точно предчувствовал, что не все будет ладно. Он просил меня не забыть его последней просьбы и помочь вам, если будет надобность. Ты думаешь, что Серафима потом не скажет мне спасибо? Ой-ой, как скажет!
Ольга. Тетя, да зачем вы горячитесь? Совсем не то нужно, нужно другое. Что за крики, что за брань! Они возмущают меня; ведь у меня есть сердце. Я придумала, как кончить это дело миром.
Бондырева. А придумала, так и делай; спасибо скажем!
Ольга. Да я одна не могу, мне нужна ваша помощь!
Бондырева. Какая еще помощь? В чем дело?
Ольга. А вот, во-первых, не расстраивайте маму и будьте поласковее с управляющим.
Бондырева. Зачем же это поласковее, коли я его видеть не могу?
Ольга. Так нужно, тетя! Вот вы увидите!
Бондырева. Посмотрим. Изволь, изволь!
Ольга. Вот он идет.
Бондырева. Так ты хочешь, чтобы я была с ним ласковее?
Ольга. Да, тетя, сделайте для меня это одолжение.
Бондырева. Изволь, изволь, у меня за лаской дело не станет.
Баркалов. Прасковья Антоновна!
Бондырева (не глядя на него). Что еще?
Ольга (с упреком). Тетя!
Баркалов. Вы сегодня обходили хозяйство и остались недовольны?
Бондырева. Была, видела, насмотрелась! Ну, а вам-то что?
Баркалов (смиренно). Я управляющий!
Бондырева. Так что ж, сударь? (Ольге.) Ведь ласково, Оля?
Ольга. Ах, тетя!
Баркалов. Вы опытная хозяйка, приятно поучиться у вас…
Бондырева. Эва что! Учить? Не желаю, понимаете, не желаю и не стоит!
Ольга. Тетя, разве это дурно, что молодой человек желает поучиться? Это делает ему честь. Зачем же отказывать ему в добром совете?
Настя. Да тебе что за дело? Зачем ты в чужие разговоры мешаешься! Тетя знает, что говорит.
Баркалов. Я хочу учиться для пользы ваших же родных.
Бондырева. Для этой пользы нужно совсем другое — так-то-с!
Баркалов. Что же именно? Может быть, я могу?
Бондырева. Вы? Можете, как не мочь! Стоит только запречь лошадей, а вам сесть да укатить совсем отсюда, тут вот и начнется действительная польза для моих родных. Другой пользы не знаю и прошу у меня не спрашивать, а то я человек тяжелый, неровен час, обмолвлюсь, скажу что-нибудь вам не по мыслям.
Ольга (подойдя к Баркалову). Степан Григорьевич, вы не огорчайтесь на тетю. У ней уж такая манера говорить, а сердце у ней доброе и нежное.
Настя. А! Так ты вот как! Ну, хорошо же! (Убегает.)
Баркалов. Бог с вами! За что вы обижаете бедного человека?
Бондырева. Бог всегда со мной, это правда; а есть люди, что и бога забыли! Да вы маску-то снимите, полно Лазаря-то петь! Понимаем мы, не маленькие! (Смеется.) Управляющий!
Баркалов. Сударыня, воздержитесь! Только в этом доме вы и можете так говорить со мной.
Бондырева. А в другом-то месте я на вас и не посмотрю. «Воздержитесь»! Туда же!
Ольга. Ну что вы наделали! Теперь опять пойдет брань да раздор. А еще обещали быть ласковой!
Бондырева. Да что ж мне делать, коли я его видеть не могу. Как только увижу его мину богопротивную, так у меня даже колотья подступают.
Ольга. Тетя, я вас предупреждаю, он человек дерзкий, он ни перед чем не остановится.
Бондырева. Ну вот еще! Стану я его бояться!
Ольга. Да уж поверьте мне: будет скандал большой; а все это отзовется на нас, дурная-то слава про все семейство пойдет. Вы знаете, что у меня есть жених, так приятно ли мне, когда разговор о наших семейных дрязгах по всей губернии разойдется. Говорю вам, не мешайте мне, у меня дело хорошо обдумано.
Бондырева. Так что такое, скажи!
Ольга. После, после, тетя, а теперь подите к маме, успокойте ее хоть немного! Ведь жалко!
Бондырева. Ох ты, жалостливая! Что ж, я пойду, коли тебе надо, да будет ли толк?
Ольга. Будет, будет!
Ольга. Что ты убежала? Ты рассердилась на меня?
Настя. Нет, что ж сердиться! Только не ожидала я от тебя этого, не ожидала!
Ольга. Чего не ожидала?
Настя. Чтоб ты на его сторону перекинулась.
Ольга. Наконец это из рук вон! Чего ж тебе хочется от меня? Чтоб я вместе с тобой бранилась с ним? Этого ты от меня никогда не дождешься.
Настя. Да я знаю, знаю. Вас теперь трое против меня: она, он и ты!
Ольга. Какие глупости! Ты ничего не понимаешь.
Настя. Уж конечно! Я только и слышу от тебя, что я глупа и зла. Ну и отлично! Мы и без тебя обойдемся: за меня тетя заступится, да я и сама…
Ольга. Ты сама? Что ты выдумываешь? Что ты можешь сделать?
Настя. Что сделаю? Вот ты узнаешь.
Ольга. Ах, Настя, ты только мешаешь моему плану. Как это скучно! То тетя, то ты… не хотите вы подождать немного!
Настя. Дождешься тебя; я измучилась. (Утирает, слезы.) Нет, уж я решилась!
Ольга. На что ты решилась?
Настя. Уж я знаю. Это мое дело.
Ольга. Ну, сделай милость, скажи! Разве хорошо от сестры скрывать?
Настя (осматриваясь). Слушай! Я возьму… я возьму, у скотницы Хавроньи мышьяку и отравлю его.
Ольга. Что ты? Что ты? Ведь это уголовное преступление…
Настя. Я знаю. Я все расскажу на суде, все, я плакать буду, меня оправдают.
Ольга. Тебя оправдают, а грех-то? Ты и забыла?
Настя (подумав). Так я сама отравлюсь.
Ольга. Ну вот еще! Кому же ты угрозишь?
Настя. Да я не могу так жить, не могу… понимаешь?
Ольга. Ведь уж долго ждала; подожди еще немного. Мне самой надоело.
Настя. Немного?
Ольга. До завтра.
Настя. И завтра ты его выгонишь отсюда?
Ольга. Непременно.
Настя. А если нет?
Ольга. Тогда делай что хочешь: отравляй его или сама отравляйся; я уж не скажу ни слова.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
правитьСарытова.
Ольга.
Настя.
Бондырев.
Бондырева.
Баркалов.
Лизгунов.
Гурьевна.
Марья.
Митрофан, воспитанник Гурьевны, лет 25.
Гурьевна. Что, Машенька, можно видеть Серафиму Давыдовну?
Марья. Оне нездоровы, другой день из спальни не выходят.
Гурьевна. Что ж это с ней сделалось?
Марья. Да так, ничего важного; ежели оне расстроены, так у них всегда нездоровье от нервов.
Гурьевна. Так я прямо к ней в спальню и пойду.
Марья. Никак невозможно это. Подождите, когда выйдут.
Гурьевна. Что это у вас за новая мода? Я всегда прямо ходила.
Марья. Уж это не наше дело. Не велели никого допущать, ну, мы и не должны.
Гурьевна. Уж она не от родни ли запирается?
Марья. Мы этого знать не можем.
Гурьевна. Рано вчера управляющий-то из городу приехал аль вовсе не ночевал? Я его там видела!
Марья. Ишь вы как люты на расспросы-то! Нужен он вам, что ли? Так я его позову.
Гурьевна. Нет, нет, ну его, на что он мне! Так я пойду в девичьей посижу.
Ольга. Тетя, милая, ну что вам стоит?
Бондырева. Да что ты выдумываешь? Как это возможно!
Ольга. Одно средство, тетя, самое простое и самое верное.
Бондырева. Да что я тебе, кукла, что ли, досталась? Молода еще ты вертеть старухой теткой, как игрушкой.
Ольга. Тетя, пожалейте сирот!
Бондырева. Да как мне вывернуть-то себя? Всю жизнь правдой живу, а тут на-ка поди! Да я и слова-то такие забыла!
Ольга. Подумайте, так вспомните!
Бондырева. Отойди ты, греховодница!
Ольга. Так не хотите?
Бондырева. Еще бы ты заставила меня на палочке верхом кружить! Так тебя и слушать?
Ольга. На вас будем плакаться: могли, да не захотели.
Бондырева. Да отстань! Статочное ли это дело, чтоб я… да господи помилуй!
Ольга. Вам бы только браниться с утра до вечера, вот это ваше удовольствие, а пожалеть племянниц, помочь им, так вас нет.
Бондырева. Пожалеть, пожалеть! Да как ты смеешь! Разве я вас не жалею? А уж кататься колесом под старость лет, матушка моя, заставить меня трудно!
Ольга (отходя в сторону). Как хотите. Бог вам судья!
Бондырева. Вышла из заключенья?
Сарытова. Ах, оставь, пожалуйста! Полегче стало, ну, я и вышла подышать воздухом.
Бондырева. Ну, дыши, дыши! (Ольге.) А ты что губы-то надула? Пойдем потолкуем еще, хоть посмеюсь на твою выдумку!
Сарытова. Степан Григорьич дома?
Марья. Дома-с.
Сарытова. Попроси его ко мне.
Марья уходит во флигель.
Какое невыносимое положенье! Прикидывайся больной, запирайся в спальне, лишь бы не видеть и не слышать ничего. Долго ли это продолжаться будет? Не прогнать же мне дядю с теткой, а сами не догадаются, не уедут.
Баркалов (Марье, на ходу). Распорядитесь-ка, чтоб мне закусочку прислали! Надо голову поправить, болит со вчерашнего!
Марья. Что прикажете?
Баркалов. Чего хочешь, все равно, только кислой капусты не забудь.
Марья. Это, по-нашему, бламанже называется. (Уходит.)
Баркалов (Сарытовой). Наконец вы показались на свет божий.
Сарытова. Вы были вчера в городе?
Баркалов. Был.
Сарытова. Не видали вы Гурьевну?
Баркалов. Я ее никогда не вижу. Это она меня постоянно видит да вам сплетничает.
Сарытова. Ах, оставьте, мне она нужна.
Баркалов. Зачем вам? Ее надо гонять из усадьбы.
Сарытова. Она мне обещала денег достать.
Баркалов. Если вы об деньгах, то не беспокойтесь. Деньги есть, у меня во флигеле сидят, завтрака дожидаются.
Сарытова. Лизгунов? Да ведь я ему и так много должна.
Баркалов. Ничего не значит. Тут есть маленькое соображенье. (Тихо.) Влюблен…
Сарытова. Очень рада, но что ж из этого?
Баркалов. Да только и всего, что у него можно денег взять.
Сарытова. Я вас не понимаю. Я уверена, что из его любви не выйдет ничего серьезного. Леле он, кажется, не нравится.
Баркалов. И я уверен, что не будет ничего серьезного, но он этого не должен знать.
Сарытова. Что ж вы хотите, чтоб я обманом выманила у него деньги?
Баркалов. Зачем обманом — обман слово нехорошее; а ловкостью, умом — это другое дело. Вы только разберите…
Сарытова. Ничего не хочу я разбирать. Я вижу, что вы советуете мне что-то нехорошее, а я неблагородно не поступала никогда. Если бы я надеялась на что-нибудь серьезное, я бы могла решиться, взяла. Такие обстоятельства! Но я не надеюсь и поэтому прошу мне не говорить об этом.
Баркалов. Носитесь вы с своим благородством и доноситесь до того, что эта ноша вас придавит. С кем церемониться! Вы знаете ли, сколько вы ему должны?
Сарытова. Четыре тысячи с небольшим.
Баркалов. А с процентами будет и всех пять. Он молчит и не требует только потому, что надеется породниться с вами, а как узнает, что нет надежды, тогда распорядится по-своему. Не ждите пощады!
Сарытова. Это ужасно, ужасно!
Баркалов. Еще ужаснее будет, когда отнимут и продадут за бесценок ваше именье. Много ли у вас останется, за вычетом долга и разных проторей и убытков? И придется вам уж не опекуншей быть, а итти в приживалки или на хлебы к вашим сестрам или к этому бульдогу, к вашей тетушке.
Сарытова. Да, да, ужасно, ужасно представить! И отчего он ей и всем женщинам противен? Красив, богат…
Баркалов. Ну, уж это не наше дело. Теперь-то много ли денег вам нужно?
Сарытова. Мне необходимо тысяч около трех.
Баркалов. Так я и предполагал, что надо будет просить четыре. Вам около трех, мой векселишко рублей в шестьсот надо у него выкупить, а остальные мне на мелкие расходы. Да, так точно, четыре тысячи.
Сарытова. Да… но как же? Я, право, не знаю.
Баркалов. Вы не согласны? Хорошо! Я пойду, так и скажу ему. (Идет.)
Сарытова. Постойте. Что же я должна делать?
Баркалов. Очень мало. Скажите, что вы и очень бы рады, но обстоятельства ваши и сестер ваших так дурны, что вы не можете об этом и думать, что нужны расходы, приличие требует… ну, и прочее… Он сейчас поймет и предложит; а как деньги получите, тогда пускай ведается сам с Ольгой Давыдовной. Что ж тут дурного? Чисто и аккуратно. Позвать?
Сарытова (закрывая лицо). Дайте подумать!
Баркалов. Подумайте, это дело хорошее. (Прохаживается и посвистывает.) Ну, довольно, я иду звать!
Сарытова. Зовите!
Баркалов. Вот и хорошо подумать, а то как же это… не думавши. (Уходит.)
Сарытова. До чего я дошла! Я падаю, падаю и не вижу дна этой пропасти! Что мне делать? Остается только закрыть глаза, пусть будет, что будет.
Лизгунов (входит). Я счастлив, что вижу вас и могу выразить мое чувство расположения к вам!
Сарытова. Прошу.
Лизгунов. Я пришел искать и найти в вас такое же расположение…
Сарытова. Я всегда… Что могу…
Лизгунов. Буду краток и откровенен — это лучше всего. Считаете ли вы меня достойным быть вашим зятем? Я надеюсь…
Сарытова. Отчего же… но…
Лизгунов. Но? Что значит это «но»? Не пугайте меня. Зачем «но»?
Сарытова. Это касается меня, а не вас.
Лизгунов. Слава богу, а то мне показалось… я такой нервный. Что же такое?
Сарытова. Мои обстоятельства… приличие требует… я не могу решиться, я не отказываю в своем согласии, но…
Лизгунов (смеется). Понимаю! Это такие пустяки. Напрасно вы затрудняетесь сказать прямо. Ведь будем же свои люди. Итак, я имею ваше слово?
Сарытова. Что касается меня, я очень рада. Это было всегда моим желаньем.
Лизгунов. И прекрасно. В расположении Ольги Давыдовны я, кажется, сомневаться не должен. Гордость моя не допускает этой мысли. Если человек с моим состоянием и с моими достоинствами… и притом не ищет приданого-- тут долго не думают!
Сарытова. Уж это ваше дело! Я ходатайствовать за вас не берусь!
Лизгунов. О, не беспокойтесь, я сам… я красноречив. Позвольте вашу ручку. (Целует.) Сколько же вам нужно денег?
Сарытова. Тысячи четыре.
Лизгунов. Ого! Впрочем, что ж, я готов. Когда же вам нужно?
Сарытова. Если можно, теперь.
Лизгунов. С собой такой суммы не имею, но сейчас съезжу за ней, а вы приготовьте какой-нибудь незначительный документик, векселек, конечно.
Сарытова. Вы мне не верите?
Лизгунов. Помилуйте, верю… но порядок такой!
Сарытова. Нет, значит, вы не доверяете мне. Благодарю вас, не нужно.
Лизгунов. Прошу не горячиться! Брать документы у меня привычка, или, лучше сказать, правило моей жизни, от которого я уж ни под каким видом не отступлю. Я рубля не дам без документа даже отцу родному. Вас, может быть, бланк затрудняет, надо в город посылать? Так вот, извольте. (Достает из кармана и подает вексельный бланк.) Со мной всегда есть!
Сарытова. Вы привезите мои старые векселя да Степана Григорьевича тоже, я за него заплачу; мы сделаем один вексель.
Лизгунов. С удовольствием. Лечу легкий, чтобы прилететь тяжелым. (Уходит.)
Сарытова. Наконец-то! Какая пытка!
Марья. Гурьевна пришла, в девичьей дожидается!
Сарытова. Не до нее мне, пусть подождет. Где Олинька?
Марья. В гостиной сидят.
Сарытова. Одна?
Марья. Нет, с тетенькой-с.
Сарытова. Так попроси ее сюда ко мне.
Разве я могу, разве я посмею требовать от нее такой жертвы? А что, если она согласится? Ведь я погублю ее на всю жизнь. Я должна беречь ее, а не губить, ведь она мне сестра, крестница, почти что дочь. Господи! Да что же я все твержу себе: «я должна, должна!» А в душе-то нет ни любви к сестрам, ни чувства долга, ни сознанья своих обязанностей, а только страх перед бедой и чувство самосохранения. За что бы ни ухватиться, только бы удержаться… хоть уж не спастись, хоть только отсрочить свою погибель!
Ольга (входит). Мама, что тебе?
Сарытова (с дрожью в голосе). Оля, спаси меня!
Ольга. Я рада, да как? Скажи!
Сарытова. Оля, за тебя сватается Лизгунов.
Ольга (с испугом). Ах, что ты! Нет, нет!
Сарытова. Одно средство… последнее… я гибну…
Ольга. Нет, нет! Мама, не требуй от меня жертвы, я молода, я хочу жить… я люблю… у меня есть жених.
Сарытова. Как? Ты любишь, и я ничего не знаю… я от тебя не ожидала…
Ольга. Не говори, не говори! Ты не имеешь права судить меня!
Сарытова. Ты меня убиваешь!
Ольга. Я уйду… ты меня мучишь… за что? Что я тебе сделала? О чем ты просишь, подумай! Тебе нужны деньги, так ведь?
Сарытова (со слезами). Да, Оля… крайность…
Ольга. Какой же ценой ты хочешь добыть эти деньги? Ты хочешь отнять у меня счастье, загубить всю жизнь мою, чтоб добыть себе денег! Да ведь я тебе сестра, я дочь твоя… ведь ты нас растила, воспитывала, ты желала нам добра… ты забыла, ты все забыла… Нет, мама, ты подумай, подумай! Ты растерялась совсем!
Сарытова. Ах, прости меня! Да… я слабая женщина… Оля… Олинька…
Ольга. Что, мама?
Сарытова. Ты хоть не совсем отказывай-то ему, не вдруг. Скажи, что ты подумаешь, чтоб он подождал.
Ольга. Нет, лгать не стану. Да ты не беспокойся, мама! Ты уж очень расстроена, тебе все в черном цвете представляется. Будь уверена, что я сделаю все, что могу, чтобы помочь тебе. Ты успокойся, успокойся, все будет хорошо. Пойдем, я провожу тебя.
Гурьевна. Сказала, что барыня в саду, а ее нет. Что она, как молодой месяц, покажется, да и спрячется! Подожду. Как бы только на победителя-то не налететь!
Митроша!
Митрофан (оглядываясь). А?
Гурьевна. Что ты, как галка, рот-то разинул? Поди сюда!
Митрофан. Почто? (Подходит.)
Гурьевна. Ишь ты, какой взъерошенный, точно шавка!
Митрофан. Так что? Кому нужно?
Гурьевна. Молчи ты, бестолковый! Здесь барышни ходят!
Митрофан. Ну и пущай! Я сторонкой, меня не увидят!
Гурьевна. А зачем сторонкой? Что ты, вор, что ли, украл что? От кого тебе прятаться? Ходи прямо, ходи браво! Разве ты свою планиду знаешь? А может быть…
Митрофан. Уж это ты грезишь! Не так я стачан, фасон не тот.
Гурьевна. Какой еще фасон нашел?
Митрофан. Фасон а ля мужик. От них мы кормимся, с ними нам и жить.
Гурьевна. Ну, не скажи: на грех-то мастера нет! (Достает из мешка банку, мешок кладет на землю и засучает рукава.)
Митрофан. Ты это что? Кого мыть собираешься?
Гурьевна. Помадить тебя хочу. (Помадит.) Вон она опять все деньги растранжирила… Не вертись! Опять за Гурьевну. Ну, я сказала, что Фарафонтова деньги, а свои даю, да по три процентика в месяц, да бриллианты под залог… Не вертись!
Митрофан. А как это хорошо, когда богатый человек проматываться задумает. Тут уж только карман подставляй.
Гурьевна. Говорят тебе, не вертись!
Митрофан. Ты что дерешься! Так вот на же! (Ерошит волосы.) Так и буду ходить. (Отходит.)
Гурьевна. Ну, Митроша, ну, поди сюда, причешу.
Вот так-то помещичье добро и попадает в наши руки.
Митрофан. А кто ж виноват? Что ж нам, жалеть их, что ли?
Гурьевна. Зачем жалеть; я к слову говорю. Вот уж ты хуторок купил, а там и именье купишь, а потом можно и за барышню посвататься.
Митрофан. Только не очень высокого полету! А я вчера три целковых выиграл.
Гурьевна. В карты? Да я тебя убью!
Митрофан. Нет, на гитаре. Заставляют пьяные ночью песни играть. Коли дадите, говорю, по гривеннику за песню, так стану играть, а то спать пойду. Дали. Я им на три целковых и наиграл!
Гурьевна. Вот и молодец — деньги-то годятся, а выспаться-то и днем можно. Ты куда идешь?
Митрофан. К писарю; нужно на мужиков условье писать. (Уходит в калитку.)
Баркалов. А! Это вы?
Гурьевна. Я-с.
Баркалов. Зачем пожаловали?
Гурьевна. Насчет делов-с.
Баркалов. К кому же это?
Гурьевна. Конечно, не к вам, а к благодетельнице своей.
Баркалов. А я полагаю, что к приезжим на бедность попросить. Вон мешок-то какой принесла!
Гурьевна. Это вы совсем напрасно.
Баркалов. Не ходи к приезжим господам, не советую, по дружбе не советую. Он индюк, а она рычит, как бульдог, курит трубку, как фельдфебель, очки вот какие, чубук вот какой!
Гурьевна. Да мне все равно, какие бы ни были.
Баркалов. Нет, нет, не все равно. Попробуй-ка ей не понравиться, она сейчас чубук-то и приложит. Она говорит, что от зубов курит, ты ей не верь. Она для того и курит, чтоб на всякий случай чубук под руками был: как что не по ней — она и приласкает.
Гурьевна. Да какое мне дело! Я не к ним, я к Серафиме Давыдовне.
Баркалов. К Серафиме Давыдовне не пущу. Поворачивай оглобли назад!
Гурьевна. Да как же это возможно, бывши в усадьбе, да не показаться. У меня дело до них, за мной присылали.
Баркалов. Никаких дел не нужно; марш обратно; тем же трактом на старое место, откуда пришла!
Гурьевна. Что вы, Степан Григорьевич, проходу мне не даете, завсегда обижаете.
Баркалов. Полно казанской-то сиротой притворяться.
Гурьевна. Что я бедная, так и нападаете! Это вам должно быть совестно!
Баркалов. Ну да, как же, конечно, совестно, очень совестно. А знаете, какая мне счастливая мысль в голову пришла?
Гурьевна. Почем же я могу чужие мысли знать.
Баркалов. Я вас как-нибудь собаками затравлю.
Гурьевна. За это ответите, нынче на всех закон есть.
Баркалов. Это вы совершенно справедливо изволите говорить. (Смотрит на нее.) Позвольте вас поцеловать.
Гурьевна. Всякие я от вас обиды видела, Степан Григорьевич, а уж такой не ожидала. Даже неблагородно.
Баркалов. Да разве я обижаю? Полно притворяться-то. Вас хочет поцеловать молодой человек приятной наружности. Признайтесь, ведь вы давно не испытывали такого удовольствия?
Гурьевна. Тьфу! Тьфу! Прости господи мои прегрешения! Ах, что вы, что вы? Можно ли такие слова девице говорить!
Баркалов. А что ж такое! Ведь я с благородным намереньем! Много ль у тебя денег припрятано? Откровенно скажи, не скрывай.
Гурьевна. Какие у меня деньги! Из-за хлеба на квас перебиваешься.
Баркалов. Когда у вас будет пятьдесят тысяч, я ваш жених, а пока… приди в мои объятья! (Хочет ее обнять.)
Гурьевна. Что вы, что вы, я закричу. Я сама благородная, у меня папенька был чиновник.
Баркалов. Да ведь я жених. Разве я не имею права сказать тебе: милая, очаровательная Гурьевна! — и задушить в своих объятьях…
Бондырев (входит). Молодой человек, что это вы на старушку-то польстились?
Баркалов. Вы нас не судите, мы старинные приятели.
Гурьевна. Господи помилуй! Да что он это такое?
Баркалов. Я ее люблю за остроумие. Вы ее послушали бы сейчас, она целый уезд перебрала. Вас назвала Индюком; жену вашу — бульдогом и фельдфебелем.
Гурьевна. Я? Да это вы назвали. Что это вы с больной головы да на здоровую?
Баркалов. Видите, вертится! У-у! Язычница! Вы ее также хорошенько, она в наши места вместо сибирской язвы послана. (Уходит.)
Гурьевна. Милостивый государь, вы ему не верьте! Провалиться в преисподнюю, никак вас не называла. Конечно, мне веры нет, я человек бедный. (Плачет в голос.) А с ним без вины виноват будешь!
Бондырева (входит). С кем ты тут?
Бондырев. Ты послушай, что тут за история! Вот потеха-то!
Гурьевна. Матушка, не называла! О-ох! Не называла! Под очистительную пойду!
Бондырева. Кого? Как называла?
Бондырев. Управляющий сказал, что она меня назвала индюком, а тебя бульдогом и фельдфебелем. (Хохочет.)
Бондырева. Что ты зубы скалишь! Постыдись хоть немножко! Передаешь ты всякую гадость, очень нужно мне слушать. (Гурьевне.) Убирайся ты со своим управляющим! На кой шут вы оба-то здесь? Буду я разбирать вас, как же! Убирайся!
А и ты хорош! Ввязываешься во всякие дрязги! Тебе нужно? Башка вся лысая, а ума не нажил. Ну, скажи ты, пристало ли тебе с ними связываться? Подумай ты хоть раз в жизни, бочка сороковая!
Бондырев. Чего тут думать? Если говорят, так как же! Уши заткнуть, что ли?
Бондырева (перебивает). С тобой говорить, что мякину сеять. (Уходит.)
Бондырев (один). Ишь ты, расходилась; должно быть, прозвание-то в самый раз попало. Меня и самого смех разбирает! (Хохочет.) Выдумал же, каторжный!
Баркалов. Ну, что, призналась? Я вам сказал, что язва. Помилуйте, чем вы индюк!
Бондырев. Ну, на старуху-то не напрасно ли? Не сами ли вы? А это нехорошо!
Баркалов. Вы думаете, что я и что это нехорошо? Значит, вы находите, что я оскорбил вас!
Бондырев. Да, если это вы!
Баркалов. Ну, я!
Бондырев. Вы? (Про себя.) Вот те раз, как же теперь быть? (Вслух.) Это, милостивый государь, весьма неблагородно! Ишь ты какой! Это вам не пройдет даром!
Баркалов. А что мне будет? Интересно знать. Может быть, вы меня на дуэль вызовете?
Бондырев. На дуэль! Вона! Эк куда махнул! Да с чего вы выдумали?
Баркалов. Да ведь вы мне угрожаете? Чем же, позвольте спросить?
Бондырев. Разве дуэлью? И без дуэли вам хвост-то прижмут за безобразье в этом доме.
Баркалов. Я не индюк, хвоста у меня нет, значит и прижимать нечего; а безобразье в доме делаю не я, а ваша супруга. (Подвигается.)
Бондырев. Вы не извольте, однако, на меня так наступать!
Баркалов (идет еще ближе). Нет, я вас словами покорнейше прошу!
Бондырев. Позвольте, позвольте, чего вы лезете? (Отступает.)
Баркалов. Будто я лезу? Я не лезу, а только покорнейше прошу.
Высадил! А старуху еще чище высажу. Вы у меня сегодня же уберетесь!
Бондырева. Это что такое? Что вы, в кабаке, что ли? Думаете, на вас управы нет?
Баркалов. Пощадите. За что? Не пугайте! Я человек нервный, робкий.
Бондырева. Нет, вы не робкий, а бесстыдный человек.
Баркалов. Ну, хорошо, так и запишем. Что далее?
Бондырева. Оборванца взяли из милости…
Баркалов (дерзко). Как? Кто меня взял из милости? Вы, что ли? Как вы смеете мне это говорить? (Подходит.)
Бондырева. Только шаг еще! Я не Семен Гаврилыч, я, коли на то пошло, для вас и чубука своего не пожалею!
Баркалов. Вы думаете, что если хозяйка деликатна, так вы и можете, как одичалая корова, реветь на всех в этом доме!
Бондырева. Ах, негодный!
Баркалов. Ну, еще что?
Бондырев (в дверях). Да брось ты его!
Баркалов. Позвольте!
Вы или отправляйтесь, или сидите в доме смирно — я в усадьбе шуметь не позволю!
Бондырева. Ах, пропадай ты тут пропадом! Оставаться больше нельзя, Семен Гаврилыч!
Баркалов. Фу! Работа, кажется, не трудная, а как устал. Теперь надо похлопотать, чтоб Лизгунов как-нибудь не встретился с Ольгой Давыдовной. Прежде с него денег возьмем, а потом пусть как хотят разговаривают. Хоть и придется уйти отсюда, — все-таки не с пустыми руками.
Ольга. Позвольте мне с вами поговорить.
Баркалов. С большим удовольствием. Что вам угодно?
Ольга. Вы оскорбили наших родных.
Баркалов. Не будем говорить об этом. Ваши родные сами виноваты, а с вами я не имею ни малейшего желанья ссориться, с вами желал бы мира и согласия.
Ольга. Невозможно, Степан Григорьевич; вы выгоняете из нашего дома родных, компрометируете наше семейство.
Баркалов. Какой толк от этих разговоров? Вы будете доказывать, что я поступаю нехорошо, а я буду говорить, что меня вынудили на это.
Ольга. Я не буду касаться того, правы ли вы, или неправы; я вам скажу только, что мы не желаем, чтоб вы управляли нашим именьем. Мы убедительно просим вас отказаться от этой должности.
Баркалов. Очень жалею, что не могу исполнить вашей убедительной просьбы. Вы не желаете, чтоб я был управляющим, а Серафима Давыдовна желает; чье же желанье я исполнять должен?
Ольга. Но ведь она только опекунша, а хозяйки мы: я и Настя. Поймите, что нельзя же служить управляющим или чем бы то ни было против воли хозяев. Если бы мы не побоялись огласки, мы бы удалили вас, не обращаясь к вам с просьбой.
Баркалов. Так и действуйте! Желаю вам успеха.
Ольга. Вам все равно?
Баркалов. О, решительно!
Ольга. Сердца найти в вас я не надеялась, к нему и не обращаюсь, я рассчитывала на ваше самолюбие.
Баркалов. Самолюбия довольно, не беспокойтесь! На ногу себе наступить не позволю!
Ольга. В вас не самолюбие, а дерзость!
Баркалов. Барышня, потише!
Ольга. Смелость и дерзость тоже хорошие качества в глазах некоторых людей. Одну старуху уже свели с ума, теперь другая сходит.
Баркалов (про себя). Это еще что за известие!
Ольга. Желаю вам успеха на этом пути!
Баркалов. Благодарю. Извините, я жду гостя.
Ольга. Я вас не удерживаю; я все сказала, что мне надо было.
Баркалов (уходя). Про какую старуху она говорит? (Уходит.)
Бондырева. Мы сейчас едем. Ну, старик, сбирайся!
Бондырев. Да что мне сбираться, я готов; везите, куда хотите. Перевозите меня с места на место — я багаж; запакуют, налепят ярлык, уложат — и отправляйся по назначенью.
Бондырева. Ну, милые мои, мы отсюда к предводителю. Думала я уладить дело мирно, по-родственному — не удалось; не захотела она родных слушать, так давай ответ чужому. С опекунства ее долой и над ее именьем опеку назначить; она расточительница-это всему свету известно.
Настя. Да, тетя, расточительница, расточительница.
Бондырева. Она со вчерашнего дня сидит в спальне запершись, а мы ходи по комнатам да углы считай! Сбирайтесь!
Настя. Тетя, мы к вам поедем? Ах, как я рада!
Бондырева. Сначала к предводителю, а потом ко мне. Сбирайтесь!
Настя. Я, тетя, сейчас. (Убегает.)
Бондырева (Ольге). А ты что ж?
Ольга. Я не поеду.
Бондырева. Что ты, что ты! Зачем ты останешься в этом омуте?
Ольга. Моя сестра, моя вторая мать гибнет, и мой долг — оставаться при ней!
Бондырева. Я знаю, что она задолжала еще немного, тысяч десяти не наберется, я бы и заплатила, да что толку! Сегодня заплати, а она завтра опять задолжает. Вот отчего она гибнет-то, и спасти ее нельзя!
Ольга. Можно, да вы не хотите.
Бондырева. Мало ль ты что еще выдумаешь, так мне по твоей дудочке и плясать?
Ольга. Так поезжайте, у меня есть средство спасти ее! (Утирает слезы.)
Бондырева (с участьем). Какое, какое?
Ольга. Лизгунов просит руки моей.
Бондырев (машет руками). Что ты, господь с тобой!
Бондырева. Не допущу, не допущу!
Ольга. Он скоро приедет, я должна дать решительный ответ.
Бондырева. Из-за нее да себя губить!
Ольга (с участием). Так спасите нас обеих, сделайте то, что я вас просила!
Бондырева. Ох, тяжело, Оля, ох, трудно на старости-то! Ну, да уж что с тобой делать — изволь! (Обнимает Ольгу.)
Настя (входит). Я готова. Едемте!
Бондырева. Не торопись, поспеем!
Бондырев. Перевозка меня, по непредвиденным причинам, отлагается.
Настя. Как, что такое? Вы уж все против меня, и дядя, и тетя? Ну, бог с вами! (Плачет.) Я одна к предводителю поеду! Прощайте!
Ольга. Настя, ведь я просила тебя подождать.
Настя. Ты просила подождать до нынешнего дня, я и ждала!
Ольга (обнимая Настю). День-то еще не прошел!
Бондырева. Погоди, егоза, день-то еще не прошел!
Бондырев. Погоди, куцая, не прошел еще день-то!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
правитьСарытова.
Ольга.
Настя.
Бондырев.
Бондырева.
Баркалов.
Лизгунов.
Гурьевна.
Митрофан.
Марья.
Гурьевна. Вот и крадешься, как вор. Не знаешь, за что ухватиться, к кому подделываться, кому потрафлять-то! Кабы знать, кто здесь утвердится, уж я бы как-нибудь подладилась. А кажется, этому соловью-разбойнику не сдобровать. Да уж и будет, пора честь знать; награбил, и довольно, дай место и другим. Вот бы Митрошу устроить на это место! Куда хорошо!
Митроша, Митроша!
Митрофан (подходит). А?
Гурьевна. Говорила тебе, не каркай, будь поучтивее, говори: чего изволите-с?
Митрофан. Ну, ладно, ладно!
Гурьевна. Вот тебе корзинка, ступай в рощу за грибами.
Митрофан. Вот нужно очень! Какой расчет? Я вчера полтора пуда купил за бесценок, по тридцати копеек на фунт наживу; вот ты и считай!
Гурьевна. Да, глупый, не в расчете дело. Ты покупать-то покупай, что под руками плывет, того пропускать не надобно, — а и вперед-то гляди!
Митрофан. А что там впереди-то?
Гурьевна. Барышня в рощу пошла; постарайся познакомиться да понравиться!
Митрофан. Все это журавли в небе, их руками не достанешь.
Гурьевна. С умом все достанешь. Ты слушай: я-таки пробралась в спальню к Серафиме Давыдовне. Ты, говорит, мне, Гурьевна, нужна будешь. Ты меня не оставляй. Что, говорит, делать, хоть и обидят, уж как-нибудь перенеси… Да я, говорю, матушка, за вас рада побои принять. Я ей денег-то задам, да заберу в руки, тогда ты можешь здесь управляющим быть. А там, повремени, чем чорт не шутит, можно и за барышню посвататься. Понял ты?
Митрофан. Как не понять. Да насчет опойка-то я сомневаюсь.
Гурьевна. Какого опойка?
Митрофан. А физиономии-то?
Гурьевна. Полюбится и сатана лучше ясного сокола. Ты не из красавцев, да и не пугало воронье. Возьми корзинку-то, повесь на руку! Да ты ходи по-благородному, вот так! (Идет покачиваясь и подняв голову кверху.)
Митрофан. По верхам-то грибов не ищут, они по земле растут, да еще на сук наткнешься, глаз выколешь!
Гурьевна. Тебе грибы, что ль, нужны — корысть-то в них невелика; ловкость да благородные манеры — вот что тебе нужно. Ну, ступай! И я тоже пойду, издали на тебя смотреть буду.
Ольга. Я нарочно Настю с девушками за грибами отправила, чтоб она не мешала тут.
Бондырева. А лошадей я все-таки откладывать не велела, мало я на твои хитрости надеюсь.
Ольга. А вот увидим, отчаиваться никогда не нужно. Конечно, я еще молода, мало знаю людей, а говорят, что всякого человека можно на какую-нибудь удочку поймать.
Бондырева. Марьюшка, позови управляющего.
Ольга. Я подожду в зале, чем кончатся ваши переговоры. Тогда уж я буду знать, как с Лизгуновым разговаривать, он, того гляди, и приедет.
Баркалов. Вы меня звали? Что вам угодно?
Бондырева. Прежде всего, чтобы вы сели здесь.
Баркалов. О! Это что-то новенькое!
Бондырева. Что ж с вами поделаешь, когда вы больно ершисты? Надо по-другому начать.
Баркалов. Напрасно будете стараться; я знаю, что вы хотите!
Бондырева. Едва ли знаете вы, чего вы сами-то хотите!
Баркалов. Расчудесно! У вас не спрошу!
Бондырева. А лучше бы спросить. Потому что вы петлю надели и себе, и ей. Долго не надышите.
Баркалов. Это до вас не касается. Что вам угодно? В участии вашем я не нуждаюсь.
Бондырева. Да его и нет! Что вы мне? Я хотела выпроводить вас, потому что вы тут не к месту. Понимайте, как знаете. И выпроводила бы, да обижать вас мне не расчет. Ну, и нашла я нужным посбавить тону и поговорить с вами откровенно.
Баркалов. Это любопытно. Должно быть, хороша откровенность будет. Денег хотите дать? Наверно, денег?
Бондырева. Вот и ошиблись. Я знаю, что вы денег от меня не возьмете. Я вас хорошо поняла. Вы сколько денег-то через руки пропустили, а ведь небось в кармане ветер свистит, все разбросано и ничего не припрятано. Вот вы какой!
Баркалов. Ну, я такой. Ну, что ж дальше? Разве вы обо мне доброго мнения? Не верю. Все-таки я вам противен, и вы меня или ненавидите, или презираете.
Бондырева. Нисколько. За что? Что вы безобразничали? Эва! Посердилась, правда, а как подумала, так даже одобрила вас. Всякий свою шкуру бережет. Мы на вас, вы на нас. И дошли мы до того, что всем нам может быть скверно. Неужели это вам любо?
Баркалов. А зачем меня трогаете? Я и теперь думаю, что не лучше ли нам разойтись подобру-поздорову, а то опять договоримся до войны. У вас горло — ой-ой, да и я не отстану… Вот и Мамаево побоище!
Бондырева. Нет, мы теперь будем тихим манером. Довольно! Полюбовную сделку сделаем!
Баркалов. Какую же вам угодно сделку мне предложить?
Бондырева. Да самую простую: хотите вы итти ко мне в управляющие?
Баркалов. Как? К вам? (Хохочет.) Вот одолжили! (Хохочет.)
Бондырева. Что вы горло-то дерете? И ничего-таки тут смешного нет. Да, ко мне!
Баркалов (хохочет). Лопну!
Бондырева. Подожду и посмотрю!
Баркалов. Фу! Ну, так как же, в управляющие?
Бондырева. Я говорю серьезно.
Баркалов. Не верю.
Бондырева. Напрасно. Надо верить. и соглашаться поскорей, пока предлагают.
Баркалов. Подумайте! Что вы? Не вы ли говорили, что я дрянь и ничего не понимаю в хозяйстве, а теперь зовете к себе. Как же это согласовать?
Бондырева. Я и теперь говорю, что вы ничего не понимаете; а будете жить у нас в доме, волюшки такой вам не будет, станете делать, что я скажу, и человеком будете. Рассчитывайте: у меня в имении пять тысяч десятин, а тут полторы тысячи; у меня хлеб родится сам-двенадцать, а тут сам-друг; у меня тысяча рублей жалованья, а тут с сумочкой, да с богом по морозцу.
Баркалов. Гм! Странное предложение! Оно бы ничего, мне все равно, но я вам не верю.
Бондырева. Зачем верить? Мы контракт сделаем, задатку дадим хоть сейчас, вот и дело в шляпе. Да вы меня еще не знаете. Если бы вы мне по нраву пришлись, да будете угождать, да буду я вами довольна… (Смотрит на него.) Ведь и вам хорошо будет.
Баркалов (смотрит на нее пристально). Гм… Хорошо будет? Подумаем…
Бондырева. Подумать? Это на что лучше. Я к вам Семена Гаврилыча пришлю, а вы пока раскиньте умом. Да что тут? Как я вижу… Эх вы, перец! Подумайте, подумайте подите!
Баркалов (в раздумье). Я вам скоро дам ответ. Мне прежде нужно видеться с одним господином, с которым у меня есть серьезные дела. Я его жду, он скоро приедет. (Уходит.)
Ольга. Ну, тетя, как дела у вас?
Бондырева. Колеблется.
Ольга. Хорошо, что не отказался сразу.
Бондырева. Прежде чем дать ответ, хочет повидаться с каким-то господином, с которым у него дела.
Ольга. Я догадываюсь, он хочет повидаться с Лизгуновым и попробовать, нельзя ли занять у него побольше денег. Тогда он, конечно, откажется. Вот отчего он колеблется.
Бондырева. А ведь займут, пожалуй; и все на нашу же шею.
Ольга. Да, займут много, за большие проценты и…
Бондырева. И деньги размотают.
Ольга. А мы примем меры. Я постараюсь прежде их поговорить с Лизгуновым, тогда уж они не займут, и он колебаться перестанет. Тетя, навязала я вам управляющего, что-то вы с ним будете делать?
Бондырева. А что ж? Ничего. Дадим ему в задаток побольше денег и пусть живет да учится. Дела ему будет довольно: жатва, а потом молотьба. Пусть мешки считает да в амбары ссыпает. А задурит, так прогоним. Только и убыток, что задаток пропадет — так это еще беда невелика: здесь-то его оставлять, так дороже обойдется. А может, и за дело возьмется, может, и человеком будет. Еще молод, жаль его. Конечно, из десяти таких шелопаев только разве один поправляется, да, может быть, этот один-то он и есть. А не захочет по честной дорожке итти, так чорту баран, — так турну его, что и своих не узнает. Дам из милости пятьдесят рублей на дорожку, целуй ручку и убирайся!
Ольга. Тетя, кто-то подъехал… Это Лизгунов. Вот хорошо; я его сейчас и встречу.
Бондырева. Ну, я уйду!
Лизгунов (позируя). Какая приятная встреча! Это вы? Мое почтенье!
Ольга. Здравствуйте!
Лизгунов. Очень рад, что вижу вас, я так желал этого.
Позвольте мне вам так же откровенно высказать, как и вашей сестрице…
Ольга. Что же такое?
Лизгунов (восторженно). Я… я люблю вас.
Ольга. Вы? Вот не ожидала!
Лизгунов. Не ожидали? Я этому не удивляюсь. Ухаживать я предоставляю другим, но если я имею намеренье, благородное намеренье, то я прямо… вы меня понимаете?
Ольга. Нет.
Лизгунов. Нет? Гм! Я прошу вашей руки. Сегодня я имел удовольствие говорить с вашей сестрицей, и она согласна.
Ольга. Это мне все равно. Я-то не согласна и прошу прекратить этот разговор.
Лизгунов. Вам даже неприятно мое предложение?
Ольга. Да, неприятно, потому что вы мне не нравитесь.
Лизгунов (в изумлении). Это удивительно! Не нравлюсь? Помилуйте! Да мне только стоит посвататься, и за меня с радостью пойдет губернаторская дочка. Я слишком разборчив, я многих не удостаиваю своим расположеньем; за мной гоняются невесты, а не я за ними. Употребляют разные ухищренья, ставят мне ловушки, и, кроме того, сколько я вижу ухищрений…
Ольга (перебивая). Извините, все это не интересно для меня. Вы слишком самонадеянны.
Лизгунов. Помилуйте, я еще никогда так не робел, как с вами.
Ольга. Хороша робость! Вы не дали себе труда узнать меня и даже полюбопытствовать, как я смотрю на людей, что желаю найти в своем муже. Вы удостоили меня вашего расположенья, пожелали жениться — и для вас довольно! Это мещанский обычай.
Лизгунов. Извините, я не знал вас. Вы мне позвольте надеяться… Когда узнаете лучше…
Ольга. Да ни теперь, ни после, никогда!
Лизгунов. А! Вот как! Интересно! Право, интересно! В таком случае извините… посмотрим.
Ольга. Вы, кажется, угрожаете кому-то?
Лизгунов. Да-а! Они узнают!
Ольга (смеется). Кто же?
Лизгунов. Они должны были знать ваше мнение обо мне.
Ольга. Конечно, я его не скрывала.
Лизгунов. Но они меня обманули; они мне говорили, что вы меня…
Ольга. Что?
Лизгунов. Хвалите.
Судя по их словам, я не мог сомневаться в вашем согласии.
Ольга. Как вы просты, как легко обмануть вас…
Лизгунов. О нет, я не прост. Они воспользовались тем, что я влюблен; влюбленные доверчивы… но я теперь разочарован и поступлю строго.
Ольга. Только прошу, не обвиняйте сестру: она вынуждена была!
Лизгунов. Уж я виноватого найду!
Ольга. Вот и прекрасно! Найдите и поступите с ним как следует. (Кланяется и уходит в дом.)
Лизгунов. А! Вы здесь! Очень кстати!
Баркалов. К вашим услугам.
Лизгунов. Благодарю-с, благодарю! (Горячо.) Вы думали, вы хотели…
Баркалов. Не горячитесь, не горячитесь, говорите толком!
Лизгунов. Но я не прост, нет…
Баркалов. Да ну, тише же! Я не люблю…
Лизгунов. Вы хотели поймать меня на такую пустую штуку!
Бондырев (входит и подавая руку Лизгунову). Что это вы, Павел Спиридоныч, горячитесь?
Лизгунов. Помилуйте, какую было ловушку поставили! Да плохо разочли, соображенья нехватило. (Хохочет.)
Баркалов. Ну, да будет наконец! Довольно, говорю я вам…
Лизгунов. О, я этого не прощу! (Ходит взад и вперед)
Баркалов. Скажите вашей супруге, что я согласен.
Бондырев. Хорошо, скажу. К индюку служить желаете?
Баркалов. Ах, полноте! Поверьте, я сумею стать во всякие отношения.
Бондырев (пожимая руку Баркалову). Очень приятно, очень приятно!
Лизгунов (Баркалову). На-днях вы будете иметь честь принимать дорогого гостя, судебного пристава. Я представлю ко взысканью векселя Серафимы Давыдовны.
Бондырев. Я по ним заплачу.
Баркалов (Бондыреву). И по моему, прошу вас: всего шестьсот рублей!
Бондырев. И по векселю господина Баркалова.
Лизгунов. Тем лучше, меньше хлопот. Честь имею кланяться… (Уходит.)
Марья (входит). Степан Григорьич! Барыня приказала сказать, чтобы вы подождали здесь, они сейчас выдут. (Уходит.)
Бондырев. Поговорите с ней, а я пойду к жене, скажу, что вы согласны.
Баркалов. Сделайте одолженье.
Бондырев. Да и сбирайтесь! Мы напишем старосте приказ, чтобы вас приняли как следует, если вы раньше нас приедете. (Уходит.)
Баркалов. Похожденьям моим здесь приходит конец. Все-таки пожил. Пожил так, как другому и во сне не приснится.
Сарытова. Наконец-то я вижу вас! Скажите, что Лизгунов?.. Она, верно, очень резко отказала ему? Он рассердился?
Баркалов. Ничего я не знаю. Знаю только одно, что в вашем доме мне оставаться нельзя.
Сарытова. Вам? Послушайте, друг мой, не пугайте меня, не шутите так неосторожно!
Баркалов. Это далеко не шутка, я говорю серьезно. (Твердо.) Я должен уехать отсюда и сегодня же исполню это намеренье.
Сарытова. Да? Вы должны? (Совсем растерянная.) Сон это, или я в бреду? Посмотрите на меня. Вы не улыбаетесь, вы смотрите зло!
Баркалов. Не зло, но и не с таким малодушием, как вы. Оставьте, прошу вас, все эти нежности и выслушайте меня. Вам необходимо со мной расстаться.
Сарытова. Почему это так сделалось вдруг необходимо?
Баркалов. Оттого, что обстоятельства переменились и вам нужно помириться с родными, а пока я здесь, это невозможно.
Сарытова. Я не прошу ваших забот обо мне, родные отреклись от меня, и бог с ними; тем более дороги вы мне. Вы для меня все: и жизнь, и радость! Мне не нужно ваших забот, мне нужно ваше сердце!
Баркалов. Опомнитесь! Вам ли об одном сердце думать? Вы не молоденькая. Одним словом, мы должны расстаться — это решено, иначе невозможно. Расстанемся же как добрые друзья, без неудовольствия.
Сарытова. Как это легко и просто! Расстанемся! Нет, и не говорите мне!
Баркалов. А что ж такое? Можно было — жили дружно, а нельзя — разъехались.
Сарытова. Нужна была, хорошо, а не нужна стала, можно бросить — благородный расчет! Да где же все ваши клятвы, уверенья?
Баркалов. Вы никак не хотите расстаться без упреков?
Сарытова. Не я говорю, а мое разбитое и растоптанное чувство.
Баркалов. Какое чувство? Никакого чувства и не было.
Сарытова. Вы не смеете этого говорить! Я доказала, я очень доказала!
Баркалов. Что вы доказали?
Сарытова. Любовь свою к вам. Для вас я пожертвовала состояньем, родными.
Баркалов. Для меня? Позвольте, я тут ни при чем.
Сарытова. Боже мой! Я стыжусь, что приблизила к себе такого безумного человека. Он разорил, опозорил меня и надо мной же издевается!
Баркалов. Вы сами себе надели петлю, а я только затянул ее. Слышите: разорил! Мальчишке, недоучке-гимназисту, получавшему двадцать рублей в месяц, наполняют карман деньгами и говорят: трать! Я не был так умен, чтоб читать вам мораль и лекции о бережливости, и не был так глуп, чтоб отказаться от денег. Я стал хлестать направо и налево, да и дохлестался. Стал мотать, обманывать, одним словом вел себя достойно моей роли и не жалел вас, потому что ведь вы и не заслуживали сожаленья.
Сарытова. О, если б я поняла вас, всю вашу низкую, неблагородную душу!
Баркалов. Что нам с вами о благородстве говорить? При чем оно тут? Не к лицу мне говорить об чувстве, но теперь я чувствую, что говорю, глубоко чувствую. Если б вы действительно любили, вы бы не допустили меня пасть так низко. Если мне придется за свои дела ответ держать и каяться, горьким словом помяну я вас, Серафима Давыдовна! Какое тут благородство, какая любовь? Эти слова нейдут к нам, это не любовь… Это — блажь.
Сарытова. Это выше сил! Бессовестный! Идите, и пусть проклятье мое преследует вас всю жизнь.
Баркалов. Проклинайте! А я так, напротив, желаю вам всего хорошего. Затем вам поклон, а сам вон! (Уходит.)
Сарытова. Какая жизнь, какая жизнь! В душе только тоска и горе! Больше нет ничего и вперед не видать, не видать ничего! Да еще трепещи, что у тебя все отнимут и не будешь знать, где голову приклонить. Лучше уж смерть! Я убита, я совсем убита… и что это такое… как я ослабела. У меня нет сил дойти до дому, подняться на лестницу…
Сарытова (слабым голосом). Маша, приехал, что ли, кто?
Марья. Никак нет-с. Степану Григорьевичу лошадей закладывают; коренная не стоит смирно, вот колокольчик и побрякивает, да и бондыревские лошади запряжены стоят, того гляди, подавать велят.
Сарытова. Разве уезжают?
Марья. Уезжают и с барышнями; уж давно собрались, только Настасья Давыдовна еще гуляют в роще, да уж и они домой идут, их с крыльца видно за ригой.
Сарытова. Значит, я одна… Проводи меня хоть проститься.
Марья. Да вот Прасковья Антоновна сюда идут.
Бондырева. Ну, прощайте! Спасибо за щи, за кашу, за ласку вашу!
Сарытова. Все! Все вдруг меня покидают!
Бондырева. Что ж нам дожидаться, пока ты прогонишь?
Сарытова. Нет, ты прости, пощади меня! Помни, мы с тобой ровесницы и подруги, ты здесь жила у отца моего… мы с тобой вместе росли, вместе играли в этом саду. Протяни мне руку!
Бондырева. Гм… Да! Ну, что ж, известное дело. Крест на шее есть у меня. Что же тебе?
Сарытова. Спаси меня!
Бондырева. Да… «спаси»! Что ж… конечно, совсем-то погибнуть не дадим, ты не чужая.
Сарытова. Помири меня с сестрами.
Бондырева. Да что тут мирить-то? Что они такое? Девчонки! Приласкай — вот и все!
Бондырева. Ну, вот тебе и Ольга!
Сарытова. Я не знаю, как и начать!
Бондырева. Начнем. Что тут Мудреного! Оля, вот твоя сестра и мать крестная думает, что она была виновата пред вами. Она об этом сокрушается, хочет помириться с вами.
Сарытова. Оля, мне нет оправданья, я знаю; но я прошу тебя, прошу…
Бондырева. Будет толковать-то да старую дрянь ворошить. Мир, так мир!
Оля (обнимает Сарытову). Мама, я забыла, забыла!
Бондырева. Ну, беги сюда, целуй сестру!
Настя (запыхавшись). Нет, погодите, дайте дух перевести! (Отдохнув немного.) Я выхожу замуж!
Бондырева. Ах, батюшки мои! Чего только этой егозе в голову не придет!
Ольга. Настя, что с тобой, в уме ли ты?
Бондырев, Вот одолжила! Ах ты, куцая!
Настя. Вот мой жених! (Указывает на Митрофана.)
Бондырева (всплеснув руками). Матушки мои!
Ольга. Ах, Настя, Настя!
Настя (указывая на Сарытову). Это я ей назло! Он хочет к предводителю просьбу написать, чтоб нам дали других попечителей, и будет управлять нашим именьем.
Бондырева. Нет, тебя нужно запереть. (Строго.) Полно глупости-то болтать, поди поцелуй сестру! Баркалова прогнали, теперь ты сама будешь полной хозяйкой.
Настя. И мама будет меня слушаться?
Сарытова. Буду, буду!
Настя (бросаясь на шею Сарытовой). Ах, мама, мама!
Гурьевна. Что ж вы нами очень брезгуете? Он по хозяйственной части даже очень хорошо понимает.
Бондырева (Гурьевне). Ты у меня смотри, я тебе такое хозяйство задам! Я до тебя доберусь! (Сарытовой.) Вот, Серафима, всегда так бывает в семействах, когда голова-то с пути собьется: и поползут разные Лизгуновы да Гурьевны, а девушки хоть за волостных писарей рады, только б из дому вон!
Настя (кланяясь Митрофану). Не надо, не надо! Прощайте!
Митрофан. Я говорил, что нам с тобой журавлей в небе не поймать. Пойдем, будем ловить синиц! (Уходит с Гурьевной.)
Бондырева. Все в сборе, только управляющего недостает!
Сарытова. Ах, прошу вас, не напоминайте мне!
Бондырев. Да не того, другого.
Бондырева. У Олиньки жених есть, он не нынче завтра приедет. Вот уж это будет законный, настоящий управляющий!
Настя. Оля, Оля, как я рада! (Бросаясь к Сарытовой.) Мама, мама!
Бондырева. А теперь на мировой, на радостях, шампанского выпьем; не все же он, окаянный, вино-то вылакал!
Бондырев. Важно! Ну, уж я теперь и кондрашки не побоюсь, выпью!
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается по тексту «Отечественных записок» (1881, № 3), где пьеса была помещена за подписями: «А. Н. Островский, П. М. Невежин».
Драматург Петр Михайлович Невежин (1841—1919), сообщая в своих воспоминаниях о том, что он, воспитавшись на произведениях великого драматурга, взялся за перо и написал три пьесы, которые были забракованы цензурой, пишет: «Сбитый окончательно с толку, я отправился к Островскому и рассказал свои злоключения. Сюжет моей последней пьесы ему очень понравился, и он одобрил сценарий, но прибавил: „Едва ли вам удастся поладить с цензурой“. Тогда я, набравшись смелости, чистосердечно обратился к нему: „Помогите мне. Без ваших указаний я решительно пропаду. Может быть, вы мне окажете большую честь и, переработав пьесу, удостоите меня чести быть вашим сотрудником“. Так появилась комедия „Блажь“, которая впоследствии была напечатана в „Отечественных записках“ Щедрина; чтобы обойти цензурный гнет, Островский обратил мать в сестру от первого брака… Александр Николаевич внес в мою работу живые сцены, прельстившие покойного Михаила Евграфовича (Салтыкова)». (П. М. Невежин. Воспоминания об А. Н. Островском, «Ежегодник императорских театров», 1909, выпуск IV.)
Превращая героиню пьесы в старшую сестру Оли и Насти, Островский сделал Сарытову их «крестной матерью» и этим дал им право называть ее «мамой». Ольга и Настя ни разу в пьесе не называют Сарытову ни «сестрой», ни «крестной», сама Сарытова нигде не называет их «сестрами». То, что она по афише приходится этим девушкам старшей сестрой, а не матерью, почти совсем стушевано в пьесе и вовсе неприметно как раз в наиболее ответственных сценах (д. 2, явл. 5; д. 3, явл. 5; д. 4, явл. 9 и 10). Превратив Сарытову в «крестную мать», Островский сохранил этим для зрителя один из мотивов пьесы: преступление матери, забывающей ради «блажи», страсти к любовнику, о своем материнском долге.
К работе над «Блажью» Островский приступил в конце 1879 года, но только поздней осенью 1880 года принялся вплотную за работу.
13 декабря «Блажь» была одобрена Театрально-литературным комитетом для представления на казенной сцене, 15 декабря дозволена драматической цензурой, а 3 января 1881 года разрешена для печати и опубликована в мартовском номере «Отечественных записок».
Пьеса «Блажь» была поставлена в первый раз в Москве, в Малом театре, 26 декабря 1880 года, в бенефис Н. М. Медведевой, игравшей роль Сарытовой; роль Ольги исполняла М. Н. Ермолова, Насти — М. В. Ильинская, Бондыревой — О. О. Садовская, Баркалова — М. П. Садовский.
В Петербурге, в Александрийском театре, «Блажь» поставлена была 16 января 1881 года, в бенефис И. Ф. Горбунова, игравшего роль Митрофана. Роль Сарытовой исполняла А. М. Читау, Ольги — А. М. Дюжикова, Насти — М. Г. Савина, Бондыревой — Е. Н. Жулева, Баркалова — М. М. Петипа.
«Что „Блажь“ у вас имеет мало успеха, — писал Островский Бурдину в Петербург, — это меня не очень печалит: где наше не пропадало; зато она в Москве идет раз от разу лучше и делает полные сборы».
Отзывы дворянско-буржуазной критики о пьесе были отрицательные, авторов обвиняли в слишком мрачном изображении действительности.
Пьеса Островского и Невежина, реалистически изображающая упадок поместного дворянства, не могла не вызвать к себе недоброжелательного отношения и со стороны дирекции императорских театров. В мае 1881 года Невежин спрашивал Островского: «Что за невзгоды на нашу пьесу?», а в сентябре повторял свой вопрос: «Не встретилось ли еще какое-нибудь затруднение с пьесой?» (Неизданные письма к Островскому.) Пьеса «Блажь» вскоре была снята с репертуара императорских театров и никогда не возобновлялась.
По словам Невежина, «Блажь» обошла все провинциальные сцены («Ежегодник императорских театров», 1909, выпуск IV, стр. 3), удержалась в их репертуаре до революции 1917 года, но ставилась редко.