Благородная дичь (Вернер)

Благородная дичь
автор Элизабет Вернер, переводчик неизвестен

Оригинал: немецкий, опубл.: 1914. — Перевод опубл.: 1914. Источник: az.lib.ru

Э. Вернер

Благородная дичь

Рассказ

Действие повести Э. Вернер происходит в древнем заброшенном замке Рестович в горах Словакии. Главный герой Ульрих фон Бернек поселился в нем, продав свое имение в Германии, желая избежать своих воспоминаний и всякого общения с родиной. Здесь, в заброшенном имении, фон Бернек хочет навести порядок, но его действия встречают яростное сопротивление местных жителей.

Его тетушка г-жа Альмерс прибыла в замок навестить племянника и наследника, единственного родственника и привезла с собой компаньонку, дочь подруги. Прекрасно понимая, что девушка не из их круга, не имеющая средств, с радостью согласится стать женой нелюдимого, мрачного Ульриха и разделит с ним его затворническую жизнь в замке, тетушка сама предложила Пауле стать его невестой. Но… девушка отказывается! Как сложатся дальнейшие отношения героев, расскажет ли Ульрих Пауле о своей тайне, заставившей его покинуть родные края, узнаем, прочитав книгу.

(Аннотация вычитывающего)

I.

Густая завеса тумана, долго скрывавшая горы, стала рассеиваться; замолк беспрестанный шум дождя, и высоко-высоко в небе сквозь быстро несущиеся облака стала просвечивать кое-где лазурь.

В открытой стеклянной двери, выходившей на широкую каменную террасу, стоял господин, глядя на волнующуюся завесу тумана. Окружающий пейзаж виднелся еще не весь; можно было различить лишь часть озера, лежавшего в долине, еще полузатянутое туманом, леса и неясные контуры отдельных гор, то появлявшихся, то вновь исчезавших. Все это еще было окутано влажными испарениями, однако наблюдавший за этим мужчина обернулся в сторону комнаты и с полной определенностью заявил:

— Ветер переменился; несомненно, погода улучшается.

— Слава Богу, — ответила ему дама, сидевшая в высоком кресле и теперь опустившая рукоделие, которым она занималась. — Здешний ландшафт с бесконечными лесами при дождливой погоде невероятно меланхоличен.

— Тебе не нравится мой Рестович? Впрочем, я это раньше предвидел, — произнес господин, садясь рядом с собеседницей.

— Он значительно грандиознее, чем я представляла себе. В своих коротких письмах ты никогда не сообщал подробностей и писал лишь о крупном, купленном тобой имении. Правда, твоя подпись: «Ульрих фон Бернек на Рестовиче» — очень почтенна, но я лишь теперь узнала, что ты владеешь громаднейшим поместьем и распоряжаешься, как повелитель, в древнем словакском замке с целой армией служащих. Только если бы все здесь не было столь мрачно и чуждо! Это производит на меня почти гнетущее впечатление.

Эта фраза и на самом деле вполне соответствовала ближайшей окружающей картине. Высокий зал, в котором находились сейчас собеседники, несомненно, должен был иметь более уютный вид при солнечных лучах, нежели теперь, в смутном свете дождливого дня. Со своими покрытыми темной кожей стенами и очевидно очень старинной обстановкой он казался крайне мрачным; к тому же этого не скрашивал внешний пейзаж, затянутый туманом.

Дама в темном шелковом платье и черной кружевной наколке на поседевших волосах имела очень благородную внешность, но была холодна и сдержана в своих манерах и речи. Так же спокоен и холоден был ее внимательный взор, медленно скользнувший вокруг комнаты и остановившийся на владельце имения.

Ульрих фон Бернек обладал высокой, мускулистой фигурой; ему было лет за тридцать. Он, пожалуй, казался даже старше, чем был в действительности, и на висках у него, в каштановых волосах, уже была заметна легкая седина. Его лицо можно было бы назвать привлекательным, если бы на нем не лежало выражение суровой замкнутости, придававшего ему даже какой-то злобный отпечаток. В темно-серых глазах таилось тоже что-то мрачное, жесткое, а улыбка, казалось, была совсем чужда его физиономии. На нем был обычный в этой местности горский костюм, но в последнем, равно как и во всей манере держать себя, чувствовалась некоторая небрежность. Очевидно, этот человек не придавал большого значения внешности. И все же, несмотря на это, по первому же взгляду было видно, что он принадлежит к высшему обществу.

Продолжая разговор с последней фразы своей собеседницы, он произнес:

— Совершенно верно, здесь нет ничего привлекательного для избалованных жительниц столиц. Я отлично знаю твой вкус, тетя, а потому даже не осмеливался пригласить тебя сюда.

— Да, ты довел меня до того, что я явилась без приглашения и, может быть, представляюсь даже нежеланной гостьею, — несколько резко заметила тетка.

— Но помилуй, тетя! Да что ты выдумала?

— А я ведь просто захотела посмотреть, где и как ты живешь. Однако, откровенно говоря, я не понимаю, как у тебя могла явиться идея купить имение именно здесь, на границе всякой культуры, где у тебя нет никакого подходящего общества и никакой пищи для ума. Как ты только можешь выносить жизнь тут?

— Как я выношу? — пожал плечами Бернек. — До сих пор у меня было столько работы, что мне даже некогда было подумать о своем одиночестве. Да ведь мне главным образом и нужна была работа.

— Ну, ее-то ты бы мог найти и у нас. Если ты ни за что не хотел оставаться в Ауенфельде, то мог бы купить какое-либо другое имение на родине и хозяйничать в нем.

— Ну да, конечно! Какое-нибудь из самых образцовых имений, — иронически воскликнул Бернек, — такое, где целый год все идет по определенному шаблону и где любой управляющий или даже помощник его может заменять хозяина, так как весь вопрос сводится к тому лишь, чтобы поддерживать ход заведенной машины. Это очень удобно и спокойно, но не заполняет жизни.

— Но ведь прежде-то заполняло твою жизнь! — возразила тетка.

— Ауенфельд был моей родиной; там я родился и вырос. А ведь родной угол любишь.

— О, несмотря на это, ты бросил его? Я, конечно, понимаю, что тот злосчастный случай тяжко поразил тебя, но продавать из-за этого свой родной дом, разрывать все прежние отношения и удаляться на чужбину — это уже крайность. Ты ведь был совершенно неповинен во всей этой истории и мог…

— Молчи! прошу, тебя, молчи! — прервал тетку Бернек с такой вдруг вспыхнувшей горячностью, что она действительно замолчала.

Что касается самого Ульриха, то он вскочил с места и быстро прошел опять к двери.

Тетка скорее с неудовольствием, чем с испугом, покачала головою и тихо спросила:

— Ты все еще не переборол в себе этого?

— Нет! — глухо ответил Бернек.

— Ну, так оставим это в покое! Спорить с тобой об этом невозможно, а потому побеседуем о чем-нибудь другом. Не понимаю, почему это до сих пор нет Паулы? Ведь она знает, что должна явиться к чаю.

Госпожа Альмерс изменила тему разговора совершенно спокойно, как будто совершенно и не заметила недавней вспышки племянника. Он медленно вернулся к своему креслу и сел в него, но его лоб был изборожден глубокой, мрачной складкой.

— Фрейлейн Дитвальд не боится ни ветра, ни непогоды, — произнес он, заставляя себя тоже говорить спокойно. — Я видел два часа тому назад, как она вышла из дома в проливной дождь, и, по-видимому, это доставляло ей удовольствие.

— Да, она — еще почти ребенок и, в сущности, слишком молода для роли компаньонки. Мне приходится на многое не обращать внимания и частенько журить ее. Но я взяла ее к себе в компаньонки по совершенно особой причине. Мать Паулы была моей подругой юности и, будучи семнадцати лет, совершила глупость, за которую платилась всю свою жизнь. Она могла бы сделать очень хорошую партию, но отказалась от нее и вступила в брак по любви с бедным-бедным художником. Само собой быстро явилось возмездие за это. Вся ее брачная жизнь была лишь вечной цепью забот и разочарований, а когда муж умер, то она осталась в полной бедности.

В этом кратком рассказе заключалась глубоко трогательная судьба женщины, поставившей любовь выше расчета и поплатившейся за это. Но Альмерс рассказывала все это так же непринужденно и спокойно, как и всякую другую историю, и очевидно находила вполне естественным конечный результат ее.

Бернек не произнес ни слова, но морщины на его лбу стали еще глубже, чем раньше.

Между тем его тетка продолжала:

— Я, конечно, приняла в ней участие и поддерживала ее; когда же Паула после ее смерти осталась круглой сиротой, то я взяла ее к себе в дом. Кстати освободилось место моей компаньонки, и я предложила его Пауле, но она очень далека до совершенства. А скажи, тебе не мешает, что я привезла ее с собой? Знаешь, я так привыкла, чтобы около меня был кто-нибудь.

Она произнесла последние слова как бы мельком, но не сводила при этом с лица племянника своего острого наблюдательного взгляда.

— Нам незачем играть комедию друг с другом, тетя! — воскликнул он. — Неужели ты думаешь, что я уже давно не догадался, чего ради ты приехала сюда и привезла с собой Паулу Дитвальд?

— Если ты знаешь, тем лучше, — заявила Альмерс, не теряя самообладания. — В таком случае и я могу откровенно сказать тебе: я уже давно заметила, что ты не совсем равнодушен к ней.

Бернек ничего не возразил против этого и продолжал молчать.

— Ты еще не принял никакого решения? — продолжала тетка. — Я нахожу это вполне понятным: в твои годы не очень-то скоро люди решаются на что-либо. Но теперь ты должен будешь сделать это, так как наше пребывание здесь подходит к концу. Если ты любишь эту девушку, то почему же ты не поговоришь с ней об этом? Ведь препятствий нет никаких…

— Да потому, что я не желаю быть в твоей игре только пешкой, которую ты двигаешь своей рукой туда и сюда.

— Ульрих! — воскликнула тетка с неудовольствием, но он, не обращая на это внимания, продолжал с прежним раздражением:

— Да конечно, тетя! Для тебя жизнь всегда была своего рода шахматной игрой, в которой тонко обдумывается каждый ход. Здесь же твоими фигурами являются люди, имеющие также свою волю. Берегись! Как бы на этот раз не было для тебя мата!

— Да кто может сделать мне его? — спросила Альмерс с невозмутимым спокойствием. — Неужели ты хочешь с обычным упрямствам окончательно подавить свое чувство лишь потому, что этот план возник в моей голове? Впрочем, от тебя можно ждать подобного!

— Я говорил не о себе, а о твоей протеже.

— О Пауле? Ну, с ее стороны наверно не встретится возражения. Она примет твое предложение, как громадное, неожиданное счастье, чем оно, в сущности, является для такой бедной, как она, девушки.

— О, конечно! — с горечью произнес Ульрих. — Она по всей вероятности скажет «да», чтобы избавиться от зависимого положения и стать богатой женщиной. Что касается мужа, ну, он будет взят, как неизбежный придаток такой сделки. Да неужели ты думаешь, что я в состоянии допустить это?

— Ах, ты всегда обостряешь положения! — пожала плечами Альмерс. — Наши теперешние молодые девушки вообще не романтичны. Я считаю это счастьем, так как в судьбе матери Паулы вижу пример того, к чему ведет романтическая любовь, не считающаяся с действительной жизнью. Вот, например, и твоя мать, вступая в брак, последовала, прежде всего, желанию родителей и никогда не раскаивались в этом. Паула будет всецело подчиняться тебе, а это как раз тебе и нужно, потому что девушка, могущая предъявить свои требования, не похоронит себя в здешнем одиночестве и не выдержит твоего частого мрачного настроения.

— Я это знаю, а потому будет лучше, если останусь одиноким! — резко произнес Ульрих. — Да скажи, пожалуйста, почему это ты, во что бы то ни стало, хочешь меня женить?

— Потому что ты находишься на пути к тому, чтобы стать положительно человеконенавистником, — с ударением ответила Альмерс, — потому что ты совсем одичаешь, если закупоришься тут, в своем гнезде, и будешь поддерживать общение только со своими подчиненными. Ты — единственный сын моей сестры и, так как я бездетна, — мой наследник после моей смерти. В силу этого я, несомненно, и имею право на вмешательство. Если ты во что бы то ни стало, хочешь попрекнуть меня за это, ну что же, я спокойно стерплю это.

Лишь в этих словах почувствовалась теплота и сердечность; видно было, что те сокровища сердца, которыми обладала эта женщина, принадлежали ее племяннику, единственному близкому ей существу.

Это произвело свое впечатление на Ульриха; его лицо просветлело, и он ответил значительно мягче прежнего:

— Прости, тетя! Ты хочешь мне добра, но скажи, что делать с женой, ищущей в жизни только света и радости? Ведь Паула прямо-таки боится меня; я ясно вижу, как она робеет и смущается в моем присутствии. Если бы мне не было известно, как она держится со стариком Ульманом и служащими моего дома, то я никогда бы и не увидал еев истинном свете_.

— Да ты сам виноват в этом! ведь в обращении с ней ты даже серьезнее и молчаливее, чем обычно. Девушка и понятия не имеет о твоей склонности к ней. Если тебе угодно, я поговорю с нею и затем…

— Нет, нет! — прервал ее Бернек. — Неужели ты думаешь, что я — недостаточно мужчина, чтобы лично добиться решения? Не делай ей никаких намеков!

Я не хочу быть обязан ее согласием чьему-либо уговору.

— Как хочешь! — Альмерс поднялась и сложила свое рукоделие. — Во всяком случае, не медли со своим решением. Мне еще надо напасать одно письмо, но к чаю я буду снова здесь… в пять часов, как всегда.

С этими словами она вышла из комнаты. Как умная женщина, она отлично понимала, что всякая дальнейшая попытка воздействовать на племянника приведет к совершенно противоположному результату, да, кроме того, по только что происшедшей беседе видела достаточно много, чтобы убедиться, что ее надежды вопреки ожиданию увенчались успехом.

II.

Оставшись один, Ульрих стал медленно ходить по комнате. Он сам отлично сознавал, как мало был пригоден его мрачный, замкнутый характер для создания семейного счастья. Он хотел остаться одиноким и на этом основал весь план своей жизни. Но вдруг пред ним появилось молоденькое существо со смеющимися глазами, и все его предположения и планы рассеялись, как дым под дуновением ветра. Он тяжело боролся с самим собой, ходя по комнате. Разница лет, безграничное различие характеров, непрестанно возвращавшаяся мысль о том, что согласием Паулы, в котором он нисколько не сомневался, он будет обязан лишь своему богатству, — все это кипело и бушевало в нем, так что, наконец, он тихо воскликнул:

— Нет! Это было бы величайшей глупостью и привело бы к несчастью. Нет, нет!

В этот момент из сада донесся звонкий, веселый смех, свойственный лишь юности, и Ульрих остановился, как вкопанный. Он медленно повернул голову в ту сторону, откуда долетел этот смех, и суровое «нет», которое он только что произнес, не могло устоять пред этим звуком. Тетка Ульриха несомненно ошибалась, предполагая, что в сердце ее племянника зародилась лишь небольшая склонность к Паулине, нет, это было даже больше, чем страсть, и, как не противился этому чувству рассудок, оно было более могучее, чем воля и сила человека, и все более и более захватывало его в свою власть. Оно нашептывало ему, что позорно избегать решения и не осмеливаться хотя бы раз задать решительный вопрос. Ульрих не желал быть трусом; быстро приняв решение, он весь выпрямился и вышел из комнаты.

У подножия террасы стоял седенький старичок и полупочтительно, полуотечески беседовал с молодой девушкой, сидевшей на парапете каменной лестницы, не обращая взимания на то, что он был совсем мокр от дождя.

— Нет, нет, барышня, это уж чересчур! — сказал он. — Вы были наверху, в Дольнем лесу? Да еще при такой погоде? Я только раз был там, но вторично и не попытаюсь дойти туда! Ведь оттуда к озеру спускается буквально козья тропка; на каждом шагу можно сломать себе шею.

— Ну, знаете, в моей натуре тоже есть что-то общее с козочками! — засмеялась девушка. — Слава Богу, все члены моего тела еще в целости, правда, я изрядно промокла, совсем как русалка! Смотрите-ка, Ульман! — и она, схватив суконную шляпу, принялась трясти ее, так что вода, собиравшаяся за полями, стала разлетаться брызгами во все стороны.

Еетемное, высоко зашпиленное платье из грубого сукна и такой же жакетик были пропитаны влагой, тогда как зонтик, который она держала в руке, был почти сух, но зато на конце его виднелись следы глины; очевидно, девушка пользовалась им лишь для опоры во время прогулки по горам, а не для защиты от дождя.

И на самом деле грациозная, гибкая фигурка этой девушки напоминала стройную, робкую лань. Темные волнистые волосы были мокры от дождя и растрепались от ветра, лицо густо разрумянилось от прогулки по горам, а глаза сияли радостным счастьем юности, видящей будущее в самом розовом свете. Бесспорно, Паула Дитвальд была очень хорошенькая. Когда вдруг из-за туч ворвался первый луч солнца и ярким светом блеснул по озеру и горам, она возликовала, как ребенок, и воскликнула:

— Ах, солнышко, солнышко!… наконец-то оно опять показалось!

— Да и пора! Ведь оно почти целую неделю пряталось в тучах, — сказал Ульман. — Не много удовольствия получили вы здесь, барышня! Погода все время была крайне неприятна и сурова.

— А все-таки тут хорошо, — воскликнула Паула. — Я впервые нахожусь в горах, так как все время жила в большом, шумном городе. Здесь все так свободно, величественно! Ах, вы и представать себе не можете, как дивно было сегодня в Дольнем лесу! В ветвях елей шумел ветер, в горах ревела и бушевала буря, а озеро лежало внизу, как громадное белое море тумана. Все было так странно, таинственно; казалось, из тумана должно было вынырнуть что-то, какая-либо сказка, и вдруг ожить предо мною.

— Да, да, в восемнадцать лет еще верится в такие глупости, — сказал старик с добродушной насмешкой, — да лазают по горам, которые Господь Бог создал на муку человеку. Сперва идешь наверх, потом вниз, устаешь до смерти, да еще сапоги себе рвешь. И есть же люди, находящие в этом удовольствие! Понять не могу яэто!

Молодая девушка снова весело рассмеялась при этой вспышке старческого недовольства.

— Да, да, Ульман, я верю вам! Но — странно! вы прямо-таки воюете с горами, а между тем живете среди них.

— Что же поделать? На то воля Божья! — проворчал старик. — Знаете, барышня, я всю жизнь свою терпеть не мог горбатых стран. То ли дело у нас на нашей родине, в Померании! Там ни одной горки нигде не увидишь, всюду поля, поля и на них благословенные Богом хлеба. А посреди этого господский дом со сверкающими окнами и хозяйственный двор, которым глаз поселянина не налюбуется! А здесь-то что! Если бы вы только, барышня, знали, в каком виде тут все было, когда мы впервые приехали сюда! Господи Боже мой! Настоящее разбойничье гнездо! Наш барин в течение пяти лет успел навести кой-какой порядок, но, думается, нужно, по крайней мере, еще десять лет, чтобы придать надлежащий вид нашему Рестовичу.

— Но почему же господин Бернек продал свой Ауенфельд и переселился сюда? — смело спросила Паула. — Кажется, госпожа Альмерс не соглашалась на это?

На лице старика появилось легкое смущение, и он уклончиво ответил:

— Ну, тут совсем особое дело. Ему опротивело родовое имение, и он решил, покинуть его. Да все же из-за этого ему вовсе не было нужды ехать в такую дичь, и он мог жить среди людей. А ведь народ здесь- разбойник на разбойнике, ни минуту за свою жизнь нельзя быть спокойным. Вот помяните мое слово — убьют здесь барина и меня!

— Господи! Да что вы? — испуганно вскрикнула молодая девушка. — Неужели люди здесь так дурны?

— Да как сказать? По отношению к своим они вовсе не худы, ну, а чужеземцев страшно ненавидят и в особенности нашего барина, который приучает их к порядку и закону. В здешней стране этого вовсе не знают; при прежних своих господах они могли делать, что хотели, никто не заботился об этом, даже если бы пошло к черту все хозяйство. Ну, а теперь они обязаны подчиняться порядку, ими правят теперь за милую душу! Пикнуть никто не смеет — знают нашего барина, ну, да зато стараются за спиной напакостить ему… Да, да, барышня, ни одному часу жизни здесь не порадуешься!

— Так ведь при таких условиях хоть вы то могли остаться на родине, — заметила девушка, но старик почувствовал себя глубоко оскорбленным и воскликнул:

— Да неужели я когда-нибудь покину барина? Я служил еще его родителям и носил его на руках, когда еще он ходить не умел. Правда, уезжая, он сказал мне: «Ульман, о тебе как следует позаботятся, если ты захочешь остаться на родине», но я ответил ему на это: «Нет-с, этого не будет, баринок! Я пойду с вами хоть на край света». Да ведь и взял-то он меня одного из всех, и вот так-то мы и попали чуть не на край света.

Молодая девушка взглянула на сырые стены замка, видимо существовавшего уже более столетия, и промолвила:

— Так, значит, вы круглый год проводите здесь один со своим хозяином и чужими для вас слугами? Он ведь мог бы выписать себе людей из Германии?

— Да он не хочет того, — пожал плечами старик, — говорит, что они сюда совершенно не подходят. Но я-то знаю лучше причину. Он не хочет и слышать о своей родине, ведь, знаете ли, нынче вот в первый раз за целые пять лет, что у нас живут гости. Барыня… ну, впрочем, она слишком важна да благородна, для нее наш брат почти и не существует. А вот вы то, барышня! С вами к нам явился живой солнечный луч… стало светлее в Рестовиче, с тех пор как вы тут!

Комплимент был довольно нескладен, но произнесен столь простодушно, что молодая девушка, с благодарной улыбкой ответила на него кивком головы.

— Да, Ульман, мы оба стали уже довольно добрыми друзьями, ну, а вот «солнечный луч» явился для вас одного. Там, в доме, я всегда удивительно скромна и благоразумна. Госпожа Альмерс требует этого от всех окружающих ее, а что касается господина Бернека, то при нем нельзя даже посмеяться и быть веселым. Мне кажется, если бы я хоть раз осмелилась на это, он тотчас же выгнал бы меня вон.

— Ну, до этого не дошло бы! — заметил старик. — Барин, правда, серьезен и совсем разучился смеяться, но раньше умел это делать не хуже вас. Видели вы портрет, висящий в большом зале, направо, сейчас же у входа? Знаете, охотник в зеленой шляпе и с ружьем в руках? Вот каким барин был всего только девять лет тому назад.

— Портрет охотника? — изумленно спросила Паула. — Конечно, я знаю его. Да неужели это — господин Бернек?

— Он самый, и портрет тогда был очень схож.

— Молодой охотник? Да сколько же ему лет теперь?

— Как раз тридцать семь! Вас это удивляет, барышня? Да, да, на вид-тоему лет на десять больше. Тогда он был молодым, веселым барчуком, которого любили решительно все, и которому не доставало ничего на свете. Родители, правда, умерли рано, но оставили ему великолепный Ауенфельд, богатая тетушка в Берлине была бездетна, и он со временем должен был стать ее наследником. Эх, барыня, поглядели бы вы на нашего молодого барина, когда он ездил верхом по полям или отправлялся в лес с ружьем в руках! Он жить не мог без любимой охоты и на всю округу считался лучшим стрелком. Все, что попадало под дуло его ружья, становилось его жертвой. Да, тогда были совсем другие времена!

Паула слушала все это видимо с большим интересом, но в то же время и не с полным доверием; она только что собралась задать старику какой-то вопрос, как вдруг раздались твердые шаги по каменной террасе, и по лестнице стал спускаться сам Бернек. Он бегло поклонился молодой девушке, а затем обратился к Ульману:

— А ты был уже в конюшнях? Нужно посмотреть, что сталось с моим Гнедым! Он оступился вчера, ты ведь знаешь, что на конюхов вовсе положиться нельзя.

Ульман знал это и поспешно отправился в конюшню.

Паула поднялась с парапета и, когда Бернек сделал попытку быстро подойти к ней, с очевидным страхом отодвинулась назад. Однако он тотчас же заговорил, сдерживая свой голос:

— А вы не побоялись бури и дождя? Далеко ходили?

— Я была в Дольнем лесу.

— И по всей вероятности, обратный путь совершили по спуску оттуда к озеру, иначе не могли бы вернуться так скоро. Но ведь эта дорога не для нежных девичьих ножек.

— Я вовсе не столь изнежена, как вы предполагаете, господин фон Бернек, — ответила Паула с некоторой резкостью.

— Да я и не говорю об изнеженности. В такую погоду дойти до Дольнего леса и спуститься оттуда по тропинке, вьющейся по скалам, — ну, знаете, это даже для меня только-только в пору, а ведь вы, насколько я знаю, впервые находитесь в горах.

— Совершенно верно, — сухо ответила Паула.

Ульрих, заметив этот тон, в досаде закусил нижнюю губу. Его тетка была права — он, собираясь свататься, не должен был быть столь молчаливым, однако при каждой попытке к сближению с этой девушкой он лишь видел, как она робко сторонилась его, и это лишало его мужества продолжать такие попытки.

Паула молча стояла пред ним в очевидном смущении. Она, в сущности, отнюдь не была труслива, однако то смутное, загадочное чувство, которое почему-то являлось у нее всегда в присутствии Ульриха и как-то странно давило ей грудь, несомненно должно было быть страхом. Когда же он, как в данный момент, неотрывно смотрел на нее своими мрачными серыми глазами, она чувствовала себя во власти какой-то особенной силы, от которой не могла избавиться.

После длившегося несколько секунд молчания, Ульрих заговорил опять:

— Летом наши горные леса очень хороши, зато зимой, когда все кругом занесено снегом, в них не пройти. Несмотря на это, я ежедневно бываю там.

— Наверно, охотитесь? — спросила молодая девушка, делая попытку подавить овладевшее нею смущение. — Я видела ваш портрет в полном охотничьем снаряжении. Он, наверное, написан еще в Ауенфельде?

— Да, — кратко ответил Бернек.

— Меня только удивляет, что он висит в большом зале, в котором, как говорит Ульман, по целым годам никто не бывает. Ему следовало бы быть в вашей комнате.

— Я не люблю этого портрета. Он уже давно не похож на меня и вообще относится к тому далекому прошлому, которое давным-давно миновало меня.

Эта фраза была произнесена почти резко, как будто простое замечание Паулы оскорбило Ульриха, и вслед затем он замолк. Молодой девушке не раз приходилось замечать подобные паузы при своих разговорах с Бернеком, которых он, по-видимому, даже не замечал, и только чтобы сказать что-нибудь, продолжал:

— Я понимаю, что именно для вас Рестович представляет особую прелесть. Ульман только что рассказывал мне, какой вы страстный охотник. В здешних громадных лесах, наверно, можно великолепно охотиться.

Ульрих отвернулся и, глядя по направлению к конюшням, произнес:

— Да, но я больше не охочусь.

— Вот как? А Ульман говорил мне…

— Он говорил о былых временах. Я уже несколько лет тому назад отказался от охоты; она больше не доставляет мне удовольствия.

Паула изумленно взглянула на него. Она опять услыхала прежний резкий тон, а в его лице появилось суровое, враждебное выражение. У нее явилось смутное ощущение, что ей не следует в дальнейшем затрагивать этот вопрос. Да и на самом деле уже не в первый раз Бернек представлялся ей загадочным и непонятным; она уже часто замечала у него внезапную резкость во время разговора, причем, не в состоянии была догадаться о поводе ее, и это обстоятельство лишь увеличивало то неприятное чувство, которое она испытывала в присутствии его.

В этот момент позади них послышался чей-то голос, произнесший несколько слов по-словацки. Бернек быстро обернулся и нахмурился, заметив человека, выступившего из-за кустов.

— Что нужно, Зарзо? — спросил он.

Зарзо униженно поклонился, подошел ближе и снова заговорил по-словацки.

Однако Ульрих прервал его приказанием:

— Говорите по-немецки! Вы ведь знаете, что я не говорю иначе с людьми, понимающими этот язык, а вы его хорошо знаете… Ну, в чем дело?

Зарзо, стройный парень с ярко выраженными характерными чертами своего народа, был в обычном костюме местных горцев, но у него был значок барского лесничего, а за плечом висело ружье. Его черные волосы гладко ниспадали по обе стороны головы, весь он казался робким, скромным, но выражение черных жгучих глаз не соответствовало той приниженности, с какой он подошел к хозяину имения. Он говорил по-немецки довольно бегло и произнес на этом языке:

— Я только еще раз хотел просить вас, барин… ведь я должен уйти из Рестовича?

— Да, через неделю.

— Я знаю, знаю, барин. Но я все же надеялся, что вы возьмете меня обратно.

— Нет! — резко ответил Бернек.

В глазах словака сверкнул странный взгляд, в котором чувствовалась злоба, но он продолжал с прежним смирением:

— Клянусь своей душой, это больше не повторится. Простите, барин!

— Неповиновения и сопротивления я никогда не прощу, и в особенности сказанных вами тогда слов. Ведь вы еще помните их, Зарзо?

Взор лесника робко потупился, но он, положив руку на сердце, как бы в подкрепление своей клятвы, произнес:

— Клянусь, барин, нет! Я решительно не знаю, что наболтал и наделал в тот день. Я ведь был совершенно…

— Пьян, — холодно добавил Бернек. — Это я видел и, не будь этого, не ограничился бы простым увольнением. Но все равно, действовали ли вы в сознании, или нет, вы должны уйти из Рестовича и никогда не показываться здесь.

Паула отошла в сторону, не зная, уйти ли ей или остаться. Ей теперь впервые довелось присутствовать при том, как обращался Бернек с людьми, не относящимися к его ближайшей дворне, и впечатление этого у нее было не особенно благоприятно. Стоя пред словаком, Ульрих всей своей фигурой представлял строгого повелителя, не допускающего ни поблажки, ни прощения.

Однако Зарзо видимо не испугался этого. Он кинулся к ногам хозяина, стал умолять его то по-словацки, то по-немецки, клялся всеми святыми, что никогда больше не позволит себе неповиновения. Он произносил все это самым покорным тоном, но от молодой девушки не ускользнула дикая ненависть, таившаяся в его глазах.

Бернека все просьбы словака отнюдь не тронули, он презрительно молчал на все его мольбы и, наконец, повелительно подняв руку и указывая на дорогу, крикнул:

— Вон! Я не желаю больше ничего слушать! Мой приказ остается неизменным.

Зарзо поднялся, очевидно поняв, что всякая дальнейшая попытка будет бесполезна, однако, уходя, кинул на бывшего хозяина взгляд, полный страстной ненависти и демонической злопамятности.

Ульрих обернулся к молодой девушке так же спокойно, как и раньше; только что разыгравшаяся сцена не взволновала его.

— Сожалею, что вам пришлось выслушать все это, — заговорил он и вдруг замолчал, а затем, окидывая лицо девушки пытливым взглядом, медленно добавил: — Вы, кажется, считаете меня очень суровым и безжалостным?

— Да, — с резкой откровенностью ответила молодая девушка.

Ульрих изумился, впервые услыхав этот тон от Паулы, и поспешил произнести, словно извиняясь:

— Вы не знаете здешнего народа. Если я хоть раз допущу открытое неповиновение, например вот такое, как позволил себе этот Зарзо, то мой авторитет у всех других рухнет безвозвратно, и никто уже не станет повиноваться мне. Здесь же нужно управлять железной рукой, иначе ничего не достигнешь.

— Но ведь этот человек валялся у вас в ногах, — с упреком возразила девушка, — он просил и умолял вас, как человек, впавший в полное отчаяние.

— Совершенно верно, но это не помешало бы ему убить меня в ближайшую жеминуту, если бы я оставил его поступок без наказания. Тут безразлично, простил бы я его или нет. Ведь для него я — не хозяин, дающий ему кусок хлеба, а чужак, который залез сюда и которого он и вся его братия ненавидят от всей души. Знаете ли вы, что он крикнул мне, когда я во что бы то ни стало хотел добиться повиновения и применил для этого даже насилие? «Попомню я тебе это, немецкая собака». Простили бы вы это?

— Нет, — ответила девушка. — Но ведь он, как вы сами сказали, был тогда пьян.

— Совершенно верно, он не сознавал, что говорил, иначе не позволил бы себе подобной выходки. Этот парень подл, как и все мужики тут, но между собой они иначе меня и не называют. Я это отлично знаю.

— И среди таких людей вы живете… По доброй воле, — не скрывая своего возмущения спросила Паула.

— Ну, к этому привыкаешь! — пожал плечами Бернек. — Это вам кажется непонятным, или, вернее, вы, по-видимому, полагаете, что нужно быть прирожденным тираном, чтобы привыкнуть к этому? Не трудитесь отрицать, я это ясно вижу по вашему лицу.

Паула холодно поклонилась ему, говоря:

— Простите, мне нужно пойти домой, госпожа Альмерс не любит, если я неаккуратна, а мне еще нужно переодеться к чаю. Еще раз — простите!

С этими словами она поспешно взбежала по лестнице и скрылась в комнате, выходящей на террасу.

Ульрих, облокотившись на каменный столб парапета, глядел ей вслед, тихо бормоча:

— И нужно же ей было как раз попасть на эту сцену! Теперь я окончательно проиграл у нее.

Бесконечно горькое выражение появилась на лице Ульриха, глубоко чувствовавшего, что он не создан к тому, чтобы нравиться женщинам. Именно это сознание сковывало его уста при встречах с девушкой, которую он полюбил со всем пылом поздно проснувшейся страсти. Он отнюдь не ошибался относительно того впечатления, которое произвела на нее только что разыгравшаяся сцена, так как ясно видел по лицу все ее ощущения. Если до сих пор она лишь боялась его — мрачного, недоступного человека, — то теперь она ненавидит в нем тирана, лишь батогами управляющего своими подчиненными. Так мог ли он при таких условиях просить ее руки и сердца?

Несомненно, даже не взирая на все это, он получил бы ее согласие — умная тетка, конечно уж, позаботится о том, чтобы ее протеже в этом случае тоже проявила свое «благоразумие», но именно такого «да» он и опасался. Значит, сон о счастье, ярко светившийся в его душе, при пробуждении обнаружит только холодный прозаический расчет?

Он знал, что это будет так, и понимал, что вечное подозрение и неуверенность не дадут ему ни на минуту покоя. В каждом слове любви, в каждой улыбке он будет видеть только ложь и поведет жизнь мученика с молодой женой, браком с которой будет обязан лишь своему богатству.

Ульрих резко выпрямился, словно желал этим отогнать мысли, показывавшие ему «счастье» в таком свете, и мрачно произнес:

— А быть может, и лучше, что так случилось. По крайней мере, это раз и навсегда кладет конец глупости… и мечтам!

III.

Погода и на самом деле прояснилась. Туман еще держался в долинах и на озере, но горы вырисовывались уже вполне ясно, и солнце пробилось сквозь облака. Оно уже близилось к закату и наполняло своими красноватыми лучами комнату, выходившую на террасу.

Разговор за чайным столом был не особенно оживлен, его вела почти одна тетушка Альмерс; Ульрих по обыкновению молчал, а Паула почти не вмешивалась в разговор. И вправду она была, здесь, в доме, совсем иной, нежели вне его, в свободной беседе со старым слугой: растрепанные волосы были тщательно причесаны, мокрый костюм заменен легким, светлым летним платьем, а маленький розовый ротик, еще так недавно весело болтавший и смеявшийся, теперь молчал до крайности степенно. Тетушка умела приучать к «приличиям» всех своих окружающих; Паула была ее протеже, дочь ее подруги юности, но частенько чувствовала, что ее покровительница, в сущности — ее барыня-хозяйка.

Только здесь, в Рестовиче, проявилась некоторая перемена. Вообще, молодой девушке не было дозволено одной делать долгие, длившиеся по несколько часов прогулки или весело болтать с Ульманом, пока общество тетушку разделял Бернек; теперь же это было разрешено ей. Правда, Паула и понятия не имела о том, что госпожа Альмерс видит в ней будущую невесту для своего племянника и считается с этим. С легкомыслием юности она принимала эту особенную доброту и внимательность, как подарок, не задумываясь над их причиной.

Наконец в разговоре коснулись Рестовича и разных обстоятельств, относящихся к нему, — единственной темы, при которой и Ульрих становился несколько общительней. Он достал свою записную книжку и стал перелистывать ее, чтобы ответить на какой-то вопрос тетки, и наконец произнес:

— Совершенно верно — я заплатил за это имение до смешного мало; у нас, в Померании, за эту цену купишь лишь очень скромное имение. Но мой предшественник тут поступил точно так же, как и все остальные члены его сословия. Когда он получил это имение по наследству, оно было уже сильно задолжено, однако это обстоятельство не помешало ему в его удовольствиях. Он хозяйничал тут по прежнему образцу, устраивал охоты, пиры и вел широкую жизнь с целой армией гостей. Служащие делали то, что им было угодно, и при этом крали, что только могли, пока, наконец, не наступил момент, когда дальше так идти не могло. Тогда имение было попросту назначено к продаже с аукциона. Это был самый крайний момент, чтобы оно было взято в твердые руки. Мне понадобятся еще лет пять, чтобы Рестович стал тем, чем он может и должен быть.

— Но надеюсь, ты не будешь столь долго сидеть здесь, словно прикованный к своему порогу, — заметила тетка. — Теперь, летом, ты, правда, страшно занят, так что и передохнуть не можешь, я вижу, как ты целый день и верхом, и в экипажеразъезжаешь по своему имению и всюду распоряжаешься, но рассчитываю, что зимой ты обязательно навестишь меня, ведь тогда у тебя довольно свободного времени.

— Вряд ли, тетя, — ответил Ульрих, пожимая плечами. — В Рестовиче недостаточно хозяйничать; необходимо править им, как маленьким княжеством, и я не могу спускать натянутые вожжи. Пока я еще веду войну со своими людьми, никак не могущими приучиться к дисциплине и порядку. Фрейлейн Дитвальд только что была свидетельницей не особенно приятной сцены, разыгравшейся у меня с одним лесником. Правда, для меня это не представляет чего-либо нового.

Он взглянул на молодую девушку, словно ожидая от нее каких-либо слов по этому поводу, однако Паула как будто была очень занята чайным сервизом и не сказала ничего. Альмерс заметила это с неудовольствием и, конечно, сочла это за робость со стороны молодой девушки, однако тут же решила, что нельзя так относиться к этим редким случаям сближения и что пора помочь положению разъяснением его.

Что касается Ульриха, то он придал этому лучшее, более правильное значение: он видел, что ему еще не прощено его «бессердечие» в отношении Зарзо, однако не сделал попытки настроить Паулу иначе, а попросту заявил, что должен немедленно поехать на осмотр леса. Он коротко простился со своими гостьями и ушел.

Бернек уже совсем был готов к выезду и отдал приказание привести лошадь, как вдруг заметил, что у него нет записной книжки, которую он, несомненно, оставил в салоне. Поэтому он отправился туда за нею, но, когда открыл дверь передней, услышал голос Паулы, говорившей столь возбужденно, что он в изумлении остановился:

— Вы ошибаетесь! — воскликнула молодая девушка. — Господин фон Бернек не намекнул мне об этом ни словом, ни взглядом. Вы обязательно заблуждаетесь!

Ульрих тотчас же понял, что его тетка взяла в свои руки дело, которое, по ее мнению, не двигалось с места, и по его уходе заговорила о нем со своей протеже. Она вовсе не беспокоилась о том, что действовала в данном случае совершенно вопреки его желанию и воле; она уже так привыкла поступать вполне самостоятельно. Она пожелала открыть племяннику ту дорогу, которую он закрыл себе благодаря своему упрямству, и с большой энергией принялась за это. Ее холодный, спокойный голос составлял резкую противоположность возбуждению молодой девушки.

— Я знаю, дитя, что ты об этом и понятия не имела, однако всякое заблуждение тут исключается. Я уже обсуждала этот вопрос с племянником и считаю необходимым подготовить тебя, чтобы ты, как например, в данный момент, не растерялась и не потеряла сознания, когда он явится к тебе со своим предложением.

Никакого ответа на это не последовало; по-видимому, молодая девушка и на самом деле лишилась сознания.

Ульрих никогда не подслушивал, обыкновенно чем-либо давал знать о своем присутствии. Но что сделалось с ним в последние недели! Как часто он стоял на террасе под свешивающимися ветвями дикого винограда и прислушивался к беседе Паулы с Ульманом и ее смеху! Ведь только там он видел и слышал ее без той принужденности, которую налагало на нее присутствие его лично и его тетки, только там он и узнал «солнышко» и для него стало светлее в Рестовиче. И вот теперь он мог узнать, как будет принято его предложение, прежде чем возымеют силу уговоры и влияние, и это решило все. Он тихо отошел на одиншаг в сторону, туда, откуда мог через открытую дверь заглянуть в салон.

Госпожа Альмерс еще сидела за чайным столом, повернувшись спиной к двери, а Паула стояла пред нею, вся озаренная светом вечернего солнца, но, несмотря на это, какая-то странно бледная, с большими испуганными глазами.

— Я вполне понимаю твое изумление, — снова заговорила тетка, нашедшая вполне естественным молчание молодой девушки пред «громадным, неожиданным счастьем». — Правда, Ульрих до сих пор ничем не выдал своих чувств; он ведь уже не юноша — мечтательный и только и знающий, чтоухаживать за дамами, но в серьезность его склонности к тебе ты можешь верить. Сознайся, ведь наверно ты и во сне не видела, что твоя будущая судьба решится здесь, в Рестовиче?

— Нет, сударыня, — с трудом сорвалось с губ молодой девушки, которая никогда иначе не называла своей покровительницы, да и не получала предложения делать это.

Однако на этот раз ей было дано милостивое разрешение.

— О, с этого момента, дитя мое, ты будешь называть меня тетей, — сказала госпожа Альмерс. — Невеста моего племянника имеет право на это, и я вполне одобряю его выбор. Ульриху нужна жена, верная спутница в его одиночестве, чтобы он не отучился совсем от света и людей. Ты — моя питомица, и я обещала твоей матери позаботиться о твоей будущности. Ты, наверное, и не надеялась, что она будет столь блестяща; я же убеждена, что ты будешь за это благодарна и вознаградишь своей преданностью и самопожертвованием человека, который вместе со своей рукой даст тебе столь много…

Несмотря на добрый тон, это было произнесено очень покровительственно. Госпоже Альмерс и в голову не приходило спросить девушку о ее согласии; для нее этот брак был уже совершившимся фактом, который, само собой разумеется, будет встречен Паулой со смирением и благодарностью.

Молодая девушка все еще стояла пред нею бледная, пораженная. Наконец она промолвила тихо, дрожащим голосом:

— Я на самом делене имела и представления о том, что господин фон Бернек питает какое-либо чувство ко мне. Вы очень добры, приветствуя меня уже как свою родственницу, но я… я не могу принять это…

— Что ты не можешь? — спокойно спросила госпожа Альмерс, решительно не понимая ответа.

— Сказать то «да», которого ожидаете вы и ваш племянник, — ответила Паула. — Я не могу этого, сударыня.

Старая аристократка встала со своего стула.

— Что это значит? Уж не думаешь ли ты отказываться?

— Я не люблю господина фон Бернека, — уже более твердо ответила Паула. — Если он действительно намеревался предложить мне свою руку, то, пожалуйста, избавьте и его, и меня от неприятных минут. Я должна буду сказать «нет».

Госпожа Альмерс смотрела на молодую девушку, словно сомневаясь в здравом ли та рассудке. Наконец у нее мелькнула новая мысль, и она выразила ее в вопросе, произнесенном резким тоном:

— Ты любишь другого? У тебя есть какая-то тайная склонность? Хотяя собственно не знаю, как бы это могло случиться, так как ты ужецелых два года живешь исключительно со мною, однако это является единственным объяснением твоих действий. Признайся!

— Мне не в чем признаваться, — возразила Паула с возрастающим упорством. — Если бы я питала к кому-либо чувство, то открыто призналась бы в нем, но со мною еще никто не сближался настолько, чтобы я могла полюбить его…

Эти слова были произнесены с такой откровенностью, что госпожа Альмерс принуждена была отказаться от своего подозрения; однако она в грозном величии продолжала:

— Ну, тогда я решительно-таки не знаю, что мне сказать или думать. Тебе предлагают счастье, выпадающее на долю вряд ли даже одной из сотни девушек, и ты желаешь оттолкнуть его от себя? Да что ты имеешь против Ульриха?

— Я ничего не имею против господина фон Бернека, но и не чувствую расположения к нему. Он всегда относился ко мне, как чужой.

— Ну, это — не основание, — возмущенно заметила госпожа Альмерс.

— Для вас, сударыня, может быть, и нет, а для меня — да, — сухо произнесла молодая девушка.

Такоготона еще никогда не слышала ее покровительница. Сама она действительно никогда не придавала значения вышеприведенному основанию, так как и ей, и ее сестре мужья были избраны родителями. Для старшей дочери они назначили богатого землевладельца Бернека, а для младшей — еще более богатого промышленника Альмерса. Жизнь обеих женщин протекала во всем том блеске и уюте, которые даются только хорошим состоянием и положением. Это они обе признали вполне естественным и не чувствовали никаких неудобств от браков, заключенных не по любви, а по расчету. И вдруг тут такая молоденькая и нищая девушка осмеливается отталкивать руку Ульриха фон Бернека лишь потому, что не любит его. Понятно, что это раздражило госпожу Альмерс, быть может, даже почувствовавшую бессознательный упрек в ответе Паулы, и она уже крайне резким ледяным тоном проговорила:

— Кажется, в тебе взволновалась кровь твоей матери; мне так и чудится, что со мной говоришь не ты, а покойная Лена. Именно так же говорила она, когда ей пытались приводить доводы рассудка, в то время как она отказала богатому, уважаемому всеми человеку, чтобы выйти замуж за твоего отца. Но у нее, по крайней мере, было извинение — юношеская любовь, которой она приносила эту жертву. Твое же сердце еще свободно, следовательно, в тебе говорят романтические бредни, фантазии горячей девичьей головы. Да неужели ты думаешь, что я отнесусь к этому так-таки попросту? Ты видимо еще не уяснила себе, что твое «нет» является прямым оскорблением моему племяннику?

— О, господин фон Бернек очень спокойно встретит мой отказ, — сказала Паула с глубокой, ей обычно несвойственной, горечью. — Он ведь даже не потрудился проявить мне хоть чем-либо свое чувство ко мне и не считает даже нужным лично спросить меня, а просто-напросто распоряжается довести до моего сведения, что представляет себя в мужья мне. Нет, сударыня, для такого предложения у меня нет моего «да», в особенности же для идущего со стороны господина фонБернека!

— Для него в особенности? — возмущенно повторила госпожа Альмерс. — Да как же ты собственно представляешь предложение человека, который так же вот, как мой Ульрих, знает цену себе и своему положению? Быть может, он должен был бы разыграть пред тобой сцену из романа, кинуться пред тобой на колена и молить у тебя твоей любви? Ну, знаешь, все это бывает у мужчин, которые не могут дать ничего больше, кроме подобных очень обычных фокусов. Твоя мать узнала их в то время, когда была невестой, но, к сожалению, познакомилась потом и с оборотной стороной медали. Всегда бывает такой конец у романтических пьес.

При этом безжалостном намеке у молодой девушки из глаз брызнули слезы.

— Мои родители умерли, — тихо сказала она. — Вы ведь знаете, творчеству и успехам моего бедного отца положила предел тяжелая, долголетняя болезнь, которая наконец свела его и в могилу. Это было несчастье, я же от вас чересчур часто принуждена слышать, что это — судьба по заслугам. Да, он и моя мать были бедны, но все же хотели принадлежать друг другу. Вот и вся их вина!

В этих словах чувствовалось такое горячее горе, что даже холодная строгая аристократка не могла остаться бесчувственной к нему и уже более мягким тоном ответила:

— Я не хотела причинить тебе боль, Паула, только думала предохранить тебя от такой судьбы. Ты еще так молода и все же познала, как тяжела и горька может быть жизнь. Уже ребенком, в доме своих родителей, ты познакомилась с горем и заботами. Неужели ты забыла, кто избавил тебя и твою мать от всего ужаса жизни, когда пред вами во всей своей наготе предстала горькая нужда?

Паула, опустив голову и перестав плакать, чуть слышно ответила:

— Нет, сударыня, я этого не забыла!… Я знаю, как мы должны быть благодарны вам!

— Однако ты ничем не проявляешь этой благодарности по отношению ко мне. Ты знаешь, что этот брак очень желателен мне, что я путем его хочу упрочить твое счастье, и вдруг с детским упрямством противишься ему. Ты не можешь любить Ульриха? Да что ты собственно знаешь о любви? Она скоро появится при счастливом браке, это я знаю по себе. Ты — бедная сирота, и, если я откажусь поддерживать тебя, тебе придется у чужих людей добывать хлеб насущный. Теперь же благодаря моему плану, ты можешь стать богатой, благородной женщиной, хозяйкой Рестовича, супругой человека, сватовством которого ты можешь гордиться. Ну, можно ли тут задумываться хоть на минуту?

Все это было произнесено с холодной размеренностью, как и вообще говорила Альмерс, но Пауле этот тон хорошо был известен, и она знала, что за ним скрыта полнейшая немилость, она также поняла скрытую угрозу в словах: «Если я откажусь поддерживать тебя». Страх пред покровительницей, в сущности, являвшейся повелительницей, ее привычка к повиновению, наконец, воспоминания о полученных благодеяниях, — все это заставило девушку смолкнуть, а последнее обстоятельство дало возможность Альмерс предположить, что сопротивление Паулы сломлено.

— Мы завтра еще поговорим об этом, — сказала она, поднимаюсь со стула. — Сейчас ты еще не в состоянии сообразить все, да и я не требую, чтобы ты немедленно решила этот вопрос. Значит, до завтра! Надеюсь, ты дашь мне тогда другой ответ!

— Нет, нет, — страстно вырвалось у Паулы. — Да неужели из-за своей бедности я не имею права надеяться на жизнь и счастье, как все остальные? Неужели все это я должна похоронить навек, живя с человеком, все существо которого чуждо мне и вызывает во мне страх, которой не сказал мне до сих пор ни одного теплого слова и предлагает мне свою руку, как какой-то подарок из милости? Меня пугает что-то темное, ужасное, таящееся или в нем самом, или вокруг него. Я никогда не буду питать к нему доверия, я прямо-таки боюсь его присутствия. И я должна стать женой этого человека? Нет, нет, я не могу этого! Да если бы и могла, то не хочу, не хочу! Сколько бедных девушек ищут и находят себе кусок хлеба на свете, найду себе его и я. Тогда, по крайней мере, у меня останется возможность мечтать о счастье и надеяться на него; быть может, оно никогда не явится, но все же оно будет моим, пока я буду надеяться на него. Этого я не отдам ни за какие богатства вашего племянника. Я не продамся!

Казалось, эта бурная вспышка сорвала оковы с чего-то таившегося в девушке, и оно настоятельно стало пробивать себе дорогу. Она стояла, словно приготовившись к бою, ее лицо, до тех пор бледное, разрумянилось, а глаза сверкали одухотворенной надеждой и упорством юности, борющейся за свое счастье и будущее, тем упорством, которое часто заставляет человека дорого поплатиться в жизни, но вместе с тем является прекраснейшей, самой священной прерогативой юности, так как оно на все осмеливается и на все надеется.

Госпожа Альмерс слушала речь Паулы так, словно пред ней говорили на чужом для нее языке; подобных вещей она прямо-таки не понимала. Но неужели она могла бы отказаться от задуманного и долго подготовляемого плана?

Это случилось бы с нею впервые в жизни, иона, конечно, не могла допустить этого.

— Паула, ты забываешься! — резко произнесла она, и этот тон, словно дыхание ледяного ветра, налетел на бурную вспышку молодой девушки. — Теперь я вижу, под каким влиянием выросла ты. Если бы я не хотела считаться с этим, то просто-напросто уже теперь предоставила бы тебя той судьбе, которую ты сама хочешь уготовить себе, а именно — тяжелой борьбе с жизнью, от которой погибли твои родители. Но в тебе именно сказывается более воспитание, нежели само ослепление. Мы еще две недели пробудем здесь; все это время в твоем распоряжении, и ты можешь еще все обдумать. Конечно, я не буду принуждать тебя, но вовсе не расположена покровительствовать неблагодарности и открытому возмущению. Если ты останешься при своем «нет», то, само собой разумеется, мы должны будем расстаться — ни я, ни Ульрих не можем допустить такое оскорбление. Я еще раз предоставляю тебе обдумать все; надеюсь, ты изберешь благоразумие и опомнишься.

С этими словами она вышла из комнаты.

Паула осталась одна, или думала, по крайней мере, что она одна, и, прижав обе руки к груди, глубоко перевела дух. Она и не предполагала, что Ульрих, стоявший в передней, не сводил своего взгляда с нее, стоящей в красных лучах вечернего солнца, с темными глазами, затуманенными слезами, но с выражением упорной энергии в обычно мягких чертах лица. Ульрих почувствовал в этот момент, насколько он низко ставил в своем мнении эту девушку, и осознал, что именно он потерял, даже не владея.

IV.

На берегу озера, под замком Рестовича, находилась маленькая, скромненькая церковь Богоматери, одна из тех, какие часто встречаются в горах.

Лишь в редкие, особо чтимые праздники там служили обедню, и тогда в нее собирались жители окрестных местечек, обычно же вокруг нее царили покой и одиночество. К ней от озера вела каменная лестница с покосившимися, обросшими мхом ступеньками, и сразу же за ее стенами начинался лес, покрывавший всю замковую гору.

Эта церковь была очень древняя. Несколько столетий тому назад, при одном из набегов турок, она была разрушена так, что остались одни лишь голые стены, а колокола были сброшены дикими язычниками в озеро. Потом, когда вновь воцарился в стране мир, эту церковку выстроили заново, но колокола ее и по сию пору остались на дне озера, ив тихие вечера благовестили там тихо, таинственно, словно моля об освобождении. Таково было древнее сказание, часто повторяемое на берегах моря или пустынных горных озер. Водные глубины имеют свои удивительные, загадочные голоса, и народная фантазия присоединяет к ним сказочный элемент.

На узкой, простой скамейке возле стены церкви сидела Паула и мечтательно смотрела на озеро. Это было одно из ее любимых местечек; она знала все — и дальние, и близкие окрестности замка и исходила их вдоль и поперек, преимущественно в ранние утренние часы, когда еще спала госпожа Альмерс, обычно встававшая довольно поздно. Эти часы принадлежали всецело Пауле и в течение всего шестинедельного пребывания в Рестовиче доставляли ей очень много удовольствия. Только здесь впервые для молодой девушки явился какой-то намек на свободу и счастье, и вот теперь все это оканчивалось тяжелым диссонансом!

Сегодня Пауле было несколько легче провести день ввиду отсутствия хозяина дома. Он еще накануне вечером сообщил тетке, что должен по делам съездить в город, расположенный в трех часах езды от имения, и вернется лишь к вечеру. Услышав это, Паула вздохнула с облегчением, но тут же явилась мысль, что так будет только сегодня. Завтра же невозможно будет избежать встречи, и это предстояло ей испытывать еще целых две недели! Уже один день достаточно ясно показал молодой девушке, насколько тяжело скажется на ней немилость ее покровительницы.

Правда, покорное «да», сказанное ею, могло сразу же изменить все положение. Тогда она стала бы невестой владельца этого замка, будущей хозяйкой Рестовича, но в то жевремя и собственностью того самого мрачного, сурового человека, пред которым она почти дрожала от страха. Нет, нет, ни за что!… Все, только не это! Лучше уйти к чужим людям, все вынести и претерпеть, чем собственноручно сковать неразрывные цепи, которые опутают ее навеки, лишат ее свободы. Паула была дочерью своей матери, а ведь та не продалась.

Свежий восточный ветерок, подувший вечером на дождевые облака, принес с собою полное изменение погоды. Наступил яркий солнечный день, и как раз теперь, когда солнце уже уходило за горы, в полной мере проявилась суровая простота горного ландшафта. Высоко-высоко в небе горные вершины были еще залиты красным светом зари, и пурпурный отблеск лежал еще на лесах, темно-зеленой рамкой окружавших озеро, но на красном, недавно еще ярком зареве уже появилась холодная тень и по ней заскользила нежная голубая дымка.

В этот момент послышались чьи-то шаги на дорожке, тянувшейся от замка через лес. Паула не обратила на это большого внимания, подумав, что это может быть, Ульман, знавший, куда она пошла, или кто-либо из дворни, часто пользовавшейся этой тропинкой. Шаги приближались, и вдруг — молодая девушка вздрогнула — из леса вышел Ульрих; он остановился на минуту, и, словно ища что-то, окинул взором церковку и ее окрестности.

Удивительная встреча! Он уже здесь, хотя, наверное, только что возвратился из поездки. Паула чувствовала, что эта встреча не случайна; ведь Ульрих обычно никогда не приходил сюда. И тотчас же у нее мелькнула мысль: значит, госпожа Альмерс ничего не сказала племяннику о вчерашнем разговоре или передала его в такой форме, что он не мог думать о серьезном отказе; как бы то ни было, несомненно было делом ее рук, что он снизошел до желания лично переговорить с девушкой, которую решил осчастливить предложением руки и сердца. Значит, второе мучительное объяснение! При этой мысли в Пауле вспыхнуло все упрямство. Да неужели во что бы то ни стало хотят принудить ее к этому браку? Несомненно, Бернек явился за ответом на вопрос, который он лично даже не задавал! Ну что же, если так, то он получат его!

— Я не нарушу вашего уединения, фрейлейн Дитвальд? — спросил Ульрих, с поклоном подходя к молодой девушке. — Вернувшись домой, я узнал от Ульмана, что вы тут, и направился сюда, так как мне необходимо переговорить с вами. Так прошу вас извинить меня. Угодно ли вам выслушать меня?

Эти фразы указывали на то, что он решил идти прямо к цели; вступление было не длинно.

Паула лишь утвердительно кивнула головой, снова борясь с тем непонятным страхом, против которого ей не помогали ни мужество, ни упрямство. Как только она услышала голос Ульриха и очутилась во власти его глаз, она почувствовала себя совершенно беззащитной пред ним.

— Прежде всего, разрешите сделать одно пояснение, — продолжал он. — Я пришел сюда не для того, чтобы обратиться к вам с вопросом и просьбой, которых вы столь боитесь. В этом отношении будьте совершенно спокойны.

Молодая девушка потупилась в сильнейшем изумлении.

— Господин фон Бернек… я, в сущности, совершенно не знаю…

— Вы знаете, о чем я говорил, — спокойно прервал ее Ульрих. — Вы, кажется, и сами не имеете представления о том, насколько ясно видно «нет» по всему вашему существу. Вы сказали это слово уже вчера, и этого довольно.

Паула была поражена — она услышала не то, что предполагала, но вместе с тем поняла, что ей не избежать предстоящей беседы. Поэтому она, не глядя на Ульриха, спросила:

— Вам это сообщила госпожа Альмерс?

— Нет, тетя ничего не говорила мне. Вероятно, она вообще не сообщит мне о вчерашнем разговоре, так как вела его вопреки моему желанию. Я определенно просил ее предоставить это дело мне, но, несмотря на это, она все же вмешалась в него, хотя подобное вмешательство, в сущности, должно было послужить во вред. Вчера я пошел обратно за своей записной книжкой и стал случайно в передней свидетелем всего разговора.

— Вы все слышали? — воскликнула молодая девушка, и лицо ее внезапно залилось густым румянцем. — Если бы я предвидела это…

— То были бы менее откровенны, — добавил Ульрих. — Я неправильно судил о вас, Паула! Я думал, что мой Рестович и все состояние в ваших глазах имеют столь большое значение, что вы из-за них согласились бы стать моей женой. И именно это предположение сковывало до сих пор мои уста по отношению к вам. Я боялся не вашего отказа, а… согласия. Я был несправедлив к вам. Вы мужественно защищали себя и свою свободу от нелюбимого мужа, которого вам хотели навязать. Это была тяжелая минута для меня, но я… благодарю вас за эту правду.

Паула слушала с возрастающим смущением. Так вот какое подозрение заставляло его молчать! Значит, вот что явилось причиной его отчуждения и молчания, так глубоко оскорблявших ее! Медленно и робко подняла она глаза и взглянула на Ульриха; он был бледнее обыкновенного, но суровое выражение исчезло с его лица, на нем был лишь отпечаток серьезного спокойствия.

— Вы не услышите ни звука о моем предложении, даю вам свое слово в этом! — продолжал он. — Но я не мог допустить, что останусь пред вами в том свете, в каком вы видели меня вчера. У вас не лежит сердце ко мне, это я понимаю. Но вы не должны более бояться меня! Можете вы это обещать мне?

— Да, — ответила молодая девушка, глубоко переводя дух, и действительно испытывая уже не страх, а чувство, близкое к стыду.

По лицу Бернека пробежала легкая улыбка при этом тоне, бессознательно выдававшем пробуждающееся доверие, но она быстро исчезла, и у него снова появилось обычно серьезное выражение.

— Так заключим же мир; ведь теперь мы это можем, конечно. Я помешал вам, но вечер так прекрасен, а к тому же у меня слишком редко бывает минута отдыха. Не подождем ли мы здесь заката солнца? — и Ульрих указал рукой на скамью возле церкви.

У Паулы не хватило мужества отказаться. Она последовала за ним почти машинально, и они оба сели на скамью. Удивительное свидание! Человек, которого ее вчерашние слова должны были бы смертельно оскорбить, теперь сидел совершенно спокойно рядом с нею! Он, кажется, и вправду не гневался на нее, а ей почему-то казалось, что он имел на это полное право.

Медленно таяла заря на небе, а вместе с нею угасало яркое сияние, заливавшее пламенем и оживлявшее горы и леса; теперь они снова стали суровыми, темными, да и на озере все более сгущался туман. Сумерки ткали свой мечтательный вуаль.

Помолчав несколько секунд, Ульрих снова заговорил:

— Так, значит, вы хотите покинуть мою тетю?

— Как только мы вернемся в Берлин. Она сама указала мне на предстоящую разлуку, и я…

— Вы вздохнете свободно, всей грудью, когда, наконец, разорвется цепь, угнетавшая вас, — перебил ее Бернек. — Вы, кажется, боитесь сознаться мне в этом? А я это уже давно предвидел, так как отлично знаю свою тетю. Она — очень умная женщина и по-своему желает добра, в особенности мне. Но она постоянно забывает, что и у других людей в груди есть кое-что, похожее на сердце; с ним, бедняжкой, она не считается, а вот из-за него-то как раз иногда и рушатся самые умные планы…

В этих словах чувствовалась горькая насмешка, однако они выражали именно то, что приходилось изо дня в день испытывать Пауле, в чем она едва сознавалась даже самой себе.

— Вы наверно сочтете меня неблагодарной, господин фон Бернек, — произнесла она, все еще борясь со своим прежним страхом пред ним, однако в то же время робко проявляя уже некоторую доверчивость. — Госпожа Альмерс — моя благодетельница, я обязана ей всем и достаточно глубоко чувствую это, но своими благодеяниями она способна раздавить человека. В своей родной семье я видела много-много любви и привыкла к ней; попав же в чужой богатый дом, я почувствовала себя безгранично одинокой и несчастной, хотя и окружена всем его блеском. Наоборот, вот здесь я очень счастлива… — промолвила она и вдруг резко смолкла, лишь в этот момент вспомнив, с кем она говорит.

Лоб Бернека снова нахмурился, однако грозная складка, появившаяся на нем, относилась не к Пауле.

— Бедняжка вы! — тихо воскликнул он. — Да, с моей теткой не легко ладить! Необходимо в сношениях с нею быть свободным, независимым, не уступать ни шага, как, например, поступаю я, или обладать рабской натурой, безвольно склоняющейся пред нею. Вы показали ей свою волю, и она не простит вам этого. Куда жевы отправитесь прежде всего?

— Сперва к моему опекуну, пока не найдется какое-либо место. Бог даст, мне не долго придется злоупотреблять его добротой.

Паула произнесла это неуверенно, запинаясь, так как знала, к чему сведется эта «доброта»; опекун, несомненно, выйдет из себя из-за этого разрыва с богатой, благородной покровительницей, из-за этого отказа от обеспеченного положения и будет делать ей жесточайшие упреки. Но, не смотря на это, она сознательно шла на такую жизнь — у нее не было никакого выбора, никакого иного пристанища во всем свете.

Ульрих ясно прочел все эти мысли по ее лицу, но не сказал ни слова, а произнес:

— Вы вовсе не созданы для такого места и тех рамок, которые ставит моя тетка. Маленькая птичка, стремящаяся лишь к тому, чтобы летать и петь в сиянии солнца, всегда жестоко ранит крылышки о золотую решетку своей клетки… Что это вы так удивленно смотрите на меня? Неужели вы думаете, что я неспособен понимать это? Я действительно — суровый, холодный человек, но… вы не знаете, что собственно привело меня к этому.

Паула и на самом деле слушала с удивлением и даже недоумением. Теперь случилось впервые, что Бернек позволил кинуть взгляд в обычно строго закрытую глубину своего внутреннего существа. Она и действительно не думала, что он в состоянии питать какое-либо чувство к горю и радостям других людей, и вдруг теперь он заговорил так, словно читал у нее в душе ее самые затаенные мысли. Да, совершенно верно — она тоже чувствовала себя в положении бедной пленницы-птички, напрасно пытающейся расправить свои крылышки в клетке, из которой она не может вылететь, но кто же научил Ульриха понимать это? Ведь она даже сама едва сознавала это.

— Я тоже некогда был молод и счастлив, — продолжал Бернек, — даже очень счастлив! Вы видели портрет, висящий наверху в зале. Тогда, девять лет тому назад, он был удивительно схож; тогда я действительно был молодым веселым охотником, думавшим, что весь свет принадлежит мне… Мы вчера говорили об этом.

— Но вы так быстро прервали разговор, — робко заметила молодая девушка. — Мне показалось, что он вызвал в вас неприятные воспоминания.

— Это — мое последнее воспоминание о юности и счастье! А затем, по воле судьбы, наступил тот тяжелый момент, которой уничтожил мою жизнь и сделал меня тем, что я представляю собою теперь. Я не в силах смотреть теперь на этот портрет.

В этих словах чувствовались сдерживаемый гнев, возмущение против «воли судьбы». Видно было, что Ульрих еще не научился терпеливо страдать, и в его лице в этот момент было такое выражение, что Паула бессознательно сделала движение, словно желая убежать от него.

Ульрих заметил это, и горькая усмешка пробежала по его губам!

— Ну вот, вы опять боитесь меня и опасаетесь того «темного, чтокроется во мне и во всем, окружающем меня». Вы это заметили совершенно верно, но это еще мрачнее, нежели вы думаете. Вы, по-видимому, считаете меня каким-то преступником, на душе которого лежит мрачное деяние? Сознаюсь, у меня есть тоже нечто подобное, но вины моей в этом нет. Желаете выслушать, что случилось тогда?

— Да, если, вы этого хотите и можете сообщить мне. Но я боюсь, что вам это будет тяжело, причинит страдания…

В этом ответе почувствовалось бессознательное опасение.

Ульрих окинул свою собеседницу долгим и мрачным взглядом и вдруг спросил:

— Да неужели вы беспокоитесь о том, причиняет ли мне вообще что-либо страдания? Я пережил то, что выпало мне на долю, а потому, конечно, и в силах говорить об этом. Правда, я никогда не делал таких попыток, но вам незачем так дрожать предо мной, Паула, как в настоящий момент! Это я не могу допустить. Вы должны узнать правду.

Он провел рукой по лбу, и прошло несколько минут, пока он был в состоянии заговорить. В глубокой вечерней тишине не слышно было ни звука, весь ландшафт все более окутывался голубой дымкой сумерек. Озеро было неподвижно, но из глубины его над темной поверхностью появлялись словно белые призраки и клубящимися волнами расплывались все дальше и дальше. Это была жуткая игра разных бесформенных образов, то появлявшихся, то вновь исчезавших, словно это были призраки прошлого, воскресшие в данный момент.

Бернек, не отрывая взора, смотрел на это движение тумана и, кажется, почти забыл, что он — не один. Наконец он выпрямился, и спросил:

— Ульман по всей вероятности рассказывал вам о прошлом… то есть, о том времени, когда он был со мною еще в Ауенфельде?

Молодая девушка отрицательно покачала головой.

— Оно чень редко говорил об этом, несмотря на всю установившуюся между нами близость и откровенность. Я только знаю, что вы рано потеряли своих родителей.

— Да, моя мать умерла, когда я был еще мальчиком, да и отец мой скончался совсем еще в цвете лет и сил. Мне было двадцать лет, когда я остался одиноким на свете. Но в этом возрасте человек преодолевает подобную потерю. У меня был мой прекрасный Ауенфельд, который я очень любил, я был юн, здоров и обладал еще тем, что не многим выпадает на долю, а именно другом, представлявшим для меня самое дорогое и любимое во всем свете существо. Ганс Дален был сын нашего ближайшего соседа по имению; он был на несколько лет младше меня и представлял собою одну из светлых, счастливых натур, словно созданных исключительно на радость себе и другим. — Он замолк и снова стал глядеть на волнующийся туман, покрывавший теперь всю поверхность озера. Затем, не отрывая от него взора, он продолжал: — мы вместе выросли, вместе играли и учились, а затем, когда вернулись к себе домой, не проходило дня, чтобы мы не видались друг с другом. У меня уже тогда была некоторая склонность к серьезности и мрачности, Ганс же был весь смех, кипучая радость жизни, и именно это нас связало взаимно. Старик Дален не раз настаивал, чтобы сын его подумал о вступлении в брак, да и мне не мало твердил об этом, но Ганс только смеялся на все доводы отца и говорил: «Да ведь у меня есть Ульрих, папа, и я у него! На что нам еще жены? Они, конечно, должны будут стоять у нас на втором плане, ну, а это вряд ли понравится им!» И он был прав: мы были друзья на жизнь и на смерть и… остались таковыми до конца.

Ульрих говорил тихо и спокойно, по-видимому, но его голос звучал как-то странно, и звук его выдавал, насколько тяжело ему было вести этот разговор. Паула слушала с боязливым напряжением и, когда он внезапно прервал свою речь, тихо, с состраданием спросила:

— Вы потеряли своего друга? Он умер?

— Нет, пал от моей руки, — вдруг громко и резко ответил Ульрих. — Я его застрелил.

С трудом подавляя свой испуг, молодая девушку вскрикнула:

— Господи, Боже! Да как же это могло случиться?

— На охоте, — глухо произнес Бернек. — Злосчастная случайность, явившаяся с быстротой молнии, но — увы! — ужасная по своим последствиям.

— Но все-таки, как же это могло произойти? — вырвалось у Паулы, все еще находившейся под впечатлением ужаса.

— Не спрашивайте меня!… Я и сам не знаю. Это длилось лишь одно злосчастное мгновение, раздался выстрел из моего ружья, и произошла катастрофа.

Паула и на самом деле не осмелилась расспрашивать дальше; она видела, как побледнел Бернек и как судорожно вздрагивали его губы.

Он заговорил лишь после долгой и мучительной паузы:

— Говорят, в душе человека пред несчастьем появляется какое-то предчувствие. Увы! У нас его не было! В то свежее утро, выходя на охоту, мы были счастливы, радостны, пожалуй, как никогда. Это были последние счастливые часы моей жизни. Все случилось на большой охоте, которая ежегодно устраивалась в Ауенфельде и на которую приглашались все соседи, включая конечно Ганса и его отца. На этот раз предстояло поохотиться на лосей, которые у нас появляются очень редко. Два из них были замечены в моем лесу. Ганс и я находились впереди всего общества. Я, как сейчас, вижу его пред собою — красивого, стройного, полного ключом бьющей жизни. «Сегодня мы не будем заниматься пустяками, — с восторгом крикнул он мне, — а поохотимся на благородную дичь, и конечно эта славная добыча будет наша». Его глаза сияли страстной радостью охотника до мозга костей. Я тоже смеялся вместе с ним; увы, мы не предвидели, какой страшной правдой станут его слова! В таком настроении мы вступили в лес, где на земле еще сверкал иней, и первые лучи солнца боролись с туманом. А там уже поджидала Ганса смерть, а меня — еще худшее. Облава началась. Ганс и я стояли на своих местах близко друг к другу; остальные охотники рассеялись по лесу и стреляли, как только появлялась какая-либо дичь. Я не шевелился, ожидая лося, который должен был появиться. И он действительно выбежал. Но Ганс оказался проворнее меня: он выстрелил первым, и я видел, как зверь упал. То, что случилось потом, знает лишь Господь Бог. По всей вероятности Ганс в восторге от своей удачи позабыл всякую осторожность и вышел из-за прикрытия, видимо, желая подбежать к своей добыче. Быть может, мне следовало заметить это, но охотничий пыл заслонил предо мною все, кроме интересов охоты. Я увидел, что выбежал второй лось, и прицелился. Зверь убежал, но зато от моей пули пала другая благородная дичь. Это был Ганс, лежавший окровавленным на земле.

— Он был мертв? — чуть слышно спросила молодая девушка.

— Смертельно ранен. Помощь была подана немедленно, так как среди приглашенных на охоту находился и наш врач, но он не мог спасти моего друга. Мы подняли его, уже умирающего, и отнесли в дом лесничего. Ганс жил еще час. Боже, какой это был час! Он заключает в себе верную муку. Когда видишь, как истекает кровью самое дорогое существо на свете, и сознаешь, что для него нет спасения и что ты сам, собственной рукой пролил его кровь, когда видишь в глазах этого существа отражение последней борьбы со смертью, слышишь последнее клокотанье в его горле…

Голос отказался служить Ульриху; он вдруг вскочил с места и отвернулся, прижав ко лбу кулак, словно изнемогая от этого воспоминания.

Паула сидела молча, вся побледнев; она чувствовала, что всякое слово участия и утешения бессильно пред таким несчастьем.

Молчание было продолжительно. Наконец Бернек снова повернулся. Он овладел своим голосом, но видно было, с каким трудом он принуждал себя к спокойствию.

— Что произошло потом, я не знаю, — продолжал он прежним пониженным тоном. — Я лишь помню, что отец Ганса лично вырвал из моих рук ружье, когда я вознамерился последовать за другом, и что за мною наблюдали день и ночь. Пережить первые недели и месяцы помогла мне серьезная болезнь, в течение которой я долго был в бессознательном состоянии, но, когда я пришел опять в сознание, когда ко мне стала возвращаться жизнь, я не находил себе места в Ауенфельде, меня прямо-таки стало гнать что-то оттуда. Я отправился в путешествие, чтобы далеко на чужбине забыть о случившемся, или хотя бы как-нибудь влачить существование. Я делал это в течение нескольких лет — объездил полсвета, но воспоминание не отходило от меня и мне становилось все хуже и хуже. Я попытался вернуться в Ауенфельд, но пребывания там уже окончательно не мог вынести. Думаю, я сошел бы с ума на том месте, где был погребен Ганс. Тогда я ухватился за последнее средство. Я продал свое имение, порвал всякие связи с родиной и отправился сюда, в «самоизгнание», как говорит тетя. Она права, но я нашел тут то, что мне было нужно, — работу, которая не дает мне думать ни о чем другом, кроме как о ней. Не легкая задача — окультурить Рестович. Тут приходится вести вечную борьбу с природой и почвой. На родине у нас она с благодарностью возмещает всякий вложенный в нее труд, здесь же ее предварительно надо покорить, для того, чтобы заставить служить человеку. И точно такую же борьбу я веду изо дня в день со своими служащими, ненавидящими во мне чужака-пришельца. Увы! Без них я не могу обойтись. Их постоянно надо принуждать к повиновению. Это до крайности напрягает дух и тело, но зато не дает возможности предаваться своим мыслям, не относящимся к данной работе, и к вечеру я настолько устаю, что сон является ко мне сам, без зова. Такой работы хватит у меня еще на несколько лет, и этого пока довольно.

Оба они не заметили, что сумерки сгущались все более и более. На небе уже появились первые звезды, горы и леса сливались в сумеречном полусвете. Над озером все еще клубился туман, но он уже стал постепенно подыматься и расплываться по окрестностям, словно желая затопить собой все окружающее.

— Ну, теперь вы все знаете! — с глубочайшим вздохом закончил Ульрих. — Что же, вы все еще боитесь меня?

Паула молчала; она тоже поднялась и вдруг простерла к Бернеку обе руки, молча, но страстно прося о прощении.

Ульрих понял ее и крепко сжал ее руки в своих.

— А теперь простите и вы мне ту глупость, за которую я уже наказан тем, что услышал вчера, — произнес он серьезно и спокойно. — Я не думал о браке, так как знал, что не гожусь для счастья и любви. Но вдруг явилась сюда моя тетка… с вами, и я, не взирая ни на что, позволил себе грезить о счастье. Оно было очень кратко, а затем наступило пробуждение. Не сочтите это за упрек себе, Паула! Понятно, что вы со своей светлой, солнечной юностью и веселостью не могли полюбить такого человека, как я, но все же мне хочется иметь хотя бы крошечное местечко в ваших воспоминаниях. Поэтому я и рассказал вам то, чего не говорил еще никому, и позволил вам кинуть взгляд на то единственное мгновение, которое решило участь всей моей жизни. А теперь пойдемте! Уже стемнело, нам пора быть дома.

Они двинулись в путь по лесной тропинке, где было уже совсем темно. Шли они молча. Ульрих шел впереди и время от времени раздвигал ветви, стеснявшие проход. Но он не предложил своей спутнице руки, да она и не нуждалась в какой-либо опоре. Она шла легко и уверенно, но, тем не менее, у нее было так тяжело на сердце, как будто на нем лежала какая-то тяжесть. Ведь ей пришлось только что заглянуть в душу человека, которого она так долго считала холодным, жестоким и высокомерным. Теперь она знала, что в его сердце была глубокая рана, которая все еще кровоточила, и которую она могла бы залечить. Он любил ее глубоко и страстно — это выдали его взгляды и голос, когда он говорил о «сне счастья».

При воспоминании об этом голосе Паула слегка вздрогнула. Ей казалось, что она слышала звон тех колоколов, которые по преданию покоятся в безмолвной глубине озера. Они звучали мощно и громко как бы моля о пощаде, но молили напрасно.

V .

Следующие дни протекали в Рестовиче обычным образом. Госпожа Альмерс остерегалась выдавать племяннику, что она вопреки его воле говорила с Паулой; причиной этого было то, что Ульрих был единственным человеком на свете, которого она боялась. Но и по отношению к Пауле она также не касалась этого вопроса ни одним звуком. Она хотела дать ей время «одуматься»; подавленное состояние и необычайная молчаливости молодой девушки подтверждали ее предположение. Она и не подозревала, что Ульрих был свидетелем этого разговора, а затем сам говорил с Паулой.

При других обстоятельствах эта гордая женщина нашла бы подобные отношения своего племянника к бедной сироте, компаньонке его тетки, крайне предосудительными и горячо восстала бы против них. Прежде у нее были совсем другие планы относительно племянника, но при теперешнем положении вещей она сочла бы за счастье, если бы он вообще решил жениться. Молодые девушки из его круга, конечно, очень благосклонно отнеслись бы к состоянию жениха, но ни одна из них не согласилась бы похоронить себя с ним в Рестовиче и не стала бы мириться с его мрачными странностями. На основании всего этого Альмерс остановила свой выбор на Пауле Дитвальд, будучи уверена, что та конечно будет благодарна за такое счастье. То обстоятельство, что последняя вовсе не была благодарна и даже решительно воспротивилась ее планам, навлекло на молодую девушку немилость ее покровительницы.

Бернек был прав: его тетка не прощала тому, кто проявлял по отношению к ней свою собственную волю, это мог позволять себе только один Ульрих.

Он сам нисколько не изменил своего обращения с Паулой: был молчалив и серьезен по обыкновению, ни одно слово, ни один взгляд не напоминали ей того момента, когда он открыл ей свою душу; все это, казалось, было похоронено и позабыто. Ведь она тоже должна была забыть его «глупость», и он подавал ей в этом благой пример.

Однако неприятное напряжение, овладевшее всеми, чувствовалось каждым, и все облегченно вздохнули, когда в замке появился гость: совершенно неожиданно приехал в Рестович бывший учитель Ульриха, проведший когда-то четыре года в Ауенфельде и занимавший теперь видное общественное положение. В течение многих лет он даже не переписывался со своим бывшим воспитанником, прекратившим всякиесношения с родиной, а теперь случайно попал в те края, где находилось поместье Бернека, и решил навестить его. Ульрих, по-видимому, очень обрадовался гостю и предложил ему остаться погостить.

Профессор Роснер, занимавший теперь пост директора гимназии в Дрездене, принадлежал к числу тех добродушных людей, которые самого лучшего мнения о всех, и всегда готовы помочь своему ближнему. Он слегка сторонился госпожи Альмерс, известной ему еще по жизни в Ауенфельде, тем более что она даже теперь относилась к нему слегка покровительственно. Зато он с первого же дня подружился с Паулой; он болтал, гулял и был очень откровенен с нею. Жизнь Роснера сложилась очень удачно: он был вполне счастлив со своей женой и любил своих детей, которых у него было изрядное количество.

Во время одной из прогулок профессор, по-видимому, совершенно без задней мысли, спросил Паулу, довольна ли она своим положением у этой старой дамы с такими большими претензиями. Молодая девушка после некоторого колебания созналась, что собирается расстаться с госпожой Альмерс, и присоединила к этому робкий вопрос, не знает ли профессор кого-нибудь, кто бы мог ей дать подходящее место.

Он не дал ей договорить, а с удовольствием воскликнул:

— Да ведь это чудесно! Мы как раз ищем молодую особу для надзора за нашими младшими детьми, которые еще не ходят в школу! Приезжайте к нам, мы с радостью примем вас!

Молодая девушка онемела от радостного удивления. Это предложение являлось для нее неожиданным счастьем: оно снимало с нее тяжелую заботу о будущем и избавляло от горькой необходимости явиться нежеланным гостем своего опекуна и выслушивать его язвительные упреки.

Роснер, по-видимому, истолковал ее молчание колебанием и стал горячо убеждать молодую девушку:

— Конечно, у нас далеко не так важно, как здесь; мы люди простые и миллионами не обладаем, но зато у нас сияет солнце, а здесь — всегда полярный холод. Я знал госпожу Альмерс еще в Ауенфельде — она и там вносила с собой какую-то ледяную атмосферу. Я думаю, при ее приближении даже термометр опускается. Приезжайте к нам! Жалеть не будете. В доме, где хозяйкой моя жена, хорошо живется, да и я — человек покладистый. Наши ребята, вероятно, доставят вам иной раз немало хлопот, но они — хорошие детки и наверно полюбят вас. Давайте сейчас же покончим это дело; по рукам, не так ли?

Он протянул руку, и Паула ответила тем же, и с какой радостью! Она нисколько не скрывала ее и немного опешила, когда профессор начал говорить об условиях, причем коснулся их мимоходом, хотя они были блестящи. Молодая девушка была слишком счастлива, чтобы раздумывать об этом, и удовольствовалась бы самым небольшим содержанием.

Профессор был, по-видимому, чрезвычайно доволен тем, что Паула приняла его предложение, но сказал, что госпоже Альмерс пока вовсе незачем знать об этом. Молодая девушка тотчас же согласилась и с этим.

Через неделю профессор Роснер снова уехал, причем Бернек сам отвез его на станцию. По-видимому, его прежние дружеские отношения с бывшим учителем снова восстановились, к великому удовольствию госпожи Альмерс, которая не могла объяснить себе непривычную любезность своего обычно неприветливого племянника. Она нашла, что посещение профессора оказало на него в высшей степени благотворное влияние.

Это было в день отъезда профессора. Альмерс и Паула под вечер вернулись с прогулки по окрестностям замка. Эти прогулки были теперь крайне тягостны для Паулы. Госпожа Альмерс говорила с ней оскорбительным, ледяным тоном, а сегодня дала ей очень ясно понять, что время, данное ей на размышление, уже прошло.

Паула ничего не возразила на это, к большому удовольствию своей покровительницы; та сочла это доказательством того, что «упрямица» осознала свою глупость и раскаивается в ней, и это настроило ее так благосклонно, что она отклонила намерение Паулы по обыкновению проводить ее в спальню и довольно милостиво проговорила:

— Останься еще на балконе, дитя мое, ты очень бледна и жалуешься на головную боль. Прохладный вечерний воздух будет тебе полезен, а я могу обойтись сегодня и без тебя.

С этими словами она ушла.

Паула облегченно вздохнула. В глубине души она считала, что поступила нехорошо, распорядившись своей будущностью без ведома своей покровительницы, но тут же у нее явилась мысль, что последняя угрожала ей разлукой и, безусловно, приведет свои слова в исполнение, если она останется при своем. Слава Богу, теперь ей не придется идти неизвестно куда, к чужим людям.

Незадолго до отъезда профессора Роснера пришло еще письмо его жены; она написала, что вполне одобряет его выбор и с радостью примет молодую девушку в свой дом. Профессор простился с Паулой очень тепло и сердечно, так что она даже терялась в догадках, чем именно она заслужила подобное отношение.

Ввиду подобного неожиданно благоприятного оборота своей жизни, Паула должна была бы быть очень довольна и благодарна, однако все время в ее душе появлялась какая-то непонятная, доселе не испытанная тоска. Быть может, это был страх пред неизбежным объяснением с госпожой Альмерс, хотя она знала, ей придется повторить лишь то, что она уже раз так решительно высказала.

Но куда девалось мужество, с которым она тогда восстала против нелюбимого мужа, которого хотели навязать ей. Это чувство исчезло у нее в мрачные минуты у часовни над окутанным туманом озером. То, что она узнала тогда, было еще мрачнее, но, тем не менее, из этих темных теней вырисовывалось нечто такое, чего Паула еще никогда неиспытывала: сознание, что она любима!

Она отвергла руку человека, признавшегося ей в этом. Правда, тогда, она еще не знала его, но он слышал этот резкий отказ, — и тогда наступил решительный конец всему. Молодой девушке казалось теперь, что то счастье, о котором она так мечтала и которое хотела спасти своим «нет», — было совсем близко, но теперь утрачено навсегда.

На террасу упала слабая полоса света: это Ульман зажег в гостиной большую висячую лампу и вышел затем на балкон к молодой девушке, которая молча стояла, облокотившись на перила.

— Только что вернулся домой наш барин, — сказал старик, — я всегда радуюсь, когда он приезжает домой засветло. Он очень часто ездит верхом по лесам в темноте, никакие просьбы и уговоры не помогают.

— Разве это опасно? — спросила Паула. — Я думала, что в окрестностях Рестовича совсем тихо.

— Как для кого! Вы, например, совершенно спокойно можете гулять по лесу, а барин… — совсем другое дело. А теперь этот шалый парень Зарзо опять появился здесь. Что ему нужно в Рестовиче?

— Лесник Зарзо? Я думала, что он уже уволен?

— Конечно! Уже на прошлой неделе говорили, что он скрылся, и я благодарил Бога, что мы, наконец, избавились от этого злющего парня; но он, должно быть, был где-нибудь недалеко, и сегодня Янко видел его. Тут что-нибудь да кроется, и надо держать ухо востро!

— Разве вы не говорили этого господину фон Бернеку? — с тревогой спросила молодая девушка.

— Конечно, говорил, но он только пожал плечами, и сказал: «Пусть только посмеет попасться мне на глаза!» — вот и все! Ведь он не знает ни страха, ни осторожности. Этот негодяй Зарзо что-нибудь да замышляет! Я готов дать голову на отсечение, если это не так!

Паула молчала, она нашла крайне «немилосердным» непреклонное, суровое «нет», которым Бернек ответил на все просьбы и уверения лесника, теперь же ей казалось, что он был прав в своей суровости.

— Вот и профессор Роснер уехал, — снова начал Ульман, — это был такой приветливый барин, всегда веселый и довольный. Удивительная история вышла с его приездом!

— Я не нахожу ничего удивительного в том, что профессор захотел повидать своего бывшего ученика, когда он был тут поблизости; это вполне естественно.

Старик с таинственным видом покачал головой.

— Он вовсе не был тут; он спокойно сидел в Дрездене, когда барин послал ему телеграмму; после нее-то профессор и примчался сюда.

Молодая девушка, ничего не понимая, с изумлением смотрела на говорившего и, наконец, произнесла:

— Вы, вероятно, ошиблись. Они оба все время говорили о случайной встрече. Да и с какой стати они стали бы скрывать, если бы она была условлена заранее?

— Этого я не знаю. Ведь у нашего барина ничего не узнаешь: он все делает по своему, а почему и зачем — этого никто не знает. Он даже мне не доверил телеграммы, а велел Янко отнести ее на станцию и заплатил за нее уйму денег, потому что это было целое письмо в две страницы. Янка показывал ее мне, я мог прочитать только адрес: «Профессору Роснеру, Дрезден». Остальное было написано по-французски, чтобы никто не мог понять. Утром телеграмма была отправлена, к вечеру уже пришел ответ, а через два дня явился профессор; он, вероятно, ехал на курьерском поезде.

Паула с возрастающим недоумением слушала старика; она еще ничего не могла понять, но в ее голове уже зарождалось смутное подозрение.

— В таком случае дело, вероятно, шло о чем-либо важном, — заметила она.

— Конечно, — подтвердил старый слуга, обиженный тем, что его не удостоили доверием, и в своей досаде болтавший о таких предметах, о которых в другое время он, вероятно, промолчал бы. — Ни с того, ни с сего никто не поедет за сотни верст из Дрездена сюда. Да и оба барина все время были вместе. Наш барин, между нами говоря, терпеть не может гостей, и вовсе не был в восторге, когда тетушка объявила о том, что приедет, а на этот раз был крайне любезен и чуть ли не на руках носил профессора, а то, что я слышал при его отъезде…

— Что вы слышали? Пожалуйста, расскажите это мне! — с тревогой воскликнула молодая девушка.

Старик пожал плачами.

— Правда, я ничего не понял, но все же это было странно. Я хотел доложить, что экипаж подан, и тут услышал из передней, как барин сказал профессору: «А теперь позвольте мне еще раз, нет — тысячу раз поблагодарить вас за ваше согласие! Вы были единственный, к кому я мог обратиться. Я вполне полагаюсь на ваше молчание, вы ведь дали мне слово, а что касается вашей супруги…»

«Она не проболтается, за это ручаюсь вам, Ульрих», — сказал профессор. После этого они пожали друг другу руки, а я должен был доложить об экипаже. Госпожа профессорша там, в Дрездене, значит, тоже заодно с ними! Ну, вот я и спрашиваю вас, барышня: разве все это не странная история?

Ульман был очень удивлен, не получив ответа на свой вопрос. Было уже темно, а потому старик не мог видеть, как побледнела молодая девушка. В это мгновение раздался звонок из комнаты Бернека, и старый слуга повернулся, чтобы уйти.

— Надо идти к барину. Идите лучше в комнаты, барышня, а то уже становится прохладно и с озера поднимается туман. Вы простудитесь в таком легком платье. Пожалуйте в гостиную!

Паула последовала за ним; она была совсем ошеломлена тем, что только что слышала. Ульман ушел к своему барину, а молодая девушка осталась одна в гостиной. Висячая лампа освещала только часть этой большой комнаты, остальная же — тонула во мраке. Паула забралась в самый темный угол и опустилась там на диван.

Теперь она знала все! Последние слова рассказа Ульмана выдали ей, откуда исходило то предложение, которое она сочла счастливой случайностью; теперь пред нею восстали многие факты, до тех пор, благодаря ее неопытности, совершенно ускользавшие от нее. Профессор ведь даже и не спросил, почему она расстается с госпожой Альмерс; он и не осведомился о том, способна ли она занять место в его доме, но прямо вырвал у нее согласие; к тому же он, будучи лишь директором гимназии, да к тому же с кучей детей, в сущности, не был бы в состоянии предложить такие условия, какие были предложены ей. Во всем этом был замешан другой человек, а именнотот, которому она причинила такую боль, и который взял теперь ее судьбу в свои руки.

Среди той бури самых противоречивых чувств, овладевших молодой девушкой было ясно только одно: она ни в коем случае не могла принять предложение профессора Роснера и должна была, во что бы то ни стало, решительно отклонить его. Тут нельзя было ни раздумывать, ни колебаться, и в тот момент, когда дверь отворилась, и вошел Бернек, она решила это сделать немедленно.

— Тетя вероятно всвоей комнате? — спросил Ульрих, собираясь пройти мимо. — А я хотел с полчаса посидеть с нею.

Паула поднялась с дивана, но осталась в тени, так как чувствовала, что ее волнение ясно отражается у нее на лице. Ей удалось только побороть дрожь своего голоса, и она проговорила:

— Могу ли я вас попросить уделить мне несколько минут?

— Пожалуйста!

— Вы, вероятно, знаете, что профессор Роснер предложил мне место в своем доме?

— Да, он говорил мне об этом, — последовал спокойный ответ, — и вы, как я слышал, согласились. Надеюсь, вам не придется раскаиваться. Роснер вскоре после своей свадьбы был с молодой женой в Ауенфельде, и я познакомился с нею. Они — очень милые люди.

Ульрих говорил с тем спокойствием, с которым говорят о совершенно безразличных предметах, но Паула не дала ввести себя в заблуждение.

— К сожалению, мне придется взять обратно свое согласие, — продолжала она, — завтра я сообщу об этом профессору.

Ульрих отошел на шаг назад и окинул ее быстрым вопросительным взглядом, но сохранил прежнее спокойствие.

— Вы так внезапно изменили свое решение? Это удивительно, и я нахожу это даже оскорбительным для профессора.

— Я думала, что предложение исходит лично от него, — твердо проговорила Паула, — а теперь знаю, что это не так, и потому не могу принять предложенное место.

— Что вы знаете? — холодно произнес Бернек, и его пронизывающий взгляд устремился на молодую девушку.

Она собиралась сделать ему выговор, а вместо того, как виноватая, потупила голову и тихо произнесла:

— Мне незачем это говорить вам.

— Почему же именно мне. Я, право, не понимаю вас.

— Потому что предложением профессора я обязана только вам.

— Если вы подразумеваете под этим простую рекомендацию, — Ульрих равнодушно пожал плечами, — Роснер случайно упомянул о том, что его жена ищет себе помощницу по хозяйству, и я только обратил его внимание на то, что вы скоро будете свободны. Вот и все мое участие в этом деле. Я думаю, вы не можете иметь что-либо против этого, потому что, собственно говоря, я один виноват в вашем разладе с моей теткой.

Встретив такой решительный отпор, Паула на минуту опешила, но затем снова энергично проговорила:

— Господин фон Бернек, не старайтесь обмануть меня. Я знаю, что профессор приехал по вашему приглашению, что своим предложением он только исполнил ваше поручение, что я под именем воспитательницы буду только гостьей в его доме… благодаря вашему великодушию.

— Что это значит? — запальчиво воскликнул Ульрих. — Каким образом вам могли придти в голову подобные мысли? Разве Роснер…

— Нет, он не нарушил своего слова, наоборот, он сделал все, чтобы заставить меня поверить в счастливую случайность, и я поддалась этому обману. Но только что Ульман, ничего не подозревая, рассказал мне о телеграмме, которую вы отправили в Дрезден, чтобы вызвать профессора сюда, пока я еще в Рестовиче, а остальное я сама угадала.

Бернек стоял с мрачным лицом и плотно сжатыми губами; прежнее враждебное выражение снова появилось на его лице, когда он ответил:

— Я хорошенько отчитаю этого старого болтуна; он, кажется, изображал на свой лад шпиона и нагородил вам всякой чепухи. Если бы я даже и пригласил сюда своего бывшего учителя, то какое дело до этого вам, и как вы могли дойти до подобных предположений? К сожалению, я не могу сообщить вам, о чем мы говорили с Роснером, но, во всяком случае, вас это совершенно не касается. Я решительно отклоняю от себя ваши подозрения. Пожалуйста, избавьте меня от них!

Он говорил с оскорбительной резкостью, очевидно с намерением сделать дальнейшее объяснение невозможным, но не достиг своей цели. Паула знала, что скрывалось за этой резкостью, и больше не боялась ее; медленно взглянув на него, она произнесла:

— Я не верю вам. Нет, как бы сердито вы на меня ни смотрели! Вы можете дать мне слово, что это так?

Ульрих попытался выдержать ее взгляд, но только одно мгновение, затем, отвернувшись, топнул ногой, но молчал.

— Я это знала, — тихо проговорила молодая девушка.

— Ну, тогда вам следовало избавить нас обоих от этого разговора, — запальчиво воскликнул Ульрих. — Неужели вы действительно думали, что я позволю вам уйти отсюда одной, беззащитной к чужим, бессердечным людям, которые будут видеть в вас лишь наемницу? Я ведь любил вас, Паула! Неужели же я не имею даже права охранять вас! Не пытайтесь отнять у меня это право; я все равно завладею им хотя бы насильно.

Все это было произнесено резко и угрожающе; видимо Бернек с трудом сдерживал свой гнев, но его глаза и теперь говорили совсем другое; Паула тогда, на озере, научилась понимать их язык.

— Но я не могу! — вне себя воскликнула она. — Не унижайте меня так! Должны же вы чувствовать, что я не могу, не должна принимать это из ваших рук!

— А если я попрошу вас об этом?

В его голосе впервые послышалась какая-то мягкость.

— Или, может быть, вы боитесь моего появления в доме Роснера? Я никогда не войду туда и вообще не вернусь в Германию больше, даю вам слово! Неужели вы думаете, что я стану вымаливать любовь, в которой мне отказали? Значит, вы меня не знаете!

Ульрих стоял посреди комнаты, как раз под лампой, которая ярко освещала каждую линию его фигуры, каждую черту его лица. Паула все еще стояла в стороне, в тени, и давно уже боролась сама с собой. Одно слово, одно признание могло изменить все, но оно не сходило у нее с языка. А его последние слова окончательно лишили ее мужества.

Он не поверит ей, она знала его мрачную недоверчивость, дак тому же преградой между ними являлось то «нет», которое она когда-то произнесла.

В саду уже давно стемнело; наступала ночь, небо было покрыто тучами, собирался дождь. Поднялся ветер, в открытую дверь ворвалась холодная струя воздуха. Паула невольно посмотрела туда и содрогнулась.

Лампа бросала широкую полосу света на террасу, тонувшую во мраке, и при ее светев темноте вырисовывались неясные очертания человеческой фигуры, а возле нее еще что-то, сверкнувшее в полосе света. Это было дуло ружья, направленное на хозяина замка, стоявшего спиной к двери.

Мгновение и молодая девушка поняла все! Было уже слишком поздно для окрика или предостережения, тут могло спасти только одно! Эта мысль пронизала мозг Паулы как молния, и в следующую секунду она осуществила ее: она бросилась к Ульриху, охватив его шею обеими руками, и со всей силой смертельного ужаса оттащила его в сторону.

Почти в то же мгновение грянул выстрел! Пуля со свистом пролетела по комнате над самой головой Паулы и Ульриха, и ударила в стену. Вслед за тем в саду послышалось подавленное проклятие, потом глухой шум, как бы от падения или прыжка, треск сучьев, а потом наступила полная тишина.

Ульрих и Паула ничего не видели и не слышали после выстрела. Она, бледная и дрожащая, все еще лежала у него на груди и только теперь слабым голосом прошептала:

— Зарзо! Это — он… Я его видела!

Бернек почти не обратил на это внимания. Какое ему было дело в эту минуту до Зарзо и его покушения? У него захватило дыхание совсем по другой причине, и он тихо произнес:

— Боже мой, Паула! Да ведь он мог попасть в вас.

— Что из этого? Вы все-таки были спасены! — вырвалось у молодой девушки.

В этом восклицании выражалось такое бурно прорвавшееся счастье, что оно выдало все, если бы даже ее поступок не говорил сам за себя.

— Паула, ты боялась за меня? — страстно спросил Ульрих.

Она ничего не ответила, а только подняла на него глаза, из которых хлынул горький поток слез, и спрятала свою голову у него на груди.

В эту минуту дверь распахнулась, и в нее влетел Ульман, слышавший выстрел.

— Барин, барин, — воскликнул он, но вдруг, увидев парочку, остановился, словно превратившись в соляной столб.

— Да, старик, выстрел предназначался мне, — сказал Бернек, выпрямляясь, но не выпуская Паулы из своих объятий.

— Успокойся, ничего не случилось, мы оба невредимы.

Старый слуга был почти столько же напутан тем, что видел, как и выстрелом. Опомнившись, он поспешил на террасу и закрыл наружную дверь, снабженную крепкими ставнями, но все еще продолжал трястись всем телом.

— Я так и знал! — воскликнул он. — Это не кто иной, как Зарзо!

— Да, вот где засела его пуля, — ответил Ульрих, взглянув на стену, где обои были пробиты и штукатурка отвалилась. — Он хорошо стреляет, и я погиб бы, если бы не ангел-хранитель, стоявший возле меня. Посмотри на него, Ульман, он спас меня!

Он только теперь выпустил Паулу из своих объятий.

В этот момент вошла и госпожа Альмерс; она не знала, что случилось, но была очень встревожена.

— Что случилось? — спросила она. — Ведь это был выстрел около самого замка! Ты тоже слышал его, Ульрих? Надеюсь, что не случилось никакого несчастья?

— Нет, но чуть не случилось, — ответил Ульрих. — Не пугайся, тетя! Это была месть, направленная против меня. Я на днях прогнал одного из своих лесников, и за это он хотел убить меня.

— Господи, помилуй! — с ужасом воскликнула старушка, опускаясь в кресло, но тотчас снова овладела собой. — И ты стоишь тут так спокойно и даешь этому негодяю скрыться? Надо нагнать его! Созови людей, он не может быть далеко!

— Он уже давно в безопасности, — ответил Бернек с хладнокровием, совершенно непонятным его тетке. — Он знает тут каждый уголок, и мои люди, конечно, не догонят его, а скорее только помогут ему скрыться. Они, пожалуй, ничего не имели бы против, если бы он попал в меня.

— Хороши порядки тут, — с негодованием воскликнула госпожа Альмерс. — Как ты можешь выносить это, Ульрих, и даже думать о том, чтобы жить совсем одному среди этих людей?

Ульрих, улыбнувшись, ответил:

— Теперь я буду не один: со мной будет мое счастье! Оно и тогда было подле меня, когда пуля чуть не задела меня, и я буду надеяться на него и в будущем. Паула, ты ведь знаешь, какие опасности таятся здесь? Только что грозившая мне была не первой и вероятно будет и не последней из них… Хватит ли у тебя мужества жить здесь несмотря на это, или же ты боишься?

— Я не боюсь ничего, когда я с тобой. Я останусь с тобой на жизнь и на смерть!

Тут Ульрих схватил свое счастье в объятия и так крепко прижал к груди, как будто никогда больше не хотел отпускать его от себя.

У Альмерс был теперь такой же вид, как пред тем у Ульмана: она совершенно оцепенела от изумления. То, что она видела и слышала, являлось осуществлением ее желания, и она понимала, что Ульрих, наконец, заговорил сам, но только никогда не подозревала того, что выражалось теперь на лицах племянника и Паулы, от которой она ожидала только повиновения своей воле…

Бернек подвел к ней невесту и снова серьезным голосом произнес:

— Ты ведь еще не знаешь, тетя, что собственно произошло. Ей одной ты должна быть благодарна за то, что видишь меня живым. Зарзо не дает промаха, и вероятно попал бы и в меня, но Паула заметила его в тот момент, когда он собирался выстрелить; она уже не могла предупредить меня, а потому бросилась ко мне на грудь и спасла меня от опасности. Сделай она хоть одним шагом меньше, пуля могла бы попасть в нее; она защищала меня своим собственным телом.

Альмерс, обыкновенно холодная и гордая, побледнела при этом рассказе; он наконец сломил лед. Ульрих был единственным существом в целом мире, которое она любила, единственным человеком, с утратой которого она никогда не могла бы примириться. Протянув молодой девушке обе руки, она воскликнула:

— Паула, дитя мое, ты спасла моего Ульриха? Поди ко мне! Я должна поблагодарить тебя за это!

Паула не знала, как это произошло, но она почувствовала горячие слезы на своем лбу, крепкий поцелуй и материнское объятье.

— Ну, Ульман, теперь ты можешь тоже подойти и пожелать нам счастья, — сказал Бернек, обращаясь к старому слуге, все стоявшему у дверей и старавшемуся осмыслить все эти неслыханные вещи. — Мы, вероятно, получим твое высочайшее одобрение нашей помолвки: ты уже давно был неравнодушен к своей будущей барыне и охотно подчинишься ее власти; я собираюсь подавать тебе в этом хороший пример.

Ульман схватил обеими руками протянутую руку и почти испуганно взглянул на барина, из уст которого после долгих лет снова услышал шутливое слово.

— Барин, — радостно воскликнул он, — поздравляю тысячу раз! Кажется, к нам снова вернутся прежние времена!

— Я тоже так думаю, старина! — улыбнулся Бернек. — Ты был вполне прав, говоря о «солнышке». Я тоже почувствовал его, и теперь оно всегда будет у нас в Рестовиче.

Альмерс с удивлением смотрела на племянника; его тон и взгляд совсем напоминали прежнего Ульриха Бернека, и она невольно прошептала:

— Слава Богу!

VI.

Наступило утро следующего дня. Ночью шел проливной дождь, но теперь Рестович и его окрестности были озарены ярким солнечным светом. На террасе стоял хозяин замка со своей молодой невестой; он обнял ее рукой за талию, она робко прижалась к нему, еще смущаясь этой непривычной близостью. Пуля много лет тому назад разбила его блестящую будущность, и пуля же теперь доставила ему счастье, и на этот раз он крепко держал его в своих руках!

— Ты думаешь, что Зарзо теперь далеко? — спросила Паула и с легким содроганием посмотрела на то место, откуда им еще вчера грозила смерть. — А вдруг он где-нибудь близко и еще раз…

— Он больше не вернется, — уверенно перебил ее Ульрих. — Я знаю этого парня; он не решится вторично на такую штуку. Он знает, что его узнали, и постарается спастись бегством. Мы в полной безопасности от него.

— А я еще защищала его тогда! — сказала молодая девушка. — Ты, конечно, знал его лучше, чем я!

— Да, я предчувствовал нечто подобное, когда отказал ему; но неужели же я стал бы держать этого парня из боязни его мести? Он тоже охотился за «благородной дичью», и только был счастливее меня: он промахнулся, а я попал!

Паула умоляюще взглянула на жениха.

— Ульрих, справишься ли ты, наконец, с этим воспоминанием?

— Если ты будешь подле меня, то да, — ответил он, глубоко вздыхая. — Будучи одинок, я всегда был с этим ужасным воспоминанием, и мой бедный Ганс наверно не будет сердиться на меня, если я, наконец, похороню его. Я хочу научиться снова быть жизнерадостным… ведь теперь со мною ты!

Из долины, еще задернутой дымкой густого утреннего тумана, донесся слабый таинственный звук, являвшийся как бы приветом из далекой страны.

Над озером раздавался звон колокола из церкви Богоматери и, хотя его относил свежий ветерок, все же добрался до старых, серых стен Рестовича, озаренных теперь золотым светом яркого весеннего солнца. В них было так мрачно-мрачно в течение многих-многих лет, а теперь стало светло!

Конец.

---

Источник текста: Э. Вернеръ (Elisabeth Werner) «Полное собраніе сочиненій» Т.IX. — ПЕТРОГРАДЪ. Издат. Акц. Общ. А. А. Каспари/ Лиговская улица, № 114.

Безплатн. приложен. Журнала «РОДИНА» 1914 г.

Текст адаптирован к современному языку.