Благодеяния войны (*)
правитьМногие философы в своих сочинениях до такой степени привязаны к строгой точности, что, говоря о предметах обыкновенных, всем известных, непременно стараются определить их. Они употребляют для лучшего объяснения многие слова, которые с первого взгляда кажутся непонятными; а это надежнейшее средство заставить себя удивляться. Нам также надлежало определить: что есть война? Но по счастью те, для которых мы пишем, знают это не менее нас самих. Чего лучше для автора?
Война есть природное состояние человека — если положиться на слова одного философа, упоминаемого в сочинениях Платоновых. Гоббс столько был уверен в сей истине, что написал о ней большую книгу. Когда же война неразлучна с бытием нашим — в чем история может уверить нас — то нам остается драться изо всей силы. Сие благородное упражнение ознаменовано печатью глубокой древности: ангелы с демонами выдержали жаркие сражения по уверению Мильтона, который так хорошо и верно описал оные. Этого недовольно! Самые стихии долго были в войне междоусобной; без сей войны и мы не существовали бы на свете. Гераклит очень хорошо знал это, и потому никак не нравились ему стихи Гомеровы, в которых поэт желает, «чтобы война на небе и на земле прекратилась». По уверению Гераклита, Гомер совсем не понимал, что он тем самым желал уничтожения всех вещей, которые от войны получили бытие свое. Мы должны уважать Гераклита, как человека великого, снискавшего бессмертную славу тем, что непонятные вещи он изъяснял непонятными словами.
Львы, барсы, тигры, волки, лисицы нападают на зверей не своего вида, умерщвляют их, но не душат своих собратий. Один только человек пользуется завидным правом составлять многочисленные ополчения, и по всем правилам тактики, без зазрения совести, резать и терзать друг друга. Другое прекрасное право, которым отличается человек, есть — пожирать своего неприятеля, лишив его жизни Путешественники свидетельствуют об истине сего обыкновения, употребительного между некоторыми американскими народами.{}. Некоторые философы утверждают, что сие последнее по многим отношениям не так худо, как первое.
Для каких же причин люди умерщвляют друг друга? Всякое предположение имеет свои исключения. Если бы в естественном порядке вещей было постановлено, чтобы человек все желаемое находил повсюду в изобилии, без малейшего затруднения; или, если бы страсти его были в спокойном состоянии и не заставляли его оскорблять себе подобных; тогда общий мир господствовал бы во вселенной. Такой чин вещей не входил, может быть, в план провидения, — вот что остается нам сказать! И мы в сем случае почитаем себя умнее одного испанского Короля, который имел бесстыдство говорить, что он мог бы дать хороший совет, если бы потребовали от него мнения, при сотворении мира.
Есть еще другие особенные причины, которые принуждают людей нападать друг на друга: первая и главнейшая — голод. Представим себе две соседние области, из которых одна изобилует всеми потребностями житейскими, другая бесплодна. Если жители первой области многочисленнее, они нападают на последнюю, чтобы не умереть голодной смертью; это закон натуры, по силе которого каждый собственную безопасность предпочитает безопасности своего ближнего.
Еще другая, не менее сильная, причина войны есть — мщение, загорающееся иногда от безделицы и самым забавным образом. Соединенная Греция десять лет вела войну за Елену; Аспазия, если верить Аристофану и Афенаксу, воспламенила брань кровопролитную, известную под названием Пелопонесской. Из того видно, что женщины способны не только рождать людей, но и истреблять их.
От той же причины происходят войны за веру, постыднейшие среди прочих для человеческого рода. Нация сражается за невразумительные слова и режет людей для угождения Богу, или, лучше сказать, для наказания своих братий за то, что они имеют другие понятия о религии, что осмеливаются думать с ней не одинаково. Но если почитается преступлением оскорблять людей, то не грешно ли убивать их?
Еще причиной войны должно почесть сребролюбие и властолюбие, которые возрастают по мере умножения мнимых потребностей. Нации образованные редко начинают войну по другим причинам.
В Лукиане находим происшествие, которого истинному событию немногие поверят, и в котором по тому должно было бы усомниться, что одни только глупцы все решительно утверждают, без всякого противоречия. Мы однако ж признаем за лучшее не спорить с Лукианом: ибо от того ничего не теряем. Он повествует, что войско, с которым Вакх завоевал Индию, состояло из одних женщин, предводительствуемых сатирами. Первые били в бубны, играли в киталы и кричали: эноэ! Другие плясали и прыгали — и таким образом покорили неприятелей. Сей странный способ вести войну ясно показывает, что древние превосходили нас в подвигах геройских. Некоторые истории рассказывают о целых нациях воинственных женщин — неоспоримое доказательство, что прекрасный пол, во всем почитаемый слабым, есть таким более по привычке, нежели по склонности. Так горгоны жестоко сражались с амазонками, своими соседками. Некоторые писатели оспаривали существование амазонок по той причине, будто война не женское дело. Но что скажут они о славных, промышляющих рыбами, парижских торговках, которые столько же отличались храбростью, как и солдаты, их товарищи? Тот очень худо знает логику, кто утверждает: чего теперь нет, того и прежде не было.
Другой пример войны необыкновенной находим в седой древности, славной великими деяниями. Исиллы, народ ливийский, в полном собрании единодушно положили воевать с южным ветром, который высушил все источники и ручьи в стране их. Сие благоразумное предприятие имело следствием погибель всего народа: ветер в самое время брани подул с такой силой, что засыпал песком всех ратоборцев.
Гоббс думал, как мы выше упомянули, что война есть природное состояние человека. Теперь спрашиваем: что есть природное состояние? Некоторые философы так много о нем наговорили, что по-видимому не имели никакого о том понятия; другие или прибегали к теологии, или молчали, следственно знали не более первых. По уверению теологов, природное состояние есть состояние блаженное, в котором находясь, человек делал только то, что вело его к счастливой жизни. Он ел, спал, наслаждался любовными удовольствиями и, к довершению всех сих выгод, был в крайнем невежестве. Без всякого сомнения, это был золотой век, как стихотворцы называют его. Когда же человек, находясь в сем состоянии, был столько счастлив, то для чего из него вышел? Для того, что был им недоволен; для того, что надеялся найти лучшее.
Один из писателей времен позднейших (Фержюзон), который перед новыми философами мог похвалиться здравым рассудком, утверждает, что человек, в каком бы состоянии ни жил, начиная от самого дикого до самого просвещенного, находится в природном своем состоянии. Следовательно Гоббс несколько прав; ибо кажется, что люди живут в беспрестанной вражде, хотя не всегда явной. Чтобы увериться в сей истине, стоит только обратить наши взоры на ежедневные происшествия света, стоит обратить внимание на свойство наших вожделений. Каждый человек хочет получить то, что ему нравится; хочет удовлетворить свои желания, ни о ком другом не заботясь; хочет даже, чтобы почитали его мудрецом и, ежели можно мудрецом, украшающим век свой.
Женщины хотят наряжаться по новейшей моде; хотят унижать прелести других и поносить доброе имя их; хотят мстить всякому, кто имел бы дерзость противиться их прихотям, и единодушно положили презирать мужей своих. При таких благородных склонностях, не знаю, чтобы с нами было, если бы законы и мнения иногда не удерживали их стремлений: где молчат законы, там мнение подает свой голос — и по большей части его слушают.
Сверх того, если человек не хочет обнаружить страстей своих, беспокойных и опасных, он скрывает их под личиной добродетели — и делается лицемером. Вероятно, по той причине притворство господствует в обществе и даже носит на себе имя искусства жить и благонравия. Всем купцам известно, что каждый из них по силе и возможности не пропускает случая воспользоваться простодушием своего собрата, и ежели ничего ни лучше, ни хуже не можешь сделать, искренно в сердце своем желает разорения многим из сочленов его звания, для того, чтобы самому обогатиться; однако ж он никому не объявляет своего патриотического усердия. Молодые люди с нетерпеливостью ожидают блаженной кончины любезных своих родственников, которых имение им останется, и при всем том оказывают им любовь и преданность. Человек благовоспитанный из скромности не говорит того, что думает об уме своем; однако ж выискивает способы открыть в других слабоумие; он не замедлил бы явно сказать свои о них мысли, если бы не боялся смельчаков, которые могут проучить его. Неукротимое желание, чтобы наше мнение, наш вкус, имели перевес на своей стороне, есть одно из совершенств, украшающих человека; оно нередко влечет за собой важные следствия.
Теперь отступления в моде, и именно потому, что не принадлежат к делу: следственно от вас зависит опровергнуть то, которое вы читали, или одобрить его… Нет! непременно должно одобрить: оно имеет некоторую связь с нашим предметом. Предположив, что человек от природы одарен склонностями выше упомянутыми, не должно уже удивляться, что мы иногда деремся; потому что управляющие имеют те же страсти, какие и управляемые, и гораздо более средств к удовлетворению оных. Желание приобретения, или мщение, или оба вместе, суть главной целью их; а страсть обладать чужим есть страсть столь же приятная, как и мщение, которое Гомер называет божественным удовольствием.
Но кто имеет право нападать на собственность и свободу ближнего? Право! слово великое, которого обширный смысл не поместился в головах большей части из наших философов. Спросим натуру о его знаменовании: право есть действие силы. Взглянем только на беспредельный океан, и увидим, что огромные киты ежедневно поглощают миллионы малых рыбок, для продолжения своей жизни. Какое они имеют на то право? Никакого, кроме голода и силы. То же видим и в моральном мире: сильнейший притесняет слабого и, может быть, это навсегда продолжится. Займем уподобление у Петрония: свет похож на поле во время моровой язвы, на котором видны только трупы и вороны, их пожирающие.
Когда галлы напали на жителей Клузиума, чтобы завладеть их областью, римские послы, отправленные к ним для переговоров, спросили: «какое право имеете похищать нашу собственность?» Галлы отвечали: «меч есть наше право; все на свете принадлежит сильнейшему.» Нечто похожее на это сказали послы афинские, по свидетельству Фукидида: «сильнейшие всегда были властителями; не мы постановили закон сей; он основывается на самой природе.»
Какое право имели европейцы покорить Америку, и завладеть ей? Силу нации, дознав опытом, что таким правом можно оправдать все хищения, поступали сообразно с сими правилами; и потому-то начиная войну, никогда не объявляют истинных причин: напротив того стараются найти какой-нибудь предлог; а ежели нет никакого, то выдумают его, подобно волку, о котором упоминается в басне. Они предлагают, например, что хотят восстановить тишину в соседственном государстве, или желают просветить жителей его, или оказать ему другое какое-нибудь благодеяние — и таким образом силой оружия присваивают себе целые области.
Вопреки пышным декламациям некоторых писателей, которым угодно защищать систему мнимых прав, сила во всякое время делала и будет делать все на свете. Все правления, какого бы образа они не были, признают ее своим правом. Она господствует в самой демократии; ибо в народоправлении всегда есть сильнейшая партия, которой члены влиянием своим принуждают целую нацию повиноваться их воле, прикрашенной наружностью законов. "В правлениях народных, " пишет Гоббс, «власть верховная, которая должна бы принадлежать всех членам, представляющим нацию, обыкновенно находится в руках одного, или весьма немногих; ибо в больших собраниях, каковы бывают народные, в которых каждый по произволу имеет право подавать голос, нет другого средства рассуждать и советоваться, как говоря длинные, обдуманные речи, которыми каждый более или менее надеется склонить собрание на свою сторону.» Итак между множеством ораторов всегда один или несколько человек равных дарований, берут преимущество перед прочими и склоняют всех на свою сторону; следственно демократия в самом деле есть нечто иное, как аристократия ораторов, которая иногда бывает монархией под управлением одного.
Теологи говорят, что небо благоприятствует войне справедливой; Шаррон в книге своей о Мудрости держится того же мнения. Свидетельство теологии и мудрости есть самое верное, неоспоримое: следовательно должно согласиться, что война, начинаемая сильнейшим, есть справедливая; ибо она всегда венчается победой!!
Война оборонительная справедливее всех прочих. По единогласному утверждению философов, слово сие означает защищение себя, своих союзников и вообще утесненных. Несмотря на то, иногда очень трудно решить, справедлива ли такая война, или нет; ибо часто почитают войну оборонительную неправедной потому, что она начата была для освобождения народа от ига рабства; это случается, когда правила политические бывают модой, когда мнения публики, подобно моде, переменяются. Сверх того положим, что две нации заключают договор, противный выгодам одной из них. Такой договор свято соблюдается до тех пор, пока незнание или слабость утесненной стороны препятствует рассмотреть его, или нарушить. Лишь только незнание или слабость не существуют, тогда и договор теряет свою силу. Начинается война: нация утесненная сражается за справедливость, за собственность; но те, которые в договоре находят свои выгоды, и те, которые сами не хотят ни над чем ломать головы своей, почитают зачинщиков вероломными.
Приметить должно, что сколь ни была бы война несправедлива, народ всегда судит о ней по следствиям, и вся вина обыкновенно падает на побежденных. Мы говорим то, что всем известно: но разве не то же делает большая часть писателей? Некоторые из них имеют редкое искусство давать мыслям своим столь таинственные обороты, что читатель прежде удивляется им, потом уже понимает их и — как водится — забывает; но мы не любим вообще никакой скрытности.
Война от голода, если не ошибаемся, одна только по справедливости может назваться необходимой. Драться или умереть голодной смертью — тут не нужно долго размышлять о выборе, дикие не умеют правильно умствовать и выводить заключения. Натура научает их, что должно делать в подобных обстоятельствах. Диодор Сицилийский говорит, что троглодиты никогда не воевали по ненависти или по причинам политическим, подобно грекам; нет, они дрались только за пастбища для скотины.
Добровольное примирение могло бы быть средством к прекращению войны; но оно не зависит от воли каждого в особенности; когда обиженная нация требует вознаграждения, тогда силу отражают силой. Два народа начинают войну; один из них (разумеется, несчастнейший) ослабевает, предлагает о мире, а о нем не хотят слышать, особливо если честолюбие министра воспламенило огонь раздора. Министр такой же человек, как и другие; следственно желает достигнуть до своей цели. Один, два народа разорятся — какая нужда! Лишь бы удовлетворено было его мщение. Он думает и говорит: Nemo me impune lacessit — накажу всякого, кто осмелится зацепить меня.
Однако ж наше рассуждение не совсем справедливо; есть люди, которые во всяком случае обвиняют министра, когда война продолжается не по их желанию. Adversa uni imputantur, в неудачах обвиняют одного, пишет Тацит, упоминая о генералах; то же можно сказать и о министрах. Но министр все еще не есть первая причины войны, хотя и желает ее; в нем действует внешняя сила, которой он не может противиться. Натура, одна натура есть первоначальная, побудительная причина к войне; люди на то сотворены, чтобы слепо повиноваться ее законам. Натура играет людьми, как куклами, и приводит их в движение по своему произволу. Мы говорим догматически именно для того, чтобы избавить — себя от труда приискивать доводы, читателей — от зевоты. Умствование есть крепкий опиат, которого мы, так как и все наши современники, по возможности убегать стараемся. Говорить же тоном догматическим удивительно как полезно: это лучший способ убеждать других, а в добавок и самих себя.
Человеческое тело находится иногда в беспорядке от накопления вредных соков; потом опять приходит в прежнее состояние, когда соки выгоняются таким или другим образом. Подобный механизм видим в натуре. Если животные распложаются до чрезмерности, то она, прибегая к лекарствам — моровой язве, землетрясением или войне — восстанавливает порядок и равновесие. Допустив справедливость сего предположения, надобно признаться, что отвратить войну столь же для нас трудно, как и землетрясение: остается с терпением нести крест свой.
И так если натура все делает с хорошим намерением (предположение ясное, прекрасное, следственно не многим известное), то война не есть вещь так худая, как обыкновенно думают о ней. Это главный артикул нашего предмета: для того постараемся предложить его, как можно короче, чтобы не навести на себя упреков, которым подвергаются люди, теряющиеся в лабиринте размышлений. Всем известно, что чем более думаем о предмете, так менее понимаем его; особливо уверены в сей истине те, которые не одарены мучительной способностью пристально смотреть на вещи. От того происходит, что сии люди, читая какое-нибудь сочинение, которое выше натурального, то есть обыкновенного понятия, сперва зевают, потом бросают книгу; а нам было бы очень неприятно, если бы то же случилось с нашим сочинением, на которое мы употребили времени более, нежели читатель потеряет пребежать оное.
Философы отменно любят отделения: хотим по крайней мере не сем следовать им. Итак разделяем нашу материю на две части и покажем, что война полезна, во-первых для воюющих, во-вторых для невоюющих, то есть тех, которые остаются дома. Последнее, как думаем, надлежащим образом будет доказано в следующем отделении.
Благодеяния войны: Рапсодия: [Ирон. эссе] // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 17, N 18. — С. 151-168.
Благодеяния войны (*)
правитьЧто заставляет людей избирать военное состояние? Одних, и большую часть деньги, других склонность к непостоянству. Никто не заботился бы о славе, если бы награда ее состояла в ей самой. Сверх того, солдатская жизнь так свободна, так сносна, что не должно удивляться, если она многим, особливо молодым людям, нравится. Не успев надеть мундир, они тотчас отстают от прежних низких привычек — вежливости и стыдливости, кидают навсегда народные обыкновения и язык, выучиваются в совершенстве играть, пить и клястись; а как, так называемая, храбрость извиняет природное или приобретенное невежество; в следствие того они имеют отличную привилегию быть невежами, не давая в том никому отчета, и даже тем хвалиться. Но во всем есть замена — скажут охотники говорить кстати и не кстати о заменах: солдаты отличаются телесною крепостью; из того само собою следует, что несправедливо было бы требовать от них крепости душевной.
Есть некоторый род людей самолюбивых, которые были бы дурными солдатами; мы должны благодарить небо, что таких людей немного. По причине слишком утонченного умствования, или, лучше сказать, лжеумствования, сии эгоисты забрели так далеко, что не хотят ни о чем заботиться, кроме самих себя. По их мнению, государство состоит из негодяев и глупцов, не заслуживающих, чтобы люди умные и честные — под сим титлом они разумеют себя — за них жизнь свою подвергали опасности. Сии господа столько уверены в истине правил своих, что явно гордятся названием эгоистов, которое, как они говорят, доказывает, что они не простаки.
В самом деле, нации счастливы тем, что есть много людей, всегда готовых драться и встречать смерть без ужаса. Но имеют ли люди довольно храбрости, чтобы для других вдаваться в опасности? И что есть храбрость?
Все люди — по крайней мере, когда чувствуют себя здоровыми и имеют в руках верные средства удовлетворять своим нуждам и прихотям — неохотно подвергаются опасностям, и еще неохотнее идут на смерть. Напротив того, пользуясь сими выгодами, они такую имеют привязанность к жизни, что скорее соглашаются все терпеть, нежели ее лишиться.
Немногие одарены бодростью, равнодушно, неустрашимо ожидать смерти; и сих немногих мудрено найти между солдатами. Замечено, что великие полководцы, которые много раз находились в опасности потерять жизнь на сражении, с ребяческим малодушием встречали смерть в постели. Один остроумный французский писатель говорит, что смерть подобна солнцу; на нее нельзя смотреть пристально.
Человек от природы есть животное боязливое; но когда нападают на его жизнь, когда в удовлетворении нужд своих и прихотей он встречает великие препятствия: тогда становится тигром и отваживается на все опасности. Посему, не чему удивляться, если овцы делают то же в подобных обстоятельствах. Мы весьма далеки от мнения одного философа, который утверждает, что без гнева нет отважности. Может быть, он на себе испытал подобное; может быть, и со многими людьми случается то же; однако ж есть нечто похожее на отважность и не имеющее к гневу никакого отношения. Истинная отважность, или мужество, есть спокойствие, и состоит в том, чтобы смотреть бестрепетно на опасности; но немногие одарены отважностью сего рода. Вообще же сим именем называют следствие глупости, слепоты, гнева, или отчаяния. Хотя причины весьма различны между собою, но действие всегда одинаково в отношении к обществу.
Достоверно, что люди, идущие на войну, совсем не сердиты на неприятелей, с которыми должны сражаться: они отроду не видали друг друга; еще страннее то, что они столь же мало знают причины войны, как и людей, за которых дерутся. Но продав один раз свое тело и свою свободу, они принуждены идти, куда ведут их те, от которых получили деньги. Тут остается выбор на их волю. С одной стороны надобно быть готовым каждую минуту лишиться жизни от рук неприятельских; с другой, покуситься спастись бегством и быть пойману; в последнем случае не помогло бы извинение Демосфеново, который сказал: «воин, убежавший с поля сражения, опять может драться.» Беглец был бы от своих собратий выпровожен в другой свет самым воинским образом, хотя впрочем не очень славным. И так остается сделать заключение, что тот самый лучший солдат, который более страшится пуль своих товарищей, нежели неприятельских.
Несмотря на то, что боязнь наказания, которому беглецы подвергаются, удерживает солдат от трусости, на нее не можно совершенно положиться; ибо в подобных обстоятельствах природный страх до того увеличивается, что человек сам себя забывает и не знает, что делает. Тут другими средствами приготовляют солдат к сражению. Полководцы говорят пред войском прекрасные речи (не будем теперь разбирать красоты их), стараются поселить в них бодрость и возбудить страсти; унижают неприятелей, увеличивают потери их, и как можно, скрывают свои собственные, так что даже потомство нередко тем бывает обмануто. Они возбуждают в них гнев и ярость, представляя в увеличительном виде претерпеваемое от неприятеля поругание, льстят их сребролюбию и суетности, напоминая о добыче и превознося их перед всеми армиями целого света. А чтобы еще лучше скрыть опасность, прибегают к лекарству, вернейшему слов красноречивых, а именно: к водке. Должно прибавить к тому вопли и музыку военную, которой сладостная гармония притупляет чувства так, что воины совершенно воскрыленные летят к славе. Таким образом трусы, то есть те, которые более других боятся расстаться с жизнью, будучи побуждаемы тщеславием, или увлечены толпою, сражаются, делаются храбрыми, даже иногда победителями, и сами не знают, как это с ними случается.
Почти все люди, идущие сражаться, как мы выше сказали, одушевляются страстями, которые подавляют боязнь лишиться жизни. Если бы сии страсти, или некоторые из них, не имели своего действия, то целое войско обратилось бы в бегство. Воины управляются разными страстями, но надежда на победу имеет перевес пред прочими. Она особенно действует на тех, которые, получив удачу один, или два раза, думают, что победа навсегда пребудет с ними. Если бы какое-нибудь божество сказало им: «Вы не возвратитесь на вашу родину» — тогда они потеряли бы охоту сражаться.
Многие от любви ко славе, то есть от желания приобрести похвалу, делаются храбрыми; однако ж надежда на победу и страх посрамления или наказания так много к тому споспешествуют, что самые догадливые нередко ошибаются. Один стихотворец говорит: «Все люди лучше захотели бы быть трусами, если бы могли.»
Наконец пора уже упомянуть о благодеяниях войны. Они многообразны; мы скажем только о некоторых; о прочих читатель, без всякого сомнения, сам догадается. 1) Многие люди, язва общества, к своему счастью и других, идут на войну с решимостью назад не возвращаться. 2) Многие другие торжественно возвращаются назад с одною рукою, или ногою, или с почтенными на лицах знаками своей храбрости, или лучше сказать, храбрости неприятеля; сколь ни кажутся впрочем отвратительными рубцы сии, но их не примечают в отборных обществах, если израненный воин имел счастье зацепить много денег. 3) Война, разоряя семейства, другие приводит в цветущее состояние: план самый благоразумный, по которому каждый может надеяться, что когда-нибудь придет до него очередь обогатиться. Одна или две нации разорятся; но их упадок послужит основанием величия для других. 4) Если бы не было войны, то многие славные люди, о которых гремит история, или по крайней мере трубят газеты, были бы совсем неизвестны. 5) Сколь много неутешных супруг делаются счастливыми вдовами, и посредством непостоянства войны приходят в состояние свергнуть с себя несносное иго, которое всю жизнь тяготило их! 6) Война есть рог изобилия для сочинителей и издателей газет, и вместе служит приятною забавою для многих людей, которые, не имея в голове своей никаких идей, из газет почерпают и происшествия и мысли; правда, первые не всегда бывают верны, а последние по большей мере годятся на то, что подают материю к рассуждениям, или, скажем просто, к болтанью. 7) Война снабжает поэтов и ораторов прекрасными описаниями; ибо предметы ужасные более всего пригодны для высокого и изящного. 8) Она подает материю охотникам марать бумагу; ибо чем иным можно изъяснить ежедневное появление такого множества эфемерных тетрадей, которые восстают из ничтожества, и немедленно опять падают в ничтожество, вопреки чаянию автора, писавшего их для бессмертия? 9) Даже проповедники выигрывают чрез войну, которая подает им повод говорить проповеди, давно уже на сей случай приготовленные; ибо в подобных обстоятельствах можно сказать всякую всячину. 10) Если бы не было войны, то не было бы материи для историй, сверх того мы не имели бы прекрасных речей; а что может быть лучше хорошей речи? 11) Театр лишился бы самого смешного и самого интересного характера и именноГекторова. Всем известно и ведомо, сколь приятно для жителей нашей планеты удовольствие смеяться насчет дурачеств ближнего. Все честные люди жалуют забавные зрелища, и немногие думают заодно с тираном сиракузским, который любил одни трагедии, написал несколько сочинений сего рода, ненавидел комедии, никогда не смеялся и почел бы себя униженным, еслиб кто-нибудь приметил веселую улыбку на лице его. 12) Достоверно, что в продолжение долговременной войны, особливо если, по счастью, сопутствует ей голод и моровая зараза, многие тысячи людей лишаются жизни; следственно все житейские потребности становятся дешевле. 13) Бывают обстоятельства, при которых в человеке особливо обнаруживается способность к добру и ко злу. В мирное время примечается скучное единообразие во всех человеческих действиях; люди тогда бывают машинами, приведенными в движение таким или другим образом. Но во время войны, или других бурных потрясений, страсти действуют со всею силой; тогда видно, что они произвесть способны — вещь немаловажная для истории наших пороков и добродетелей! 14) Самое же величайшее благодеяние состоит в том, что война дает нам живо чувствовать выгоды спокойствия мирного времени, и вероятно по сей причине природа, добрая мать наша, столь щедра для нас. Вода застаивается и портится, если ветры не приводят ее в движение; постоянный мир также по-видимому уничтожил бы наше блаженство. Без сомнения это есть основание следующей истины: зло не есть зло — истины, которую многие мудрецы доказали столь ясно, что даже сами прежде всех согласились на свои доводы.
Приступим к заключению. Род человеческий испытал на себе все превратности невежества, злодеяний, заблуждений. Когда ж этому будет конец? Пока люди будут управляемы страстями, пока частные выгоды, переменные законы и предрассудки будут водить туда и сюда; до тех пор все будет оставаться по старому. Они будут или негодяями или лицемерами, или и тем и другим вместе — приговор не очень лестный для человеческого рода — и малое число добрых всегда будет служить предметом сатиры для своих собратий. Один великий писатель думает, что люди в будущие века исправятся. Ах! Можно ли надеяться, чтобы волк превратился в ягненка? Человек останется всегда одинаков. Мы должны удивляться и одобрять то, чего не можем постигнуть; ибо лучше удивляться, нежели не говорить ничего.
Знания и науки споспешествуют к просвещению человека, а еще более к укрощению нравов его. Конечно век учености и нравственного образования мог бы смягчить натуру человеческую; но науки и искусства, подобно всему, подвержены разрушению. Естественные потрясения, нашествия варваров, продолжительные войны уже не один раз приводили свет в состояние хаоса, внутри которого и вне человек всегда постоянно шествовал по пути заблуждений и несправедливости. Кто уверит меня, что будет с Европой через двести лет?
Но люди не стоят труда с важностью заниматься ими. Наши человеколюбивые умствования никогда не исполнятся, а если бы и исполнились, то это не могло бы быть прочным: ибо время истребляет и людей и все их произведения. Жизнь наша так коротка, минуты так быстры, что мы, кажется, не определены ломать голову великими затеями. Мы будем говорить, что угодно; между тем свет будет идти своею дорогою, стремление приключений будет увлекать с собою мудрых и глупых. Пока не исполнятся наши искреннейшие желания для блага человечества, пока здравый разум никакой или весьма невеликую власть над людьми имеет, пока страсти и сила господствуют в мире; нам остается с терпением покоряться законам существующего порядка. Скажем с Горацием: Levius fit patientia, quidquid corrigere est nefas; терпение облегчает то, чего не можно поправить.
Благодеяния войны: Рапсодия: (Окончание): (С немецкаго) // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 17, N 19. — С. 240-252.