Борис Никонов
правитьБлагодеяние
правитьI.
правитьУченик технического училища Степан Китаев сидел в жаркий сентябрьский полдень в загородном саду и предавался отчаянно-мрачным думам.
Он уже второй день голодал. У него, буквально, сводило судорогами внутренности, и он ослабел до такой степени, что ходил, шатаясь, несмотря на то, что был плечистый и дюжий семнадцатилетний парень.
Мало того! Он не имел пристанища в городе, и, вот уже около недели, с того последнего дня, как он вышел из гостиницы, он ночевал на пароходах, которые стояли до утра у местной пристани.
Денег у него в настоящий момент не было ни гроша. Одним словом, он бедствовал, как самый последний нищий, но при всем том был одет очень прилично — в новую форменную тужурку — и имел вид благополучного учащегося, но только очень мрачно настроенного.
Он сидел на скамье, опустив голову, и с отчаянием спрашивал себя в сотый раз, что из всего этого выйдет, и что ему теперь делать.
История его была такова:
Китаев — простой крестьянский парень — сирота, служил писарем в полицейском правлении в захолустном уездном городке, верстах в 200 от здешнего города. Он так и прослужил бы там до конца своих дней, если бы у него не оказался в том городе неожиданный благодетель.
Судьба наградила Китаева громадными способностями к разным техническим мастерствам. Он с упоением слесарил, строил разные хитроумные машины и состряпал однажды даже велосипед — все это самоучкой — и, конечно, самого плохого качества. О каком-либо дальнейшем развитии своих способностей он только изредка мечтал, хорошо понимая, что никуда из родного городка не ускачет.
Но за последний год с ним свел большую дружбу один добрый человек — учитель математики в женской прогимназии — Иван Петрович Гвоздев. Это был уже немолодой холостяк, большой фантазер и мечтатель. Он увлекся Китаевым и стал уговаривать его бросить писарство и пробираться на более широкую дорогу.
— Нынче в N открывается техническое училище, — говорил он, — вот, хорошо бы тебе туда попасть! В самый раз тебе там учиться!
— Как же я туда попаду, Иван Петрович? — возражал Китаев. — Откуда я достану денег?
— Подумаем, братец!
И Гвоздев неустанно думал об этом, а пока что, занимался с Китаевым математикой и иными науками — даже теми, в которых сам не был силен. Идея вывести его в люди и сделать из него, быть может, знаменитого изобретателя, так овладела добрым математиком, и так полюбил он — сам одиночка и сирота — сироту и одиночку Китаева, что, в конце концов, решил отвезти его на свои собственные средства в N и устроить в тамошнем училище.
Впрочем, предварительно Гвоздев обращался с просьбами к разным тузам-благодетелям в своем городке. Уж очень туго было ему самому в денежном отношении. Но его ходатайства (а обегал он со своими просьбами целый город) не имели никакого успеха. Китаева, правда, в городе знали, но считали дурачком, который зря балуется глупостями, строя машины, которые не действуют, и какие-то диковинные велосипеды, на которых нельзя ездить.
— Ничего из него путного не выйдет, — говорили Гвоздеву, — и напрасно вы с ним связались! Самый пустой мальчишка: только глупостями занимается, вместо того, чтобы дело делать!
И ни одна добрая душа не отозвалась на горячие призывы учителя. Тогда тот махнул рукой, продал кое-какие ценные вещи, сколотил, сколько мог, денег и в начале августа поехал со своим изобретателем в N.
Немедленно по приезде туда он стал с первого же дня хлопотать о своем приятеле: подал прошение в училище, печатал объявления в газете об уроках для Китаева и целыми днями рыскал по городу, в котором у него не было ни души знакомых, ища Китаеву работу. Жили они оба покуда в дешевой и плохой гостинице.
Когда Китаев выдержал блистательно экзамен и был принят в училище, Гвоздев немедленно заказал ему форменное платье, купил готовальню с чертежными принадлежностями и кое-какие пособия. Никакой работы ему он найти не мог и обещался высылать Китаеву деньги из своего жалованья. Он торопился ехать обратно: его ждали экзамены, часть которых он уже пропустил, и ужасно боялся потерять из-за этого место.
Но почти накануне отъезда (с тех пор прошло уже более двух недель) Иван Петрович схватил воспаление легких и через три дня умер. Перед смертью он передал Китаеву свои деньги — около ста рублей — и ужасно горевал о его судьбе:
— Ну, брат Степан, выбивайся теперь, как сам знаешь! Труден путь, но не сворачивай… Не уходи от науки! Будь Ломоносовым.
Китаев, при помощи хозяина гостиницы, похоронил своего друга, и так как ему показалось дорого жить все время в гостинице, то он пошел искать себе дешевую комнату где-нибудь в городе.
Он оставил часть имущества на время в гостинице, расплатился за житье, забрал в чемоданчик свое белье и книги и отправился на поиски. Но дорогой, где-то на перекрестке, в толпе у него вытащили кошелек с деньгами. Бедняга только ахнул, когда открыл пропажу.
Он побежал обратно в гостиницу за советом и помощью к хозяину. Но Китаев имел глупость уже покончить с ним все расчеты, и хозяин не пустил его пред свои светлые очи.
Первое время он перебивался тем, что продал белье, захваченное им в чемоданчике, а затем променял на еду в закусочной и самый чемоданчик. Потом он ел уже только хлеб и огурцы.
Простая мысль — пойти к своему училищному начальству, рассказать ему о своих злоключениях и просить помощи — представлялась ему совершенно невозможной, потому что начальство было ему до невероятия страшно и утопало в каком-то неземном блеске.
«Продать готовальню, бросить училище и поехать домой — ничего больше не остается! — с отчаянием думал он, — там хоть знакомых много… пособят!»
А в это время, недалеко от него, маленькие гимназисты играли на площадке в лапту. Мяч, которым они перекидывались, вдруг прилетел к скамейке Китаева. Тот подобрал его и положил к себе в карман. К нему сейчас же кинулся один из гимназистов — толстый, голубоглазый мальчуган.
— Дайте мяч! — обратился он к Китаеву.
— За него нужно выкуп — десять копеек! — мрачно объявил Китаев.
Гимназист подумал, что неизвестный молодой человек шутит.
— Ну, перестаньте дурачиться! Дайте! — протянул он.
— Я не дурачусь! — строго сказал Китаев. — Давайте деньги!
— С какой же стати? По какому праву?
— А по такому праву, что я ничего не ел!
— Ну, так подите домой, поешьте! — удивившись, посоветовал гимназист.
— А если у меня и дома-то нету! — сердито возразил Китаев.
Между тем, подошли и остальные гимназисты. Китаеву надоело толковать, и он швырнул им мяч, но в сердцах швырнул так высоко, что восхитил всех окружающих.
Они рассыпались опять за игрой, но чрез четверть часа игра прекратилась, и мальчики стали расходиться по домам. Первый гимназист, крайне заинтересованный загадочными словами Китаева и его ловкостью, подошел к нему и вступил в беседу:
— А вы ужасно здорово кидаете мяч! Вы, должно быть, страшно сильный? — почтительно начал он.
— Я бы еще дальше закинул, да уж очень ослаб!
— Отчего?
— Я же вам сказал, что ничего не ел… двое суток!
Гимназист смерил своего собеседника удивленным взглядом. Китаев не казался «бедным», а, скорее, походил на франта.
— Отчего же? — повторил свой вопрос мальчуган.
— Отчего? Оттого, что я нищий! У меня денег нет ни гроша, и не откуда взять! А есть до того хочу, что, просто, никакого терпенья нет!
Несмотря на мрачный вид, Китаев имел такую наивно-добродушную внешность, что гимназист почувствовал к нему полную симпатию. Китаев, с своей стороны, тоже понемножку исполнился благосклонностью к этому голубоглазому пареньку и поведал ему историю своих несчастий.
— Как же вы деньги-то потеряли? — спросил мальчуган.
— А я на архиерея засмотрелся… Архиерей проезжал в карете. Уж очень интересно было! А об эту пору и вытащили!
Гимназист задумался.
— Пойдемте к нам! — вдруг предложил он, — бабушка вас покормит. Я скажу ей, что вы два дня ничего не ели. Я один живу с бабушкой: дядя еще не приехал. Но только с одним условием: будете потом с нами в лапту играть?
— Буду! Отчего же? — серьезно ответил Китаев. — Если я поем, то у меня силы прибудет втрое, и я буду замечательно высоко закидывать мяч. Да это что! Лапта, это вздор, а вот и вам лучше сделаю настоящую электрическую машину!
По дороге к «бабушке» он успел подружиться с гимназистом Володей, и к его дому он подходил почти без всякого волнения, испытывая лишь неистовый голод.
Бабушка Володи, почтенная старушка, приняла Китаева с некоторым сомнением и сначала, в глубине души, даже не поверила, что этот прилично одетый молодой человек «два дня ничего не ел и совсем нищий», — как заявил ей Володя. Она, однако, ласково усадила Китаева за обед и лишь тут поняла, что внучек сказал правду: Китаев словно обезумел, получив, наконец, настоящую и обильную еду. У него потекли невольные слезы; ложка дрожала в его руке так, что он расплескивал суп. Горло ему сжимала судорога, и он поминутно захлебывался и давился едой. Старушка почти с ужасом смотрела на него.
После обеда Китаев повеселел и забыл и думать о завтрашнем дне. Он долго играл с гимназистами в лапту. Затем, под вечер, он налаживал опять в комнате у Володи электрическую машину.
Историю свою он так и не успел еще сообщить бабушке во всех чертах. Он и Володя лишь урывками знакомили ее, между делом, с истинным положением вещей, и она все еще никак не могла взять в толк, что такой чисто одетый молодой человек бедствует наподобие нищего. Но, догадываясь, что у него не все в порядке, она все-таки не расспрашивала его, а все больше молчала и рассматривала его. Уж очень он ее удивлял.
Когда пробило восемь часов, и Китаев счел неудобным долее оставаться, — его охватила опять тоска. Ему вдруг страстно захотелось совсем остаться в этих уютных и чистых комнатах, болтать с Володей и есть вкусную еду.
— Что, домой отправляетесь? — ласково спросила его бабушка, прощаясь с ним.
— Нет, на пароход! — грустно возразил Китаев.
— Разве вы уезжаете?
— Нет, я, просто, ночевать иду на пароход!
— Разве вы на пароходе живете? — удивилась, ничего не понимая, бабушка.
— Да, ведь у меня никакого дома-то нет! — с наивной откровенностью признался Китаев. — Я и ночую, как придется, — на пароходе или на барже. Теперь даже без подушки… Подушку продал!
— Что это, Господи! — искренно удивлялась старая дама, когда Китаев ушел. — Откуда такой взялся? С виду ничего, а послушаешь — так уши вянут! Не прощелыга ли какой? Чай, наврал нам обо всем! Кто он такой?
Внук передал ей всю историю Китаева, и бабушка долго не могла успокоиться от удивления и волнения. Как же он теперь жить-то будет?
II.
правитьА Китаев об эту пору ворочался с боку на бок на жесткой паре в помещении «для артельных пассажиров 4-го класса» — внутри громадного «самолетского» парохода.
Ему было до боли жалко покидать приютивших его сегодня людей, и опять начали преследовать его вопросы. Ну, сегодня он поел — и хорошо поел… Может быть, даже на два дня наелся… Но как быть послезавтра и далее? Откуда, наконец, взять денег?
Сегодня он пытался было зондировать гимназиста, — не нуждается ли он и репетиторе? Нет ли у него знакомых в этом роде?
— Я совершенно без всякого репетитора иду! — с гордостью заявил Володя. — А у товарищей уже есть репетиторы… Да и у нас ведь всего больше нужно репетировать из латыни!
«Вот, то-то! — думал теперь Китаев. — Какой же я репетитор?.. Одно остается: пойти куда-нибудь в услужение!»
Утром в училище он сделал деревянную обезьяну, которая сама лазила по бечевке, и продал ее за три копейки одному легкомысленному товарищу. На эти три копейки Китаев купил булку и моментально проглотил ее, после чего его аппетит опять возрос до чрезвычайной степени. Клянчить помощи у товарищей он не стал, но вечером прямо отправился опять к своему новому приятелю-гимназисту.
И внук, и бабушка приняли его в высшей степени любезно и опять накормили. Китаева грызли муки стыда и застенчивости, но муки голода еще того более грызли, и он ел тарелку за тарелкой, упорно переворачивая в своем мозгу настойчивую и совсем несообразную мысль.
Она пришла ему в голову еще вчера вечером, когда он улегся спать на пароходе. Еще тогда его охватила такая тоска по теплому углу и сытому существованию и по хорошим людям, что он решился рано или поздно проситься к «бабушке» на временное проживание в качестве прислуги, чтобы только та разрешила ему жить на кухне и давала ему еду: «не такую еду, как сегодня ел — это уже роскошь, а, просто, кашу и хлеб. Если их есть каждый день, аккуратно, так и то превосходно! Прокормиться бы таким манером хоть с полгода, пока не отыщется другая работа, и не бросать ученья! Буду ей работать! — думал Китаев — Дрова колоть буду, что есть силы, пол мести, самовары ставить. Для нее это будет выгодно: не надо горничной держать!»
Прошел вечер, а Китаев все не уходил «домой» и все не решался высказать бабушке свою просьбу. Но когда стемнело, и оставаться долее у Ильиных (он узнал фамилию бабушки) было нельзя, тоска так забушевала у него в сердце, что он не вытерпел: пошел к бабушке и, вместо того, чтобы прощаться, выпалил:
— Нельзя ли мне совсем остаться у вас?
Бабушка даже растерялась в первый момент:
— Что это, какой вы чудной? Как остаться?
— Да так… Я буду жить у вас… В кухне на полу буду спать… Я буду работать на вас, полы мыть, прислуживать, а вы меня кормите… кашей!..
— Что же это такое, Господи? — изумилась бабушка. — Что это за странность такая? В толк не возьму совсем!.. Какие чудеса!
Молодой человек, в форменной тужурке — и вдруг «спать в кухне на полу, прислуживать!..»
— Покамест справлюсь, подержите меня у себя… А то что же? Пропадать мне, что ли? Господи!..
И, представив себе, что его гонят, что мечты о каше и о теплом угле рушатся, Китаев вдруг заревел, да так громко, что явившийся сюда Володя сначала захохотал во все горло, но, увидев, что его приятель плачет по-настоящему, сам прослезился, глядя на него. Бабушку это так поразило, что она не могла вымолвить ни слова. Вспомнив вчерашний рассказ внука о судьбе Китаева, старушка прониклась сожалением к плачущему технику:
— Ну, оставайтесь! Что ж? Нас не убудет! — сказала она. — Только как же это прислугой-то? Да и как же это вам на кухне спать?.. И к тому же ко мне сын из Петербурга приедет! Ну, да уж оставайтесь! Бог с вами!
Китаев, как только узнал, что ему можно остаться, ужасно обрадовался и проявил в полном блеске свою непосредственность. Он захохотал и кинулся в кухню ставить самовар.
— Вот, я и начну работать для вас! — воскликнул он, громыхая в кухне самоварной трубой.
На следующий же день он достал откуда-то старого железа, олова, паяльную трубку и стал мастерить какой-то «двигатель». Володя был без ума от неожиданного сожителя, но бабушка сомневалась и сомневалась без конца. И жалко-то ей было Китаева, и в то же время он внес такой беспорядок и расстройство в ее маленькое хозяйство, что она теперь ночей не спала от беспокойства. Позволить Китаеву спать в кухне она никак не могла решиться, и ему было отведено место в комнате Володи. И стеснял он Анну Михайловну чрезвычайно.
В конце концов она решилась посоветоваться с сыном Митенькой, который жил в Петербурге и довольно часто наезжал к матери в родной город — то по делам, то, просто, отдохнуть и поесть домашних пирогов, а, главное, покрасоваться своим столичным ореолом и своими талантами в местном обществе.
Анна Михайловна написала ему обстоятельное письмо, в котором просила защиты и заступничества от нашествия иноплеменников и умоляла сына похлопотать за Китаева, потому что, как-никак, а бабушке было все-таки жалко бесприютного и беспомощного большого младенца Китаева.
III.
правитьНо Митенька и сам был легок на помине.
Чрез несколько дней после описанных событий он подъехал неожиданно к дому, где жила Анна Михайловна.
Впрочем, не совсем неожиданно: Анна Михайловна звала его в письме непременно приехать лично, и хотя не очень надеялась, что сын явится, но все-таки поджидала его. Письмо матери Дмитрий Львович не успел получить и о Китаеве ничего не знал. Он приехал исключительно затем, чтобы приятно и уютно пожить в милой домашней обстановке недельки полторы и повидать своих знакомых.
Когда извозчик остановился у квартиры матери, к Ильину выбежал из ворот молодой человек в форменной одежде — удивительно нескладный, с веселым, темным и каким-то четырехугольным лицом. Он стащил, раскланиваясь, фуражку с головы и кинулся вытаскивать из пролетки чемодан Ильина.
— Вы кто же будете? — спросил его с удивлением Ильин.
— Китаев, — кратко ответил тот и, улыбаясь, добавил, — бабушка и Володя ушли к вечерне…
— Какая бабушка? — недоумевающе спросил Дмитрий Львович.
— Анна Михайловна!
— Разве она вам бабушка?
— Да это я так, по глупости их называю, — счел нужным оправдаться Китаев, таща чемодан. — Володенька их бабушкой зовут, ну, и я, глядя на них! А уж я больше так-то не буду называть!
Ильин все-таки ничего не понимал.
Китаев поставил чемодан с необыкновенной нежностью на диван в комнате, куда оба вошли, и на замечание Ильина, что чемодан можно поставить на пол, он возразил:
— На полу «они» испачкаются!
В припадке вежливости он даже о чемодане выражался «они».
После этого он, сломя голову, побежал в кухню. До Ильина донесся его бас вместе с тоненьким женским голоском, принадлежавшим, очевидно, прислуге: — «Я поставлю сам!» — спорил неизвестный Ильину молодой человек, а прислуга укоризненным тоном возражала: — Опять самовар опрокинете!"
— Откуда он? — удивлялся Ильин.
Осмотревшись, он с неудовольствием заметил, что в гостиной, сверх обыкновения, стоял письменный стол и кровать Володи; в маленькой угловой комнате была поставлена чья-то другая кровать и лежали на полу и на скамейке какие-то инструменты, обрезки железа и жести, и был, вообще, изрядный кавардак. Эта перемена неприятно поразила Дмитрия Львовича… Его прежний угол в гостиной был занят теперь Володей.
«Что же это за непорядки? — подумал он. — Что-то тут неладно. А мама ни слова про это!»
В эту минуту таинственный незнакомец снова предстал пред Ильиным. Он встал навытяжку, как солдат, словно ожидая не то приказаний, не то допроса.
— Вы не думали, что я тут… существую? — ухмыльнулся он.
— Да, не думал. А вы все-таки кто же, собственно, будете?
— Ученик технического училища!
При этих словах Китаев с ласковой улыбкой оглядел свою тужурку.
— Я вас не о том хотел спросить! Вы знакомый, что ли, Анне Михайловне.
— Да нет… Я так… Просто, живу здесь… С улицы!
— Как с улицы?
— Да так.
Ильин поглядел на него с недоумением.
— Так, значит, вы живете здесь?
— Живу-с! Анна Михайловна ничего не говорят, не гонят! А вы разве еще не знаете ничего насчет меня?
— Ровно ничего!
Ильин сообразил, что тут, по всей вероятности, дело пахнет какой-нибудь милостью со стороны матери. Его удивляло только то, что она ничего не сообщила ему об этом. Но постепенно, слово за словом, он уяснил из беседы с Китаевым всю суть дела.
— Я говорил Анне Михайловне, — оправдывался Китаев, — ведь я буду объедать вас, так вы меня, пожалуйста, кормите отдельно попроще хлебом и кашей. Каша, по моему расчету, стоит всего рубль в месяц; конечно, без масла; да на что мне масло? Хлеб — 1 р. 25 копеек. Чаю я не буду пить… Чай даже вредно пить: я читал об этом в «Спутнике здоровья». А я за это буду услуживать. Анна Михайловна может не держать прислуги!
— Ну, что вы! — поморщился Ильин.
— Я ведь привычный! Ведь я мужик. Это я только спервоначалу кажусь барином, — при этих словах Китаев опять с расплывшейся счастливой улыбкой оглядел себя. — Вон, Ломоносов, когда учился, так на копейку квасу, да на две копейки хлеба съедал!
— Что же, вам техником, что ли, хочется быть? — спросил Ильин?
У Китаева засверкали глаза.
— Я, быть может, в изобретатели, т. е. в инженеры выйду! У меня способности есть к машинному делу. Я даже изобретать могу! — вдруг похвастался он.
— Неужели?
— Вправду! Я уж изобрел немножко: керосиновый двигатель особый… Хотите, покажу, что вышло?
И он устремился показывать, но Ильин остановил его. Китаев, войдя в азарт, продолжал свою речь:
— Замечательно интересный двигатель! И даже уже действует немножко; только все еще фыркает и плюется… Впрочем, они всегда так…
В эту минуту раздался звонок. Китаев, не окончив речи, вдруг сорвался с места и, по своему обыкновению, что есть силы, побежал в переднюю, крича:
— Бабушка, Анна Михайловна! Дмитрий Львович приехали!
— Спасибо, Митенька, что приехал! — радостно заговорила Анна Михайловна, обняв сына. — Уж так кстати приехал! Видел сокровище-то?
Китаев громко захохотал при слове «сокровище». Дмитрий Львович поморщился.
— Вот какого внука Бог послал! Меня зовет «бабушкой», себя считает Ломоносовым…
Китаев, появившись в дверях, вслед за этими словами заявил с своей стороны:
— Когда я нынче подавал прошение об освобождении от права учения, так, действительно, даже и подписался нечаянно Ломоносовым.
И он захохотал басом.
— Как так об «освобождении от права учения»? — спросил Ильин.
— Да уж такое особое прошение написал! — рассердилась Анна Михайловна. — Вот, поэтому и не освободили от платы!.. Ну, да об этом после поговорим! Степан Назарович, — обратилась она к Китаеву, — будет вам беса-то радовать — гоготать! Сбегайте за Володей — он в саду — зовите чай пить! Да не оставайтесь там сами; не то чаю не дам!
IV.
править— Что же это за ерунда такая? — спросил Ильин, когда Китаев ушел.
Анна Михайловна с оханьем и вздохами посвятила его во все подробности «происшествия»…
— И вот, живет он теперь уже вторую неделю! — жаловалась она. — Квартира-то, вон, какая тесная, а тут вдруг сидит в комнатах рослый мужик, необразованный, неприличный даже! Ест, пьет!.. Конечно, это пустяки, что пьет и ест, но, главное, неприятно иметь его рядом с собой… Сапоги он, что ли, чем себе мажет? Запах от него какой-то нехороший… И знаешь, Митенька, я ему все твое старое белье отдала! Уж извини! Ему совсем не в чем было ходить: свое он продал!
Ильин молчал с очень мрачным видом.
— Я тебе писала о нем. К счастью, ты сам приехал, — продолжала Анна Михайловна. — Что же, Митенька, мне с ним делать? Я в отчаянии. Знакомые только ужасаются да удивляются, а помощи от них никакой нет. Сама я — старуха, хлопотать не могу, а этот идол, словно дитя малое! Знает свои тетрадки да машины, а больше ничего не смыслит! Что же мне за напасть такая? Да и главный-то ужас, вот, в чем, — понизив голос, промолвила Анна Михайловна, — ведь он изобретатель! Все изобретает да устраивает какие-то двигатели; шипят они как-то страшно! Того и гляди, что случится, страшно сказать, взрыв! Меня это так беспокоит, что я по ночам не сплю, да и днем боюсь мимо его машин проходить. Электрическую машину устроил: искры из нее так и сыплются! Еще пожар случится! Руки у него всегда грязные — в керосине, в опилках, а уж обращение — ужас! Мужик-мужиком! Всю комнату загадил — в хлев превратил! Уж не знаю, как тебя-то устрою!
— Надо его выживать, мама! — мрачно сказал Ильин. — Что же это за безобразие такое? И вам неудобство, и мне скверно! Я хочу теперь к вам на целые недели наезжать!
— Но жалко его! Куда он денется? Ни родных, ни знакомых у него. Брошенный какой-то. И ни за что взяться не умеет, рассеянный, неловкий! От платы за ученье его, дурака, не освободили: через неделю выгонят, если не внесет денег. Пособия, книги нужны! И он отлично сознает свою беспомощность, извиняется, плачет, как ребенок. Жалко его ужасно… Говорят, учится он прекрасно! Но за что же мне-то испытание послано? И никакой от него, буквально, ни красы, ни радости! — Я, говорит, буду прислуживать вам, спать буду на кухне! — Но это же невозможно! Ведь все-таки он и одевается прилично, и вид имеет порядочного человека… Нельзя же заставлять его выносить помои или колоть дрова… Что соседи-то скажут?
Ильин делался все мрачнее и мрачнее.
— Вот, теперь пожить бы нам вместе, — заключила Анна Михайловна, — поговорить по душе, а тут эта коломенская верста будет свои двигатели чинить, да взрывы устраивать! Ох, как это все тошно!
— Надо его как-нибудь выжить и пристроить куда-нибудь! — произнес Дмитрий Львович. — Может быть, он, в самом деле, человек способный, и, конечно, следует дать ему возможность выбиться на дорогу, но держать его у нас немыслимо! Он, действительно, ужасно стесняет вас!
— Деньги я за него внесу! Бог с ними, — заметила Ильина, — как-нибудь перебьюсь; но все-таки так мне он надоел, так надоел, что, просто, слов не могу найти подходящих!
Дмитрий Львович впал в отвратительное настроение. Что касается денег, то он вовсе не думал, что «Бог с ними»! Денежный вопрос для него был весьма важен.
Он сразу сообразил, что все, расходы на содержание Китаева падут на него, потому что мать живет на свою пенсию в обрез, и достать ей лишних денег неоткуда. Стало быть, придется посылать матери деньги, урезывать свой бюджет, сокращать себя как раз в такое время, когда он начинал жить все шире и шире.
«А я собираюсь еще жениться!» — сердито думал Ильин.
Затем его немало бесило и то обстоятельство, что его уголок, его очаг в доме матери занят чужим человеком.
«Ведь я хотел прожить здесь недели полторы! — думал Дмитрий Львович, — а что же за жизнь в такой неурядице!»
И с озлоблением подумал он еще о том, что придется теперь хлопотать за этого дикого парня с четырехугольным лицом, доставать ему работу, стипендии…
Голос его совести, правда, время от времени напоминал ему, что не грех и похлопотать за беспомощного и, может быть, талантливого человека и вытаскивать из тьмы к свету разумное существо… И Дмитрий Львович успокаивал себя рассуждением, что так или иначе «устроит» Китаева:
— Чёрт с ним! Устрою его!
V.
правитьУтром Дмитрий Львович встал мрачнее тучи. Проходя мимо выпачканного в керосине и пыли Китаева (по случаю праздника тот сидел утром дома), он возненавидел его и не ответил ни слова на приветствие, которым Китаев встретил его.
— Как я буду устраивать его, — негодовал Дмитрий Львович, — что я за всемогущий такой? Придется, чёрт возьми, околачивать пороги у его училищного начальства!
Желая поскорее развязаться с этим неприятным делом, он решил немедленно приступить к хлопотам и отправился, едва пробило 11 часов, в техническое училище — к директору.
Директором оказался некто Шепелевич, человек хорошо известный Ильину. Этот Шепелевич был некогда одним из гимназических приятелей его старшего брата и в свое время немало потешался над «Митенькой» и дразнил его. Ильин, по старой памяти, терпеть его не мог и ненавидел его не менее, чем в настоящую минуту Степана Китаева.
Когда он узнал, придя в училище, с кем ему придется иметь дело, — он в первый момент, было, ушел из училища.
— Унижаться пред этим человеком? Да ни за что!
Но, выйдя за ворота училища и немножко пораскинув умом, Ильин вернулся. Шепелевич, сверх всяких ожиданий, отнесся к Ильину очень радушно, видя в нем интересного петербургского приезжего. Ильин почувствовал, что опять, как и всегда по приезде в родной город, впадает в какое-то особое «генеральское» настроение.
Побеседовав с Шепелевичем целый час и добившись от него всего, что было нужно, и даже, сверх того, получив обещание выдать Китаеву пособие из каких-то особых средств, Дмитрий Львович вышел от директора в несколько умиротворенном состоянии, хотя все еще внутренно бранился:
— Противная рожа! Так и ластится! Доволен, что пришли к нему за милостью!
А петербургский ореол все разгорался, по мере того, как он встречался на улице со своими знакомыми и выслушивал их комплименты своим литературным и адвокатским успехам и жадные вопросы:
— Ну, что там у вас в столице новенького?
Он принес свое сияние и в редакцию местной газеты, в которую некогда, со страхом и трепетом, послал свое первое произведение. Нынче он состоял в числе самых важных «почетных» сотрудников этой газеты — одним из тех сотрудников, которые, как и «почетные» мировые судьи, фактически не работают, а только украшают ведомство.
Дмитрия Львовича встретили там с воплями восторга и распростертыми объятиями.
— Дмитрий Львович! Батюшка! По какому этому счастливому случаю вы о нас вспомнили? Ужели рукопись притащили? Давайте, милый! Не глядя, в типографию отправим! Генеральский гонорар заплатим!
— А я думал, что с меня возьмете построчно, что следует! — рассмеялся Ильин, отвечая на сыпавшиеся к нему со всех сторон приветствия.
— Да вы что, в самом деле рукопись, что ли, принесли? — спросил редактор.
— Вправду принес… Только маленькую!
И Дмитрий Львович, смеясь, протянул собеседникам лоскуток бумаги с написанным объявлением о том, что «приезжий молодой человек желает иметь какую-нибудь письменную работу; может исполнять чертежи».
Редактор расхохотался:
— Это вы — «приезжий молодой человек», что ли?
— А если бы и я?
— Обнищали, что ли, в Питере? Вот, шутник-то!
Дмитрий Львович рассказал историю Китаева.
— Голубчик вы мой! — воскликнул редактор. — Да ведь это интереснейшее явление, и с каким громадным общественным значением! Тут не объявлениями нужно действовать, а написать статью — обратиться с громким криком ко всему обществу: — «Помогайте! Вытаскивайте на свет Божий жаждущую света душу! Пособляйте талантливому крестьянину-бедняку!» — Что вы это делаете? — Литератор, блестящий фельетонист, а упускаете такую богатую тему! Приносите, точно какой-нибудь жалкий филистер, грошовое объявление! Эх, вы!
Дмитрий Львович задумался.
— Лучше бы вы покричали! — промолвил он. — У меня ни малейшей охоты к этому нет! Я пошлю к вам самого Китаева, и вы используете его. Не сумею я написать, как следует! — оправдывался Ильин, — холодно выйдет у меня! Чёрт знает, что выйдет! Уж это я чувствую!
— А, вот я чувствую, что это выйдет у вас, как и все выходит, прекрасно! Как тут не вдохновиться? Тема такая животрепещущая, материал такой интересный, что даже вдова Пошлепкина недурную статью напишет! А вы — литератор с огоньком, с блеском! Что вы это, батюшка, обленились! Хоть бы, просто, из чувства дружбы и приязни дали нам что-нибудь? Ведь как никак, а наша газета впервые напечатала ваши произведения… Мы окрестили вас и воспитали… Стыдно, батюшка!
— Попробую! — мрачно объявил Ильин, — но за успех не ручаюсь!..
— Ну, а я ручаюсь! Пишите, пишите! Делайте доброе дело!..
Выйдя из редакции, Ильин столкнулся с одним своим товарищем по гимназии — нынче комиссионером богатой книжной торговли. Ильин и ему рассказал об угнетавшем его сердце Китаеве. Комиссионер — человек добрый и молодой — сам пошел навстречу желаниям Ильина, которые тот еще не решался высказать:
— Не могу ли я помочь чем-нибудь твоему протеже? — сказал он. — Я могу достать пособия, какие найдутся в нашем складе. Сегодня же, если хочешь, пошлю. Ты мне только доставь списочек книг, которые нужны.
— Ну, у меня покуда еще и денег нет! — возразил Ильин.
— Что же за счеты между нами? Заплатишь потом. Да, наконец, я, просто, от себя жертвую книги Китаеву. Надо же помочь ему выбиться на дорогу!..
«Дело-то налаживается! — с удовольствием подумал Дмитрий Львович. — Вот только, чёрт знает, как я буду статью-то эту писать: чепуха выйдет, и ничего больше!..»
VI.
правитьКогда он, пришел к обеду домой и сообщил о своих успехах матери и Китаеву, те только ахнули. Китаев поглядел на всемогущего Дмитрия Львовича, как на какое-то сверхъестественное существо.
— Иван Петрович неделю ходил-ходил, кланялся-кланялся: только пообещали освободить от платы и дать казенные книжки, а ничего не дали. А вы, вон, сразу все устроили!
— Ваш Иван Петрович только на мель вас посадил! — строго заметил Ильин. — Смутил, сбил с толка, привез в чужой город, оторвал от куска хлеба в родном городе, а ничего сделать для вас не мог. Пропали бы вы, пожалуй, оба, если бы он жив остался!..
Китаев замолчал, чувствуя, что чем-то не угодил петербургскому великому человеку, но не понимал, чем именно, и из-за чего он сердится.
— Вы у меня двигатель-то так и не поглядели! — робко произнес он.
— Вы лучше составьте поскорее список всех нужных вам книг, — еще строже сказал Ильин, — это будет дельнее!..
Желая поскорее разделаться со статьей, портившей его хорошее настроение, Дмитрий Львович сегодня же вечером уселся писать воззвание к обществу о Китаеве.
— Чёрт знает, что такое! — ворчал он, приготовляясь строчить. — Никогда в жизни не писал при таких глупых обстоятельствах! Напишу со злобы, пожалуй, такую ерунду, что хоть святых вон выноси!
Китаев, прослышавший от Анны Михайловны, что Дмитрий Львович будет сейчас писать о нем в газету, явился в гостиную и благоговейно стал пред Ильиным у самого письменного стола — смотреть, как тот пишет.
— Вам чего? — спросил его Ильин.
— Ничего-с! — улыбнувшись, ответил Китаев. — Поглядеть пришел, как вы пишете.
— Послушайте, Китаев, что я чучело, что ли, гороховое, чтобы на меня глазеть? — рассердился Ильин. — Пожалуйста, уйдите, а иначе я не могу ничего делать!
Китаев сконфузился и ушел к себе в комнату — рядом. Но там к нему присоединился Володя, и оба начали болтать. Правда, из особого почтения к писателю, они шептались, но таким громким шепотом, и комнаты были такие маленькие, что каждое слово было слышно Ильину.
— Что это он пишет? Сочиняет, что ли? — спрашивал Володя.
— Это «они» меня описывают, — хрипел своим шепотом на весь дом Китаев…
— Ну?..
— Право! Теперь описывают всего, как есть, а потом пропечатают… мне бабушка сказывали.
— Для чего? — шептал Володя.
Ильин встал и демонстративно, с треском затворил дверь. Беседовавшие умолкли и ушли из дома, но вместо них явилось новое препятствие творчеству Дмитрия Львовича: к нему пришла мать, уселась против него, оперлась локтем на его стол и вздыхала, любуясь на своего сына-спасителя.
— Нет! Невозможно работать! — рассердился Дмитрий Львович. — Уйдите, мама!
Мать ушла, но оказалась в положении той природы, которую «гонят в дверь, а она идет в окно»: она подходила к дверям на цыпочках и из-за дверей продолжала тайком любоваться на сына. Ильин чувствовал каждое ее движение. Дело кончилось тем, что он, не написав и страницы, обозлился и разбранил мать до того, что та обиделась и ушла горевать на кухню. Обидев ее, Дмитрий Львович почувствовал раскаяние и совершенно расстроился.
— Пойду, пройдусь! — решил он. — Нельзя же при таких дурацких условиях работать!
Ночь наступила ясная, теплая. Пройдясь по улице, Дмитрий Львович умиротворился и понял, в чем заключалось главное затруднение при его работе: он, в сущности слишком мало знал Китаевскую историю. Нужно было, попросту, поосновательнее допросить Китаева. У ворот дома он как раз встретил его: техник сидел с Володей на скамеечке и философствовал на тему, отчего одним все удается, а другие, умные и добрые, хоть стену лбом прошибут, а ничего не добьются?
— Китаев! Пойдемте, расскажите мне подробно свою биографию! — обратился к нему Ильин.
Китаев с полнейшим удовольствием последовал за Дмитрием Львовичем в гостиную, стал у письменного стола и задумался, а потом начал с расстановкой, торжественным басом:
— Родился я в тысяча…
— Не надо этого! Ну, к чему это? — прервал его Ильин. — Вы попроще и покороче расскажите, как вы сюда попали и как бедствовали?
— Как на пароходах-то ночевал?
— И как на пароходах ночевали, ну, и все прочее: например, какие вы там, в вашем городе, машины стряпали?
— На пароходах было довольно скверно! — промолвил Китаев. — Жестко было спать, и потом приходилось вставать в шесть часов, а не то уедешь. Я задачи даже там решал — от голода! На одном пароходе капитан подумал, что это я пароходные безобразия описываю в газету, раскричался на меня и велел меня прогнать. Я на баржу ушел спать, а там на меня ящики с грузом свалились… Ушибся я здорово. Я уже заснул, а они вдруг как трахнут на меня! Я испугался, побежал, не знаю, куда, а матросы смеются. Чуть в воду с перепуга не свалился! Ну, а потом ничего! Опять стал на пароходах спать! В машину лазил, смотрел, нет ли каких-нибудь новых приспособлений? Один раз даже пособил помощнику машиниста.
И, отвечая на вопросы, Китаев слово за словом сообщил Ильину всю историю своих мытарств.
VII.
правитьБыло уже далеко за полночь. Все в доме спали, и никто теперь не мешал Ильину работать. Подвергнув Китаева обстоятельнейшему допросу, он теперь услал его спать, а сам строчил, что называется, напропалую. Вдохновение, наконец, осенило его, и «крик к обществу» обещал выйти удачным и в достаточной степени громким. Перо его бегало по бумаге легко и свободно. Ильин увлекся своей статьей и даже испытывал живую симпатию к Китаеву, но не к тому Китаеву, который спал, храпя на все лады, в соседней комнате, а к Китаеву, созданному творческим воображением Дмитрия Львовича. Этот фантастический Китаев, по своим бедствиям и по своей биографии, вполне походил на настоящего, но был совершенно приличен, не пахнул керосином и не стеснял Ильинского очага своим присутствием.
Зато настоящий Китаев — прототип того Ломоносова, о котором говорилось в статье, выводил Ильина из терпения своим неистовым храпом. И Дмитрий Львович, повествуя о нем в самом нежном тоне, злился на него и ругал его на все корки:
— Что это за животное такое! Что у него с носом-то делается? Ей-Богу, пойду и швырну в него чем-нибудь!
И в то же время он писал следующие строки:
«В душном и тесном помещении 4-го класса, на пароходе, этот бесприютный мученик знания делает алгебраические задачи и штудирует учебник, чтобы отвлечь внимание от грызущего его голода. И никто из его товарищей и учителей не подозревает, что этот толковый и способный ученик К., по виду не отличающийся от прочих учащихся, не имеет угла в городе, не имеет куска хлеба и совершенно не знает, что же, наконец, будет с ним завтра или послезавтра. И какая сила воли в этом юноше! Голодный, в безнадежном отчаянии, он ухитряется учиться на пятерки, а ночью, забравшись в пароходную машину, показывает машинисту изобретенное им нововведение, забывая о голоде и о неприглядном будущем!»
Было уже три часа утра, когда Ильин кончил свою статью, зевнул и пошел спать.
Статья имела шумный успех, чего совершенно не ожидал ее автор. Чрез два дня в редакции были уже получены первые пожертвования на имя Китаева. Мало того: Китаеву были предложены письменные занятия в одном из местных учреждений. Китаев совершенно обезумел от радости:
— Вот, теперь я буду сам себе голова! Не буду беспокоить Анну Михайловну! На собственную квартиру перееду!
И он целый день ходил за Ильиным, вздыхал от счастья и приставал к Дмитрию Львовичу с благодарностями.
— Как мне вас благодарить? И слов таких у меня нету! Как мне только вас отблагодарить?
— Да и не надо! Будьте здоровы и благополучны, да меня лихом не поминайте!
— Ну, уж это как же можно «лихом»? Да я что сделаю? Я, вот, придумаю какую-нибудь машину и назову ее, в вашу честь, как-нибудь «ильинограф» или «ильинофон»! Ей-Богу!
Чрез несколько дней Китаев, к удовольствию Анны Михайловны и к огорчению Володи, действительно, переехал «на собственную квартиру». Ильин простер свои благодеяния до того, что вторично посетил Шепелевича и добился от него форменного определения Китаева кандидатом на казенное содержание в интернате с весеннего полугодия, под условием успехов в учении, чего Китаеву, конечно, было не занимать стать!
Литературный и всякий иной успех окончательно примирил Ильина с Китаевым, а когда тот перебрался на отдельное жительство, увезя с собою свои вонючие и шипящие двигатели, когда перестал удручать Ильина хлопотами за себя, Ильин почувствовал к нему расположение, дружески беседовал с ним и даже поудивлялся над какою-то мудреной стряпней техника.
Анна Михайловна не знала, как и благодарить сына, так благополучно освободившего ее от нашествия иноплеменника.
А сам иноплеменник процветал теперь в полном смысле: у него была настоящая квартира, не из милости, а собственная. Ел он вдоволь, спал мягко. Однажды, еще в периоде самого первого острого благополучия, он даже нарочно отправился вечером на пристань, поглядеть взором счастливого человека на места минувших страданий. Поглядел и вернулся довольный.
— В своем дому куда лучше, чем там!
А главное, он теперь был уже совершенно спокоен за судьбу своего образования. Учился он прекрасно, пособия имел все, какие только было нужно, и, мало того, получил доступ на фабрику. Там он теперь околачивался все свободное время, рассматривая «с ученым видом знатока» всякие приспособления и соображая, нельзя ли еще что-нибудь приспособить, упростить, улучшить?
— Удивительный человек Дмитрий Львович! — вздыхал он от полноты чувств. — В один момент все уладил, да еще как!
Но, радуясь и удивляясь Дмитрию Львовичу, он, сказать по правде, не испытывал к нему ни капли того теплого и нежного чувства, которое влекло его к Ивану Петровичу, неудачнику, бессильному и бесталанному, но так искренно полюбившему Китаева и так много пожертвовавшему для него. К Ильину Китаев чувствовал благоговение и изумление, но сознавал, что тот швырнул ему свое блестящее благодеяние, как вынужденную подачку.
Сопровождаемый благодарностями и пожеланиями всяких благ, Дмитрий Львович укатил недели через полторы обратно в Петербург. Он ехал продолжать свою обычную широкую столичную жизнь: зарабатывать легко и быстро сотни рублей, так же легко и быстро проживать их, посещать за бешеные деньги оперу, кутить в ресторанах и, наконец, жениться.
Вспоминая Китаевскую историю, он все более и более удивлялся легкости, с которой ему далась победа. И чем далее вспоминал, тем более преклонялся пред собственными талантами.
— Сделал доброе дело, вытащил на свет Божий человека, и так легко, как другому плюнуть! Написал, с ругательствами и в удрученном виде, статью, которая произвела сильное впечатление! Удивительно!
И только одна маленькая, но нескромная мысль так-таки и не пришла ему в голову: сделал ли бы он свое доброе дело, занялся ли бы он устройством и спасением погибавшего Китаева, если бы его попросили об этом со стороны и если бы Китаев не позволил себе своего наивного насилия над личностью и имуществом «бабушки», поселившись в ее квартире?
1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.