Битва жизни (Диккенс; Резенер)/ДО

Битва жизни
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Фёдор Фёдорович Резенер

Оригинал: англ. The Battle of Life, опубл.: 1846. — Источникъ: az.lib.ru

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО, Ф. РЕЗЕНЕРА. ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.

БИТВА ЖИЗНИ.

Часть I.

Однажды, все равно, когда именно, въ храброй Англіи, все равно гдѣ, происходила страшная битва. Это было въ одинъ изъ длинныхъ, лѣтнихъ дней, когда трава была еще зелена. Въ этотъ день полевые цвѣты, предназначенные служить кубками для душистой росы, наполнились до краевъ кровью и, погибая, склоняли къ землѣ свои пестрыя чашечки. Миріады насѣкомыхъ, заимствовавшихъ свой нѣжный цвѣтъ отъ чистыхъ травъ и листьевъ, окрасили кровью умирающихъ людей и, расползаясь въ испугѣ, оставляли на пути страшные неестественные слѣды. Бабочки уносили въ воздухъ на своихъ пестрыхъ крылышкахъ капли крови. Вода въ ручьѣ текла краснымъ потокомъ. Утоптанная земля превратилась бъ трясину, и въ многочисленныхъ лужахъ, сдѣланныхъ ногами людей и копытами лошадей, съ тѣмъ же кровавымъ оттѣнкомъ отражалось небо и мрачно сверкало солнце. Да сохранитъ насъ Богъ отъ зрѣлищъ, свидѣтелемъ которыхъ былъ мѣсяцъ, когда, отдѣлившись отъ темной линіи далекихъ холмовъ, покрытыхъ лѣсомъ, онъ взошелъ надъ этимъ полемъ, усѣяннымъ людьми, лежавшими навзничь съ обращенными вверхъ неподвижными взорами, которые когда-то на груди матери искали ея ласковаго взгляда и, тихо, засыпали. Сохрани насъ Богъ узнать тѣ тайны, которыя вѣтеръ, пролетѣвшій чрезъ это поле, шепталъ потомъ о битвѣ, бывшей въ теченіе дня, о смерти и страданіяхъ во время ночи.

Много мѣсяцевъ прошло потомъ надъ этимъ полемъ битвы; много звѣздъ освѣщало его; много разъ вѣтеръ со всѣхъ четырехъ концовъ земли проносился надъ ними, прежде чѣмъ исчезли слѣды этого сраженія.

Однакоже, они исчезли понемногу, ибо природа, далекая отъ всѣхъ человѣческихъ страстей, снова обрѣла свой свѣтлый покой и начала опять улыбаться преступному полю, какъ она это дѣлала прежде, когда оно было чисто и незапятнано. Жаворонки запѣли, кружась надъ нимъ въ высотѣ; ласточки стали летать взадъ и впередъ, дотрогиваясь до него своими быстрыми крыльями; тѣни бѣгущихъ облаковъ быстро нагоняли одна другую по травѣ и хлѣбу, по полямъ, засѣяннымъ кормовой рѣпой, по лѣсамъ, по крышамъ домовъ маленькаго городка, пріютившагося между деревьями, и улетали далеко на окраины, гдѣ сходятся небо и земля и гдѣ гаснетъ красный закатъ солнца. Хлѣба сѣялись, росли и убирались; ручей, который текъ прежде краснымъ потокомъ, приводилъ теперь въ движеніе водяную мельницу; работники насвистывали пѣсню, идя за плугомъ; жнецы и косари мирно сходились на работу; на лугахъ паслись овцы и волы. Дѣти перекликались, спугивая птицъ съ кустовъ; дымъ подымался изъ трубъ сельскихъ домовъ; мирно раздавался въ праздникъ колокольный звонъ. Старики жили и умирали. Робкія насѣкомыя, живущія въ поляхъ, и луговые цвѣты выростали и гибли въ опредѣленные сроки. И все это на томъ же кровавомъ полѣ, на которомъ тысячи за тысячами падали убитые люди въ день страшной битвы.

Но въ первое время среди ярко зеленѣющихъ хлѣбовъ показывались темно-зеленыя пятна, на которыя люди смотрѣли съ ужасомъ. Изъ году въ годъ являлись они, свидѣтельствуя о томъ, что подъ этими плодородными мѣстами была схоронена, безъ разбора, куча людей и лошадей, которая обогащала почву. При разработкѣ этихъ мѣстъ пахари приходили въ ужасъ отъ множества червей, кишѣвшихъ въ нихъ; снопы, которые они производили, долго потомъ назывались снопами битвы; они складывались особо, и никто никогда не видалъ, чтобы въ праздникъ жатвы былъ на возу хоть одинъ такой снопъ. Долго еще въ каждой вспаханной бороздѣ находили остатки отъ битвы. Долго стояли на полѣ сраженія пораненныя деревья, долго валялись остатки изрубленныхъ и изломанныхъ заваловъ и частоколовъ, у которыхъ происходили жаркія схватки; были мѣста до того утоптанныя, что на нихъ не росло ни одной былинки. Долго ни одна сельская красавица не украшала своихъ волосъ и груди самыми нѣжными цвѣтами съ этого поля смерти, и много лѣтъ не срывали на немъ ни одной ягоды, думая, что эти ягоды оставляютъ несмываемыя пятна на рукахъ, которыя ихъ трогаютъ.

Но времена года, хотя и мимолетныя, какъ лѣтнія тучи, изгладили съ теченіемъ времени и эти послѣдніе слѣды битвы, такъ что воспоминаніе о ней остались въ умахъ сосѣднихъ жителей въ видѣ легендъ, которыя, въ свою очередь, превратились въ бабьи сказки, вспоминаемыя въ долгіе зимніе вечера передъ очагомъ и забываемыя съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе.

На тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ дикіе цвѣты и ягоды оставались такъ долго нетронутыми, на тѣхъ самыхъ мѣстахъ возникли сады, выстроились дома и на зеленыхъ лужайкахъ дѣти играли въ сраженія. Пораненныя деревья обратились въ дрова, которыя въ рождественскую пору ярко и весело пылали въ очагахъ. Темнозеленыя мѣста исчезли точно такъ же, какъ и память о тѣхъ, кто лежалъ подъ ними. Плугъ выпахивалъ еще отъ времени до времени куски заржавленнаго металла, но трудно было-бы сказать, къ чему служили когда-то эти куски, и тѣ, кто находилъ ихъ, дивились и спорили объ ихъ назначеніи. Старый, измятый панцирь и такой же шлемъ такъ давно уже висѣли въ церкви, что слабые, полуслѣпые старики, которые съ трудомъ видѣли ихъ теперь, помнили, что еще въ дѣтствѣ они съ удивленіемъ смотрѣли на нихъ. Если бы войско, падшее на этомъ полѣ, могло ожить на мгновеніе въ томъ видѣ и на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ его постигла преждевременная смерть, то изъ нѣдръ земли поднялись бы легіоны изрубленныхъ, ужасныхъ воиновъ. Они появились бы повсюду: въ поляхъ, въ дверяхъ и окнахъ, у очаговъ мирныхъ домовъ. Они наполнили бы житницы и амбары, они стали бы между колыбелью ребенка и его няней; они поплыли бы вмѣстѣ съ потокомъ и закружились у мельницы; они столпились бы во фруктовыхъ садахъ, наводнили луга и наполнили хлѣбный дворъ доверху умирающими людьми. Такъ измѣнилось поле битвы, на которомъ тысячи за тысячами падали убитые въ день страшной битвы.

Нигдѣ, быть можетъ, оно не измѣнилось такъ, лѣтъ сто тому назадъ, какъ въ маленькомъ фруктовомъ садикѣ, примыкавшемъ къ старому каменному дому съ портикомъ, обвитымъ жимолостью.

Въ одно прекрасное осеннее утро изъ этого фруктоваго сада раздавались звуки музыки и смѣхъ; двѣ молодыя дѣвушки весело танцовали на травѣ, между тѣмъ какъ съ полдюжины крестьянокъ собирали, стоя на лѣстницахъ, яблоки съ деревьевъ, останавливая по временамъ свою работу, чтобы полюбоваться этими дѣвушками и принять участіе въ ихъ весельѣ. Это была милая, оживленная, естественная сцена; день былъ превосходный, мѣсто уединенное, и двѣ дѣвушки, непринужденныя и беззаботныя, танцовали со всею свободою и весельемъ молодой души.

Я того мнѣнія, и вы, вѣроятно, согласитесь со мною, что если бы на свѣтѣ не существовало ничего подобнаго тому, что называется принужденностью, и «на показъ», то мы чувствовали бы себя гораздо лучше и сами были бы несравненно пріятнѣйшимъ обществомъ, нежели мы есть на самомъ дѣлѣ.

Прелестную картину представляли эти двѣ танцующія дѣвушки. У нихъ не было ни одного зрителя, кромѣ сборщицъ яблоковъ, стоявшихъ на лѣстницахъ. Молодыя дѣвушки были очень рады, что доставляютъ послѣднимъ удовольствіе; но онѣ танцевали для того, чтобы доставить удовольствіе себѣ, и вы не могли бы не любоваться ими, точно такъ-же, какъ онѣ не могли не танцовать.

Какъ онѣ танцевали!

Не какъ балетныя танцовщицы. Вовсе нѣтъ. И не какъ лучшія ученицы M-me… какой бы то ни было. Нисколько. Этотъ танецъ не былъ ни кадриль, ни минуэтъ, ни даже сельскій танецъ. Онъ не былъ ни въ старомъ, ни въ новомъ вкусѣ, ни во французскомъ, ни въ англійскомъ стилѣ; хотя, пожалуй, онъ былъ немного въ стилѣ испанскомъ, свободный и живой, какъ-бы вдохновляемый веселыми звуками кастаньетъ. Онѣ танцевали между деревьями фруктоваго сада, пускались вдоль по аллеямъ и снова возвращались, кружились, обвивъ талію одна другой, и обаяніе ихъ оживленнаго воздушнаго танца, казалось, распространялось вокругъ въ освѣщенной лучами солнца окрестности все шире и шире, какъ разбѣгающійся по водѣ кругъ. Ихъ распущенные волосы и развѣвавшаяся одежда, упругая трава, сгибавшаяся подъ ихъ ногами, вѣтви, хрустѣвшія въ утреннемъ воздухѣ, осенніе листья, сверкавшіе на солнцѣ и бросавшіе пятнами тѣни на нѣжную зелень газона, душистый вѣтеръ, пролетавшій по саду и затѣмъ весело отправлявшійся вертѣть вѣтряную мельницу, — все это, все, что находилось между двумя дѣвушками и плугаремъ, работавшимъ на сосѣднемъ холмѣ и казавшимся уже самымъ далекимъ предметомъ на землѣ, — все, казалось, танцовало вмѣстѣ съ ними.

Наконецъ младшая изъ сестеръ, запыхавшись и весело смѣясь, бросилась отдохнуть на скамейку. Другая прислонилась къ дереву возлѣ нея. Музыка, состоявшая изъ странствующихъ арфы и скрипки, закончила свою игру громкимъ смѣлымъ аккордомъ, какъ-будто хвастаясь своими еще свѣжими силами, хотя, по правдѣ сказать, она играла такъ энергично и до такой степени соперничала съ танцующими, что положительно не могла бы продолжать и полминуты дольше. Между сборщицами яблокъ пробѣжалъ шопотъ одобренія, послѣ чего онѣ принялись снова за работу, какъ трудолюбивыя пчелки.

Можетъ быть, ихъ прилежаніе усилилось еще и оттого, что въ эту минуту пожилой господинъ, который былъ никто иной, какъ самъ докторъ Джедлеръ (надо сказать, что домъ и фруктовый садъ принадлежали доктору Джедлеру и что молодыя дѣвушки были его дочери), быстрыми шагами вошелъ въ садъ, чтобы узнать, что случилось и какой чортъ завелъ музыку въ его владѣнія, да еще передъ завтракомъ. Ибо докторъ Джедлеръ былъ большой философъ и не большой меломанъ.

— Музыка и танцы сегодня! сказалъ про себя докторъ, остановившись. Я думалъ, что онѣ боятся этого дня; но это міръ противорѣчій. Грэсъ, Маріонъ, прибавилъ онъ вслухъ, скажите пожалуйста, развѣ міръ сталъ сегодня еще безумнѣе обыкновеннаго?

— Если оно и такъ, отецъ, возразила его младшая дочь, Маріонъ, подходя близко къ нему и смотря ему въ лицо, то будь снисходителенъ на этотъ разъ, потому что сегодня день рожденія кого-то.

— День рожденія кого-то, моя кошечка? возразилъ докторъ. Развѣ ты не знаешь, что каждый день бываетъ чье-нибудь рожденіе? Развѣ ты никогда не слыхала, сколько новыхъ актеровъ вступаетъ каждую минуту на эту… ха! ха! ха!.. невозможно говорить объ этомъ серьезно… на эту нелѣпую и смѣшную сцену, называемую жизнью?

— Нѣтъ, отецъ, не слыхала.

— Нѣтъ, конечно, лѣтъ, ты не могла этого слышать: ты женщина… т. е. почти. Кстати, сказалъ докторъ, смотря на ея хорошенькое личико: я полагаю, что это день твоего рожденія.

— Неужели ты это полагаешь, отецъ? воскликнула любимая дочь, смѣясь и вытягивая свои красныя губки для поцѣлуя.

— На! И возьми вмѣстѣ съ нимъ мою любовь, сказалъ докторъ, цѣлуя ее, и желаніе многихъ счастливыхъ повтореній этого… вотъ смѣшная выдумка!.. этого дня. Затѣмъ онъ прибавилъ про себя: Вотъ хорошая штука: желать счастливыхъ повтореній такой шутки, какъ эта жизнь! ха! ха! ха!

Докторъ Джедлеръ, какъ я сказалъ, былъ большой философъ, и вся сущность и тайна его философіи состояла въ томъ, чтобы считать жизнь огромной шуткою, чѣмъ-то до того нелѣпымъ, что ни одинъ разумный человѣкъ не можетъ смотрѣть на нее серьезно.

Его система вѣрованій была вначалѣ тѣсно связана съ полемъ битвы, на которомъ онъ жилъ, какъ вы это скоро поймете.

— Хорошо! Но какъ же вы достали музыку? спросилъ докторъ. Это, конечно, похитители куръ, но откуда явились эти музыканты?

— Альфредъ прислалъ намъ музыку, отвѣтила Грэсъ, поправляя въ волосахъ своей сестры нѣсколько полевыхъ, цвѣтовъ, которыми она сама съ полчаса назадъ украсила ея головку и которые во время танцевъ пришли въ безпорядокъ.

— А, это Альфредъ прислалъ музыку?

— Да. Рано утромъ, когда онъ отправился въ городъ, онъ встрѣтилъ этихъ музыкантовъ. Они странствуютъ пѣшкомъ и остановились въ городѣ для ночлега. И такъ какъ сегодня день рожденія Маріонъ, и Альфредъ думалъ доставить ей удовольствіе, то онъ и прислалъ ихъ сюда съ записочкой ко мнѣ, въ которой говорилось, что они посланы съ тѣмъ, чтобы задать сестрѣ серенаду, если, впрочемъ, я это одобрю.

— Да, да, сказалъ докторъ: онъ всегда спрашиваетъ твоего согласія.

— А такъ какъ я была на это согласна, продолжала Грессъ веселымъ тономъ, любуясь хорошенькой головкой, которую она убирала въ это время, и такъ какъ Маріонъ была въ очень веселомъ расположеніи духа и стала танцовать, то и я присоединилась къ ней. Такимъ образомъ мы танцевали подъ музыку Альфреда, пока не выбились изъ силъ, и музыка была намъ тѣмъ пріятнѣе, что была прислана именно Альфредомъ. Не правда-ли, Маріонъ?

— А не знаю, Грессъ. Какъ ты меня мучишь Альфредомъ!

— Я тебя мучу, говоря о твоемъ возлюбленномъ? спросила сестра.

— Да, конечно, мнѣ не доставляетъ особеннаго удовольствія слышать о немъ, сказала своенравная красавица, обрывая лепестки цвѣтовъ, которые она держала въ рукахъ и разбрасывая ихъ по землѣ. Мнѣ почти надоѣло вѣчно слышать о немъ; а что касается до того, что онъ мой возлюбленный…

— Шш! Не говори легкомысленно даже въ шутку о вѣрномъ сердцѣ, которое все принадлежитъ тебѣ, Маріонъ, воскликнула ея сестра. Во всемъ мірѣ нѣтъ сердца вѣрнѣе сердца Альфреда.

— Да, да, сказала Маріонъ, подымая брови съ забавнымъ выраженіемъ равнодушнаго уваженія. Можетъ быть, въ цѣломъ мірѣ нѣтъ. Но я не знаю, заключается ли въ этомъ какое нибудь достоинство. Я… я не нуждаюсь въ томъ, чтобы онъ былъ такъ вѣренъ мнѣ. Я никогда не просила его объ этомъ. Если онъ ожидаетъ, что я… Но, милая Грэсъ, зачѣмъ говорить теперь о немъ!

Весело было смотрѣть на граціозныя фигуры двухъ прелестныхъ дѣвушекъ, когда онѣ, обнявшись, бродили между деревьями и разговаривали такимъ образомъ: одна серьезно, другая шутливо, но обѣ съ нѣжной любовью другъ къ другу. Но странно было видѣть, что глаза младшей сестры наполнились слезами и какое-то страстное, глубокое чувство проглядывало въ ея своенравныхъ словахъ, — чувство, которое какъ-бы болѣзненно боролось съ тѣмъ, что она высказывала.

Разница въ ихъ лѣтахъ не могла быть больше четырехъ лѣтъ; но Грэсъ, въ своей нѣжной заботливости о сестрѣ, казалась старше, нежели она была на самомъ дѣлѣ, какъ это часто бываетъ, когда двѣ дѣвушки лишены съ дѣтства материнскихъ заботъ (а жена доктора умерла). Грэсъ была гораздо дальше, нежели могли объяснить то ихъ лѣта, отъ всякаго участія, кромѣ симпатіи и истинной любви, въ ея своенравныхъ прихотяхъ. О, высокія чувства матери! Ваша тѣнь, даже слабый вашъ отблескъ дѣлаютъ сердце чистымъ и приближаютъ людей къ ангеламъ!

Докторъ наблюдалъ за ними и, вслушавшись въ ихъ разговоръ, ограничилъ свои размышленія тѣмъ, что внутренно смѣялся надъ безуміемъ всякой любви и привязанности и надъ обманомъ, въ которомъ живутъ молодые люди, думающіе, хотя одну минуту, что можетъ быть что нибудь серьезное въ такихъ пустякахъ, и всегда, рано или поздно, образумливаемы… всегда! Но контрастъ между спокойнымъ лицомъ хозяйки дома и болѣе красивымъ лицомъ его младшей дочери выказалъ доктору всѣ прекрасныя, украшающія его домъ, качества, всю самоотверженность Грэсъ, ея характеръ, милый и кроткій, но въ то же время обладающій твердостью и силой духа, и ему стало больно за нее, за нихъ обѣихъ, что жизнь такая нелѣпая штука.

Докторъ никогда и не думалъ освѣдомиться, смотрятъ-ли его дочери или кто-бы то ни было серьезно на эту химеру. Но вѣдь онъ былъ философъ.

Добрый и великодушный человѣкъ по природѣ, онъ споткнулся случайно объ этотъ обыкновенный философскій камень (отыскиваемый гораздо легче, чѣмъ предметъ изысканій алхимиковъ), который иногда подшибаетъ добрыхъ и великодушныхъ людей и имѣетъ несчастное свойство покрывать золото ржавчиною и обращать все великое въ ничтожество.

— Бритэнъ, позвалъ докторъ, Бритэнъ! Эй!

Маленькій человѣкъ съ необыкновенно кислой и недовольной физіономіей вышелъ изъ дому и отвѣтилъ на этотъ зовъ безцеремоннымъ: «Ну, что тамъ?»

— Гдѣ столъ для завтрака? спросилъ докторъ.

— Въ домѣ, отвѣтилъ Бритэнъ.

— Не угодно-ли вамъ будетъ накрыть здѣсь, какъ это было вамъ сказано вчера вечеромъ! сказалъ докторъ. Развѣ вы не знаете, что у насъ будутъ сегодня гости? Не знаете, что до прихода дилижанса намъ надо окончить нѣкоторыя дѣла? Что это совершенно особенный случай?

— Я ничего не могъ сдѣлать, докторъ Джедлеръ, пока женщины не кончили собирать яблоки. Развѣ я могъ? отвѣтилъ Бритэнъ, возвышая въ своихъ разсужденіяхъ голосъ все громче и громче, пока онъ не сталъ наконецъ уже очень громокъ.

— Такъ! но теперь кончили-ли онѣ свою работу? отвѣтилъ докторъ, смотря на свои часы. Ну, прибавилъ онъ, хлопая въ ладоши, теперь скорѣе, поторопитесь. Гдѣ Клеменси?

— Я здѣсь, сударь, отвѣтилъ голосъ съ лѣстницы, и въ то же мгновеніе съ нея быстро спустилась пара неуклюжихъ ногъ. Кончено! Ступайте, дѣвушки! Все будетъ готово въ полминуты, сударь.

Съ этими словами она стала хлопотать самымъ усерднымъ образомъ и представила собою глазамъ присутствовавшихъ до того оригинальное, свойственное ей одной зрѣлище, что оно оправдаетъ нѣсколько словъ введенія.

Ей было лѣтъ тридцать. Лицо у нея было полное и веселое, хотя имѣло какое-то странное выраженіе неповоротливости ума, которое дѣлало его положительно смѣшнымъ. Но необыкновенная простота ея походки и движеній могли-бы замѣнить всякое лицо на свѣтѣ. Если мы скажемъ, что у нея были двѣ лѣвыя ноги и руки, взятыя у кого-нибудь посторонняго, что всѣ эти четыре члена казались вывихнутыми и когда приходили въ движеніе, то двигались вкривь и вкось, — то мы представимъ только слабый абрисъ настоящей картины. Если мы скажемъ, что Клеменси была совершенно довольна устройствомъ своихъ членовъ и считала это устройство до нея не касающимся, что она принимала свои руки и ноги такими, какими онѣ были, и позволяла имъ распоряжаться съ собою, какъ случится, то мы отдадимъ только слабую справедливость ея душевному спокойствію. Костюмъ ея состоялъ изъ непостижимой пары своевольныхъ башмаковъ, которые никогда не хотѣли итти туда, куда шли ея ноги, изъ синихъ чулокъ, изъ пестраго набойчатаго платья самаго уродливаго фасона, какой только можно достать за деньги, и изъ бѣлаго передника. У нея были всегда засученные рукава, и локти ея, по какимъ-то случайностямъ, были постоянно покрыты синяками и царапинами; это обстоятельство такъ заботило ее, что она всегда старалась выворачивать ихъ и ставила въ невозможныя положенія. Гдѣ-то на головѣ торчалъ маленькій чепчикъ, но рѣдко случалось, чтобы онъ сидѣлъ на мѣстѣ, предназначенномъ для этой части дамскаго туалета. Однако же, съ головы до ногъ, она была чрезвычайно опрятна и имѣла видъ какой-то разрозненной аккуратности. И дѣйствительно: ея похвальное стремленіе быть всегда аккуратной, какъ передъ своею совѣстью, такъ и въ глазахъ людей, заставляло ее совершать самыя смущенныя эволюціи при сжиманіи какой-то деревянной дощечки (части ея корсета, которая обыкновенно называется планшетомъ) и при борьбѣ съ своей одеждой, пока та не приходила въ симметрическій порядокъ.

Такова была наружность Клеменси Ньюкомъ, которая, какъ полагали, безсознательно исказила свое имя и изъ Клементины сдѣлала Клеменси; но этого никто не зналъ навѣрное, потому что ея глухая и феноменально старая мать, которую она почти со своего дѣтства кормила, умерла, и у Клеменси не осталось другихъ родственниковъ.

Теперь Клеменси хлопотала, накрывая на столъ, останавливаясь отъ времени до времени, складывая свои голыя красныя руки, потирая при этомъ израненные локти и внимательно осматривая столъ, пока не вспоминала вдругъ, чего еще недостаетъ; тогда, переваливаясь, она отправлялась за тѣмъ, что было нужно.

— Вотъ они идутъ, ваши два законника, сударь, сказала Клеменси тономъ, выражавшимъ не слишкомъ большое доброжелательство.

— Ага! воскликнулъ докторъ, направляясь къ воротамъ, навстрѣчу гостямъ. Здравствуйте, здравствуйте! Грэсъ, милая, Маріонъ, господа Снитче и Крэгсъ пришли. Гдѣ-же Альфредъ?

— Онъ долженъ скоро вернуться, отецъ, отвѣтила Грэсъ. Сегодня утромъ у него было столько дѣлъ съ приготовленіями къ отъѣзду, что онъ всталъ и вышелъ съ разсвѣтомъ. Здравствуйте, господа!

— Барышни, за себя и за Крэгса (послѣдній поклонился) желаю вамъ добраго утра, произнесъ Снитче. Барышня, обратился онъ къ Маріонъ, цѣлую вашу ручку (и онъ сдѣлалъ это). Желаю вамъ (не знаю, желалъ ли онъ на самомъ дѣлѣ, или нѣтъ, потому что на первый взглядъ онъ не походилъ на человѣка, способнаго питать въ своей душѣ много теплыхъ чувствъ къ другимъ людямъ), желаю вамъ сто счастливыхъ повтореній этого веселаго дня.

— Ха, ха, ха! разсмѣялся докторъ, задумчиво заложивъ руки въ карманы. Огромная шутка въ ста актахъ!

— Я увѣренъ, что вы ни въ какомъ случаѣ, докторъ Джедлеръ, не захотѣли-бы сократить эту шутку для такой актрисы, сказалъ г. Снитче, ставя маленькій синій портфель своей профессіи у одной изъ ножекъ стола.

— Нѣтъ, отвѣтилъ докторъ, Боже сохрани! Дай Богъ ей жить, чтобы смѣяться этой шуткѣ до тѣхъ поръ, пока она не лишится возможности смѣяться, и затѣмъ пусть она скажетъ съ французскимъ остроуміемъ: «Шутка сыграна, спускайте занавѣсъ».

— Французское остроуміе не право, сказалъ г. Снитче, пристально смотря на свой портфель: и ваша философія докторъ Джедлеръ, ошибается, повѣрьте этому, какъ я уже часто вамъ говорилъ. Ничего нѣтъ серьезнаго въ жизни? Чѣмъ-же вы назовете законъ?

— Шуткой, отвѣтилъ докторъ.

— Судились-ли вы когда нибудь? спросилъ г. Снитче подымая глаза отъ своего портфеля.

— Никогда, отвѣтилъ докторъ.

— Такъ если когда-нибудь придется вамъ судиться, сказалъ г. Снитче, то вы, можетъ быть, измѣните свое мнѣніе.

Крэгсъ, представителемъ котораго, повидимому, былъ Снитче и который самъ, казалось, не чувствовалъ почти ни малѣйшей потребности въ отдѣльной жизни и въ своей индивидуальности, сдѣлалъ однако же здѣсь замѣчаніе, исходившее отъ него самого. Оно заключалось въ единственной мысли, которою онъ обладалъ не пополамъ съ Снитчемъ, хотя ее раздѣляютъ многіе мудрецы этого свѣта.

— Онъ сдѣлался слишкомъ свободенъ, проговорилъ господинъ Крэгсъ.

— Вы говорите это о законѣ? спросилъ докторъ.

— Да, отвѣтилъ г. Крэгсъ. Да и все слишкомъ свободно. Каждая вещь въ нынѣшнее время сдѣлана какъ-будто нарочно слишкомъ легкою. Это зло настоящаго времени. Если жизнь шутка (я не приготовился оспаривать это мнѣніе), то ее нужно было сдѣлать какъ можно труднѣе для исполненія. Жизнь должна быть возможно тяжелою борьбою. Это ея назначеніе. Но ее сдѣлали куда слишкомъ легкою. Мы подмазываемъ ворота, ведущіе въ жизнь, а они должны быть ржавыми. Мы скоро услышимъ, что они будутъ отпираться съ нѣжными звуками, между тѣмъ, какъ они должны скрипѣть на своихъ петляхъ, сударь.

Г. Крэгсъ, казалось, самъ скрипѣлъ на своихъ петляхъ, высказывая это мнѣніе, которому его фигура сообщала еще большее выраженіе, потому что Крэгсъ былъ холодный, жесткій, сухой человѣкъ, одѣтый въ сѣрое съ бѣлымъ, совершенный кремень, съ глазками, вѣчно сверкавшими, точно какъ-будто кто-нибудь высѣкалъ изъ нихъ искры.

Вообще, въ трехъ спорящихъ людяхъ всѣ три царства природы находили своихъ причудливыхъ представителей: Снитче былъ похожъ на сороку или на ворона (только у него не было такихъ гладкихъ и блестящихъ перьевъ), а у доктора было лицо точь въ точь румяное яблочко, съ рябинками кое-гдѣ, какъ-будто его поклевали птицы, и крошечная косичка сзади, которая торчала какъ стебелекъ. Крэгсъ, какъ мы сказали, былъ похожъ на кремень.

Когда во фруктовый садъ вошелъ, быстрыми шагами, очень красивый молодой человѣкъ, веселый и полный надеждъ, что вполнѣ соотвѣтствовало прекрасному утру, всѣ три спорящихъ двинулись разомъ къ нему навстрѣчу, точно братья трехъ богинь судьбы, или три граціи, искаженныя и переодѣтыя самымъ удачнымъ образомъ, или какъ три вѣдьмы Шекспира, и привѣтствовали его:

— Счастливаго возвращенія Альфъ! воскликнулъ докторъ веселымъ голосомъ.

— Сто счастливыхъ повтореній этого пріятнаго дня, м-ръ Гитфильдъ! сказалъ Снитче, низко кланяясь.

— Повтореній, пробормоталъ Крэгсъ глухимъ голосомъ.

— Что это за нападеніе! воскликнулъ Альфредъ, останавливаясь передъ ними: разъ… два… три… всѣ предвѣстники недобраго въ будущемъ, которое лежитъ передо мной. Счастье, что не васъ первыхъ встрѣтилъ я сегодня утромъ; а то я счелъ-бы это за дурное предзнаменованіе. Но первая, кого я увидѣлъ, была Грэсъ, — кроткая, милая Грэсъ, и съ нею мнѣ нечего васъ бояться.

— Извините, сударь, я была первая, вмѣшалась Клэменси Ньюкомъ. Если припомните, онѣ гуляли здѣсь передъ разсвѣтомъ, а я была дома.

— Это правда! Клеменси была первая, сказалъ Альфредъ. Итакъ, съ Клеменси вы мнѣ не страшны.

— Ха, ха, ха!.. за себя и за Крэгса. Вотъ славная защита!

— Не такъ дурна, какъ, можетъ быть, кажется, сказалъ Альфредъ, пожимая руки доктору, а также Снитче и Крэгсу. Затѣмъ онъ посмотрѣлъ вокругъ себя и воскликнулъ: Гдѣ же онѣ?

Бросившись съ быстротою, которая произвела между Жонатаномъ Снитче и Томасомъ Крэгсомъ болѣе тѣсное сближеніе, чѣмъ то, о которомъ говорили параграфы ихъ соглашенія, онъ въ одинъ мигъ очутился на томъ мѣстѣ, гдѣ стояли сестры. Мнѣ нѣтъ нужды давать особеннаго объясненія тому способу, которымъ онъ поздоровался сперва съ Маріонъ, а затѣмъ съ Грзсъ; я только скажу, что Крэгсъ могъ, пожалуй, найти его "слишкомъ свободнымъ ".

Докторъ Джедлеръ, чтобы перемѣнить, можетъ быть, предметъ разговора, торопливо направился къ завтраку, и всѣ сѣли за столъ. Грзсъ сидѣла на мѣстѣ хозяйки, но она такъ ловко устроилась, что отдѣлила сестру и Альфреда отъ прочаго общества. Снитче и Крэгсъ сѣли на противоположномъ концѣ, поставивъ между собою синій портфель, для сохранности; докторъ усѣлся на свое обыкновенное мѣсто, противъ Грэсъ. Клеменси порхала вокругъ стола, подавая кушанья, а меланхолическій Бритэнъ, въ качествѣ главнаго форшнейдера, разрѣзалъ за особеннымъ небольшимъ столомъ кусокъ говядины и окорокъ.

— Говядины? Произнесъ Бритэнъ, подходя къ г. Снитче съ ножомъ и вилкою въ рукахъ и бросая ему этотъ вопросъ, какъ бомбу.

— Конечно, отвѣтилъ стряпчій.

— А вы хотите? обратился онъ къ Крэгсу.

— Безъ жиру и хорошо прожаренной, отвѣтилъ послѣдній.

Исполнивъ эти приказанія и подавъ кушанье доктору (Бритэнъ какъ-будто зналъ, что никто больше не хотѣлъ ѣсть), онъ сталъ настолько близко къ двумъ компаніонамъ, насколько это позволяло ему приличіе, и строгимъ взглядомъ наблюдалъ за ними. Одинъ только разъ лицо его прояснилось, и это было по случаю того, что Крэгсъ, зубы котораго были не изъ лучшихъ, чуть не подавился кускомъ говядины.

— Теперь, Альфредъ, сказалъ докторъ, поговоримъ немного о дѣлахъ, пока мы сидимъ еще за завтракомъ.

— Пока мы сидимъ еще за завтракомъ, повторили Снитче и Крэгсъ, которые, повидимому, не имѣли еще намѣренія его покинуть.

Хотя Альфредъ не завтракалъ и, повидимому, имѣлъ и такъ довольно дѣлъ въ эту минуту, однако-же онъ почтительно отвѣтилъ:

— Какъ прикажете, сэръ.

— Если бы могло быть что-нибудь серьезное, началъ докторъ, въ такой…

— Шуткѣ, какъ эта жизнь, сэръ, прибавилъ Альфредъ.

— Въ такой шуткѣ, какъ эта жизнь, повторилъ докторъ, такъ это, пожалуй, была бы та случайность, что именно сегодня соединились и день разлуки и двойной день рожденія, который связанъ съ воспоминаніями, дорогими всѣмъ намъ четыремъ, съ воспоминаніями о долгихъ и дружескихъ отношеніяхъ нашихъ. Но это ничего не значитъ.

— О, нѣтъ, нѣтъ, докторъ Джедлеръ! воскликнулъ молодой человѣкъ. Напротивъ, это много значитъ, какъ въ томъ свидѣтельствуетъ сегодня мое сердце, да и ваше также, я это знаю, если бы вы только позволили ему говорить. Сегодня я оставляю вашъ домъ, сегодня вы перестаете быть моимъ опекуномъ; прежнія наши нѣжныя отношенія, которыя начались очень, очень давно, теперь кончены. Они не могутъ никогда возобновиться въ прежнемъ видѣ. Возникаютъ новыя (тутъ онъ опустилъ глаза на Маріонъ), о которыхъ я не имѣю смѣлости говорить теперь. Сознаемся же, докторъ, прибавилъ онъ, собираясь съ духомъ, что въ этой громадной кучѣ сору есть одно серьезное сѣмя. Сознаемся въ этомъ сегодня.

— Сегодня! воскликнулъ докторъ. Слышите его! Ха, ха, ха! Въ самый сумасшедшій изъ всѣхъ сумасшедшихъ дней въ году. Вѣдь сегодня годовщина того громаднаго сраженія, которое было дано на этомъ мѣстѣ, — на этой самой землѣ, на которой мы теперь сидимъ, на которой я видѣлъ утромъ, какъ танцовали мои двѣ дочери, на которой собрали эти самые фрукты съ деревьевъ, корни которыхъ разрослись не въ почву, а въ людей. Въ этотъ день, въ который погибло столько людей, что черезъ много поколѣній послѣ, и еще на моей памяти, вырыто было здѣсь, изъ-подъ нашихъ ногъ, цѣлое кладбище костей, праха и обломковъ разсѣченныхъ череповъ. И однако же въ этомъ сраженіи не было и ста человѣкъ, которые бы знали, за что и почему они дрались; между безумно веселившимися побѣдителями не было и ста человѣкъ, знавшихъ чему они радовались. Не было и полсотни человѣкъ, которымъ эта побѣда принесла бы пользу. Не осталось и полудюжины человѣкъ, которые были бы согласны въ причинѣ и результатахъ ея. Однимъ словомъ, никто никогда не зналъ ничего опредѣленнаго объ этой битвѣ, кромѣ тѣхъ, кто оплакивалъ убитыхъ. И это серьезно? воскликнулъ докторъ. Какой же смыслъ, какая система во всемъ этомъ?

— Но все это кажется мнѣ очень серьезнымъ, сказалъ Альфредъ.

— Серьезнымъ! воскликнулъ докторъ. Если ты будешь считать такія вещи серьезными, то ты или съ ума сойдешь, или умрешь, или взберешься на вершину горы и сдѣлаешься пустынникомъ.

— Къ тому же… это было такъ давно… сказалъ Альфредъ.

— Такъ давно! возразилъ докторъ. А знаешь ли, что дѣлалъ міръ съ тѣхъ поръ? Извѣстно ли тебѣ что-нибудь другое, чѣмъ бы занимался міръ съ тѣхъ поръ? Мнѣ — нѣтъ.

— Онъ судился немного, замѣтилъ г. Снитче, помѣшивая свой чай.

— Хотя судъ былъ всегда слишкомъ легокъ, прибавилъ его компаніонъ.

— И вы извините меня, докторъ, продолжалъ г. Снитче — такъ какъ впродолженіе нашихъ споровъ вы тысячу разъ уже слышали мое мнѣніе, — если я скажу, что такъ какъ міръ судился, и судился въ законной системѣ, то я вижу въ немъ серьезную сторону… да, что-то осязаемое, имѣющее положительную цѣль…

Въ эту минуту Клеменси Ньюкомъ наткнулась на уголъ стола и произвела громкое бренчанье между чашками и блюдечками.

— Что тамъ случилось? спросилъ докторъ.

— Это, вотъ, проклятый синій мѣшокъ съ хитростями, отвѣтила Клеменси: вѣчно подставляющій ножку кому-нибудь!

— Съ опредѣленной цѣлью и намѣреніемъ, говорилъ я, продолжалъ Снитче: которыя требуютъ уваженія. Какъ докторъ Джедлеръ, жизнь — шутка… вмѣстѣ съ закономъ, лежащимъ въ ея основаніи?

Докторъ засмѣялся и посмотрѣлъ на Альфреда.

— Допустимъ, если вамъ угодно, что война — безумная вещь, продолжалъ Снитче. Въ этомъ мы согласны. Вотъ, напр., прекрасная привѣтливая страна (онъ указалъ вилкой передъ собою), которую однажды наводнили солдаты — всѣ они мошенники и грабители — и опустошили огнемъ и мечомъ. Хи, хи! Вотъ мысль: подвергнуть себя добровольно огню и мечу! Глупо, безполезно, положительно смѣшно. Думая объ этомъ, поневолѣ будешь смѣяться надъ своими ближними! Но возьмите эту страну такою, какова она теперь. Подумайте о законахъ, ограждающихъ въ настоящую минуту собственность, опредѣляющихъ со всей точностью различные способы ея перехода изъ однѣхъ рукъ въ другія: завѣщанія, раздѣлы, заклады и выкупы родовыхъ, заповѣдныхъ, выморочныхъ имуществъ; подумайте, продолжалъ г. Снитче съ такимъ волненіемъ, что положительно чмокалъ губами: подумайте о сложныхъ законахъ, касающихся актовъ на владѣніе и доказательствъ достовѣрности этихъ актовъ со всѣми противоречащими обстоятельными и многочисленными парламентскими актами и рѣшеніями кассаціоннаго сената, разъясняющими все это; подумайте о безчисленномъ множествѣ, о безконечномъ числе сложныхъ, замысловатыхъ, нескончаемыхъ процессовъ, къ которымъ можетъ повести это, — и признайтесь докторъ Джедлеръ, что вокругъ насъ есть нѣчто серьезное! Я думаю, закончилъ Снитче, смотря на своегокомпаніона, что говорю за себя и г. Крэгса?

Г. Крэгсъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, и г. Снитче, почувствовавшій отъ своего краснорѣчія снова аппетитъ, попросилъ еще кусокъ говядины и чашку чая.

— Я не стою за жизнь вообще, прибавилъ онъ, потирая руки и смѣясь; она полна безумья и всякой дряни: увѣреній въ вѣрности, въ довѣріи, въ безкорыстіи и пр. и пр. Ба! Мы знаемъ, чего все это стоитъ! Но вы не должны смѣяться надъ жизнью; вы играете въ ней игру, и очень серьезную игру! Каждый играетъ противъ васъ и вы противъ всѣхъ. О, это очень интересная игра! И въ ней употребляются очень ловкіе ходы. Вы можете смѣяться, докторъ Джедлеръ, только тогда, когда вы выигрываете, и то немного. Хи, хи, хи! И то немного! повторилъ Снитче, качая головой и подмигивая глазомъ, какъ-будто онъ хотѣлъ прибавить: «вмѣсто смѣха можете дѣлать такъ».

— Ну, Альфредъ, воскликнулъ докторъ, что ты теперь скажешь?

— Я скажу, отвѣтилъ Альфредъ, что самое большое удовольствіе, какое вы могли бы доставить мнѣ и, смѣю думать, и себѣ, — было бы постараться иногда забыть это поле битвы и другія, подобныя ему, въ болѣе широкомъ полѣ битвы: въ жизни, на которую солнце смотритъ каждый день.

— Право, я думаю, г. Альфредъ, что это не смягчитъ убѣжденій доктора, сказалъ Снитче. Противники очень горячи и озлоблены на этомъ полѣ битвы жизни. Многихъ рубятъ, хлещутъ и стрѣляютъ въ спину. Многихъ въ немъ топчутъ и попираютъ ногами. Вообще, это дѣло нехорошее.

— Я полагаю, г. Снитче, сказалъ Альфредъ, что и на этомъ полѣ есть тихая борьба и побѣда, есть великія жертвы и геройскіе поступки (даже во многихъ дѣлахъ, кажущихся на видъ легкомысленными и противорѣчивыми), и хотя эти поступки не имѣютъ ни земныхъ свидѣтелей, ни историковъ, тѣмъ не менѣе ихъ не легко совершать, а они каждый день совершаются въ скромныхъ уголкахъ, въ маленькихъ домахъ и въ сердцахъ мужчинъ и женщинъ, и каждый изъ этихъ поступковъ былъ бы способенъ примирить самаго суроваго человѣка съ этою жизнью и наполнить его вѣрой и надеждой, хотя бы половина людей воевала и одна четверть судилась; а это смѣлое предположеніе.

Обѣ сестры слушали внимательно.

— Ну, ну! воскликнулъ докторъ, я слишкомъ старъ, чтобы быть обращеннымъ, даже другомъ моимъ Снитче или моею сестрою, Мартою Джедлеръ, которая много лѣтъ тому назадъ имѣла сердечныя испытанія, какъ она это называетъ, и которая съ тѣхъ поръ возилась со всякаго рода людьми, сочувствуя имъ. Ея убѣжденія настолько сходятся съ вашими (съ тою только разницею, что она, какъ женщина, менѣе разумна и болѣе упряма), что мы никогда не могли съ нею соглашаться и рѣдко встрѣчаемся. Я родился на этомъ полѣ битвы. Еще мальчикомъ, я сталъ спрашивать и думать о настоящей исторіи поля сраженія. Шестьдесятъ лѣтъ прошли надъ моею головою, и я видѣлъ постоянно, что христіанскій міръ, заключающій въ себѣ Богъ знаетъ сколько любящихъ матерей и довольно хорошихъ дѣвушекъ, подобныхъ моимъ, вѣчно безумствовалъ на поляхъ битвы. Подобныя противорѣчія господствуютъ всюду. Приходится или смѣяться, или плакать при видѣ такихъ изумительныхъ несообразностей; я предпочитаю смѣяться.

Бритэнъ, слушавшій съ глубочайшимъ и съ самымъ меланхолическимъ вниманіемъ каждаго изъ говорившихъ по очереди, внезапно, повидимому, склонился мнѣніемъ въ пользу послѣдняго предпочтенія, если только глубокій, гробовой звукъ, вырвавшійся изъ его груди могъ быть названъ смѣхомъ. Но, не смотря на этотъ смѣхъ, лицо его оставалось такъ равнодушно, что хотя одинъ или двое изъ сидѣвшихъ за завтракомъ и посмотрѣли вокругъ себя, какъ-будто удивленные таинственнымъ шумомъ, однако же никто не заподозрилъ Бритэна, кромѣ его товарища по службѣ, Клеменси Ньюкомъ, которая, толкнувъ его однимъ изъ своихъ любимыхъ членовъ, т. е. локтемъ, спросила его шепотомъ и съ видомъ упрека, надъ чѣмъ онъ смѣялся.

— Не надъ вами, отвѣтилъ Бритэнъ.

— Надъ кѣмъ же?

— Надъ человѣчествомъ, возразилъ Бритэнъ. Въ этомъ вся шутка!

— Между хозяиномъ съ одной стороны и этими сутягами съ другой, онъ съ каждымъ днемъ становится все болѣе и болѣе пустоголовымъ! воскликнула Клемэнси, толкнувъ его другимъ локтемъ въ видѣ возбудительнаго средства для ума. Знаешь ли ты, гдѣ находишься? Или желаешь получить выговоръ?

— Я ничего не знаю, проговорилъ Бритэнъ, съ безсмысленнымъ взглядомъ и неподвижнымъ лицомъ: я ничего не желаю, я ничего не понимаю, я ничему не вѣрю и ни о чемъ не забочусь.

Хотя это отчаянное выраженіе его общаго состоянія, можетъ быть, было и преувеличено въ припадкѣ унынія, однако же Беньяминъ Бритэнъ опредѣлилъ имъ свое настоящее состояніе точнѣе, нежели можно было думать. Служа доктору и слыша изо дня въ день безчисленныя рѣчи, произносимыя докторомъ передъ различными людьми, рѣчи, имѣвшія цѣлью доказать, что его собственное существованіе было по малой мѣрѣ ошибкой и нелѣпостью, этотъ несчастный слуга впалъ мало по малу въ такую бездну смутныхъ и противорѣчивыхъ наущеній извнѣ и изнутри, что истина, лежащая, какъ извѣстно на днѣ колодца, была не на такой глубинѣ, какова была глубина мистификацій, на которой находился Бритэнъ. Онъ понималъ ясно только одно: что новый элементъ, вносимый въ эти споры Снитчемъ и Крэгсомъ, никогда не способствовалъ ихъ выясненію и, казалось, всегда давалъ доктору родъ преимущества и какъ-бы подтверждалъ его слова. Поэтому Бритэнъ смотрѣлъ на компаньоновъ, какъ на одну изъ непосредственныхъ причинъ состоянія своего ума, вслѣдствіе чего и ненавидѣлъ ихъ.

— Но это не наше дѣло, Альфредъ, сказалъ докторъ. Выходя сегодня изъ-подъ моей опеки (какъ ты сказалъ) и оставляя насъ полнымъ до краевъ тѣми познаніями, какія могли тебѣ дать здѣшяя школа и затѣмъ твои занятія въ Лондонѣ, и наконецъ тѣми практическими свѣдѣніями, какія могъ тебѣ привить такой безтолковый старый деревенскій докторъ, какъ я, ты вступаешь въ свѣтъ. Первый срокъ испытанія, назначеннаго твоимъ бѣднымъ отцомъ, кончился, и ты отправляешься теперь полнымъ хозяиномъ своей воли, чтобы исполнить его второе желаніе. И гораздо раньше окончанія твоего трехлѣтняго путешествія по иностраннымъ медицинскимъ школамъ ты забудешь насъ. Да, Боже, ты въ шесть мѣсяцевъ забудешь насъ!

— Если я… но вы лучше знаете… зачѣмъ мнѣ возражать? сказалъ Альфредъ, смѣясь.

— Я не знаю ничего подобнаго, возразилъ докторъ. Что ты говоришь, Маріонъ?

Маріонъ, болтая ложкой въ чаѣ, хотѣла, казалось, сказать, но не сказала, что Альфредъ воленъ забыть, если ему угодно. Грэсъ прижала раскраснѣвшееся лицо сестры къ своей щекѣ и улыбнулась.

— Надѣюсь, что я не былъ очень дурнымъ управителемъ того, что мнѣ довѣрили, продолжалъ докторъ; но, какъ бы то ни было, сегодня я формально освобождаюсь отъ своихъ правъ и обязанностей; и, вотъ, пришли наши добрые друзья, Снитче и Крэгсъ, съ цѣлымъ портфелемъ бумагъ, отчетовъ и документовъ, для перевода на тебя ввѣреннаго мнѣ капитала (я бы желалъ, чтобы этимъ капиталомъ было труднѣе управлять, Альфредъ, т. е. чтобы онъ былъ крупнѣе; но ты ѣдешь съ тѣмъ, чтобы сдѣлаться великимъ человѣкомъ и увеличить его); итакъ, они пришли съ грудою актовъ, отчетовъ и всякимъ вздоромъ подобнаго рода, къ которымъ должны быть приложены печати и которые должны быть подписаны и вручены тебѣ.

— И правильно засвидѣтельствованы, какъ того требуетъ законъ, сказалъ Снитче, оттолкнувъ свою тарелку и вынимая бумаги, которыя его компаніонъ раскладывалъ по столу; а такъ какъ я и Крэгсъ были также повѣренными вмѣстѣ съ вами, докторъ, въ томъ, что касается капитала, то намъ нужны были бы ваши двѣ прислуги, чтобы засвидѣтельствовать подписи. Умѣете вы читать, мистриссъ Ньюкомъ?

— Я не замужемъ, сударь, возразила Клемэнси.

— О, извините. Я долженъ былъ догадаться объ этомъ, отвѣтилъ онъ, смѣясь и осматривая ея необыкновенную фигуру. Умѣете вы читать?

— Немного отвѣтила Клемэнси.

— Вы, вѣроятно, читаете утромъ и вечеромъ свадебную службу, а? спросилъ адвокатъ шутливымъ тономъ.

— Нѣтъ, отвѣтила Клемэнси, это слишкомъ трудно. Я читаю только на наперсткѣ.

— Читаете только на наперсткѣ, повторилъ Снитче. О чемъ это вы толкуете, молодая женщина?

Клеменси сдѣлала утвердительный знакъ головою и сказала:

— И на теркѣ для мушкатныхъ орѣховъ.

— Да она сумасшедшая! Это субъектъ для лорда главнаго канцлера! сказалъ Снитче, смотря пристально на нее.

— Если она владѣетъ какою-нибудь собственностью, прибавилъ Крэгсъ.

Тутъ вступилась Грэсъ и объяснила, что на каждомъ, изъ названныхъ предметовъ вырѣзанъ девизъ и что эта предметы составляютъ такимъ образомъ карманную библіотеку Клемэнси Ньюкомъ, которая не обладаетъ большими способностями къ книжнымъ занятіямъ.

— А, вотъ въ чемъ дѣло! Вотъ что, миссъ Грэсъ! воскликнулъ Снитче. Да, да! Ха, ха, ха! А я думалъ, что нашъ другъ идіотка. Она необыкновенно похожа на идіотку, прибавилъ онъ шепотомъ, бросая на нее презрительный взглядъ. И что говоритъ наперстокъ, мистриссъ Ньюкомъ?

Прежде чѣмъ отвѣтить, Клемэнси Ньюкомъ открыла сперва одинъ карманъ и стала искать въ его отверзтой пропасти наперстокъ, котораго тамъ не было. Затѣмъ она открыла другой карманъ и, какъ будто отыскивая на самомъ его днѣ драгоцѣннѣйшій перлъ, стала выкладывать изъ кармана всѣ посторонніе предметы, какъ-то: носовой платокъ, огарокъ, румяное яблочко, апельсинъ, пенни на счастье, косточку, замокъ, пару ножницъ въ огромномъ футлярѣ, горсть распущенныхъ четокъ, нѣсколько клубовъ бумаги, коробку съ иголками, цѣлую коллекцію папильотокъ и бисквитовъ. Всѣ эти предметы она передавала по очереди Бритэну. Схвативъ этотъ карманъ за горло, съ твердымъ намѣреніемъ держать его плѣннымъ (потому что онъ имѣлъ желаніе ускользнуть изъ ея рукъ и ежился), она приняла и спокойно сохраняла позу, несовмѣстимую, повидимому, ни съ какою человѣческою анатоміею и съ законами тяжести. Наконецъ она съ торжествующимъ видомъ показала на своемъ пальцѣ наперстокъ и загремѣла теркой. Литература этихъ двухъ предметовъ начинала, очевидно, исчезать отъ слишкомъ частаго тренія.

— Это и есть тотъ наперстокъ, молодая женщина? спросилъ Снитче, забавляясь на ея счетъ. И что-же говоритъ наперстокъ?

— Онъ говоритъ, отвѣтила Клэменси, медленно читая вокругъ него, какъ вокругъ башни: «За-будь и про-сти».

Снитче и Крэгсъ разсмѣялись отъ души.

— Какъ ново! воскликнулъ Снитче.

— Такъ легко! прибавилъ Крэгсъ.

— Какое знаніе человѣческой природы! сказалъ Снитче.

— Такъ приложимо къ жизненнымъ дѣламъ! сказалъ Крэгсъ.

— А терка? спросилъ глава фирмы.

— Терка говоритъ, отвѣтила Клемэнси: «Дѣ-лай дру-го-му то, че-го се-бѣ же-лаешь».

— Вы хотите сказать: подставь другому ногу, чтобы тебѣ ее не подставили? спросилъ Снитче.

— Я не понимаю, отвѣтила Клемэнси, качая головой: я не адвокатъ.

— Я боюсь, докторъ, сказалъ Снитче, быстро оборачиваясь, чтобы предупредить впечатлѣніе, которое могла произвести эта выходка, я боюсь, что, если она была адвокатомъ, то нашла-бы, что это — золотое правило половины ея кліентовъ. Они довольно обстоятельны въ этомъ отношеніи (какъ ни смѣшонъ вашъ свѣтъ). И послѣ того обвиняютъ насъ! А мы, въ своей профессіи, не болѣе, какъ зеркала, г. Альфредъ; но съ нами совѣтуются обыкновенно сердитые и сварливые люди, которые имѣютъ не очень хорошій видъ. И несправедливо насъ бранить за то, что мы отражаемъ непріятныя физіономіи. Я думаю, прибавилъ Снитче, что говорю за себя и Крэгса?

— Конечно, отвѣтилъ Крэгсъ.

— Итакъ, если г. Бритэнъ одолжитъ намъ немного чернилъ, сказалъ Снитче, возвращаясь къ бумагамъ, то мы подпишемъ, приложимъ печати и вручимъ бумаги какъ можно скорѣе, а та почтовая карета успѣетъ пройти раньше, нежели мы будемъ знать, при чемъ мы находимся.

Если судить по наружности Бритэна, то, по всей вѣроятности, карета прошла-бы гораздо раньше, нежели-бы онъ узналъ, при чемъ онъ находится: онъ стоялъ съ выраженіемъ полнѣйшей разсѣянности на лицѣ и умственно колебался то на сторону доктора противъ стряпчихъ, то на сторону стряпчихъ противъ доктора, то на сторону ихъ кліентовъ противъ нихъ обоихъ, употребляя вмѣстѣ съ тѣмъ слабыя старанія, чтобы примѣнять наперстокъ и терку (новая для него мысль) къ чьей-нибудь системѣ философіи; однимъ словомъ, онъ растерялся и запутался такъ, какъ когда-либо путалось его отечество въ различныхъ теоріяхъ и школахъ.

Но Клемэнси, которая его была добрымъ геніемъ (хотя онъ имѣлъ самое низкое мнѣніе объ ея способностяхъ, по той причинѣ, что она рѣдко безпокоила себя отвлеченными размышленіями и всегда была способна сдѣлать надлежащее дѣло въ надлежащее время), въ одно многовеніе принесла чернила и оказала. ему и дальнѣйшую услугу, — а именно привела его въ себя дѣйствіемъ своихъ локтей. Этимъ нѣжнымъ прикосновеніемъ она такъ освѣжила его память, что онъ совершенно ободрился.

Позвольте, мнѣ остановиться на описаніи того, какъ Бритэнъ боролся съ опасеніемъ, присущимъ обыкновенно людямъ его понятій, для которыхъ употребленіе пера и чернилъ составляетъ происшествіе, съ опасеніемъ какъ-нибудь компрометировать себя, приложивъ свое имя къ документу не его писанія; какъ онъ, протестуя, и только по принужденію доктора, подошелъ наконецъ къ бумагамъ; какъ онъ настаивалъ на томъ, чтобы просмотрѣть ихъ прежде, чѣмъ подписывать (хотя даже почеркъ, не говоря уже о слогѣ, былъ для него китайской грамотой), и даже повернулъ ихъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ-ли подъ ними какого-нибудь обмана; какъ, наконецъ, подписавъ свое имя, онъ прешелъ въ отчаяніе человѣка, разставшагося со своею собственностью и со своими правами; и какъ синій портфель, заключавшій въ себѣ его подпись, получилъ для него таинственный интересъ, и Бритэнъ уже не могъ отойти отъ него. Позвольте мнѣ также разсказать, какъ Клемэнси Ньюкомъ, въ припадкѣ смѣха, въ который ее привелъ восторгъ отъ сознанія своей собственной важности и своего достоинства, расположилась по всему столу со своими локтями, подобно орлу съ распростертыми крыльями, и положила голову на лѣвую руку въ видѣ приготовленнаго дѣйствія передъ изображеніемъ извѣстныхъ кабалистическихъ знаковъ, потребовавшихъ множество чернилъ и соотвѣтствующихъ движеніи языкомъ; также, какъ она, разъ попробовавъ чернилъ, сдѣлалась вдругъ жадна на нихъ, подобно ручнымъ тиграмъ, которые становятся, говорятъ, жадны, попробовавъ другого рода жидкости, и захотѣла все подписывать и изображать свое имя на всевозможныхъ мѣстахъ.

Наконецъ, съ доктора были сняты его обязанности и связанная съ ними отвѣтственность, и Альфредъ, принявъ все на себя, могъ свободно выступить на путь жизни.

— Бритэнъ, сказалъ докторъ, бѣгите къ воротамъ и караульте карету. Время летитъ, Альфредъ.

— Да, сэръ, да, отвѣтилъ молодой человѣкъ торопливо. Милая Грэсъ, на минутку! Маріонъ… такъ молода и хороша, такъ привлекательна и такъ способна нравиться; она дорога моему сердцу такъ, какъ ничто на свѣтѣ… помните! Я оставляю Маріонъ вамъ!

— Она всегда была священнымъ предметомъ моихъ попеченій Альфредъ. Теперь она вдвойнѣ мнѣ дорога. Я буду достойна вашего довѣрія; положитесь на меня.

— Я вѣрю вамъ, Грэсъ. Я хорошо знаю это. Кто можетъ смотрѣть въ ваше лицо, слышать вашъ голосъ и не знать этого? А, Грэсъ! Если бы я имѣлъ ваше сильное сердце и вашъ спокойный умъ, какъ храбро покинулъ-бы я сегодня это мѣсто!

— Да? отвѣтила она со спокойною улыбкою.

— Однако же, Грэсъ… сестра… это названіе, кажется, самое естественное.

— Называйте же меня такъ, быстро возразила она. Мнѣ пріятно слышать это. Не называйте меня никогда иначе.

— Однако же, сестра, продолжалъ Альфредъ, для Маріонъ и для меня лучше, чтобы ваши непоколебимыя и надежныя качества служили намъ здѣсь и дѣлали насъ обоихъ счастливыми и лучшими. Для своей поддержки я бы не взялъ ихъ отсюда, если бы и могъ.

— Карета на вершинѣ холма! закричалъ Бритэнъ.

— Время летитъ, Альфредъ, сказалъ докторъ.

Маріонъ стояла до тѣхъ поръ въ отдаленіи съ опущенными глазами. Услыхавъ напоминаніе доктора, молодой человѣкъ нѣжно привлекъ ее къ тому мѣсту, гдѣ стояла ея сестра, и передалъ Маріонъ ей на руки.

— Я говорилъ Грэсъ, милая Маріонъ, что, уѣзжая, поручаю васъ, мое дорогое сокровище, ей. И когда я вернусь и потребую васъ, милая, себѣ и когда передъ нами откроется свѣтлая будущность жизни вмѣстѣ, нашимъ главнымъ удовольствіемъ будетъ совѣтоваться о томъ, какъ составитъ счастье Грэсъ, какъ предупреждать ея желанія, какъ доказать ей нашу благодарность и любовь, какъ возвратить ей часть того долга, который она накопитъ на насъ.

Одна рука Маріонъ была въ рукѣ ея жениха, другая лежала вокругъ шеи сестры. Она посмотрѣла въ глаза этой сестры, въ глаза такіе спокойные, ясные и веселые, съ выраженіемъ, въ которомъ смѣшивались любовь, восхищеніе, горе, удивленіе и уваженіе, почти почитаніе. Она смотрѣла на это лицо, какъ на лицо какого нибудь свѣтлаго ангела. Это лицо, спокойное ясное, и веселое, смотрѣло такъ же на нее и на ея жениха.

— И когда время придетъ, какъ оно и должно придти, продолжалъ Альфредъ (я удивляюсь, что оно не пришло до сихъ поръ; но Грэсъ лучше знаетъ, потому что Грэсъ всегда права), — когда Грэсъ будетъ нуждаться въ другѣ, которому она могла бы открыть свое сердце и который былъ бы для нея тѣмъ, чѣмъ она была для насъ, тогда, Маріонъ, мы докажемъ ей свою преданность; и какое намъ будетъ наслажденіе знать, что она, наша, милая, добрая сестра, любитъ и любима такъ, какъ мы ей этого желаемъ.

Младшая сестра продолжала смотрѣть ей въ глаза и даже не обернулась къ нему. И эти честные глаза продолжали смотрѣть покойно, ясно и весело на нее и на ея жениха.

— И когда все это пройдетъ и мы состаримся и, живя вмѣстѣ (какъ и должно быть), будемъ вспоминать старыя времена, продолжалъ Альфредъ, нашими любимыми разговорами будутъ воспоминанія о теперешнемъ времени и, въ особенности, о сегодняшнемъ днѣ; мы будемъ тогда разсказывать о томъ, что мы думали и чувствовали, на что надѣялись и чего опасались при разставаніи; и какъ мы не могли сказать: «прости»…

— Карета въ лѣсу! закричалъ Бритэнъ.

— Да! Я готовъ… и какъ мы встрѣтились счастливо, не смотря ни на что. Мы будемъ праздновать этотъ день, какъ самый счастливый изо всѣхъ дней въ году, какъ день тройного рожденія. Не правда-ли, милая?

— Да! отвѣтила горячо и съ веселою улыбкою старшая сестра. Да, Альфредъ! Но не медлите больше. Времени нѣтъ. Проститесь съ Маріонъ, и да благословитъ васъ Господь!

Онъ прижалъ младшую сестру къ своему сердцу. Освободившись изъ его объятій, она опять прижалась къ сестрѣ, и глаза ея, съ тѣмъ-же смѣшаннымъ выраженіемъ, искали опять спокойный, ясный и веселый взоръ сестры.

— Прощай, мой мальчикъ, сказалъ докторъ. Говорить о какой-нибудь серьезной перепискѣ или о серьезныхъ привязанностяхъ, обязательствахъ и т. п. въ такой… ха, ха, ха!.. ты знаешь, что я хочу сказать… было-бы, конечно, пустѣйшимъ вздоромъ. Все, что я могу сказать, это то, что если ты и Маріонъ будете продолжать тѣ-же глупости, то я не буду препятствовать тому, чтобы ты сдѣлался въ одинъ прекрасный день моимъ зятемъ.

— Карета на мосту! закричалъ Бритэнъ.

— Пусть ее! сказалъ Альфредъ, сильно сжимая руку доктора. Думайте иногда обо мнѣ, мой старый другъ и покровитель, насколько вы можете, серьезно! Прощайте, г. Снитче. Прощайте, г. Крэгсъ!

— Карета на дорогѣ! закричалъ Бритэнъ.

— Поцѣлуйте меня, Клемэнси Ньюкомъ, въ знакъ нашего долгаго знакомства. Дайте руку, Бритэнъ. Маріонъ, дорогая моя, прощайте. Сестра Грэсъ, помните!

Спокойное и ясное лицо обернулось къ нему вмѣсто отвѣта; но Маріонъ не измѣнила ни своей позы, ни своего взгляда.

Карета была у воротъ. Посуетились немного съ багажомъ, и карета двинулась. Маріонъ не шевелилась.

— Онъ машетъ тебѣ шляпою, моя голубушка, сказала Грэсъ. Онъ, избранный тобою женихъ, моя милая. Смотри!

Младшая сестра подняла голову и на одно мгновеніе повернула ее. Но затѣмъ опять отвернулась, и, встрѣтивъ въ первый разъ полный взглядъ спокойныхъ глазъ, она, рыдая, бросилась къ сестрѣ на шею.

— О, Грэсъ, Да благословитъ тебя Господь! Но мнѣ невыносимо это видѣть. Это раздираетъ мое сердце!

Часть II.

У Снитче и Крэгса была на старомъ полѣ битвы уютная маленькая контора, въ которой они обдѣлывали маленькія уютныя дѣлишки и давали множество мелкихъ, но правильныхъ сраженій въ защиту множества спорящихъ сторонъ. Хотя едва-ли можно было сказать, что эти схватки и аттаки совершались быстро, смѣло на всѣмъ скаку (потому что въ дѣйствительности онѣ шли черепашьимъ шагомъ), однакоже фирма принимала въ нихъ такое дѣятельное участіе, что постоянно то обстрѣливала истца, то мѣтила ловкимъ ударомъ въ отвѣтчика, то дѣлала тяжелое нападеніе на какое нибудь имущество, не считая легкихъ стычекъ съ иррегулярнымъ корпусомъ мелкихъ должниковъ, смотря по тому, какой встрѣчался непріятель. Газета играла важную и приносящую выгоду роль на нѣкоторыхъ изъ ихъ полей битвы, точно также, какъ она играетъ важную роль и въ болѣе знаменательныхъ сраженіяхъ. И въ большей части дѣйствій, въ которыхъ они были главнокомандующими, борцы замѣчали впослѣдствіи, что имъ было очень трудно понять другъ друга или узнать, на сколько-нибудь ясно, при чемъ они находятся, отъ громаднаго количества дыма, который ихъ окружалъ..

Контора гг. Снитче и Крэгса, съ открытою дверью и двумя отлогими ступеньками, ведшими въ нее, стояла очень удобно на рыночной площади, такъ что всякій разсердившійся фермеръ могъ сразу попасть въ нее. Ихъ спеціальной комнатой совѣта, служившей и залой для конференцій, была старая задняя комната наверху, съ низкимъ темнымъ потолкомъ, который, казалось, мрачно хмурилъ брови, обдумывая запутанныя статьи закона. Меблировка этой комнаты состояла изъ нѣсколькихъ кожанныхъ стульевъ съ высокими спинками, украшенными большими пучеглазыми мѣдными гвоздями, которые мѣстами выпали или были, можетъ быть, выдернуты блуждающими пальцами задумавшихся кліентовъ; на стѣнѣ висѣла большая гравюра въ рамкѣ, изображавшая какого-то великаго судью, каждая букля парика котораго ставила когда-то дыбомъ волосы у людей. Кипы бумагъ наполняли пыльные шкафы, полки и столы, и вдоль панели стояли несгораемые ящики, запертые на замокъ и съ именами, написанными на каждомъ изъ нихъ, съ именами, которые озабоченные посѣтители были принуждены какимъ-то жестокимъ волшебствомъ складывать вдоль и поперекъ, дѣлая изъ нихъ анаграммы въ то время, когда они, сидя здѣсь, дѣлали видъ, что слушаютъ Снитче и Крэгса, и не понимали ни одного слова изъ того, что тѣ говорили.

Снитче и Крэгсъ имѣли въ частной жизни, какъ и въ своей профессіи, каждый своего отдѣльнаго товарища: оба они были женаты. Снитче и Крэгсъ были лучшими друзьми на свѣтѣ и положительно довѣряли другъ другу; но госпожа Снитче, вслѣдствіе законовъ, довольно обыкновенныхъ въ жизненныхъ дѣлахъ, питала положительное недовѣріе къ г. Крэгсу; и госпожа Крэгсъ питала положительное недовѣріе къ г. Снитче. «Ну ужъ ваши Снитчи!» говорила иногда послѣдняя г. Крэгсу, употребляя это вымышленное множественное число, какъ-бы для выраженія союза пары панталонъ или другого какого-нибудь предмета, неимѣющаго единственнаго числа и недостойнаго уваженія. «Я. съ своей стороны, не понимаю, что вамъ нужно отъ этихъ Снитчи. Я думаю, что вы слишкомъ довѣряете вашимъ Снитчи, и желаю, чтобы мои слова не оправдались когда-нибудь». Между тѣмъ госпожа Снитче говорила Снитчу про Крэгса, что "если когда-нибудь его проводилъ кто-нибудь, такъ именно этотъ человѣкъ, и что если ей когда-нибудь приходилось читать заднія мысли въ глазахъ какого-нибудь смертнаго, такъ именно въ глазахъ этого человѣка ". Но, не смотря на все это, они всѣ были отличными друзьями вообще; и госпожа Снитче, и госпожа Крэгсъ поддерживали тѣсный союзъ противъ «конторы», которую онѣ обѣ считали общимъ своимъ врагомъ, полнымъ опасныхъ (потому что невѣдомыхъ имъ) махинацій.

— Все пропало, истрачено, раззорено, заложено и продано, а? произнесъ кліентъ, поднявъ голову.

— Все, отвѣтилъ г. Снитче.

— И вы говорите, что ничего больше нельзя сдѣлать?

— Положительно ничего.

Кліентъ сталъ кусать свои ногти и опять задумался.

— И я самъ нахожусь не въ безопасности въ Англіи? Вы утверждаете это, а?

— Ни въ одной части соединеннаго королевства Великобританіи и Ирландіи, отвѣтилъ Снитче.

— Я, значитъ, ничто больше, какъ блудный сынъ, не имѣющій отца, къ которому могъ бы вернуться, ни свиней, чтобы ихъ пасти, ни желудей, чтобы ими дѣлиться съ ними, а? продолжалъ кліентъ, качая одну ногу на другой и устремивъ глаза въ полъ.

Г. Снитче кашлянулъ какъ бы для того, чтобы отстранить отъ себя всякое участіе въ картинномъ изображеніи законнаго положенія. Г. Крэгсъ, какъ бы для того, чтобы выразить, что онъ раздѣляетъ взглядъ своего компаніона, также кашлянулъ.

— Раззоренъ въ тридцать лѣтъ! проговорилъ кліентъ. Гм!

— Вы не раззорены, г. Уорденъ, возразилъ Снитче. Дѣло еще не такъ плохо. Вы много сдѣлали, я долженъ сказать, для этой цѣли, но вы не раззорены. Немного заняться приведеніемъ въ порядокъ…

— А, къ черту! воскликнулъ кліентъ.

— Г. Крэгсъ, проговорилъ Снитче, будьте добры, одолжите мнѣ щепотку табаку. Благодарю васъ, сэръ.

Между тѣмъ какъ невозмутимый адвокатъ прикладывалъ табакъ къ носу съ видимымъ наслажденіемъ, отдавая этому процессу все свое вниманіе, кліентъ сталъ улыбаться и, поднявъ голову, сказалъ:

— Вы говорите о приведеніи въ порядокъ. Сколько потребуется на это времени?

— Сколько времени? повторилъ Снитче, смахивая табакъ съ пальцевъ и медленно разсчитывая въ умѣ. Приведеніе въ порядокъ вашихъ запутанныхъ дѣлъ?… Въ хорошихъ рукахъ?… Т. е. въ рукахъ Снитче и Крэгсъ?… Шесть или семь лѣтъ.

— Умирать съ голоду шесть или семь лѣтъ! воскликнулъ кліентъ съ горькимъ смѣхомъ и нетерпѣливымъ движеніемъ.

— Умирать съ голоду шесть или семь лѣтъ, г. Уорденъ, сказалъ Снитче, было бы очень необыкновенною вещью. Вы могли бы въ такомъ случаѣ пріобрѣсти новое имѣніе, показывая себя за деньги. Но мы не думаемъ, чтобы вы могли это сдѣлать (говоря отъ себя и Крэгса) и потому не совѣтуемъ вамъ этого.

— Что же вы совѣтуете?

— Я говорю о приведеніи въ порядокъ вашего имущества, повторилъ Снитче. Нѣсколько лѣтъ управленія мною и Крэгсомъ вполнѣ устроило бы ваши дѣла. Но, чтобы дать намъ возможность заключать договоры и соблюдать ихъ и чтобы вы не нарушали ихъ, вы должны уѣхать; вы должны жить заграницей. Что же касается голоданія, то мы можемъ, даже въ самомъ началѣ, обезпечить вамъ нѣсколько сотъ фунтовъ въ годъ, съ которыми вы могли бы, смѣю сказать, г. Уорденъ, голодать довольно комфортабельно.

— Нѣсколько сотъ фунтовъ! воскликнулъ кліентъ: когда я тратилъ тысячи!

— Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, возразилъ г. Снитче, укладывая бумаги обратно въ желѣзный ящикъ. Ни-ка-кого сомнѣнія, повторилъ онъ про себя, задумчиво продолжая свое занятіе.

Адвокатъ, по всей вѣроятности, зналъ человѣка, съ которымъ имѣлъ дѣло; во всякомъ случаѣ его сухой, лукавый, причудливый образъ дѣйствій произвелъ благопріятное впечатлѣніе на пасмурное расположеніе духа кліента и расположилъ его быть болѣе откровеннымъ. Или, можетъ быть, кліентъ зналъ человѣка, съ которымъ имѣлъ дѣло, и извлекъ полученное имъ одобреніе для того, чтобы сдѣлать наиболѣе извинительнымъ на видъ намѣреніе, которое онъ собирался высказать. Постепенно поднимая голову, онъ смотрѣлъ на своего неподвижнаго совѣтника съ улыбкою, которая вдругъ разразилась смѣхомъ.

— Въ концѣ концовъ, началъ онъ, мой крѣпкоголовый другъ…

Г. Снитче, указавъ на своего компаньона, проговорилъ:

— Я и… извините меня… и Крэгсъ.

— Прошу извиненія у г. Крегса. Итакъ, въ концѣ концовъ, мои крѣпкоголовые друзья, продолжалъ кліентъ, нагибаясь впередъ и понижая голосъ: вы не знаете и половины того, какъ я раззоренъ.

Г. Снитче пристально посмотрѣлъ на него. Г. Крэгсъ также вытаращилъ глаза.

— Я не только опутанъ долгами, продолжалъ кліентъ, по и…

— Любовью! воскликнулъ Снитче.

— Да! отвѣтилъ кліентъ, облокотившись на спинку кресла и наблюдая, съ заложенными въ карманы руками, за представителями фирмы. Да я влюбленъ!

— И не въ какую-нибудь наслѣдницу? спросилъ Снитче.

— Нѣтъ, не въ наслѣдницу.

— И не въ богатую особу?

— И не въ богатую особу, насколько я знаю, если не считать богатствомъ ея красоты и достоинствъ.

— Въ дѣвушку, надѣюсь? произнесъ Спитче съ большимъ выраженіемъ.

— Конечно.

— Не въ одну ли изъ дочерей доктора Джедлера? спросилъ Снитче, внезапно положивъ локти на колѣни и невѣроятно вытянувъ шею впередъ.

— Да! отвѣтилъ кліентъ.

— Не въ младшую-ли? спросилъ Снитче.

— Въ нее! отвѣтилъ кліентъ.

— Г. Крэгсъ, сказалъ сильно облегченный Снитче: будьте добры одолжите мнѣ еще щепотку табаку. Благодарю васъ. Я радъ, что могу сказать, что это ничего не значитъ, г. Уорденъ; — она уже дала слово другому, она невѣста. Мой компаньонъ подтвердитъ мои слова. Мы знаемъ это навѣрное.

— Мы знаемъ это навѣрное, повторилъ Крэгсъ.

— Да и я это, можетъ быть, знаю! возразилъ спокойно кліентъ. Развѣ вы люди не сего міра и никогда не слыхали, что женщина измѣняетъ иногда своимъ намѣреніямъ.

— Конечно, бывали процессы, началъ г. Снитче, и противъ дѣвушекъ, и противъ вдовъ за нарушеніе даннаго ими слова; но въ большинствѣ случаевъ…

— Случаи! перебилъ кліентъ нетерпѣливо. Не говорите мнѣ о случаяхъ. Я могу вамъ составить изъ нихъ цѣлый томъ, толще любой вашей книги съ законами. Притомъ развѣ вы думаете, что я даромъ прожилъ шесть недѣль въ домѣ доктора?

— Я думаю, сэръ, началъ Снитче, важно обращаясь къ своему компаньону, что изъ всѣхъ бѣдъ, которыя принесли г. Уордену его лошади (а ихъ было довольно много, и онѣ обходились ему довольно дорого, какъ это хорошо знаютъ и онъ самъ, и вы, и я), самою худшею можетъ выйти тотъ случай, когда лошадь принесла его къ стѣнамъ Докторова сада, съ тремя сломанными ребрами, съ разбитою ключицею и, Богъ знаетъ, какими ушибами. Мы не думали объ этомъ серьезно, когда онъ, благодаря уходу доктора, сталъ поправляться подъ его кровлею; но теперь это приняло дурной оборотъ, сэръ. Очень дурной. Докторъ Джедлеръ также… нашъ кліентъ, г. Крэгсъ.

— Г. Альфредъ Гитфильдъ также… родъ кліента, г. Снитче, произнесъ Крэгсъ.

— Г. Михаилъ Уорденъ также родъ кліента, подхватилъ беззаботный посѣтитель, и къ тому же не плохой кліентъ, такъ какъ онъ дѣлалъ безумства въ продолженіе десяти или двѣнадцати лѣтъ. Однако же г. Михаилъ Уорденъ нагулялся и теперь намѣренъ раскаяться и жить разумно. И въ доказательство своего исправленія г. Михаилъ Уорденъ намѣренъ жениться, если возможно, на Маріонъ, на прелестной дочери доктора, и увезти ее съ собою.

— Право, г. Крэгсъ… началъ Снитче.

— Право, г. Снитче и г. Крэгсъ, оба компаньона, взятые вмѣстѣ, прервалъ его кліентъ: вы знаете, свои обязанности къ вашимъ кліентамъ и знаете, я увѣренъ, довольно хорошо, что въ эти обязанности не входитъ вмѣшательство въ простое дѣло любви, которое я принужденъ вамъ повѣрить. Я не намѣренъ увезти молодую дѣвушку безъ ея согласія. Въ этомъ нѣтъ ничего противозаконнаго. Я никогда не былъ другомъ г. Гитфильда. Я не употребляю во зло никакое довѣріе съ его стороны. Я просто люблю тамъ, гдѣ онъ любитъ и намѣренъ, если возможно, выиграть тамъ, гдѣ онъ хотѣлъ выиграть.

— Онъ не можетъ этого сдѣлать, г. Крэгсъ, произнесъ Снитче съ видимымъ безпокойствомъ и разстройствомъ. Онъ не можетъ этого сдѣлать, сэръ. Она влюблена въ Альфреда.

— Я не даромъ прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, шесть недѣль въ домѣ доктора, и я скоро сталъ подозрѣвать это, замѣтилъ кліентъ. Она была бы влюблена въ него, если бы ея сестра могла это сдѣлать; но я наблюдалъ за ними. Маріонъ избѣгала произносить его имя, избѣгала всякаго разговора о немъ. Она видимо страдала отъ малѣйшаго намека на эту любовь.

— Почему ей было страдать, г. Крэгсъ? По какой причинѣ, сэръ? спросилъ Снитче.

— Я не знаю, почему ей было страдать, хотя на это есть много вѣроятныхъ причинъ, отвѣтилъ кліентъ, улыбаясь при видѣ вниманія и ужаса, выразившихся въ блестящихъ глазахъ г. Снитче и его осторожномъ способѣ вести разговоръ, чтобы все вывѣдать; — но я знаю, что она страдаетъ. Она была очень молода, когда дала слово (я даже не увѣренъ, дала-ли она его), и, можетъ быть, теперь раскаивается въ немъ. Можетъ быть (это можетъ показаться хвастовствомъ, но, клянусь, я не намѣренъ хвастаться); можетъ быть, она влюбилась въ меня, какъ я въ нее влюбился.

— Хи, хи! г. Альфредъ былъ еще ея товарищемъ въ играхъ, вы помните, г. Крэгсъ, сказалъ Снитче со смущеннымъ смѣхомъ; онъ зналъ ее съ дѣтства.

— Это обстоятельство дѣлаетъ еще болѣе вѣроятнымъ то, что онъ ей надоѣлъ, продолжалъ спокойно кліентъ, и что она не прочь измѣнить ему для новаго обожателя, который представился ей (или котораго представила ей его лошадь) при романтическихъ обстоятельствахъ. Развѣ деревенской дѣвушкѣ можетъ казаться дурною репутація молодого человѣка, жившаго беззаботно и весело, не причинивъ никому особеннаго вреда, если къ тому-же онъ, своими лѣтами, красотою и т. д. (это также можетъ показаться хвастовствомъ, но, повторяю, я не намѣренъ хвастаться), можетъ состязаться съ цѣлою толпой и даже съ самимъ г. Альфредомъ.

Противъ этихъ словъ ничего нельзя было сказать, и г. Снитче, глядя на него, подумалъ то же самое. Въ самой беззаботности его манеръ было что-то непринужденное, граціозное и милое. Его пріятное лицо и стройная фигура, казалось, говорили, что они могли-бы быть еще гораздо лучше, если бы онъ захотѣлъ, и что если онъ опомнится и сдѣлается серьезнымъ (онъ до сихъ поръ еще никогда не былъ серьезнымъ), то можетъ быть полонъ жизни и хорошихъ стремленій. «Опасный распутникъ», думалъ хитрый адвокатъ, «способный уловить изъ глазъ молодой дѣвушки искру, которую желаетъ».

— Теперь замѣтьте, Снитче, продолжалъ Уорденъ, вставая и взявъ Снитче за пуговицу. Замѣтьте и вы, Крэгсъ, продолжалъ онъ, взявъ и его также за пуговицу и становясь между ними такъ, чтобы ни одинъ изъ нихъ не могъ отъ него улизнуть: я не спрашиваю у васъ никакого совѣта. Вы совершенно вправѣ держаться въ сторонѣ отъ всѣхъ заинтересованныхъ лицъ въ такомъ дѣлѣ, въ которое неприлично вступаться такимъ серьезнымъ людямъ, какъ вы. Я хочу изложить вамъ опять въ короткихъ словахъ свое положеніе и свои намѣренія, и затѣмъ я предоставлю вамъ дѣлать то, что вы найдете для меня лучшимъ въ денежномъ отношеніи. Если я убѣгу вмѣстѣ съ красавицей-дочкой доктора (что я надѣюсь сдѣлать, чтобы стать другимъ человѣкомъ подъ ея свѣтлымъ вліяніемъ), то, для начала, это будетъ стоить дороже, нежели бѣжать одному. Но скоро я пополню все это измѣнившеюся жизнью.

— Я думаю, что лучше было-бы не слушать этого, г. Крэгсъ? произнесъ Снитче, смотря на своего компаньона изъ-за кліента.

— Я также думаю, отвѣтилъ Крэгсъ.

Но оба они слушали внимательно.

— Ладно! Вы можете и не слушать, возразилъ кліентъ, но я все-таки буду говорить. Я не намѣренъ просить согласія доктора, потому что онъ мнѣ его не дастъ. Но я также не сдѣлаю ему никакого зла и вреда, потому что (кромѣ того, что въ такихъ пустякахъ нѣтъ ничего серьезнаго, какъ онъ говоритъ) я надѣюсь избавить его дочь, мою Маріонъ, отъ того, чего она, (я это вижу и знаю) отъ того, чего она опасается и ждетъ съ ужасомъ, т. е. возвращенія ея стараго обожателя. Если есть на свѣтѣ что-нибудь вѣрное, такъ вѣрно то, что она боится его возвращенія. Никто здѣсь не будетъ оскорбленъ. Я теперь такъ раззоренъ и измученъ, что веду жизнь летучей рыбы. Я скрываюсь въ темнотѣ, и изгнанъ изъ своего дома и удаленъ изъ своихъ собственныхъ помѣстій. Но въ одинъ прекрасный день и этотъ домъ, и эти помѣстья, и много еще земель, кромѣ того, вернутся ко мнѣ, какъ вы знаете и говорите; и Маріонъ моею женою (по вашимъ показаніямъ, а вы никогда не бываете опрометчивы) будетъ, вѣроятно, лѣтъ черезъ десять богаче, нежели женою Альфреда Гитфильда, возвращенія котораго она страшится (помните это) и котораго страсть къ ней не можетъ превышать моей страсти. Теперь скажите, — кто будетъ оскорбленъ? Все это дѣло вполнѣ честное. Мое право такъ-же велико, какъ и его, если она рѣшитъ въ мою пользу; и я хочу испытать свое право на нее. Послѣ этого вы ничего не желаете больше слышать, и я не хочу больше ничего вамъ говорить. Теперь вы знаете мои намѣренія и мои нужды. Когда долженъ я уѣхать?

— Черезъ недѣлю, отвѣтилъ Снитче. Не такъ-ли, г. Крэгсъ?

— Еще раньше, я думаю, возразилъ Крэгсъ.

— Черезъ мѣсяцъ! произнесъ кліентъ, наблюдая внимательно за обоими лицами. Сегодня черезъ мѣсяцъ. Сегодня четвергъ. Выиграю-ли я, или проиграю, во всякомъ случаѣ черезъ мѣсяцъ я уѣду.

— Это очень длинная отсрочка, сказалъ Снитче, слишкомъ длинная. Но пусть будетъ такъ. Я думалъ, что онъ рѣшитъ ѣхать черезъ три мѣсяца, проговорилъ онъ про себя. Вы уходите? Покойной ночи, сэръ!

— Покойной ночи! сказалъ кліентъ, пожимая руки компаньонамъ. Вы увидите съ теченіемъ времени, что я употреблю въ пользу свои богатства. Съ этихъ поръ путеводной звѣздой моей жизни будетъ Маріонъ!

— Ступайте осторожно по лѣстницѣ, сэръ, возразилъ Снитче; ее не освѣщаетъ звѣзда. Покойной ночи!

— Прощайте!

Они оба стояли наверху лѣстницы съ двумя свѣчами въ рукахъ и смотрѣли на спускавшагося кліента. Когда онъ вышелъ, они посмотрѣли другъ на друга.

— Что вы думаете обо всемъ этомъ, г. Крэгсъ? произнесъ Снитче.

Г. Крэгсъ покачалъ головою.

— Мы также, я помню, были того мнѣнія въ день отъѣзда г. Альфреда, что они разстались какъ-то странно, сказалъ Снитче.

— Да, подтвердилъ г. Крэгсъ.

— Впрочемъ, можетъ быть онъ и ошибается, продолжалъ Снитче, запирая несгораемый ящикъ и ставя его на мѣсто, а если и нѣтъ, то немного обмана и измѣны не чудо, г. Крэгсъ. Однако же я предполагалъ въ этой хорошенькой дѣвушкѣ постоянство. Мнѣ казалось, говорилъ Снитче, надѣвая теплое пальто (потому что погода была очень холодная), натягивая перчатки и туша одну свѣчку, что въ послѣднее время характеръ ея дѣлался сильнѣе и рѣшительнѣе, что она стала болѣе походить на свою сестру.

— Госпожа Крэгсъ была того-же мнѣнія, подтвердилъ Крэгсъ.

— Я, право, охотно, отдалъ-бы что-нибудь сегодня, сказала, г. Снитче (онъ былъ добрый человѣкъ), чтобы быть увѣреннымъ, что разсчетъ г. Уордена невѣренъ; но какъ-бы Уорденъ ни былъ легкомысленъ, капризенъ и неоснователенъ, онъ все-таки знаетъ свѣтъ и людей (это, впрочемъ, и должно быть такъ, потому что онъ довольно дорого заплатилъ за свое знаніе), и потому я не могу вполнѣ думать, что онъ ошибается. Лучше было-бы ему не входить въ это дѣло. Что-же касается до насъ, г. Крэгсъ, то намъ не остается ничего болѣе, какъ сидѣть смирно.

— Ничего, подтвердилъ Крэгсъ.

— Другъ нашъ докторъ легко относится къ такимъ вещамъ, продолжалъ Снитче, качая головой. Желаю ему не испытать необходимости прибѣгнуть къ своей философіи. Нашъ другъ Альфредъ говоритъ о борьбѣ въ жизни (онъ покачалъ опять головою); желаю ему не быть побѣжденнымъ въ самомъ ея началѣ. Взяли-ли вы свою шляпу, г. Крэгсъ? Я сейчасъ потушу другую свѣчку.

Получивъ утвердительный отвѣтъ отъ Крэгса, Снитче потушилъ другую свѣчку, и они вышли ощупью изъ комнаты совѣта, темной, какъ предметъ ихъ занятій или какъ законъ вообще.

Переношусь со своимъ разсказомъ въ тихій уютный кабинетъ, гдѣ, въ тотъ же вечеръ, сестры и здоровый еще старый докторъ сидѣли у веселаго огня. Грэсъ работала, Маріонъ читала вслухъ. Докторъ, въ халатѣ и туфляхъ, вытянувъ на тепломъ коврѣ ноги и откинувшись на спинку кресла, слушалъ чтеніе и смотрѣлъ на своихъ дочерей.

Онѣ были очень хороши. Никогда два лучшихъ личика не украшали домашняго очага. Различіе, существовавшее между ними, сгладилось въ теченіе трехъ лѣтъ. Та же серьезность, которая уже давно созрѣла въ старшей сестрѣ, виднѣлась теперь на свѣтломъ челѣ младшей сестры; она проглядывала въ ея глазахъ, звучала въ ея голосѣ. Но все-таки Маріонъ была прелестнѣе и нѣжнѣе Грэсъ. Все таки казалось, что она должна преклонять голову на грудь сестры, полагаться на нее и искать совѣта и поддержки въ ея глазахъ, въ этихъ глазахъ, попрежнему, любящихъ, спокойныхъ, ясныхъ и веселыхъ.

Маріонъ читала: «Находясь въ своемъ домѣ, въ домѣ, который воспоминанія сдѣлали ей такимъ дорогимъ, она стала сознавать, что великое испытаніе для ея сердца близко и что его нельзя отложить. О, домашній очагъ, нашъ утѣшитель и другъ, когда всѣ покидаютъ насъ; о, домъ, разстаться съ которымъ на всѣхъ ступеняхъ жизни, — отъ колыбели до могилы…»

— Маріонъ, милая моя! воскликнула Грэсъ.

— Что, моя кошечка, спросилъ ее отецъ, что съ тобою?

Маріонъ положила свою руку въ протянутую руку сестры и продолжала читать; но голосъ ея дрожалъ, не смотря на всѣ усилія читать спокойно.

«Разстаться съ которымъ на всѣхъ ступеняхъ жизни, отъ колыбели до могилы, всегда тяжело. О, домъ, столь вѣрный намъ, такъ часто презираемый людьми, будь снисходителенъ къ тѣмъ, кто покидаетъ тебя, и не преслѣдуй упреками ихъ невѣрные шаги въ жизни! Не воскрешай въ ихъ воспоминаніяхъ милые взгляды, добрыя улыбки, нѣжность, привѣтъ, кротость, терпѣніе и радушіе. Пусть ни одно знакомое слово любви не поднимается обвинителемъ противъ покинувшаго тебя; но если можно, предстань предъ нимъ строгимъ и суровымъ; сдѣлай это изъ снисхожденія къ кающемуся».

— Милая Маріонъ, не читай больше сегодня, сказала Грэсъ., видя, что ея сестра плачетъ.

— Я не могу больше, произнесла та, закрывая книгу; слова кажутся мнѣ какъ-будто огненными.

Доктора это забавляло, и онъ улыбался, гладя ея головку.

— Что! тебя такъ смутила сказка? воскликнулъ докторъ Джедлеръ. Буквы и бумага, не болѣе? Ну, ну, все равно! Одинаково разумно смотрѣть серьезно на буквы и бумагу, какъ на что-либо другое! Но осуши свои глазки, голубка, осуши ихъ. Я увѣренъ, что героиня давно уже возвратилась домой и все кончилось благополучно; а если она и не вернулась, то дѣйствительный домъ есть не болѣе, какъ кусокъ бумаги и чернила. Что еще случилось?

— Это только я, баринъ, отвѣтила Клемэнси, высовывая голову изъ-за двери.

— Ну такъ что же съ вами случилось? спросилъ докторъ.

— О, Боже мой, ничего не случилось со мною, возразила Клемэнси, и этимъ сказала, повидимому, совершенную правду, потому что на ея хорошо вымытомъ лицѣ блестѣло, какъ всегда, само олицетвореніе хорошаго расположенія духа, что, при всей ея неуклюжести, дѣлало ей положительно плѣнительною. Конечно, царапины и ушибы на локтѣ нельзя считать признакомъ красоты и ставить наряду съ родинками. Но лучше, проходя узкій путь жизни, повредить себѣ локти, чѣмъ характеръ, а характеръ Клемэнси былъ цѣлъ и невредимъ, какъ характеръ любой красавицы въ Англіи.

— Ничего со мною не случилось, повторила Клемэнси, входа въ комнату. Но подойдите-ка поближе, баринъ.

Докторъ нѣсколько удивленный, пошелъ на приглашеніе

— Вы сказали, что я не должна вамъ давать его при нихъ, вы знаете, сказала Клемэнси.

Подмигиванья, съ которыми она это говорила, и восторгъ, съ которымъ она потирала свои локти, какъ-будто хотѣла обнять самое себя, были такъ необыкновенны, что новичекъ въ семействѣ могъ бы предполагать, давая даже самое выгодное толкованіе этому «его», что оно означало, по крайней мѣрѣ, скромный поцѣлуй. Даже самъ докторъ сначала смутился; но онъ тотчасъ успокоился, когда Клемэнси, отправившись въ свои карманы (сперва въ тотъ, съ котораго слѣдовало начать, затѣмъ обратившись къ тому, къ которому не слѣдовало обращаться, а потомъ опять къ первому), вынула наконецъ письмо.

— Бритэнъ ѣздилъ въ городъ за покупками, говорила она, смѣясь и подавая письмо доктору; онъ видѣлъ, какъ проходила почта, и подождалъ ее. Тутъ въ углу есть А и Г. Бьюсь объ закладъ, что г. Альфредъ возвращается домой. У насъ въ домѣ будетъ свадьба, — сегодня утромъ было двѣ ложки въ моей чашкѣ! О, Боже, какъ онъ тихо распечатываетъ!

Все это она высказала въ видѣ монолога, подымаясь отъ нетерпѣнья услышать новости, все выше и выше на ципочкахъ и дѣлая изъ своего передника пробочникъ, а изо рта бутылку. Достигнувъ наконецъ высшей точки своего воздыманія на ципочкахъ и видя, что докторъ все еще занятъ чтеніемъ письма, она разомъ опустилась на пятки и покрыла свою голову передникомъ, какъ вуалемъ, отъ отчаянія и невозможности выносить дольше ожиданіе.

— Слушайте, дѣвочки! воскликнулъ докторъ. Я не могу не сказать этого! Я во всей жизни своей не могъ сохранить секрета. Впрочемъ, немного есть секретовъ, которые стоило бы сохранять въ такой… ну, все равно. Альфредъ возвращается домой, мои милыя! Онъ скоро будетъ!

— Скоро! воскликнула Маріонъ.

— Что! Сказка скоро забыта! сказалъ докторъ, ущипнувъ ее за щеку. Я такъ и думалъ, что эта новость осушитъ твои слезы. Да, скоро! «Пусть это будетъ сюрпризомъ», говоритъ онъ здѣсь. Но я не могу сдѣлать это сюрпризомъ. Надо же приготовить ему встрѣчу!

— Скоро! повторила Маріонъ.

— Не такъ, можетъ быть, скоро, какъ твое нетерпѣніе понимаетъ это слово, возразилъ докторъ, но все-таки довольно скоро. Посмотримъ, посмотримъ. Сегодня четвергъ, не такъ ли? Ну, такъ онъ обѣщаетъ быть ровно черезъ мѣсяцъ.

— Черезъ мѣсяцъ! повторила Маріонъ тихимъ голосомъ.

— Это будетъ веселый день и праздникъ для насъ, произнесла весело Грэсъ, цѣлуя ея. День давно ожидаемый и наступающій наконецъ.

Маріонъ отвѣтила улыбкой, — печальной, но полной братской любви. Смотря въ лицо своей сестры и слушая спокойные звуки ея голоса, когда та говорила о предстоящей радости встрѣчи, лицо Маріонъ также просіяло надеждою и радостью. Но и еще чѣмъ-то другимъ, чѣмъ-то такимъ, что овладѣло все болѣе и болѣе выраженіемъ ея лица и чему я не могу дать названія. Это не былъ ни восторгъ, ни торжество, ни гордый энтузіазмъ. Выраженіе было слишкомъ спокойно для этого. Но это не было однакоже и выраженіемъ простой любви и благодарности, хотя участіе ихъ было несомнѣнно. Наконецъ, здѣсь не было ничего, что бы изобличало въ ней дурную мысль, потому что дурныя мысли не освѣщаютъ такъ ясно чела, не дрожатъ вокругъ губъ, не волнуютъ душу такъ сильно, что трепетъ пробѣгаетъ по всему тѣлу.

Докторъ Джедлеръ, вопреки своей системѣ философіи, которой онъ постоянно противорѣчилъ и измѣнялъ на практикѣ (но вѣдь и болѣе знаменитые философы были подвержены тому же), не могъ не выказать радости при извѣстіи о возвращеніи своего бывшаго питомца, какъ-будто это было серьезное происшествіе. Онъ усѣлся опять въ свое кресло, протянулъ ноги на коврѣ и сталъ перечитывать письмо, вызвавшее въ немъ много воспоминаній.

— Бывало, говорилъ докторъ, смотря въ огонь, ты, Грэсъ, и онъ, во время его каникулъ, ходили рука объ руку, совершенно какъ пара гуляющихъ куколъ. Помнишь?

— Помню, отвѣтила она со своимъ веселымъ смѣхомъ и прилежно занимаясь работой.

— Ровно черезъ мѣсяцъ… да, раздумывалъ докторъ. Какъ все это было давно, а мнѣ кажется, что едва-ли прошелъ годъ съ тѣхъ поръ. А гдѣ была тогда моя маленькая Маріонъ?

— Она никогда не была далеко отъ своей сестры, какъ бы ни была, мала, весело отвѣтила Маріонъ. Грэсъ была для меня все, даже тогда, когда она сама была ребенкомъ.

— Правда, кошечка, правда, сказалъ докторъ. Она была степенная дѣвочка, разумная хозяйка и прилежная, спокойная, милая дѣвочка; она выносила наши капризы и предупреждала наши желанія, всегда готовая забыть свои собственныя, — и это еще ребенкомъ. Я никогда не видѣлъ тебя, Грэсъ, моя голубушка, ни упорной, ни упрямой ни въ чемъ, кромѣ одного предмета.

— Я боюсь, что очень измѣнилась къ худшему съ тѣхъ поръ, возразила Грэсъ, смѣясь и продолжая прилежно работать. Но какой это былъ предметъ, отецъ?

— Альфредъ, конечно, отвѣтилъ докторъ. Ничѣмъ нельзя было тебѣ болѣе угодить, какъ назвать женою Альфреда; мы и называли тебя его женой; и тебѣ это нравилось больше (какъ ни смѣшно это теперь), чѣмъ еслибы они могли тебя сдѣлать и величать герцогиней.

— Неужели? тихо произнесла Грэсъ.

— А развѣ ты не помнишь этого? спросилъ докторъ.

— Кажется, я помню кое-что, отвѣтила она, но немного. Это было такъ давно. И, продолжая работать, она стала напѣвать старую пѣсенку, которая очень нравилась доктору.

— Скоро Альфредъ найдетъ настоящую жену, сказала она, прерывая свое пѣніе, и тогда настанетъ счастливое время для всѣхъ насъ. Трехлѣтній срокъ данной мнѣ довѣренности почти прошелъ. Выполнить ее было очень легко. Я скажу Альфреду, когда отдамъ ему тебя, что ты все время нѣжно его любила и что онъ ни разу не нуждался въ моихъ услугахъ. Могу-ли я это сказать ему, моя милая?

— Скажи ему, милая Грэсъ, что никогда довѣренность не была исполнена такъ великодушно, благородно, такъ стойко, скажи ему, что я съ каждымъ днемъ любила тебя все сильнѣе и сильнѣе; и о! какъ нѣжно я люблю тебя теперь!

— Нѣтъ! весело возразила ея сестра, отвѣчая на ея ласки: едвали я могу сказать ему это; предоставимъ лучше воображенію Альфреда составить себѣ понятіе о моихъ заслугахъ. Я увѣрена, что его воображеніе въ этомъ отношеніи будетъ такъ же богато, какъ и твое.

Съ этими словами она принялась снова за работу, которую прервала, когда сестра ея говорила съ такимъ жаромъ и снова затянула любимую пѣсню доктора. А докторъ, все еще сидя въ своемъ удобномъ креслѣ и протянувъ поги на коврѣ, слушалъ пѣніе, отбивая на колѣняхъ тактъ письмомъ Альфреда, и любовался своими дочерьми, думая, что между безчисленными пустяками ничтожнаго міра эти пустяки довольно пріятны.

Между тѣмъ Клемэнси Ньюкомъ, исполнивъ свою миссію и простоявъ въ комнатѣ, пока не узнала новостей, спустилась въ кухню, гдѣ ея товарищъ, Бритэнъ, угощался послѣ ужина пивомъ. Онъ былъ окруженъ такою громадною коллекціей блестящихъ плафоновъ хорошо вычищенныхъ кастрюль, лоснящейся столовой посуды, свѣтлыхъ чайниковъ и прочихъ доказательствъ хозяйственности Клемэнси, свидѣтельствовавшихъ объ этомъ со всѣхъ полокъ и стѣнъ, на которыхъ они были разставлены, что казалось будто Бритэнъ сидѣлъ среди зеркальной залы. Большая часть этихъ зеркалъ, правда, не очень-то лестно отражала изображенія его лица; въ нѣкоторыхъ, напримѣръ, лицо было очень длинно, въ другихъ черезчуръ широко, въ нѣкоторыхъ оно казалось пріятнымъ, въ другихъ, напротивъ, очень уродливымъ, смотря по ихъ различнымъ способамъ отражать явленія, — способамъ настолько же разнообразнымъ у различныхъ зеркалъ, насколько они бываютъ разнохарактерны и у различныхъ людей, глазамъ которыхъ представляются одни и тѣ же явленія. Однако же всѣ зеркала были согласны въ томъ, что посреди комнаты сидитъ человѣкъ, расположившійся вполнѣ удобно, съ трубкою во рту и съ кружкой пива, и снисходительно кивавшій Климэнси, когда послѣдняя усѣлась къ тому же столу.

— Ну, Клемми, началъ Бритэнъ, каковы новости?

Клемэнси пересказала ему новости, которыя онъ выслушалъ очень благосклонно. Въ Беньяминѣ произошла съ ногъ до головы перемѣна къ лучшему. Онъ сталъ гораздо толще, гораздо краснѣе, гораздо веселѣе и привѣтливѣе во всѣхъ отношеніяхъ. Казалось, что лицо его, затянутое прежде въ узелъ, теперь развязалось и смягчилось.

— Еще будетъ дѣло для Снитче и Крэгса, я полагаю, замѣтилъ онъ, медленно покуривая трубку. Опять потребуются пожалуй, наши свидѣтельства, Клемми.

— Боже! возразила его товарка, со своимъ обычнымъ движеніемъ локтей. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы это была я, Бритэнъ.

— Что такое ты?

— Чтобы это я выходила замужъ, отвѣтила Клемэнси. Беньяминъ вынулъ трубку изо рта и отъ души расхохотался.

— Да, ты подходящій субъектъ для этого! Бѣдная Клемми!

Клемэнси въ свою очередь расхохоталась такъ-же чистосердечно, какъ и онъ, какъ-будто и ей эта мысль показалась очень забавною.

— Да, подтвердила она, я подходящій для этого субъектъ, не правда-ли?

— Ты никогда не выйдешь замужъ; ты это знаешь, сказалъ Бритэнъ, продолжая курить.

— А все-таки, не думаешь ли ты, что я могу выйти замужъ? спросила Клемэнси съ полнѣйшимъ добродушіемъ.

Г. Бритэнъ покачалъ головою и произнесъ:

— Нѣтъ никакого вѣроятія!

— Подумай только! возразила Клемэнси. Хорошо!.. предположимъ, что въ одинъ прекрасный день и ты, Бритэнъ, захочешь жениться. Какъ ты думаешь насчетъ этого?

Такой внезапный вопросъ о такомъ важномъ дѣлѣ требовалъ размышленія. Выпустивъ громадное облако дыма, Бритэнъ сталъ наблюдать за нимъ, наклоняя голову то въ одну сторону, то въ другую, какъ-будто этотъ дымъ и былъ именно тотъ вопросъ, который онъ хотѣлъ разсмотрѣть со всѣхъ сторонъ. Наконецъ, г. Бритэнъ отвѣтилъ, что онъ еще не совсѣмъ выяснилъ себѣ этотъ вопросъ, но, что… да… онъ думаетъ, что когда-нибудь, пожалуй, женится.

— Желаю ей счастья, кто-бы она ни была! воскликнула Клемэнси.

— О, она будетъ счастлива, за это я ручаюсь! сказалъ Беньяминъ.

— Но… если-бы не я… она не могла-бы вести такую веселую жизнь, какую будетъ вести, и у нея не могло-бы быть такого привѣтливаго мужа, какой будетъ, произнесла Клемэнси, развалившись наполовину на столъ и пристально смотря на свѣчку… я не хочу сказать, что я это дѣлала съ намѣреніемъ, потому что я увѣрена, что это было совершенно случайно… Не правда-ли, Бритэнъ, этого не было-бы, если-бы не я?

— Конечно, такъ, отвѣтилъ Бритэнъ, находясь въ это время въ томъ состояніи упоенія трубкой, когда человѣкъ можетъ только чуть-чуть открывать ротъ, чтобы односложно отвѣчать на необходимое, и, отдыхая въ своемъ креслѣ, можетъ только обратить глаза къ своему собесѣднику, да и то совершенно пассивно и очень важно. О, да! я очень тебѣ обязанъ, Клемми; ты это знаешь!

— Боже, какъ мило съ твоей стороны думать это! воскликнула Клемэнси.

Послѣ этихъ словъ она собралась съ мыслями, чтобы и ихъ, и взоры свои обратить на сало свѣчки, и, вспомнивъ вдругъ объ его цѣлительныхъ качествахъ, она приложила большое количество этого бальзама къ своему лѣвому локтю.

— Видишь-ли, продолжалъ Бритэнъ съ глубокомысліемъ мудреца: я производилъ много разнаго рода изслѣдованій въ свое время, потому что обладалъ всегда любознательнымъ умомъ и читалъ порядочное количество книгъ о справедливости и несправедливости вещей, потому что я самъ шелъ по литературному пути въ началѣ моей жизни.

— Неужели! воскликнула восхищенная Клемэнси.

— Да, возразилъ Бритэнъ. Моя должность въ продолженіе двухъ лѣтъ состояла въ томъ, чтобы скрываться за прилавкомъ книжной лавки и быть готовымъ выскакивать оттуда всякій разъ, еслибы кто-нибудь положилъ къ себѣ въ карманъ книгу. Затѣмъ я былъ носильщикомъ у корсетницы и портнихи и долженъ былъ носить въ клеенчатыхъ коробкахъ одни только обманы, что раздражило мою душу и поколебало довѣріе къ человѣчеству. Затѣмъ я слышалъ въ этомъ домѣ безконечные споры, которые еще больше раздражали мою душу. И теперь, послѣ всего этого, я пришелъ къ такому мнѣнію, что вѣрнымъ и утѣшительнымъ средствомъ для смягченія души и добрымъ путеводителемъ въ жизни ничто не можетъ служить лучше мушкатной терки.

Клемэнси хотѣла что-то подсказать, но онъ остановилъ ее, важно произнеся:

— Въ сочетаніи съ наперсткомъ.

— Дѣлай другому то… и т. д., да? воскликнула Клемэнси, складывая руки въ восхищеніи отъ признанія Бритэна и лаская свои локти. Такъ коротко, не правда-ли?

— Я не увѣренъ, началъ Бритэнъ, чтобы это именно было то, что считаютъ хорошей философіей. У меня есть нѣкоторыя сомнѣнія насчетъ этого; но оно хорошо и спасаетъ отъ множества брюзгливыхъ выходокъ.

— Ты помнишь, какъ ты, бывало, велъ себя! воскликнула Клеменси.

— Да, отвѣтилъ Бритэнъ. Но самое необыкновенное въ этомъ, Клемми, — это то, что я жилъ, чтобы быть обращеннымъ на путь истины тобою. Это самое удивительное. Тобою! Вѣдь я полагаю, что у тебя въ головѣ нѣтъ и половины какой-нибудь мысли.

Клемэнси, нисколько не обижаясь, разсмѣялась, обняла себя и сказала, что она предполагаетъ то же самое.

— Я почти убѣжденъ въ этомъ, произнесъ г. Бритэнъ.

— О, могу сказать, что ты правъ! возразила Клемэнси; я не претендую ни на какую мысль, я не нуждаюсь ни въ одной.

Беньяминъ вынулъ изо рта трубку и хохоталъ, пока слезы не потекли у него изъ глазъ: такое наслажденіе доставила ему эта шутка.

— Какъ ты наивна, Клемми! произнесъ онъ наконецъ, качая головою и вытирая глаза.

Безъ малѣйшаго намѣренія оспаривать это мнѣніе, Клеменси расхохоталась такъ же чистосердечно, какъ и онъ.

— Я не могу не любить тебя, сказалъ г. Бритэнъ; ты положительно хорошее существо въ своемъ родѣ; такъ дай руку, Клемми. Чтобы не случилось, я всегда вспомню о тебѣ и буду твоимъ другомъ.

— Будешь? возразила Клемэнси. Это хорошо съ твоей стороны.

— Да, да! отвѣтилъ Бритэнъ, подавая ей свою трубку, чтобы вытрясти изъ нея золу; можешь на меня расчитывать: Слушай! Какой странный шумъ!

— Шумъ! повторила Клемэнси.

— Шаги на дворѣ и такой звукъ, какъ-будто кто-нибудь упалъ со стѣны, сказалъ Бритэнъ. Всѣ-ли они тамъ наверху легли спать?

— Въ это время всѣ спятъ, отвѣтила она.

— Развѣ ты ничего не слыхала?

— Ничего.

Оба они стали вслушиваться, но ничего больше не слыхали.

— Вотъ что я тебѣ скажу, произнесъ Беньяминъ, снимая со стѣны фонарь; прежде чѣмъ отправиться спать, я сдѣлаю для очистки совѣсти маленькій обходъ. Отвори дверь, Клемми, пока я зажигаю фонарь.

Клемэнси стала живо отворять дверь, но, дѣлая это, выразила, что трудъ ея будетъ совершенно напрасенъ и не поведетъ ни къ чему, что все это не болѣе, какъ плодъ его воображенія, и т. п.

Г. Бритэнъ отвѣтилъ: «Очень можетъ быть». Но онъ все-таки вышелъ, вооруженный кочергой и поварачивая фонарь во всѣ стороны.

— Тихо, какъ на кладбищѣ, произнесла Клемэнси, смотря ему вслѣдъ: и почти такъ же страшно.

Обернувшись назадъ, она вскрикнула съ испуга, видя, какъ легкая фигура быстро вошла въ кухню.

— Что это?

— Шш! отвѣтила Маріонъ взволнованнымъ шопотомъ. Вы всегда меня любили, не правда-ли?

— Любила-ли я васъ, милый ребенокъ! Вы можете быть увѣрены въ этомъ.

— Я увѣрена и могу вамъ довѣриться, не правда-ли? Нѣтъ никого другого, кому я могла бы довѣриться теперь.

— Да, можете, отвѣтила Клемэнси отъ всей души.

— Тамъ есть кто-то, начала Маріонъ, указывая на дверь, съ кѣмъ я должна видѣться и говорить сегодня. Михаилъ Уорденъ, ради Бога, уходите! Не теперь!

Клемэнси отступила отъ удивленія и смущенія, когда, слѣдя за направленіемъ глазъ Маріонъ, она увидѣла темную фигуру, стоявшую въ дверяхъ.

— Васъ могутъ застать здѣсь каждую минуту, говорила Маріонъ. Не теперь! Подождите, спрячьтесь гдѣ-нибудь, если можете. Я сейчасъ приду.

Онъ сдѣлалъ ей знакъ рукою и удалился.

— Не ложитесь еще спать! Подождите меня здѣсь, обратилась поспѣшно Маріонъ къ Клемэнси. Цѣлый часъ я ждала возможности переговорить съ вами! О, будьте мнѣ вѣрны!

Съ жаромъ схвативъ руку пораженной Клемэнси и прижавъ ее своими обѣими руками къ груди (движеніе, выражавшее болѣе страшную мольбу, нежели могли бы выразить ее самыя краснорѣчивыя слова), Маріонъ вышла, когда свѣтъ отъ фонаря ворвался въ комнату.

— Все тихо и мирно. Никого тамъ нѣтъ. Этотъ шумъ былъ, вѣроятно, не болѣе, какъ моя фантазія, произнесъ Бритэнъ, запирая дверь на задвижку. Это одно изъ слѣдствій обладанія живымъ воображеніемъ. Э! да что съ тобою?

Клемэнси, которая не могла скрыть волненія, произведеннаго въ ней недавнимъ происшествіемъ, сидѣла на стулѣ блѣдная и дрожала съ ногъ до головы.

— Что со мною? повторила она, нервно потирая руки и локти и избѣгая взгляда Бритэна. Вотъ спрашиваетъ! Самъ испугалъ человѣка до смерти своимъ шумомъ, фонарями и Богъ знаетъ чѣмъ! Что со мною? Да!

— Если тебя можетъ до смерти испугать фонарь, Клемэнси, то это видѣніе можно тотчасъ же уничтожить, возразилъ Бритэнъ, спокойно туша фонарь и вѣшая его на мѣсто. Но, вообще, ты храбра, какъ левъ, — прибавилъ онъ, наблюдая за нею: и вѣдь ты была покойна послѣ шума и фонаря. Что забрала ты себѣ въ голову? Не мысль ли какую-нибудь, а?

Но, такъ какъ Клемэнси пожелала ему покойной ночи по своему обыкновенію и дѣлала видъ, что сама сейчасъ отправится спать, то Бритэнъ, выразивъ оригинальное замѣчаніе, что невозможно дать себѣ отчета въ женскихъ причудахъ, пожелалъ ей, въ свою очередь, покойной ночи и, взявъ свою свѣчку, зѣвая, отправился спать.

Когда все утихло, Маріонъ вернулась.

— Отворите дверь, сказала она Клемэнси, и стойте тамъ возлѣ меня, пока я буду говорить съ нимъ на дворѣ.

Какъ ни была она смущена, но ея движенія доказывали рѣшимость, которой Клемэнси не могла противиться. Послѣдняя тихо сняла запоры, но прежде чѣмъ повернуть ключъ, посмотрѣла на молодую дѣвушку, ожидавшую, чтобы она отворила дверь.

Маріонъ не отвернула своего лица, и оно не было опечалено, а смотрѣло прямо со всею гордостью молодости и красоты. Мысль о легкости преграды, стоявшей между счастливымъ домомъ и честной любовью красивой дѣвушки, и тѣмъ, что можетъ составить горе этого дома и гибель его самаго дорогого сокровища, съ такою болью поразила нѣжное сердце Клемэнси и такъ переполнила его печалью и состраданіемъ, что она, разрыдавшись, бросилась на шею Маріонъ и воскликнула:

— Я мало знаю, моя дорогая, очень мало, но я знаю, что этому не слѣдовало бы быть. Подумайте о томъ, что вы дѣлаете!

— О! я много объ этомъ думала, кротко отвѣтила Маріонъ.

— Еще подумайте, умоляла Клемэнси. До завтра!

Маріонъ покачала головою.

— Ради г. Альфреда, продолжала Клемэнси съ серьезною простотою. Ради того, кого вы когда-то любили такъ нѣжно!

Маріонъ закрыла лицо руками, повторяя: «когда-то», какъ-будто это слово раздирало ей сердце.

— Позвольте мнѣ выйти, сказала Клемэнси, утѣшая ее. Я скажу ему все, что вы желаете. Не переступайте сегодня этого порога. Я увѣрена, что это не поведетъ къ добру. О, то былъ несчастный день, когда судьба привела къ намъ г. Уордена! Подумайте, моя голубушка, о вашемъ добромъ отцѣ, о вашей сестрѣ.

— Я объ нихъ думала, отвѣтила Маріонъ, быстро подымая голову. Вы не знаете, что я дѣлаю. Я должна говорить съ нимъ. За все то, что вы мнѣ сказали, я считаю васъ лучшимъ и вѣрнѣйшимъ другомъ на свѣтѣ; но я должна такъ поступить. Пойдете вы со мною, Клемэнси (она поцѣловала ея доброе лицо), или я должна итти одна?

Опечаленная и пораженная Клемэнси повернула ключъ и отворила дверь. Маріонъ, держа ее за руку, быстро проскользнула въ темноту, царствовавшую за порогомъ.

Онъ подошелъ къ ней, и они долго и серьезно разговаривали; рука, крѣпко державшая руку Клемэнси, то дрожала, то становилась мертвенно холодною, то судорожно сжималась, безсознательно передавая чувства во время разговора. Когда онѣ возвращались, онъ проводилъ ихъ до двери, и остановившись здѣсь на минуту, схватилъ другую руку Маріонъ и прижалъ ее къ своимъ губамъ. Затѣмъ онъ украдкою удалился.

Дверь была опять заперта на запоръ и замкнута, и Маріонъ снова была подъ кровлею своего дома, не удрученная тяжестью тайны, которую она вносила въ него, но съ тѣмъ же самымъ, сверкавшимъ сквозь слезы, выраженіемъ на лицѣ, для котораго я не могу найти названія. Она тысячу разъ благодарила своего скромнаго друга, повторяя, что она надѣется на нее и безусловно довѣряетъ ей.

Вернувшись въ свою комнату, она упала на колѣни, и, не смотря на тайну, тяготѣвшую у нея на сердцѣ, она могла молиться.

Она могла, окончивъ молитву, встать спокойной и ясной и, нагнувшись надъ своей спящей любимой сестрой, посмотрѣть ей въ лицо и улыбнуться, — хотя и грустною улыбкою. Цѣлуя ее въ лобъ, она шептала, что Грэсъ была всегда для нея матерью и что она, Маріонъ, любила ее какъ ребенокъ.

Она положила руку спящей сестры вокругъ своей шеи, когда легла спать (эта рука, казалось, даже во снѣ добровольно обнимала ее съ любовью и покровительствомъ), и шепнула: «Да благословитъ тебя Господь!»

Она могла также покойно заснуть. Одинъ только сонъ потревожилъ ее, и она проговорила своимъ нѣжнымъ и чистымъ голосомъ, что она совершенно одна и что всѣ ее забыли.

Мѣсяцъ скоро проходитъ, — и мѣсяцъ между этою ночью и днемъ, назначеннымъ для возвращенія Альфреда, пролетѣлъ какъ облако.

Насталъ день, — суровый, зимній день. Порывистый вѣтеръ ударялъ такъ сильно въ стѣны стараго дома, что онъ, казалось, дрожалъ отъ холода. Въ такую погоду вдвойнѣ дорожишь своимъ домомъ, вдвойнѣ чувствуешь удовольствія домашняго очага. Въ такой день домашніе, собираясь вкругъ камина, тѣснѣе сдвигаются въ кружокъ, какъ-бы составляя болѣе тѣсный союзъ противъ враждебныхъ силъ природы; такой свирѣпый зимній день располагаетъ больше всего къ тому, чтобы выгнать за дверь ночь, опустить занавѣсы, зажечь больше огня, играть, смѣяться, танцевать, — словомъ, весело проводить время.

Докторъ приготовилъ все это для встрѣчи Альфреда. Всѣ знали, что онъ не могъ пріѣхать раньше ночи, и хотѣли, какъ выразился докторъ, чтобы ночной воздухъ звенѣлъ при его приближеніи. Всѣ старые его друзья должны были собраться вокругъ него. Ни одинъ человѣкъ, котораго онъ зналъ и любилъ, не долженъ былъ отсутствовать. Нѣтъ! Всѣ должны были быть здѣсь.

Итакъ, приглашены были гости, позваны музыканты; столы были накрыты, полы приготовлены для танцевъ, и сдѣланы обильные запасы всякаго рода провизіи. Такъ какъ глаза Альфреда совсѣмъ отвыкли отъ англійскаго остролистника и его здоровой земли, — притомъ время было святочное, — то всю залу увѣшали гирляндами этой зелени, красныя ягоды которой, выглядывая изъ-за листьевъ, такъ ярко блестѣли, какъ-будто хотѣли выразить ему англійское привѣтствіе.

День былъ хлопотливый для всѣхъ, особенно для Грэсъ, которая распоряжалась всѣмъ безъ шума и была душой всѣхъ приготовленій. Много разъ въ этотъ день (какъ, впрочемъ, и въ продолженіе всего предшествовавшаго ему мѣсяца) Клемэнси боязливо посматривала на Маріонъ. Она видѣла, можетъ быть, что Маріонъ блѣднѣе обыкновеннаго; но въ лицѣ ея было какое-то кроткое, доброе выраженіе, которое дѣлало ее еще прелестнѣе.

Вечеромъ, когда она была одѣта и Грэсъ вплела въ ея волосы вѣнокъ изъ любимыхъ цвѣтовъ Альфреда (Грэсъ хорошо помнила ихъ), прежнее выраженіе, задумчивое, почти печальное, появилось на лицѣ Маріонъ. Это выраженіе имѣло что-то неземное, высокое. И въ этотъ вечеръ оно было еще сильнѣе прежняго.

— Слѣдующій вѣнокъ, который я положу на эту красивую головку, будетъ свадебный вѣнокъ, сказала Грэсъ, или я неправдивый пророкъ.

Сестра улыбнулась и обпяла ее.

— Подожди немного, Грэсъ. Не оставляй еще меня. Увѣрена-ли ты въ томъ, что мнѣ больше ничего не нужно?

Ей хотѣлось еще видѣть лицо своей сестры, на которую были нѣжно обращены ея взоры.

— Мое искусство не можетъ итти дальше этого, моя дорогая, такъ-же, какъ и твоя красота, сказала Грэсъ. Я никогда не видѣла тебя такой красавицей, какъ сегодня.

— Я никогда не была такъ счастлива, возразила Маріонъ.

— Да! но въ будущемъ тебѣ предстоитъ еще большее счастье! сказала Грэсъ. Скоро Альфредъ и его молодая жена будутъ жить въ другомъ домѣ, такомъ-же веселомъ и свѣтломъ, какъ сегодня нашъ домъ.

Маріонъ опять улыбнулась и сказала.

— Твое воображеніе, Грэсъ, рисуетъ счастливый домъ; я читаю это въ твоихъ глазахъ. Я знаю, что это будетъ счастливый домъ, дорогая моя. Какъ я рада, что сознаю это!

— Ну! воскликнулъ докторъ, врываясь въ комнату. Мы всѣ готовы для встрѣчи Альфреда, а? Онъ не можетъ пріѣхать раньше, какъ за часъ или за два до полуночи, такъ у насъ довольно времени, чтобы повеселиться. Онъ не долженъ найти у насъ ледъ непроломленнымъ. Помѣшай-ка здѣсь каминъ, Бритэнъ. Пусть онъ ярко свѣтитъ. Этотъ міръ полонъ нелѣпостями, моя кошечка; вѣрные обожатели и все прочее, — все это нелѣпости. Но мы будемъ нелѣпы вмѣстѣ со всѣми другими и сдѣлаемъ нашему вѣрному обожателю сумасшедшій пріемъ. Честное слово! воскликнулъ докторъ, съ гордостью смотря на свою дочь. Изъ всѣхъ нелѣпостей я выяснилъ себѣ сегодня вечеромъ только ту, что я отецъ двухъ прелестныхъ дѣвушекъ.

— Все, что ни сдѣлала одна изъ нихъ или можетъ сдѣлать… можетъ сдѣлать, дорогой отецъ… что могло-бы причинить тебѣ боль или горе, прости ей, проговорила Маріонъ, прости ей теперь, когда сердце ея переполнено. Скажи, что ты прощаешь ее, что ты простишь ее… что она всегда будетъ пользоваться твоею любовью и… Остальное она не договорила, потому что скрыла свое лицо на плечѣ доктора.

— Та, та, та! нѣжно возразилъ докторъ. Простить! Да что мнѣ прощать? Э! да, если наши вѣрные обожатели возвращаются съ тѣмъ, чтобы волновать насъ до такой степени, то мы должны ихъ держать подальше отъ себя; мы должны послать нарочныхъ, чтобы остановить ихъ на пути и заставить ихъ дѣлать одну или двѣ мили въ день, пока мы не приготовимся ихъ встрѣтить. Поцѣлуй меня, кошечка. Простить! Вотъ глупый ребенокъ! Еслибы ты сердила меня и досаждала мнѣ пятьдесятъ разъ въ день, я все простилъ-бы тебѣ скорѣе, чѣмъ подобную просьбу. Поцѣлуй меня еще, кошечка. Такъ! Всѣ прошедшіе и будущіе счеты между нами кончены. Помѣшай-ка здѣсь каминъ, Бритэнъ! Нежелаешь-ли ты заморозить людей въ такую мрачную декабрьскую ночь? Я хочу, чтобы было свѣтло, тепло и весело, или я не прощу нѣкоторыхъ изъ васъ.

Такъ говорилъ веселый, старый докторъ. Огонь въ каминахъ пылалъ, лампы свѣтло горѣли, гости пріѣхали, повсюду поднялся оживленный говоръ, и во всемъ домѣ распространилось веселое настроеніе.

Гостей прибывало все больше и больше. Блестящіе глаза смотрѣли на Маріонъ; улыбающіяся лица желали ей счастья съ возвращеніемъ жениха. Мудрыя матери семействъ, обмахиваясь вѣерами, выражали надежду, что она не будетъ слишкомъ молода и непостоянна для своей домашней жизни; пылкіе отцы были недовольны тѣмъ, что слишкомъ восхваляютъ ея красоту; дочери завидовали невѣстѣ; сыновья завидовали жениху; безчисленныя пары влюбленныхъ пользовались всеобщимъ смятеніемъ; всѣ были заинтересованы, оживлены и полны ожиданій.

Госпожа Крэгсъ вошла подъ руку съ Г. Крэгсомъ, но госпожа Снитче пришла одна.

— Что это сталось съ вашимъ мужемъ? спросилъ ее докторъ.

Перо отъ райской птицы въ тюрбанѣ госпожи Снитче задрожало такъ, какъ-будто райская птица ожила, когда госпожа Снитче отвѣтила, что, безъ сомнѣнія, г. Крэгсъ знаетъ это, а ей ничего не говорятъ.

— Эта отвратительная контора! произнесла госпожа Крэгсъ.

— Я бы желала ей сгорѣть до тла! воскликнула госпожа Снитче.

— Онъ… онъ… небольшое дѣло задержало моего компаньона, произнесъ г. Крэгсъ, смотря вокругъ себя съ видимымъ смущеніемъ.

— О-о! Дѣло! Не говорите мнѣ этого! воскликнула госпожа Снитче.

— Мы знаемъ, что значитъ дѣло, сказала госпожа Крэгсъ.

Но ихъ незнаніе того, что значитъ дѣло, и было, можетъ быть, причиною, почему перо отъ райской птицы госпожи Снитче такъ грозно заколыхалось и подвѣски госпожи Крэгсъ зазвенѣли какъ маленькіе колокольчики.

— Я удивляюсь, что вы могли притти, г. Крэгсъ, произнесла его жена.

— Г. Крэгсу посчастливилось! воскликнула госпожа Снитче.

— Эта контора такъ поглощаетъ ихъ, продолжала госпожа Крэгсъ.

— Человѣкъ съ конторой не долженъ былъ бы вовсе жениться, замѣтила госпожа Спитче.

Затѣмъ госпожа Снитче сказала самой себѣ, что ея взглядъ проникъ въ душу Крэгса и что она знаетъ его значеніе. А госпожа Крэгсъ замѣтила Крэгсу, что его Снитчи обманываютъ его за спиною и что онъ это увидитъ, когда будетъ уже поздно.

Г. Крэгсъ, не обращая особеннаго вниманія на эти замѣчанія, продолжалъ однако смотрѣть вокругъ себя съ видимою неловкостью, пока не увидѣлъ наконецъ Грэсъ, къ которой онъ тотчасъ же и подошелъ,

— Здравствуйте, сударыня, сказалъ онъ. Вы сегодня прелестны. Ваша… миссъ… ваша сестра, миссъ Маріонъ…

— О! она чувствуетъ себя совершенно хорошо, г. Крэгсъ.

— Да… я… Здѣсь-ли она?

— Здѣсь-ли! Развѣ вы не видите ее тамъ, собирающуюся танцовать? спросила Крэгсъ.

Г. Крэгсъ надѣлъ очки, чтобы лучше видѣть; онъ смотрѣлъ нѣкоторое время на Маріонъ, затѣмъ кашлянулъ съ выраженіемъ удовольствія, вложилъ очки въ футляръ и положилъ ихъ въ карманъ.

Раздалась музыка, и начались танцы. Яркій огонь трещалъ и искрился, подымался вверхъ и затихалъ, какъ-будто и онъ присоединился къ танцамъ, какъ хорошій товарищъ. Иногда онъ шумѣлъ, какъ-будто хотѣлъ также участвовать въ музыкѣ; иногда моргалъ и блестѣлъ, какъ-будто былъ глазомъ старой комнаты; подмигивалъ иногда, какъ опытный патріархъ, молодымъ людямъ, шептавшимся въ уголкахъ. Иногда онъ заигрывалъ съ остролистникомъ, и отъ неровныхъ его прыжковъ по листьямъ, послѣдніе, казалось, очутились опять на холодномъ зимнемъ воздухѣ и какъ-будто колыхались отъ вѣтра. Иногда его веселье становилось шумнымъ и переходило всѣ границы; тогда онъ съ трескомъ выбрасывать въ комнату между ногъ танцующихъ массу безвредныхъ маленькихъ искръ и въ восторгѣ прыгалъ, какъ сумасшедшій, вверхъ по широкой трубѣ стараго камина.

Второй танецъ былъ уже почти оконченъ, когда г. Снитче тронулъ своего компаньона, смотрѣвшаго на танцы.

Г. Крэгсъ вздрогнулъ, какъ-будто его товарищъ былъ привидѣніе, и спросилъ:

— Уѣхалъ?

— Шш! Онъ просидѣлъ со мною около трехъ часовъ, отвѣтилъ Снитче. Онъ все пробѣгалъ, всматривался во всѣ наши распоряженія относительно его дѣлъ и, правду сказать, дѣлалъ это чрезвычайно внимательно и точно. Онъ… гм!

Танецъ окончился. Маріонъ прошла совсѣмъ близко мимо Снитче, но не замѣтила ни его, ни его компаньона. Пробираясь медленно сквозь толпу, она искала свою сестру, стоявшую въ отдаленіи и, увидавъ ее, скрылась съ глазъ компаньоновъ.

— Вы видите, произнесъ г. Крэгсъ: все обошлось благополучно. Онъ не возвращался, я полагаю, къ этому предмету?

— Ни однимъ словомъ.

— Дѣйствительпо-ли онъ уѣхалъ? Безопасенъ-ли онъ теперь?

— Онъ сдержитъ свое слово. Съ приливомъ моря онъ долженъ отправиться, въ эту темную ночь, внизъ по рѣкѣ, въ своей несчастной скорлупкѣ, которую онъ называетъ лодкой. Чертовски смѣлый человѣкъ! Нигдѣ нѣтъ такой уединенной дороги, — это одно, а во-вторыхъ, приливъ, говоритъ онъ, подымается приблизительно за часъ до полуночи. Это время прошло. Какъ я радъ! Съ этими словами г. Снитче обтеръ свой лобъ, который былъ разгоряченъ и озабоченъ.

— Что вы думаете, спросилъ г. Крэгсъ, о…?

— Шш! прервалъ его осторожный компаньонъ, смотря прямо передъ собою. Не произносите именъ и не дѣлайте вида, что мы говоримъ секреты. Я не знаю, что думать; да и, по правдѣ вамъ сказать, я теперь не забочусь объ этомъ. Это большое облегченіе! Его самолюбіе обмануло его, вѣроятно. Можетъ быть, молодая дѣвушка немного пококетничала съ нимъ; очевидность заставляетъ меня такъ предполагать. Альфредъ еще не пріѣхалъ?

— Нѣтъ еще, отвѣтилъ г. Крэгсъ; его ожидаютъ каждую минуту.

— Отлично! Г. Снитче снова обтеръ себѣ лобъ. Это большое облегченіе. Съ тѣхъ поръ, какъ мы занимаемся дѣлами, я ни разу не былъ въ такомъ нервномъ состояніи. Теперь я намѣренъ весело проводить вечеръ, г. Крэгсъ.

Г-жа Крэгсъ и г-жа Снитче подошли къ нимъ въ то время, какъ Снитче высказывалъ это намѣреніе. Райская птица находилась въ состояніи страшнаго волненія, а маленькіе колокольчики звенѣли очень громко.

— Это было темою всеобщихъ толковъ. — Г. Снитче, произнесла г-жа Снитче, надѣюсь, что контора удовлетворена.

— Удовлетворена, — чѣмъ, моя милая? спросилъ г. Снитче.

— Тѣмъ, что беззащитная женщина была выставлена на посмѣшище и толки, отвѣтила его жена. Это вѣдь совершенно входитъ въ виды конторы.

— Я, дѣйствительно, сама такъ давно привыкла, подхватила г-жа Крэгсъ, соединятъ мысль о конторѣ со всѣмъ, что противно домашнему кругу, что я очень рада узнать, что контора теперь признанный врагъ моего спокойствія. Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, есть доля честности.

— Милая моя, возразилъ г. Крэгсъ, твое доброе мнѣніе неоцѣненно, но я никогда не признавалъ контору врагомъ твоего спокойствія.

— Вы? конечно, нѣтъ, отвѣтила г-жа Крэгсъ, производя положительный трезвонъ своими маленькими колокольчиками: конечно, нѣтъ, вы не были бы достойны конторы, еслибы были чистосердечны!

— Что же касается того, что я долженъ былъ отлучиться сегодня вечеромъ, сказалъ г. Снитче, предлагая своей женѣ руку, то я же, милая моя, претерпѣлъ лишенія; но, какъ г. Крэгсъ знаетъ…

Г-жа Снитче прервала эту ссылку тѣмъ, что увлекла своего мужа въ сторону и попросила его посмотрѣть на этого человѣка, — сдѣлать ей одолженіе, посмотрѣть на этого человѣка.

— На какого человѣка, моя милая? спросилъ г. Снитче.

— На вашего избраннаго товарища; я. г. Снитче, вамъ не товарищъ.

— Какъ нѣтъ, милая? Конечно, ты мнѣ товарищъ, возразилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я вамъ не товарищъ, произнесла г-жа Снитче съ величественною улыбкою. Я знаю свое мѣсто. Не угодно-ли вамъ посмотрѣть на вашего избраннаго товарища, г. Снитче, на вашего властителя, на хранителя вашихъ тайнъ, на человѣка, которому вы довѣрились, — однимъ словомъ, на вашего двойника.

Это напоминаніе его обыкновенной привычки говорить «я и Крэгсъ» заставило его посмотрѣть въ сторону своего компаньона.

— Если вы можете сегодня смотрѣть въ глаза этому человѣку, продолжала г-жа Снитче, и не видѣть, что вы обмануты, что ваше довѣріе употребляется во зло, что вы сдѣлались жертвою его хитрости и покорились его волѣ вслѣдствіе какого-то безотчетнаго очарованія, которое невозможно объяснить и противъ котораго безполезны всѣ мои предостереженія, — если вы не знаете всего этого, смотря ему сегодня въ глаза, то я могу сказать только одно: жалѣю васъ.

Въ то же самое время г-жа Крэгсъ ораторствовала на ту же тему.

— Возможно-ли, говорила она, чтобы вы были такъ ослѣплены своими Снитчами, чтобы не чувствовать своего настоящаго положенія. Неужели вы скажете, что, когда въ комнату вошли ваши Свитчи, вы не видѣли ясно, что этотъ человѣкъ дышетъ властолюбіемъ, коварствомъ и измѣною. Скажете-ли вы мнѣ, что самыя движенія его, когда онъ обтиралъ лобъ и украдкою оглядывался, не показывали, что что-то тяготитъ совѣсть вашихъ безцѣнныхъ Снитчи (если только у нихъ есть совѣсть) и не позволяетъ имъ смотрѣть на свѣтъ Божій? Развѣ кто-нибудь, кромѣ вашихъ Снитчи, приходитъ на праздникъ тайкомъ, какъ воръ? И будете-ли вы меня увѣрять среди бѣлаго дня (было близко къ полуночи), что ваши Снитчи должны быть оправданы вопреки всѣмъ фактамъ, разуму и опытности?

Ни Снитче, ни Крэгсъ не старались остановить потока, который такъ ринулся на нихъ, а кротко позволяли ему нестись, пока сила его не ослабѣетъ. Послѣднее случилось какъ разъ въ то время, когда подали знакъ къ кадрили; тогда г. Снитче предложилъ себя кавалеромъ г-жѣ Крэгсъ, а г. Крэгсъ любезно пригласилъ г-жу Снитче; и послѣ легкихъ отговорокъ, въ родѣ того напр.: «почему вы не пригласили кого-нибудь другого», «я знаю, что вы были бы рады, если бы я вамъ отказала», и «я удивляюсь, что вы можете танцовать внѣ конторы» (но это уже шутя), обѣ дамы милостиво приняли приглашенія и стали на мѣста.

Между ними давно установился обычай раздѣляться такимъ образомъ попарно на всѣхъ вечерахъ, обѣдахъ и ужинахъ, потому что они были давно искренними друзьями и находились на очень короткой ногѣ. Можетъ быть, хитрость Крэгса и коварство Снитче были просто фикціей, изобрѣтенной умомъ ихъ супругъ, или, можетъ быть, эти дамы рѣшили завоевать себѣ путемъ вмѣшательства извѣстную долго въ дѣлахъ своихъ мужей, чтобы не быть вовсе устраненными отъ этихъ дѣлъ; но вѣрно то, что каждая изъ нихъ серьезно и непоколебимо отдавалась своему дѣлу, точно такъ же, какъ ихъ мужья своему, и считала почти невозможнымъ, чтобы фирма поддерживала своего выгодное и почтенное существованіе безъ ея похвальныхъ усилій.

Но теперь райская птица порхала среди танцевъ, маленькіе колокольчики прыгали и плясали; розовое лицо доктора вертѣлось вокругъ залы, какъ волчокъ, отлакированный самымъ тщательнымъ образомъ; запыхавшійся Крэгсъ началъ уже сомнѣваться въ томъ, что танцы сдѣланы «слишкомъ легкими», какъ все остальное въ жизни; а Снитче, своими проворными движеніями и прыжками, работалъ «за себя и за Крэгса» и даже больше.

Теперь и огонь еще болѣе оживился отъ вѣтра, подымаемаго танцами, и горѣлъ шумно и ярко. Онъ былъ какъ бы геніемъ комнаты и присутствовалъ всюду. Онъ сверкалъ въ глазахъ людей, горѣлъ въ брильянтахъ на шеяхъ снѣжной бѣлизны молодыхъ дѣвушекъ, блестѣлъ на ихъ ушахъ, какъ будто перешептываясь съ ними лукаво; онъ скользилъ по ихъ таліямъ и порхалъ по полу, дѣлая его розовымъ для ихъ ногъ; онъ освѣщалъ потолокъ, чтобы, отражаясь отъ него, украсить еще болѣе ихъ веселыя лица, и зажигалъ цѣлую иллюминацію на башнѣ, построенной на головѣ г-жи Крэгсъ.

По мѣрѣ того, какъ учащался темпъ музыки и танцы оживлялись, воздухъ, раздувавшій огонь, становился подвижнѣе, и наконецъ въ комнатѣ поднялся вѣтерокъ, который заставилъ листья и ягоды танцовать по стѣнамъ, какъ они это часто дѣлали на деревьяхъ. Этотъ вѣтерокъ шуршалъ въ комнатѣ, какъ-будто цѣлое общество невидимыхъ волшебницъ было среди веселыхъ гостей и кружилось вмѣстѣ съ ними. Наконецъ нельзя было различить ни одной черты лица доктора — такъ онъ кружился все быстрѣе и быстрѣе; райская птица въ своемъ неудержимомъ полетѣ представлялась въ двѣнадцати образахъ, и тысяча маленькихъ колокольчиковъ такъ и звенѣли. Но вдругъ весь этотъ флотъ летящихъ платьевъ былъ какъ бы смятъ бурей, когда музыка смолкла, и танецъ былъ оконченъ.

Докторъ, разгоряченный и запыхавшійся, сталь еще нетерпѣливѣе ожидать Альфреда.

— Ты ничего не видѣлъ, Бритэнъ? Ничего не слышно?

— Слишкомъ темно, сэръ, чтобы видѣть далеко, и слишкомъ много шума въ домѣ, чтобы слышать что-нибудь.

— Это вѣрно! Тѣмъ веселѣе будетъ ему пріемъ. Который часъ?

— Ровно двѣнадцать, сэръ. Онъ не долженъ замедлить, сэръ.

— Помѣшай огонь и брось туда еще нѣсколько полѣнъ, сказалъ докторъ. Пусть онъ видитъ, добрый мальчикъ, когда будетъ подъѣзжать, что привѣтъ ему пылаетъ среди темной ночи!

И онъ видѣлъ его, да. Когда онъ огибалъ уголъ церкви, то изъ экипажа замѣтилъ свѣтъ и зналъ, изъ какой комнаты онъ идетъ. Онъ видѣлъ между собою и свѣтомъ обнаженныя вѣтви деревьевъ и зналъ, что одно изъ этихъ деревьевъ сладко шумитъ въ лѣтнюю пору подъ самымъ окномъ комнаты Маріонъ.

Слезы наполнили его глаза. Его сердце такъ сильно забилось, что онъ едва могъ выносить свое счастье. Какъ часто, когда еще далеко было это время, онъ думалъ о немъ, рисуя его себѣ съ разными подробностями; какъ часто онъ боялся, что оно можетъ никогда не притти; какъ онъ тосковалъ о немъ, какъ онъ ждалъ его!

Опять показался свѣтъ, отчетливый и яркій, зажженный, какъ онъ это зналъ, чтобы привѣтствовать его и освѣтить ему путь къ дому. Онъ сдѣлалъ привѣтственный знакъ рукою, замахалъ шляпою и громко и весело воскликнулъ, какъ-будто свѣтъ этотъ былъ они и какъ будто они могли слышать и видѣть, какъ онъ торопился къ нимъ черезъ грязь и лужи.

— Стой! воскликнулъ онъ. Альфредъ зналъ доктора и понялъ, что сдѣлалъ послѣдній: докторъ не оставилъ его пріѣздъ тайной для молодыхъ дѣвушекъ. Но и теперь еще можно имъ сдѣлать сюрпризъ, если дойти до дому пѣшкомъ. Если калитка во фруктовый садъ отперта, то онъ можетъ пройти сквозь нее; если же нѣтъ, то черезъ стѣну легко перелѣзть, какъ онъ хорошо зналъ по старой памяти. Такимъ образомъ онъ неожиданно вдругъ очутился между ними.

Альфредъ вышелъ изъ экипажа и, сказавъ кучеру (что было не легко при его волненіи), чтобы онъ подождалъ пять минутъ и затѣмъ ѣхалъ потихоньку къ дому, самъ побѣжалъ съ неимовѣрною быстротой, попробовалъ калитку, взлѣзъ на стѣну, соскочилъ по другую ея сторону и, запыхавшись, былъ уже въ старомъ фруктовомъ саду.

Деревья были покрыты изморозью и при слабомъ свѣтѣ луны, закрытой облаками, маленькія вѣтки, опущенныя инеемъ, казались какъ-бы надгробными вѣнками. Сухіе листья трещали подъ ногами Альфреда, когда онъ тихо подкрадывался къ дому. Тоскливая тишина зимней ночи царствовала на землѣ и на небѣ. Но изъ оконъ яркій огонь свѣтилъ весело навстрѣчу Альфреду; тѣни людей ходили взадъ и впередъ, и шумъ голосовъ сладко звучалъ въ его ушахъ.

Онъ прислушивался къ ея голосу, стараясь отличить его отъ прочихъ, и былъ почти увѣренъ, что уже слышитъ его. Онъ почти достигъ двери, когда она вдругъ распахнулась передъ нимъ и на порогѣ показалась фигура. Она издала глухой крикъ.

— Клемэнси, воскликнулъ Альфредъ, развѣ вы не узнаете меня?

— Не входите! отвѣтила она, толкая его назадъ. Уйдите прочь! Не спрашивайте меня, почему! Не входите!

— Что случилось? воскликнулъ онъ.

— Я не знаю. Я… я боюсь думать. Уходите прочь! Слышите?

Раздался вдругъ страшный шумъ въ домѣ. Клемэнси закрыла уши руками. Но послышался такой дикій крикъ, что его не могли заглушить никакія руки, и Грэсъ, съ отчаяніемъ въ глазахъ, выбѣжала изъ двери.

— Грэсъ! воскликнулъ Альфредъ, схвативъ ее въ свои объятія. Что случилось! Она умерла?

Грэсъ быстро высвободилась изъ его объятій; потомъ быстро взглянувъ, узнала его и вдругъ упала безъ чувствъ къ его ногамъ.

Вокругъ нихъ столпились люди, выбѣжавшіе изъ дома. Между послѣдними былъ отецъ съ письмомъ въ рукахъ.

— Что случилось? воскликнулъ Альфредъ, схвативъ себя за голову и стоя на колѣняхъ надъ безчувственной дѣвушкой. Онъ, съ выраженіемъ страданія смотрѣлъ на окружавшія его лица. Неужели никто не хочетъ смотрѣть на меня, никто не хочетъ говорить со мною? Развѣ никто не узнаетъ меня? Развѣ нѣтъ ни у кого изъ васъ голоса, чтобы сказать мнѣ, что случилось?

Пронесся шепотъ: «Она ушла».

— Ушла! повторилъ онъ.

— Убѣжала, милый Альфредъ! сказалъ докторъ разбитымъ голосомъ, закрывъ лицо руками. Ушла изъ своего дома и отъ насъ! Сегодня ночью! Она пишетъ, что она сдѣлала другой выборъ, умоляетъ насъ простить ей… проситъ насъ не забывать ее… и ушла.

— Съ кѣмъ? Куда?

Альфредъ вскочилъ, какъ-будто хотѣлъ броситься по ея слѣдамъ, но когда провожавшіе его разступились, чтобы дать ему дорогу, онъ дико посмотрѣлъ вокругъ себя, отступилъ назадъ и, опустившись на колѣни, схватилъ въ свои руки холодную руку Грэсъ.

Поднялась тревожная бѣготня во всѣ стороны, смятеніе, шумъ, безпорядокъ. Одни разбрелись по дорожкамъ, другіе принялись отыскивать своихъ лошадей, третьи доставали огня. Нѣкоторые разговаривали между собою, настаивая на томъ, что нѣтъ никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было-бы направить поиски. Иные подходили къ Альфреду, желая его утѣшить; другіе напоминали ему, что слѣдуетъ перенести Грэсъ въ домъ и что онъ этому препятствуетъ. Онъ никого не слышалъ и не шевелился.

Снѣгъ падалъ густыми хлопьями. Альфредъ поднялъ на одно мгновеніе глаза и подумалъ, что это былъ бѣлый прахъ, погребающій навѣки его надежды и несчастіе. Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя на бѣлѣющую землю и подумалъ, что слѣды ногъ Маріонъ будутъ такъ-же скоро скрыты, какъ были сдѣланы, и что даже это воспоминаніе о ней будетъ разомъ уничтожено. Но онъ не чувствовалъ холода и ни разу не вздрогнулъ.

Часть III.

Міръ состарился шестью годами съ той ночи, когда возвратился Альфредъ. Былъ темный осенній день и утромъ шелъ сильный дождь. Вдругъ солнце прорвало облака; и одно зеленое мѣсто на старомъ полѣ битвы, весело засверкавъ, послало ему привѣтъ, который, распространяясь вокругъ, охватилъ весь ландшафтъ, какъ-будто свѣту зажженнаго маяка отвѣчали съ тысячи другихъ маяковъ.

Какъ хорошъ ландшафтъ, охваченный этимъ могущественнымъ свѣтомъ, который, какъ присутствіе небесныхъ силъ, озаряетъ все вокругъ. Лѣсъ, казавшійся предъ тѣмъ темной однообразной массой, вдругъ засверкалъ милліонами разныхъ цвѣтовъ, тоновъ и оттѣнковъ, ярко выставляя разнообразныя формы деревьевъ съ каплями дождя, блестѣвшими на листьяхъ и сверкавшими при паденіи, какъ алмазы. Зеленый лугъ, сіяющій и румяный, казавшійся на минуту какъ будто слѣпымъ, вдругъ прозрѣлъ, чтобы смотрѣть на свѣтлое небо. Хлѣбныя поля, живыя изгороди, ограды, усадьбы, крыши домовъ, колокольня, рѣчка, водяная мельница, — все выступило вдругъ, какъ-бы улыбаясь, изъ сѣраго мрака. Птички весело запѣли, цвѣты подняли свои влажныя головки, душистый воздухъ поднялся изъ утоленной почвы. Голубая полоса неба увеличивалась, расширяясь; косые лучи солнца пронизали послѣднія, темныя тучи, и радуга, какъ-бы сотканная изъ лучшихъ цвѣтовъ, украшающихъ землю и небо, гордо развернула свою полную дугу.

Маленькій трактиръ, стоявшій у дороги, подъ тѣнью большого вяза, съ уютной скамеечкой вокругъ его могучаго ствола, весело выступилъ изъ тѣни на глаза путешественника и, казалось, манилъ его увѣреніями дружескаго пріема. Красная вывѣска, прибитая къ вязу, съ золотыми буквами, сіявшими на солнцѣ, какъ веселое лицо, привѣтливо улыбалась изъ-за листьевъ прохожему, обѣщая хорошій обѣдъ. Колода, наполненная свѣжей водой, и остатки душистаго сѣна, разбросаннаго подлѣ, заставляли каждую проходившую мимо лошадь подымать уши. Красныя занавѣски въ окнахъ нижнихъ комнатъ и чистыя бѣлыя занавѣски наверху, въ маленькихъ спальняхъ, съ каждымъ порывымъ вѣтра какъ-будто говорили: «Войди сюда». На блестящихъ зеленыхъ ставняхъ были написаны золотыми буквами легенды о пивѣ и элѣ, о чистомъ винѣ и хорошихъ постеляхъ; тутъ-же было умилительное изображеніе кружки съ пивомъ, пѣнящимся черезъ край. На подоконникахъ въ блестящихъ красныхъ горшкахъ стояли растенія въ цвѣту, и черезъ темный порогъ видны были полосы свѣта, отражавшагося отъ поверхности бутылокъ и кувшиновъ.

На порогѣ показалась приличная фигура хозяина трактира, маленькаго, но круглаго и широкоплечаго. Онъ стоялъ съ заложенными въ карманы руками и разставивъ ноги какъ разъ настолько, чтобы выразить, что онъ совершенно покоенъ насчетъ своего погреба и вполнѣ увѣренъ въ средствахъ трактира. Обильная влага, стекавшая съ каждаго предмета послѣ дождя, дѣлала его еще болѣе спокойнымъ. Все вокругъ него было напоено. Нѣсколько тяжелоголовыхъ георгинъ, выглядывавшихъ изъ-за ограды его чистенькаго и хорошо содержаннаго сада, выпили столько, сколько могли вынести, — даже, пожалуй, хватили черезъ край; но душистый шиповникъ, розы, левкои, растенія на окнахъ и листья стараго дерева были, казалось, въ веселомъ расположеніи, какъ общество, которое выпило именно столько, сколько было нужно для здоровья и для нормальнаго возбужденія лучшихъ способностей. Они роняли на землю капли дождя, какъ-будто распространяя вокругъ себя невинное веселье, приносившее добро всему, чего достигало, не оставляя и забытыхъ уголковъ, до которыхъ рѣдко могъ дойти небольшой дождь, и не причиняя никому вреда.

Этотъ сельскій трактиръ получилъ при своемъ открытіи странное названіе. Онъ назывался: «Мушкатная Терка», и подъ этими словами на вывѣскѣ было написано такими-же золотыми буквами «Беньямина Бритэна».

При второмъ взглядѣ и при болѣе тщательномъ наблюденіи, вы-бы узнали, что человѣкъ, стоявшей на порогѣ, былъ никто иной какъ Беньяминъ Бритэнъ, измѣнившійся, конечно, съ теченіемъ времени, но измѣнившійся къ лучшему, ставшій почтеннымъ и пріятнымъ хозяиномъ.

— Госпожа Бритэнъ, произнесъ онъ, смотря на дорогу, опоздала сегодня. Пора пить чай.

Такъ какъ не видно было никакой госпожи Бритэнъ, то онъ, на досугѣ, вышелъ потихоньку на дорогу и посмотрѣлъ на свой домъ съ видимымъ удовольствіемъ.

— Это какъ-разъ такого рода домъ, произнесъ Беньяминъ, въ какомъ я желалъ-бы останавливаться, еслибы не былъ его хозяиномъ.

Затѣмъ онъ побрелъ къ оградѣ сада и взглянулъ на георгины. Послѣдніе безпомощно смотрѣли на него, поникнувъ своими пьяными головками, которыя покачивались каждый разъ, какъ съ нихъ падали тяжелыя дождевыя капли.

— Надо за вами присмотрѣть, произнесъ Беньяминъ. Не забыть-бы ей объ этомъ сказать. Долго она не ѣдетъ!

Половина г. Бритэна была, повидимому, его лучшей половиною, такъ какъ его собственная половина положительно претерпѣла крушеніе и была безпомощна безъ нея.

— У нея, кажется, было немного дѣлъ, говорилъ Беньяминъ. Было, правда, нѣсколько маленькихъ дѣлъ, кромѣ покупокъ на рынкѣ, но немного. А! наконецъ-то мы ѣдемъ!

Повозка которою правилъ мальчикъ, приближалась съ трескомъ по дорогѣ. Въ этой повозкѣ, рядомъ съ большимъ насыщеннымъ водою и раскрытымъ для просушки зонтикомъ, сидѣла на скамейкѣ дородная фигура не молодой уже женщины, съ голыми руками, сложенными на корзинѣ, которую она держала на колѣняхъ; множество другихъ корзинъ и кульковъ лежало вокругъ нея. Какое-то веселое добродушіе на ея лицѣ и въ ея неуклюжихъ движеніяхъ, когда она прыгала во всѣ стороны при трескѣ повозки, такъ и напоминало даже издали старое время. По мѣрѣ приближенія ея это воспоминаніе прошедшихъ дней усиливалось все болѣе и болѣе, и когда повозка остановилась у двери «Мушкатной Терки», изъ нея вылѣзла пара сапогъ, которая не могла принадлежать никому иному, какъ только Клемэнси Ньюкомъ, и которая, быстро проскользнувъ мимо открытыхъ рукъ г. Бритэна, опустилась на землю съ порядочною тяжестью.

И, дѣйствительно, ноги принадлежали Клемэнси, и она стояла на нихъ, румяная и веселая; на ея лоснящееся лицо было потрачено сколько же мыла, сколько и въ былое время; но локти ея были цѣлы, и теперь на нихъ образовалось множество ямочекъ отъ ея улучшеннаго положенія.

— Ты опоздала, Клемэнси, замѣтилъ г. Бритэнъ.

— Да у меня было много дѣлъ, Бэнъ, возразила она, дѣятельно наблюдая за тѣмъ, чтобы всѣ кульки и корзины были благополучно внесены въ домъ. Восемь, девять, десять… гдѣ же одиннадцатый? А! моя корзина одиннадцатая. Совершенно вѣрно. Гарри, убери лошадь, и если она еще будетъ кашлять, то дай ей на ночь теплое питье изъ отрубей. Восемь, девять, десять… да гдѣ же одиннадцатый? Ахъ, я забыла; совершенно вѣрно! Что дѣти, Бэнъ?

— Здоровы, Клемэнси, здоровы.

— Благослови Боже эти милыя созданія, сказала госпожа Бритэнъ, снимая шляпу, такъ какъ она была уже въ комнатѣ вмѣстѣ съ мужемъ, и приглаживала рукою волосы. Поцѣлуйте насъ, старый человѣкъ!

Г. Бритэнъ немедленно исполнилъ просьбу.

— Кажется, я все сдѣлала, начала госпожа Бритэнъ, принимаясь за карманы и вынимая изъ нихъ огромный грузъ тоненькихъ книжечекъ и измятыхъ бумагъ, похожихъ на собачьи уши, взятые у цѣлой своры. Счеты всѣ сведены, рѣпа продана, счетъ пивовара провѣренъ и уплаченъ, трубки для куренья заказаны, семнадцать фунтовъ четыре шиллинга внесены въ банкъ, долгъ доктору Гитфильду…. за маленькую Клемъ… ты отгадываешь, въ чемъ дѣло? докторъ Гитфильдъ опять ничего не хочетъ брать, Бэнъ.

— Я такъ и думалъ, что онъ не захочетъ, отвѣтилъ Бритэнъ.

— Нѣтъ, не хочетъ; онъ говоритъ, что какъ бы ни было велико у тебя семейство, Бэнъ, хотъ двадцать дѣтей, онъ не возьметъ съ тебя и полупенни.

Г. Бритэнъ принялъ серьезное выраженіе и пристально посмотрѣлъ на стѣну.

— Развѣ это не мило съ его стороны? спросила Клемэнси.

— Очень мило, отвѣтилъ господинъ Бритэнъ; но это такого рода доброта, на которую я не желалъ бы разсчитывать.

— Конечно, нѣтъ! воскликнула Клемэнси, — конечно, нѣтъ! Затѣмъ еще: я продала жеребенка за восемь фунтовъ два шиллинга, и это не дурно, не правда-ли?

— Очень хорошо, отвѣтилъ Бэнъ.

— Какъ я рада, что ты доволенъ! воскликнула жена. Я такъ и думала, что ты будешь доволенъ. А теперь, кажется, все. На, возьми-ка всѣ бумаги и спрячь ихъ. А, подожди минутку! Тутъ напечатанная бумага, которую надо приклеить къ стѣнѣ. Она только-что отпечатана, — еще мокрая. Какъ она хорошо пахнетъ.

— Что это такое? спросилъ Бэнъ, взглянувъ на бумагу.

— Не знаю, отвѣтила жена; я не прочла изъ нея ни одного слова.

— «Назначено въ продажу съ торговъ», началъ читать хозяинъ «Мушкатной Терки», «если не будетъ продано частнымъ образомъ».

— Они всегда пишутъ это, сказала Клемэнси.

— Да, но они не всегда пишутъ вотъ это, возразилъ Бритэнъ. Смотри: «Барскій домъ» и т. д. «службы» и т. д., «питомники» и т. д., «гг. Снитче и Крэгсъ», и т. д., «служащіе украшеніемъ въ свободныхъ отъ долговъ помѣстьяхъ Михаила Уордена, сквайра, намѣревающагося продлить свое пребываніе заграницей».

— Намѣревающагося продлить свое пребываніе заграницей! повторила Клемэнси.

— Здѣсь такъ написано, отвѣтилъ Бритэнъ: смотри!

— А я только-что сегодня узнала, что въ старомъ домѣ носятся слухи, будто ожидаются въ скоромъ времени лучшія и положительныя извѣстія, сказала Клемэнси, печально качая головою и лаская свои локти, какъ-будто воспоминаніе о прежнихъ дняхъ пробудило ея старыя привычки. Боже мой, Боже, тяжело имъ будетъ, Бэнъ!

Г. Бритэнъ испустилъ вздохъ, покачалъ головою и сказалъ, что онъ тутъ нечего не можетъ понять и давно отказался отъ всякихъ попытокъ понять что-либо. Съ этимъ замѣчаніемъ онъ принялся наклеивать объявленіе, а Клемэнси, призадумавшись на нѣсколько минутъ, встала, прояснила свое задумчивое лицо и побѣжала посмотрѣть на дѣтей.

Хотя хозяинъ «Мушкатной Терки» чувствовалъ живую привязанность къ своей доброй женѣ, но эта привязанность имѣла прежній покровительственный характеръ, и жена чрезвычайно забавляла его. Ничего не могло бы такъ удивить его, какъ еслибы кто-нибудь сообщилъ ему за достовѣрное, что она управляетъ всѣмъ домомъ и что она же, свою бережливостью, веселымъ нравомъ, честностью и трудолюбіемъ, сдѣлала его счастливымъ человѣкомъ. Такъ бываетъ обыкновенно на всѣхъ ступеняхъ общества. Удобнѣе всего (какъ это и дѣлаетъ обыкновенно свѣтъ) судить о простыхъ, открытыхъ людяхъ, невыставляющихъ на видъ своихъ заслугъ, по ихъ же собственной скромной оцѣнкѣ; и часто намъ случается чувствовать легкомысленное расположеніе къ людямъ за одни только внѣшнія ихъ качества или эксцентричность, между тѣмъ, какъ намъ пришлось бы покраснѣть, если бы мы узнали дѣйствительную ихъ цѣну.

Г. Бритэну было пріятно думать о своемъ снисхожденіи, что онъ женился на Клемэнси. Она была постояннымъ свидѣтельствомъ доброты его сердца и его благосклонности; а въ томъ, что она была отличная жена, онъ находилъ осуществленіе стариннаго правила, что добродѣтель всегда вознаграждается.

Онъ наклеилъ объявленіе и заперъ въ шкапъ доказательства дѣятельности Клемэнси въ продолженіе дня, смѣясь все время надъ ея способностями къ дѣламъ, пока она не возвратилась съ извѣстіемъ, что два малые гг. Бритэны играютъ въ сараѣ подъ наблюденіемъ какой-то Бетци и что маленькая Клемъ спитъ, какъ картинка. Послѣ этого Клемэнси усѣлась за чай, который ожидалъ ея прихода на небольшомъ столѣ. Комнатка была очень чистенькая; въ ней было выставлено, какъ обыкновенно бываетъ въ трактирахъ, множество бутылокъ и стакановъ. На стѣнѣ висѣли степенные часы, ходившіе чрезвычайно вѣрно (было половина шестого); все было на своемъ мѣстѣ, и каждый предметъ былъ вычищенъ и блестѣлъ до невозможности.

— Я положительно въ первый разъ въ теченіе всего дня усѣлась спокойно, сказала г-жа Бритэнъ, глубоко вздохнувъ, какъ-будто она усѣлась на всю ночь; но она тотчасъ же встала, чтобы подать мужу чаю и изготовить ему хлѣба съ масломъ, говоря:

— Какъ это объявленіе напоминаетъ мнѣ старое время!

— А! произнесъ г. Бритэнъ, держа свое блюдечко, какъ устрицу, и глотая чай тѣмъ же способомъ.

— Этотъ самый г. Михаилъ Уорденъ, продолжала Клемэнси, кивнувъ головою при взглядѣ на объявленіе, лишилъ меня стараго мѣста.

— И далъ тебѣ мужа, сказалъ г. Бритэнъ.

— Да, это правда, возразила Клемэнси, и я тысячу разъ благодарю его за это.

— Человѣкъ весь созданъ изъ привычекъ, сказалъ г. Бритэнъ, смотря на свою жену черезъ блюдечко. Я какъ-то привыкъ къ тебѣ, Клемъ, и нашелъ, что мнѣ невозможно будетъ обойтись безъ тебя. Вотъ мы пошли и поженились. Ха, ха! Мы! Кто могъ бы это подумать!

— Въ самомъ дѣлѣ, кто могъ бы подумать! воскликнула Клемэися. Ты тогда сдѣлалъ доброе дѣло, Бэнъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! возразилъ г. Бритэнъ съ видомъ самоотверженія. Не стоитъ объ этомъ упоминать.

— О, да, Бэнъ, это было доброе дѣло, сказала его жена съ необыкновенною простотою. Я въ этомъ убѣждена и очень благодарна тебѣ.

Она опять посмотрѣла на объявленіе и продолжала:

— А когда узнали, что она, милая дѣвушка, ушла и что ее нельзя отыскать, я не могла не сказать всего, что знала (для ея же блага, какъ и для блага всѣхъ). Развѣ я могла?

— Какъ бы то ни было, но ты сказала, замѣтилъ ея мужъ.

— И докторъ Джедлеръ, продолжала Клемэнси, ставя свою чашку на столъ и задумчиво смотря на объявленіе, въ своемъ горѣ и сгоряча выгналъ меня изъ дому. Я ничѣмъ никогда не была такъ, довольна въ своей жизни, какъ тѣмъ, что не сказала ему ни одного сердитаго слова и не чувствовала никакого зла противъ него, даже тогда, — потому что онъ впослѣдствіи искренно раскаялся въ своей горячности. Какъ часто сидѣлъ онъ въ этой самой комнатѣ, еще не далѣе, какъ вчера, когда тебя не было дома, и сколько разъ повторялъ онъ мнѣ, что жалѣетъ о своемъ поступкѣ со мною. Какъ часто сидѣлъ онъ въ этой комнатѣ и разговаривалъ со мною по цѣлымъ часамъ о томъ и о другомъ, дѣлая видъ, что все это его интересуетъ. Но онъ дѣлаетъ это все ради прошлаго и потому, что знаетъ, какъ она любила меня!

— Какъ это ты могла догадаться объ этомъ, Клемъ? спросилъ ея мужъ, удивленный, что его жена могла ясно постичь истину, которая только смутно представлялась его любознательному уму.

— А, право, не знаю, отвѣтила Клемэнси. дуя на свой чай. Если бы ты мнѣ обѣщалъ сто фунтовъ вознагражденія, то и тогда я не могла бы тебѣ сказать, какимъ образомъ я догадалась.

Мужъ ея сталъ бы, можетъ быть, продолжать разговоръ на эту метафизическую тему, если бы Клемэнси не увидала стоявшаго на порогѣ, за спиною Бритэна, господина въ траурѣ, въ длинныхъ сапогахъ и одѣтаго, какъ наѣздникъ. Онъ, казалось, внимательно слушалъ ихъ разговоръ и не желалъ его прерывать.

Клемэнси быстро встала. Г. Бритэнъ также всталъ и поклонился гостю, говоря:

— Не угодно ли вамъ, сэръ, пожаловать наверхъ? Наверху есть очень хорошенькая комната, сэръ.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ незнакомецъ, пристально вглядываясь въ жену г. Бритэна: но нельзя-ли мнѣ остаться здѣсь?

— О, конечно, если вамъ удобно, сэръ, отвѣчала Клемэнси, приглашая его рукою. Что прикажете подать, сэръ?

Объявленіе привлекало вниманіе гостя, и онъ сталъ его читать.

— Это отличное помѣстье, сэръ, замѣтилъ г. Бритэнъ.

Незнакомецъ ничего не отвѣчалъ, но, обернувшись по окончаніи чтенія, посмотрѣлъ на Клемэнси съ прежнимъ вниманіемъ.

— Вы спрашивали меня? произнесъ онъ наконецъ, продолжая смотрѣть на нее.

— Что прикажете подать, сэръ, отвѣтила Клемэнси, также взглянувъ не него украдкой.

— Если вы будете такъ добры, дать мнѣ бутылку эля, сказалъ онъ, подходя къ одному столику возлѣ окна, и позволите мнѣ выпить здѣсь, не мѣшая вашему чаю, то я буду вамъ очень обязанъ.

Говоря это, онъ сѣлъ, не сказавъ больше ни слова, и сталъ смотрѣть на дорогу. Это былъ ловкій, стройный мужчина въ цвѣтѣ лѣтъ. Его загорѣлое лицо съ красивыми усами отѣнялось густою массой черныхъ волосъ. Когда эль былъ поставленъ передъ нимъ, онъ налилъ себѣ стаканъ и съ добродушною улыбкой провозгласилъ тостъ за процвѣтанье дома, послѣ чего, поставивъ стаканъ на столъ, спросилъ:

— Это, кажется, новый домъ, не правда-ли?

— Не особенно новый, сэръ, отвѣтилъ г. Бритэнъ.

— Онъ существуетъ около шести лѣтъ, прибавила Клемэнси, говоря очень отчетливо.

— Мнѣ послышалось, когда я входилъ, что вы произнесли имя доктора Джедлера, сказалъ незнакомецъ. Это объявленіе напомнило мнѣ о немъ, потому что мнѣ случилось узнать, по слухамъ, черезъ однихъ моихъ родственниковъ, кое-что о той исторіи… Живъ ли еще старикъ?

— Да, онъ живъ, сэръ, отвѣтила Клемэнси.

— Онъ очень измѣнился?

— Съ какихъ поръ, сэръ? спросила Клемэнси съ замѣчательною силою и выразительностью.

— Съ тѣхъ поръ какъ… ушла его дочь.

— Да, онъ съ тѣхъ поръ очень измѣнился, сказала Клемэнси. Онъ посѣдѣлъ, состарѣлся и сталъ вовсе не такимъ, какимъ былъ прежде. Но мнѣ кажется, что теперь онъ счастливъ. Послѣ того онъ помирился со своей сестрой, и сталъ очень часто навѣщать ее. Это сразу принесло ему пользу. Съ самаго начала онъ очень сильно былъ убитъ горемъ. Было съ чего разрываться сердцу того, кто видѣлъ, какъ онъ цѣлый день ходилъ взадъ и впередъ, ругая свѣтъ; но черезъ годъ или два онъ очень измѣнился къ лучшему, и тогда онъ полюбилъ говорить о своей бѣжавшей дочери и хвалить ее и даже хвалить свѣтъ, да! Онъ никогда не уставалъ, бѣдный старикъ, говорить со слезами на глазахъ о томъ, какъ она была хороша и добра. Онъ простилъ ее. Это было около того времени, когда миссъ Грэсъ вышла замужъ. Помнишь, Бритэнъ?

Бритэнъ хорошо помнилъ,

— Такъ сестра ея вышла замужъ? спросилъ незнакомецъ, и затѣмъ, помолчавъ немного, онъ прибавилъ: за кого?

Клемэнси чуть не опрокинула чайнаго стола отъ волненія, въ которое привелъ ее этотъ вопросъ.

— Развѣ вы не слыхали объ этомъ? спросила она.

— Я бы желалъ услышать, отвѣтилъ онъ, наливая себѣ еще стаканъ элю и поднося его къ губамъ.

— А! Это была бы длинная исторія, еслибы ее разсказать какъ слѣдуетъ, сказала Клемэнси, качая головой.

Она положила подбородокъ на ладонь лѣвой руки, подперла лѣвый локоть правою рукою и, какъ-бы мысленно глядя сквозь минувшіе годы, будто сквозь огонь, повторила:

— Да, это была длинная исторія.

— Такъ разскажите ее въ короткихъ словахъ, сказалъ незнакомецъ.

— Разсказать въ короткихъ словахъ… повторила Клемэнси съ тѣмъ же задумчивымъ выраженіемъ, нисколько, повидимому, не обращаясь къ своему собесѣднику, да и вообще какъ-будто не сознавая, что у нея есть слушатели. Что тутъ сказать? Что они оба горевали вмѣстѣ и вспоминали вмѣстѣ о ней какъ объ умершей; что они нѣжно любили ее, никогда не упрекали, призывали ее къ себѣ и находили для нея всевозможныя извиненія, — это всякій знаетъ. По крайней мѣрѣ, я знаю, и никто лучше меня, прибавила Клемэнси, утирая глаза рукою.

— А затѣмъ? произнесъ незнакомецъ.

— А затѣмъ, сказала Клемэнси, машинально повторяя его слова и нисколько не измѣняя ни своего положенія, ни тона: они наконецъ поженились. Они обвѣнчались въ день ея рожденія (завтра этому будетъ ровно шесть лѣтъ) очень тихо, очень скромно. Однажды вечеромъ, когда они гуляли во фруктовомъ саду, г. Альфредъ сказалъ: «Грэсъ, не обвѣнчаться-ли намъ въ день рожденія Маріонъ?». Оно такъ и совершилось.

— И они счастливо прожили другъ съ другомъ? спросилъ незнакомецъ.

— А! воскликнула Клемэнси: никогда два человѣка не были такъ счастливы вмѣстѣ. У нихъ не было ни одного горя, кромѣ этого.

Клемэнси подняла голову, какъ-будто внезапно обратила вниманіе на обстоятельства, при которыхъ она вспоминаетъ объ этихъ происшествіяхъ. Видя, что незнакомецъ, обративъ свое лицо къ окну, пристально смотритъ на дорогу, она сдѣлала своему мужу нѣсколько выразительныхъ знаковъ, указала на объявленіе и дѣлала движеніе ртомъ, какъ-будто съ большою энергіею повторяла безчисленное число разъ одно и то же слово или фразу. Такъ какъ она не издавала при этомъ ни одного звука, а ея нѣмые знаки и, вообще, всѣ ея движенія были самые необыкновенные, то г. Бритэнъ пришелъ въ крайнее отчаяніе. Онъ смотрѣлъ на столъ, на незнакомца, на ложки, на жену, слѣдилъ за ея пантомимой съ выраженіемъ глубокаго удивленія и страха; спрашивалъ тѣмъ же способомъ, не находится-ли въ опасности ихъ собственность, или онъ самъ, или она; отвѣчалъ на ея знаки знаками, выражавшими глубокое отчаяніе и смущеніе; слѣдилъ за движеніями ея губъ, отгадывалъ почти вслухъ и не могъ даже приблизительно отгадать изображаемыхъ ею словъ.

Клемэнси прекратила наконецъ этотъ нѣмой разговоръ, какъ безнадежную попытку, и, подвигая очень тихо и постепенно свой стулъ ближе къ незнакомцу, сѣла противъ него, опустивъ повидимому глаза, но на самомъ дѣлѣ пристально наблюдая за нимъ отъ времени до времени, въ ожиданіи, что онъ спроситъ ее еще о чемъ-нибудь. Она не долго ожидала, потому что онъ тотчасъ-же сказалъ:

— А какова дальнѣйшая исторія дѣвушки, которая ушла изъ дому? Они, вѣроятно, знаютъ ее?

Клемэнси покачала головой.

— Я слышала, сказала она, что докторъ Джедлеръ знаетъ объ этомъ больше, нежели говоритъ. Миссъ Грэсъ получала отъ своей сестры письма, въ которыхъ послѣдняя говорила, что она чувствуетъ себя хорошо и счастливо и что она стала еще счастливѣе, когда узнала о бракѣ сестры съ г. Альфредомъ. Миссъ Грэсъ отвѣчала на ея письма. Но тутъ есть какая-то тайна, которая до сихъ поръ не выяснилась и которую…

Тутъ голосъ Клемэнси задрожалъ, и она замолчала.

— И которую… повторилъ незнакомецъ.

— Которую одна только особа можетъ, я думаю, разъяснить, произнесла Клемэнси съ большимъ волненіемъ.

— И кто можетъ быть эта особа? спросилъ незнакомецъ.

— Г. Михаилъ Уорденъ! почти вскрикнула Клемэнси, желая этимъ объяснить своему мужу то, что она раньше передавала ему знаками, и вмѣстѣ съ тѣмъ дать понять Михаилу Уордену, что онъ узнанъ.

— Вы помните меня, сэръ? сказала Клемэнси, дрожа отъ волненія. Я сейчасъ увидѣла, что вы меня узнали! Вы помните ту ночь въ саду? Это я была съ нею!

— Да, это вы были, сказалъ незнакомецъ.

— Да, сэръ, подтвердила Клемэнси: да, это дѣйствительно была я. Вотъ это мой мужъ, если позволите вамъ представить его. Бэнъ, милый Бэнъ, бѣги къ миссъ Грэсъ… бѣги къ г. Альфреду… бѣги куда-нибудь, Бэнъ! Приведи кого-нибудь сюда… скорѣе!

— Стойте! сказалъ Михаилъ Уорденъ, спокойно ставъ между дверью и Бритэномъ. Что вы хотите дѣлать?

— Сказать имъ, что вы здѣсь, отвѣчала Клемэнси, хлопая руками въ большомъ волненіи. Сказать имъ, что они изъ вашихъ собственныхъ устъ могутъ узнать о ней, сказать имъ, что она не совсѣмъ потеряна для нихъ, а вернется домой, чтобы однимъ видомъ своего дорогого лица осчастливить отца и любящую сестру… даже свою старую слугу, даже меня. При этомъ Клемэнси ударила себя въ грудь обѣими руками. Бѣги, Бенъ, бѣги!

Она продолжала толкать своего мужа къ двери, а г. Уорденъ продолжалъ стоять передъ дверью съ вытянутою впередъ рухою, но не съ сердитымъ, а скорѣе съ грустнымъ выраженіемъ въ лицѣ.

— Или, можетъ быть, начала опять Клемэпси, схвативъ въ волненіи г. Уордена за пальто: можетъ быть, она теперь здѣсь; можетъ быть, она здѣсь близко. Мнѣ кажется по вашему поведенію, что она здѣсь. Позвольте мнѣ видѣть ее, сэръ, пожалуйста. Я ухаживала за него, когда она была еще маленькимъ ребенкомъ. На моихъ глазахъ она росла, чтобы стать украшеніемъ всей этой страны. Я знала ее, когда она была невѣстою г. Альфреда. Я старалась ее предостеречь, когда вы искушали ее бросить домъ. Я знаю, чѣмъ былъ ея старый домъ, когда она была душою его, и какъ онъ измѣнился, когда она ушла и пропала. Позвольте мнѣ поговорить съ нею, пожалуйста!

Г. Уорденъ смотрѣлъ на нее съ выраженіемъ состраданія, смѣшаннаго съ удивленіемъ; но онъ не подалъ ни одного знака согласія.

— Я не думаю, чтобы она могла знать, продолжала Клемэнси, какъ искренно они ей простили, какъ они ее любятъ и какая для нихъ была бы радость увидѣть ее еще разъ. Можетъ быть, если она увидится со мною, это придастъ ей бодрости. Только скажите мнѣ правду, г. Уорденъ, — съ вами-ли она?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, качая головою.

Его отвѣтъ, его поведеніе, его черное платье, еге тихое появленіе, объявленное имъ намѣреніе продолжать свое пребываніе заграницей, — все объясняло истину: Маріонъ умерла.

Онъ не противорѣчилъ ей: да, она умерла! Клемэнси сѣла и, положивъ голову на столъ, стала плакать.

Въ эту минуту въ комнату вбѣжалъ старый, сѣдой господинъ, запыхавшійся такъ сильно, что едва ли можно было узнать въ его голосѣ голосъ г. Снитче.

— Боже! г. Уорденъ! воскликнулъ адвокатъ, увлекая своего кліента въ сторону. Какой вѣтеръ подулъ?.. Вы здѣсь?

— Я боюсь, не дурной-ли вѣтеръ, отвѣтилъ г. Уорденъ. Еслибы вы слыхали, что сейчасъ происходило здѣсь… какъ меня упрашивали и умоляли совершить невозможное… какое смятеніе и горе я вношу съ собою!

— Я догадываюсь, въ чемъ дѣло. Но къ чему вы пришли сюда, мой добрый сэръ? возразилъ Снитче.

— Почему пришелъ! Почемъ могъ я знать, кто содержитъ этотъ трактиръ. Когда я послалъ къ вамъ своего слугу, то побрелъ сюда, потому что этотъ домъ былъ мнѣ незнакомъ; я естественно интересуюсь всѣмъ новымъ и старымъ въ этихъ старыхъ мѣстахъ; къ тому же это мѣсто внѣ города. Я желалъ свидѣться съ вами, прежде чѣмъ появиться въ городѣ. Я желалъ знать, что будутъ мнѣ говорить люди. Я вижу по вашей физіономіи, что вы въ состояніи мнѣ сказать это. Еслибы не ваша проклятая осторожность, я бы давно владѣлъ уже всѣмъ.

— Наша осторожность! повторилъ адвокатъ, говоря за себя и за покойнаго Крэгса (тутъ г. Снитче посмотрѣлъ на крепъ своей шляпы и покачалъ головою). Какъ можете вы насъ обвинять, г. Уорденъ? Между нами было условлено, что мы никогда не возобновимъ разговора объ этомъ предметѣ и что два такихъ серьезныхъ и скромныхъ человѣка, какъ мы (я тогда записалъ всѣ ваши замѣчанія), не должны вмѣшиваться въ это дѣло. Наша осторожность, говорите вы! Когда г. Крэгсъ, сэръ, сошелъ въ свою почтенную могилу въ полной увѣренности…

— Я далъ торжественное обѣщаніе молчать до своего возвращенія, когда бы оно не случилось, прервалъ его г. Уорденъ, и я сдержалъ свое слово.

— Хорошо, сэръ, и я повторяю, возразилъ г. Снитче, что и мы были обязаны молчаніемъ. Молчаніе составляетъ нашъ долгъ и въ отношеніи насъ самихъ, и въ отношеніи нашихъ кліентовъ, между прочимъ и васъ, — кліентовъ, которые бываютъ иногда скрытны, какъ устрица. Намъ не прилично было наводить объ васъ справки въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ. У меня были свои подозрѣнія, сэръ, но не болѣе, какъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ, я узналъ истину и убѣдился, что она для васъ потеряна.

— Отъ кого вы это узнали? спросилъ кліентъ.

— Отъ самого доктора Джедлера, который добровольно повѣрилъ мнѣ это. Онъ, и только одинъ онъ, зналъ уже нѣсколько лѣтъ истину.

— И вы ее знаете? спросилъ кліентъ.

— Знаю, сэръ! отвѣтилъ Снитче: и у меня есть также поводъ знать, что ее откроютъ завтра вечеромъ сестрѣ Грэсъ. Они уже обѣщали ей это. А пока вы, можетъ быть, сдѣлаете мнѣ честь остановиться въ моемъ домѣ, такъ какъ въ вашемъ васъ не ожидаютъ. Но, чтобы избѣгнуть возможности встрѣтиться съ такими затрудненіями, съ какими вы здѣсь (хотя вы порядочно измѣнились, такъ что я едва узналъ васъ), лучше будетъ намъ здѣсь пообѣдать и уйти отсюда вечеромъ. Тутъ можно очень хорошо пообѣдать, г. Уорденъ; кстати, вѣдь это ваша собственность. Я и Крэгсъ (покойный) заходили иногда сюда съѣсть котлету, и намъ подавали очень хорошо. Г. Крэгсъ, сэръ, прибавилъ Снитче, закрывъ на мгновеніе глаза и снова открывая ихъ, слишкомъ рано покинулъ жизнь.

— Да проститъ мнѣ Богъ, что я не могу соболѣзновать вамъ,

возразилъ Михаилъ Уорденъ, проведя рукою по своему лбу, но я нахожусь точно во снѣ; я какъ-будто лишенъ здраваго разсудка. Г. Крэгсъ… да… очень жаль, что мы лишились г. Крэгса.

Но говоря это, Михаилъ Уорденъ смотрѣлъ на Клемэнси и сочувствовалъ, повидимому, Бэну, утѣшавшему ее.

— Г. Крэгсъ, сэръ, продолжалъ Снитче, нашелъ, къ сожалѣнію, что жизнь не такъ легка, какъ онъ это проводилъ въ своей теоріи; а то онъ и теперь былъ бы между нами. Это большая потеря для меня; г. Крэгсъ былъ моею правою рукою, моею правою ногою, моимъ правымъ ухомъ, моимъ правымъ глазомъ. Я безъ него — паралитикъ. Онъ завѣщалъ свою долю въ дѣлахъ госпожѣ Крэгсъ, и фирма сохранила его имя до сихъ поръ. Я стараюсь иногда ребяческимъ способомъ воображать, что онъ еще живъ. Вы можете замѣтить, что я говорю за себя и Крэгса — покойнаго, сэръ, — покойнаго, сказалъ нѣжный стряпчій, приводя въ дѣйствіе свой носовой платокъ.

Михаилъ Уорденъ, который все еще наблюдалъ за Клемэнси, обернулся къ Снитче, когда послѣдній пересталъ говорить, и шепнулъ ему что-то на ухо.

— Да, бѣдняжка, отвѣтилъ Снитче, качая головой, да, она всегда была предана Маріонъ; она страстно любила ее. Хорошенькая Маріонъ! Бѣдная Маріонъ! Развеселитесь, мистриссъ Клемэнси (я вѣдь могу теперь называть васъ мистриссъ; вѣдь вы теперь замужемъ, помните!)

Клемэнси только вздохнула и покачала головой.

— Ну, ну! Подождите до завтра, ласково произнесъ стряпчій.

— Завтра не можетъ воскресить мертвыхъ, сударь, возразила Клемэнси, рыдая.

— Нѣтъ. Оно, конечно, не можетъ этого сдѣлать, а то оно воскресило-бы и покойнаго г. Крэгса, возразилъ стряпчій. Но оно можетъ принести нѣсколько отрадныхъ извѣстій; оно можетъ принести утѣшеніе. Подождите до завтра!

Клемэнси пожала его протянутую руку и сказала, что подождетъ, а Бритэнъ, который былъ страшно смущенъ при видѣ отчаянія своей жены, сказалъ, что это совершенно справедливо. Г. Снитче и Михаилъ Уорденъ поднялись наверхъ и тамъ вскорѣ вступили въ разговоръ, который они вели такъ осторожно, что нельзя было разслышать ни одного звука; впрочемъ, онъ заглушался еще болѣе бренчаньемъ въ кухнѣ тарелокъ и блюдъ, шипѣніемъ масла на сковородѣ, клокотаніемъ кипящихъ соусовъ въ кострюляхъ, монотоннымъ жужжаніемъ вертела (со страшнымъ взвизгиваніемъ отъ времени до времени, какъ-будто во время его круженія съ нимъ приключалось что-нибудь смертельное) и прочими приготовленіями къ обѣду.

На другой день была свѣтлая и тихая погода. Нигдѣ осенніе цвѣта и тоны не выставлялись такъ рельефно и красиво, какъ въ тихомъ фруктовомъ саду у дома доктора. Много разъ этотъ садъ одѣвался свѣжею весеннею листвою; много разъ эти листья, поблекнувъ, осыпались съ деревьевъ и заносились снѣгомъ: много разъ этотъ снѣгъ таялъ отъ весеннихъ лучей солнца — съ тѣхъ поръ, какъ Маріонъ скрылась изъ этого сада. Портикъ изъ жимолости былъ снова зеленъ, и деревья бросали на траву пышныя и разнообразныя тѣни; ландшафтъ кругомъ былъ такъ-же миренъ и ясенъ, какъ въ былыя времена. Но гдѣ была она?

Не здѣсь, — нѣтъ! Ея появленіе въ этомъ старомъ домѣ было-бы даже поразительнѣе ея исчезновенія изъ него шесть лѣтъ тому назадъ. Теперь, на ея любимомъ мѣстѣ сидѣла женщина, изъ сердца которой она никогда не выходила; въ памяти которой она жила неизмѣнно молодою, свѣтлою, полною надеждъ; въ любви которой у нея не было соперника; на кроткихъ губахъ которой дрожало теперь ея имя. Грэсъ сидѣла со своимъ мужемъ и маленькой дочкой, игравшей возлѣ нея, во фруктовомъ саду. Это былъ день свадьбы Грэсъ и день рожденія Альфреда и Маріонъ.

Альфредъ не сдѣлался великимъ человѣкомъ и не разбогатѣлъ; онъ не забылъ мѣстъ и друзей своей юности; онъ не осуществилъ ни одного изъ тогдашнихъ предсказаній доктора. Но постоянно, изо дня въ день и тайкомъ для постороннихъ, обходя жилища бѣдныхъ людей, нуждавшихся въ его помощи, постоянно бодрствуя у изголовья больныхъ, онъ все болѣе и болѣе изучалъ кротость и добродѣтель, которыя разсѣяны по этимъ неизвѣстнымъ, какъ-бы заглохшимъ тропинкамъ жизни и которыхъ не въ силахъ стоптать тяжелая стопа бѣдности и горя, и все болѣе и болѣе убѣждался въ глубокой истинѣ своихъ прежнихъ вѣрованій.. Его дѣятельность, хотя скромная и неизвѣстная, открыла ему, какъ часто къ людямъ, даже безъ ихъ вѣдома, являются свѣтлые, лучезарные ангелы, какъ и въ доброе старое время, и что самыя смиренныя созданія, даже тѣ, которыя забиты бѣдностью и видъ которыхъ отталкиваетъ людей, преображаются вдругъ у ложа страданій, нужды и горя, и кажется, что яркій ореолъ окружаетъ ихъ голову.

Живя на старомъ полѣ битвы, Альфредъ достигъ, можетъ быть, лучшихъ цѣлей въ жизни, чѣмъ еслибы состязался на болѣе честолюбивыхъ поприщахъ, и онъ былъ счастливъ со своею женою, съ доброй Грэсъ.

А Маріонъ; забылъ-ли онъ ее?

— Время быстро пролетѣло съ тѣхъ поръ, милая Грэсъ, сказалъ онъ (они говорили о той ночи бѣгства), а между тѣмъ кажется, что это было очень давно. Мы считаемъ время перемѣнами и происшествіями, которыя совершаются съ нами, а не годами.

— Однакоже мы можемъ считать годами и время, когда Маріонъ нѣтъ съ нами, возразила Грэсъ. Шесть разъ, милый мой, считая и сегодняшній вечеръ, сидѣли мы здѣсь въ день ея рожденія и говорили объ этомъ счастливомъ возвращеніи, такъ страстно ожидаемомъ и такъ долго откладываемомъ. Когда же оно будетъ, когда?

Мужъ ея внимательно наблюдалъ, какъ слезы наполнили ея глаза, и, подходя ближе, сказалъ:

— Но, дорогая моя, Маріонъ говорила тебѣ, въ своемъ прощальномъ письмѣ, которое она оставила здѣсь на столѣ и которое ты такъ часто перечитывала, что должны пройти годы, пока возвращеніе ея будетъ возможно. Она вѣдь такъ говорила, не правда-ли?

Грэсъ достала письмо, поцѣловала его и сказала:

— Да.

— Что въ теченіе этихъ годовъ, продолжалъ Альфредъ, какъ бы она ни была счастлива, она будетъ нетерпѣливо ждать того времени, когда вы снова встрѣтитесь и все разъяснится между вами, и что довѣряясь и надѣясь на тебя, она проситъ тебя поступать также и съ своей стороны. Вѣдь такъ говоритъ это письмо, моя дорогая, не правда-ли?

— Такъ Альфредъ.

— И всѣ остальныя письма, которыя ты съ тѣхъ поръ получала отъ нея, говорятъ то же самое?

— Кромѣ послѣдняго, отвѣтила Грэсъ, полученнаго нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ которомъ она говоритъ о тебѣ, о томъ, что ты знаешь, и что я должна буду узнать сегодня вечеромъ.

Альфредъ посмотрѣлъ на солнце, которое было уже очень низко, и сказалъ, что время, назначенное для передачи ей тайны, — закатъ солнца.

— Альфредъ, сказалъ Грэсъ серьезно, кладя свою руку на его плечо, въ этомъ письмѣ, въ этомъ старомъ письмѣ, которое, какъ ты говоришь, я такъ часто перечитывала, есть одна вещь, которой я тебѣ не сказала. Но сегодня, милый мой, съ приближеніемъ этого заката, я не могу сохранять дольше этой тайны.

— Что это, моя дорогая?

— Когда Маріонъ собиралась уйти, она писала мнѣ здѣсь, что однажды ты поручилъ мнѣ священный залогъ, а что теперь она поручаетъ мнѣ такимъ же священнымъ залогомъ тебя, Альфредъ, прося и умоляя меня, во имя любви къ ней и къ тебѣ, не отвергать любви, которую какъ она думаетъ, ты перенесешь на меня, когда свѣжая рана заживетъ.

— И сдѣлать меня опять гордымъ и счастливымъ человѣкомъ. Не такъ-ли она говорила, Грэсъ?

— Она хотѣла меня осчастливить твоею любовью, былъ отвѣтъ его жены, между тѣмъ, какъ онъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

— Выслушай меня, моя милая, сказалъ онъ.

Она подняла голову.

— Нѣтъ, слушай меня такъ.

Онъ нѣжно положилъ ея голову опять къ себѣ на плечо.

— Я знаю, почему я никогда до сихъ поръ не слыхалъ этой части письма. Я знаю, почему ты тогда ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ не обнаружила малѣйшаго намека на это. Я знаю, почему ты, Грэсъ, хотя и была мнѣ вѣрнымъ другомъ, съ такимъ трудомъ сдѣлалась моею женою. И зная это, я знаю безцѣнное сокровище сердца, которое бьется возлѣ моего, и благодарю Бога за свое богатство.

Грэсъ плакала, когда онъ прижалъ ее къ своему сердцу; но она плакала не отъ горя. Послѣ небольшого молчанія, Альфредъ посмотрѣлъ на ребенка, игравшаго съ корзинкою цвѣтовъ у ихъ ногъ, и сказалъ дѣвочкѣ, чтобы она посмотрѣла на солнце, какъ оно красно и золотисто.

— Альфредъ, сказала Грэсъ, быстро поднявъ голову при этихъ словахъ: солнце садится; ты не забылъ, что я должна узнать тайну до его заката.

— Ты, узнаешь, моя дорогая, всю истину исторіи Маріонъ, отвѣтилъ онъ.

— Всю истину! сказала она умоляющимъ голосомъ. Ничто больше не будетъ скрыто отъ меня? Таково было обѣщаніе, не правда ли?

— Да, отвѣтилъ Альфредъ.

— Прежде, чѣмъ зайдетъ солнце въ день рожденія Маріонъ. А ты видишь, Альфредъ, оно быстро спускается.

Онъ окружилъ рукою ея талію и, смотря ей пристально въ глаза, отвѣтилъ.

— Эта истина хранилась такъ долго тайною не для того, чтобы я открылъ ее, милая Грэсъ; она должна исходить изъ другихъ устъ.

— Изъ другихъ устъ! повторила она слабымъ голосомъ.

— Да. Я знаю твое твердое сердце, я знаю твои силы; знаю, что одного слова приготовленія тебѣ довольно. Ты сказала правду, что время настало. Скажи мнѣ, что въ эту минуту ты обладаешь достаточною твердостью духа, чтобы перенести испытаніе… неожиданность… потрясеніе, — и вѣстникъ ожидаетъ у воротъ.

— Какой вѣстникъ? спросила она: и какую вѣсть передастъ онъ мнѣ?

— Я обязался не говорить больше ни слова, отвѣтилъ онъ, продолжая пристально смотрѣть на нее. Думаешь ли ты, что понимаешь меня?

— Я боюсь думать, сказала она.

Не смотря на пристальный взглядъ Альфреда, лицо его обнаруживало такое волненіе, которое пугало ее. Она опять скрыла свое лицо на плечѣ мужа и, дрожа всѣмъ тѣломъ, просила его подождать… одну минуту.

— Будь храбрѣе, моя жена! Если ты довольно тверда, чтобы принять вѣстника, — онъ ждетъ у воротъ. Солнце садится надъ днемъ рожденія Маріонъ. Смѣлѣе, Грэсъ, смѣлѣе!

Она подняла голову и, посмотрѣвъ на него, сказала, что готова. Когда она стояла и смотрѣла ему вслѣдъ, ея лицо было поразительно похоже на лицо Маріонъ. Альфредъ взялъ съ собою дѣвочку. Грэсъ позвала ее обратно (она носила имя бѣжавшей дѣвушки) и прижала къ своей груди. Ребенокъ освободившись изъ ея объятій, догналъ отца, и Грэсъ осталась одна.

Она сама не знала, чего бояться и на что надѣяться, но стояла неподвижно, смотря на портикъ, за которымъ исчезли ея мужъ съ ребенкомъ.

А! что это такое выдѣляется изъ тѣни портика? Кто это стоитъ на его порогѣ? Что это за фигура въ бѣлой одеждѣ, шелестящей въ вечернемъ воздухѣ, фигура, положившая голову на грудь ея отца и прижавшаяся къ его сердцу? О, Боже! не видѣніе ли это вырвалось изъ рунъ старика и съ крикомъ, съ безумнымъ порывомъ. бросилось къ ней и упало въ ея объятія!

— О, Маріонъ, Маріонъ! О, моя сестра! О, сокровище моего сердца! О, невыразимая радость и счастье!

Это не былъ сонъ, это не было видѣніе, вызванное надеждою и страхомъ, по сама Маріонъ, дорогая Маріонъ была въ ея объятіяхъ, такая прекрасная, счастливая, неизмѣненная заботами и испытаніями, такая неземная и чудная, что въ лучахъ заходящаго солнца она казалась духомъ, спустившимся на землю, чтобъ принести миръ и счастіе.

Грэсъ опустилась на скамью и наклонилась къ сестрѣ, которая, стоя на колѣняхъ, съ челомъ, озареннымъ сіяніемъ заката, крѣпко прижалась къ ней, обвила ее обѣими руками и, улыбаясь сквозь слезы, не отрывала ни на одно мгновеніе своихъ глазъ отъ ея лица. Маріонъ прервала наконецъ молчаніе; голосъ ея былъ спокоенъ, тихъ; онъ звучно гармонировалъ съ прозрачными тонами наступавшаго вечера.

— Когда этотъ дорогой домъ былъ моимъ, Грэсъ, какъ онъ будетъ теперь опять…

— Подожди, дорогая! Одну минуту! О, Маріонъ, слышать опять твой голосъ!..

Грэсъ не могла выносить голоса, который она прежде такъ любила.

— Когда этотъ дорогой домъ былъ моимъ, Грэсъ (какъ онъ теперь будетъ опять), я любила Альфреда всею душою, продолжала Маріонъ, я любила его самою преданною любовью; я охотно умерла бы ради его, хотя была очень молода. Я никогда, ни одно мгновеніе и ни однимъ помышленіемъ не пренебрегла его привязанностью ко мнѣ; она была для меня выше всякой цѣны. Хотя это было давно и теперь прошло и все совершенно измѣнилось, я не могла выносить мысли, что ты, которая умѣешь такъ хорошо любить, могла бы думать, что я не искренно любила его тогда.. Я никогда, Грэсъ, не любила его больше, какъ въ тотъ день, когда онъ покинулъ эти мѣста. Я никогда не любила его такъ сильно, какъ въ ту ночь, когда я покинула домъ.

Грэсъ, наклонившись къ Маріонъ, могла видѣть ея лицо. Она еще крѣпче сжала ее въ своихъ объятіяхъ.

— Но онъ, не подозрѣвая самъ, одержалъ побѣду, продолжала Маріонъ съ нѣжною улыбкою, надъ другимъ сердцемъ, еще прежде, чѣмъ я узнала, что у меня есть сердце для него. Это сердце (твое, сестра моя!) такъ покорилось другой привязанности, — любви ко мнѣ, оно было такъ самоотверженно и благородно, что вырвало изъ себя любовь, оно было радо пожертвовать собою для меня и скрыло эту любовь отъ всѣхъ очей, кромѣ моихъ, которыя сдѣлались прозорливыми отъ нѣжной привязанности и благодарности къ тебѣ. Но я знала глубину этого сердца, я знала борьбу, которую оно перенесло. Я знала, какъ можетъ это сердце сдѣлать счастливымъ Альфреда, и знала, что, не смотря на его любовь ко мнѣ, онъ цѣнилъ его по достоинству. Я поняла, сколько я обязана этому сердцу. Оно каждый день было мнѣ великимъ примѣромъ. Я поняла, что если бы захотѣла, то могла бы сдѣлать для тебя Грэсъ, то же, что ты сдѣлала для меня. Я никогда не ложилась спать, не моля со слезами Бога помочь мнѣ въ этомъ. Я ни разу не засыпала, чтобы не подумать объ истинѣ словъ Альфреда въ день его отъѣзда, что скромная, обыденная борьба, происходящая въ сердцахъ, полныхъ любви, болѣе велика и славна, чѣмъ всѣ побѣды на поляхъ битвы. Думая все больше и больше о тѣхъ страданіяхъ, которыя ежедневно и каждый часъ повторяются въ великой борьбѣ, о которой онъ говорилъ, думая объ этихъ великихъ страданіяхъ, терпѣливо переносимыхъ и никому неизвѣстныхъ, я чувствовала, что мое испытаніе становилось для меня легче. И Тотъ, Кто видитъ теперь наши сердца, моя дорогая, и знаетъ, что въ моемъ сердцѣ нѣтъ ни одной капли горечи или печали, нѣтъ ничего, кромѣ полнаго счастья, Тотъ далъ мнѣ силу рѣшиться никогда, не быть женою Альфреда; Я рѣшила, что онъ будетъ моимъ братомъ и твоимъ мужемъ, если мое рѣшеніе приведетъ къ этой счастливой цѣли, но что я никогда (Грэсъ, я тогда сильно любила его. О, какъ сильно!), что я никогда не буду его женою!

— О, Маріонъ! О, Маріонъ!

— Я старалась казаться равнодушной къ нему, продолжала Маріонъ, прижавъ лицо сестры къ своему лицу, но это было мнѣ очень тяжело, а ты была всегда неизмѣннымъ его заступникомъ. Я хотѣла высказать тебѣ мое рѣшеніе, но ты не стала бы меня слушать, ты не захотѣла бы меня понять. Время его возвращенія приближалось. Я чувствовала, что должна была дѣйствовать прежде, чѣмъ возобновятся ежедневныя отношенія между нами. Я знала, что одно сильное испытаніе, перенесенное во-время, спасетъ насъ всѣхъ отъ продолжительной агоніи. Я знала, что если тогда же скроюсь, то совершится, что совершилось и что сдѣлало насъ обѣихъ счастливыми, Грэсъ! Я тогда написала доброй тетѣ Мартѣ, прося ее дать мнѣ пріютъ въ ея домѣ. Я тогда не все разсказала ей, а только одну часть случившагося, и она охотно обѣщала принять меня къ себѣ. Въ то время, какъ моя рѣшимость боролась во мнѣ съ моею любовью къ вамъ и къ моему дому, г. Уорденъ, приведенный къ намъ случаемъ, поселился на время въ нашемъ домѣ.

— Въ послѣдніе годы я иногда со страхомъ думала, что это могло случиться! воскликнула Грэсъ и стала страшно блѣдна. Ты никогда не любила его… и вышла за него замужъ изъ самоотверженія, ради меня!

— Онъ собирался тогда, продолжала Маріонъ, еще ближе прижимаясь къ сестрѣ, тайно уѣхать изъ Англіи. Оставивъ нашъ домъ, онъ написалъ мнѣ, объясняя свое положеніе и свои надежды въ будущемъ, и предлагалъ мнѣ руку. Онъ говорилъ мнѣ, что онъ замѣтилъ, какъ я несчастна въ ожиданіи возвращенія Альфреда. Онъ, вѣроятно, полагалъ, что въ моемъ словѣ, данномъ Альфреду, не участвовало сердце; а можетъ быть онъ думалъ, что я любила его когда-то, но потомъ разлюбила; можетъ быть, онъ думалъ, что когда я старалась казаться равнодушной, то, напротивъ, старалась именно скрыть равнодушіе; я не могу навѣрное сказать, что онъ предполагалъ, но я желала одного: убѣдить тебя, что я совершенно безнадежно потеряна для Альфреда… что я умерла для него! Понимаешь ли теперь, моя дорогая?

Сестра ея внимательно посмотрѣла ей въ лицо. Она, казалось, сомнѣвалась еще.

— Я видѣлась съ г Уорденомъ и положилась на его честь; наканунѣ моего отъѣзда я передала ему свою тайну. Онъ сохранилъ ее. Понимаешь ли, моя милая?

Грэсъ смутно глядѣла на нее. Казалось, будто она не слышитъ ее.

— Моя дорогая! моя сестра! воскликнула Маріонъ, приди въ себя, выслушай меня; не смотри такъ странно на меня. Есть страны, моя дорогая, въ которыхъ люди, желая вырвать изъ своего сердца роковую страсть или желая бороться съ дорогими имъ чувствами и одержать надъ ними побѣду, удаляются отъ свѣта, съ тѣмъ, чтобы никогда не вернуться назадъ, и отрѣшаются навсегда отъ всѣхъ мірскихъ страстей и надеждъ. Когда такъ поступаютъ женщины, то онѣ получаютъ имя, столь дорогое и тебѣ, и мнѣ: онѣ называютъ другъ друга сестрами. Но могутъ быть сестры, Грэсъ, которыя и въ этомъ большомъ свѣтѣ, подъ его свободнымъ небомъ, среди многолюдныхъ городовъ и ихъ дѣятельной жизни, дѣлаютъ то же самое, стараясь помочь ближнимъ и приносить имъ добро. Съ сердцемъ молодымъ и свѣжимъ, открытымъ для всѣхъ надеждъ, онѣ могутъ сказать: борьба давно прошла, побѣда давно одержана. И я одна изъ нихъ! Теперь ты меня понимаешь!

Грэсъ продолжала пристально смотрѣть на нее и ничего не отвѣчала.

— О, Грэсъ, милая Грэсъ, воскликнула Маріонъ, еще нѣжнѣе прижимаясь къ ея груди, если бы ты не была счастливою женою и матерью, еслибы у меня не было тутъ маленькой тезки, еслибы Альфредъ, мой милый братъ, не былъ твоимъ нѣжно-любимымъ мужемъ, откуда взялся-бы у меня тотъ восторгъ, который я чувствую сегодня! Но я вернулась такой, какой ушла отсюда. Мое сердце не знало другой любви; безъ нея я никому не дала бы моей руки. Я все та же, твоя незамужняя и необрученная сестра; твоя прежняя, любящая Маріонъ, въ сердцѣ которой ты, Грэсъ, существуешь одна и безраздѣльно.

Теперь Грэсъ поняла все. Взоръ ея смягчился; слезы пришли ей на помощь, и, бросившись къ сестрѣ на шею, она плакала, плакала и ласкала ее, какъ-будто Маріонъ превратилась опять въ ребенка.

Когда онѣ успокоились, то увидѣли доктора, его сестру, — добрую тетю Марту и Альфреда, стоявшихъ возлѣ нихъ.

— Сегодня для меня тяжелый день, сказала добрая тетя Марта, улыбаясь сквозь слезы и цѣлуя своихъ племянницъ, потому что дѣлая васъ всѣхъ счастливыми, я теряю дорогого мнѣ товарища. Что можете вы мнѣ дать взамѣнъ Маріонъ?

— Обращеннаго брата, отвѣтилъ докторъ.

— Это, конечно, что-нибудь да значитъ, возразила тетя Марта, — въ такой шуткѣ, какъ…

— Нѣтъ пожалуйста! остановилъ ее докторъ тономъ кающагося.

— Хорошо, не буду, сказала тетя Марта. Но я считаю, что со мною дурно поступаютъ. Я не знаю, что со мною станется безъ Маріонъ послѣ того, какъ мы съ нею прожили полдюжины лѣтъ.

— Я думаю, что ты должна переѣхать сюда жить вмѣстѣ съ нами, отвѣтилъ докторъ. Мы теперь не будемъ ссориться, Марта.

— Или вы должны выйти замужъ, тетя, сказалъ Альфредъ.

— И вправду, возразила старушка, я думаю, что это былобы хорошею спекуляціею, еслибы я забрала въ руки Михаила Уордена, который, какъ я слышала, вернулся домой, измѣнившись, къ лучшему во всѣхъ отношеніяхъ. Но, такъ какъ я знала его еще мальчикомъ, когда я была уже не очень молодая женщина, то онъ, пожалуй, не заплатитъ мнѣ взаимностью. Такъ я лучше ужь рѣшусь поселиться съ Маріонъ, когда она выйдетъ замужъ, а до тѣхъ поръ (это будетъ недолго, надѣюсь), буду жить одна. Что ты хочешь сказать, братъ?

— Мнѣ очень хочется сказать, что этотъ свѣтъ все-таки смѣшонъ и что въ немъ нѣтъ ничего серьезнаго, замѣтилъ бѣдный, старый докторъ.

— Ты можешь двадцать разъ клятвенно повторять это, Антонъ, если ты желаешь, сказала его сестра; но никто тебѣ не повѣритъ, взглянувъ на твои глаза.

— Этотъ міръ наполненъ сердцами, сказалъ докторъ, лаская свою младшую дочь и нагибаясь черезъ нее, чтобы приласкать Грэсъ, потому что онъ никакъ не могъ разнять двухъ сестеръ: и этотъ міръ дѣйствительно серьезенъ, не смотря на всѣ его безумства, даже на мое безумство, котораго было-бы достаточно, чтобы смутить весь земной шаръ; и солнце никогда не восходитъ надъ этимъ міромъ, чтобы не освѣтить тысячи безкровныхъ битвъ, которыя награждаютъ его за всѣ несчастія и варварства настоящихъ войнъ, и мы должны быть осторожны, понося этотъ міръ, да проститъ насъ Богъ, потому что этотъ міръ священныхъ тайнъ, и одинъ только Творецъ знаетъ, что сокрыто въ душѣ самаго скромнаго его созданія.

Вы не были бы довольны моимъ грубымъ перомъ, еслибы я выставилъ передъ вашими глазами всѣ восторги этого семейства, такъ долго разлученнаго и теперь опять соединеннаго. Поэтому я не стану повторять, вслѣдъ за докторомъ, его кроткія воспоминанія о горѣ, которое онъ перенесъ, когда лишился Маріонъ; я не стану также говорить, какъ онъ нашелъ, что міръ серьезенъ, что во всякомъ сердцѣ должна быть какая-нибудь любовь и что такое ничтожное обстоятельство, какъ отсутствіе Маріонъ, повергло его, философа, въ большое. горе. Не стану также говорить, какъ, изъ участія къ его горю, сестра давно уже понемногу открыла ему тайну и дала ему возможность узнать всю цѣну сердца его дочери, лишившей себя добровольно отческаго крова.

Не скажу также, какъ въ теченіе послѣдняго года и Альфредъ Гитфильдъ узналъ истину; какъ Маріонъ видѣлась съ нимъ и обѣщала ему, какъ своему брату, что въ вечеръ дня ея рожденія Грэсъ узнаетъ все изъ ея устъ.

— Прошу извиненія, докторъ, произнесъ Снитче, выглядывая изъ калитки сада. Могу я войти?

Не дождавшись позволенія, онъ прямо подошелъ къ Маріонъ и съ искренней радостью поцѣловалъ ей руку.

— Еслибы г. Крэгсъ былъ живъ, моя дорогая миссъ Маріонъ, сказалъ г. Снитче, онъ принялъ-бы живое участіе въ этихъ событіяхъ. Онъ, можетъ быть, доказали-бы ему, г. Альфредъ, что жизнь не слишкомъ легка и что необходимо ее смягчать, насколько мы можемъ; г. Крэгсъ, сэръ, былъ человѣкъ, котораго можно было убѣдить; онъ всегда поддавался убѣжденіямъ. Еслибы теперь онъ былъ еще способенъ убѣждаться, я… но это слабость. Мистриссъ Снитче, моя милая, вы между старыми друзьями.

На этотъ зовъ жена его показалась изъ калитки.

— Подойдите сюда на минутку, г. Снитче, сказала эта дама. Вѣдь вызнаете, что не въ моихъ привычкахъ тревожить прахъ усопшихъ.

— Нѣтъ, моя милая, я это знаю, возразилъ ея мужъ.

— Г. Крэгсъ…

— Да, моя милая, онъ умеръ, сказалъ г. Снитче.

— Но я васъ спрашиваю, начала опять его жена, помните-ли вы вечеръ бала? Я только это спрашиваю у васъ. Если вы его помните, и если память не вполнѣ вамъ измѣнила, г. Снитче, и если вы не вполнѣ ослѣплены своимъ пристрастіемъ, то прошу васъ вспомнить о томъ вечерѣ въ связи съ сегодняшнимъ, — вспомнить, какъ я васъ просила и умоляла на колѣняхъ…

— На колѣняхъ, моя милая? повторилъ г. Снитче воспросительяо.

— Да! смѣло подтвердила госпожа Снитче, и вы знаете это, — какъ я васъ умоляла на колѣняхъ, чтобы вы остерегались этого человѣка, чтобы вы посмотрѣли ему въ глаза, а теперь прошу васъ мнѣ сказать, была ли я права и не было ли у него тогда секретовъ, которые онъ не желалъ говорить.

— Госпожа Снитче, отвѣтилъ ей мужъ на-ухо, сударыня, не замѣтили ли вы чего-нибудь въ моихъ глазахъ?

— Нѣтъ, рѣзко отвѣтила г-жа Снитче, не льстите себѣ.

— Потому что въ этотъ вечеръ, сударыня, продолжалъ онъ, дергая ее за рукавъ, случилось, что мы оба знали секретъ, котораго не желали говорить, и что мы знали оба положительно одно и то же. Итакъ, чѣмъ меньше вы будете говорить о подобныхъ вещахъ, тѣмъ это будетъ лучше, г-жа Снитче; и припомните это какъ предостереженіе, чтобы смотрѣть впередъ болѣе разумными и болѣе снисходительными глазами. Миссъ Маріонъ, я привелъ къ вамъ вашего стараго друга. Ступайте сюда, мистрисъ.

Бѣдная Клемэнси, закрывъ глаза передникомъ, медленно подвигалась въ сопровожденіи своего мужа; послѣдній былъ погруженъ въ уныніе отъ предчувствія, что если его жена отдастся сильно горю, то «Мушкатная Терка» пропадетъ.

— Ну, мистрисъ, сказалъ стряпчій, удерживая Маріонъ, которая побѣжала-было къ ней, и закрывая ее собою: что съ вами Клемэнси?

— Что со мною! воскликнула бѣдная Клемэнси. Отъ удивленія и негодованія при такомъ вопросѣ и отъ волненія, усиленаго въ эту минуту какимъ-то страннымъ восклицаніемъ г. Бритэна, она подняла голову и вдругъ увидѣла дорогое лицо, которое она. такъ хорошо помнила. Она совсѣмъ потерялась, отскочила назадъ, потомъ зарыдала, засмѣялась, опять заплакала, закричала, бросилась обнимать Маріонъ, крѣпко цѣлуя ее; потомъ, оставивъ ее, бросилась обнимать г. Снитче (къ крайнему негодованію г-жи Снитче); затѣмъ бросилась къ доктору, обняла его, бросилась къ Бритэну, обняла и его и кончила тѣмъ, что обняла наконецъ себя и, закрывъ голову передникомъ, истерически зарыдала.

Между тѣмъ въ садъ вошелъ кто-то посторонній. Онъ стоялъ въ отдаленіи, никѣмъ незамѣчаемый, потому что никто не могъ обратить вниманіе на окружающее, — до того это вниманіе было поглощено восторгами Клемэнси. Но онъ, казалось, и не желалъ быть замѣченнымъ и стоялъ одинъ съ опущенными глазами. Это былъ красивый мужчина; но во всей его фигурѣ виднѣлась какая-то печаль, которую общее счастіе дѣлало еще замѣтнѣе.

Его и вовсе не замѣтили бы, если бы не быстрые глаза тети Марты, которая, увидѣвъ его, тотчасъ же подошла къ нему и начала съ нимъ говорить; затѣмъ она возвратилась къ Маріонъ и шепнула ей что-то на ухо, чему послѣдняя, казалось, очень удивилась. Но вскорѣ она пришла въ себя отъ смущенія и, застѣнчиво приблизившись, вмѣстѣ съ тетей Мартой, къ этому господину, также вступила съ нимъ въ разговоръ.

Въ это время стряпчій, вынимая изъ кармана какую-то бумагу, имѣвшую видъ законнаго документа, сказалъ:

— Г. Бритэнъ, поздравляю! Вы теперь полный и единственный владѣтель арендуемаго вами мѣста и трактира, или гостинницы, которую вы содержите и которая извѣстна подъ вывѣскою «Мушкатной Терки». Ваша жена лишилась одного дома изъ-за моего кліента, г. Михаила Уордена; теперь она пріобрѣтаетъ другой домъ. Въ одинъ прекрасный день я буду имѣть удовольствіе просить вашего голоса на выборахъ въ графствѣ.

— Произойдетъ ли какое-нибудь измѣненіе въ моемъ голосѣ, если измѣнить вывѣску? спросилъ Бритэнъ.

— Нисколько, возразилъ стряпчій.

— Такъ будьте добры прибавить къ вывѣскѣ: «и Наперстокъ». Оба девиза будутъ нарисованы у меня на стѣнѣ въ гостинной, вмѣсто портрета жены.

— А мнѣ позвольте, произнесъ голосъ изъ-за Бритэна (это былъ голосъ пришедшаго господина, голосъ Михаила Уордена), позвольте мнѣ воспользоваться выгодою этихъ девизовъ. Г. Гитфильдъ и докторъ Джедлеръ! я могъ бы причинить вамъ большое зло. Если я его не сдѣлалъ, то въ этомъ не мое достоинство. Я не скажу, что теперь я сталъ шестью годами умнѣе и лучше; но, во всякомъ случаѣ, я испыталъ въ продолженіе шести лѣтъ чувство самообличенія. Я не могу выставить никакой разумной причины тому, чтобы вы обходились со мною ласково. Я употребилъ во зло гостепріимство этого дома и, къ моему стыду, получилъ жестокій урокъ отъ особы (онъ посмотрѣлъ на Маріонъ), которую я смиренно молилъ о прощеніи, когда оцѣнилъ ея достоинства и мою собственную негодность. Черезъ нѣсколько дней я навсегда покину эти мѣста и умоляю васъ о прощеніи. Поступите такъ, какъ вы желали бы, чтобы поступали съ вами! Забудьте и простите!

Время, отъ котораго я узналъ послѣднюю часть этой исторіи и съ которымъ я имѣю удовольствіе быть лично знакомымъ добрыхъ тридцать пять лѣтъ, сообщило мнѣ, опираясь на свою косу, что Михаилъ Уорденъ не уѣхалъ и не продалъ своего дома, но снова зажилъ въ немъ, гостепріимно принимая всѣхъ друзей, и, главное, что онъ женился и что жена его, составлявшая гордость и честь всей страны, называлась Маріонъ.

Но такъ какъ я замѣтилъ, что Время спутываетъ иногда событія, то и не знаю, насколько можно положиться на его авторитетъ.