Биржевые артельщики (Лейкин)/Изд. 1871 (ДО)

Биржевые артельщики
авторъ Николай Александровичъ Лейкинъ (1841—1906)

Опубл.: 1864^[1]. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на книгу Н. А. Лейкинъ. Повѣсти, разсказы и драматическія сочиненія. — СПб.: К. Н. Плотниковъ, 1871. — Т. 2. — С. 40—121.

БИРЖЕВЫЕ АРТЕЛЬЩИКИ.

Тамъ, читатели, на томъ славномъ Васильевскомъ островѣ въ Петербургѣ, гдѣ живутъ въ обширныхъ хоромахъ биржевые купцы, разбогатѣвшіе вслѣдствіе выгодныхъ спекуляцій, гдѣ, по выраженію артельщиковъ, что ни плюнь, то купеческая контора, гдѣ на берегу Невы лежатъ два гранитные сфинкса и мечтаютъ о своемъ отечествѣ Египтѣ, гдѣ стоятъ университетъ и академія художествъ и гдѣ жрецы этихъ храмовъ науки и искусства гнѣздятся по угламъ и коморкамъ, отдаваемымъ въ наймы разными нѣмками «aus Wiborg», процвѣтаетъ особый мірокъ биржевыхъ артельщиковъ. Мірокъ этотъ, хотя и не превышающій двухъ тысячъ человѣкъ, играетъ на Васильевскомъ острову не послѣднюю роль. Онъ имѣетъ свои нравы, обычаи, развлеченія, пивныя, ямки, т. е. погребки, и въ массѣ, не безъ основанія, считаетъ себя кореннымъ жителемъ своего острова.

Въ то время, читатели, когда еще не существовало никакого ученія о соціализмѣ, когда еще политическая экономія была во младенчествѣ и когда еще не было написано ни одного проэкта объ ассоціаціяхъ, на сѣверѣ Европы, и именно въ Петербургѣ, ассоціаціи уже существовали у простыхъ мужичковъ, пришедшихъ изъ деревень для заработковъ. Начало основанія биржевыхъ артелей относится ко времени Петра Великаго. Сначала образовалась одна артель, но потомъ, вслѣдствіе прибытія новыхъ членовъ и разширенія торговли при петербургскомъ портѣ, она раздробилась на двѣ; эти двѣ артели по мѣрѣ увеличенія работъ и рукъ снова дробились, и такъ далѣе. Въ настоящее время ихъ считается двадцать двѣ, исключая присяжной артели дрягилей, находящейся при выгрузкѣ товаровъ, и артели купоровъ, спеціальность которыхъ, состоитъ въ откупориваніи и закупориваніи бочекъ и ящиковъ съ товарами при досмотрѣ ихъ таможенными чиновниками^[2]. Каждая артель имѣетъ свой уставъ, впрочемъ мало отличающійся отъ уставовъ другихъ артелей, и управляется старостою и писаремъ, ежегодно избираемыми артельщиками изъ среды своей. Важныя дѣла, какъ-то: Принятіе.въ артель новика, исключеніе артельщика изъ артели, назначеніе ему за какой нибудь проступокъ штрафа, отписка^[3] его отъ артели за пьянство и нерадѣніе къ дѣлу, рѣшаются общимъ собраніемъ артельщиковъ по большинству голосовъ. Староста и писарь пользуются почетомъ и еще тѣми матеріальными преимуществами, что артель сверхъ слѣдуемаго имъ дувана, т. е. заработка, даритъ къ новому году по семидесяти и по сту рублей.

Артель работаетъ на купцовъ по таксѣ, установленной на это биржевымъ комитетомъ.

Артельщикъ во всемъ обезпеченъ: онъ имѣетъ постоянную работу, артельную квартиру и участвуетъ два или три раза въ годъ въ пирушкахъ, устраиваемыхъ на артельный счетъ; ежели заболитъ, то не неволитъ себя работой, а можетъ лечь въ больницу, не боясь, что по выходѣ изъ нея не будетъ имѣть угла и хлѣба, потому что даже и при долговременной болѣзни, продолжающейся около года, онъ не лишается нрава на полученіе за это время слѣдуемаго ему дувана. Ежели онъ закутитъ, запьетъ, артель старается объ его исправленіи: штрафуетъ его, отписываетъ отъ артели и даже увѣщеваетъ на собраніи; ежели во время его караула что нибудь окажется, несчастнымъ случаемъ, украдено изъ ввѣреннаго ему хозяйскаго товара и артель найдетъ его мало виновнымъ, то не вычитаетъ за все украденное изъ его денегъ, а половину, а иногда и болѣе, принимаетъ на себя.

Каждый новопоступающій артельщикъ долженъ вкупиться, т. е. внесть въ артель извѣстную сумму денегъ, ежели же онъ не внесъ вкупъ сполна, то долженъ зажить его. Вкупъ этотъ отъ 800 до 900 р. с. ему опредѣляетъ артель, глядя по его лѣтамъ и силѣ, въ какой степени онъ можетъ исполнять работы, исполняемыя другими артельщиками, для чего онъ получаетъ на содержаніе только одну половину дувана, другая же половина, за отчисленіемъ извѣстной суммы въ основной капиталъ, идетъ въ массу заработываемой суммы и дѣлится въ дуванѣ.

Старикъ-артельщикъ, зажившій свой вкупъ за вычетомъ расходовъ, именуемыхъ на ихъ языкѣ «большимъ ярлыкомъ», какъ-то на общественную квартиру, адресный билетъ и жестянку, получаетъ дувана отъ 200 до 400 р. с. въ годъ и болѣе; ежели же онъ захочетъ выйти изъ артели, то треть своего вкупа, даннаго имъ при поступленіи, получитъ тотчасъ же, а остальныя деньги ему выплачиваются въ продолженіи пяти или шести лѣтъ.

Почти всѣ артельщики крестьяне Архангельской, Ярославской, Владимірской и другихъ смежныхъ съ ними губерній. Вкупаются въ артель они въ очень молодыхъ лѣтахъ, по восемнадцатому, по девятнадцатому году, а иногда и ранѣе, всегда весною, до открытія навигаціи. Очень немногіе имѣютъ при себѣ женъ и семейства; семейства ихъ живутъ по деревнямъ, куда артельщики зимою, черезъ годъ или черезъ два, и ѣздятъ на побывку. Въ деревнѣ артельщикъ живетъ-гуляетъ, ходитъ по гостямъ, франтитъ сибиркой, фуляровыми платками и смазными сапогами, «знай де насъ, питерскихъ!» и не прикоснется ни до какой деревенской работы: за него работаютъ его домашніе, за что и онъ ихъ отдариваетъ питерскими подарками и поитъ чаемъ, кофеемъ и водкой. Нерѣдко артельщики проживаютъ въ деревнѣ всѣ свои скопленныя въ продолженіи лѣтнихъ мѣсяцевъ деньги, особливо ежели стремленіе его по части франтовства удовлетворено, а стремленіе это — енотовая шуба. Какъ скопитъ артельщикъ сто, полтораста рублей, сейчасъ покупаетъ себѣ енотовую тубу, — тогда уже и извощики величаютъ его не иначе, какъ купцомъ, а быть похожимъ на купца — это мечта каждаго артельщика. Въ житьѣ-бытьѣ и одеждѣ артельщики также стараются подражать купцамъ, какъ гимназисты студентамъ; особливо это удается артельщикамъ, живущимъ при конторахъ и имѣющимъ свои квартиры; ихъ жены, такъ же какъ и жены купцовъ, варятъ варенье, мочатъ яблоки и бруснику, настаиваютъ настойку и ходятъ по субботамъ въ баню; дочери ихъ очень мило танцуютъ французскія кадрили и польки, а сыновья играютъ въ горку не хуже своихъ тятенекъ. Тятеньки никогда не запишутъ ихъ въ артель, а стараются отдать куда нибудь въ мальчики, въ лавку, въ гостиный или на апраксинъ, чтобы потомъ они сдѣлались прикащиками, женились бы повыгоднѣе и на женины деньги открыли бы свою торговлю. Цѣль и стремленіе артельщика — получить мѣсто при конторѣ съ окладомъ сверхъ дувана по десяти, по пятнадцати рублей въ мѣсяцъ, высшая точка — сдѣлаться амбарнымъ, т. е. такимъ артельщикомъ, которому хозяинъ довѣряетъ свои амбары и препоручаетъ отпускать и принимать товаръ. Здѣсь амбарному есть отъ чего поживиться; онъ получаетъ отъ хозяина праздничные — подарки къ новому году и къ пасхѣ по сту или по полутораста рублей, да кромѣ того, состоя при пріемкѣ, и отправкѣ товаровъ, онъ ублаготворяется въ нѣкоторой степени покупателями, пользуется отъ продажи старыхъ рогожъ и веревокъ, въ которыхъ приходитъ товаръ, покупаетъ ящики, дерюжку, клеенку и веревки для отправляемыхъ товаровъ и въ концѣ мѣсяца подаетъ въ контору счетъ. Счетъ этотъ ужь разумѣется не безъ грѣшка и составляется съ барышкомъ для себя; хозяева конторъ знаютъ объ этомъ барышкѣ, но не обращаютъ на это вниманія, они наживаютъ сами и даютъ нажить отъ себя артельщику.

I.

Лѣтнее воскресенье. Девять часовъ утра. По первой линіи Васильевскаго острова идетъ удалой развалистой походкой франтъ артельщикъ. На немъ новый черный длиннополый сюртукъ или такъ называемая сибирка, изъ задняго кармана которой торчитъ кончикъ цвѣтнаго фуляра, дутые козловые сапоги, черная бархатная съ синими и малиновыми разводами жилетка, на шеѣ атласный галстукъ и на головѣ шляпа, ухорски надѣтая на бокъ. Сапоги, бронзовая цѣпочка отъ часовъ и шляпа такъ и блестятъ на солнцѣ. Ему встрѣчается Знакомый артельщикъ изъ другой артели, тоже франтъ, только одѣтъ немного иначе: темные брюки съ искрой выпущены поверхъ сапоговъ и суконная фуражка съ заломомъ.

— Вишь какимъ франтомъ идетъ, — и не узнаешь!.. Куда ваша милость ползетъ? Куда стремится сердце въ даль? спрашиваетъ артельщика въ шляпѣ артельщикъ въ фуражкѣ и по даетъ ему руку.

— Что я за франтъ, смотри, самъ-то ты какимъ вырядился! говоритъ артельщикъ въ шляпѣ и съ ногъ до головы осматриваетъ товарища. — Что, сибирку-то новую шилъ, что ли?

— Новую… по три съ полтиной аршинъ сукно покупалъ.

— Ну ужь, полно…

— Съ мѣста не сойти. Да ты смотри, сукно-то какое — такъ на солнцѣ и серебрится, что твое воронье перо. Ужь не сшилъ бы такого, да на именинахъ у Федорова пять рублей въ трынку выигралъ, ну, думаю, деньги съ вѣтру достались — куплю получше сукно, покрайности вещь будетъ.

— Я вотъ тоже шляпу купилъ…

— Покажь-ка!

— Смотри.

Артельщикъ снимаетъ шляпу и подаетъ товарищу; тотъ начинаетъ ее примѣривать.

— Тебѣ, братъ, не къ рылу! говоритъ хозяинъ шляпы.

— Это отчего?..

— Такъ, ты въ фуражкѣ казистѣе выглядишь.

— Слышь, давай мѣняться: я тебѣ дамъ фуражку, ты мнѣ шляпу… Много ли придачи? Сейчасъ и деньги на бочку.

— Ну тебя къ лѣшему! Прощай!

— Ну какъ знаешь… Куда идешь-то?

— На артельную квартиру на спѣвку… Сегодня обѣдню будемъ пѣть у Екатерины Великомученицы.

— Ну прощай!

— Слышь, Кривоуховъ, приходи ко мнѣ — угощу. У насъ нынче праздникъ артельнаго образа.

— Ладно…

Два франта расходятся.

Почти всѣ артельщики, пѣвчіе-любители, собрались уже на артельной квартирѣ. Всѣ были въ праздничныхъ одеждахъ. Одни расхаживали по артельной залѣ, другіе сидѣли на стульяхъ, а третьи разсматривали картины, висѣвшія на стѣнахъ.

Въ залу вошелъ знакомый уже намъ франтъ въ шляпѣ.

— Ну, Подметкинъ, что такъ поздно?.. Только тебя и дожидаемся!

— Да невозможно было, братцы, и то со всею скоропалительностію на всѣхъ рысяхъ летѣлъ; — даже взопрѣлъ! проговорилъ Подметкинъ, вытеревъ лицо цвѣтнымъ фуляромъ, и началъ натирать рукавомъ свою шляпу.

— Что, шляпу купилъ?

— Новая?

— Сколько далъ?

Начали спрашивать другіе франты артельщики и окружили его.

У окна стояли два молодые артельщика изъ новиковъ. Они грызли орѣхи и бросали скорлупу за окошко.

— Откуда это орѣхи?

— Вчера въ третьемъ пакхаузѣ взялъ — Шельменъмейеру шесть бочекъ пришло. Я при досмотрѣ былъ и взялъ.

— Американку еще не получали, вотъ до тѣхъ орѣховъ такъ я больно лихъ!..

— Вишь какъ жрутъ! — рады, бестіи, что до чужаго добрались, говоритъ имъ почтенный артельщикъ съ окладистой бородой.

— Что вы ругаетесь, Трифонъ Иванычъ!

— Какъ же не ругать-то васъ! сейчасъ спѣвка будетъ, а вы орѣхи жрете! Черезъ это вѣдь першитъ. Собачьи дѣти, вѣдь вамъ честью говорятъ, вѣдь вы тенора!

— Ну такъ чтожь?..

— Какъ чтожь! ты старшихъ слушайся. Вамъ по яйцу сырому для голоса выпить слѣдуетъ, а не орѣхи ѣсть… Вѣдь вы не то, что мы: мы басы, намъ и стаканчикъ пропустить можно. Еще лучше съ хрипоткой голосъ будетъ — басистѣе.

— Да вѣдь вы и пропустили…

— Съ тобой говорить, что воду толочь, замѣчаетъ бородатый артельщикъ и, махнувъ рукой, отходитъ въ сторону.

— Ну, братцы, пора, начнемте спѣваться!.. говоритъ артельщикъ-регентъ съ русой клинистой бородой. — Стройтесь!

Начинаютъ строиться; басы къ стѣнѣ, тенора въ середину, мальчики-альты впередъ.

— Братцы, да бросьте разговоры, послѣ поговорите! Федоръ Иванычъ, что вы цѣпочку-то разглядываете? первый разъ въ жизни чтоли вы ее видите? Штанниковъ вѣдь ты октава, встань поближе къ альтамъ-то… Ну, теперь слушайте тонъ! командуетъ артельщикъ-регентъ.

Онъ какъ-то куснулъ камертонъ, потомъ приложилъ его къ уху и задалъ тонъ. Пропѣли: «Господи помилуй. Пріидите поклонимся и припадемъ».

— Какая у васъ, братцы, привычка: какъ верхняя нота, сейчасъ всѣ басы кричать начнутъ. Половина берите вверхъ, половина внизъ. Какой у насъ сегодня прокименъ?

— «Пойте Богу вашему, пойте», на пятый гласъ, отвѣчала сиплымъ голосомъ октава.

— Ну такъ, начинайте!

— Степанъ Макарычъ, чтожь вы камертономъ въ голову бьете! нешто можно драться? вскрикиваетъ альтъ.

— А ты не скули безобразно, а пой въ ладъ…

Артельщики спѣлись, отправились въ церковь къ Екатеринѣ Великомученицѣ и встали на клиросъ. Кончилась обѣдня. Священникъ вышелъ изъ алтаря и направился къ артельному образу; пѣвчіе послѣдовали за нимъ. Начался молебенъ. Въ церкви остались только артельщики, семейства нѣкоторыхъ, да старухи, которыя положили себѣ за правило не выходить изъ церкви, пока не кончится все служеніе, будь то хоть заказная панихида… Пѣвчіе распѣлись — заливаются… Одинъ бравый артельщикъ басъ такъ и рубитъ «Правило вѣры и образъ кротости», а самъ косится на старостину дочку; та смущается отъ его взгляда и усердно начинаетъ класть земные поклоны. Писарь, еще до обѣдни успѣвшій хватить «чашу спасенія», стоитъ около старостихи и ораторствуетъ ей о почтеніи, которое должны къ нему питать артельщики, потому что онъ писарь, «всѣмъ булгактерскимъ дѣломъ правитъ и грамоту какъ есть произошолъ». Старостиха отъ него все отодвигается и усердно крестится, а онъ, не останавливаясь, такъ и напѣваетъ ей о своей грамотности.

Молебенъ кончился. Артельщики вышли на паперть и собираются на пирушку въ трактиръ, которая въ этотъ день устраивается на артельный счетъ.

— Лука Андреичъ, пригласите Матвѣя-то Павлыча съ нами, шепчетъ старостѣ регентъ.

— Какого Матвѣя Павлыча?

— Да Янсенъ-Донерскаго-то амбарнаго.

— Не пойдетъ, я думаю, гдѣ ему съ нами!..

— Все-таки пригласите!

— Ну хорошо.

Староста подходитъ къ амбарному артельщику.

— Матвѣй Павлычъ, пожалуйте съ нами въ трактиръ, хлѣба соли откушать… Вся артель васъ проситъ.

— Да право не знаю, какъ… я вѣдь вотъ съ женой и дочерью… говоритъ отдуваясь и гладя свою широкую бороду, амбарный.

— Имъ не далеко дойти до дому; не махонькія, не заблудятся… а нѣтъ, мы парня отрядимъ проводить.

— Нѣтъ ужь, вы оставьте его, Лука Андреичъ, говоритъ старостѣ амбариха. — Ему домой нужно; у насъ у самихъ сегодня будутъ гости. Нарочно пирогъ съ сигомъ пекли.

— Ужь позвольте имъ. Пожалуйте же, Матвѣй Павлычъ. — У насъ Спиродоновъ главный, артельщикъ отъ Шпильманъ-Шнее и компаніи, будетъ. Хотя не на долго!

Писарь и другіе артельщики также начинаютъ его упрашивать. Амбарный начинаетъ сознавать свое достоинство; онъ гордо подымаетъ голову и гладитъ бороду. Въ немъ начинается бореніе, — борется гордость съ пріятностію выпить въ компаніи.

Амбарный, Матвѣй Павлычъ, важное лицо въ артели. Онъ любимецъ хозяина; въ продолженіе своего амбарствованія успѣлъ нажить копѣйку, и даже носятся слухи, — даетъ три тысячи приданаго за дочерью…

— Ну ужь, что съ вами дѣлать, — пойдемте, только жена меня ругать будетъ.

Вся артель направляется въ трактиръ. Въ толпѣ слышатся самые разнообразные разговоры.

— А важно мы дернули послѣ «Благочестивѣйшаго» — и сохрани ихъ на многая лѣта! — Я думалъ, Петруха сорвется, анъ нѣтъ, говорилъ одинъ.

— Я пива пить не буду, а водки выпью, и то сладкой… слышится у другихъ.

— За головки онъ съ меня беретъ четыре рубля, а за сапоги шесть ставитъ, за то ужь и кожа же, ораторствуетъ третій артельщикъ, и ставитъ ногу въ новомъ сапогѣ на тумбу.

Когда артельщики вошли въ трактиръ, буфетчикъ въ поясъ поклонился имъ и поздравилъ съ праздникомъ, — почетные гости. Сѣли, заигралъ органъ и принялись половые таскать закуски, чайники, графины съ водкой и бутылки съ пивомъ. Часовъ четырехъ длилась пирушка, пока не пропили всѣхъ ассигнованнымъ на пропитіе денегъ. Староста заплатилъ счетъ и ушолъ изъ трактира. За нимъ, шатаясь, поплелись другіе артельщики; болѣе широкія натуры, еще недовольные угощеніемъ на артельный счетъ, остались кутить на свои деньги.

II.

Знакомый уже намъ франтъ, артельщикъ Подметкинъ, жилъ при какой-то маленькой нѣмецкой конторѣ. Не смотря на свои двадцать четыре года, онъ уже былъ пять лѣтъ женатъ. Жена у него была въ деревнѣ; жилъ онъ съ нею всего около года, и то въ разное время, когда пріѣзжалъ домой на побывку, и не смотря на это, имѣлъ, по его выраженію, годовалаго пискленка-мальчишку. Отецъ его женилъ потому, что въ домъ работница требовалась, а въ Питеръ въ артель вкупилъ, чтобы деньги заработывалъ да подати за все семейство платилъ. Подметкинъ былъ ярославецъ, какъ почти всѣ ярославцы, лихой малый, красавецъ собой, пѣсенникъ, что твой Молчановъ на Крестовскомъ, и Донъ-Жуанъ, гроза, и вмѣстѣ съ тѣмъ предметъ воздыханій, всѣхъ горничныхъ четырехъ-этажнаго дома, гдѣ помѣщалась контора. Товарищи говорили, что «противъ него никакая дѣвка не устоитъ». И точно, горничная ужь не попадайся ему подъ, воротами или на лѣстницѣ — сейчасъ растопыритъ руки, въ охабку, и чмокъ въ щоку; та и не отбивается, бѣдняжка, а только шепчетъ: «оставьте, оставьте, неравно кто увидитъ».

При конторѣ, гдѣ жилъ Подметкинъ, было двое артельщиковъ: онъ, да еще старикъ Степанъ Ивановъ изъ петербургскихъ мѣщанъ, набожный холостякъ и начетчикъ, все свое свободное время посвящавшій на чтеніе духовныхъ книгъ. Степанъ Ивановъ былъ хорошимъ товарищемъ для Подметкина: хотя подчасъ онъ и журилъ его за волокитство и «безобразныя пѣсни», но по своей склонности къ домосѣдной жизни и къ сколачиванію копѣйки, частенько дежурилъ за Подметкина по воскресеньямъ въ конторѣ и позволялъ ему уходить со двора не въ чередъ. Въ день артельной пирушки Степанъ Ивановъ былъ тоже дома. Читалъ какое-то поученіе «Како мнѣ жить свято», пилъ чай и лежалъ въ своей комнатѣ на кровати. Комната, гдѣ жили Степанъ Ивановъ и Подметкинъ, была отгорожена отъ конторской прихожей ясеневой перегородкой, съ окнами вверху, сквозь которыя и проникалъ туда свѣтъ. У одной стѣны стояла кровать Подметкина; надъ кроватью висѣли: гитара, гравированный портретъ какого-то генерала въ треугольной шляпѣ съ перьями, зеркальцо, изображеніе какой-то католической церемоніи въ бумажной рамкѣ съ разбитымъ стекломъ; далѣе помѣщались: платяной шкафъ, посудный шкафикъ съ чашками, рюмками и стаканами, скрывавшій въ нѣдрахъ своихъ четвертную бутыль съ водкой, которая покупалась сообща обоими артельщиками. На противоположной сторонѣ стояла кровать Степана Иванова, покрытая засаленнымъ одѣяломъ, сшитымъ изъ самыхъ маленькихъ ситцевыхъ треугольниковъ, подаренное ему единственною его родственницею — крестницею, которую онъ и выдалъ замужъ, давъ за ней изъ своихъ скопленныхъ денегъ сто рублей на приданое. Въ углу передъ образами, съ заткнутой за ними запыленной вербой, съ восковымъ херувимомъ на желтой бумагѣ — горѣли двѣ лампады. Подъ одной изъ лампадъ висѣла цѣлая нитка фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Вотъ и все убранство комнаты.

Въ легкомъ хмѣлѣ, какъ говорится, съ мухой въ головѣ, возвратился Подметкинъ съ артельной пирушки; снялъ съ себя сибирку, бережно стряхнулъ ее и повѣсилъ въ шкафъ.

— Хозяина нѣтъ дома? спросилъ онъ лежащаго на кровати Степана Иванова.

— Нѣтъ; къ свояку обѣдать уѣхалъ.

— Вишь его носитъ!..

— Ну такъ что же?

— Такъ, ничего… Сегодня на пирушкѣ въ гостинницѣ Орлѣ былъ Янсенъ-Донорской амбарный. Ужь ломался, ломался онъ, чортъ его дери! Наши жалѣли, что и пригласили. Подпилъ послѣ да наставленія намъ началъ читать. Петръ Чистякъ что-то ему поперечилъ, такъ того чортовой куклой обозвалъ.

— Что бѣса-то поминаешь, здѣсь, чай, образа есть!

— Ну такъ чтожь?

— Тебѣ все, забубенной головѣ, ничего. Водку-то всю вынюхалъ? продолжалъ помолчавъ Степанъ Ивановъ. — Давеча я хватился рюмку выпить — глядь, а ужь пусто. Я кухарку за полштофомъ посылалъ; двѣнадцать копѣекъ за тобой.

— Ладно, отвѣтилъ Подметкинъ, тряхнулъ волосами и вышелъ изъ комнаты въ прихожую.

Въ прихожей онъ отворилъ окно и началъ глядѣть на дворъ. Четверть часа глядѣлъ Подметкинъ въ окно, а въ это время успѣлъ много сдѣлать дѣла: посулилъ татарину, кричавшему на весь дворъ «халаты бухарскіе», свиное ухо, обозвалъ кучера моющаго карету гужеѣдомъ и любезно бросилъ апельсинною коркою въ голову пробѣгавшей подъ ворота горничной. Татаринъ и кучеръ, какъ водится, обругали его, горничная остановилась, скосила глаза и проговорила: «какой вы шутникъ, Павелъ Герасимовичъ, право»… а шутникъ такъ и заливался смѣхомъ.

Раздался легкій стукъ въ дверь. Подметкинъ всталъ и отворилъ. Это былъ Кривоуховъ.

— А, Вася, живая душа, здорово!

— Какъ можешь? Что, давно дома? Я думалъ, что ты еще не возвращался; думалъ — зарядилъ въ трактирѣ, такъ такъ ужь и хороводишься!

— Нѣтъ, такъ, по малости выпилъ: душа не принимала… На Матвѣя Павлыча Янсенъ-Донерскаго больно озлился. Не удержи наши, кажется, изругалъ бы, какъ собаку!

— А что?

— Да вздумалъ намъ наставленія читать. Нешто онъ имѣетъ на это право? Только что связываться-то съ нимъ не стоитъ, — подвыпилъ онъ.

— Всегда онъ такой, я ужь его знаю…

— Садись. Гдѣ побывалъ? спросилъ Подметкинъ.

— У Исакія за обѣдней былъ, пѣвчихъ слушалъ! Вотъ, братъ, басы, такъ басы!

— Чтожь, и у насъ въ хору тоже хорошіе голоса есть. Давеча такъ хватили «и всѣхъ и вся», что паникадила ходуномъ заходила. Трамбучка не хочешь ли? У меня, братъ, важныя сигарки есть; у Гришки Смоленые Штаны купилъ. За полсотни рубль съ четвертакомъ далъ. Хочешь?

— Пожалуй…

— Или, слышь, теперь закуривать не стоитъ. Докурить не докуришь, а послѣ сигарка ни къ чорту годиться не будетъ. Въ трактиръ пойдемъ, тамъ и покуримъ.

При словѣ «чортъ» за перегородкой послышался плевокъ Степана Иваныча.

— Вонъ у меня лѣшій-то дрыхнетъ, шопотомъ добавилъ Подметкинъ, кивнувъ головою на перегородку: — поэтому на квартирѣ ничѣмъ и не угощаю…

— Ну, такъ идемъ…

— А вотъ только сибирку натяну… Степанъ Иванычъ, я пойду… проговорилъ онъ, входя въ свою комнату. — Вотъ только съ пріятелемъ на Петровскій погулять сходимъ.

— Ладно; ступай. Да только слышь, Павелъ, не нахлестывайся ты, пожалуйста, — знаешь, завтра деньги въ банкъ понесешь.

— Нешто платежъ есть?

— Есть. Августъ Карлычъ сказывалъ, никакъ тысячъ на пятнадцать.

— Ладно. Да нешто я когда пью безобразно?

— Все-таки лучше, какъ тебѣ скажешь.

— Ну, прощайте, Степанъ Иванычъ. Заприте за нами двери, проговорилъ Подметкинъ, надѣлъ на бекрень шляпу, выставилъ ради шику конецъ краснаго фуляра и вышелъ къ пріятелю.

Они отправились въ трактиръ.

III.

На Петровскомъ островѣ противъ вокзала, въ которомъ лѣтомъ услужливый антрепренеръ устраиваетъ для публики разные праздники съ капканомъ, завываніемъ цыганъ и акробатическими представленіями, есть небольшая площадка. Площадка эта не представляетъ собою ничего привлекательнаго: потоптанная и выжженная солнцемъ трава, гнилые пни, тоскливо глядящіе изъ земли, да нѣсколько сосенъ съ тощими вѣтвями на самой верхушкѣ, а между тѣмъ, это есть любимое мѣсто гульбища артельщиковъ. Сюда собираются они по вечерамъ, чтобы послушать даровую музыку, звуки которой довольно отчетливо доносятся изъ вокзала, погулять и полежать на травѣ. Это нѣкотораго рода лѣтній клубъ артельщиковъ; здѣсь даже есть и буфетъ, — пріютился какой-то промышленный пряничникъ костромичъ и продаетъ желающимъ кислыя щи, пряники, булки, рубецъ, печонку, пастилу и копѣечныя конфекты съ картинками, изображающими, обыкновенно, кавалера въ красныхъ штанахъ и даму въ зеленомъ платьѣ и жолтой шали, лихо откалывающихъ польку, а внизу французская надпись: «Amelie et Modeste», или кавалера въ оранжевыхъ штанахъ, стоящаго на колѣняхъ передъ дамою въ малиновомъ платьѣ, съ надписью: «deux amants». Для большаго привлеченія публики пряничникъ врылъ даже двѣ скамейки, на которыя, впрочемъ, садятся только артельщицкія жены да молодые артельщики съ ихъ предметами, а одинокіе предпочитаютъ лучше полулежать на травѣ, подославъ подъ себя фуляры; да оно и удобнѣе такъ бесѣдовать, особливо ежели есть третій собесѣдникъ, — полуштофъ, съ какой нибудь крымской или бальзамной.

Семь часовъ вечера. На площадкѣ уже бродило, лежало и сидѣло до сотни артельщиковъ, когда явились туда Подметкинъ и Кривоуховъ. На одномъ концѣ играла шарманка, были разставлены ширмы и шло представленіе: извѣстный всѣмъ деревянный паяцъ Петрушка, подъ музыку «по улицѣ мостовой», плясалъ съ своей женой Матреной, которой, по его увѣренію, «девяносто лѣтъ и ни одного зуба во рту нѣтъ, взглянетъ въ окошко, такъ три года собаки пролаютъ», потомъ при всеобщемъ одобреніи убилъ нѣмца, отколотилъ по каскѣ полицейскаго и наконецъ попался въ лапы къ чорту, который и утащилъ его въ адъ, т. е. въ деревянный ящикъ. Казалось бы, что ничего здѣсь нѣтъ забавнаго, а между тѣмъ во все время представленія артельщики такъ и умирали со смѣху, хотя каждый изъ нихъ видѣлъ эту комедію по нѣскольку десятковъ разъ. «Вишь его угораздило собаку, — нѣмца убилъ. И по дѣломъ ему бестіи, такъ ему и нужно: не смѣйся надъ русскимъ».

— Ежели бы русскаго такъ побить, такъ ничего бы, не умеръ.

— Еще бы, извѣстно, нѣмецъ сухопарый. Что русскому здорово, то нѣмцу смерть, дѣлали свои заключенія, зрители. "

Недалеко отъ шарманки стояла фортунка — лотерея аллегри, гдѣ по числу выбрасываемыхъ изъ стакана костей разъигрывались рюмки, стаканы, расписныя чашки съ надписями: «въ знакъ удовлетворенія», «отъ сердца другу», «ей на память», игольники, мундштуки для куренія сигаръ, наперстки и прочія бездѣлушки, между которыми, для привлеченія желающихъ испытать счастье, была серебряная чарочка и большая ваза для цвѣтовъ съ изображенною на ней полногрудой нимфою. Предметовъ этихъ впрочемъ никто не выиграетъ, потому что они помѣщаются подъ 37 и 38 NoNo, а этого числа никогда не выкинешь, потому что всѣхъ костей въ стаканѣ шесть.

Какой-то артельщикъ выигралъ наперстокъ.

— На кой онъ мнѣ песъ? спрашиваетъ онъ у содержателя фортунки.

— Подарить кому нибудь можете, презентикъ сдѣлать, любезно отвѣчаетъ тотъ.

— На носъ надѣнь, тебѣ въ самый разъ будетъ.

Наперстокъ могъ придтись дѣйствительно какъ разъ по носу выигравшему. У артельщика былъ самый маленькій, носъ. Онъ обидѣлся.

— Не у всѣхъ же такой оглоблѣ быть, какъ у тебя, проговорилъ онъ: — у тебя вонъ не носъ, а топорище. Право, насади на него топоръ, приличнѣе будетъ, а то что ему у тебя даромъ на рожѣ-то пропадать! Табаку ты не нюхаешь; да ежели бы и нюхалъ, такъ не выгодно: цѣлую четверку нужно забить.

Острота эта понравилась, артельщики начали поддразнивать большой носъ.

— Да онъ и такъ у него даромъ не пропадаетъ. Вчера онъ и то ящикъ въ третій пакгаузъ вмѣсто крюка носомъ кантовалъ^[4].

Большой носъ потерялся, не нашолся что сказать и отошелъ отъ фортунки. За нимъ послѣдовали и двое его пріятелей.

— Вотъ пожалуйте, посмотрите, говорилъ фортунщикъ: — вотъ и изъ вашей партіи человѣкъ вещь выигралъ. Вотъ вещь, такъ вещь!

Онъ подалъ одному молодому артельщику расписной чайникъ, какъ двѣ капли воды такой, какой обыкновенно пишутъ на дверяхъ разныхъ ресторацій и заведеній. Чайникъ былъ хорошъ и стоилъ по крайней мѣрѣ копѣекъ шестьдесятъ.

— Синепупымъ^[5] вездѣ счастье! Изъ дерма шарьики катаютъ да продаютъ.

— А то что же! извѣстно, не то, что вы Псковичи: мякину сѣяли, да три года ждали, пока взойдетъ.

У пряничника тоже стояла толпа. Ломали пряники. Подметкинъ и Кривоуховъ подошли къ толпѣ.

— На споръ дѣло, кричалъ какой-то подгулявшій артельщикъ: — двугривенный за руки отдаю, пусть кто двѣнадцать пряниковъ сразу переломитъ! Только не кулакомъ.

— Давай я силы попробую, вызвался Подметкинъ. — Вотъ мой двугривенный, берите, у кого за руками деньги.

— Не свались съ каланчи! Рано похвалился! заговорила толпа.

— Виданное дѣло двугривенный, — не изъ послѣднихъ идемъ. Только не мягкіе ли пряники-то, спросилъ Подметкинъ.

— Хрупкіе, какъ есть… смѣло бей! Даве по десятку ломали, увѣрялъ пряничникъ.

Двое взяли за концы положенные одинъ на другой пряники. Подметкинъ засучилъ рукавъ сибирки, отставилъ правую ногу, размахнулся и хватилъ по пряникамъ.

— Переломилъ, какъ есть переломилъ! Лихо! Ай, да молодецъ! говорили державшіе пряники, а между тѣмъ терли себѣ покраснѣвшія отъ удара и напряженія руки.

— Пойдемъ, Вася, довольно! проговорилъ Подметкинъ и, взявъ съ собой два двугривенныхъ и пряники, пріятели отошли отъ толпы.

— Разшибъ! говорили имъ вслѣдъ.

— Еще бы не разшибить, — у него такая силища, что онъ хоть съ чортомъ на кулачки драться пойдетъ. Я самъ видѣлъ на дняхъ, какъ онъ во второмъ пакгаузѣ двухъ-пудовой гирей крестился, разсказывалъ артельщикъ.

— Врешь?

— Ну вотъ еще, стану я врать; взялъ вотъ, какъ она есть, двухъ-пудовую гирю и перекрестился.

Подметкинъ и Кривоуховъ подостлали подъ себя платки, прилегли на траву и, закуривъ сигары, начали глядѣть, какъ охотники до гимнастическихъ упражненій влѣзали на сосны, боролись между собою и во всѣхъ видахъ пробовали силу.

— Жалко, что съ собой косушечки не захватили, а то бы пріятно было рюмочку, другую на легкомъ воздухѣ выпить, говорилъ Подметкинъ.

— Не хочу я больше пить, Павелъ Герасимычъ. Ужь и то сегодня довольно пилъ.

— Ну такъ чтожь, что пилъ? Вѣдь не пьянъ, безобразія никакого не сдѣлалъ, значитъ и еще пить можно. Вѣдь пьяницей не сдѣлаешься. Вонъ у насъ старика Брыкалова отъ артели отписали на пятнадцать дней, — пьетъ безобразно. И на собраніи-то увѣщевали — ничего не внимаетъ, пьетъ, да и что хочешь!

— Вотъ тридцати рублей и лишился. Заработка-то теперь какая? Поди, рублей по шестидесяти въ мѣсяцъ.

— Да… Слышь, Вася, а нѣтъ, — хочешь, пойдемъ туда въ нутро, въ вокзалъ. Вонъ тутъ у бутаря можно по четверку контромарки купить. И дешево, и сердито. Цыганокъ послушаемъ, Молчанова; нонече онъ здѣсь поетъ.

— Пожалуй попозже пойдемъ, а теперь мнѣ нужно тебѣ слово сказать. Еще вѣдь восьми часовъ нѣтъ, успѣемъ нагуляться.

— Ну, говори!

Кривоуховъ помолчалъ.

— Ты, братъ, и не думаешь, что я тебѣ скажу.

— Ну…

— Я, братъ, женюсь…

— Врешь?

— Право-слово женюсь. Угадай, на комъ?

— Да кто жь тебя знаетъ, на комъ. Говори что ли!

— На дочери Матвѣя Павлыча Янсенъ-Донерскаго амбарнаго.

Подметкинъ вытаращилъ на него глаза.

— Что тебѣ жизнь-то, опостыла, что ли? Да онъ тебя поѣдомъ заѣстъ!.. Да ты врешь… по харѣ вижу, что врешь!

— Съ мѣста не сойти, женюсь! Дядя меня женитъ. Что жь, вѣдь, я не въ домъ къ нему иду, а своимъ домомъ жить буду. За невѣстой три тысячи: двѣ деньгами, да на третью приданаго. Дядя хочетъ, чтобы я лавку въ Андреевскомъ рынкѣ открылъ. Суровскими товарами да мелочами торговать буду. Двѣ тысячи мнѣ на заводъ даетъ. А вѣдь мнѣ это дѣло знакомо; я у Скрытникова два года при кладовой и при розничномъ дѣлѣ выжилъ; тоже продавалъ, какъ и всѣ.

— А какъ же изъ артели, выдешь?

— Виду; вотъ только лѣтніе мѣсяцы промаячу. Тутъ заработка хороша, да и новиковъ у насъ много. На меня десять новиковъ.

— Женись, братъ, женись, конечно, тебѣ хорошо: жена у тебя подъ бокомъ будетъ, съ нею жить будешь. А вотъ я, такъ только слава, что женатый: пять лѣтъ женатъ, а и году съ женой не жилъ. По девятнадцатому году женили меня; что я тогда понималъ? да ежели бы и заартачился, такъ показалъ бы мнѣ отецъ кузькину мать! Вотъ я теперь здѣсь въ Питерѣ пообжился, людей видѣлъ и пообразовалъ себя маленько, а жена моя баба, какъ есть тетёха. Пріѣзжай она сюда, такъ мнѣ съ ней и въ люди показаться будетъ совѣстно, потому что ужь она все не то, что я… Ежели бы мнѣ теперь жениться, такъ я бы себѣ и подругу по сердцу пріискалъ… А теперь что?

— Что, братъ, дѣлать, Павелъ Герасимычъ, ужь теперь не развѣнчаютъ…

— Въ томъ-то и дѣло, Вася, что не развѣнчаютъ, говорилъ Подметанъ, разсматривая конецъ своего сапога: — а дорого бы далъ, что бы развѣнчали!

— Ой ли? Что жь, зазноба что ли какая есть?

— Да ужь есть ли она тамъ, нѣтъ ли, а ужь кажись — все бы отдалъ, только бы развѣнчали. Вставай, Вася, пойдемъ Молчанова слушать! проговорилъ Подметкинъ, быстро вставая съ травы.

Онъ вздохнулъ.

— Вижу, братъ, что у тебя есть что-то на душѣ, только другу разсказать не хочешь!

— Есть, братъ, Васюха, есть! когда нибудь подъ пьяную руку, можетъ быть, и проболтаюсь, а можетъ и такъ найдетъ стихъ, такъ разскажу. Вставай!

Кривоуховъ всталъ, и они отправились покупать у будочника контромарки.

Артельщики разгулялись; многіе подпили. Фортунщика успѣли уже уличить въ мошенничествѣ, «наклали въ шею» и прогнали съ площадки. Какіе-то три воинственные парня задѣли двухъ проходящихъ мимо писарей и начали съ ними драку; писаря, видя превосходство непріятеля, все болѣе и болѣе отступали къ вокзалу. Группы начали рѣдѣть; гуляющіе расходились. Еще часъ — и на площадкѣ останутся только пьяные, изливающіе другъ другу свою душевную и сердечную привязанность.

IV.

По одной лѣстницѣ съ конторою, гдѣ служилъ Подметкинъ, только этажемъ выше, занималъ:, квартиру какой-то отставной раненый полковникъ. Полковникъ былъ вдовый, имѣлъ дочь — дѣвочку лѣтъ четырнадцати, а всѣми домашними дѣлами управляла у него экономка, Марина Поликарповна, честная женщина, заботившаяся о хозяйскомъ добрѣ болѣе, нежели о своемъ собственномъ, и поднимавшая иногда такую баталію изъ-за какого нибудь куска, отданнаго кухаркою водовозу, что, какъ говорится, хоть святыхъ вонъ выноси. У Марины Поликарповны была племянница, Марья Ивановна, хорошенькая бѣлокурая дѣвушка, лѣтъ восьмнадцати, только что взятая ею изъ какого-то пріюта, гдѣ та воспитывалась. Отъ Подметкина, какъ отъ Ловеласа, и вообще какъ отъ охотника до прекраснаго пола, обстоятельство это не ускользнуло: онъ замѣтилъ Марью Ивановну и началъ ее преслѣдовать.

Однажды онъ былъ на черной лѣстницѣ, сидѣлъ на окнѣ съ гитарою въ рукахъ, курилъ сигару или, по его любимому выраженію, трамбучокъ, и слегка пощипывалъ струны. На лѣстницѣ вверху послышалось шуршаніе туго накрахмаленнаго ситцеваго платья и чьи-то шаги. Подметкинъ встрепенулся; онъ вынулъ изо рта сигару, взялъ два-три акорда на гитарѣ и запѣлъ:

Маша, Маша, дай, другъ милый,

Ручку къ сердцу приложить!

Дѣйствительно, это была Марья Ивановна; она сходила съ лѣстницы. Подметкинъ тотчасъ же оставилъ играть и пѣть, всталъ и положилъ гитару на окно.

— Куда это вы такъ стремительно спѣшите, Марья Ивановна? спросилъ онъ, подбочениваясь.

— Въ табачную лавочку. Тетенька послала шолку купить, проговорила она, вся покраснѣвъ, и опустила глазки.

— А можетъ и не за шолкомъ-съ? на это доказательство представить нужно-съ.

Подметкинъ загородилъ ей дорогу.

— Пустите пожалуйста я васъ прошу…

Лицо ея приняло серьезное выраженіе.

— Представьте доказательства.

— Да какое же вамъ дѣло; въ самомъ дѣлѣ? Пустите! Вамъ вовсе до этого дѣла нѣтъ.

— Какъ намъ дѣла нѣтъ-съ? Намъ есть дѣло, говорилъ неотвязчивый кавалеръ, все еще не давая ей дороги. — Намъ все знать нужно. Можетъ вы контробанду несете? Васъ ощупать требуется!

Марья Ивановна готова была заплакать. Губы у ней задрожали.

— Пустите! проговорила она еще разъ.

— Проходите, отвѣчалъ Подметкинъ и растопырилъ руки.

— Куда же я пойду, если вы не пускаете? Какъ вамъ не стыдно!

У Марьи Ивановны на глазахъ показались слезы; она постояла еще нѣсколько секундъ, но видя передъ собой все еще растопыренныя руки, и когда, въ довершеніе всего, Подметкинъ схватилъ ее за рукавъ, она дѣйствительно заплакала и побѣжала обратно наверхъ.

Подметкинъ остался одинъ. «Экая дѣвка, какая упрямая», подумалъ онъ, садясь на окно, взялъ въ руки гитару, но играть не могъ. Ему стало жалко Марью Ивановну. Онъ оставилъ гитару и началъ курить, но и не курилось. «Хоть бы воротилась она, подумалъ онъ: — пусть проходитъ, теперь бы не тронулъ. Вишь какая слезливая!» Но Марья Ивановна не шла. Прождавъ ее понапрасну съ четверть часа, Подметкинъ вошелъ въ комнаты. Проходя по кухнѣ, онъ сорвалъ сердце на кухаркѣ и обругалъ ее, та, какъ водится, не осталась въ долгу и обругала его.

Пришедши въ свою комнату, Подметкинъ повѣсилъ на стѣну гитару и легъ на кровать. Хотѣлъ заснуть, но не могъ: Марья Ивановна не шла у него изъ головы. Ему было ее очень жалко; онъ совѣстился самого себя за свой поступокъ. Онъ ясно видѣлъ, что она не изъ такихъ дѣвушекъ, съ какими онъ былъ до сихъ поръ въ сношеніи, и что то обращеніе съ женщинами, которое онъ имѣлъ до сихъ поръ, къ ней примѣнимо быть не можетъ. Думы эти смѣнялись другими. То вдругъ ему, привыкшему къ побѣдамъ всевозможнаго рода, было досадно: какъ это она ускользнула изъ его рукъ, тогда какъ до сихъ поръ не дѣлала этого ни одна женщина, на которую онъ обращалъ свое вниманіе. Такъ близко, какъ сегодня, Подметкинъ видѣлъ ее въ первый разъ; она ему очень понравилась. Онъ всталъ съ кровати, вышелъ въ прихожую и началъ смотрѣть въ окно, думалъ: не пройдетъ ли она снова въ табачную лавочку, тогда онъ увидитъ ее проходящую подъ ворота. Но Марья Ивановна не шла. Подметкину вдругъ какъ-то сдѣлались противными всѣ горничныя и кухарки, съ которыми онъ до сихъ поръ хороводился. Много ихъ проходило по двору и при видѣ его жеманилось и скашивало глаза, но ни одну не удостоилъ онъ, какъ то бывало прежде, какою нибудь галантерейною любезностію, въ родѣ подозрѣнія въ протаскиваніи контробанды. Совѣсть мучила Подметкина за его поступокъ; ему даже ночью во снѣ снилась плачущая Марья Ивановна. Проснулся онъ раньше обыкновеннаго и, лежа подъ одѣяломъ, началъ обдумывать свой вчерашній поступокъ. «Зачѣмъ она такая нѣжная да слезливая», думалъ онъ и рѣшился просить у ней прощенія. Съ нимъ сдѣлался нравственный переворотъ, онъ первый разъ въ жизни рѣшился преклониться передъ женщиной. Съ этихъ поръ онъ началъ искать встрѣчи съ Марьей Ивановной, но, какъ на зло, она нигдѣ ему не попадалась. По цѣлымъ часамъ сидѣлъ онъ на лѣстницѣ, дожидаясь ея, но она не являлась. Ему было ужасно досадно, онъ скучалъ. Такъ прошло съ недѣлю.

Однажды, по обыкновенію, Подметкинъ смотрѣлъ изъ окна прихожей на дворъ, смотрѣлъ самымъ равнодушнымъ взглядомъ на все; и на водовоза, несущаго вязанку дровъ, и на пробѣгавшихъ горничныхъ, на шарманку, наигрывающую романсъ «Подъ вечеръ осенью ненастной», и на оборваннаго малаго, изо всей силы акомпанировавшаго этой пѣснѣ на бубнѣ. Изъ подъ воротъ въ это время выходила Марья Ивановна. Подметкинъ тотчасъ же встрепенулся и побѣжалъ на лѣстницу. Когда она начала всходить по лѣстницѣ и увидала; Подметкина, тотчасъ же покраснѣла, потупилась и остановилась. Она не могла рѣшиться, идти ей впередъ, или сходить обратно. Подметкинъ не двигался съ мѣста и смотрѣлъ на нее. Она была дѣйствительно хороша собой. Лиловая шляпка, бѣленькое ситцевое платье и драповый бурнусъ какъ нельзя болѣе шли къ ней.

— Оставьте меня пожалуйста, дайте мнѣ пройти, проговорила она наконецъ, бросивъ на Подметкина умоляющія взглядъ.

— Проходите, Марья Ивановна. Я вышелъ сюда вовсе не за тѣмъ, чтобы что нибудь сдѣлать вамъ, или не пропускать васъ пройти; я совсѣмъ за другимъ вышелъ, Марья Ивановна.

Она недовѣрчиво посмотрѣла на него и начала взбираться по лѣстницѣ.

— Я теперь вамъ позволю, чтобъ вы мнѣ руки связали. Я, Марья Ивановна, вышелъ сюда за тѣмъ, чтобы попросить у васъ прощенія за мои дурацкія обращенія. Простите меня дурака. Я совершенно не зналъ васъ, Марья Ивановна, потому такъ и поступилъ.

— Богъ васъ проститъ, какіе вы, право, странные, проговорила она, поровнявшись съ нимъ, и остановилась.

— Не сердитесь на меня пожалуйста. Бить меня слѣдуетъ, да бить-то некому. Я давно хотѣлъ у васъ прощенія просить, да нигдѣ васъ встрѣтить не могъ.

— Я на васъ вовсе не сержусь, только мнѣ тогда обидно показалось, что вы меня Богъ знаетъ за какую дѣвчонку приняли.

— Такъ значитъ вы на меня не сердитесь?

— Я вамъ сказала, что нѣтъ.

Подметкинъ повеселѣлъ.

— Марья Ивановна, удостойте взглядомъ, подарите улыбкой.

Галантерейность снова начала проявляться въ немъ, но онъ уже сдерживалъ ее.

При этихъ словахъ она улыбнулась.

— Ну вотъ такъ. Теперь словно рублемъ подарили. Прощайте, не сердитесь, а ужь я попрошу кого нибудь изъ пріятелей, чтобъ они меня побили за мою провинность.

Она начала взбираться наверхъ. Повеселѣвшій Подметкинъ вошелъ въ комнаты. Теперь на душѣ у него было легко.

Прошло три недѣли. Въ это время много думъ перебывало въ головѣ Подметкина. Часто ему думалось: «какъ бы хорошо было, если бы я не былъ женатъ… Женился бы я теперь на Марьѣ Ивановнѣ, наняли бы квартиру и зажили бы припѣваючи. Кажется, ничего бы для нея не пожалѣлъ». То вдругъ ему видѣлось во снѣ, что онъ вовсе не женатъ, и не былъ женатъ, а холостой; онъ просыпался, и дѣйствительность разочаровывала его. Подметкинъ былъ не злой человѣкъ, а часто подумывалъ о жениной смерти: онъ желалъ ея, въ ней онъ видѣлъ свое счастье. Желаніе это еще больше начало разжигаться при видѣ Марьи Ивановны, а видѣлъ онъ ее на лѣстницѣ довольно часто. Она останавливалась иногда и разговаривала съ нимъ. Обращеніе свое съ нею онъ измѣнилъ совершенно, даже съумѣлъ себѣ снискать расположеніе ея тетки, Марины Поликарповны: та не знала, что онъ женатъ, и начала на него смотрѣть, какъ на выгоднаго для племянницы жениха. Марья Ивановна тоже ничего не знала о его женитьбѣ.

Іюля 17-го Марина Полицарповна бывала имянинница.

Наканунѣ этого дня, возвращаясь отъ всенощной, она встрѣтила на лѣстницѣ Подметкина — онъ сидѣлъ на обычномъ своемъ мѣстѣ на окнѣ, и пригласила его къ себѣ на имянины, на чашку чаю. Подметкинъ очень обрадовался этому новому знакомству и обѣщался быть «всенепремѣнно».

На другой день, какъ только исправилъ онъ свои дѣла по конторѣ, то есть сходилъ на почту, въ Гостиный и на Апраксинъ за полученіемъ денегъ, на биржу въ старостѣ и въ экспедитору, тотчасъ же началъ сбираться на имянины. Сборы эти были довольно продолжительны: сально-пресально намазалъ онъ себѣ голову гвоздичной помадой, порасчесалъ свою бородку, нѣсколько разъ чистилъ сибирку и повязывалъ галстукъ и наконецъ собрался.

— Я пойду, Степанъ Иванычъ, на имянины… сказалъ онъ своему товарищу артельщику.

— Куда это? по обыкновенію угрюмо спросилъ тотъ.

— Къ Маринѣ Поликарповнѣ, полковницкой экономкѣ… я у хозяина спрашиваться не буду, потому ежели понадоблюсь, такъ кухарку можно послать, здѣсь не далеко.

— Ступай! какъ-то двусмысленно посмотрѣвъ на него, проговорилъ Степанъ Ивановъ.

Хотя нужно было только подняться пятнадцать, шестнадцать ступеней, однако Подметкинъ для шику надѣлъ шляпу. Отправляясь, онъ захватилъ съ собою что-то тщательно завернутое въ бумагу и обвязанное тесемкой. Это былъ подарокъ для Марины Поликарповны — шерстяной платокъ, который онъ купилъ сегодня на Апраксиномъ, когда ходилъ туда за полученіемъ. Для поддержанія знакомства онъ не пожалѣлъ даже и трехъ рублей, заплаченныхъ за него.

V

Гости у Марины Поликарповны были всѣ въ сборѣ, когда явился Подметкинъ. Они сидѣли въ маленькой однооконной комнатѣ, меблированной столомъ, нѣсколькими стульями, комодомъ и кроватями Марины Поликарповны и Марьи Ивановны, на стѣнѣ надъ которыми висѣли какъ колокола накрахмаленныя юбки и платья хозяекъ, завѣшенныя простынями отъ мухъ и пыли. На столѣ стояли: самоваръ, кофейникъ, чайный приборъ, полуштофъ съ водкой, бутылка хересу и тарелки съ вареньемъ, сухарями, булками, ветчиной, мармеладомъ и прочими яствами. За столомъ помѣщался краснолицый мужчина лѣтъ подъ сорокъ въ сѣрой сибиркѣ. Онъ пилъ чай, по временамъ подергивалъ свою клинистую бородку и отиралъ руки о голову. Отъ него такъ и несло коровьимъ масломъ, которымъ была вымазана его голова. Другіе гости были: женщина въ мятомъ чепцѣ съ оранжевыми лентами и съ ребенкомъ на рукахъ, который сосалъ мармеладину и ревѣлъ на всю комнату, отставной солдатъ въ родѣ департаментскаго сторожа съ нашивками на рукавѣ, молодая деревенская баба въ розовомъ ситцевомъ сарафанѣ и бумажномъ платкѣ на головѣ, съ изображеніемъ на немъ скачущей во всю прыть пожарной команды, и двѣ жеманныя горничныя съ губами, сложенными сердечкомъ.

Вошедшій Подметкинъ подошелъ къ хозяйкѣ.

— Съ ангеломъ, Марина Поликарпова, честь имѣю васъ поздравить. Пожалуйте проговорилъ онъ и подалъ ей пакетъ.

— Ахъ что это вы!.. напрасно безпокоитесь, Павелъ… какъ по отчеству-то, все забываю!

— Герасимовичъ.

— Напрасно, Павелъ Герасимовичъ… Ну, къ чему это изъяниться!

— Помилуйте, это даже и разговоровъ не стоитъ, такіе пустяки!

— Что за пустяки, какія же это пустяки! проговорила она, развязывая пакетъ: — смотрите на милость, байковый платокъ. Ну, какъ же вамъ не стыдно дарить меня, старуху, такими подарками!

— Ничего-съ, носите на здоровье…

Женщина въ чепцѣ съ оранжевыми лентами тотчасъ же подбѣжала къ платку, и съ самымъ язвительнымъ завистливымъ взглядомъ начала разсматривать доброту.

— Ну ужь коли такъ, такъ спасибо; позвольте мнѣ старухѣ за это поцаловать васъ, продолжала хозяйка. — Я думаю, съ молоденькими-то пріятнѣе бы было поцаловаться? — до этого вѣдь вы, какъ мухи до сахару, падки, молодые люди.

Подметкинъ три раза приложился къ рыхлымъ щекамъ Марины Поликарповны.

— Садитесь пожалуйста. Маша, дай сѣсть на стуликъ Павлу Герасимовичу.

— Не извольте безпокоиться, Марья Ивановна, я вотъ здѣсь на кроватку сяду, проговорилъ Подметкинъ, раскланиваясь; — съ имянинницей честь имѣю васъ поздравить, добавилъ онъ.

— Благодарю васъ. Садитесь пожалуйста здѣсь на стулъ; я только такъ присѣла, мнѣ поминутно по хозяйству нужно… Не садитесь на кровать, тамъ всѣ въ пуху перепачкаетесь.

— Ничего-съ, пухъ не смола, какъ пристанетъ, такъ и отстанетъ! отвѣчалъ Подметкинъ, машинально отеръ рукавомъ шляпу и, поставивъ ее на подушку, сѣлъ на кровать. — Это ваша постелька, Марья Ивановна?

— Моя-съ…

— Еще пріятнѣе, значитъ, сидѣть будетъ.

— Маша, да что же ты въ самомъ дѣлѣ! угощай Павла Герасимыча, вскрикнула Марина Поликарповна, все еще занятая до сихъ поръ разсматриваніемъ платка. — Вы чего выпьете, водочки, или хереску?..

— Чего угодно, все равно-съ, только, право, напрасно безпокоитесь… Лучше водочки-съ.

— Русскому здоровѣе водка, проговорилъ до сихъ поръ молчавшій солдатъ.

— Это точно-съ, потому водка даже отъ разныхъ болѣзней помогаетъ, #въ разныя мази даже идетъ.

— Какъ же, не только что въ мази, даже во всѣ лекарства, продолжалъ солдатъ. — У насъ въ полку былъ одинъ солдатикъ, онъ изъ татаръ, крещеный только, такъ отъ всѣхъ болѣзней водкой лечилъ. Бывало велитъ водкой съ порохомъ натереться и водки выпить, и въ два, три раза — какъ рукой снимало. И къ дохтору бывало нейдутъ, а все къ нему; развѣ ужь начальство замѣтитъ, такъ къ дохтору пошлетъ. Даже офицеры у него лечились. Одного капитана онъ у насъ отъ ломоты въ груди вылечилъ; лошадь ему подъ сердце копытомъ ударила, — такъ выпользовалъ.

— Да, это такъ, только кто ее, водку-то, во множествѣ пьетъ, такъ она вредъ человѣку приноситъ, вмѣшалась въ разговоръ Марина Поликарповна.

— Ничего-съ, ежели чистая водка. Вотъ когда мы въ Малороссіи стояли, тамъ вѣдь чистая водка, какъ масло какое (солдатъ даже чмокнулъ губами), такъ у насъ одинъ солдатикъ по штофу въ день выпивалъ.

Марья Ивановна поднесла Подметкину на подносѣ рюмку водки. Объ еще разъ поздравилъ ее съ имянинницей и выпилъ.

— Вотъ закусить пожалуйте, ветчинки, вареньица…

— Закушу-съ…

— Ну ужь, Павелъ Герасимычъ, какъ вы мнѣ этимъ платкомъ угодили, право… говорила Марина Поликарповна, вдоволь налюбовавшись платкомъ и кладя его на комодъ, на которомъ были разставлены и другіе подарки: сахарница, двѣ апетитныя чашки и тарелка съ изображеніемъ разрѣзаннаго яблока и кисти винограда. — Вотъ видишь, Машенька, сонъ-то въ руку, что я тебѣ давеча разсказывала. А я видѣла сегодня во снѣ большущую собаку, будто я бѣгу, а она за мной, и схватила меня за ногу. Когда собаку видишь во снѣ, такъ это непремѣнно или къ письму, или къ подарку. Вотъ за это самое мѣсто такъ и укусила.

Старуха указала, за какое мѣсто ее укусила собака. Марья Ивановна покраснѣла, а горничныя захихикали.

— Нѣтъ, ежели собака укуситъ, да ея шерсти къ больному мѣсту не приложишь, такъ долго болѣть будетъ, разсказывалъ солдатъ: — у насъ одного солдата укусила собака за ляжку, да и убѣжала, такъ тотъ, почитай, болѣе мѣсяца прохворалъ.

Подметкинъ пробылъ на имянинахъ часовъ до девяти, выпилъ еще три рюмки водки и развеселился, шутилъ съ Марьей Ивановной, съ горничными, подчивалъ водкой бабу въ платкѣ съ пожарной командой, и цаловался съ ней.

— О-ой! чтобъ тебя!.. полно!.. безобразникъ эдакой, оставь говорила та, отмахиваясь отъ него.

— Ничего, тетка, тебѣ не зазорно, ты въ замужествѣ состоишь, вонъ имъ такъ дѣло другое, да я и до нихъ доберусь, ежели имъ только противно не будетъ.

Въ девять часовъ Степанъ Ивановъ прислалъ за Подметкинымъ. Онъ началъ прощаться.

— Куда это вы! посидите еще… говорила Марина Поликаряовна.

— Невозможно-съ, хозяинъ требуетъ.

— Такъ приходите послѣ, какъ справитесь.

— Ежели справлюсь, такъ забѣгу. Прощайте!

Онъ ушолъ.

Черезъ полчаса Подметкинъ управился съ дѣломъ и снова пришелъ на верхъ. Гости уже разошлись. Послѣдними уходили двѣ горничныя, и прощаясь цаловались съ Мариной Поликарповной и Марьей Ивановной.

— Вотъ тебѣ и на, гости со двора, а я на дворъ! проговорилъ онъ, входя въ комнату.

— Милости просимъ, милости просимъ, чтожь такое, и они бы посидѣли, да нельзя, только до десяти часовъ отпросились, говорила Марина Поликарповна.

— Да какъ же-съ! стало быть, я какъ перстъ одинъ останусь. Вотъ скажутъ, до гостбища дорвался, и не выживешь?

— Прощайте, Павелъ Герасимичъ! говорили уходящія горничныя.

— Прощайте! Счастливаго пути, желаю вамъ по дорожкѣ попутчиковъ найти, чтобъ не такъ страшно было домой идти сгалантерейничалъ онъ-таки, не утерпѣлъ, обращаясь къ горничнымъ.

— Садитесь, Павелъ Герасимычъ, проговорила Марина Поликарповна по уходѣ гостей.

— Да право совѣстно, надо бы ужь мнѣ и честь знать.

— Чтожь тутъ есть худаго, и онѣ бы посидѣли, да нельзя имъ. Кума своего, вонъ, что съ бородкой-то, я сама выпроводила. Онъ, знаете, какъ переложитъ лишнее, выпьетъ, сейчасъ въ мрачность начнетъ входить, а тогда съ нимъ просто бѣда: — дебошъ можетъ поднять. Ужь онъ и то началъ входить… А Митрій Гаврилычъ, солдатъ-то этотъ, онъ ужь у меня съ трехъ часовъ сидѣлъ… Мы вотъ съ вами сейчасъ кофейку выпьемъ. Маша, поди-ка свари кофею… Я въ хлопотахъ-то съ гостями ни одной чашки не выпила.

— Ну вотъ видите, значитъ мы вамъ помѣшали.

— Да развѣ вы одни гостей-то у меня съ утра человѣкъ пятнадцать перебывало. Вотъ мы съ вами теперь выпьемъ по чашечкѣ, по другой. Или, послушай, Машенька, останься лучше съ Павломъ Герасимычемъ, я сама сварю кофей. Вамъ съ молодой-то пріятнѣе сидѣть будетъ… любезно добавила она, и вооружаясь кофейникомъ, и кофеемъ, ушла въ кухню.

Подметкинъ и Марья Ивановна остались одни. Онъ молчалъ она тоже не находила разговору.

— Выкушайте еще рюмочку водки, предложила она ему наконецъ.

— Не могу-съ, я и то ужь много, пилъ…

— Выкушайте…

— Хорошо, извольте, только на это ни свое условіе предложимъ… Марья Ивановна, дайте вашу ручку поцаловать, вотъ тогда я выпью за ваше здоровье.

— Ахъ, что это вы! проговорила она, вся зардѣвшись, и спрятала руки.

— Что же, идетъ такъ-съ, или нейдетъ? Я ужъ теперь своимъ рукамъ воли не дамъ, — проученъ отъ васъ.

— Ахъ, что вы какіе, право…

— Какой-съ? ровно такой-съ, какъ и всѣ. Что-же, дадите*?

— Берите, только скорѣй!,

Подметкинъ взялъ ея руку и поцаловалъ.

— Вотъ ручка, такъ ручка, что твой бархатъ леванской! Экой вы розанчикъ, Марья Ивановна. Чѣмъ больше на васъ смотришь, тѣмъ больше любуешься!… говорилъ онъ не оставляя руки. — Марья Ивановна, скажите одно слово: пошли бы вы за меня замужъ? Да, или нѣтъ? бухнулъ онъ вдругъ.

— Ахъ, что вы это, Павелъ Гарасимычъ!

Она покраснѣла еще больше.

— Да, или нѣтъ.

— Право, ужь не знаю, пошла бы, только какъ тетинька.

— Значитъ я теперь самый несчастный человѣкъ. — Тетинькѣ объ этомъ знать не нужно-съ. И я бы на васъ женился, моя дорогая, да нельзя, моя голубка. Видно ужь доля моя такая, что не могу я имѣть подругу по сердцу. А, ужь какъ бы зажили-то! говорилъ Подметкинъ и на глазахъ его блестѣли слезы; онъ отеръ ихъ рукавомъ. — Эхъ ма! вотъ ужь теперь выпью рюмку, только съ горя, Марья Ивановна, съ горя, а ужь послѣ за, ваше здоровье.

Онъ залпомъ выпилъ рюмку водки. Марья Ивановна молчала. Она глядѣла на него и не могла понять, къ чему велись эти разговоры.

— Ну, теперь какъ будто повеселѣе, какъ рюмку выпилъ. Вотъ, Марья Ивановна, отчего пьяницы пьютъ, — они горе запиваютъ! А теперь — за ваше здоровье!

Онъ выпилъ еще рюмку.

— Какое у васъ горе, Павелъ Герасимовичъ? робко спросила она, оправясь отъ смущенія.

— А такое горе, которому и помочь нельзя, ни чорта, ни дьявола нельзя сдѣлать… такое, которое меня будетъ мучить всю жизнь мою, какъ змѣя лютая будетъ сердце сосать. Одно только можетъ снять съ сердца моего горе, ежели она разлучница умретъ!… Марья Ивановна, я вѣдь женатъ, вотъ какое мое горе!

— Что вы говорите, полноте! проговорила она, поблѣднѣвъ.

— Женатъ-съ, пять лѣтъ уже женатъ… ребенокъ у меня даже есть. Жена моя въ деревнѣ… а вѣдь отъ живой жены я не могу жениться на васъ. Вотъ мое горе, вотъ что меня поѣдомъ ѣстъ!

Подметкинъ заплакалъ.

— Не плачьте пожалуста, нехорошо, сейчасъ тетинька войдетъ, говорила Марья Ивановна. — Что же ваша жена, старая.

— Молодая и даже красивая, да что же мнѣ дѣлать, коли она мнѣ не по сердцу, коли пріѣзжай она сюда, такъ я и глядѣть-то на нее не могу! вѣдь она баба какъ есть, слова путнаго сказать не умѣетъ, а я ужь все мало-маля образовалъ себя. Ну, оставимте объ этомъ разговоръ, что и толковать, коли горю помочь нельзя! закончилъ, онъ, махнувъ рукой.

Онъ отеръ глаза платкомъ. Вошла тетка; она внесла кофейникъ, и началось кофеепитіе. Выпивъ чашку, Подметкинъ простился и ушелъ къ себѣ внизъ. Степанъ Ивановъ спросилъ его кой что о гостяхъ; онъ отвѣтилъ два-три раза не впопадъ, и завалился спать…

VI.

Описывая биржевыя артели, читатели, я еще до сихъ поръ только разъ и то мимоходомъ заглянулъ на артельную квартиру. А такъ, заглянемте теперь, и прослѣдимте ихъ рабочій будничный день. На артельной квартирѣ живутъ только одинокіе артельщики, не имѣющіе мѣста при конторахъ и работающіе на биржѣ, да иногда староста и писарь.

Четыре часа утра. Понедѣльникъ. Солнце еще косвенно бросаетъ лучи свои и золотитъ ими только крыши домовъ да купола церквей и колоколенъ, а ужь на артельной квартирѣ началось движеніе. Встала кухарка и почесываясь набросила на себя сарафанъ, помолилась въ уголъ на икону и начала ставить самоваръ. Мощными руками подвинула она къ печкѣ огромный самоваръ, такой самоваръ, какой обыкновенно возятъ съ собою офиціанты на заказные обѣды и вечера, и влила въ него ведра два воды, потомъ, положивъ уголья, зажгла ихъ, наставила трубу и, позѣвавъ, снова улеглась на свою постель. Кухарка не долго лежала, самоваръ зашумѣлъ, она встала и пошла будить артельщиковъ. Позѣвывая, почесываясь и потягиваясь, начали вставать артельщики, крестились на образа, натягивали на себя будничныя одежды и выходили въ кухню умываться.

— Вылей-ка мнѣ, Аксиньюшка, на голову ковшикъ водицы, говорилъ одинъ артельщикъ съ опухшимъ лицомъ и красными глазами. Отъ него такъ и несетъ перегорѣлымъ виномъ. — Охъ, какъ скверно, такъ и трещитъ голова, словно на двое расколоться хочетъ.

— Экъ тебя, Прохоръ Михайлычъ, угораздило! Господь съ тобой, право! Нешто можно такъ напиваться?

— Что дѣлать, Аксиньюшка, что дѣлать, вчера подпилъ, а все эта проклятая артельная пирушка… Охъ, какъ трещитъ, насилу поднялся съ постели. Полей же скорѣй на голову-то!

Сердобольная кухарка беретъ ковшъ воды и начинаетъ ему лить на голову.

— Вотъ такъ, вотъ такъ, словно какъ будто ожило маленько. Вылей-ка, умница еще ковшичекъ.

Кухарка вылила еще ковшъ.

— Что, скверенъ я вчера, Аксиньюшка, пришелъ? спрашиваетъ онъ, утираясь полотенцомъ и фыркая.

— Вишь тебя, даже и не помнишь. Какъ же не скверенъ, коли своей квартиры найти не могъ, въ чужія двери лѣзъ. Сосѣди насилу тебя выжили: за дворникомъ хотѣли посылать.

— Ничего не помню, ну вотъ хоть убей, ничего не помню.

Въ кухню входитъ еще артельщикъ.

— Что, братъ, Прохоръ Михайлычъ, трещитъ?

— Трещитъ….

— У меня, братъ, тоже… Никогда послѣ водки не нужно пивомъ напиваться, вотъ отъ того и ломаетъ. Дернуло это насъ въ портерную зайти!…

— Ужь и не говори!

Онъ махнулъ рукой.

— А вотъ что я тебѣ скажу, я твою манеру знаю: не опохмѣляйся, опять закрутишься…

— Оно слѣдовало бы… По крайности облегчишь себя…

— Да вѣдь на старыя-то дрожжи хуже разведетъ. Какой-же ты будешь работникъ послѣ того? Заработка-то теперь лѣтняя, штрафъ три рубля… Что за охота, какъ поставятъ!

Артельщики одѣлись, самоваръ вскипѣлъ. Иные подходили къ шкапчикамъ и опохмѣлялись по маленькой.

Началось чаепитіе. Артельщики обыкновенно пьютъ чай партіями по трое, по четверо.

— Чей чередъ сегодня насъ чаемъ поить? спрашиваетъ молодой артельщикъ.

— Гаврюхинъ. Вчера я мой заваривалъ, въ субботу ты, сегодня его чередъ. Гаврюха, ступай заваривай!

— Да нешто мнѣ сегодня, братцы?

— А то кому же, извѣстно тебѣ. Вишь, жила московская, оттянуть хочешь.

Гаврило ушолъ въ кухню. Къ самовару, какъ неисчерпаемому источнику, то и дѣло подходили артельщики и нацѣживали чайники.

— Я, братцы, сегодня чаю не буду пить.

— Отчего?

— Да послѣ вчерашняго я и капли горячаго въ ротъ не могу взять — спалитъ; я вонъ все водой отдуваюсь. Пускай вонъ Михайло за меня пьетъ, — у нихъ трынка разрознилась. Мишка, пей за меня сегодня чай, я не буду пить.

— Ладно, спасибо вамъ… отвѣтилъ Мишка.

Въ залѣ собранія, часы пробили пять. Пившіе чай заторопились. Начались разговоры объ ужинѣ. Въ лѣтніе мѣсяцы артельщики не обѣдаютъ, а только ужинаютъ часу въ девятомъ вечера; въ продолженіи же дня питаются сухояденіемъ въ видѣ спекъ съ колбасою, съ ветчиною и крутыми яицами. Все это покупается у саечниковъ, цѣлый день стоящихъ у таможни. Саечники эти и кромѣ вышеозначеннаго сухояденія держатъ борщъ, разные супы, бифштексъ, жареныхъ курицъ и телятину. Яства эти покупаются иногда таможенными чиновниками и экспедиторами, которымъ некогда бѣжать домой обѣдать.

— Что мы сегодня ужинать-то будемъ? спрашиваютъ другъ у друга артельщики.

— Вчера я свинины на щи купилъ, да кашу… Ну, братцы, какое же я масло вчера по двадцать двѣ съ половиной взялъ, — что твое сливочное. Чудо!

— Что же все щи со свининой да щи; ужь надоѣли они мнѣ, что бы нибудь другое.

— А то какихъ же тебѣ еще разносоловъ нужно? Вотъ въ четвергъ твой чередъ будетъ насъ кормить, такъ покупай говядины на супъ, да курицъ на жаркое. Не бойся, не обидимся, ничего не скажемъ, а еще поблагодаримъ.

— Еще бы, я знаю, вы на чужой-то каравай рады ротъ разѣвать!

— Братцы, не примите ли меня въ партію, — мнѣ не съ кѣмъ ѣсть, компанія наша разстроилась, остался я да Павлуха; тотъ къ Сырниковымъ братьямъ присталъ, а я одинъ остался.

— Чтожь, примемте его…

— Пожалуй, да не много ли насъ будетъ?

— Что за много, — всего семь человѣкъ. Ладно, принимаемъ; значитъ, Гаранька нашъ!

Артельщики засбирались на биржу. Живо надѣли они сверхъ сертуковъ и сибирокъ передники, ради шику подоткнувъ одинъ конецъ за поясъ и прицѣпивъ въ боку свои доспѣхи: жестянку, крюкъ и мѣдную иглу для сшиванія рогожъ — вышли изъ квартиры. Вотъ идутъ они по тротуару первой линіи. Къ нимъ то и дѣло примыкаютъ другіе артельщики. Это женатые, живущіе на своихъ квартирахъ. Островской житель, завидя ихъ, ужь навѣрно сойдетъ съ тротуара, онъ знаетъ, что артельщики ни за что не уступятъ ему дороги. Поравнялись съ церковью Екатерины Великомученицы и начали креститься. Помолились, идутъ далѣе, нѣкоторые заходятъ подъ вывѣску «распивочно и навыносъ» — выпьютъ осьмушку и догоняютъ собратьевъ. Вотъ и биржа; пришли къ артельному образу, помолились и сѣли около него на скамейкѣ. У кабака около университета стояли уже поденьщики и такъ называемая ножовая артель^[6], въ самыхъ разнообразныхъ костюмахъ. Здѣсь мелькали и солдатскія кепи, и круглыя плюшевыя шляпы безъ дна, и таковыя же съ дномъ, но безъ полей, сибирки, пестрядинные халаты, опорки, лапти и даже та натуральная обувь, которая въ носкѣ не уступитъ никакимъ двойнымъ англійскимъ подошвамъ. Среди нихъ шмыгали артельные старосты и писаря и нанимали ихъ. Нѣкоторые изъ нанятыхъ, которые были мало-мальски знакомы старостѣ, выпрашивали у него четыре копѣйки впередъ и тотчасъ же несли ихъ въ кабакъ. Закопченая и захватанная руками дверь то и дѣло отворялась, хлопала, визжала своимъ блокомъ, въ видѣ кирпича въ тряпицѣ, и принимала желающихъ усладить себя извѣстною жидкостію, носящей названіе малороссійской, бальзамной, крымской и чуть ли не лекарственной, лечащей отъ всѣхъ болѣзней.

Мало по малу къ образу собралась вся артель, работающая на биржѣ. Староста съ писаремъ подрядили поденьщиковъ, идутъ къ артели и за ними двигается разношерстная толпа рѣшившихся за тридцать, за сорокъ копѣекъ весь день волочить телѣжку и вкатывать и втаскивать во второй этажъ пакхауза бочки и ящики, наполненные товаромъ.

Писарь началъ перекликать артель. Всѣ на лицо, не достаетъ только Прохора Михайлыча.

— Гдѣ онъ? спрашиваетъ писарь.

— Да не знаемъ, вѣрно куда нибудь отлучился. Отъ самой артельной квартиры шолъ съ нами вмѣстѣ, — вдругъ отсталъ, отвѣчаютъ артельщики.

— Что, онъ пьянъ былъ вчера?

— Кажись, что былъ выпимши маленько…

— Ну, такъ ужь пиши — пропало. Застрялъ гдѣ нибудь въ погребкѣ. Ахъ народецъ, народецъ!

Писарь записалъ его въ книжку.

— Эй вы, кто изъ ножовой артели? крикнулъ староста поденщикамъ.

Изъ толпы вышло человѣкъ пять.

— Вы во второй пакхаузъ! масло выкатить надо; только осторожной. Ну, да вы впрочемъ знаете это дѣло. Въ артели состояли?

— Состояли…

— Гаранька и Петръ Иванычъ съ ними. Только смотрите въ оба, шепнулъ онъ имъ: — тамъ есть ящикъ Миллера съ блондами; ужо будутъ набивать пульки^[7], такъ чтобъ ножовщина-то не стянула чего. Сидоровъ, Парфеновъ и Каравайкинъ, вы въ третьемъ пакхаузѣ на шолковый товаръ Шпильмана пульки набивайте, да поосторожнѣй пожалуйста, вчера его амбарный приходилъ жаловался — говоритъ: шесть кусковъ не заклеймено… Кладите по двѣ пульки на кусокъ. Вы, три новика, на караулъ. Крихачевъ, покажи имъ Іостовской товаръ. Ну, а вы остальные, тамъ нужно принять и отправить разные товары. Вотъ ваша гвардія! онъ указалъ на остальныхъ поденьщиковъ, — Григорій Степанычъ, сказалъ онъ писарю: — записки отъ хозяевъ у васъ, тамъ значится, какой товаръ, — распорядитесь.

Артель помолилась образу и отправилась на работу; за ней двинулись поденьщики. Староста остался у образа, къ нему подошелъ амбарный.

— Намъ нужно подъ невской пятерыхъ, говорилъ амбарный. — Сегодня послѣ двѣнадцати хлѣбъ принимать надо.

— Чтожь вы раньше, Семенъ Иванычъ, не сказали? ну гдѣ же я ихъ теперь возьму? Намъ самимъ здѣсь нужно, и то вонъ ножовыхъ набрали, а за ними только не догляди!

— А что мнѣ съ хозяиномъ дѣлать, — вчера только сказалъ.

— Ну ужь вы съ вашимъ нѣмцомъ! Вѣчно ему приспичитъ. Скажи ему, что нѣтъ народу. Гдѣ я возьму?

— Да нельзя, вѣдь ты знаешь, какой онъ…

— Ахъ ты скверность какая, ну что теперь дѣлать! Семенъ Иванычъ, да нельзя ли какъ нибудь пообождать денекъ… проговорилъ заискивающимъ голосомъ староста и потрепалъ амбарнаго по плечу.

— Да ужь, право, не знаю, какъ и быть…

— Ну, пойдемъ въ трактиръ, потолкуемъ, можетъ, что и придумаемъ!

Амбарный только этого и ждалъ; они отправились въ трактиръ.

Двѣнадцать часовъ. На биржѣ работа въ самомъ разгарѣ: все куда-то бѣжитъ, стремится и тащитъ — настоящій муравейникъ. Между фуражками артельщиковъ и самыми разнообразными головными уборами поденьщиковъ замелькали то тамъ, то сямъ, форменныя фуражки чиновниковъ и членовъ, за ними взапуски гоняются артельные старосты, купора и экспедиторы.

— Иванъ Иванычъ, пожалуйте въ третій пакхаузъ, товаръ досмотрѣть нужно! тащитъ члена экспедиторъ.

— Чтожь, Иванъ Иванычъ, вѣдь вы къ намъ шли въ четвертый пакхаузъ, говоритъ староста: — тамъ господинъ экспедиторъ ужь дожидается, пожалуйте же… У насъ живо досмотрите; всего пятьдесятъ ящиковъ апельсиновъ.

Иванъ Иванычъ хорошій членъ для досмотра. Экспедиторы и артельщики его очень любятъ и всегда стараются, чтобы онъ именно досматривалъ товаръ. Онъ никогда не роетъ товара, посмотритъ сверху, и довольно; а то другой такъ велитъ вынуть изъ ящика да и ящикъ-то начнетъ разсматривать, такъ что послѣ придется часъ или два укладывать, особливо мелкій товаръ.

У воротъ таможни появились саячники и бабы съ яйцами, варенымъ картофелемъ и печенкою; артельщики выбѣгали къ нимъ и закусывали, а бѣдные поденьщики въ это время все тянули да тянули свои тяжеловѣсныя телѣжки съ товарами. Многимъ, можетъ быть, и поѣсть не на что, у нихъ не найдется и какихъ нибудь трехъ, пяти копѣекъ на хлѣбъ и картофель, потому что разсчетъ происходитъ послѣ закрытія таможни. Каково, читатель, проходить измученному голодному человѣку мимо всѣхъ этихъ яствъ, когда его обдаетъ пахучимъ паромъ, а бабы, какъ на зло, такъ и заливаются, выкрикивая достоинства своихъ товаровъ.

Пятый часъ. Присутствіе въ таможнѣ кончилось, чиновники любящіе выпить успѣли уже нѣсколько разъ сбѣгать въ подвалы пропустить по стаканчику самаго чистаго вина, неиспорченнаго еще, не передѣланнаго винными торговцами, и закусить апельсиномъ.

Артельщикамъ на этотъ счетъ на биржѣ также раздолье, но вотъ бѣда: на эти пункты староста сажаетъ только непьющихъ; забѣгаютъ сюда и пьющіе, но рѣдко — староста зорко смотритъ за этимъ. Караульный артельщикъ при винѣ, ежели захочетъ, то можетъ угостить кого нибудь и портерцомъ, и даже шампанскимъ; на каждые два ящика винъ, получаемыхъ въ бутылкахъ, полагается бутылка бою, вотъ этимъ-то артельщики и пользуются; они не откупориваютъ бутылку, а отобьютъ горлышко, выпьютъ вино, а стекло положатъ обратно; хозяева и претензіи на это имѣть не могутъ, потому что бой полагается, а стекло на лицо не раскупоренное, да и солома въ ящикѣ залита виномъ.

Шесть часовъ. Чиновничьи фуражки и блестящіе Циммерманы экспедиторовъ исчезли изъ таможни. Какъ-то успѣшнѣе, съ большимъ рвеніемъ начали работать поденьщики; они почуяли конецъ работы. Вотъ еще разъ протащатъ телѣжку и наступитъ время разсчета. Работы кончены, штемпеля отобраны отъ артельщиковъ, староста разставилъ гдѣ нужно караульныхъ и выходитъ изъ таможни, за нимъ артельщики, а за артельщиками измученная и усталая толпа поденьщиковъ, жаждущая тридцатикопѣечной платы, чтобы на одну половину купить какой нибудь ѣды и набить брюхо, а вторую тотчасъ же пропить въ близь лежащемъ кабакѣ, оставивъ себѣ какія нибудь три копѣйки, чтобъ заплатить за убогій ночлегъ.

У воротъ, у выхода изъ таможни начинается осмотръ поденьщиковъ. Важно, съ какою-то административной миной на лицѣ, начинаетъ ихъ осматривать досмотрщикъ, иному даже велитъ и сапоги снять — ничего не нашолъ кромѣ двугривеннаго въ карманѣ.

— Возьми себѣ, почтенный, шепчетъ ему поденьщикъ, и двугривенный исчезаетъ въ обшлагѣ форменнаго сюртука досмотрщика, а между тѣмъ за поденьщикомъ только что сейчасъ ощупаннымъ, выступаетъ другой поденьщикъ; страданіе изображено на лицѣ бѣдняги и онъ хромаетъ.

— Что, аль ногу зашибъ? спрашиваетъ его досмотрщикъ.

— Зашибъ, телѣжкой переѣхало…

— То-то, братъ, вотъ все неосторожно, тяпъ да ляпъ. Ахъ ты бѣдный, бѣдный! Ну ужь проходи, проходи, гдѣ жь тебя больнаго человѣка осматривать. Поди больно до зашибенннаго-то мѣста дотронуться?

— Охъ, какъ больно! отвѣчаетъ поденьщикъ, и еще болѣе кривитъ рожу.

— Ну ужь, Богъ съ тобой, проходи, проходи!

Читатель можетъ быть думаетъ, что поденьщикъ и въ самомъ дѣлѣ хромаетъ, зашибъ себѣ ногу; ничуть не бывало, хроманіе и искривленіе рожи здѣсь притворное: въ сообществѣ поденьщика, который далъ досмотрщику двугривенный, онъ успѣлъ стянуть изъ ящика фунтовъ двѣнадцать сахарнаго песку, насыпалъ его въ штаны и сапоги и нагруженный такимъ образомъ пробирается до кабака. Кабакъ этотъ, не далеко лежащій отъ таможни, славится во всемъ околодкѣ; поденьщики сбываютъ тамъ все, что успѣютъ украсть въ таможнѣ: сахарный песокъ, кофе, табакъ, индиго, перецъ, и даже дорогія біонды и кружева, которыя также проносятся въ, штанахъ и сапогахъ.

Но вотъ изъ таможни вышли всѣ артельщики, а за ними и поденьщики; первые направились, какъ и по утру, къ артельному образу, а вторые построились въ шеренгу и староста началъ одѣлять ихъ деньгами. Поденьщики одѣлены, бросаются къ бабамъ торговкамъ и начинаютъ истреблять яйца, печенку, рубецъ и прочія яства.

Къ этому времени у таможни также располагаются рыбаки и другіе разнощики: семейные артельщики покупаютъ у нихъ по дешовой цѣнѣ уснувшаго сижка или подлещичка, продернутъ сквозь жабры мочалку и несутъ домой.

Вотъ и восемь часовъ. Артельщики пришли на артельную квартиру, ужинаютъ. Послѣ ужина, кто отправляется на дворъ играть въ бабки, кто закуривъ курить, смотритъ на играющихъ въ окно. Со двора поминутно слышны возгласы: жохъ, ничка, плоцка и прочіе термины бабочной игры.

Пробило десять часовъ. На артельной квартирѣ тихо, всѣ, начиная отъ кухарки, завалились на боковую и спятъ крѣпкимъ сномъ, только и слышно, что подъ акомпаниментъ храпа и сапѣнья какой нибудь носъ выдѣлываетъ соло. Сладко спится артельщикамъ. Да какъ и не спаться послѣ двѣнадцати-часоваго труда! Правду гласятъ старинныя прописи, что «кто не знаетъ труда, тотъ не знаетъ и отдыха.»

VII.

Сентябрь мѣсяцъ на исходѣ. Листья осыпались съ деревьевъ. Артельщики уже давно перестали ходить гулять на Петровскій островъ. Осиротѣло ихъ любимое мѣсто гульбища! На биржѣ все еще кипитъ работа, но ужь не въ такой степени, какъ лѣтомъ. Пройдутъ еще недѣли три, уплывутъ послѣдніе запоздалые корабли, увезутъ русскіе продукты, закуетъ морозъ Неву въ свои ледяныя оковы, и кончится дѣятельность артельщиковъ; правда, бываетъ работа и зимой, но что это за работа! — какой нибудь часъ или два въ день, а остатьное время сидитъ себѣ артельщикъ у артельнаго образа на линія биржеваго гостинаго двора да дремлетъ, а кто мало мальски имѣетъ бодрый духъ, такъ играетъ въ шашки или отъ нечего дѣлать пишетъ на стѣнѣ мазилкой, которой обыкновенно ставятъ на кипахъ и ящикахъ клейма, различныя изреченія въ родѣ: «Васька Пахатовъ кобыла», «1864 октября 80, я былъ здѣсь П. X.», «я картина, а Чижиковъ скотина.» и т. п. Нѣкоторые читаютъ книжки, но рѣдко; большинство не любитъ чтенія, хотя и любитъ театръ, и посѣщаетъ его довольно часто; берутъ въ складчину ложу въ четвертомъ ярусѣ и набиваются въ нее человѣкъ по семи, или же просто идутъ «въ галлерейку» за двугривенный.

Большинство артельщиковъ на зиму разъѣзжается по деревнямъ въ свои семейства, и такъ какъ всѣ большею частію изъ однихъ мѣстъ, то ѣдутъ партіями, человѣкъ по восьми и по десяти. Вотъ и теперь, хотя еще до закрытія навигаціи безъ малаго мѣсяцъ, а ужь у артельщиковъ только и разговоровъ, что объ отъѣздѣ въ деревню.

— Ты когда ѣдешь!

— Я-то? — да я еще не скоро. На Миколу поѣду, у насъ по деревнѣ праздникъ храмовой.

— Ну, братъ, тебя ныньче женятъ, окрутятъ тебя молодца.

— Такъ сейчасъ я и женился… Ну, а коли и женюсь, такъ чтожь!

— Такъ, ничего… женатый будешь. А я такъ, какъ только Нева станетъ, такъ и удеру. Мы съ Петрой Цаплинымъ поѣдемъ; онъ отъ насъ всего десять верстъ.

Нѣкоторые артельщики такъ даже дѣлали «ерестики», сколько нужно купить подарковъ для домашнихъ, какіе именно и сколько нужно денегъ. Безъ подарковъ явиться артельщику въ деревню немыслимо.

Подметкинъ получилъ письмо; его тоже звали въ деревню. Вотъ что писалъ ему отецъ:

"Любезному сыну нашему Павлу Герасимовичу отъ родителя твоего Герасима Прохоровича и родительницы твоей Марьи Никитишны низкій поклонъ и посылаемъ свое родительское благословеніе на вѣки нерушимое. Увѣдомляемъ тебя сынъ нашъ дорогой Павелъ Герасимовичъ, что мы, слава Богу живы, здоровы и благополучны. И пріѣзжай ты къ намъ нашъ сыночикъ дорогой, какъ только свои дѣла покончишь. Нужно и о женѣ подумать, съ нею повидаться и ее поучить. Ты уже сынъ нашъ Павелъ Герасимовичъ на Николу будетъ два года, какъ у насъ не бывалъ. Попросись у хозяина, и пріѣзжай; и попроси его, чтобы онъ на время взялъ другаго артельщика, а послѣ, какъ ты пріѣдешь, такъ чтобъ не оставилъ своими милостями, и взялъ тебя снова. Дядя твой Федоръ Никитичъ съ любовію тебѣ кланяется и посылаетъ низкій поклонъ. Его на Успеньевъ день лягнулъ въ глазъ соврасый меринъ, тотъ самый, котораго онъ еще при тебѣ у дьячка вымѣнялъ, отчего и окривѣлъ. Сожительница твоя Акулина Степановна вкупѣ съ сыномъ твоимъ Гаврилою посылаетъ тебѣ поклонъ и съ любовію низко кланяются. Тетка твоя Анна Прохоровна и дядя твой Степанъ Яковлевичъ съ любовію тебѣ кланяются и посылаютъ низкій поклонъ. Братъ твой Степанъ Герасимовичъ и невѣстка твоя Марья Степановна съ любовію тебѣ кланяются и посылаютъ низкій поклонъ. Крестница твоя Марья съ любовію тебѣ кланяется и посылаетъ низкій поклонъ.

Отецъ твой
Герасимъ Прохоровъ Подметкинъ.

Подметкинъ прочиталъ письмо, скомкалъ его и запихалъ въ боковой карманъ. «Не поѣду», подумалъ онъ.

Подметкинъ, познакомившись съ Мариной Поликарповной, еще чаще видался съ Марьей Ивановной и привязался въ ней еще болѣе. При первой же встрѣчѣ онъ объявилъ ей о письмѣ.

— Чтожъ, поѣзжайте, проговорила она.

— Не поѣду. Посылай тамъ они хоть десять, хоть сто писемъ, а я не поѣду! Не могу я ѣхать, потому что тогда я, Богъ знаетъ чего надѣлаю… Я тогда или съ собой, или съ женой порѣшу!

— Ахъ, что это вы говорите, Павелъ Герасимовичъ!

— Чтожъ дѣлать-то? Вы сами знаете, человѣкъ иногда самъ въ себѣ не властенъ.

Они замолчали. Марья Ивановна перебирала руками конецъ своего передника. Подметкинъ смотрѣлъ въ стѣну.

— Марья Ивановна, вы не повѣрите, кажется, я себя бы закабалилъ, все, что у меня есть, отдалъ, только бы ее мою разлучницу Богъ въ себѣ прибралъ, проговорилъ онъ и замолчалъ. — Марья Ивановна!!.

— Что?

— Вы не говорили Маринѣ Поликарповнѣ, что я женатъ?

— Нѣтъ еще.

— Такъ и не говорите… Я вамъ прямо скажу: — она можетъ меня за вашего жениха считаетъ, такъ я отъ того теперя и къ вамъ хожу, а то, какъ она узнаетъ, что я женатъ, такъ мнѣ хуже будетъ. Кажется, который день я васъ не увижу, такъ мнѣ и кусокъ-то въ горло не пойдетъ.

— Что же вамъ теперь Павелъ Герасимовичъ… вѣдь ужь вы не можете на мнѣ жениться… Вамъ ужь теперь все равно…

— Нѣтъ-съ, не все равно… можно и не женившись, такъ жить, проговорилъ Подметкинъ, отвернулся и началъ смотрѣть въ стѣну.

Марья Ивановна покраснѣла и ничего не отвѣчала.

— Вѣдь можно? спросилъ онъ, украдкой взглянувъ на нее, и снова отвернулся.

— Ахъ, что вы это! Развѣ можно жить не въ законѣ? Вѣдь это грѣхъ…

— Грѣхъ, грѣхъ! передразнилъ ее Подметкинъ: — а это не грѣхъ будетъ, какъ я надъ собой что нибудь сдѣлаю?.. вѣдь это будетъ грѣшнѣе… Не губите меня, Марья Ивановна…

Разговоръ этотъ происходилъ на лѣстницѣ.

— Подметкинъ, иди, тебя хозяинъ спрашиваетъ! проговорила голова артельщика Степана Иванова, высунувшись въ полуотвореную дверь.

— О, чтобъ чортъ васъ подралъ! выругался Подметкинъ и вошелъ въ квартиру. Марья Ивановна побѣжала на верхъ.

Съ нѣкоторыхъ поръ Подметкинъ совсѣмъ перемѣнился, сталъ разсѣяннымъ, сварливымъ, забросилъ гитару и началъ попивать. Его веселый характеръ перешелъ въ угрюмый. Степанъ Ивановъ замѣтилъ это.

Однажды, когда они легли спать, старикъ, полежавъ немного, обратился къ нему.

— Слышь, Павлуша, что я тебѣ хочу сказать-то.

— Ну? спросилъ Подметкинъ и взглянулъ на Степана Иваныча. Свѣтъ лампады ударялъ прямо въ лицо старику. Лицо его, какъ и всегда, было угрюмо.

— Ты что это съ экономкиной-то дочерью затѣваешь? А?

— Какъ что? Ничего.

— То-то, ты смотри… она не то вѣдь, что вся эта сволочь. Ты смотри… не загуби!

— Что вы это говорите!.. Я и въ понятіе взять не могу.

— Ну, да ужь ты не виляй. Я знаю, что говорю. Смотри, она дѣвушка хорошая… Это грѣхъ, а тебѣ кольми паче, ты вѣдь женатый.

— Старый вы человѣкъ, Степанъ Иванычъ, а на умѣ у васъ все пакость. Говорить-то бы посрамились, проговорилъ Подметкинъ и отвернулся къ стѣнѣ.

— Ты посрамись! мнѣ-то нечего срамиться. Я дѣло говорю. Что ты затѣваешь?.. собьешь ты дѣвку съ толку. Вѣдь ей замужъ выходить нужно. Она дѣвушка не балованная, не какъ другія. Да… Нешто я не вижу, что она все передъ тобой торчитъ. Куда тетка-то глаза дѣвала? — поприжала бы ей хвостъ, да и конецъ. Да…

Подметкинъ не возразилъ ни на одно слово.

На другой день Подметкинъ пошолъ въ почтамтъ за письмами. На дорогѣ ему встрѣтился Кривоуховъ.

— Вася! окликнулъ его Подметкинъ.

— А, Павелъ Герасимовичъ, тысячу лѣтъ не видались! Здоровъ ли?

— Что мнѣ дѣлается!

— Что такой скучный? Ужь хозяинъ не изругалъ ли?

— Нѣтъ, ничего, такъ. Что ко мнѣ не зайдешь?

— Какое, братъ, заходить, — некогда; и то съ кругу сбился. Вѣдь у меня черезъ недѣлю свадьба. Слышь, Павелъ Герасимовичъ, ужь ты не обидься, билета я тебѣ посылать не буду. Приходи такъ. Позвалъ бы въ шафера тебя, да нельзя, ты, братъ, женатый.

— Я, Вася, письмо получилъ, зовутъ меня въ деревню. Только не поѣду.

— Что такъ?

— Да вѣдь я тебѣ говорилъ, что мнѣ жена до того опротивѣла, что я, кажется, и взглянуть-то на нее не могу.

— Ну прощай! Какъ нибудь на недѣлѣ я къ тебѣ забѣгу. Мнѣ въ вашъ домъ нужно, тамъ одна моя родственница живетъ въ экономкахъ у полковника Хаплина.

— Есть, есть, живетъ надъ нами, только этажемъ выше, подхватилъ Подметкинъ, и лицо его прояснилось. — Еще у ней племянница молоденькая есть.

— Ужь ты не строчишь ли тамъ чего? а? Ну такъ вотъ ее позвать нужно на свадьбу. Я бы и не зналъ про нее, да дядя сказалъ. Вотъ, значитъ, еще одна дѣвушка для плясу есть. А я, братъ, французскую кадрель учился танцовать, да въ прокъ не пошло. Ходи себѣ да ходи взадъ да впередъ, — ничего не понялъ. Такъ только нѣмцу два рубля даромъ отдалъ. Ну прощай!

— Прощай!

Пріятели разошлись.

Дня за три до свадьбы Кривоуховъ былъ у Марины Поликарповны, принесъ пригласительный билетъ на свадьбу и приглашалъ лично. Онъ зашелъ къ Подметкину, но не засталъ его дома. Въ тотъ же день Марья Ивановна поминутно выбѣгала на лѣстницу, чтобы встрѣтиться съ Подметкинымъ, но его не было. Наконецъ, подъ вечеръ, она его увидала.

— Знаете что, Павелъ Герасимовичъ, сказала она ему: — у насъ сегодня былъ вашъ пріятель, Василій Григорьевичъ. Онъ намъ родственникъ приходится и насъ приглашалъ на свадьбу. Мы и не знали, что онъ вамъ пріятель.

— Вы пойдете? спросилъ ее Подметкинъ.

— Пойдемъ. Да слушайте, въ чемъ дѣло-то: вѣдь онъ сказалъ тетенькѣ, что вы женаты.

— Эхъ, Марья Ивановна, теперь ужь для меня все равно! Пущай! Онъ махнулъ рукой.

— Вы тоже будете у него на свадьбѣ?

— Буду. Да что же вамъ-то до этого? Вѣдь вы поди тамъ съ кавалерами танцовать будете… а я не танцую кадрелей…

— Такъ чтожь, я буду танцовать, а про васъ все помнить буду.

— Ну спасибо на добромъ словѣ. Ахъ, Марья Ивановна, что бы я только далъ, что бы я только далъ!.. Онъ не договорилъ, наклонился къ ней и обнялъ ее рукой за талію. Она слегка дрогнула, но не отвела руки.

— Умеръ бы здѣсь! пришепталъ онъ и проникъ губами къ ея щекѣ.

VIII.

Приближалось воскресенье, въ которое были назначена свадьба Кривоухова. Наканунѣ этого дня Марья Ивановна приготовляла себѣ бальный нарядъ: гладила бѣлое кисейное платье, чистила резинкой перчатки и достала у своей подруги два розана. Розаны эти предназначались одинъ для головы, другой для платья. Марина Поликарповна тоже достала у кого-то чепецъ и примѣривала его.

— Словно я ворона какая въ этомъ чепцѣ, говорила она племянницѣ. — Ты попросила Дуню, чтобъ она голову-то тебѣ пришла вычесать?

— Попросила.

— То-то, она ужь на это мастерица. Ужь куда привередлива ея хозяйка — модница, упаси Богъ, какая, а вѣдь довольна же бываетъ. Дуня всегда ей чешетъ.

Тётка сѣла на стулъ и начала разсматривать чепецъ.

— Вѣдь поди жь ты, какъ легко въ человѣкѣ ошибиться начала она, помолчавъ: — Павелъ-то Герасимычъ вѣдь на видъ совсѣмъ холостой, анъ на дѣлѣ-то вышелъ женатый. А я тебѣ по душѣ скажу: — я его, право, за жениха считала. Ходилъ это такъ часто, все съ тобой обращеніе имѣлъ, такой учтивый, вотъ мнѣ тоже платокъ подарилъ. Право, жалко!

— Ахъ, тетенька, да развѣ не можетъ человѣкъ такъ ходить; ну у него знакомыхъ нѣтъ, вотъ онъ и ходилъ. Чтожь, ему съ своими-то по трактирамъ сидѣть тоже вѣдь надоѣстъ.

— Да я ничего… только жалко, право, жалко.

Тѣмъ разговоръ и кончился.

А Подметкинъ въ этотъ день былъ пьянъ. Вчера онъ, по принятому обыкновенію, былъ съ женихомъ въ банѣ. Въ баню были взяты водка и пиво. Пили много и поддавали виномъ на каменку. Не помня себя, добрелъ Подметкинъ домой и повалился на кровать. Степанъ Ивановъ хотѣлъ было ему читать наставленіе и даже приготовилъ уже въ головѣ нѣсколько текстовъ изъ Священнаго Писанія, приличныхъ этому, но онъ уже храпѣлъ самымъ отчаяннымъ образомъ, а на другой день, какъ только вышелъ со двора, опохмѣлился, пришолъ домой, покачиваясь, и поругался съ кухаркой. Это дошло до хозяина; тотъ, увидя его, далъ ему строгій выговоръ.

Насталъ день свадьбы Кривоухова. Подметкинъ, хотя и отпросился у хозяина на свадьбу, но съ уговоромъ — не напиваться. Тоже подтвердилъ и Степанъ Ивановъ.

Кривоуховъ вѣнчался въ церкви Благовѣщенія. Церковь была освѣщена. На клиросѣ пѣли благовѣщенскіе пѣвчіе, и были въ кафтанахъ. Гостей было много, публики смотрящей также было много. Всѣ артельщики, мало мальски знающіе Кривоухова, были въ числѣ зрителей. «Ай да Кривоуховъ, важная у него свадьба. Что твой купецъ женится. Счастье ему собакѣ»! говорили они.

Вѣнчанье кончилось. Новобрачныхъ начали поздравлять. Подметкинъ тоже подошелъ къ нимъ.

— Поздравляю тебя, Вася! Счастливо тебѣ! и поцаловалъ новобрачныхъ. — Меня, братъ, на тебя глядя, инда зависть беретъ! Такъ и юлитъ вотъ здѣсь подъ сердцемъ.

— Чтожь, женитесь и вы… сказала новобрачная.

— Да онъ ужъ пять лѣтъ женатъ, отвѣчалъ Кривоуховъ.

— Такъ что же вы…

— Вася-то знаетъ, о чемъ я говорю, проговорилъ Подметкинъ и отошелъ отъ нихъ.

Балъ былъ на квартирѣ кухмистера. Гостей было болѣе ста человѣкъ. Въ десятомъ часу вечера въ залѣ танцовало паръ до двадцати. Новобрачная танцовала, но новобрачный сидѣлъ. Онъ было началъ танцовать первую кадриль, но все сбивался, и наконецъ въ третьей фигурѣ до того сбился, что оставилъ танцы. Главными танцорами были три писаря и два фельдшера, которые плясали до упаду и въ полькахъ неистово стучали каблуками. Дѣвицы, танцующія съ ними, такъ и млѣли: хоть и писаря, хоть и фельдшера, а все же въ формѣ, значитъ военные люди, а это не послѣдняя статья. Фрачниковъ было двое: какой-то артельщикъ франтъ, первый разъ надѣвшій фракъ, отчего онъ себя то и дѣло осматривалъ въ зеркало, и всѣмъ разсказывалъ, что ему вся пара обошлась тридцать рублей, и съ пушистыми бакенбардами камердинеръ какого-то графа. Остальные танцоры были въ сюртукахъ, и даже нѣкоторые въ цвѣтныхъ брюкахъ. Нетанцующіе стояли у стѣны и смотрѣли. Въ гостиной сидѣли маменьки, сплетничали, перебирали жениховъ, зѣвали во весь ротъ и набивали свои карманы яблоками и мармеладомъ для оставшихся дома ребятишекъ. Нѣкоторыя вставали, подходили къ столику съ закуской, накрытому въ укромномъ мѣстѣ, и пропускали по маленькой очищенной.

Въ другихъ комнатахъ играли въ карты, все больше въ горку, и только на одномъ столѣ въ преферансъ. Артельщики вообще любители играть въ горку и горка возрасла до почтенныхъ размѣровъ. На столѣ лежали синенькія и зелененькія бумажки. Въ преферансъ играли: Матвѣй Павлычъ, отецъ новобрачной, купецъ, которому Матвѣй Павлычъ сбываетъ старыя рогожи, какой-то офицеръ, выслужившійся изъ солдатъ, и главный артельщикъ изъ большой конторы Шпильманъ Шнее и компаніи. Они уже были навеселѣ и острили. Ежели кто ходилъ дамой, то говорилъ: «дама прямо изъ Амстердама», ежели валетомъ, то «валетъ танцуетъ балетъ, а вотъ тузъ принесъ имъ арбузъ, девятка стала кроватка», бубны назывались «бубенчиками», трефы — «кладбищенской мастью» и т. д.

Въ углу стоялъ накрытый столъ съ закуской, бутылками винъ и двумя огромными графинами водки. Окола стола толпились гости. Вина какъ-то мало пили, а все уничтожали очищенное и пиво. Офиціанты то и дѣло наполняли графины.

— Я лучше тебя танцую, говорилъ одинъ фельдшеръ другому, затягиваясь папироской. — Ты совершенно не умѣешь даму брать: ухватишь ее въ охабку, да и носишь по залѣ. Тебѣ-то ничего, а вѣдь ей неловко.

— Что всѣ эти плясы ваши французскіе, только даромъ брюхо растрясешь; вы бы лучше трепака откололи, вмѣшивается въ ихъ разговоръ артельщикъ: — по крайности душа радуется, сердце тѣшится, духъ занимается. Катай-валяй!… Здѣсь хоть и растрясешь брюхо, такъ не даромъ.

Фельдшера не обращаютъ на него вниманія.

— Нѣтъ, ты хуже меня танцуешь, продолжалъ все тотъ же фельдшеръ. — Ты бери даму такъ, чтобъ ладонь руки прилегала прямо къ нижнимъ costae.

— Да у меня рука и то прилегаетъ къ costae.

— Нѣтъ, ты очень низко берешь, у тебя рука не на таліи лежитъ, а на pelvis.

Они видимо хвастались латинскими словами.

— По каковски это слово-то сказано? спросилъ его артельщикъ, разсуждавшій о русскомъ трепакѣ.

— По латынѣ, гордо отвѣчалъ фельдшеръ и отвернулся.

— А по херамъ говорить знаете? Тоже хорошій языкъ, на свинячій смахиваетъ. Сеня! Херъ-хо-херъ-чешь-херъ херъ-вы-херъ-пить-херъ херъ-вод-херъ-ки-херъ? крикнулъ онъ другому артельщику.

— Херъ-ла-херъ-дно-херъ. Херъ-на-херъ-ли-херъ-вай-херъ! отвѣтилъ тотъ.

— Херъ-ва-херъ-ляй-херъ! проговорилъ онъ, наливъ двѣ рюмки водки, и захохоталъ. — Что, каково? Хорошъ языкъ? Лучше всѣхъ вашихъ нѣмецкихъ и французскихъ языковъ!

Фельдшера пожали плечами, покосились на артельщиковъ и вышли изъ комнаты.

— Извѣстно — необразованность, мужики! проговорилъ одинъ изъ нихъ.

— Ахъ они коновалы эдакіе! возвысилъ голосъ Подметкинъ, бывшій свидѣтелемъ этой сцены. — Туда же козыря корчатъ, и разговаривать съ нашимъ братомъ не хотятъ. Да что они? — Коновалы, и больше ничего. Намъ милліоны повѣряютъ, а ихнему брату никто и рубля не повѣритъ. Наше званіе отъ Петра Великаго ведется!…

— А ну ихъ, брось! обратился къ нему артельщикъ, разговаривавшій о трепакѣ. — Ну ихъ къ лѣшему! Выпей вотъ лучше съ нами.

— Херъ-на-херъ-ли-херъ-вай-херъ!

Они выпили.

Балъ былъ въ самомъ разгарѣ. Многіе уже успѣли значительно подвыпить. Одинъ артельщикъ ворвался въ кругъ танцующихъ кадриль и началъ плясать въ присядку: Нѣкоторымъ это показалось забавнымъ, они начали кричать: «лихо, ай да молодецъ!» но истиннымъ кавалерамъ-фельдшерамъ это не понравилось и они вывели его изъ круга. Артельщикъ началъ ругаться. Его окружили гости. Къ нему подошелъ новобрачный и началъ его уговаривать оставить ругань; даже вышелъ изъ-за картъ Матвѣй Павловичъ и, узнавъ, въ чемъ дѣло, насупился.

— Вотъ зови послѣ этого всякую дрянь, проговорилъ онъ.

Слова эти услыхалъ Подметкинъ. Онъ уже былъ порядочно подвыпивши.

— Чѣмъ же дрянь-то, позвольте васъ спросить, Матвѣй Павловичъ? обратился онъ къ амбарному. — Онъ такой же артельщикъ, какъ и вы. Что больно зазнались, что носъ-то подымаете? Важное кушанье? какъ же! Откажетъ хозяинъ, такъ также будете на биржѣ ящики кантовать.

Матвѣй Павловичъ побагровѣлъ.

— Не съ тобой разговариваютъ, ты молчи! проговорилъ онъ.

— Вы-то не со мной разговариваете, да я-то съ вами говорю. Что больно зазнались?

— Молчи! тебѣ говрятъ, здѣсь не въ трактирѣ!

— Знаемъ, что не въ трактирѣ, не съ пьяныхъ глазъ говоримъ, а вы-то вотъ въ трактирѣ въ Орлѣ разъ съ пьяныхъ глазъ ругались. Хотѣлъ было я тогда съ вами потолковать, да выпивши вы были.

Къ Подметкину подошелъ Кривоуховъ и началъ его останавливать. Подметкинъ насилу унялся.

— Тятинька, успокойтесь, видите, человѣкъ выпивши маленько, успокоивалъ новобрачный тестя.

— Я вотъ ему покажу! Ежели онъ мнѣ еще хоть слово скажетъ, я его выгоню вонъ!

— Нѣтъ, тятинька, ужъ вы этого не дѣлайте, потому что онъ мой пріятель, самый близкій пріятель, мы съ нимъ въ одинъ годъ и въ артель вкупились. Лучше ужъ вы вотъ что сдѣлайте: поругайте его завтра.

Тесть успокоился и пошелъ играть въ карты. Подметкинъ пошелъ въ залу, подошелъ къ Марьѣ Ивановнѣ, подбочинился и всталъ противъ нея.

— Что это вы на меня такъ смотрите, Павелъ Герасимычъ? опросила она его улыбаясь.

— Такъ-съ, ничего-съ, смотрю на васъ и любуюсь. Гляжу и думаю: экій вы розанъ, Марья Ивановна! Краше того, что у васъ въ головѣ воткнутъ-съ.

— Ахъ, что вы это, Павелъ Герасимычъ!

— Ей-Богу краше… Да и вы здѣсь всѣхъ дѣвушекъ краше: одно слово — розанъ, даже можно сказать — бутонъ.

— Ну ужь полноте!

— Вотъ теперича ежели бы я былъ писарь, али такъ французскую кадриль умѣлъ, такъ протанцовалъ бы съ вами, а то теперь что..? вы на меня и вниманія не обращаете…

— Что это, Павелъ Герасимычъ, вѣчно у васъ такія слова! Будто вы не знаете меня.

— Знать-то я знаю. А вы вонъ съ тѣмъ коноваломъ такъ долго разговаривали, — значитъ, онъ вамъ по нраву пришелся.

— Съ какимъ коноваломъ?

— Да съ фельдшеромъ. Вонъ, что красная-то говядина на воротникѣ.

Онъ кивнулъ на фельдшера.

— Такъ вѣдь нельзя же мнѣ съ нимъ не говорить, ежели онъ разговариваетъ. Садитесь, я и съ вами поговорю, отвѣтила Марья Ивановна.

Подметкинъ взялъ стулъ и сѣлъ. Раздался ритурнель кадрили. Танцующіе начали становиться въ пары. Фельдшеръ подошелъ къ Марьѣ Ивановнѣ и подалъ ей руку, чтобъ вести къ своему vis-a-vis. Подметкинъ пріосанился и гордо взглянулъ на него.

— А, такъ я пойду, Марья Ивановна, и выпью за ваше здоровье. До свиданія! проговорилъ онъ и подалъ ей руку.

Фельдшеръ съ самаго начала вечера обратилъ вниманіе на Марью Ивановну и началъ за нею ухаживать. Обстоятельство это не ускользнуло отъ опытнаго взгляда Марины Поликарповны: «вотъ бы славный женишокъ для Машеньки», мелькнуло у ней въ головѣ, и она начала обдумывать планъ, какъ заманить фельдшера къ себѣ въ домъ.

Черезъ нѣсколько времени Подметкинъ вошелъ въ залу, но ужь замѣтно покачиваясь. Глаза его были красны, волосы сбились немного на лобъ. Онъ незамѣтнымъ образомъ всталъ у стѣны за стуломъ Марьи Ивановны. Кадриль все еще продолжалась. Фельдшеръ дѣлалъ соло пятой фигуры, кончилъ и сѣлъ рядомъ съ Марьей Ивановной. Подметкинъ пристально слѣдилъ за каждымъ его движеніемъ. Онъ ревновалъ къ нему Марью Ивановну.

— Я вамъ скажу, говорилъ фельдшеръ, наклонясь къ Марьѣ Ивановнѣ: — многіе кавалеры никакого обращенія съ дѣвицами не понимаютъ. Разговоры у нихъ все какіе-то мужицкіе: то вдругъ дразнить чѣмъ нибудь дѣвицу начнутъ, или насмѣшки надъ ней дѣлать, или попрекать кѣмъ ни будь изъ мужчинъ. Ну скажите, развѣ это пріятно дѣвицѣ слушать? Дѣвицѣ пріятнѣе разговоръ имѣть о чувствахъ, о любви… Вѣдь у дѣвицы душа нѣжная, нѣжнѣе, чѣмъ у мужчинъ.

— Какъ же, извѣстно нѣжнѣе… Оттого вотъ мужчины насъ и обманываютъ, проговорила Марья Ивановна.

— Разные и мужчины бываютъ; вотъ напримѣръ я: у меня душа нѣжная. Ежели я, кажется, когда дѣвицу обижу, такъ за наказаніе себя на третью порцію посажу, овсянкой питаться буду.

— Зачѣмъ же такъ тиранствовать надъ собой?

— За наказаніе-съ. Ежели мнѣ дѣвица понравится, такъ я для нея все готовъ сдѣлать, и ежели она мнѣ что дастъ на память, такъ, кажется, я это пуще всякихъ драгоцѣнностей беречь буду, какъ какой нибудь рыцарь, которому королева бантъ пришпилила. Вы въ театрахъ часто бываете?

— Нѣтъ, не часто. Объ Рождествѣ прошлый годъ разъ ходили, да на масляной были.

— Я такъ часто бываю, каждую недѣлю. Вотъ тамъ такъ хорошо про любовь говорятъ. Я все еще не узналъ вашего имя и отчества! спохватился онъ.

— Марья Ивановна.

— Такъ какъ я, Марья Ивановна, въ этотъ вечеръ въ разговорахъ и обращеніи съ вами удовольствіе имѣлъ, подарите мнѣ на память тотъ розанъ, который покоится на груди вашей.

— Ахъ нѣтъ, какъ же это можно, что вы…

— Я бы его берегъ какъ драгоцѣнность и любовался бы на него только по праздникамъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, этого нельзя!

— Ну хоть одинъ листочекъ. Вотъ этотъ, и рука фельдшера протянулась къ груди Марьи Ивановны и указала на листокъ.

До Подметкина долетали нѣкоторыя слова фельдшера. Отъ этихъ словъ его такъ и коробило, но когда рука дерзкаго протянулась къ груди Марьи Ивановны, онъ не выперпѣлъ, подбѣжалъ къ нему и схватилъ его за руку.

— Что рукамъ-то много воли даешь! Ты куда зашолъ!

— Тебѣ какое дѣло! закричалъ на него фельдшеръ, рванулся и освободилъ свою руку.

— Мнѣ есть дѣло, — ты здѣсь не безобразничай! Думаешь, что на воротникѣ красная говядина нашита, такъ и безобразничать можешь?! Я тѣ покажу!

— Дуракъ!

— Отъ дурака слышу! Вишь какой хлесткой? Тоже за это, братъ, съ лѣстницы спустимъ, не посмотримъ, что пуговицы-то блестятъ!

Фельдшеръ смѣшался, а Марья Ивановна до того сконфузилась, что не знала, что ей дѣлать: сидѣть ли, или идти къ теткѣ.

Кадриль на время прекратилась. Всѣ Спрашивали о причинѣ спора и окружали спорящихъ. Подметкинъ разсказывалъ, въ чемъ дѣло, и ругалъ фельдшера. Нѣкоторые его останавливали, а нѣкоторые научали его, чтобъ онъ далъ фельдшеру «мятку». Къ Подметкину подошолъ Кривоуховъ и отвелъ его въ сторону.

— Эхъ, Павелъ Герасимычъ, что это ты дѣлаешь? Ахъ, какой безпокойный человѣкъ! говорилъ онъ ему. — Я тебѣ какъ другу скажу: — ты ужъ порядочно пьянъ, нехорошо, сиди ты лучше въ тѣхъ комнатахъ, не выходи сюда.

Подметкинъ обидѣлся.

— Ежели ты хочешь, чтобъ я здѣсь не былъ, такъ чортъ же съ тобой! Прощай! Нога моя послѣ этого не будетъ въ твоемъ домѣ. Ты, братъ, прощалыгу какую-то на пріятеля промѣнялъ! Ахъ ты!…

Онъ вышелъ изъ залы, но домой не ушелъ, а обнялся съ какимъ-то артельщикомъ и направился къ столу съ закуской… Выпили. Хмѣль сильно забралъ его; онъ началъ ругаться, ругалъ Матвѣя Павлыча, Кривоухова, засучилъ рукава и сбирался поколотить фельдшера. Матвѣй Павлычъ, во что бы то ни стало, рѣшился спровадить Подметкина домой. Онъ попросилъ нѣкоторыхъ гостей, чтобъ его уговаривали, — но это не помогло, тогда онъ велѣлъ офиціантамъ вывести его силой.

— Пожалуйте, васъ тамъ спрашиваютъ, сказалъ Подметкину подошедшій офиціантъ.

— Гдѣ?

— На лѣстницѣ-съ.

— Кто?

— Человѣкъ какой-то-съ.

— Зови его сюда!

— Да онъ нейдетъ-съ.

— Врешь! Теперь я понимаю, въ чемъ дѣло: меня домой хотятъ спровадить — шалишь, не удастся! Выводите силой! Подходи, много ли васъ? кричалъ Подметкинъ, и началъ махать руками.

Три офиціанта приблизились къ нему и взяли его за руки. Онъ рванулся и хватилъ ихъ кулаками по чему попало. Они оставили его. Подметкинъ отправился въ залу. Онъ былъ сильно пьянъ, отъ него сторонились. Онъ подошелъ къ офиціанту, разносившему варенье, положилъ не много на блюдечко и понесъ къ Марьѣ Ивановнѣ. Она не рѣшалась, — брать ли ей или не брать. Тетка подбѣжала къ ней.

— Она уже кушала, Павелъ Герасимычъ, ей довольно. Кушайте сами…

— Чтожь, Марья Ивановна, не хотите взять?.. Не хотите? Когда такъ, такъ вотъ что!..

Онъ хватилъ блюдечко объ полъ. Оно разлетѣлось въ дребезги. Фельдшеръ захохоталъ. Подметкинъ бросился на него и хотѣлъ его бить, но его схватили за руки и удержали. Къ нему снова подошелъ Кривоуховъ и просилъ уѣхать домой, давалъ провожатаго и свою карету. Онъ не соглашался.

— Павелъ Герасимычъ, сдѣлай ты это для меня; первый и послѣдній разъ прошу тебя. Вѣдь ты себя срамишь передъ всѣми. Ну что за охота?.. Дойдетъ до хозяина, — велитъ штрафъ поставить.

Подметкинъ молчалъ и думалъ.

— Чортъ съ тобой, прощай! проговорилъ онъ наконецъ. — А ужь тестю твоему отъ меня достанется! Прощай! Онъ вышелъ изъ залы. Артельщикъ изъ одной съ нимъ артели поѣхалъ провожать его.

Въ четыре часа отужинали и балъ кончился. Новобрачные поѣхали домой. Начали собираться и Марина Поликарповна съ Марьей Ивановой. Фельдшеръ такъ и юлилъ около нихъ: подавалъ имъ салопы, пихнулъ въ шею какого-то пьянаго гостя, который чуть было не упалъ на Марину Поликарповну, и вообще услуживалъ имъ.

— Благодарю васъ… что это вы безпокоитесь! говорила тетка.

— Помилуйте, какое же это безпокойство? Это обязанность каждаго образованнаго кавалера, рисовался фельдшеръ.

— Позвольте ваше имячко узнать*? Какъ васъ звать-то*?

— Александръ Христофорычъ.

— Къ намъ милости просимъ, Александръ Христофорычъ. Вы вотъ лечить-то знаете, а я все нездорова: стѣсненіе у меня все какое-то, грудь щемитъ. Мы вотъ здѣсь недалеко живемъ, въ третьей линіи, домъ Перехватова. Милости просимъ! приглашала его Марина Поликарповна.

— Непремѣнно-съ, почту даже за счастіе.

— Спросите только квартиру полковника Хаплина, тутъ мы и живемъ. Я въ экономкахъ у нихъ живу.

Александръ Христофорычъ вызвался даже проводить ихъ, вышелъ за ворота и во все горло началъ кричать извощика.

— А славный человѣкъ этотъ Александръ Христофорычъ, говорила Марина Поликарповна племянницѣ, когда онѣ ѣхали: — вотъ бы тебѣ, Машенька, женишокъ былъ хорошій.

— Ахъ, тетенька, все-то у васъ женихи. Каждый человѣкъ женихъ. Почемъ вы знаете, какой онъ тамъ?

— Хорошаго человѣка сейчасъ видно. Павелъ-то Герасимычъ какъ сегодня напился, да какой онъ буйный! Не знала я, что у него такой нравъ.

— Чтожь, съ каждымъ человѣкомъ можетъ это случиться. Велика бѣда, разъ-то въ жизни! отвѣтила племянница, отвернулась и надвинула на глаза байковый платокъ.

IX.

Большаго труда стоило на другой день Степану Иванову разбудить Подметкина. Онъ всталъ не вдругъ, и лежа началъ припоминать все то, что онъ дѣлалъ вчера. Многаго онъ даже совсѣмъ не помнилъ. Подметкинъ былъ гордъ: вспомнилъ онъ, какъ его вчера выпроваживали, какъ надъ нимъ смѣялись, и ему сдѣлалось больно и совѣстно. «Еще ничего бы, думалъ онъ: — ежели бы всего этого не видали Марина Поликарповна и Марья Ивановна, а то и онѣ видѣли. Что онѣ теперь скажутъ!» и ему стало еще совѣстнѣе. Лишь въ одномъ поступкѣ оправдывалъ онъ себя, въ томъ, что поругался съ Матвѣемъ Павлычемъ.

Онъ всталъ. Голова у него болѣла нестерпимо. Степанъ Ивановъ принесъ чайникъ чаю. Подметкинъ началъ пить, выпилъ немного и отодвинулъ отъ себя чашку — горячее жгло ему ротъ.

— Что, палитъ нутро-то! спросилъ его до сихъ поръ молчавшій Степанъ Ивановъ. — Вотъ, Павелъ Герасимычъ, до чего ты себя доводишь! Посмотри-ка на себя въ зеркало-то, на кого ты похожъ!

— Ну ужь, оставьте!…

— Чего оставлять-то! Скверно, братъ, очень скверно! Зарядилъ частенько ныньче. Вотъ какъ велитъ хозяинъ штрафъ поставить, или совсѣмъ тебя отошлетъ, такъ и будешь знать!

— Да ужь оставьте, пожалуйста, самъ знаю, что скверно….

— То-то, вотъ знаешь, а дѣлаешь.

Степанъ Ивановъ пересталъ его журить, онъ видѣлъ: что Подметкинъ не противорѣчитъ, ему и сознаетъ свой поступокъ. Когда Подметкина поутру увидалъ хозяинъ, то пристально посмотрѣлъ на него, но не сказалъ ни слова; по уходѣ же его на почту, спросилъ Степана Иванова:

— А что, Павелъ вчера домой пришелъ пьяный?

— Да не могу знать-съ, Августъ Яковличъ, отвѣтилъ артельщикъ: — онъ поздно пришелъ, я ужь спалъ, ему лакей двери отворилъ. Можетъ немного и выпивши пришелъ.

Весь этотъ день Подметкинъ проходилъ, какъ угорѣлый. На черную лѣстницу совсѣмъ не выходилъ и избѣгалъ встрѣчи съ Марьей Ивановной. На другой же день къ вечеру привычка видѣться съ ней взяла свое, и онъ, послѣ нѣкоторыхъ колебаній, отправился къ Маринѣ Поликарповой, чтобы при ней и при Марьѣ Ивановнѣ пожурить себя за свои безобразія, извиниться и тѣмъ облегчить душу.

Марина Поликарповна встрѣтила его сухо, но пригласила къ себѣ въ комнату..

— Вотъ все браню, Марина Поликарповна, себя за свои безобразія на свадьбѣ. Страсть сколько я тамъ вертуновъ надѣлалъ. Ужь простите меня, ежели я что…

— И что вы!.. да вы ничего, кажется, дурнаго не сдѣлали?

— Нѣтъ, ужь сдѣлалъ-съ, я знаю, много сдѣлалъ-съ.

Вошла Марья Ивановна. Подметкинъ тоже самое сказалъ и ей..

— А ужь что насчетъ этого коновалишки, добавилъ онъ: — такъ я себя не виню: какъ же, онъ вдругъ своею лапою хотѣлъ у васъ розанъ съ груди сорвать. Нешто это можно?

— Ну ужь, не говорите, Павелъ Герасимычъ, извѣстно вы погорячились; онъ тутъ дурнаго ничего не сдѣлалъ.

— Какъ же, тетинька, ничего? За розанъ хотѣлъ схватить! возразила Марья Ивановна.

— Ну, да что объ этомъ толковать! Дѣло прошлое. Извѣстно, свадебное время, сказала тетка, и тѣмъ закончила разговоръ.

Побывъ у нихъ еще минутъ съ пять, Подметкинъ простился и ушелъ домой.

Въ воскресенье Подметкинъ уходилъ гулять. Возвращаясь домой, онъ увидалъ впереди себя подъ воротами фельдшера, того самаго фельдшера, съ которымъ онъ побранился и чуть не подрался на свадьбѣ у Кривоухова. Подметкина такъ и кольнуло. «Къ нимъ идетъ», подумалъ онъ и прибавилъ шагу. Фельдшеръ вошелъ на лѣстницу, Подметкинъ за нимъ, и такъ проводилъ его до квартиры, гдѣ жила Марина Поликарповна. Зло взяло Подметкина, — онъ выругался. Пришелъ домой, снялъ сибирку и легъ полежать. «Поддѣлался чортъ, думалъ онъ про фельдшера: — теперь поди сидитъ тамъ, да бобы разводитъ. И что только въ немъ понравилось? такъ, мразь какая-то. А Машка-то, Машка-то! ахъ она чортъ эдакій! Вѣдь поди сама, стерва, его въ гости звала». Онъ плюнулъ. Ревность сильно заговорила въ немъ. Онъ всталъ съ кровати, прошелся раза два по комнатѣ и рѣшился идти къ Маринѣ Поликарповнѣ.

Въ кухнѣ Подметкина встрѣтила Марья Ивановна и покраснѣла.

— Ахъ, Павелъ Герасимычъ, милости просимъ! проговорила она, но не безъ замѣшательства. — Пожалуйте! и повела его въ комнату тетки.

Отъ кухни до комнаты Марины Поликарповны нужно была идти по маленькому корридорчику. Въ корридорчикѣ она остановилась и шопотомъ сказала Подметкину:

— А вѣдь у тетиньки тамъ гость сидитъ — фельдшеръ; тотъ самый, съ которымъ вы побранились на свадьбѣ; только, Павелъ Герасимычъ, вѣрите вы мнѣ, ей Богу я его не звала къ намъ, а тетинька…

— Знаемъ мы, какъ не звала! Поди въ душѣ приставала: приходите да приходите! На кой песъ я вамъ теперь? — я человѣкъ женатый: женихомъ быть не могу. Знаемъ мы васъ тоже…

Онъ хотѣлъ было идти. Марья Ивановна схватила его за руку.

— Павелъ Герасимычъ…

— Что еще?

— Вы мнѣ не вѣрите, вы на меня сердитесь? Ей Богу, не я его звала, а тетинька. Она даже болѣзнь себѣ какую-то придумала и позвала его себя лечить. Вы не сердитесь? спросила она его еще разъ. — Скажите, что нѣтъ, и обняла его.

На душѣ у Подметкина стало немного полегче; онъ поцаловалъ ее и пошелъ въ комнату. Марья Ивановна послѣдовала за нимъ.

Въ углу на стулѣ сидѣлъ фельдшеръ и курилъ папиросу; у стола стояла Марина Поликарповна и разливала кофей.

— Здравствуйте! проговорилъ вошедшій Подметкинъ.

— Здравствуйте, Павелъ Герасимычъ, сухо отвѣтила Марина Поликарповна.

Лицо ея такъ и говорило: «ну, братъ, не во время пожаловалъ!» Фельдшеръ постарался скрыть улыбку, но скрылъ худо. Онъ поклонился Подметкину, не вставая со стула.

— Садитесь пожалуйста, Павелъ Герасимычъ, просила его Марья Ивановна.

Подметкинъ сѣлъ.,

— Шолъ запросто, а попалъ на гостей, проговорилъ онъ, вынимая изъ кармана сигару и спички.

Фельдшеръ протянулъ ему тлѣющуюся папиросу.

— Не требуется-съ, у насъ спички есть, отвѣчалъ Подметкинъ, и началъ царапать спичкою о сапогъ.

Марина Поликарповна покосилась на него.

— Такъ какъ же, такъ мнѣ и мазать грудь этимъ подельдокомъ? спросила она фельдшера, чтобъ замять рѣзкій отвѣтъ Подметкина.

— Да, да, втирайте. Теперь я вамъ не дамъ больше ничего, а, черезъ недѣльку зайду, такъ можетъ чай грудной принесу.

Разговоръ на этомъ и прекратился. Подметкинъ видѣлъ, что онъ стѣсняетъ своимъ присутствіемъ, но не уходилъ, да и странно было бы уйти. Внутри у него кипѣло, но онъ старался быть хладнокровнымъ. Волненіе его было замѣтно только по частымъ затяжкамъ сигарою. На предложеніе Марины Поликарповны выпить чашку кофею онъ отказался.

— Ну, водочки?

— И водки не хочется.

— Мы вамъ здѣсь надымимъ, у васъ можетъ голова разболѣться, говорилъ фельдшеръ, обращаясь къ Марьѣ Ивановнѣ.

— Ничего, Александръ Христофорычъ, курите; мы привыкли къ табашному-то дыму, отвѣчала за нее Марина Поликарповна.

— Все-таки не хорошо-съ, учтивость требуетъ, чтобы мы оставили, отвѣчалъ фельдшеръ, и началъ гасить папиросу.

— А вы развѣ учтивы? спросилъ Подметкинъ, пристально глядя на него.

Фельдшеръ покраснѣлъ.

— Я по крайней мѣрѣ всегда стараюсь быть учтивымъ, когда съ дамами обращеніе имѣю.

— Это и похоже-съ. Нѣтъ, учтивый человѣкъ своимъ рукамъ много воли давать не станетъ.

— Что это значитъ? спросилъ фельдшеръ и поднялся со стула.

— Павелъ Герасимычъ, что вы это? Оставьте пожалуйста?.. останавливала его Марина Поликарповна.

— Нѣтъ ужь позвольте-съ, началъ, такъ и докончу. А вотъ что это значитъ. Нешто можетъ учтивый человѣкъ при всемъ народѣ хватать цвѣты съ груди дѣвушки? Нѣтъ, по нашему это не учтивость, а сиволапость. А еще учеными туда же прикидываетесь, на разныхъ языкахъ разговаривать суетесь!

Марья Ивановна незамѣтнымъ образомъ выскользнула изъ комнаты; тетка ея совершенно растерялась.

— Послушай, ты не забывайся! крикнулъ фельдшеръ и подошелъ къ Подметкину.

— Нисколько не забываюсь, велика ты фря! Есть передъ кѣмъ забыться! Голь-шмоль и компанія!

— Я тебѣ покажу, дуракъ, мужикъ эдакой! наступалъ на него фельдшеръ.

— А ну-ка покажи!? дразнилъ его Подметкинъ, складывая на груди руки. — А ну-ка покажи?! Хлесни, попробуй, такъ я тебѣ такую перекатку задамъ, что и своихъ не узнаешь!.. Даромъ что коновалъ, а съ недѣлю проваляешься.

Фельдшеръ схватилъ его за бортъ сибирки; Подметкинъ толкнулъ его въ грудь.

— Послушайте, Павелъ Герасимычъ, что это такое? проговорила Марина Поликарповна. — Я васъ прошу, оставьте!

— Не оставлю, не замолчу передъ нимъ! Мнѣ нечего его бояться! Дивлюсь я на васъ-то только, какъ послѣ всего, что онъ надѣлалъ, вы его въ домъ зовете!

— Это ужь мое дѣло, а не ваше, прошу меня не учить!

— Марина Поликарповна, что же это наконецъ? спрашивалъ фельдшеръ.

— Извините, Александръ Христофорычъ, ей-Богу я въ этомъ невиновата. Павелъ Герасимычъ, я вамъ послѣдній разъ говорю: — ежели вы не хотите молчать, такъ ступайте лучше домой!

— И пойду-съ, непрѣменно пойду! А вы оставайтесь здѣсь съ нужнымъ человѣкомъ. Какъ же-съ, онъ вамъ нуженъ: человѣкъ холостой, такъ извѣстно нужный, — окрутить его можно.

Марина Поликарповна окончательно потеряла терпѣніе.

— Что? Что вы сказали? спрашивала она Подметкина.

Тотъ не отвѣчалъ и взялся за ручку двери.

— Такъ послѣ этого вотъ что: прошу васъ больше ко мнѣ не ходить! Вотъ, подумаешь, мужика-то сейчасъ видно. Слышите? — не ходите ко мнѣ.

— Слышу, слышу. А ты, братъ почтенный, подъ вечерокъ мнѣ не попадайся, задамъ мятку! закончилъ Подметкинъ, и вышедши изъ комнаты, хлопнулъ дверью.

Въ корридорѣ встрѣтила его Марья Ивановна.

— Что вы надѣлали, Павелъ Герасимычъ! вѣдь ужь теперь вамъ нельзя къ намъ ходить, сказала она ему.

— Да ужь теперь все одно! Что я? куда я теперь для вашей тетки гожусь, — изъ меня вѣдь шубу не сошьешь. Прощайте!

Пришедши домой и успокоившись, Подметкинъ началъ было раскаиваться, что изругалъ фельдшера; онъ ясно видѣлъ, что черезъ это онъ не можетъ болѣе ходить къ Маринѣ Поликарповнѣ, и съ Марьей Ивановной будетъ видѣться урывками, и то на лѣстницѣ; но вдругъ вспомнилъ, что его предпочли другому, что его чуть не выгнали, и зло закипѣло въ немъ. Онъ не зналъ, что ему дѣлать; бѣгалъ по комнатѣ, до кашля затягивался сигарой и наконецъ, схвативъ шляпу, ушолъ изъ дому, хотѣлъ было дожидаться фельдшера у воротъ, чтобъ еще болѣе обругать его, постоялъ минутъ съ пять и наконецъ ушелъ къ какому-то пріятелю артельщику. Подметкинъ не могъ быть дома, его душила ревность, злоба.

Подметкинъ возвратился домой на другое утро въ восемь часовъ и сильно пьяный. Степанъ Ивановъ началъ было его стыдить, но Подметкинъ ругался и шумѣлъ. Это дошло до хозяина; онъ позвалъ его къ себѣ и объявилъ, что поставитъ ему штрафъ. Въ этотъ разъ онъ дѣйствительно исполнилъ это, и послалъ Степана Иванова объявить о штрафѣ артельному старостѣ. Но Подметкину было уже все равно: онъ потерялъ случай видѣться съ Марьей Ивановной, и могъ это дѣлать развѣ украдкой на лѣстницѣ. Въ тотъ же вечеръ онъ напился снова, и такъ продолжалъ попивать всю недѣлю, съ тою только разницею, что пилъ дома, подъ вечеръ и, сейчасъ же заваливался спать. Увѣщаній Степана Иванова онъ уже не слушалъ болѣе. Во всю недѣлю Подметкину удалось увидѣть Марью Ивановну только два раза. При послѣдней встрѣчѣ съ нимъ, она объявила, что тетинька очень сердится на него и запретила ей съ нимъ разговаривать, и что фельдшеръ былъ у нихъ еще разъ.

Подметкинъ скучалъ, его томила тоска. Онъ видѣлъ, что фельдшеръ ходилъ къ Маринѣ Поликарповнѣ. Это его злило и бѣсило. Онъ началъ пить и пилъ каждый день. Хмѣль уже мало дѣйствовалъ на него. Подметкинъ все былъ на ногахъ. Хозяинъ это видѣлъ, но молчалъ, наконецъ потерялъ терпѣніе и приказалъ артельному старостѣ обмѣнить ему артельщика. Для Подметкина это было ударомъ, — онъ потерялъ всякую возможность видѣть Марью Ивановну, а это для него было дороже всего. Онъ былъ уничтоженъ. Передъ переѣздомъ онъ даже стыдился проститься съ ней; ему стыдно было сказать, что ему отказали отъ мѣста за пьянство. Объявить другую причину было нельзя: — Марья Ивановна знала, какъ привязанъ къ ней Подметкинъ, и ни за что не повѣрила бы, что онъ самъ оставляетъ мѣсто. Онъ даже не повезъ самъ своихъ пожитковъ, ушелъ на артельную квартиру, а за вещами прислалъ другаго артельщика.

X.

Подметкинъ работалъ на биржѣ, но какъ-то вяло, и привычки попивать не бросилъ.

— Дивное дѣло! дивились на него старики артельщики: — изъ какого работящаго парня что сталось? и вѣдь вдругъ! И съ чего бы, кажись? съ шелопаями онъ не знался, компанію все съ хорошими парнями водилъ, а вѣдь свихнулся же. Гулялъ онъ и прежде, да вѣдь кто нынче не пьетъ?.. бабы и тѣ пьютъ, а вѣдь ужь онъ безобразитъ. Лѣнь какая-то на него напала, — право, дивное дѣло!

Къ концу ноября всѣ артельщики, которые имѣли намѣреніе ѣхать въ деревню, накупили даровъ женамъ, матерямъ, теткамъ и разъѣхались. Подметкинъ опять получилъ изъ деревни письмо: его снова звали въ деревню и удивлялись, что онъ не ѣдетъ. «Ужь здоровъ ли ты нашъ сынъ дорогой, Павелъ Герасимовичъ, писалъ ему отецъ: — мы стосковались въ неизвѣстности, вѣстей отъ тебя не получавши. Отвѣта ты намъ не отписалъ, оказіи отъ васъ никакой не было, и узнать о тебѣ было не отъ кого. Думаемъ, ежели бы ты, волею Божіею, померъ, такъ хоть бы артель отписала». Письмо это тоже не сдѣлало ничего, и Подметкинъ твердо рѣшился не ѣхать въ деревню, однако послалъ письмо и тридцать рублей денегъ. Онъ писалъ, что въ эту зиму пріѣхать не можетъ, — артель не отпускаетъ.

Какъ штрафованнаго, Подметкина посылали въ караулъ караулить кипы съ хлопчатой бумагой. Сидитъ онъ на скамеечкѣ завернувшись въ тулупъ, а мысли у него такъ и бродятъ около Марьи Ивановны. «Что-то она теперь подѣлываетъ? думаетъ онъ. — Поди теперь обѣдаютъ?.. нѣтъ ужь, отобѣдали. Можетъ у нихъ теперь фельдшеръ сидитъ, можетъ ужь тетка скрутила его, женихомъ сдѣлала?» и при этой мысли сердце это болѣзненно сжималось. Подметкинъ старался не думать о фельдшерѣ, забыть его, но вѣдь мысли изъ головы не выкинешь. Недѣли уже двѣ не видалъ онъ Марьи Ивановны и наконецъ стосковался. Дорого бы далъ онъ, чтобъ увидѣть ее. Думалъ, думалъ онъ, какъ бы это сдѣлать, и наконецъ придумалъ: въ первое же воскресенье онъ отправился къ Кривоухову. На его счастье, Матвѣя Павлыча, заходившаго постоянно по воскресеньямъ къ зятю, не было.

— Знаешь что, Вася? У меня, братъ, до тебя есть большая просьба, сказалъ онъ Кривоухову. — Ежели исполнишь, такъ вѣчно тебя любить буду и все, что попросишь, все для тебя сдѣлаю, только исполни, братъ.

— Ладно, ладно, ежели что могу, то сдѣлаю, а ужь не могу, такъ не взыщи. Ну?

— Длинная исторія, отъ Адама подымать нужно.

— Ну?

— Какъ другу тебѣ говорю. Помнишь, ты разъ на Петровскомъ пыталъ, есть ли у меня зазноба? Есть, братъ, твоя родственница, что, когда я жилъ при конторѣ, такъ надъ нами жила, Марьей Ивановной прозывается. Еще на свадьбѣ у тебя была.

— Знаю, знаю, я говорилъ тогда, что ты тутъ строчишь. Видишь, не мимо промахнулъ! Я еще на свадьбѣ догадался, когда ты этого фельдшера колотить хотѣлъ.

— Да ну ужь, полно, что тутъ… слушай! Я прежде къ нимъ ходилъ, а теперь повздорилъ со старухой, такъ не хожу. Сдѣлай, братъ, милость, Вася, сходи ты къ нимъ и скажи Марьѣ Ивановнѣ, чтобъ она въ воскресенье приходила къ обѣднѣ къ Благовѣщенію, только такъ скажи, чтобъ тетка не слыхала. Будь другомъ. Сходишь?

— Сходить-то я схожу, только, кажется, это тебѣ нужно бросить, Павелъ Герасимычъ.

— Да не могу я бросить. Вѣришь ли, двѣ недѣли я съ ней не видался, просто изнылъ весь. Вѣдь черезъ нее мнѣ и жена опротивѣла; черезъ это я и въ деревню не ѣду. Потому, что мнѣ тамъ дѣлать? Вонъ отецъ и второе письмо прислалъ, а не ѣду, потому, что мнѣ ѣхать, только грѣхъ одинъ. Кажется, какъ я увижу жену, такъ и начну ее бить, а можетъ еще что хуже сдѣлаю.

— Вижу, братъ, что ты въ самомъ дѣлѣ втюрился. Угораздило это тебя, Павелъ Герасимычъ!

— Такъ сходишь?

— Что ужь съ тобой дѣлать, — схожу.

— Ну, вотъ спасибо за это. А ужь я тебѣ удружу! и проговоривъ это, Подметкинъ поцаловалъ Кривоухова.

Кривоуховъ оставилъ его у себя обѣдать.

Подметкинъ съ нетерпѣніемъ ждалъ воскресенья, даже бросилъ пить, и каждое утро, просыпаясь, считалъ дни, сколько осталось до воскресенья. «А вдругъ какъ она не придетъ? думать ему. — Можетъ быть, она сердится на меня». Но мысль эту, по возможности, онъ старался отстранять.

Въ четвергъ на биржу къ нему пришелъ Кривоуховъ.

— Ну, что? спросилъ его Подметкинъ.

— Ничего, былъ у нихъ, кланяется тебѣ.

— Придетъ?

— Придетъ.

— Ну, что она, какъ ты ей сказалъ?

— Да ничего, только застыдилась. Вы развѣ, говоритъ, знаете объ этомъ? Я говорю: знаю. Вѣдь ему некого было послать-то, кромѣ меня.

— Ну, а больше она ничего не говорила?

— Нѣтъ, говорила: ежели вы, говоритъ, Василій Григорьичу ему другъ, такъ посовѣтуйте, чтобы онъ не пилъ; можетъ онъ, говоритъ, васъ и послушаетъ.

— Ну, а тетка что?

— Да ничего.

— Обо мнѣ разговора не было? Не ругала она меня?

— Нѣтъ, ничего о тебѣ не говорила.

На душѣ у Подметкина сдѣлалось легко, отрадно.

— Ну, братъ, спасибо, Васюха! Теперь за тебя въ огонь и въ воду полѣзу. Спасибо, братъ!

Наступило воскресенье. Подметкинъ прифрантился: надѣлъ енотовую шубу, шляпу и отправился въ церковь. Подметкинъ пришелъ рано; обѣдня еще не начиналась, народу было еще очень мало. Онъ всталъ у входа и началъ смотрѣть на входящихъ. Отъ ожиданія, у него такъ и билось сердце. Кончились часы. Въ церковь вошла Марья Ивановна, молча поклонилась Подметкину и прошла далѣе. Отстоявъ полъ-обѣдни, Подметкинъ не утерпѣлъ и подошелъ къ ней.

— Здравствуйте, Марья Ивановна!

— Здравствуйте, Павелъ Герасимычъ! отвѣчала она.

— Марья Ивановна, выходите теперь изъ церкви, мнѣ нужно обо многомъ съ вами поговорить, шепнулъ онъ ей.

— Теперь никакъ нельзя, здѣсь есть знакомые, могутъ тетенькѣ передать, что я раньше вышла. Послѣ обѣдни мы поговоримъ. Павелъ Герасимычъ, отойдите отъ меня подальше. Не хорошо, кто нибудь увидитъ.

Онъ послушался ее.

Кончилась обѣдня. Подметкинъ вышелъ на паперть и ждалъ, когда выйдетъ Марья Ивановна. Къ нему подошли знакомые артельщики и звали его въ трактиръ чай пить.

— Нельзя, братцы; другой разъ я не отказываюсь, а сегодня нельзя.

— Да полно, пойдемъ! Вонъ Мышкинъ сегодня угощать будетъ.

— Да нельзя.

Его начали тащить подъ руки. Онъ упирался.

— Право, по дѣлу нужно сходить.

— А чортъ съ тобой, баба! монахомъ началъ прикидываться. Бросьте его братцы!

Пріятели оставили Подметкина. Изъ церкви вышла Марья Ивановна; онъ пропустилъ ее шаговъ на сто и тихонько пошелъ за нею. Она обернулась, Подметкинъ догналъ ее и пошелъ съ нею рядомъ.

— Словно меня озолотилъ кто, — такъ я обрадовался, васъ увидавши, началъ онъ.

Она молчала.

— Совѣстно мнѣ, Марья Ивановна, что я, уѣзжая съ квартиры, не простился съ вами. Простите меня. Дуракъ былъ, стыдно было признаться, что меня хозяинъ за пьянство отъ себя прогналъ. А все вы виноваты, черезъ васъ я пью.

— Нѣмъ же я-то виновата?

— А тѣмъ, что не хотите для меня сдѣлать, что я прошу.

— Не знаю, Павелъ Герасимовичъ, для васъ я, кажется, все дѣлаю.

— Нѣтъ не все-съ, не все-съ. Помните разговоръ на лѣстницѣ?

Марья Ивановна покраснѣла.

— Пойдемте на бульваръ, на средній проспектъ, тамъ потолкуемъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ никакъ нельзя. Тетенька меня и то теперь ждетъ, узнать можетъ.

— Скажите, что къ подругѣ заходили. Марья Ивановна… я возьму отдѣльную комнату въ гостинницѣ, а тетинькѣ вы скажите, что были у подруги.

— Ахъ нѣтъ, нѣтъ, ни за что на свѣтѣ, что вы это!

— Вотъ видите ли, вотъ для меня и этого сдѣлать не хотите, а говорите, что все дѣлаете. Зайдемте.

— Не просите, Павелъ Герасимовичъ, не могу…

— Вотъ что, Марья Ивановна, я вамъ безъ обиняковъ говорить буду. Будемте-ка жить въ любви, все, что только пожелаете, я для васъ сдѣлаю: пить брошу. Вѣдь я черезъ это только и пью. Вѣдь вы меня, можно сказать, несчастнымъ дѣлаете. А тѣмъ временемъ можетъ Богъ приберетъ жену мою, тогда я я женюсь на васъ. Провалиться мнѣ на этомъ мѣстѣ, ежели я васъ послѣ этого брошу.

— Ахъ, что вы это!

— Марья Ивановна, согласитесь на это, не дайте погибнуть человѣку. Вѣдь я запью не то, буду пить и пить; пускай меня изъ артели выгоняютъ, все буду пить.

— Ахъ, Господи, что же мнѣ дѣлать?! проговорила она.

Голосъ ея порвался.

— Да что дѣлать, — осчастливить человѣка.

— Послушайте, Павелъ Герасимычъ, ну что изъ этого будетъ; я годъ съ вами проживу, два, тетинька меня все-таки замужъ выдастъ, и тогда все кончено. Противъ ея воли я не смѣю идти: она выростила меня, поитъ, кормитъ.

— Насильно нельзя никого повѣнчать; это только прежде бара своихъ крѣпостныхъ насильно вѣнчали. Ежели васъ тетка будетъ принуждать выходить замужъ — уйдите отъ нея, я вамъ квартиру найму. Копѣйки на себя не издержу, все вамъ отдамъ! Ежели васъ тетка попрекать будетъ, что она васъ воспитала, — въ кабалу пойду, а выплачу ей, что она потребуетъ.

— Ахъ нѣтъ, не просите, этого нельзя, нельзя.

— Губите вы меня. Ну да ужь губите, одинъ конецъ! Двумъ смертямъ не быть, одной не миновать!

Они шли тихо, шагъ за шагомъ. Съ ними поравнялись два артельщика. Одинъ изъ нихъ поклонился Подметкину и, мигнувъ глазомъ на Марью Ивановну, свиснулъ и крикнулъ:

— На цугундеръ тащитъ! Знай артельщиковъ! Веди, веди ее!

Подметкинъ было бросился за нимъ, Марья Ивановна остановила его.

— Видите, вонъ уже всѣ замѣчаютъ. Прощайте, мнѣ домой нужно, проговорила она.

— Такъ какъ же, Марья Ивановна? Ну хоть въ другой разъ

— Нѣтъ, нѣтъ, не просите!

— Такъ значитъ кончено?.. Губите вы меня, Марья Ивановна! Прощайте!

Онъ подалъ ей руку.

— Хотите, такъ приходите въ будущее воскресенье въ церковь, я буду.

— Зачѣмъ же-съ, только себя растравлять.. Прощайте!

Они разошлись.

Съ этого же воскресенья Подметкинъ запилъ снова, пилъ три дня и не являлся на биржу. Его оштрафовали. Въ среду онъ пришелъ на работу, но пьяный; староста и старики артельщики начали его усовѣщивать, онъ только махнулъ рукой да проговорилъ:

— Да вамъ-то что?.. Ставьте штрафъ, и дѣлу конецъ! и ушелъ съ биржи.

Прошло недѣли двѣ. Подметкинъ все еще пилъ. Онъ сильно перемѣнился: изъ красиваго лица сдѣлалось опухлое и блѣдное, одѣвался онъ грязно; что было денегъ — пропилъ и уже началъ продавать кой что изъ одежды. Старики стали поговаривать, что надо посмотрѣть на него еще недѣлку, да ежели не остепенится, такъ отписать отъ артели, «а то и другіе на него глядя баловаться будутъ». Какъ-то разъ Подметкинъ пришелъ на биржу пьяный. Староста этого не замѣтилъ и послалъ его въ караулъ; въ караулѣ онъ заснулъ, староста увидалъ это, передалъ старикамъ, и его рѣшились отписать отъ артели.

— Пусть на легкѣ мѣсяца два проходитъ, небось исправится, говорили они, — Эдакъ у насъ такъ раскрадутъ товаръ, что и капиталу не станетъ, чѣмъ отвѣчать.

Староста объявилъ объ этомъ Подметкину.

— Ладно, отписывайте! отвѣчалъ онъ, махнулъ по обыкновенію рукой и ушелъ съ биржи.

XI.

Подметкинъ въ больницѣ Маріи Магдалины. Онъ лежитъ въ безпамятствѣ и бреду. На черной дощечкѣ надъ его кроватью написано бѣлыми буквами: delirium tremens.

Послѣ того, какъ артель отписала Подметкина, онъ пересталъ ходить на биржу и слонялся такъ, гдѣ попало. Однажды онъ встрѣтился съ Кривоуховымъ.

— Знаешь что, Павелъ Герасимычъ? Я тебѣ новость скажу: Марья Ивановна замужъ выходитъ.

Подметкина какъ будто что-то кольнуло и ударило въ жаръ.

— Врешь?! проговорилъ онъ.

— Выходитъ. И знаешь, за кого?

— За фельдшера?

— Ну да, за него самаго. Послѣ Рождества свадьба.

— Я зналъ, что тутъ дѣло будетъ. Тетка у ней такая ягода, что хоть кого окрутитъ.

— Вырвалъ, братъ, онъ у тебя кусокъ, изъ самой глотки вырвалъ; а вѣдь кусокъ-то былъ лакомый, поддразнилъ его Кривоуховъ.

— А ну ее!.. Этого добра довольно, на каждомъ перекресткѣ найти можно, отвѣчалъ Подметкинъ. Онъ казался хладнокровнымъ.

Вѣсть эта однако имѣла вліяніе на Подметкина; онъ запилъ еще сильнѣе, и съ нимъ сдѣлалось то, что можетъ сдѣлаться съ каждымъ пьяницей. Сначала появилась безсонница и какая-то необъяснимая боязнь чего-то, наконецъ онъ сталъ заговариваться. Ему все что-то видѣлось и чудилось. Разъ ночью онъ вскочилъ съ постели, перебудилъ на артельной квартирѣ всѣхъ артельщиковъ и началъ имъ разсказывать, что сейчасъ приходилъ Янсенъ-Донерскій амбарный Матвѣй Павловичъ и хотѣлъ его зарѣзать, но испугался и спрятался подъ кровать.

— Вотъ онъ подъ кроватью сидитъ! Выгоните его, братцы, выгоните! кричалъ Подметкинъ. — И этотъ здѣсь, и коновалъ здѣсь! Братцы, что же вы за товарищи, и заступиться не хотите. Отымите хоть топоръ-то у него.

Артельщики недоумѣвали. Подметкинъ, какъ говорится, допился до чортиковъ и съ нимъ сдѣлалась бѣлая горячка. На утро его свезли въ больницу.

Вотъ уже четыре дня, какъ лежитъ Подметкинъ въ больницѣ. Его навѣщали: Кривоуховъ, Степанъ Ивановъ, даже пришла Марина Поликарповна, но онъ не узналъ ихъ. Сильныя крѣпкія натуры почти всегда выздоравливаютъ послѣ бѣлой горячки, особливо, когда заболѣваютъ ею въ первый разъ. Подметкинъ имѣлъ такую натуру; можетъ быть, онъ (бы и выздоровѣлъ, но независимо еще отъ бѣлой горячки онъ сильно простудился, натура его не выдержана и, пролежавъ въ больницѣ семь дней, онъ умеръ. Передъ смертью онъ немного пришелъ въ себя; Кривоуховъ былъ у него. Подметкинъ узналъ его и пожалъ ему руку.

— Вотъ что, Вася, ежели я умру, отпиши нашимъ… да поклонись ей… знаешь… Марьѣ Ивановнѣ.

Черезъ нѣсколько времени онъ снова впалъ въ безпамятство

---

Въ десятомъ часу утра по малому проспекту по направленію къ Смоленскому кладбищу пара еле-двигающихъ ноги клячъ въ драныхъ попонахъ тащила дроги. На дрогахъ стоялъ гробъ, въ гробу лежалъ Подметкинъ. Подметкина хоронили изъ больницы на казенный счетъ. Такъ какъ день былъ воскресный, то покойника провожало довольно много артельщиковъ.

— Экое время-то какое морозное, говорили они, кутаясь въ енотовыя, лисьи и бараньи шубы: — покойничекъ-то вѣдь не любилъ выпить, — не зайти ли намъ, не помянуть ли покамѣстъ да обѣдни-то?

Предложеніе это не отвергалось. Артельщики заходили подъ вывѣску «продажа лучшихъ водокъ», и послѣ догоняли дроги.

Кончилась обѣдня, отпѣли панихиду, артельщики подняли гробъ и понесли къ могилѣ. Впереди шелъ сторожъ и указывалъ дорогу. Наконецъ пришли. Могильщики приняли гробъ и опустили его въ могилу, священникъ отпѣлъ литію, дьячокъ затянулъ «вѣчную память», и артельщики начали бросать на гробъ мерзлую землю. Староста ходилъ отъ одного въ другому и приглашалъ на поминки въ гостинницу «Орелъ».

— Зарывай! крикнулъ кто-то.

Въ это время вдали на мосткахъ показались три фигуры: двѣ женщины и мужчина. Одна изъ женщинъ махала платкомъ.

— Погодите! закричали артельщики могильщикамъ.

Къ могилѣ подошли Марина Поликарповна и Марья Ивановна: онѣ перекрестились, бросили на гробъ по горсти земли, отошли и заплакали. Съ ними былъ фельдшеръ; онъ стоялъ поодаль.

Марина Поликарповна плакала такъ, по своей слезливой натурѣ, а Марья Ивановна… можетъ быть, она и любила Подметкина.

Примѣчанія.

1. Впервые — въ журналѣ «Современникъ», 1864, томъ CIII, № 7, отд. I, с. 5—40.
2. Вотъ названія главнѣйшихъ биржевыхъ артелей: Бароновская, Коломенская, Козухина, Пининская, Ярославская, Полуярославская, Спасская, Владимірская, Московская, Портеровая, Стюартова, Гленова, Метелкина, Шляпкина, Шилинская и др.
3. Отписать отъ артели значитъ то, что артельщикъ въ продолженіи мѣсяца, двухъ, трехъ, а иногда и болѣе лишается дувана, т. е. заработка, но не смотря на это, долженъ исполнять всѣ работы, которыя возложитъ на него староста.
4. То есть катилъ.
5. Синепупыми дразнятъ артельщиковъ Полуярославской артели. Они занимаются пріемкою красокъ и въ особенности индиго, отчего у нихъ во время работы передники бываютъ замараны синимъ.
6. Ножовой артелью называются поденьщики, соединившіеся въ артель, эта артель состоитъ больше изъ выгнанныхъ артельщиковъ биржевой артели, они знакомы съ биржевыми работами и потому охотнѣе нанимаются артельщиками и получаютъ больше обыкновенныхъ поденьщиковъ
7. То есть свинцовыя таможенныя клейма.