Библиографическая параллель (Курочкин)/Дело 1868 (ДО)
БИБЛІОГРАФИЧЕСКАЯ ПАРАЛЕЛЬ.
правитьПередъ нами стихотворенія двухъ писателей, пользующихся обширной извѣстностью, хотя ни о томъ, ни о другомъ критика до сихъ поръ не произнесла своего суда, и оба они, такъ сказать, еще идутъ толковой оцѣнки своихъ произведеніи. Причины такого отношенія къ обоимъ этимъ писателямъ различны на столько же, на сколько различны или, лучше сказать, діаметрально-противуположны между собой сами эти писатели. Характеръ таланта, направленія, кругъ идеи, служенію которыхъ они посвящаютъ свою дѣятельность, интересы, останавливающіе на себѣ ихъ вниманіе, способъ отношенія ихъ къ внѣшнему міру и къ своему сознанію, форма выраженія и самый языкъ — все въ нихъ до того противоположно, что еслибъ кто нибудь подробно опредѣлилъ всѣ эти разности и выяснилъ основанія такихъ различій, то могла бы выдти критическая статья, которая подошла бы очень близко къ опредѣленію какъ судьбы русской поэзіи въ наше время, вообще, такъ и тѣхъ причинъ, почему къ русскимъ писателямъ и поэтамъ, говоря вообще, переросшимъ то состояніе, когда къ нимъ прилагалась мѣрка эстетической оцѣнки, до сихъ поръ еще не приложима строго-реальная критика. Эта критика прежде всего требуетъ, чтобы вдохновеніе писателя стояло въ уровень съ послѣдними выводами пауки, съ послѣднимъ словомъ высшаго развитія, насколько оно выяснилось въ наше время; только съ точки зрѣнія такой критики будетъ понятно, почему красоты и достоинства поэтовъ, витающихъ въ сферѣ отвлеченныхъ идеаловъ (однимъ изъ такихъ мы считаемъ А. К. Толстаго) изчезаютъ безслѣдно отъ требованій, предъявляемыхъ этой критикой, и почему поэты-выразители жизни и идей, возбуждающихъ вниманіе современнаго образованнаго міра, все-таки нуждаются, чтобы строгая критика, относясь къ нимъ, не забывала и смягчающихъ обстоятельствъ. Разумѣется, въ коротенькомъ библіографическомъ очеркѣ мы можемъ только слегка намѣтить всѣ эти вопросы, не вдаваясь въ особенныя частности для ихъ разрѣшенія но намъ кажется, что самая постановка такого рода нашей рецензіи будетъ небезполезна для правильной оцѣнки двухъ писателей, о которыхъ мы начали говорить.
Мы уже замѣтили, что причины, почему ни о графѣ А. К. Толстомъ, ни о г. Минаевѣ не было до сихъ поръ въ журналистикѣ толковыхъ отзывовъ, различны. А. К. Толстой еще впервые собралъ свои стихотворенія. Съ музой его, до появленія «Смерти Грознаго» публика была вообще мало знакома, а это зависѣло отъ того, что авторъ, поставленный благопріятными обстоятельствами въ исключительныя условія, повидимому, никогда не имѣлъ необходимости извлекать изъ своего творческаго труда матеріальной поддержки для своего существованія, и работая преимущественно какъ диллетантъ, помѣщалъ только изрѣдка свои стихотворенія въ томъ или другомъ журналѣ, которому въ извѣстное время сочувствовалъ: такимъ журналомъ для него нѣкогда былъ «Современникъ», теперь сталъ «Русскій Вѣстникъ»[1]. Поэтому, до появленія «Смерти Грознаго» стихотворенія А. К. Толстаго были извѣстны чуть не однимъ только пишущимъ, которые давно оцѣнили свѣжесть, образной языкъ и чисто русскій, народный складъ его произведеній. Извѣстность, болѣе распространенная, А. К. Толстаго началась только со «Смерти Грознаго», которая, какъ знаютъ читатели. имѣла значительный успѣхъ, но успѣхъ этотъ такого рода, что по нашему мнѣнію ему нельзя придавать особеннаго значенія. Извѣстно, что эта драма, или, если хотите, трагедія обязана своимъ успѣхомъ не внутреннимъ литературнымъ достоинствамъ и художественнымъ красотамъ, не глубинѣ идеи, положенной въ ея основу, не мастерскому и полному воспроизведеніи) жизни, а тому случайному настроенію, которое овладѣло за послѣднее время русскою публикою. Настроеніе это было до того восторженно, что публика была бы не прочь доискаться до всяческихъ красотъ, хотя бы въ самомъ либреттѣ Рогнѣды г. Сѣрова — благо и оно, подобно «Смерти Грознаго», подходило подъ ладъ ея увлеченію, льстило ея патріотическому самовосхищенію и представлялось какъ бы плодомъ, взрощеннымъ ей въ угоду и во имя ея требованій ультранародности въ самой сферѣ искуства. Къ чести А. К. Толстаго надо однако замѣтить, что его трагедія не была написана имъ въ угоду этому настроенію публики; какъ человѣкъ искренній и независимый, онъ, судя но его произведеніямъ, неспособенъ на подлаживанье своей музы, подъ какое бы то ни было случайное общественное увлеченіе. Говоря вообще поддѣлки подъ господствующій въ данную минуту въ обществѣ строй показываютъ въ писателяхъ и пѣвцахъ, падкихъ на такія поддѣлки, помимо всякихъ другихъ качествъ, еще и крайнюю недальновидность. Кто не знаетъ, какъ мимолетны и скоропреходящи всякій случайныя общественныя настроенія, наприм. хоть въ нашемъ отечествѣ. Третьяго дня всѣ мы съ самимъ г. Катковымъ во главѣ были яро-прогрессивны. вчера постепенно либеральны, сегодня до захлебыванья патріотичны, — кто знаетъ, чѣмъ сдѣлаемся мы на завтра, и послѣ завтра У Горе писателю, который задумалъ бы согласовать свою дѣятельность съ капризною измѣнчивостью публики. Превозносимый сегодня — завтра быть можетъ получилъ бы одъ поводъ оплакивать гною опрометчивость, и на сегодняшній успѣхъ смотрѣть завтра, какъ на горькую, непоправимую ошибку… Въ этомъ отношеніи исторія Винцеіто Монти или современная судьба Прага-въ итальянской литературѣ весьма поучительна. Повторяемъ снова: А. К. Толсгаго никакъ нельзя считать поэтомъ, способнымъ на подобную продѣлку; одно изъ важнѣйшихъ качествъ его таланта — это вѣрность тѣмъ взглядамъ, которымъ онъ служитъ со всею искренностію, и если его настроеніе сошлось въ данную минуту съ настроеніемъ большинства публики, то такое согласіе произошло отъ того, что около этого времени въ самомъ его міросозерцаніи, какъ мы увидимъ далѣе, произошелъ тотъ переломъ, который заставилъ его не помѣстить, напримѣръ, въ свою книгу такихъ произведеній, какъ извѣстное стихотвореніе о Петрѣ Великомъ, и даже довелъ его до жалкихъ крайностей, въ родѣ «Пантелея Цѣлителя», о которомъ мы скажемъ далѣе.
Почему молчала критика о талантѣ г. Минаева — дѣло совсѣмъ другое. Въ теченіе своей семилѣтней дѣятельности онъ работалъ усердно и много, даже пожалуй слишкомъ много, въ ущербъ самому себѣ, такъ какъ обязанный срочной работой, всегда въ нѣсколькихъ журналахъ за разъ, онъ по необходимости бывалъ вынуждаемъ торопиться, порою не отдѣлывать своихъ стихотвореній, какъ они того заслуживали, норою писать не то, что было бы достойно его таланта. Въ 1863 и 64 годахъ онъ уже издалъ два объемистыхъ тома своихъ стиховъ (Думы и Пѣсни), но только теперь удосужился издать отдѣльно тѣ изъ своихъ произведеній, на которыя самъ смотритъ, какъ на болѣе зрѣлые и серьезные. Юмористъ по преимуществу со множествомъ задатковъ для серьезной сатиры, обладающій мѣткимъ стихомъ и бойкимъ остроуміемъ. онъ, съ самого начала своей литературной карьеры, накинулся на все мелкое, грязное и пошлое русской жизни и откликался на всѣ вопросы, волновавшіе за это время образованную часть русскаго общества, иногда даже неразбирая, заслуживаетъ ли тотъ или другой фактъ хотя бы даже и самаго поверхностнаго къ себѣ отношенія. Этимъ, — онъ пріобрѣлъ себѣ давно общую извѣстность, но нажилъ въ тоже самое время такую массу всяческихъ враговъ во всевозможныхъ сферахъ общественной жизни, что отдать должную справедливость его таланту не приходило даже въ голову никому изъ присяжныхъ критиковъ. Разборъ его стихотвореній, какимъ нѣкогда встрѣтили его "Пѣсни и Думы нынѣ почившая "Библіотека для чтенія, « редактированная въ то время изчезнувшимъ, къ прискорбію своихъ подписчиковъ, съ литературнаго горизонта Кобарыкинымъ — можетъ служить доказательствомъ, до какой злобной узкости и смѣшныхъ натяжекъ могутъ доходить безсильная досада и тупое пристрастіе въ критической дѣятельности. Понятно. что и въ настоящее время дѣло не измѣнилось, и г. Минаеву, начавшему съ у Перепѣвовъ» и литературно полемическихъ варіаціи и дошедшему до такихъ стихотвореній, какъ "Раутъ, " «Загадка» «Гражданинъ Невскаго проспекта», «Вампиръ», и т. д. до сихъ поръ разныя оскорбленныя самолюбія не простить тѣхъ шаловливыхъ выходокъ. какими бросалъ имъ въ нихъ отъ имени Обличительнаго поэта. Темнаго человѣка и майора Бурбоіюва — этой типичной русской литературной маски, имъ созданной. Но и помимо этихъ личныхъ основаній, различные наши критики, такъ щедро разсыпавшіе на г. Минаева всякія глупыя прозвища, въ родѣ "Петрушки Искры, " не могли не проглядѣть въ немъ поэта еще и по другой, болѣе общей причинѣ. Д. Д. Минаевъ выступилъ на литературное поприще именно въ то время, когда «Современникъ» критику поэтическихъ произведеній вырывалъ изъ рукъ эстетиковъ, а, «Искра» и «Свистокъ» практически создавали тотъ родъ поэзіи, который, подъ видомъ шутки и шалости, проводилъ серьезный идеи и взгляды, между тѣмъ, какъ пѣвцы, служившіе искуству длия искуства, допѣвали свои послѣднія, выдыхавшіяся пѣсни. Въ весьма многихъ изъ стихотвореній перваго рода не забывалась и форма, доведенная въ нѣкоторыхъ изъ нихъ до послѣдней степени изящества и щегольства; и это до такой степени вѣрно, что порою пародіи на извѣстныя стихотворенія, выходили но фермѣ лучше тѣхъ стихотвореній, на которыя они писались. Д. Д. Минаевъ, какъ человѣкъ чуткій и живой, естественно примкнулъ къ этому направленію, которое до сихъ поръ и разрабатывалъ, хотя порою и злоупотреблялъ тою легкостью, съ какой вообще ему доставались его стихотворенія. Большинство русской журналистики по своему обыкновенію не умѣло отнестись къ этому новому у насъ дѣльно юмористическому направленію. Оно видѣло во всѣхъ стихотвореніяхъ только полемическія выходки, помять въ нихъ новой формы стихотвореніи, единственно возможной въ то время для выраженія многоразличныхъ оттѣнковъ идей современности, оно не умѣло; оцѣнить ихъ отдѣлки у ней не хватало вкусу; и оно однажды навсегда рѣшило, что произведенія этого рода не заслуживаютъ серьезнаго къ себѣ отношенія. Какого рода? отвѣтить оно едва ли въ состояніи даже и теперь, такъ какъ весьма многіе критики (не исключая и рецензентовъ большихъ газетъ, напр. Голоса и Петербугскихъ Вѣдомостей) до сихъ поръ готовы наивно принимать за одно и тоже лучшія стихотворенія «Искры» съ тѣми quasi-юмористическими мерзостями, которыя, подъ видомъ стиховъ, украшаютъ разныя нитки мелкой прессы (Петербургская газета. Народный голосъ и т. д.). Чувствуя однакоже инстинктивно, что юмористическія стихотворенія составляли силу извѣстнаго направленія, нѣкоторые редакторы пробовали, и до сихъ поръ продолжаютъ пробовать, создавать своихъ юмористовъ — къ сожалѣнію всегда неудачно. Пусть вспомнятъ читатели хотя гг. Розенгейма и Синеуса, или заглянетъ въ Петербургскія Вѣдомости въ фельетоны, озаглавленные «Письма въ глушь» и оцѣнятъ достоинство тѣхъ виршей, какими они испещрены. Съ другой стороны горячія отрицатели искуства quand meme тоже пріобрѣтали сторонниковъ, уже недѣлавшихъ вообще никакого различія между русскими поэтами, а утверждавшихъ, съ своей точки зрѣнія, что поэзія и стихи вообще дѣло, нестоющее вниманія, въ интересахъ насущной пользы… При такомъ положеніи дѣла, откуда г. Минаеву и другимъ было ждать для себя вѣрной и безпристрастной оцѣнки?
Попробуемъ же, хотя въ короткихъ словахъ, сдѣлать такую оцѣнку дѣятельности г. Минаева и того значенія, которое принадлежитъ ему по праву въ немногочисленной семьѣ русскихъ поэтовъ. Мы уже высказали мысль, что, по нашему мнѣнію, къ нему можно отнестись съ точки зрѣнія строго современной критики, а такая критика требуетъ прежде всего опредѣленія значенія тѣхъ идей, которые составляютъ содержаніе поэта. Идеи эти у г. Минаева, какъ нельзя болѣе современны; искренно ненавидя всякій гнетъ, онъ въ своихъ стихахъ стремится къ свободѣ и свѣту, горячо преслѣдуетъ всякія житейскія безобразія, встрѣчающіяся въ литературѣ и обществѣ, трунитъ надъ насиліемъ, развратомъ и невѣжествомъ, въ какихъ бы изящныхъ формахъ они не проявлялись, срываетъ либеральныя маски съ тѣхъ явленій, которыя ими прикрываются изъ приличія, и осмѣиваетъ всякіе кумиры, хотя бы между ними попался и такой,
Предъ которымъ, съ пеленокъ растлѣнная
Пресмыкается въ прахѣ вселенная,
и при этомъ всегда, хоть и всколзь, находитъ два, три слова поощренія и сочувствія всему честному и чистому, бѣдному, задавленному и т. д. Однимъ словомъ онъ, въ своей литературной дѣятельности, вполнѣ сынъ своего времени и выразитель тѣхъ лучшихъ стремленіи, которые нѣкогда заявлялись журналистикой. Г. Минаевъ не мыслитель, открывающій людямъ новые пути въ области мысли; но онъ. такъ сказать, популяризаторъ идей прогресса и гуманности. Намъ все равно, откуда бы онъ не почерпалъ свои взгляды и достались-ли они ему путемъ самобытнаго изученія или схвачены на лету, съ насъ довольно и того, что онъ съ умѣньемъ останавливаетъ наше вниманіе, положимъ, весьма часто повторяясь, или повторяя другихъ, на такихъ фактахъ и явленіяхъ, мимо которыхъ весьма многіе прошли бы, не замѣтивъ ихъ, — на тѣхъ сторонахъ нашей жизни, которыя нуждаются въ обновленіи; онъ безпрестанно напоминаетъ намъ объ нихъ. закрѣпляетъ мѣткимъ и бойкимъ стихомъ всякое житейское безобразіе. Коли его и не будутъ читать черезъ 50 лѣтъ, такъ какъ жизнь безъ сомнѣнія переростетъ наши современные литературные интересы, за то теперь весьма многія изъ его стихотвореній заучиваются наизусть, заставляютъ небезплодно задумываться, и кромѣ того будущій историкъ общественнаго состоянія нашего времени найдетъ въ нихъ довольно полную и оживленную картину той сумрачной нашей дѣйствительности, при которой, по его словамъ
Бѣдность, что дальше, то хуже,
Голодъ, лохмотья — внутри,
Блескъ и довольство снаружи.
Когда всѣ мы
Спячкой наслаждаясь
Улеглись, уткнувшись въ пыль
На привычку упираясь;
Какъ на дѣдовскій костыль.
Когда
Впередъ мы рвемся дружно, вмѣстѣ,
И часто, цѣлою страной,
Назадъ уходимъ лѣтъ за двѣсти…
И когда стоитъ только выдти на улицу, чтобы увидѣть, что повсюду
Гулъ и движенье… Кто-то ругается
И непремѣнно кого-нибудь бьютъ.
Изъ всего того, что мы уже сказали, очевидно, что на г. Минаева нельзя смотрѣть какъ на сильнаго сатирика. Но быть сатирикомъ весьма трудно, если даже не невозможно въ наше время. Говоря это, мы полагаемъ, что какъ условія для проявленія могучей сатиры, такъ и условія времени, въ которое мы живемъ, болѣе или менѣе извѣстны нашимъ читателемъ. Я дожили мы даже до того, что и та степень отрицанія, какая проявляется у г. Минаева, весьма мало терпима у насъ… самимъ обществомъ. Вотъ одно изъ тѣхъ облегчающихъ обстоятельствъ, которое не должна упускать изъ виду строгая критика, при обсужденіи нашихъ писателей и особенно сатирическихъ. Въ узкой средѣ, отмежеванной жизнью для дѣятельности сатирическихъ писателей, человѣкъ съ самымъ глубокимъ пониманіемъ, едва ли произведетъ что-либо, выходящее вонъ изъ ряду. Самъ г. Минаевъ это хорошо понимаетъ, замѣчая между прочимъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореніи, что учащихъ пѣвцовъ
Всѣ оборваны струны на лирѣ,
И не нашей беззубой сатирѣ
Свергнуть иго всеобщаго зла.
Или въ другомъ, что
Черноземной русской силы
Наши строфы не проймутъ.
Мало того; такое состояніе очевидно его тяготитъ, что можно видѣть, напримѣръ, въ стихотвореніи его (нѣсколько впрочемъ реторическомъ) «къ Музѣ», въ «Обманутой Музѣ» и др. Но общій характеръ его настроенія таковъ, что онъ не позволяетъ ему долго надъ чѣмъ нибудь задумываться; ему не до отвлеченія; то, что однажды имъ сознано, онъ, по самому складу своего ума, считаетъ за абсолютно-вѣрное, по крайней мѣрѣ, для настоящей минуты, и ставитъ это закономъ для своей дальнѣйшей дѣятельности, тѣмъ болѣе, что онъ сознаетъ, что такая дѣятельность на практикѣ оказывается дѣйствительно почтенною я полезною. Обладая всяческими задатками для лиризма, онъ не видитъ въ жизни ничего, что заслуживало бы къ себѣ лирическаго отношенія, хотя въ одномъ мѣстѣ и говоритъ
…Я поэтъ
Родной земли и бѣдныхъ братій,
И съ дѣтства ранняго привыкъ
Любить ихъ слезы, и языкъ,
Ихъ торжество и ихъ проклятій;
Привыкъ ихъ нужды узнавать,
Ловить ихъ первыя молитвы… (?)
Мнѣ съ ними весело страдать
И падшимъ руку подавать
И звать для мести, и для битвы.
Я брошусь въ міръ борьбы идей,
Въ міръ плача, скорби и мученья,
И въ тьмѣ глубокой для людей
Мое заблещетъ вдохновенье.
Но всей вѣроятности онъ такъ бы и сдѣлалъ, еслибы жизнь на каждомъ шагу не представляла ему тѣхъ ме.ткихъ и пошлыхъ явленій, мимо которыхъ ему, по его натурѣ, просто нельзя пройти мимо, не назвавъ ихъ надлежащимъ именемъ; мало того: эти легкія побѣды такъ ему нравятся, что онъ по десяти разъ къ нимъ возвращается, и играетъ съ жертвами своего стиха, какъ кошка съ мышами… Оттого ему не остается уже времени выполнить вполнѣ даже другой половины своей поэтической программы, менѣе риторической, а гораздо ближе подходящей къ особенностямъ его дарованія и личнаго характера.
…Тамъ, гдѣ властвуетъ порокъ,
Явлюсь я гнѣвною Медузой,
И задрожатъ предъ строгой музой
Предатель, тать и лжепророкъ…
Я навѣту больныхъ въ больницѣ,
Утѣшу узника въ темницѣ,
И въ смрадной бѣдности, въ чаду
Разврата грязнаго, въ блудницѣ
Я сердце женщины найду.
Да сверхъ того оказывается, что явленія нашей жизни, доступныя для сатиры такъ мизерны и жалки, что для пораженія ихъ нѣтъ даже особенной надобности являться Медузой гнѣвною, и что тати и предатели наши вообще такого легкаго характера, что ихъ можно сразить на повалъ, даже безъ особенной строгости, а просто бойкимъ стихомъ; такъ они мало устойчивы. И вотъ мечъ сатиры приходится опускать въ ножны (не идти же въ самомъ дѣлѣ на муху съ обухомъ), а ратовать болѣе юмористическими пріемами. Такъ г. Минаевъ и дѣлаетъ. Напримѣръ, его справедливо возмущають пѣвцы безъ убѣжденій, эти продажные растлители общественнаго сознанія… Порою они являются его воображенію въ довольно грязномъ образѣ, какъ они
Мѣднолобаго царства шуты,
Фаты мысли, холопы поклоновъ
Свой языкъ обратили въ кнуты,
И въ развратѣ блестящихъ салоповъ
Имъ бичуютъ развратъ нищеты!
Но такимъ образомъ все дѣло и оканчивается. Г. Минаевъ не говоритъ имъ ничего громящаго, ничего такого, отъ чего бы о ни задрожали. Да и не для чего; всѣхъ ихъ и каждаго поочередно онъ самъ доѣхалъ уже десять разъ бъ десяти эпиграммахъ; пускай нѣкоторыя изъ такихъ эпиграммъ и не особенно ядовиты;, этого пріема mort aux rats было достаточно, чтобы имъ былъ убитъ не одинъ
Умолкшій скальдъ, отдавшій лиру,
Въ наслѣдство невскому трактиру.
Дли такой лирикъ, который
Чуждый житейскихъ тревогъ,
Бредитъ все небомъ Италіи,
Въ пѣснѣ не скажетъ — сапогъ,
Скажетъ навѣрно — сандаліи
Что его добивать, онъ смѣшонъ и жалокъ, стало быть ужъ и безвреденъ
Жалокъ отпѣтый творецъ,
Въ прессѣ надъ нимъ насмѣхаются,
Но не робѣетъ пѣвецъ:
Имъ и теперь увлекаются
Барышни лѣтъ сорока,
Два-три сѣдыхъ старика…
И межъ своими знакомыми
Онъ осаждаемъ альбомами…
Послѣдній куплетъ, приведенный нами, между прочимъ, можетъ служить доказательствомъ, какъ сильно г. Минаевъ, за послѣднее время, съумѣлъ себѣ выработать форму. Прежде онъ весьма нерѣдко цѣликомъ занималъ и у другихъ писателей, но мало но малу, придавая своимъ полемическомъ шалостямъ самые разнообразные размѣры, самыя капризныя оболочки, онъ кончилъ своею формою. Въ такой формѣ являются всѣ его новыя стихотворенія, сатирическое значеніе которыхъ несравненно выше, чѣмъ въ прежнихъ его произведеніяхъ. Мы видимъ въ этомъ положительное вступленіе таланта этого автора въ періодъ полной зрѣлости; только посовѣтовали бы г. Минаеву, чтобы онъ уже усвоилъ своему творчеству и трезвую сдержанность. Въ многописаніи — нѣсть спасенія, а торопливость дѣлаетъ, напримѣръ, хоть то, что взявшись, напр. за переводъ байроновскаго Донъ-Жуана, онъ далъ публикѣ поэму, конечно приличную, но — далеко не байроновскую. Кромѣ того мы замѣтили, даже и въ новыхъ его стихотвореніяхъ, нѣкоторую растянутость. которая иногда значительно ослабляетъ то впечатлѣніе, которое они должны бы были производить, а часто даже и небрежность, производящую темноту, портящія такъ стихотворенія, что становится просто жаль. Вотъ напр. послѣдняя строфа изъ его отличнаго стихотворенія Вампиръ:
Вотъ почему честна твоя арена….
Ихъ не убьютъ сатирами пѣвцы:
Для мертвецовъ страшна одна геена,
А всѣ они — живые мертвецы;
Ты ихъ одна задушитъ какъ сирена
И гнусные моральные скопцы,
Попавъ въ твои губительныя сѣти,
Дадутъ другимъ дорогу въ этомъ свѣтѣ.
Какъ портятъ три напыщенныя подчеркнутыя нами строчки то впечатлѣніе, которое долженъ бы былъ произвести на читателя простои и счастливый конецъ этой строфы.
Резюмируемъ все нами сказанное: г. Минаевъ, но нашему мнѣнію, писатель заслуживающій всякаго уваженія и могущій выдержать весьма строгія критическія къ себѣ отношенія. Не обладая самобытнымъ творчествомъ, онъ полезный писатель, но тѣмъ идеямъ, которыя распространяетъ, и по всю свою дѣятельность ни разу себѣ не измѣнялъ. Кромѣ того онъ постоянно идетъ впередъ и выигрываетъ въ силѣ содержанія (Раутъ, Вампиръ, Герой невскаго проспекта, Кто), достигнувъ уже до самостоятельной формы, на чемъ конечно еще не остановится… Нотъ все, что можно объ немъ сказать и чѣмъ онъ сталъ несравненно выше разныхъ безсодержательныхъ поэтовъ, въ родѣ гг. Полонскаго, Фета, Майкова и tutti-quanti. Но такъ какъ весьма многіе еще усумнятся въ томъ, что у него даже и форма чуть ли не лучше, чѣмъ у названныхъ нами пѣвцовъ, приведемъ хотя что нибудь изъ новыхъ его стихотвореній. Вотъ напр. хоть начало его "Демократки (холеры).
Но землѣ, путемъ-дорогою
Неприступна, холодна,
Мѣрнымъ шагомъ, съ мшюіі строгою,
Вся закрыта черной тогою,
Ходитъ странница одна.
Въ ея красотѣ скрыто что-то ужасное;
Черты молодыя…
Лишь кудри сѣдыя
Чело обрамляютъ безстрастное.
Идетъ она — жизни дыханія
Найти можно болѣе въ мраморѣ…
На сушѣ и на морѣ
Не дрогнетъ лица изваянія.
Идетъ…
Но, куда не придетъ она въ гости —
Тамъ въ страшныхъ мученіяхъ гибнетъ народъ,
И не кому мертвыхъ отпѣть на погостѣ:
Царитъ въ каждомъ бѣдномъ жилищѣ —
Кладбище и т. д.
Или вотъ маленькая піеска, въ которой онъ говоритъ о своемъ внутреннемъ мірѣ, но говоритъ коротко, не считая позволительнымъ для поэта занимать слишкомъ долго вниманіе публики анализомъ своихъ сердечныхъ ощущеній:
Ужъ я сердце свое хороню, хороню…
Умирай съ нимъ скорѣе любовь съумашедшая,
Всѣ надежды, желанья, все счастье прошедшее,
Какъ покойниковъ — все я теперь хороню.
Пусть живетъ только мирно голубка безцѣнная,
Та, которую я за себя не виню…
Позабывши меня, ты живи, незабвенная,
Я же сердце свое хороню, хороню…
Оттѣнокъ грусти въ этомъ стихотвореніи мы считаемъ весьма характеристичнымъ; намъ кажется, что въ послѣдующихъ произведеніяхъ г. Минаева должна проснуться въ немъ такая же грусть и по другому поводу, когда съ годами увидитъ онъ, что своимъ смѣхомъ и юморомъ онъ точно также и въ своей граждански-поэтической дѣятельности только хоронилъ все то, что отживало и умирало въ наше переходное время… Все новое, живое и свѣжее родится не для насъ; наслѣдникомъ нашимъ будетъ другое, коллективное лицо, которое еще только недавно призвано къ жизни и котораго не знаетъ ни г. Минаевъ — ни большинство изъ насъ, живущихъ искуственною, теоретическою и, такъ сказать, теплично-литературною жизнью… лицо это — народъ, къ которому лучшіе изъ насъ конечно всегда относились съ симпатіями, но симпатіи паши почти постоянно оказывались безплодными.
Колокольчики мои,
Цвѣтики степные!
Что глядите на меня
Темно-голубые?
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И о чемъ звените вы
Въ день веселый мая,
Средь некошенной травы.
Головой качая?
Конь несетъ меня стрѣлой
На полѣ открытомъ,
Онъ васъ топчетъ подъ собой,
Бьетъ своимъ копытомъ.
Колокольчики мои,
Цвѣтики степные,
Не кляните вы меня
Темно-голубые!
Я бы радъ васъ не топтать,
Радъ промчаться мимо,
Но уздой не удержалъ
Бѣгъ неукротимый!..
Вотъ начало первого стихотворенія А, К. Толстаго, которое намъ случилось прочитать лѣтъ десять тому назадъ, и за которое мы сразу полюбили его музу. Съ тѣхъ поръ прошло много времени, и мы постоянно весьма усердію слѣдили за его поэтическою дѣятельностью… Что же оказалось?
Оказалось, что А. К. Толстой далъ дѣйствительно нѣсколько стихотвореній, насквозь проникнутыхъ чисто русскою, народною струею, свѣжихъ и самобытныхъ, высказанныхъ тѣмъ языкомъ, какимъ будутъ высказываться будущіе русскіе поэты («Спѣсь», «Коль любить, такъ безъ разсудку», «Правда», «Ой, кабы Волга матушка» и т. д.)
Оказалось, что А. К. Толстой одаренъ тѣмъ чуткимъ пониманіемъ народа, какого мы лишены, и что еслибы онъ захотѣлъ, то могъ бы высказать атому народу многое такое, чего онъ не пойметъ, еслибы за такое высказываніе принялись мы. Для такого высказыванія у него, въ числѣ качествъ, его таланта, весьма много даже своеобразнаго, глубоко-русскаго юмора. Кто не знаетъ, какъ
У приказныхъ воротъ собирался народъ
Густо;
Говорилъ въ простотѣ, что въ его животѣ
Пусто.
— Дурачье! сказалъ дьякъ, изъ васъ долженъ быть всякъ
Въ тѣлѣ.
Еще въ думѣ вчера мы съ трудомъ осетра
Съѣли!
Оказалось, что народныя желанія, стремленія и надежды ему не чужды, что онъ былъ бы весьма доволенъ
Кабы всегда чарка доходила до рту!
Да кабы приказныхъ по боку да къ чорту!
Да кабы голодный всякій день обѣдалъ!
Да батюшка-бъ царь нашъ всю правду бы вѣдалъ!
Но оказалось въ тоже самое время, что поэтъ, стоя прямо подлѣ пути своего призванія, все плутаетъ подлѣ него:
Не одну видитъ дороженьку
И онъ станетъ, призадумается,
И пойдетъ впередъ, воротится,
Начинаетъ идти съизнова
И дорогою засмотрится и т. д.
т. е. другими словами: то уходитъ въ «область безпечальнаго созерцанія, то погружается въ темную непроглядь мистицизма, то рисуетъ безцвѣтные и безцѣльные пейзажи, то наконецъ (и это всего печальнѣе) поддакиваетъ карканью черныхъ вороновъ, которые застрекотали, какъ сорока Якова, что все зло въ жизни отъ молодежи, и въ поддакиваніи своемъ увлекается до того, что, обращаясь къ созданному имъ образу, произноситъ страшныя и на перекоръ всякому свѣту мысли и слова:
И на этихъ людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалѣй
Сучковатыя!
И все это только за то, что эти, но мнѣнію А. К. Толстаго слѣпорожденные не терпятъ „звона гуслярнаго.“
Все, чего имъ не взвѣсить, не смѣряти,
Все кричатъ они надо похѣрити,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И манеры (!!?) у нихъ дубоватыя,
И ученье-то ихъ грязноватое.
Но неужели на какое бы то ни было ученье, если бы оно и въ самомъ дѣлѣ, было грязновато (да и что у насъ есть безъ грязи?) можно подѣйствовать палкой… Неужели еще не живъ примѣръ того, сколько зла произвела палка, хотя бы между тѣми же „темно-голубыми колокольчиками?“ Чтобы кто не кричалъ, неужели же правда-то матушка безсильна перекричать кого бы то ни было, и неужели наконецъ самыя манеры, если онѣ дубоваты — могутъ быть преступленіемъ? Послѣднее-то вѣдь даже за абсурдомъ, за безсмыслицей. Съ первого появленія этого стихотворенія на страницахъ Русскаго Вѣстника, чему конечно былъ до-нельзя радъ этотъ маститый журналъ, и до новой встрѣчи съ нимъ въ изданіи А. К. Толстаго — мы смотрѣли и смотримъ на „Пантелея-Цѣлителя“ — какъ на ошибку, отъ которой даровитый его авторъ гляди, гляди и откажется, да и не можетъ не отказаться во имя самоуваженія къ лучшей сторонѣ своего духа… Онъ конечно увидитъ самъ, до какихъ крайностей довелъ его тотъ недавній переломъ въ его направленіи, который уже не позволяетъ ему сказать, какъ нѣкогда въ стихотвореніи
„Двухъ становъ небоецъ“,
… Подъ чьебъ ни сталъ я знамя,
Пристрастной ревности друзей не въ силахъ снесть,
Я знамени врага отстаивалъ бы честь,
и который довелъ его до того, что онъ самъ для новаго изданія своихъ стихотвореній покусился на свои прежнія вдохновенія, при дѣлывалъ къ нимъ концы (не пощадилъ даже колокольчиковъ) и измѣнялъ ихъ смыслъ и направленіе…
Пусть тотъ, чья честь не безъ укора
Страшится мнѣнія людей,
говоритъ разбираемый нами авторъ въ одномъ изъ своихъ стихотвореній. и поэтому мы увѣрены, что какъ бы горько не показалось ему все то, что мы считаемъ своею обязанностью высказать ему, съ нашей точки зрѣнія, онъ приметъ безъ раздраженія, такъ какъ то, что мы хотимъ высказать, составляетъ для насъ святую правду, и мы все еще ждемъ и надѣемся, что г. Толстой найдетъ наконецъ., ну хоть тѣ рукавицы, которыя торчатъ у него за пенсомъ, а онъ ихъ по ищетъ, говоря:
Не знаю, направо, налѣво-ль идти.
Графъ А. К. Толстой, ко нашему мнѣнію, — талантъ свѣжій и самобытный, по онъ до сихъ поръ не созналъ еще своихъ силъ и проявился еще не въ полномъ блескѣ. На все, что до до сихъ поръ произвелъ авторъ, мы смотримъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ, чисто народныхъ русскихъ стихотвореніи и нѣкоторыхъ сказочныхъ и историческихъ преданіи, переданныхъ имъ со всѣмъ подобающимъ мастерствомъ (Волки, Чужое горе, Князь Михаилъ Репнинъ, Старицкій Воевода, — и только) не больше, какъ на этюды, изъ которыхъ даже не всѣ удачны, а нѣкоторыя весьма и весьма неудовлетворительны или даже плохи. Приведемъ, чтобы мнѣнія наши не показались голословными, примѣры того и другого.
Вотъ напримѣръ этюдъ, который мы считаемъ весьма удачнымъ но образу и по чисто русской манерѣ выраженія:
Не брани меня, мой другъ,
Гнѣвъ твой выразится худо;
Онъ мнѣ только нѣжитъ слухъ,
Я слова ловить лишь буду,
Какъ они польются вдругъ,
Такъ посыпятся, что чудо, —
Точно падаетъ жемчугъ
На серебряное блюдо!
А вотъ другой, замѣчательный по правдѣ мысли, и по близости къ тому направленію, которое достойно таланта А. К. Толстаго:
Тебя такъ любятъ всѣ; одинъ твой тихій видъ
Всѣхъ дѣлаетъ добрѣй и съ жизнію миритъ.
Но, ты грустна. Въ тебѣ есть скрытое мученье.
Въ душѣ твоей звучитъ какой-то приговоръ,
Зачѣмъ твой ласковый всегда такъ робокъ взоръ,
И очи грустные такъ молятъ о прощеньи.
Какъ будто солнца свѣтъ, и вѣшніе цвѣты,
И тѣнь въ полночный зной, и шепотъ по дубравамъ.
И даже воздухъ тотъ, которымъ дышешь ты,
Все кажется тебѣ стяжаніемъ неправымъ.
Въ примѣръ плохихъ стиховъ можно привести всѣ переводныя стихотворенія А. К! Толстаго (за исключеніемъ переводовъ изъ Шенье) изъ Байрона, Гейне и Гервега; всѣ они (ихъ впрочемъ и немного) слабы и незначительны но выбору (стихотворенія Гервега напр. просто безсмысленны и жалки по выполненію. Изъ оригинальныхъ слабы очень многія, а особливо рабскія подражанія Фету (какъ напр. 12-й крымскій очеркъ) и другимъ постамъ, изъ которыхъ нѣкоторыя составляютъ просто какой-то перефразисъ извѣстныхъ стихотвореній. Напр. не угодно ли послушать:
Какъ чудесно хороши вы,
Южной ночи красоты:
Моря синяго извивы
Лавры, скалы и цвѣты!
Но мѣшаютъ мнѣ немножко
Жизнью жить средь этихъ странъ
Скорпіонъ, сороконожка
И фигуры англичанъ.
Кто не вспомнитъ при этомъ Пушкинскаго: Все же мнѣ васъ жаль немножко. Кромѣ того это стихотвореніе изъ передѣланныхъ авторомъ. Написано оно было въ крымскую воину и тогда послѣднею строчкою было
И мундиры англичанъ.
Понятно, что въ то время вражескіе мундиры и мозолили глава, и мѣшали жить каждому русскому, но какъ просвѣщенному чело вѣку дойти въ наши дни до такого узко-національнаго взгляда, что ему могутъ быть противны самыя фигуры представителей чуждой народности — признаюсь непонимаемъ и конечно, къ нашему счастію, никогда даже не поймемъ!
Слабы, между прочимъ стихотворенія мистическія (О не спѣши туда!), особенно тѣ, въ которыхъ авторъ захочетъ щегольнуть остроуміемъ, совершенно ему несвойственнымъ, такъ что впадаетъ въ… такой тонъ:
Вы все любуетесь на скалы,
Одна природа васъ манитъ,
И возмущаетъ васъ не мало
Мой деревенскій аппетитъ.
Но взглядъ мой здѣсь иного рода,
Во мнѣ лицепріятья нѣтъ:
Ужели вишни не природа, (!!)
И тотъ, кто ѣстъ ихъ — не поэтъ?
Нѣтъ, нѣтъ, названія вандала,
Отъ васъ никакъ я не приму:
И Ифигенія ѣдала,
Когда она была въ Крыму!
Впрочемъ это самое плохое стихотвореніе, послѣ „Пантелея“ во всей книгѣ. Намъ лично оно еще и потому особенно нелюбо, что но сходству тона вызвало въ нашей памяти нѣкоторый экспромтъ, слышанный нами въ дѣтствѣ., и изрѣченіе котораго народной молвой приписывается нынѣ… кажется еще живущему піитѣ Борису Федорову. Этотъ маститый виршеслагатель былъ однажды въ числѣ другихъ лицъ приглашенъ хозяиномъ какого-то рыбнаго садка на большой обѣдъ, происходившій на самомъ садкѣ. За радушіе хозяина, онъ отблагодарилъ его такой, виршей:
Обѣдаемъ мы на водѣ,
Обѣдъ чудесный, безподобный,
Но роскошь мы найдемъ вездѣ,
А гдѣ хозяинъ есть подобный?
Но… извиняясь передъ А. К. Толстымъ за эти случайныя сближенія — перейдемъ къ дѣлу.
Почему разбираемый нами авторъ, при всѣхъ достоинствахъ своего таланта,.не сдѣлалъ того, чего можно бы было отъ него ожидать, и не занимаетъ въ русской поэзіи того почетнаго мѣста, которымъ легко могъ бы завладѣть? Мы причины этого видимъ въ самомъ складѣ его ума, въ самомъ строѣ его міросозерцанія. Разумѣется, не зная его лично, мы выводимъ всѣ наши предположенія изъ его произведеніи, хотя, намъ и кажется, что мы недалеки отъ истины. Мы полагаемъ, что въ его душѣ, какъ-въ душѣ того симпатическаго лица, къ которому онъ обращается въ своемъ стихотвореніи: „Тебя такъ любятъ всѣ“
…. есть скрытое мученье,
Звучитъ какой-то приговоръ,
который только изрѣдка, въ свѣтлыя минуты, позволяетъ ему сказать о себѣ:
Мой трезвый умъ открытъ для сильныхъ вдохновеній,
и вслѣдствіе котораго онъ болѣе мыслитель, нежели дѣятель, но мыслитель опять таки не въ томъ родѣ, представителемъ котораго въ русской поэзіи былъ Баратынскій, а скорѣе такой, — какимъ былъ нѣкогда авторъ „Мірозданія“ Соколовскій, т. е. преобладающимъ элементомъ котораго не строгая философская система, а расплывающійся и неопредѣленный мистицизмъ. Мистицизмъ — вотъ, по нашему мнѣнію, отгаданное слово неполноты А. К. Толстаго и тѣхъ противорѣчій, которыя одолѣваютъ его и препятствуютъ ему дѣйствовать, и направляютъ его мысль къ той дорогѣ, на которой возможны „Пантелеи“. Съ нашей точки зрѣнія это оправдываетъ, а не обвиняетъ А. К. Толстаго во всѣхъ его увлеченіяхъ, такъ какъ объясняя съ одной стороны прежнюю его безцвѣтность и нерѣшительность, даетъ и ключъ къ уразумѣнію того, какъ при переломѣ, вызванномъ въ его міросозерцаніи разными внѣшними событіями, онъ бросился, не разбирая, въ самую хлябь ультрамантонской исключительности и нетерпимости… Онъ самъ говоритъ:
Такъ. Въ безпредѣльное влекома,
Душа незримый чуетъ міръ,
И я не разъ, подъ голосъ грома,
Быть можетъ, строилъ свой псалтырь.
Но я не чуждъ и этой жизни…
И за это, что онъ только не чуждъ — она ему вполнѣ и подается. Этотъ мистическій элементъ взошелъ незаконно и въ его творчество, такъ что въ одномъ изъ своихъ стихотвореній онъ называетъ всѣ волненія міра ложными.
Что въ своей мелкой жизни, онъ
Смертной жизнію дыша,
Глядитъ съ любовію на землю,
Но выше просится душа,
Это говоритъ онъ самъ; что вообще въ своемъ міросозерцаніи онъ имѣетъ полнѣйшее право во имя свободы сознанія глядѣть на жизнь какъ ему угодно — мы уже, конечно, не станемъ оспаривать, не при земной дѣятельности, мы думаемъ, слѣдуетъ сообразоваться и съ тѣми требованіями, какія предъявляютъ жизнь и земное искуство. Иначе писатель становится внѣ людской дѣятельности и не заслуживаетъ земной критической оцѣнки. Мы молиться, ни вѣровать въ странныя мистическія мечты, подобныя вызваннымъ авторомъ въ его прологѣ къ драматической поэмѣ „Донъ-Жуанъ“ — никого обязывать нельзя[2]. Это чистѣйшіе акты личнаго сознанія человѣка; — но отношенію къ нимъ жизнь вправѣ предъявить поэзіи такое требованье:
Молчи, скрывайся и таи
И мысли, и мечты свои
особливо, если имѣешь возможность и силу дѣйствовать для будущаго…
Но и способность дѣйствовать подкашивается мистицизмомъ въ самомъ источникѣ мысли. Сознательное безсиліе ярко высказываетъ А. К. Толстой въ цѣломъ рядѣ» стихотвореніи. Такъ къ стихотвореніи: «Господь, меня готовилъ къ бою», онъ говоритъ:
… И устаю,
Я вышелъ въ поле безъ кольчуги,
И гибну, раненный въ бою.
Въ стихотвореніи «Въ совѣсти искалъ я долго обвиненья» онъ высказываетъ всю драму, которую самъ на себя напускаетъ и заставляетъ себя выносить. Въ немъ есть истинно страдальческія строки:
Чисты мои мысли, чисты побужденья,
А на свѣтѣ жить мнѣ тяжело и больно
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждый звукъ неяснымъ мнѣ звучитъ упрекомъ.
Залегло глубоко смутное сомнѣнье,
И душа собою вѣчно недовольна;
Нѣтъ ей приговора, нѣтъ ей примиренья,
А на свѣтѣ жить мнѣ тяжело и больно!
Согласить я силюсь, что несогласимо.
Но напрасно разумъ бьется и хлопочетъ… *)
- ) Противъ такого состоянія есть лекарства, можетъ быть нѣсколько и героическія, но за то дѣйствительныя. Мы указали бы, какъ на таковые, ну хотя на «Основныя начала» Спенсера.
А въ одномъ изъ нихъ, великолѣпномъ по формѣ (Хорошо братцы, тому жить на свѣтѣ) онъ возводитъ даже нерѣшительность — въ главнѣйшее человѣческое достоинство…
Но мы стали разбирать графа Толстого такъ подробно, что пожалуй эдакъ никогда не кончишь… При всемъ нашемъ къ нему сочувствіи, мы не можемъ не сказать подъ конецъ нашей статьи, что А. К. Толстой еще не вполнѣ опредѣлился, и что вся его поэтическая будущность и значеніе въ народѣ находится еще доселѣ in spe… Все, конечно, зависитъ отъ того, какъ онъ совладѣетъ съ своимъ мистическимъ настроеніемъ, и оно ли его осилитъ, или онъ осилитъ его. Множество данныхъ, по нашему мнѣнію, что побѣда останется за поэтомъ. Онъ такъ здраво смотритъ на жизнь и все существующее, когда временно освобождается изъ-подъ пагубнаго для себя вліянія, что такъ и хочется ему сказать его же превосходными стихами:
Ой честь ли то молодцу ленъ прясти?
А и хвала ли боярину кичку носить?
Воеводѣ по воду ходить?
Гусляру-пѣвуну во приказѣ сидѣть,
Во приказѣ сидѣть, потолокъ коптить?
Или, прибавимъ, мучить и обезсиливать себя и свою мысль метафизико-мистическими настроеніями, когда кругомъ закопаетъ такая живая, здоровая жизнь, когда занимается румяная "зорька народная, " когда
Еще работы въ жизни много,
Работы чистой и святой.
Ой какъ бы ему, гусли бъ звонкія!
Ой въ луга бъ ему, во зеленый боръ,
Черезъ рѣченьку, да въ темный садъ.
Гдѣ соловушко на черемушкѣ
Цѣлу ноченьку на пролетъ поетъ.
Да, притомъ и взяться за дѣло, порѣшивъ однажды навсегда съ старыми сомнѣніями, порѣшивъ такъ, чтобы: это было не вполовину, а навсегда и беззавѣтно, чисто по-русски, и какъ онъ самъ выражается:
Коль рубнуть, такъ ужь сплеча!
И тогда, по нашему мнѣнію, А. К. Толстаго ожидало бы завидное значеніе въ русской поэзіи.
- ↑ Въ этомъ же журналѣ помѣщенъ и романъ А. К. Толстаго «Князь Серебряный», произведеніе очень посредственное.
- ↑ Вѣрный своему увлеченію, въ этой поэмѣ авторъ заставляетъ чорта говорить чуть не писарскимъ языкомъ и виршами, въ родѣ розенгеймовскихъ. Что за наивный пріемъ, достойный временъ первыхъ драматическихъ мистерій! Какъ мелокъ и Донъ-Жуанъ съ русской точки зрѣнія, если даже такой чортъ можетъ имѣть на мело вліяніе.