Бесталанный (Потехин)/РС 1859 (ДО)

Бесталанный
авторъ Николай Антипович Потехин

Опубл.: 1859. Источникъ: az.lib.ru • Повесть из простонародного быта.

БЕЗТАЛАННЫЙ. Повѣсть изъ простонароднаго быта. (Посвящается В--ю А--чу К--ву.)

ГЛАВА I.

— Что ты мнѣ молвилъ, а? Что-о?… На родителя ты руку поднялъ…. Ну, Миколка, помни же ты, помни!…. Окромя того, что ты супротивничалъ…. Я тебѣ покажу, отецъ я тебѣ, али чужакъ, задыхающимся отъ гнѣва голосомъ проговорилъ крестьянинъ своему сыну и направился къ избной двери.

— Кузьма Петровичъ, радѣльщикъ, смилуйся ты надъ нимъ. Что еще аль!… Ужь Богъ его вѣдаетъ, что съ нимъ попритчилось; видишь, онъ и себя-то не помнитъ, не токма что…. Прости ты его, помилуй, забымшись это онъ тебѣ молвилъ…. Кланяйся Миколаха въ ноги отцу-то, винись, говорила мать, преграждая мужу выходъ изъ избы.

Сынъ, малый лѣтъ пятнадцати, стоялъ въ углу избы, блѣдный, дрожащій, изподлобья посматривая на отца.

— Пусти ты меня, пусти-и!… Что съ нимъ толковать; вишь ровно звѣрь смотритъ…. Ничего…. отцовской рукой брезгуетъ, пусть чужой отвѣдаетъ…. Пусти-и! сурово сказалъ Кузьма, оттолкнулъ отъ себя жену и вышелъ изъ избы, сильно хлопнувъ за собой дверью.

— Ну куда ты угодилъ, а? со слезами начала мать, подходя къ сыну…. Что ты это надѣлалъ, а? Отцовской руки на себѣ не перенесъ. Эко дѣло, подумаешь, ну хоть бы онъ тебя и поучилъ маненько; а то ну-ка ты что отцу родному молвилъ — не трошь де, поди прочь! Да опосля этось и виниться не хочешь, а? Повинись, Миколаюшка, ну ужь что дѣлать-то!… На то онъ и отецъ, чтобъ учить. Вѣдь онъ себя не пожалѣетъ, ужь такой ндравъ у него…. А ты поклонись отцу-то земно, можетъ и помилуетъ. На утрее-то и сходи, а теперь не замай — спать ложится…. Повинишься, а?… Молви мнѣ: повинишься?

— Ну — у! отвѣтилъ неопредѣленно Николай и пошелъ къ двери.

— Куда ты? Али теперь повиниться-то хочешь, подь съ Богомъ!…

— Нѣту, я спать…. въ сарай.

— А поисть-то ничего не хочешь? Проголодаешься къ утрею; перекусилъ бы чего.

Николай, вмѣсто отвѣта, махнулъ рукой и вышелъ изъ избы.

— Охъ горя, горя, тужила Аграфена, когда сынъ вышелъ. Экой отецъ, а? Что дѣлать, коли Господи-то чего не далъ… Колоткомъ-то, да биткомъ ничего не надѣлаешь…. Ни къ какому дѣлу не пригоденъ. Вѣдь не отъ него эта безталанность-то, отъ Господа…. Эку радость во всю-то жизнь жизненскую вижу…. Горькая моя доля, постылая…. Послѣднія слова она проговорила влѣзая на палати; вскорѣ одинъ храпъ раздавался по избѣ.

---

Такая сцена происходила въ домѣ Кузьмы Петрова, старосты села Стракова. За хорошаго человѣка слылъ между крестьянами Кузьма Петровъ. Двадцать лѣтъ, какъ онъ сидитъ въ старостахъ и не запомнятъ Страковцы, чтобъ сдѣлалъ что онъ не по правдѣ, не по истинѣ. Честный онъ мужикъ, прямой, не лихоимецъ, не воръ; уважаютъ его крестьяне и боятся; крутенекъ, говорятъ они, Кузьма Петровъ, да за то, Богъ съ нимъ, человѣкъ онъ справедливый, правду матку любитъ, на кривдѣ не выѣзжаетъ. Бѣда одна въ старостѣ — въ бѣдность онъ не вѣритъ. Откуда эта бѣдность, говоритъ онъ мужикамъ, и самъ же отвѣчаетъ: отъ лѣни; а лѣнь объясняетъ онъ отъ того, что языку волю даютъ, а работу забываютъ. А ужь куда какъ не долюбливаетъ бѣдныхъ Кузьма; на бѣдномъ онъ втрое болѣе спрашиваетъ противъ богатаго; богатый, разсуждалъ онъ, и себѣ и ближнему полезенъ, господамъ вѣрный слуга, а бѣдный и себѣ врагъ и ближнему зараза и барамъ въ тягость. Богатаго-то и поберечь надо, а бѣднаго, что траву дурную, изъ поля вонъ. И въ двадцать лѣтъ своего набольшества, перевелъ онъ эту дурную траву во царевы полки, — наборы помогли ему въ этомъ. Отъ того видно онъ въ бѣдность не вѣрилъ, что самъ онъ мужикъ богатень. Въ любой окрестной деревнѣ спросите объ немъ, всякій его знаетъ. Скопилъ онъ себѣ денежку бережьемъ, да умомъ, ремесломъ онъ ни какимъ отъ роду не занимался, торговать не торговывалъ, а видно въ самомъ дѣлѣ, онъ мало воли языку давалъ, но только стали его закромы полны, да и копѣйка завелась на черный день. Тысячникомъ звали его мужики въ околодкѣ.

Начетчикъ былъ Кузьма и по воскреснымъ днямъ читалъ Сирахову Премудрость. Не пропускалъ онъ по воскреснымъ днямъ ни обѣдни, ни завтрени; но милостыню подавалъ съ разборомъ. Помогалъ онъ мужику, коли видѣлъ, что бѣда приключалась не отъ него самаго, а отъ гнѣва Божьяго. Крутъ Кузьма и не сговорчивъ и своеобыченъ; всѣхъ онъ мѣрялъ на свой аршинъ, самъ онъ работалъ до поту лица и хотѣлъ, чтобъ все вокругъ него трудилось до упаду. Скупъ онъ былъ и роскоши ненавидѣлъ въ мужикѣ. Не запомнятъ Страковцы, чтобъ когда нибудь онъ вырядился въ синій кафтанъ; попа знаютъ и въ рогожѣ, говаривалъ онъ. Врагъ онъ всѣхъ хороводовъ и гуляній; онъ во всѣхъ видѣлъ себя и себя ставилъ примѣромъ для всѣхъ.

Странное прозвище у Кузьмы Петрова — Красный. Богъ вѣсть, кто и за что далъ такое прозваніе Кузьмѣ. Самъ онъ лицемъ смуглый, волосомъ черный, жена его баба не то, чтобы снѣговидной бѣлизны. Говорятъ, у него дѣдушка былъ красенъ волосомъ и лицемъ; по немъ, можетъ быть, дали ему такое прозваніе. Это бываетъ. Такъ, напримѣръ, одна барыня въ сосѣднемъ Стракову сельцѣ дала одному изъ мужиковъ названіе Телемака, на основаніи его склонности къ безпашпортнымъ путешествіямъ; съ тѣхъ поръ весь его родъ зовется Телешовыми. Да не въ томъ дѣло! Пятнадцать лѣтъ, какъ женился Кузьма; женился онъ не по любви, не по увлеченію, а потому, что всѣ люди женятся, надо было и ему обзавестись домкомъ, отецъ съ матерью ветхи стали, стары; надо было ему молодую хозяйку въ домъ. Зналъ онъ на селѣ Аграфену бой-дѣвку; ткать ли, прясть ли, лѣтнія ли работы справлять, Аграфена всѣмъ взяла; одинъ водился за ней грѣшокъ — языкомъ почесать любила, слово на привязи не держала; Кузьма не смотрѣлъ на это много; женой будетъ, думалъ онъ, попривыкнетъ и смалчивать станетъ.

Въ выборѣ жены онъ не ошибся; ввелъ въ домъ бабу работяху. Не мало дивовались въ селѣ Аграфенѣ, откуда что у бабы бралось. Лѣтнимъ дѣломъ она и печь истопитъ, варево сваритъ, пироговъ напечетъ; все въ домѣ приберетъ, перемоетъ, выйдетъ въ поле не рано, а сдѣлаетъ много, всѣхъ бабъ опередитъ. Много слезъ пролила Аграфена въ первые годы замужства. Она была бабочка смазливая, молодая, веселая; ей бы какъ въ праздникъ въ хороводъ выйти, смотришь Кузьма и гонитъ ее домой, да еще поученье такое женѣ сдѣлаетъ, что бѣдняжкѣ стыдно на людей взглянуть, глаза поднять. Загонялъ онъ бабу до того, что изъ веселой, живой, она сдѣлалась какой-то робкой, запуганной, вѣчно жалующейся на горькую судьбу свою. Но не смотря на это, хозяйство ихъ шло въ гору и чаще откладывалась копѣйка лишняя. Черезъ годъ послѣ женитьбы, имъ Богъ даровалъ сынка, на другой — втораго. Перваго назвалъ Кузьма — Васильемъ, втораго Николаемъ. Росли и крѣпли мальчики вмѣстѣ, дѣля пополамъ и дѣтское горе и дѣтскую радость. До десятилѣтняго возраста они мало чѣмъ разнились другъ отъ друга. Вмѣстѣ лазили въ горшокъ съ кашей и пачкали себѣ и безъ того грязныя рожицы; вмѣстѣ играли въ снѣжки по зимамъ и лѣтомъ баландались вмѣстѣ въ одной грязной лужѣ. Съ десятилѣтняго возраста въ нихъ замѣчалась большая перемѣна. Вася смотрѣлъ тихимъ, робкимъ мальчикомъ, Николаша озорничалъ на всю деревню. Въ первомъ проглядывала какая-то домовитость, крохоборство.

Пойдетъ ли отецъ лошадь запрягать, — Вася непремѣнно ужъ тащитъ или хомутъ или седелку; матери случится корову доить, — Вася несетъ матери подойникъ. Николашу-же цѣлый день въ избу калачемъ не заманишь, вырѣжетъ онъ себѣ изъ рябины дудку, убѣжитъ, не оглядываясь, съ утра въ лѣсъ и дудитъ себѣ до самаго обѣда; послѣ обѣда ускользнетъ отъ отца, отправится съ поля на Волгу, спуститъ въ нее ноги гдѣ нибудь, присѣвши на камень, и поетъ себѣ во все горло до поздней ночи калину съ малиной. Знакомъ былъ Николаю за такія продѣлки зеленый березнякъ, да съ него все какъ съ гуся вода, отплачется, накричится, да опять въ лѣсъ или на Волгу. Задумывался Кузьма, глядя на сыновей своихъ, когда ужь ихъ возрастъ подходилъ къ шестнадцати годамъ, когда мальчикъ поль тягла начинаетъ барину править, когда баринъ, заботящійся о умноженіи населенія въ своемъ имѣніи, собственноручно ставитъ противъ его имени крестикъ и противъ имени какой нибудь дѣвушки, достигшей четырнадцатилѣтняго возраста, и похлопывая по ревизской сказкѣ самодовольно, говоритъ: еще пара, еще тягло, а тамъ и новая душа! И въ этотъ полугражданскій возрастъ нашего крестьянина, Николай ни къ какому дѣлу не былъ пригоденъ. За всякое дѣло онъ брался съ охотой, но какъ скоро осиливалъ его, освоивался съ нимъ, то кидалъ и больше никогда не принимался за него. Тупѣе брался Вася за то же дѣло, труднѣе и долѣе ознакомлялся съ нимъ, и сдружался потомъ съ этимъ дѣломъ, роднился какъ-то съ нимъ. Послѣдній обѣщалъ въ себѣ втораго Кузьму, въ Николашѣ же проглядывало что то не мужицкое, не грубое и не одно чувственное; иногда онъ, лежа на травѣ, заслушивался далекой пѣсни; идучи по полю съ бороной, онъ засматривался на заходящее солнце и багряную зарю; въ такія минуты невольно летѣла съ языка его пѣсня. До того любилъ онъ эту пѣсню, что среди работы кидалъ и борону и лошадь среди поля и бѣжалъ къ поющимъ, будь они хоть за двѣ версты отъ него. Надо правду сказать, сильно поучивалъ его Кузьма за такія продѣлки. Николай терпѣливо сносилъ это. Въ описанный нами вечеръ, было Николаю такое-же родительское поученье, и Богъ знаетъ почему, онъ не снесъ въ этотъ разъ такого наставленія, а принялъ оборонительное положеніе, всталъ противъ родительской власти. Можетъ быть потому, что безталаннымъ его величали во всемъ селѣ, можетъ быть!

---

На слѣдующее утро Кузьма вошелъ къ сыну въ сарай, когда тотъ еще покоился богатырскомъ сномъ. Остановился Кузьма передъ спящимъ Николаемъ и долго смотрѣлъ на него; вставай! сказалъ онъ, вдругъ какъ бы опомнясь, или, можетъ быть, подавляя отцовское чувство — любви, жалости къ сыну. Мгновенно, какъ бы пораженный электрическимъ ударомъ, судорожно вскочилъ на ноги Николай. Подемъ со мной! отрывисто сказалъ Кузьма. Николай поспѣшно, не безъ робости, накинулъ на плечи кафтанъ, надѣлъ шапку и вышелъ изъ сарая вмѣстѣ съ отцемъ. У сарая стояла лошадь, запряженная въ телѣгу.

— Садись! произнесъ Кузьма, влѣзая въ телѣгу.

— Батюшка!… выговорилъ было Николай; но отецъ прервалъ его просьбу такимъ суровымъ ну! что Николай безъ дальнихъ объясненій сѣлъ въ телѣгу. Шажкомъ двинулась лошаденка, они проѣхали гумно и выѣхали было уже на околицу, какъ вдругъ изъ за угла крайняго въ селѣ овина выбѣжала Аграфена. Съ воплями и рыданіями кинулась она прямо на лошадь.

— Батюшка, кормилецъ, Кузьма Петровичъ, куда ты свое малое дѣтище везешь, погубишь ты его; смилуйся, своя чай кровь, вопила Аграфена, цѣпляясь за поводья. Кузьма сошелъ съ телѣги, осторожно отвелъ жену къ сторонѣ, и потомъ въ два прыжка очутился опять въ телѣгѣ и понукалъ лошадь. Запрыгала по колеямъ телѣга, затреножила, какимъ-то особеннымъ галопомъ, понеслась лошаденка и бѣдная мать порывисто бѣжала за удаляющимися мужемъ и сыномъ.

— Схватите вы его, ай батюшки, сердечушко…. убьетъ онъ его, убьетъ! Забыла Аграфена, что ее никто не слышитъ, никто ей не поможетъ; запуганное женское воображеніе увѣряло ее въ томъ, что Кузьма строгій и суровый, привыкшій къ общему уваженію, къ общей покорности, не потерпитъ въ сынѣ супротивника отцовской власти и убьетъ его.

Но вотъ круто повернула лѣсомъ телѣга, взвилась сѣрымъ столбомъ пыль по дорогѣ и Кузьма съ сыномъ скрылись изъ глазъ Аграфены. Какъ снопъ, повалилась на пыльную землю бѣдная мать и вѣтеръ отнесъ крикъ почти безчувственной уже Аграфены совершенно въ противуположную сторону удаляющемуся Николаю.

ГЛАВА II.

Поздно вечеромъ измученная лошаденка тихой рысцой ввезла Кузьму въ богатое, торговое село Вьюшково; на концѣ улицы Кузьма остановилъ ее, медленно слѣзъ съ телѣги, оглядѣлся кругомъ — улица была пуста, взялъ подъ уздцы лошадь и подвелъ къ одному изъ домовъ.

— Кумъ Власъ, а кумъ Власъ! кричалъ Кузьма, постукивая кнутовищемъ по рамѣ избнаго окошка, — отвѣта не было. Кузьма усилилъ удары, окно отворилось и изъ него высунулась повязанная платкомъ голова.

— Кто тута? спрашивала высунувшаяся.

— Кумъ Власъ дома? въ свою очередь спросилъ Кузьма.

— Власъ-то?.. нѣту-ти… На что тебѣ-ко его?

— Гдѣ-жь онъ? сурово спросилъ Кузьма.

— Власъ-то?… нѣту молъ, нѣту. На что тебѣ большака-то? съ недовѣрчивостію спрашивала хозяйка дома.

— Я тебя спрашиваю, гдѣ-жь онъ, ну! возвышая голосъ, сказалъ Кузьма.

— Власъ-то… Къ Воняченскому барину уѣхалъ, колеса увезъ, — отягать присылали… Да на что тебѣ его?….

— Надо, рѣзко перебилъ ее Кузьма, и немного помолчавши, промолвилъ: все едино, отворяй ворота.

— Да никакъ изъ Красавина, Кузьма Петровичъ, ась?

— Ну-у! сквозь зубы промычалъ Кузьма.

— Тотчасъ, тотчасъ отопру, родной. Мнѣ старымъ дѣломъ и не въ домекъ, слышу, ровно бы голосъ-то Кузьмы Петровича, а въ теми-то въ лицо признать и не могу, ровно…

— Нечего калякать-то, отпирай! перебилъ ее съ сердцемъ Кузьма.

— Тотчасъ, тотчасъ, батюшка! Голова скрылась. Чрезъ нѣсколько минутъ, въ окошкѣ этой избенки сверкнулъ огонекъ, а потомъ и ворота со скрыпомъ отворились. Кузьма въѣхалъ на дворъ. Курицы, пробужденныя шумомъ въѣхавшей телѣги, тяжело перелетѣли съ одного нашеста на другой, а страдающій безсонницей пѣтухъ привѣтствовалъ нежданнаго гостя своей оглушительной, однообразной пѣсней.

— Добро пожаловать, кланяясь говорила приземистая, рябая старуха, освѣщая дворъ дымно пламенѣющей лучиной. Изъ какихъ мѣстъ Богъ несетъ, все ли по добру, по здорову? Ай, батюшки, отцы родные, вскричала она, чтой-то это у тебя въ телѣгѣ-то, никакъ человѣкъ лежитъ. Не надѣлалось ли что съ тобой путемъ-то, дорогой?

— Слава Богу, ничего, съ неудовольствіемъ отвѣтилъ Кузьма, распрягая лошадь.

— Такъ кто-жъ этотъ-то? спросила старуха.

— Миколка! сквозь зубы отвѣтилъ Кузьма и вывелъ лошадь изъ оглоблей. Сѣно есть? спросилъ онъ.

— Какъ не быть, батюшка! Да за что-жь ты его голубчика по рукамъ то перевязалъ?.. Али дѣтскимъ дѣломъ укралъ что?

— Такъ надо; гдѣ у тебя сѣно-то?

— А вонъ тамъ въ забенькѣ, въ уголку. Старуха показала пальцемъ темный уголъ двора.

— Такъ что-жъ ты его, роднаго не ослабодишь, продолжала она.

Кузьма не отвѣчалъ и повелъ лошадь къ сѣну.

Старуха робко подошла къ телѣгѣ, она подозрѣвала что-то недоброе, заглядывала въ телѣгу, освящая ее лучиной. Николай лежалъ въ глубинѣ телѣги, вверхъ лицомъ, руки были скручены у него позади спины, шапка валялась въ ногахъ; всклокоченные, какъ видно, чужой рукой волосы закрывали до половины его лице.

— Миколаюшка, а Миколаша? робко спрашивала Акулина, такъ звали хозяйку, подозрѣвая въ Николаѣ убитаго.

Николай подумалъ было привстать, но силы измѣнили ему, онъ упалъ опять навзничь въ телѣгу.

— Аль тебѣ не ловко, болѣзный, дай-ка я поправлю тебѣ, развяжу рученьки-то, соболѣзнуя говорила старуха.

— Не трошь его! повелительно вскричалъ Кузьма, услышавши намѣреніе старухи.

— Веди въ избу! сказалъ онъ, подходя къ телѣгѣ.

— А его-то какъ?… неужто такъ покинешь, чай избился онъ ѣдучи, смотри: силушки нѣтъ подняться.

— Пойдемъ въ избу, рѣзко проговорилъ Кузьма. Акулина взглянула еще разъ на Николая, — ей стало жаль его. Она обратилась съ рѣчью къ Кузьмѣ.

— Лѣто, — лѣто, а все ночь-то холодная, иззябнетъ онъ, глядь-ко, вѣдь въ одномъ кафтанишкѣ лежитъ.

— Ничто ему. Какъ бы убѣжать не хотѣлъ, въ избѣ бы теперь спалъ. Подемъ!

Кузьма и Акулина скрылись за низенькой избной дверью. На дворѣ настала темнота и тишина, Николай лежалъ въ телѣгѣ съ открытыми глазами. Въ головѣ его было какъ-то пусто, дрожь пробирала его до костей, онъ силился заснуть и не могъ; нѣсколько разъ пробовалъ онъ поворотиться съ одного бока на другой, но каждое движеніе наносило ему такую боль, что онъ вскрикивалъ. Среди ночи, когда Николай, какъ говорятъ, позабылся, кто-то подошелъ къ нему, развязалъ руки, стащилъ съ телѣги и проводилъ въ избу. Спи! сказалъ освободитель; по голосу Николай узналъ отца. Какъ ни силился Кузьма побѣдить въ себѣ родительское чувство, но оно взяло верхъ и вотъ почему онъ привелъ сына въ избу. Николай сунулся на первую лавку и заснулъ богатырскимъ сномъ. На другое утро разбудилъ его толчекъ въ плечо; онъ судорожно вскочилъ съ лавки; передъ нимъ стоялъ отецъ и массивный Власъ. Николай зналъ Власа — кузнеца еще въ первые дѣтскіе годы. Кузнецъ былъ страшилищемъ для всѣхъ мальчиковъ. Сажень безъ вершка росту, съ клинообразной сѣдой бородой, съ раскосыми, на выкатѣ, глазами, сутуловатый, вѣчно выпачканный сажей, смотрящій на свѣтъ Божій изъ подлобья, Власъ и не въ мальчикѣ производилъ непріятное, отталкивающее впечатлѣніе. Матери, крестьянки пугали неугомонныхъ ребятъ Кузнецомъ Власомъ, и въ цѣломъ околодкѣ среда мальчишекъ Власъ слылъ Кузнецомъ — букой. Надо добавить къ портрету Кузнеца еще то, что онъ во всѣхъ своихъ движеніяхъ было крайне угловатъ, поступь у него была такая, какъ будто онъ вмѣсто ногъ ставилъ на землю разомъ пудовъ десять; смотрѣлъ при разговорѣ всегда въ сторону, при отвѣтахъ всегда какъ-то грубо улыбался; а голосъ былъ у него такой сиплый, такой непріятный, что однажды жена сотскаго сказала ему: «что ты, батька, говорить не умѣешь, только ротъ раскроешь, такъ словно лѣшій на колѣнѣ берцу переломитъ.» Можетъ быть слышала жена сотскаго, какъ лѣшій на колѣнѣ берцу ломаетъ, а можетъ быть и не слыхала; но она имѣла право предполагать, что непріятно звучитъ у людей въ ушахъ, когда лѣшій примется березы на колѣнѣ ломать; на то онъ Лѣшій, чтобъ непріятное людямъ дѣлать.

Такъ вотъ каковъ былъ съ внѣшней стороны Кузнецъ Власъ.

— Вотъ тебѣ хозяинъ, указавъ на Кузнеца сказалъ Николаю Кузьма, уважай ему, слушайся, о побѣгѣ и думать забудь, перенимай его науку. Хорошо учиться станешь; на Петровки домой возьму, а то и не кажись лучше.

Кузьма взялся за шапку, помолился образамъ, потокъ обратился съ поклономъ къ Власу.

— Ну, Кумъ, прощенья просимъ, такъ ужъ… значитъ…. объ чемъ я тебѣ говорилъ, такъ такъ чтобъ и было.

— Такъ чтобъ и было… идіотически усмѣхаясь, отвѣтилъ Власъ.

Кузьма еще разъ перекрестился, отдалъ поклонъ всѣмъ присутствовавшимъ въ избѣ и вышелъ за двери, за нимъ послѣдовали Кузнецъ и старуха Акулина.

Николай бросился было вслѣдъ за отцомъ, но потомъ мгновенно обернулся назадъ и не сѣлъ, а почти упалъ на лавку.

Въ ушахъ раздавалась послѣдняя фраза отца: а то и не кажись лучше, мысль же Николая замерла на томъ, что онъ работникъ, батракъ.

— Хошь завтракать? раздался надъ самымъ ухомъ Николая сиплый голосъ кузнеца. Николай молчалъ, не до завтрака ему было.

— А не хошь, знать у тебя губа дура, на работу ступай, разомнись маненько, чѣмъ бариномъ-то сидѣть. Ступай за мной, насмѣшливо сказалъ Власъ и пошелъ вонъ изъ избы; за нимъ безсознательно побрелъ Николай.

Неподалеку отъ дома стоялъ какой то закоптѣлый, почернѣвшій сарай, это была кузница. Три рабочихъ били страшными молотами по раскаленному до бѣла желѣзу, когда взошли въ кузницу Власъ съ Николаемъ. Болѣзненно отдавались въ головѣ Николая эти удары молотами.

— Митяйка, отдайсь отъ мѣховъ, слышь уйди, вскричалъ Власъ.

Грязный, въ рубищѣ Митяйка отошелъ.

— Мотри, говорилъ Власъ, взявши Николая за рукавъ зипуна. Вотъ какъ качай, въ перемежку, не сильно, не вдругъ, а въ перемежку, какъ слѣдовать должно. Вотъ тебѣ дѣло. Примайсь, начинай.

Николай не слыхалъ наставленій Власа, онъ взялся машинально за дѣло. Дѣло не клеилось. Онъ поднялъ разомъ оба мѣха и вскричалъ отъ боли въ рукахъ, такъ сильно исколотило его дорогой.

— Чертъ, не такъ! съ какимъ-то дикимъ, звѣрскимъ взглядомъ вскричалъ Власъ, выбранилъ Николая еще крѣпчайшимъ словомъ и вмѣсто того, чтобъ вразумить малаго, сильно ударилъ его кулакомъ по затылку.

Этотъ ударъ возвратилъ Николая къ сознанію; онъ схватилъ близъ лежащій молотъ и кинулся вонъ изъ кузницы. Двое рабочихъ хотѣли было загородить ему дорогу, но поднятый молотъ и отчаянный взглядъ Николая заставили уступить ему выходъ изъ кузницы.

— Держи его, разбойника, держи! бѣшено кричалъ Власъ.

Тѣ-же двое работниковъ кинулись вслѣдъ Николаю. Послѣдній не пробѣжалъ и десяти саженъ, какъ отъ безсилія лежалъ на землѣ.

— Неси его, разбойника, въ сѣнникъ. Я тебя выучу, скорохода экого. Разъ другой поколочу, смирнѣй будешь. Такіе совѣты давалъ кузнецъ безчувственному Николаю. Сонъ принялъ опять въ свои объятія Николая, какъ только его внесли въ сѣнникъ и бросили на полъ. Этотъ день и ночь Николай не открывалъ глазъ.

На слѣдующее утро, путемъ поучивши Николая, Власъ отвелъ опять его въ кузницу и отдалъ его подъ строгій надзоръ рабочимъ. Николай принялся сначала за дѣло съ энергіей, но эта энергія скоро охладѣла въ немъ, въ барскомъ домѣ онъ такъ отвыкъ отъ работы, что самое легкое дѣло казалось ему чуть не каторжнымъ. Тяжелой, убійственной жизнью показалась Николаю жизнь кузнеца. Жаркая, душная атмосфера кузницы, грязь, чернота, повседневное однообразіе, вѣчно раскаленное желѣзо, подниманіе и опусканіе мѣховъ, крики рабочихъ, брань, суровость хозяина, все это опротивѣло Николаю. Жизнь внѣ кузницы представляла не болѣе отраднаго, она была чисто животнымъ отправленіемъ. Приходилъ Николай съ работы; рябая, впрочемъ добрая хозяйка подвигала ему и еще тремъ рабочимъ большую чашку со щами. Щи уничтожались мгновенно, за ними слѣдовала каша, за кашей — обремененіе желудка, дальше послѣобѣденный отдыхъ или сонъ. Просыпаясь, Николай встрѣчалъ тотъ-же тяжелый, черный, машинный трудъ

Живутъ-же люди! скажутъ на это.

Да, живутъ!.. отвѣчу я; но Николаю эта жизнь была не въ жизнь; видно онъ въ «безталанный часъ родился на свѣтъ».

Черезъ недѣлю Николая не было въ селѣ. Ночью, потихоньку онъ вышелъ изъ избы, долго молился на желтую церковь сельскую и убѣжалъ. Куда?… Куда глаза глядѣли.

ГЛАВА III.

Вотъ именно благодатная сторонушка. Вотъ вамъ напримѣръ приволжское село Красавино. Село это — деревня, какъ деревня: сѣрыя бревенчатыя избы, крытыя соломой, скромно поднимаютъ свои кони отъ такой же сѣрой земли. Вотъ выбѣжала впередъ избенка сѣрая, дряхлая и совѣстно ей стало выставлять какъ будто на показъ свой старый срубъ, прикрыла она свою наготу развѣсистой, плакучей березой и спокойно доживаетъ подъ сѣнью ея свой вѣкъ вмѣстѣ съ владѣльцемъ бобылемъ. А вотъ рядомъ съ ней другая изба; эта крѣпче, здоровѣе первой, не стыдится она своей молодцоватости, глядитъ прямо въ очи честному народу, не укрывается березой, терпитъ жаръ и стужу одна одинешенька. Крыша на ней не тесовая, да врядъ ли уступитъ тесовой, — не жалѣлъ мужикъ соломы, клалъ вволю, крѣпко на крѣпко нажималъ ее ногами, еще крѣпче приперъ жердинами, чтобъ не торчала къ верху, не топорщилась, а лежала, какъ люди велѣли. Не много поодаль, изба — домъ. Строенъ онъ на широкую руку: крыша тесовая, окна въ двухъ этажахъ чистыя, свѣтлыя, хоть въ барскій домъ, такъ годятся. Подоконники съ вырѣзью, а конь-то вверху размахнулся, словно рога у стараго оленя, а сдѣлалъ его простой топоръ, да буравчикъ. А вонъ взгляните на конецъ околицы, стоитъ тутъ старуха, развалина-изба. И она была когда-то бодра и крѣпка, а теперь лежитъ совсѣмъ на боку; одна половинка воротъ еле-еле лѣпится на ржавой петлѣ; поросла дорожка къ ней бурьяномъ, травой — оконъ какъ будто и не бывало, объ огородномъ плетнѣ и помину нѣтъ, растаскалъ его расчетливый сосѣдъ мужикъ къ себѣ на растопку. Некому поправить ее, некому подновить, владѣлецъ ея бобыль давно лежитъ на погостѣ; одинъ вѣтеръ, въ осеннюю пору врываясь въ окна, гудитъ и шумитъ, нарушая покой ея. Сжалился надъ ней дубъ сосѣдъ, подставилъ ей свою грудь — стволъ, пускай-де опрется на меня старуха, понѣжитъ свои старыя косточки, вѣдь не разломитъ меня, не отниметъ моей силы ни на волосъ. За этой избенкой выглядываютъ овины съ гладко уколоченными ладонями, стоги сѣна, амбары; а на пригоркѣ съ миромъ стоитъ желтая церковь, окруженная сотней деревянныхъ, безъимянныхъ крестовъ, а дальше магазея съ потовымъ крестьянскимъ хлѣбомъ, отложеннымъ на черный день, а тамъ на выходѣ изъ села и часовня съ старыми образами и съ кружкой для доброхотныхъ дателей, а дальше вьется и изливается среди зелени тележная дорога, а еще дальше блеститъ крутобережная покойная Волга съ десятками селъ и деревень, а на самомъ кругозорѣ лѣсъ плаваетъ въ синевѣ неба и манитъ къ себѣ въ непрозримую даль. Въ одномъ изъ такихъ селъ былъ праздникъ годовой, гулянье шло во всю ивановскую. Отъ большаго до малаго, все разодѣлось по праздничному. Кумачь, синее сукно, сѣрое сукно, астраханка, китайка, ситецъ, штофъ пестрѣли на мужикахъ и бабахъ. День какъ нарочно для праздника выдался ясный, ни облачка на небѣ не видно, мужику это и по рукѣ, пусть-де грѣетъ солнце, паръ костей не ломитъ. На единственной улицѣ этого села, цѣлый рядъ бѣлыхъ холщевыхъ навѣсовъ привлекалъ женскій и дѣтскій взоръ разнообразіемъ лакомствъ, отъ неудоботающаго леденца до пряника, сушеника, все было тутъ въ усладу крестьянскому женскому и дѣтскому вкусу. Колоколъ, шатеръ, гдѣ продается вино, красовался въ сторонѣ. Безостановочно входили туда и выходили группы крестьянъ, то въ черезъ чуръ веселомъ, то въ черезъ чуръ раздраженномъ состояніи. Одни, поматывая головой и разводя руками, силились доказать толпѣ, что въ мірѣ семъ все суета суетствъ, другіе же оплакивали двадцать лѣтъ умершихъ сродственниковъ. Третьи, о, на лицахъ третьихъ величайшій изъ психологовъ ничего бы не прочелъ, въ эти минуты отъ нихъ далека была всякая человѣческая мысль. Все на селѣ или пѣло, или ѣло, или пило. Среди общаго безпорядочнаго движенія, мѣрно плылъ хороводъ; то грустно, уныло неслась отъ него пѣсня, то вдругъ размашисто, бурливо, шумно подхватывалась сотней здоровыхъ мужскихъ голосовъ и далеко окликала окрестность. Уханьямъ, крикамъ, остротамъ, смѣху — конца не было. Все было весело, счастливо, шумно слилось въ одну семью.

— Медвѣдя ведутъ, медвѣдя ведутъ! раздалось въ толпѣ. Изъ устъ въ уста перенеслись эти клики, старый и малый, все кинулось на срѣтенье дорогому нежданному гостю. Въ концѣ улицы громадный бурый медвѣдь гордо выступалъ съ своимъ вожакомъ, около него подпрыгивала коза, пощелкивая своими деревянными скулами. Населеніе села густымъ кругомъ замкнулось около медвѣдя и съ замираніемъ сердца ждало зрѣлища. Зрѣлище началось, зрѣлище, знакомое всякому во всѣхъ своихъ подробностяхъ, кто хоть изрѣдка посѣщаетъ деревню. Не надоѣдаетъ оно нашему крестьянину потому, что это вызываетъ его на остроту и насмѣшку, а куда какъ любитъ русскій человѣкъ въ веселый часъ посмѣяться и сострить. Вотъ медвѣдь прихрамываетъ, тяжело ступаетъ; это онъ представляетъ, какъ старуха на барщину идетъ, немочь ее одоѣла, старость ее сломила. Слышатся въ толпѣ насмѣшки въ родѣ такомъ.

— Тетка Ѳекла, а тетка Ѳекла, вѣдь Марья-то Ивановна у тебя переняла, сейчасъ умереть, издѣвается какой нибудь весельчакъ парень надъ отживающей старухой.

Старуха въ свою очередь отгрызается.

— Полно хабалъ, не съ твоей ли бабушки родимой.

— Ить ты хватила, изъ ума знать выжила, бабушку-то вотъ четвертый десятокъ за упокой поминаютъ, а Марья-то Ивановна всего третій годъ за мужемъ, не коли перенять. А право ся ужъ что упираться, какъ есть съ тебя. Гляди, ребята, обращается насмѣшникъ къ толпѣ: ишь ты Марья — то ровно наша Ѳекла Спиридоновна ногу то колесомъ несетъ. Платомъ оповяжи Марью Ивановну, все единственно будетъ Ѳекла Спиридоновна, наша то маненечко посмуглѣй будетъ.

Такъ ли? ха, ха, ха.

Такъ, вѣрно, вѣрно! раздается въ толпѣ. Иногда насмѣшка замѣняется такими разсужденіями:

— Ишь ты животина вѣдь, а слово понимаетъ наше, значитъ человѣкъ до всего можетъ дойти, все можетъ сдѣлать.

— Это что! перебиваетъ какой нибудь резонеръ старикъ. Это не диво, что наше русское, значитъ, слово понимаетъ; я тебѣ вотъ что скажу; значитъ татаре вотъ медвѣдей водятъ, такъ бормочетъ онъ это, ты самъ, значитъ, человѣкъ, а не звѣрь, въ толкъ не возьмешь, ровно мельница мелетъ, а вотъ медвѣдь то понимаетъ, подижь ты и штуку разную представляетъ, вотъ что значитъ наука-то, ты не понимаешь, а медвѣдь понимаетъ.

— Понимаетъ? а? спрашиваютъ изъ толпы.

— Какъ есть! значитъ татаринъ ему слово свое скажетъ, ты не понимаешь какую онъ значитъ штуку долженъ приставить, а медвѣдь то приставляетъ, да, приставляетъ.

— Эка поря, подижъ ты! восклицаютъ мужики, почесывая затылокъ.

А гдѣ нибудь въ сторонкѣ раздаются пискливые возгласы крестьянокъ: Молчи, Варюха, гляди, ишь ты, ишь ты, хи, хи, хи! За смѣхомъ слѣдуютъ: поталкиваніе другъ друга локтями, ужиманья и перешептыванья. Все удовольствіе обыкновенно оканчивается тѣмъ, что медвѣдь, по приказанію вожака, троекратно кланяется до земли, потомъ получаетъ шапку съ головы своего хозяина и обходитъ на заднихъ лапахъ толпу. Пятаки и гривны, гроши сыплются туда довольно щедро, камердинеръ же графскій, во имя общественнаго мнѣнія, непремѣнно кинетъ туда гривенника два, три и самодовольно озираетъ толпу. За тѣмъ медвѣдь уже нормальнымъ образомъ слѣдуетъ обратно. Толпа долго, долго провожаетъ его глазами, а ребятишки, вопреки всѣмъ запрещеніямъ матерей и тятекъ, проводятъ медвѣдя до слѣдующей деревни. На этотъ разъ крестьянамъ предстояло болѣе эстетическое наслажденіе. Вожакъ, собравши деньги, обратился къ толпѣ съ такой рѣчью:

— А вотъ моя коза, больно пѣть горазда, ужъ какъ затянетъ, да на балалайку подладитъ, ужъ ажно жарко, больно она у меня дошла до пѣсень-то.

— Для че не спѣть, пой коза! раздалось изъ толпы. Хорошо споешь награжденье будетъ. Съ духомъ сберись! Со чувствіемъ пой. Снимай поняву-то, а то не ловко. Понява снялась, коза преобразилась. Среди толпы стоялъ красавецъ парень, русые кудри бѣжали до плечь и рѣзко окаймляли его загорѣлое лице; открытый, большой лобъ, голубые, полные свѣта и жизни глаза, крупность чертъ лица, все говорило о сильной, могучей натурѣ. На немъ былъ синій шугай, или поддѣвка, ремень съ наборомъ стягивалъ его по бедрамъ, черезъ плечо висѣла на тесмѣ балалайка. Толпа приготовилась слушать, она чего то ждала отъ этого пѣвца, поразилъ ли ее чистый костюмъ, что рѣдко встрѣчается въ оборванной козѣ, или физіономія самаго пѣвца поразила ее, но говоръ смолкъ. Пѣвецъ снялъ съ плечь балалайку и небрежно ударилъ по струнамъ. Мужички навострили и глаза и уши; да, правду сказать, было чего поглядѣть и послушать. Парень вошелъ въ пассію, все заговорило въ немъ, глаза переполнились свѣтомъ, плечи, руки, все было въ движеніи, пальцы бѣгали по струнамъ, голосъ то замиралъ, то усиливаясь, обдавалъ жаромъ слушавшихъ. Въ толпѣ слышалось: важно!

— Эхъ, ма! Кабы годовъ десятокъ съ костей и я бы подтянулъ, ужъ оченно онъ забираетъ, эхъ вы! воспламеняясь, говорилъ беззубый старикъ и, подернувъ плечами, началъ было пѣть.

— Нишкни, слышь дѣдушка не гоже, ну гдѣ тебѣ съ кисельными зубами! Не мѣшай, поталкивая его, говорилъ молодой парень. Онъ весь обратился въ слухъ.

— Ухъ вы! Держись шапка! вскрикнулъ пѣвецъ, раскатился свистомъ и перемѣнилъ пѣсню, раздалось

Ай во лузяхъ, ай во лузяхъ,

Таки во лузяхъ, зеленыхъ во лузяхъ

Выросла, выросла,

Выростала трава шелковая.

Разцвѣли, разцвѣли,

Разцвѣли цвѣты лазоревые…

Толпа подхватывала пѣсню, подъухивала. Молодежь пустилась въ пляску. Пѣвецъ торжествовалъ, онъ видѣлъ, что онъ подвинулъ, воодушевилъ толпу; среди общей пляски онъ забылся, не видалъ ничего окружающаго. Сильнѣе и сильнѣе звучалъ его металлическій голосъ, все скорѣе и скорѣе бѣгали его правильные пальцы по струнамъ. Среди самаго разгара пѣсни онъ почувствовалъ, что кто-то ему сильно сжалъ плечо, онъ повернулся назадъ и поблѣднѣлъ, предъ нимъ стоялъ Кузьма, его отецъ. Опустились руки у Николая, голосъ прервался на самой высокой нотѣ. Толпа замѣтила, что пѣвецъ смолкъ, замѣтила его смущеніе и вотъ раздались крики: что жъ ты малой, ухнемъ! Николай молчалъ. Отецъ сказалъ ему сурово: подемъ. Николай закинулъ за плечо гитару, подошелъ къ вожаку и промолвилъ:

— Ну, спасибо братъ, теперь нѣтъ у меня своей волюшки. Домой иду. Спасибо за твою за хлѣбъ, за соль.

— Какъ такъ? спросилъ въ изумленіи вожакъ.

— Такъ, до…. мой, сквозь слезы, сказалъ Николай, не поминай лихомъ, коли добромъ не за что. Прости!

Пѣвецъ подошелъ къ Кузьмѣ, Кузьма глядѣлъ на него совершенно равнодушно, какъ будто и не былъ ему отцемъ, ему совѣстно было признаться предъ этой веселой толпой, что этотъ бродяга — пѣсельникъ его сынъ. Кузьма выходилъ изъ толпы, Николай безмолвно слѣдовалъ за нимъ.

Вожакъ былъ изумленъ такой внезапной неожиданной развязкѣ и безсмысленно глядѣлъ вслѣдъ удаляющемуся Николаю. Не менѣе была поражена и толпа. Пѣсня смолкла, лица многихъ сдѣлались какъ то грустными, недовольными. Но Кузьма съ сыномъ уже былъ на краю улицы, вотъ и послѣдній домъ деревни миновали они, вышли уже и на дорогу. Кузьма молчитъ и тяжелой поступью подвигается впередъ, а Николай чаще и чаще оглядывается назадъ; на душѣ у него становится тяжеле и тяжеле, его пугаетъ безвыходное будущее положеніе, подчиненность, зависимость, а отрадное прошедшее кажется теряющимся на всегда.

— Такъ гдѣ ты пропадалъ цѣлые два года бездомокъ? вскричалъ внезапно оборотившійся Кузьма, когда уже деревня скрылась изъ глазъ. Стыдъ положилъ на мою голову, бродяга лѣсной, на селѣ-то пальцами тычутъ, какой де ты отецъ, а еще староста, сына не усмотрѣлъ, бродяжничать пустилъ. Ишь промыселъ какой нашелъ! Глаза Кузьмы блистали изъ подъ густо нависшихъ бровей, лице разгорѣлось и судорожно подергивалось. Николай молчалъ.

— Что молчишь, али говорить нечего. Съ матерью-то что сдѣлалъ, разбойникъ, ровно полоумная реветъ, всѣ ночи глазъ не осушитъ, а онъ пѣсни поетъ. У Кузьмы показались на глазахъ слезы и онъ мягкимъ голосомъ продолжалъ.

— Дуу-ракъ, вѣдь ты одинъ у меня теперь, Вася-то померъ. Есть на кого надежа, эхъ ты!

Старикъ какъ ны крѣпился, какъ ни силился сурово встрѣтить сына, но не могъ глубоко замаскировать отцовскаго чувства; теперь оно все сосредоточилось на Николаѣ, Василья Богъ взялъ.

— Да что съ тобой калякать! вдругъ сказалъ Кузьма, мѣняя ласковый тонъ на суровый. Вотъ тебѣ мое останное слово: коли ты да не справишься, лобъ тебѣ забрѣю къ зимѣ. Слышъ да помни: завтра барыня: пріѣдетъ, не введи меня въ слово. Теперь до деревни дойдемъ, а тамъ къ матери поѣдемъ.

У Николая брызнули слезы. Въ первый разъ съ ранняго дѣтства онъ услышалъ полуласковую рѣчь отца, съ ребяческой радостью хотѣлъ было онъ броситься къ нему на грудь, но Кузьма отвернулся отъ него и повелительно сказалъ: ступай! это повелительное, холодное «ступай» лишило Николая мгновенно той восторженной настроенности, какой онъ былъ полонъ за минуту; и съ тяжелмъ безотраднымъ чувствомъ поплелся онъ за отцемъ.

ГЛАВА IV.

Охъ, лѣтнія проселочныя дороги, русскіе удобные пути и сообщенія! вздыхая, говаривалъ мой знакомый помѣщикъ, садясь въ таратайку для осмотрасвоихъ, какъ онъ выражался, лѣсовъ, которыхъ, между нами сказать, врядъ ли набралось бы у него до пяти десятинъ. У меня нѣтъ своихъ собственныхъ лѣсовъ, а потому я и не ѣзжу осматривать ихъ, но вполнѣ сочувствую моему помѣщику, то есть не моему, ибо я не крѣпостной и обладаю полной юридической правоспособностью, а моему знакомому помѣщику. Что можетъ быть ужаснѣе, въ самомъ дѣлѣ, нашихъ выгодныхъ и удобныхъ проселковъ. Можетъ быть, это медицинская мѣра; хотятъ можетъ быть, чтобы русскій человѣкъ, отправляясь въ дорогу, ничего не ѣлъ, или не объѣдался, ибо сытому ѣхать по проселку… Боже упаси! Прежде надо написать духовное завѣщаніе на все движимое и недвижимое имѣніе, да потомъ и садиться въ таратайку для осмотра своихъ собственныхъ лѣсовъ. Или, можетъ быть, это мѣра нравственная — пріучить народъ русскій къ терпѣнію, и то можетъ быть; все у насъ можетъ быть. Такую удобность и выгодность чувствовала одна петербургская дама, ѣхавшая на житье въ свое родовое имѣніе, въ которомъ она ни разу не бывала. Дормезъ работы Іохима, не смотря на всю свою прочность, отказывался болѣе служить своей владѣтельницѣ; его рессоры были опутаны веревками, а сзади кареты покоилось колесо, не вытерпѣвшее этой проселочной пытки. Измученная обывательская четверка лошадей насилу волочила ноги, а вмѣстѣ съ ними и дормезъ. Возница не жалѣлъ животовъ, нещадно билъ ихъ то плетью, то кнутовищемъ, но лошади только потряхивали гривами и не прибавляли шагу. Одна изъ нихъ, при каждомъ такомъ ударѣ, оборачивала голову къ кучеру и напоминала собой извѣстное положеніе людей, которые говорятъ, оборачивая свою голову назадъ: ваше благородіе, помилуйте, виноватъ! Но какъ отъ вашего благородія нельзя ждать скораго помилованія, такъ и отъ кучера прекращенія безчеловѣчныхъ ударовъ.

— Скоро ли мы пріѣдемъ? спрашивала изъ окна кареты женщина съ худымъ, оливковаго цвѣта лицемъ, лѣтъ подъ 30.

— А вотъ… какъ Миколу-Тыки, село тутъ есть, проѣдемъ, такъ не такъ, чтобы далеко, снимая шапку отвѣчалъ кучеръ.

— Не такъ чтобы далеко! Quelle horreur! съ сердцемъ воскликнула дама и скрылась въ глубинѣ кареты.

Эта желтая дама и была княгиня Мухтомская, ѣхавшая изъ Петербурга въ деревню поправлять разстроенныя дѣла. Тяжело ей было оставить восхитительный Петербургъ и ѣхать жить въ отвратительную деревню, но видно и князья — рабы обстоятельствъ. Со дня рожденія она жила въ Петербургѣ и о деревнѣ имѣла самыя дикія понятія. Взлелѣянная въ богатой, аристократической семьѣ, съ колыбели окруженная роемъ иностранныхъ гувернантокъ, она привыкла слышать, что нашъ мужикъ, кромѣ того что грубъ и глупъ, но что и готовъ на всякое злое дѣло, что у него не дрогнетъ рука ни зачто ни прочто перерѣзать человѣку горло; что и стыдно и опасно говорить объ чемъ бы то ни было княгинѣ съ мужикомъ, что это могутъ дѣлать мѣлкопомѣстные, эта дрянь, которая сами съ ними и сѣетъ и оретъ, а что княгиня можетъ передавать свои приказанія и требованія черезъ лицъ, болѣе цивилизованныхъ и чистыхъ, какъ напримѣръ лакеевъ, т. е. доместиковъ, какъ называютъ ихъ у князей. Такія-то благоразумныя сентенціи глубоко западали въ душу молоденькой дѣвушки, будущей помѣщицы и лѣта зрѣлости не разбили въ ней ложности взгляда на нашего крестьянина; она вполнѣ вѣрила своей гувернанткѣ Misse Mithe, которая доказывала ей, что крестьянинъ есть такой же звѣрь, какъ левъ, медвѣдь, тигръ, но только съ человѣческими формами, а что вовсе крестьянинъ не человѣкъ. Ее извиняетъ въ этомъ случаѣ то, что она не имѣла времени подумать объ этомъ; она была аристократка, развѣ у нашей современной дѣвушки-аристократки бываетъ время для подобныхъ размышленій. Съ тѣхъ поръ, какъ станъ ея начинаетъ стягиваться пагубнымъ корсетомъ, всѣ ея мысли, вся ея нравственная и физическая жизнь отдана одному блеску бала, одной свѣтской суетѣ и нарядамъ. Такъ протекли невозвратимые, дорогіе дни молодости и для княгини Натальи Петровны Мухтомской. При жизни своихъ родителей, тоже князей, которые занимали не послѣднее мѣсто въ высшемъ Петербургскомъ обществѣ, она летала съ бала на концертъ, съ концерта въ театръ, пока не явился наконецъ съ Кавказа, а въ то время былъ въ модѣ Кавказъ, молодой князь Мухтомскій съ горской закаленной наружностію, съ георгіевскимъ крестомъ и подвязанной рукой. Онъ обворожилъ все высшее общество разсказами о чудесахъ храбрости, которыми увѣнчался ихъ полкъ, особенно его рота. Печоринская разочарованность неразлучна была съ его физіономіей, что также въ былое время нравилось нашимъ великосвѣтскимъ барынямъ. Его иначе не величали въ этомъ высшемъ свѣтѣ, какъ prince à boucles noirs. И вотъ этотъ prince à boucles noirs проситъ руки у Натальи Петровны. Не долго думали родители о судьбѣ своей Natalie, и великолѣпные пригласительные билеты объявили высшему Петербургскому міру о бракосочетаніи ея сіятельства, княжны Натальи Петровны Однаруковой съ его сіятельствомъ, княземъ Анатоліемъ Григорьевичемъ Мухтомскимъ. Чрезъ насколько времени Наталья Петровна потеряла родителей, но за то со смертію ихъ открыла въ мужѣ много новыхъ достоинствъ. Разочарованіе, неразрывный его спутникъ, исчезъ, рука болѣе не подвязывалась черной лентой, свободно летала на право и на лѣво и еще свободнѣе брала стаканъ съ завѣтнымъ виномъ. Это новая пора жизни для нашей княгини, пора новой ея свѣтской дѣятельности. Двери въ ея пышные салоны отворяются для всѣхъ львовъ столицы, она рисуется предъ ними молоденькой дѣвочкой, только что вышедшей на свѣтскую арену, и долго, долго послѣ посѣщенія этихъ львовъ, она разсматриваетъ въ зеркалѣ морщинку, какимъ то чудомъ явившуюся на ея прекрасномъ лбу. Мужъ ея въ кругу своихъ друзей каждый день увеличиваетъ кушъ проигрыша и пріемъ шампанскаго; къ женѣ съ каждымъ днемъ является все болѣе и болѣе львовъ.

Наконецъ въ одинъ изъ такихъ soirées княгинѣ дали знать, что мужъ ея умеръ апоплексическимъ ударомъ за карточнымъ столомъ. Истерикамъ и крикамъ конца не было; съ головы до ногъ она облеклась въ черное сукно и судорожно кинула горсть земли на гробъ мужа. Послѣ похоронъ явились кредиторы ея мужа, тутъ-то она увидѣла свое бѣдствіе! Долговъ было такъ много, что всѣхъ Петербургскихъ домовъ, дачь, приморскихъ виллъ едва ставало на уплату ихъ. Дѣлать было нечего, оставаться долѣе въ Петербургѣ нельзя; насмѣшливая улыбка явилась на лицахъ всѣхъ тѣхъ львовъ, которые въ былое недавнее время дорожили однимъ взглядомъ княгини. Все знакомое ей отвернулось отъ нея. И вотъ она, сошедши съ пьедестала столичнаго величія, ѣдетъ, ужасно вымолвить, въ дальнюю деревушку; изъ гордой львицы хочетъ сдѣлаться смирной сельской овечкой. Но можно ли и въ такомъ положеніи отказаться отъ прежнихъ взглядовъ на жизнь, отъ прежнихъ убѣжденій? О, конечно нѣтъ! Она везетъ съ собой въ деревню красавца управляющаго, родомъ француза, который жилъ въ одномъ изъ лучшихъ парфюмерныхъ магазицовъ Петербурга. Къ чести француза надо сказать, что онъ прекрасно выполнялъ всѣ обязанности, возлагаемыя на него великосвѣтскими барынями. За это собственно и взяла его съ собой Наталья Петровна въ деревню. Обширная ливрейная дворня распущена по оброку, одинъ красавецъ груммъ, да горничная ѣдутъ раздѣлять съ своей госпожей тяжелое бремя скучной деревенской жизни.

— Таперича, воно-тка ужъ видать Красавино! кричалъ кучеръ, постукивая въ переднее окно кареты своими грязными пальцами.

— Что тебѣ? спросила желтая, та же дама, выглядывая изъ кареты.

— Видать молъ село-то, вона ужъ и кургузую горку сейчасъ увидимъ.

— Не разсуждать, когда не спрашиваютъ…. Кургузая горка. Quelle cochonnerie! ворчала княгиня, скрываясь въ каретѣ. Кучеръ, недовольный такимъ обращеніемъ, началъ еще сильнѣе бичевать лошадей.

— Ты русскъ свинь, смѣить безпокоить Княгинь, я тебѣ!… Не смѣть не говорить съ Княгинь, запальчиво кричалъ изъ кареты французъ.

— Ладно молъ, ладно! ворчалъ про себя кучеръ, не поворачиваясь и нахлобучивая на самые глаза шляпу.

Въ каретѣ настало молчаніе, изрѣдко прерываемое храпомъ француза. Барыня тоже спала. Сторы въ каретѣ были опущены. Одна горничная бодрствовала. Она строила въ головѣ своей планы будущей жизни. Она была не дурна собой, одѣвалась барыней; лице не первой свѣжести говорило, что она много пережила, много перенесла въ жизни. По волѣ барской, вырванная изъ крестьянской семьи и обученная въ лучшемъ швейномъ магазинѣ Петербурга, она жила, какъ всѣ наши модистки. До глубокаго вечера она работала въ магазинѣ, вечеромъ выходила на Невскій проспектъ искать приключеній. Сначала страдало ея нравственное чувство, но потомъ успокоивалось на новомъ бурнусѣ, на новой шляпкѣ. Когда она сознала цѣну себѣ, поле такой дѣятельности казалось ей очень узкимъ. Она положила правыми или неправыми путями, но нажить деньги, откупиться, а потомъ жить на свободѣ. У ней прибавлялись только новые наряды, а основательнаго денежнаго фонда не было. Она ѣдетъ въ деревню для этихъ цѣлей, можетъ быть въ деревенской глуши она и успѣетъ что-нибудь сдѣлать. Нить ея размышленій прервалась остановившейся каретой.

— Матушка ты наша, Наталья Петровна, ваше сіятельство, не обезсудь, прими, матушка, нашу хлѣбъ-соль, раздалось подъ самымъ окномъ кареты. Княгиня подняла стору, выглянула изъ окна, толпы мужиковъ окружили карету; впереди всѣхъ стоялъ Кузьма Петровъ съ хлѣбомъ и солью, Наталья Петровна растерялась, ахнула, визгнула.

— Прочь, прочь, кричала она, мужики, бороды. Кучеръ пошелъ! Въ самомъ дѣлѣ какъ не испугаться, — ея сіятельству удалось увидѣть въ первый разъ до сотни бородъ вмѣстѣ?!!.

Французъ, разбуженный крикомъ Княгини, проснулся и закричалъ на мужиковъ:

— Ни, о! Княгиня пугаять, я васъ будитъ. Кучеръ пошоль, ходи, ѣздить.

Карета запрыгала по колеямъ и оставила собравшихся на поклонъ мужиковъ въ самомъ странномъ положеніи.

— Эко поря, а?… Ну барыня, началъ одинъ изъ нихъ, примѣрно: бѣда! То есть хлѣба-соли не приняла на первый-то разъ. Да и что это братцы настранецъ-то, сросвенникъ что-ли?

— Какой сросвенникъ, управитель изъ нѣмцевъ! перебилъ его другой. Худо! продолжалъ онъ, разводя руками. Я тебѣ Кузьма говорилъ, что не слѣдъ встрѣчать ее за деревней, барскимъ дѣломъ измучилась дорогой-то. Будемъ говорить, встрѣтилъ-бы по приличеству, у крыльца, оно-бы превосходнѣе было. Кузьма долго молчалъ, онъ что-то соображалъ въ головѣ своей, наконецъ сказалъ мужикамъ:

— Не то вы, ребята, толкуете, все не то, покойника барина съ княгиней встрѣчали также, а ты смотри не туда, плохо намъ таперя. Управитель изъ настранцевъ, съ барыней въ одномъ кипажѣ сидитъ…. Пути не жди. Подемъ къ крыльцу…. Что не будетъ, а ужъ головы не сниметъ!

Толпа повалила къ дому. Отъ мѣста встрѣчи до господскаго дому было не болѣе версты; карету уже распрягли, когда Кузьма съ крестьянами подошелъ къ крыльцу. Здѣсь собрались бабы съ полотенцами, ягодами и холстами. Имъ сдѣланъ былъ такой же пріемъ, какъ и мужикамъ. Французъ прогналъ ихъ всѣхъ, какъ только Княгиня въ сопровожденіи горничной и грумма вступила на порогъ незнакомаго, но своего наслѣдственнаго, родоваго дома. Бабы обратились съ распросами къ Кузьмѣ, но этотъ не отвѣтилъ имъ и суровымъ возгласомъ: пошли по домамъ, заставилъ ихъ убраться во свояси.

Толпа мужиковъ безъ шапокъ стояла у крыльца, въ ней замѣтна была нерѣшительность. Въ самомъ дѣлѣ, врядъ ли кто охотно пошелъ бы на поклонъ послѣ такой встрѣчи. Міръ единогласно положилъ идти на поклонъ Кузьмѣ, на томъ основаніи, что онъ и староста, да и резонтъ свой имѣетъ говорить. Въ первый разъ въ жизни Кузьма робко вступилъ на знакомое крыльцо барскаго дома, дрожащей рукой отворилъ дверь и скрылся за ней. Толпа не сводила глазъ съ этой роковой двери и въ молчаніи дожидалась возвращенія Кузьмы. Чрезъ полчаса Кузьма возвратился; лице его носило еще болѣе обезпокоенный видъ; его чувство собственнаго достоинства такъ было глубоко оскорблено, что онъ рѣшился, вопреки своему обыкновенію, высказаться крестьянамъ.

— Ну, ребята, сказалъ онъ, и ума не приложу, какъ дѣлать, какъ быть?

— А что, что? спрашивала любопытная толпа. Подемъ къ домамъ, вы не шибко здѣсь. Вотъ какое дѣло-то: таперя мы примѣрно двадцать серебра съ души платили, барыня накинула еще по десяти рублевъ на душу. Я было туда, сюда; говорю, что больно мужички-то изобьются, обнищаютъ…. и, Господи! Управитель кинулся меня ругать…. не утаю ребята, шестой десятокъ доживаю, ни чьей руки на мнѣ кромѣ родительской не бывало, а управитель ударилъ….

— Ударилъ, ударилъ…. тебя, Кузьма Петровичъ? спрашивало нѣсколько голосовъ изъ толпы.

— Да, ребята, меня ударилъ. Изъ Нѣмцевъ, да этакъ безчинствуетъ, Богъ ему судья, старые-то князья окромя ласковаго слова ни чѣмъ не взыскивали, а этотъ…. Голосъ Кузьмы дрожалъ и прерывался.

— Вотъ что, Кузьма Петровичъ, началъ сѣдой мужикъ, съ открытымъ и добрымъ лицемъ. Мужикъ ты умный, принялъ ты евдакое безчестье за насъ, за всѣхъ, за вотчину, не введемъ тебя въ слово, выплатимъ, такъ-ли ребята?

— Резонтъ, такъ, такъ! Агаѳонъ Петровичъ, раздалось изъ толпы.

— Да какъ же и не платить-то, продолжалъ Агаѳонъ, власть управителя велика, а господская-то воля еще больше. Коли не правильно она требуетъ, такъ Господь на ней взыщетъ, а мы потянемся, выплатимъ. Такъ-ли?

— Выплатимъ, выплатимъ!

— На томъ благодарю братцы, да вотъ еще какой приказъ: ни мнѣ, ни вамъ ко двору барскому отнюдь не ходить, а коли что надо, такъ горничную свою пришлетъ; а самъ, говоритъ онъ, ты и носу на господскій дворъ не кажи. Вотъ чего на старости выслужилъ, эхъ, ма! Окромя всего этого, вотъ еще какой приказъ: какъ есть, значитъ, всю лужайку отъ господскаго-то дома велѣли огородить, потому барынѣ наша борода претитъ, да! Кузьма размахнулъ руками.

— Эко дѣло, эко дѣло. Ну ребята, времена нонѣ пришли, говорилъ одинъ.

— Ты говори, все то не по родному, все то по новому…. вторилъ ему другой.

— Такъ подемъ, ребята, огородъ городить, сказалъ подумавши Кузьма.

— Подемъ, Кузьма Петровичъ, подемъ, батюшка.

Опустивши головы, широко разводя руками, мужички направились къ домамъ.

ГЛАВА V.

Хорошій обычай у нашихъ крестьянъ Важное дѣло въ хозяйствѣ во время сжать траву, убрать хлѣбъ, подготовить землю къ посѣву. У инаго помѣщика силъ не хватитъ, народу мало, вотъ и зоветъ онъ сосѣднюю вотчину въ праздникъ къ себѣ на помощь, на помочь. Въ праздникъ на свою полосу работать не пойдетъ крестьянинъ, — Богъ не благословитъ его дѣло, земля не приметъ трудовъ его. Къ сосѣду-же идетъ съ охотой, потому что идетъ на доброе дѣло, на помощь, на помочь. На такой-то помочи были всѣ Красавинцы. Баринъ, позвавшій ихъ, былъ добрякъ-помѣщикъ, не пожалѣлъ ни пироговъ, ни вина, ни пива для угощенія помощниковъ, или какъ ихъ называютъ въ простонародья: помочниковъ. Досыта наѣвшись и напившись, до поту наработавшись, Красавинцы, на закатѣ солнечномъ, возвращались домой. Парни, дѣвки и молодицы шли впереди, поодаль не много, старое поколѣніе; всѣмъ было весело, всѣ были довольны. Извѣстно, коли Русскій мужикъ веселъ и доволенъ, то такъ и летитъ съ языка его пѣсня. Николка, съ неразлучной своей балалайкой, выступилъ впередъ, ударилъ по струнамъ и понеслось далеко по зарѣ:

Солнце на закатѣ,

Время на утратѣ,

Сѣли дѣвки на лужокъ,

Гдѣ муравка и цвѣтокъ…

Сильный звучный голосъ Николая покрывалъ весь хоръ.

— Ну ужъ пѣвунъ, говорило между собой старое поколѣніе, экой голосина-то, но-ли дрожь пробираетъ, да и мастеръ, не будь ему худо и пѣть-то. Ишь ты, ишь ты, какія колѣна откалываетъ, ровно соловей.

Съ такими пѣснями они подошли къ селу.

— Николка, не пой, дурачина, управитель заругаетъ, барыня-то пѣсенъ нашихъ не любитъ, говорила смазливая молодая бабенка.

— Гдѣ ей услышать, давеся съ управителемъ уѣхали въ кабрялеткѣ, по Волгѣ кататься, гдѣ ей услышать, не услышитъ! Валяй калину! отвѣчалъ съ жаромъ Николай.

Ватага поровнялась уже съ плетнемъ, отдѣлявшимъ бритый подбородокъ отъ небритаго, пѣсня такъ же шумно и далеко неслась. Вдругъ…. все смолкло, какъ-будто въ одинъ моментъ все замерло — послышался стукъ ѣхавшей къ барскому дому кабріолетки. Безъ пѣсенъ подходили мужики къ своимъ домамъ и чрезъ полчаса улица опустѣла. Николаю сгрустнулось о прежней свободѣ, о прежнемъ раздольѣ; вышелъ онъ съ балалайкой передъ свой домъ и сѣлъ на завалинку. Его домъ былъ крайній и вслѣдъ почти за нимъ начинался барскій, домовый садъ, если включить сюда также этотъ новый плетень. Сильно грустно сдѣлалось Николаю, онъ сначала какъ-будто утѣшалъ себя, отгонялъ отъ себя тоску-кручину, потихоньку наигрывая наши простонародныя пѣсня, но потомъ опустилъ голову на руки и весь погрузился въ думу. Долго сидѣлъ онъ такъ; въ селѣ начали перелаяваться собаки, перекликаться безсонные сторожа-пѣтухи, и застучалъ въ чугунную доску при церкви кривой пономарь, сторожъ тожъ. Но вотъ онъ быстро всталъ, выпрямился, лице его приняло оживленный видъ, съ минуту онъ стоялъ, какъ-будто къ чему-то прислушиваясь, потомъ быстро побѣжалъ къ барскому плетню. За этимъ плетнемъ пѣла горничная Даша. Николай припалъ къ землѣ, чтобъ не бытъ замѣченнымъ и началъ вслушиваться въ незнакомые ему звуки романса. Даша владѣла свободнымъ легкимъ голоскомъ, она искусно управляла имъ. Николай впился въ нее взоромъ, ухо не проронило ни одного звука. Даша пѣла «матушку голубушку». Екало ретивое въ Николкѣ, ему хотѣлось подтянуть, но страхъ, что Даша перестанетъ пѣть, удерживалъ его. Онъ лежалъ, притаивъ дыханіе. Даша кончила. Николай вскочилъ; его прекрасное лице носило слѣды внутренней тревоги, глаза блестѣли, онъ дрожалъ всѣми членами, ему хотѣлось изломать этотъ щедушный плетень, обнять, крѣпко обнять Дашу и упросить ее еще разъ повторить пѣсню. Даша давно замѣтила его, даже прежде, нежели онъ сошелъ съ завалины.. Она и пѣла въ томъ ожиданіи, что авось либо Николка-пѣвунъ, какъ звали его въ деревнѣ, обратитъ на нее вниманіе. Она торжествовала, видя, что Николай былъ пораженъ ея пѣсней. Теперь онъ мой, думала она, теперь попался въ западню, начало сдѣлано, смѣлѣй, смѣлѣй впередъ!

— Ахъ, кто это? вскричала Даша испуганнымъ голосомъ. А, а! продолжала она, перемѣняя тонъ. Куда это собрались съ балалайкой-то, или любезную утѣшать идете? Идите, идите, слезами облилась, чай, дожидаючи-то.

Николая сильно поразило то, что Даша, рѣдко удостоивающая однимъ словомъ кого либо, первая заговорила съ нимъ. Дарья Васильевна, думалъ онъ, чуть не барыня, ходитъ всегда въ шляпкѣ и первая начинаетъ говорить съ тѣмъ, кого вся деревня называетъ безпутнымъ, пѣвуномъ. Такой чести не удостаивался и самъ Кузьма Петровичъ, пользовавшійся уваженіемъ въ деревнѣ, считавшійся первымъ мужикомъ въ околодкѣ. Николай забылъ всякое чинопочитаніе.

— Дарья Васильевна, родная моя, жизнь ты моя, говорилъ онъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, спой ты мнѣ, коли я тебѣ не противенъ, еще разъ твою пѣсню.

— Какъ бы другихъ утѣшать не ходили, такъ бы спѣла, а то много и безъ меня найдется пѣсельницъ-то. Ступайте къ любезной-то, чего ждете, отвѣтила горничная, какъ бы съ упрекомъ, подобрала складки своего бѣлаго кисейнаго платья и мелкой рысцой побѣжала къ дому. У Николая застучало въ вискахъ. Богъ съ тобой, напраслину взводите на меня Дарья Васильевна, нѣтъ у меня никакой любезной.

Даша, какъ будто, не слыхала его отвѣта и продолжала бѣжать, рисуясь передъ Николаемъ своей гибкой таліей, чего положительно Николай не замѣтилъ. Онъ стоялъ до тѣхъ поръ, пока въ послѣдній разъ среди зелени мелькнуло бѣлое платье.

— Эхъ ты горе! сказалъ онъ, и скорыми шагами пошелъ туда, куда часто Русскій мужикъ тащитъ съ себя послѣднюю рубашку.

— Водки! закричалъ онъ, съ шумомъ захлопывая за собой закоптѣвшую дверь кабака.

— Давай деньги, за водкой дѣло не станетъ, холодно возразилъ тучный цаловальникъ.

— Деньги? сказалъ Николай подумавъ, нѣтъ со мной денегъ.

— Что-жъ ты фофономъ-то сюда ходишь, сюда безъ денегъ и дороги нѣтъ, замѣтилъ тотъ-же тучный господинъ въ красной астраханской рубашкѣ.

— Вотъ тебѣ кафтанъ, давай штофъ! Николай снималъ съ плечь одежду. Цаловальникъ, не смотря на видимую тучность и неподвижность, быстро перескочилъ прилавокъ и началъ разсматривать кафтанъ. Кафтанишко-то не больно того!… промычалъ онъ, прищуривая лѣвый глазъ. Такъ значитъ вовся, или выкупишь.

— Не знаю…. насилу вымолвилъ Николай и сѣлъ на лавку у грязнаго стола.

Чрезъ минуту зелье, какъ, называютъ наши непьющіе мужики простое вино, явилось на столѣ. Николай судорожно схватилъ штофъ и налилъ полный стаканъ вина, залпомъ вылилъ онъ его и не поморщился, за этимъ послѣдовалъ другой, за вторымъ третій и четвертый, на сердцѣ сдѣлалось какъ бы легче, глаза же помутились.

— Все, сказалъ онъ, оборачивая дномъ штофъ…. все! Охъ ты горе, мое гореваньице. Онъ всталъ изъ-за стола, ноги писали мыслете; насилу пробрался онъ къ дверямъ и ощупалъ скобку.

— Что-жь выкупишь, аль нѣтъ? сурово спрашивалъ хозяинъ кабака.

Николай остановился, какъ-будто что-то соображая, но потомъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ въ воздухѣ и вышелъ на улицу.

— Чтобъ тебя прорвало! привѣтствовалъ своего гостя при выходѣ тотъ же господинъ, который при всей своей тучности, такъ ловко перепрыгнулъ чрезъ прилавокъ. По улицѣ раздавалась исковерканная пѣсня: матушка голубушка. Ее пѣлъ Николай; измѣняли ему и голосъ и память, а на сердцѣ послѣ минутнаго облегченія сдѣлалось еще тяжелѣе. Улица была пуста. Никто не видалъ Николая, только съ барской террассы раздавался смѣхъ, смѣялась же Даша надъ пьянымъ Николаемъ. У самыхъ воротъ Кузьминой избы встрѣтила Николая мать. Аграфена замѣтила, что сынъ хмѣленъ и робко подошла къ нему.

— Что ты эвто Миколаюшка, съ какихъ ты эвто горей, а? говорила, она. Подь, батюшка, сосни въ сараѣ, ночь-то теплая.

Николай отправился было по направленію къ сараю, но мать остановила его.

— А гдѣ у тебя кафтанишко-то?

— Тамъ, сказалъ Николаи неопредѣленно, указывая рукой въ ту сторону, откуда многозначительно глядѣла выразительная на длинномъ шестѣ елка.

— Гдѣ тамъ? али въ кабакѣ забылъ?

Николай и на это отвѣтилъ своимъ односложнымъ тономъ.

— Заложилъ, а, заложилъ? добивалась мать.

— Т-а-а-мъ! невнятно и съ сердцемъ вымолвилъ Николай.

— Эко дѣло, эко дѣло, Бога только въ тебѣ нѣтъ, ну большакъ-то узнаетъ, да онъ тогда и меня-то съ тобой, безстыжій ты человѣкъ. Будетъ-ли въ тебѣ путь, когда ужъ изъ дому потащилъ.

Николай стоялъ опустивши голову и руки.

— Ж-ж-жетъ вотъ подъ самымъ подъ сердцемъ, т-тянетъ…. ну выпилъ, прррости ты меня.

— Ну, ну родной мой, говорила мать, гладя сына по спинѣ, подь сосни, може легче будетъ, за много-ли ты заложилъ-ти, за штофъ, что-ли.

— Д-да! горько сказалъ Николай.

— Подь сосни…. а я выкуплю у него, у злодѣя, а то на утре отцу скажетъ.

Николай поплелся въ сарай.

— Эки дѣла, эки дѣла. Гляди коли этотъ толстый-то съ меня цѣлковаго не возьметъ. Охъ, ужъ родитель, отецъ своимъ дѣткамъ; нѣтъ чтобы сыну разгуляться праздничнымъ дѣломъ гривенникъ далъ. Какъ малому и не тосковать. Бѣжать выкупить, охъ горя, горя, говорила сама съ собой Аграфена, и пошла въ избу достать денегъ на выкупъ кафтана.

ГЛАВА VI.

Грустно, безотрадно тянулись для Николая дни за днями. Не выходилъ онъ, какъ бывало прежде, въ хороводъ, ежедневно собиравшійся въ ближнемъ селѣ, не прохаживался тамъ молодцомъ, не выкидывалъ колѣнца на удивленье всѣмъ плясунамъ и плясуньямъ, а грустно опустивши голову, шелъ вечеромъ съ работы и до поздней ночи сидѣлъ на своей завалинѣ, вперивши взоръ въ барскій садъ.

— Что Миколаха съ тобой, ровно ты самъ не свой, говорили ему иногда дѣвки, возвращаясь съ работы. И голосу-то не слыхать.

— Такъ, ничего, холодно отвѣчалъ Николай.

— Какъ такъ! говорили кто побойчѣй.

— Знамо дѣло, что съ така ничего не прѣключается. Ну споешь Лучину, може разойдется и подтянетъ.

Ошибались сельскія красавицы при звукахъ знакомой ему деревенской пѣсни, его лице принимало еще болѣе болѣзненный видъ и не одинъ разъ онъ незамѣтно исчезалъ изъ этой веселой толпы.

— Удивленье да и только, что съ парнемъ сдѣлалось! Этакой-то веселый, да этакой-то бойкій, да вдругъ!…

— Обошли, обошли, сглазили!…

— Надо полагать, что такъ. А парень-то…. этакого парня-то поискать!

Такъ тужили дѣвушки о перемѣнѣ, происшедшей въ Николкѣ. Спустя недѣли двѣ послѣ разговора съ Дашей, Николай, возвратясь домой съ сѣнокоса, сидѣлъ по обыкновенію на завалинѣ. Въ деревню пригнали скотъ; хлопотливыя крестьянки выбѣгали на встрѣчу стаду, чтобъ загнать въ хлева своихъ буренокъ, лысенокъ. Мальчишки схватывали за рога упирающагося барана и тащили домой. Блеянье коровъ, овецъ раздавалось по улицѣ, имъ вторили пискливые крики крестьянокъ и рѣзко раздавался щелкъ пастушьяго кнута. Николай ничего не видалъ и не слыхалъ этого, въ колѣняхъ у него лежала коса, которую онъ клепалъ, готовя къ утренней росѣ; но его не занимала эта работа, онъ исполнялъ ее машинально, мысли его носились около барскаго дома.

— Подь ужинать! вскричала надъ головой Николая мать, высовывая половину своего лица въ окошко.

— Ѣшь-те, я не хочу, отвѣтилъ Николай, не подымая головы.

— Какъ не хочешь, подь, родитель-то осерчаетъ.

— На что серчать…. Ѣшь-те, я не хочу. Окошко захлопнулось; опять Николай началъ справлять свою косу, постукивая молоткомъ по лезвію ея. Онъ не замѣтилъ, какъ приблизилась къ нему Даша. Одѣтая въ бѣлое кисейное платье, съ голубымъ цвѣткомъ въ черныхъ волосахъ, она была очень не дурна изъ дали. Играя зонтикомъ, она шла той особенной походкой, какой ходятъ статныя дамы, на имѣющія фамилій, а извѣстныя только по своему имени и отчеству. Тихо поддавшись къ самой завалинѣ, она ударила въ ладоши надъ самой головой Николая, послѣдній вздрогнулъ и поднялъ глаза.

— А испугались!… что это съ вами и голосу-то не слыхать, люди пѣсни поютъ, а вы молчите, ровно монахъ, все въ землю смотрите, — кокетливо, скороговоркой, произнесла Даша.

— Здравія желаемъ…. Дарья Васильевна, выговорилъ не безъ волненія Николай, вставая съ завалины и снимая шляпу.

— Я къ вашему за дѣломъ, гдѣ Кузьма-то?

— Въ избѣ…. ужинаютъ. Николай пожиралъ ее глазами.

— А у васъ апетиту нѣтъ! сказала иронически Даша. Что-жъ или и въ домъ не пустите, на улицѣ стоимъ, прибавила она.

Николай, какъ вѣжливый кавалеръ, поспѣшилъ отворить верота, Даша впорхнула туда, онъ послѣдовалъ за ней. Войдя въ избу, Даша преобразилась въ чуть не барыню, въ гордую Дарью Васильевну. Кузьма и Аграфена встали изъ за стола и отдали ей по низкому поясному поклону. — Барыня велѣла тебѣ сказать, чтобъ ты завтра нарядилъ кого нибудь въ садъ, траву по газонамъ обкосить, да смотри, чтобъ не въ рубашкѣ, а въ кафтанѣ пришелъ, а то у васъ въ рубашкахъ ходятъ, намъ противно это видѣть.

— Слушаю, матушка, Дарья Васильевна, слушаюсь.

— То-то слушаюсь, да чтобъ одѣлся не въ лохмотья, помни-же!

— Оченно хорошо, матушка, говорилъ Кузьма кланяясь. Не устали-ли, матушка, присядьте, а то сотоваго медку не повелишь-ли покушать, я тотчасъ на пчельникъ сбѣгаю.

— Гдѣ у васъ сидѣть-то, вся выпачкаешься, эки диваны понадѣланы! говорила она, съ пренебреженіемъ указывая на лавки.

— Ужъ извѣстно, дѣло мужицкое, изба матушка.

— То-то изба…. дай-ка вотъ лучше огонька, папиросцу закурить. Смерть курить хочется!

Кузьма долезъ въ печку.

— Еще богачами зоветесь, а спичекъ нѣтъ, эхъ вы чернотѣлые!

— Да, это точно, спички-то перевелись, а въ городъ-то не удосужусь съѣздить. Даша закурила папироску.

— Такъ часовъ въ восемь пришли къ намъ. Она направилась къ двери, толкнула ее сначала рукой, потомъ ногой, дверь не подавалась.

— Что у васъ, или выпуску нѣтъ, отворите двери-то.

— Тотчасъ! сказалъ подвигаясь отъ стола Кузьма, но Николай предупредилъ его. Даша дернула его за кафтанъ, переступая избной порогъ. Николай понялъ это и вышелъ въ сѣни.

— Приходите косить-то! Такъ ужъ и быть спою пѣсню, лукаво сказала она и вышла за ворота. Даша скорыми шагами направилась къ барскому дому. Николай, и потомъ вышедшіе мать и отецъ долго провожали ее глазами.

— Ишь ты, говорилъ Кузьма, указывая на нее головой, ровно барыня. Съ зонтикомъ и эвту соску-то куритъ, а отецъ-то тоже гдѣ ни на есть земледеръ, эхъ ма!

— И не говори отецъ, поддакивала Аграфена. Тетка Акулина, что полы у нихъ мыла, сказываетъ, что чу на фортоплясахъ играетъ ровно барыня.

— Миколка, а Миколахъ, обратился Кузьма къ сыну, слышь, что ровно глухой стоишь, снарядись утромъ-то, да поди въ господской-то садъ.

— Ладно! какъ бы не-хотя сказалъ Николай, въ душѣ у него сдѣлалось какъ-то отраднѣе и сердце сильнѣе забилось въ груди.

— Ослободи ты его, робко сказала Аграфена, больно управитель-то озорливъ, но….

— Пустое…. возразилъ Кузьма. Подемъ-те спать.

Заскрипѣли ворота и семья ушла на покой.

ГЛАВА VII.

Садъ при домѣ княгини Мухтомской носилъ на себѣ характеръ угрюмый. Онъ, какъ и всѣ отживающіе свой вѣкъ старинные барскіе сады, производилъ грустное впечатлѣніе. Густолиственные клены, старыя размашистыя и ивы, плачущіе березы съ самой земли и до листьевъ были обвиты повиликой, непроницаемой земной стѣной сплелися акаціи, завалились опавшимъ летомъ дорожки, густая крапива и твердый лопухъ явились на цвѣточныхъ клумбахъ, кой гдѣ только среди нихъ выказывалъ свою фіолетовую головку колокольчикъ, да порожала краснотой стойкая рожа. Въ сторонѣ, какъ остовъ какого-то допотопнаго звѣря, стояли развалившіяся оранжереи и, сквозь чащи деревьевъ, глядѣя сѣрыя отъ времени, разбитыя статуи. Во всемъ этомъ садѣ такъ и отражается та пустая безцѣльная барская жизнь, ничего не оставляющая послѣ себя, кромѣ запустѣнія и разрушенія.

Съ ранняго утра Николай былъ уже въ этомъ саду. Въ черномъ кафтанѣ, съ сверкающей по росистой травѣ косой, онъ казался какимъ-то страшнымъ злымъ духомъ, который явился въ садъ съ цѣлію отнять его послѣднее украшеніе, — срѣзать до корня его густо зеленую сочную траву. Николай часто оглядывался по сторонамъ, часто прислушивался, но ничего не видалъ и не слыхалъ. Трещали въ травѣ кузнечики, взвизгивала коса, прорѣзывая траву, да изрѣдка звенѣла она, ударяясь о камень. Но не смотря на эту тишину, Николай не переставалъ прислушиваться; вотъ почуялся ему въ сторонѣ, какъ будто шелестъ платья. Онъ уперся косой въ землю и долго смотрѣлъ по направленію къ барскому дому. Опять все смолкало. И съ какимъ-то особеннымъ нетерпѣніемъ начиналъ онъ подрѣзывать траву и сильнѣе взвизгивала коса и шире ложились пласты скошенной травы. Даша давно уже слѣдила за Николаемъ, она сидѣла въ мезонинѣ дома и изъ за неплотно прикрывавшей оконной сторы видѣла все, что дѣлалось въ саду.

Выдти, или нѣтъ? думала она.

Нѣтъ пусть дольше помучится, больше цѣнить меня будетъ; а вѣдь не дуренъ, только мужикъ…. вотъ что…. безъ понятій, въ грязи весь, а отецъ говорятъ богатъ, очень богатъ. Вслѣдъ за этой послѣдней мыслію, воображеніе ея унеслось далеко, на Неву. Вотъ она видитъ Невскій проспектъ съ двумя рядами блистающихъ магазиновъ; она несется, развалясь въ коляскѣ съ душкой гусаромъ, вотъ ей кланяются мимо летящіе уланы, кавалергарды, все съ сіятельными титулами, она преграціозно киваетъ имъ головкой, вотъ она подъѣхала къ своему дому, ливрейный слуга высаживаетъ ее изъ кареты и она съ легкостію птички взлетаетъ по отлогимъ ступенямъ мраморной лѣстницы, съ верху до низу уставленной тропическими растеніями, въ великолѣпномъ будуарѣ ее встрѣчаетъ горничная, а теперь…. я сама горничная, вотъ проснется желтая красавица, закричитъ: подай туфли, подай-то, подай другое, а чѣмъ я ее хуже, развѣ тѣмъ, что крѣпостная-то. Погоди, буду вольная, увидишь! вслухъ сказала Даша и не безъ сердца пошла на звукъ колокольчика, раздавшагося изъ комнатъ княгиня. Звонитъ, бормотала она сквозь зубы, вотъ и возись съ ней часа два! Погоди, буду вольная, сама лучше тебя буду, хошь ты и княгиня!

А Николай съ возрастающимъ нетерпѣніемъ дѣлалъ свое дѣло, уже ему осталось обкосить послѣднюю лужайку, въ головѣ его роились такого рода мысли: неужли она забыла, что обѣщалась выдти, неужли она издѣвается, смѣется надо мной; нѣтъ, быть не можетъ, она любитъ меня; еслибъ не любила, съ чего бы вдругъ она стала говорить со мной; всѣ называютъ меня безпутномъ, пѣсенникомъ…. нѣтъ, она любитъ меня… а красота-то какая, экой красоты и не видать мнѣ никогда, сами барышни ужь лучше то не бываютъ. Да коли она меня любитъ, то я за нее голову сложить не задумаюсь. Рядъ его размышленій прервался мелькнувшимъ платьемъ; Николай бросилъ косу, но не пошелъ на встрѣчу Дашѣ, ноги не слушались его, съ языка не сходило ни одного слова. Николай стоялъ въ той смѣшной со стороны позѣ, въ какой видишь новичка солдата, забывшаго было снять фуражку при встрѣчѣ съ грознымъ начальникомъ. Подошедши къ Николаю, Даша проговорила скороговоркой: Моя то заболѣла, ужо на лугъ выходите, на Волгу къ стогамъ, теперь нельзя. Она круто повернулась отъ него и, скрываясь въ густыхъ акаціяхъ, крикнула Николаю: до свиданія! Она обернулась, чтобъ взглянуть на Николая на террасѣ; замѣтивши, что косарь стоялъ въ томъ же положеніи, она насмѣшливо улыбнулась. Не замѣтилъ Николай этой улыбки, онъ былъ счастливъ, что ему удалось посмотрѣть красавицу Дашу, слышать, если не ея пѣсню, то ея рѣчи. А эта красавица давно уже была на своей обсерваторіи мезониной и громко хохотала надъ смущеніемъ Николая. Веселѣе забѣгала коса по зеленому лугу и чрезъ полчаса Николай былъ уже дома. Веселый и покойный дожидаясь вечера, возвратился онъ въ село. Отецъ и мать сидѣли уже за столомъ, когда взошелъ Николай.

— Что обкосилъ? спросилъ отецъ, отрѣзывая толстый ломоть чернаго хлѣба отъ коровая, лежащаго на столѣ.

— Обкосилъ! отвѣчалъ Николай, вѣшая на гвоздикъ шляпу. Вслѣдъ за этимъ онъ подошелъ къ лахани, надъ которой висѣлъ о трехъ горлышкахъ глиняный умывальникъ, всплеснулъ себѣ на руки немного воды, обтеръ ихъ о грязное полотенце и сѣлъ къ столу около матери.

— Управителя не видалъ? спросилъ Кузьма.

— Гдѣ его видѣть-то, не видалъ, отвѣчалъ Николай.

Семья начала управляться съ варевомъ. Каждый разъ, проглотивши съ громкимъ фырканьемъ ложку щей, всѣ клали ложку на столъ вверхъ дномъ и отламывали по объемистому куску хлѣба, поглаживая или бороду или волосы.

— Ну, началъ Кузьма, когда на желудкѣ было не совсѣмъ пусто. Таперя ты у меня одинъ, мать стара стала домомъ заправлять, надо молодую хозяйку въ домъ. Ты дурь свою изъ головы выбрось вонъ, пора тебѣ жениться. Я ужъ сватовъ засылалъ, согласье на то есть, вотъ сѣнокосъ кончимъ, поѣдемъ невѣсту смотрѣть, я за тебя прочу Герасимову дочь, богатая невѣста.

— Батюшка, помилуй ты меня…. отъ женитьбы я не прочь, барскаго приказу тутъ нѣтъ, повремени хошь маненько, дай мнѣ моей холостой жизнью пожить, говорилъ убѣдительно и сильно Николай.

— Что? али опять началъ блажить, ты у меня смотри, своей холостой жизнью жить, али опять въ бѣги захотѣлось. Барскаго приказу нѣтъ, мой есть, сурово и грозно сказалъ отецъ.

— Супротивъ твоего приказу, батюшка, я не пойду, а на томъ прошу, повремени. Николай поклонился отцу въ ноги. Аграфена послѣдовала его примѣру.

— Нечего временить! спокойно возразилъ Кузьма. Ты что еще разрюмилась, али бы въ зыбкѣ тебѣ все сына-то качать; говорю, что жениться пора, такъ значитъ надо. Не шестнадцатый годокъ, слава Богу.

— Воля твоя, сказалъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ Николай, а я не женюсь.

— Что-о? Не женишся-а? Да какъ ты смѣешь родителю-ти такъ говорить. Ты у меня смотри, я съ тобой много возиться не стану, супротивничать почнешь и въ солдаты уйдешь.

— Куда хоть, а я не женюсь, твердо сказалъ Никекай и отошелъ отъ стола.

— Такъ я тебѣ говорю, родительскимъ словомъ своимъ приказываю жениться. Не послушаешься, въ тѣ поры я въ себѣ не воленъ. Слышишь, я тебя не пожалѣю, запальчиво произнесъ Кузьма, брови его сурово сдвинулись.

— Власть твоя, сказалъ Николай и сѣлъ задумчиво въ дальній уголъ избы, Аграфена съ горькими слезами бросилась къ мужу въ ноги.

— Радѣльщикъ, Кузьма Петровичъ, пожалѣй ты свое дѣтище малое, гдѣ ему мужнинымъ дѣломъ заправлять, дай ему годокъ, другой справиться, парень и не Герасимовой дочери такъ понравится, что онъ еще ровно какъ малое дѣтище, за собой углядѣть не можетъ, не то что за женой.

При подобныхъ сценахъ Кузьма дѣлался молчаливъ и холоденъ. На всѣ слезы и просьбы онъ ничего не отвѣчалъ, и Аграфена, наплакавшись вволю и нажалобившись, отходила къ сторонѣ, подпиралась рукой и, изрѣдка всхлипывая, отирала глаза передникомъ. Онъ держался и въ настоящемъ случаѣ той же тактики. Когда жена отошла отъ него, онъ всталъ съ лавки, взялъ съ палатей шапку и уже подошедши къ самой двери, сказалъ повелительно и сурово: пошелъ на работу, ничего сиднемъ-то сидѣть! Вслѣдъ за нимъ захлопнулась дверь и въ избѣ остались Аграфена и Николай. Всхлипыванья матери тяжелымъ камнемъ ложиласъ на сердце Николаю и сильнѣе овладѣвала имъ тоска. Вотъ, думалъ онъ, отняли у меня свободу, связали мою волюшку, да и теперь хотятъ отнять послѣднее дорогое для меня — мою холостую жизнь. Не отдамъ я ее такъ, лучше въ солдаты уйду, а не разстанусь съ ней.

— Что, Миколаюшка, дѣлать-то, говорила Аграфена, подходя къ сыну, не перечь родителю, покорись ему, знаешь онъ какой, себя не пожалѣетъ. Николай думалъ, что по крайней мѣрѣ мать на его сторонѣ, но теперь горько разочаровался; онъ увидѣлъ, что и она поддается вліянію Кузьмы, боясь навлечь гнѣвъ его на весь домъ.

— Да что я въ правду ему достался, ровно у меня своего ума нѣтъ, не ему жениться-то, а мнѣ, хошь бы сначала поспрошалъ: по нраву ли дескать невѣста-то, а то прямо и въ церковь.

— Ты говори!… отвѣчала мать. Ужъ у него нравъ такой, голова своему дому, что захочетъ, такъ не перечь. А ужъ ты, родной, покорись воли родительской, знамо дѣло, что жениться то не охота, да что дѣлать-то.

— Богъ съ нимъ! съ родителемъ, сказалъ съ горечью Николай, снялъ съ гвоздика шляпу и направился къ дверямъ.

— Такъ какъ-же родной? говорила вслѣдъ ему мать, али положилъ жениться то?

— Ну-у! неопредѣленно сказалъ Николай, и вышелъ изъ избы.

— Вотъ сынъ-то, такъ сынъ! Подай ему Господи. Хорошъ отецъ, ровно ему господа приказъ отдали женить…. Э, эхъ! Грѣхи людскіе, со вздохомъ говорила Аграфена, прибирая крохи со стола послѣ обѣденной трапезы.

ГЛАВА VIII.

На лугу, пролегающемъ къ Волгѣ съ одной стороны и Красавину съ другой, двигалась чья то фигура; тѣнь отъ нея въ громадныхъ размѣрахъ ложилась на сжатой травѣ и какъ будто спорила своей громадностію со стогами, которые неподвижно стояли среди луга и въ темнотѣ казались какими-то черными, какъ бы изъ камня выбитыми конусами. Фигура эта то скрывалась за стогами, то опять выходила изъ за нихъ; движенія ея были порывисты, въ изъ Проглядывала и робость и нетерпѣніе. По тѣни ясно можно было замѣтить, что фигура мужская; всякій узналъ конечно въ ней Николая. Ускоренно билось его сердце, какая-то дрожь временемъ пробѣгала по его тѣлу и кровь бросалась къ головѣ. Онъ былъ уже съ часъ на лугу, а Даша все еще не показывалась. Вечеръ былъ чудный іюльскій. Сѣнокосъ былъ на исходѣ, на лугу благоухало сжатымъ сѣномъ. Обнаженные стожиры уже. начали закутываться въ свою травяную зимнюю шубу и стоги мало по малу поднимали свои верхушки все выше и выше. Отрадно послѣ деннаго жара кинуться, въ прохладный іюльскій вечеръ, на это благоуханное сѣно, когда уже все спять въ деревнѣ, когда небесныя свѣчи зажгутся въ вышинѣ, какъ бы въ замѣнъ той дымнопламенѣющей лучины, которую тушитъ труженикъ крестьянинъ, отходя ко сну. Все мертво тогда въ деревнѣ, не крякнетъ утка на болотѣ, не пролетитъ по дымящейся туманомъ рѣкѣ куликъ, не трещитъ въ сжатой травѣ кузнечикъ, не жужжатъ, не летаютъ роями комары по воздуху, не шелеститъ береза и не шумитъ не сжатая нива, все тихо и мирно. Въ одинъ изъ такихъ-то вечеровъ, именно въ тотъ, въ который Николай поджидалъ на лугу свою Дашу, въ барскомъ Красавинскомъ домѣ уже потухли огни; въ одномъ крайнемъ окошкѣ дрожалъ свѣтъ, пробиваясь сквозь опущенную стору, падалъ свѣтлой полосой на куртину сирени, но и онъ померкъ. Ясно, что огонекъ свѣтился въ комнатѣ Даши, которая наряжалась, собираясь выдти на лугъ. Чрезъ нѣсколько минутъ около барскаго плетня показалась Даша. Николай вздрогнулъ, онъ замѣтилъ ее, холодный потъ выступилъ по всему его тѣлу. Въ походкѣ Даши не было замѣтно робости и волненія. Она шла очень плавно, не оглядываясь ни назадъ, ни по сторонамъ. Она была увѣрена, что ее никто не замѣтитъ, да еслибъ и замѣтили, то не бѣда; она Дарья Baсильевна, кто-же смѣетъ что нибудь сказать про нее дурное, вѣдь она не Николка-безпутокъ, она чуть не барыня.

Николай не смѣло шелъ къ ней на встрѣчу.

— Дарья Васил….. Дарюша…. неужто вы…. неужто ты для…. меня вышла. Голосъ Николая прерывался, онъ сбивался въ разговорѣ то на вы, то на ты, то на Дарья Васильевна, то на Дарюха.

— Да для васъ, отвѣчала Даша, устремляя такой страстный взглядъ на Николая, отъ котораго бы растаялъ левъ изъ львовъ.

— Дайте мнѣ вашу руку, я гулять хочу. Николай хотѣлъ было обнять ее, но Даша оттолкнула его рукой и гордо сказала: вы забываетесь, если вы станете вольничать, то я сейчасъ ухожу.

— Дарья Васильевна, Даша, не уходи, радость вы моя, умоляющимъ голосомъ просилъ Николай.

— То-то-же! Ну, давайте руку. Николай протянулъ во всю длину свою могучую руку и не понималъ, зачѣмъ понадобилась Дашѣ именно рука, а не что нибудь другое.

— И руки-то подать не умѣете! сказала она насмѣшливо и потомъ показавъ, какъ подаютъ руку вѣжливой дамѣ, какъ, выразилась она, пошла гулять съ нимъ подъ руку. Уродливо держалъ Николай Дашину руку, онъ напоминалъ собой барича-провинціала, котораго столичный танцмейстеръ иностранецъ училъ танцовать трудные па изъ качучи.

Они пошли къ берегу Волги.

— Что вы скучны? спросила Даша своего ловкаго кавалера.

— Эхъ, Дарья Васильевна, бѣда моя пришла, отецъ женить хочетъ.

— На комъ это? какъ бы съ участіемъ спросила Даша.

— И говорить-то не охота…. За Герасима плотника дочь, то есть противность и глядѣть-то на нее.

— Ну что-же, счастливо заживете, плотникъ богатъ, одна дочь, не сегодня, такъ завтра умретъ, все вамъ достанется. Жена полюбитъ васъ, вы красавецъ! съ ироніей произнесла Даша.

— Не смѣйся надо мной Дарья Васильевна, какая ужъ тутъ любовь, рожа-то ровно лукошко, да и слова сказать не умѣетъ. Эхъ Даша, Даша! т. е. какъ я увидѣлъ тебя, съ тѣхъ поръ ровно мнѣ весь свѣтъ опостылѣлъ, спокою себѣ сыскать не могу.

— Повѣрь вамъ!… можетъ вы и плотниковой-то дочери прежде тоже говорили, а теперь и противна стала. Извѣстно, мы дѣвушки, за насъ не кому вступиться, съ поддѣльной наивностію говорила Даша.

— Не такъ ты смѣкаешь обо мнѣ Дарья Васильевна, може не то что!.. Одинъ Богъ вѣдаетъ! Николай отеръ слезу.

— Всѣ мужчины на одинъ покрой. Я тоже любила одного офицера улана, а ужь онъ-то вотъ-точно вы любезенъ, на пистолетахъ хотѣлъ за меня драться, да въ тоже время другой предложеніе сдѣлалъ и женился. Знаемъ мы, что мужчинамъ нужно! Даша лгала, она никогда никого не любила, да врядъ ли и могла любить. Она знала, живши въ Петербургѣ, не одного, а многихъ офицеровъ и если это она называла любовью, то она была права, она дѣйствительно любила.

— Противенъ знать я тебѣ, Дарья Васильевна!… Да за тебя я голову радъ сложить, да коли ты любишь…. меня! Онъ не окончилъ рѣчи, голосъ его дрожалъ и прерывался.

— Не вѣрю, сказала Даша и отняла свою руку отъ руки Николая.

Деревня осталась далеко назади. Одна широкая, тихая Волга, да мѣсяцъ съ своими звѣздами — подругами были свидѣтелями этого разговора. Вдалекѣ виднѣлись на горизонтѣ огоньки, разложенные на судахъ, да свѣтлыми точками виднѣлись фонари, зажженные на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ были кинуты якоря отъ судовъ. Даша сѣла около самой рѣки на камень, картинно драпируясь въ складкахъ своего платья. Николай всталъ въ сторонѣ и грустно смотрѣлъ на тихую Волгу. Даша оглянулась назадъ, село еле видно было вдалекѣ. Она запѣла пѣсню, чтобъ рѣшительнѣе дѣйствовать на впечатлительную натуру Николая. Она пѣла всѣмъ извѣстный романсъ, который въ настоящее время не раздается въ устахъ свѣтскихъ красавицъ, а по праву наслѣдства въ большомъ ходу среди модистокъ, горничныхъ и особаго рода дамъ, которымъ нѣтъ имени въ печати. Она нѣла: «онъ меня разлюбилъ, онъ меня погубилъ!» Звуки далеко летѣли, по Волгѣ и дальній лѣсъ вторилъ высокимъ нотамъ романса. Даша кончила. Мелкой дробью разнеслось по воздуху «онъ меня погубилъ» и сосновый лѣсъ глухимъ эхомъ откликнулся на этотъ послѣдній стихъ. Съ дикой восторженностію кинулся Николай цѣловать Дашу, забывши всякое чинопочитаніе. — Ахъ, Боже мой! Что это вы, что это вы, je ne peux pas, говорила Даша, впрочемъ не высвобождаясь пока изъ его объятій.

— Радость, жизнь ты моя, счастье, говорилъ Николай, цѣлуя ее. Выдь ты за меня замужъ, слуга я твой вѣрный буду…

— Этого нельзя! перебила его Даша, вырвавшись изъ его объятій. Прощайте.

— Постой, — не уходи Даша, молви ты мнѣ, противенъ я тебѣ, не любишь ты меня.

— Нѣтъ… Я люблю тебя, но что-же дѣлать, мнѣ надо выкупиться, выкупиться и тебѣ, а у насъ нѣтъ денегъ; а такъ барыня не выдастъ меня за тебя. Прощайте!

— Неужто ты меня любишь… стой Даша…. молви мнѣ, любишь ты меня?

— Да я люблю васъ, люблю сильно, но что же дѣлать? Достань денегъ на выкупъ, тогда я твоя.

— Да я вотъ какъ опосля этого, ночи не стану спать, работать стану, съ голоду помру, да достану, скоплю денегъ на выкупъ.

— Нѣтъ этого долго ждать… Да и не выработаешь; барыня мнѣ сказала, что она меня такъ любитъ, что меньше за одну меня, безъ семьи, двухъ тысячь серебромъ не возьметъ. Возьми у отца, отецъ дастъ тебѣ. Николай опять цѣловалъ и обнималъ Дашу.

— Онъ не дастъ, скряга эдакой. Охъ родитель, изсушилъ ты меня! съ какой-то подавленной злобой сказалъ Николай.

— А не дастъ, такъ самъ возьми, сказала Даша, незамѣтно подходя и садясь на тотъ же камень. Николай прилегъ ей на колѣни, она разбирала руками его русыя кудри, а онъ ловилъ эти руки и жадно цѣловалъ ихъ.

— Какъ взять-то? Сговоришь ли съ нимъ. Украсть? выговорилъ Николай и самъ испугался своего слова.

— Ужъ и украсть! спокойно произнесла Даша, развѣ у отцовъ воруютъ. Ты одинъ у него, у тебя не должно быть съ нимъ ничего дѣленаго, вѣдь умретъ, такъ все тебѣ пойдетъ. Возьми потихоньку самъ, я тебя выкуплю у барыни, цѣлые дни мы съ тобой пѣсни будемъ пѣть, уѣдемъ въ Петербургъ, то-то заживемъ.

— Нѣтъ Даша, взять невозможно, это украсть выходитъ, у родного отца украсть.

— Вы меня не любите, пустите меня, живите да радуйтесь съ своей плотинчихой, а мнѣ видно всю свою жизнь тосковать придется. Она закрыла глаза руками и притворно рыдала. Въ Николаѣ происходила борьба, чувство любви боролось съ чувствомъ чести.

— Радость ты моя…. Господи, согрѣшилъ я, говорилъ съ участіемъ Николай. Да не реви родная! Онъ взялъ изъ рукъ ея платокъ.

— Не любишь ты меня, Богъ… съ тобой, всхлипывая перебила его Даша.

— Богъ видитъ, какъ я люблю тебя Даша, да что мнѣ дѣлать-то.

— Я вамъ ужъ сказала.

— Да какъ взять то? Украсть — грѣхъ, совѣсть зазритъ, такъ онъ не дастъ. Научи ты меня, какъ мнѣ сдѣлать-то это? Николай взялъ было ее за руку, но Даша вырвала свою руку и сказала:

— Прощайте, теперь все кончено, я вижу чего вамъ отъ меня надо, больше мы не увидимся! Она зарыдала и скорыми шагами пошла по направленію къ деревнѣ. Николай стоялъ съ минуту, какъ будто прикованный къ одному мѣсту, холодный потъ выступалъ мгновенно по всему тѣлу и вслѣдъ за тѣмъ его бросило въ жаръ. Вотъ онъ судорожно бросился вслѣдъ за Дашей и остановилъ ее.

— Радость ты моя, скажи ты мнѣ то есть передъ истиннымъ Богомъ, любишь ты меня, аль нѣтъ. Побожись ты мнѣ.

— Любою, ей Богу люблю, отвѣчала она, устремляя на Николая своя томные глаза; голосъ не измѣнилъ ей, она сказала это «ей Богу» такъ, что болѣе опытный человѣкъ и лучше знающій сердце женщины, чѣмъ Николка, не усумнился бы въ справедливости этихъ словъ.

— Ну! вскричалъ Николай рѣшительно, пропадай моя голова совсѣмъ; видно мнѣ на роду такъ написано. Жди меня здѣсь Даша, я скоро ворочусь. Онъ обнялъ Дашу и цѣловалъ ее долго, долго, какъ будто съ этимъ долгимъ поцѣлуемъ укрѣплялась въ немъ его рѣшимость. Даша не противилась теперь, она напротивъ крѣпко прижала его къ своей груди. Николай бѣгомъ пустился къ селу.

Есть разнаго рода радости; инымъ изъ нихъ и названія нѣтъ, но онѣ все таки радости. Радуется мать при встрѣчѣ съ сыномъ, котораго долго не видала, своей особой, материнской радостію. Не перечесть видовъ радости, они иногда неуловимы; но все это благодатныя, добрыя радости. Есть-же такія радости, которыхъ лучше еслибъ и не было, при воспоминаніи о которыхъ сердце обливается кровью и волосъ стоитъ дыбомъ; но къ несчастію, онѣ существуютъ и существуютъ во всей страшной дѣйствительности. Это злодѣйскія радости. Ими радуется разбойникъ, среди дня убившій человѣка, воръ, обобравшій цѣлый домъ, гдѣ на каждомъ шагу онъ могъ наткнуться на спящаго. Этого же рода радость овладѣла и горничной, какъ только Николай рѣшился на преступленіе. Она глядѣла вслѣдъ бѣгущему Николаю восторженно — адскимъ взоромъ, лице ея покрылось отвратительной улыбкой и когда Николай скрылся, она даже вспрыгнула, погладила сама себя по головѣ и даже проговорила: «умница Даша, теперь ты будешь барыней, ты стоишь быть барыней». И опять въ воображеніи ея запестрѣли и Невскій Проспектъ и магазины и гусары и турецкія шали и брюссельскія кружева и чего, чего только ей не снилось на яву.

Чрезъ часъ воротился Николай. Мѣсяцъ озарялъ его блѣдное лице, самъ онъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. Ни слова не говоря, онъ подалъ Дашѣ засаленный, толстый кожанный бумажникъ. Проворно развязала Даша веревочку бумажника и увидѣла кучу сторублевыхъ ассигнацій, глазки ея забѣгали. Она бросилась наивно на шею къ Николаю.

— Вѣрно, вѣрно, говорила она, что ты меня любишь, мы теперь будемъ, должны быть счастливы.

Николай обнялъ ее и они скрылись за крутымъ поворотомъ Волги.

Раздался легкій плескъ воды. Даша кинула туда пустой бумажникъ. Опять настала тишина, изрѣдко прерываемая поцѣлуями двухъ страстно и искренно влюбленныхъ!

ГЛАВА IX.

Звонили въ Красавниской сельской церкви ко всенощной. Колоколъ гудѣлъ и созывалъ православную крестьянскую братію на молитву. Чистый воздухъ позволялъ далеко разноситься по Волгѣ этому отрадному гулу. Ласточки вились надъ колокольней, прорѣзывая воздухъ по различнымъ направленіямъ. На паперти собиралась толпа калѣкъ и нищихъ, старичекъ священникъ съ большимъ посохомъ прошелъ въ церковь, отъ деревень густыми толпами валилъ народъ. Вотъ подошелъ къ церкви дѣдушка Еремей, безродный старикъ бобыль, благоговѣйно снялъ онъ на паперти шляпу, дунулъ на свои исхудалыя руки, отеръ ихъ о зеленую траву и, осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ, вошелъ въ церковь, прося у Господа христіанской кончины. А вотъ за нимъ съ такими же чувствами проходила въ церковь цѣлая семья. Впереди шли незамужнія дѣвушки и неженатые парни, ведя за собой босоногихъ племянниковъ и племянницъ, за ними въ молчаніи шли парни съ женами, а сзади всѣхъ, въ раздумьѣ, брела чета ихъ родителей стариковъ. И благодарили старики Господа, что Онъ сподобилъ ихъ увидѣть свое племя на возрастѣ, которое они воспитывали на пользу, утѣху боярскую, да на подкрѣпленіе себѣ при старости лѣтъ. Не забыта была и нищая братья, всякій почти входящій одѣлялъ ихъ по силамъ своимъ отъ потовыхъ трудовъ своихъ. Не одна вдовицына лепта упала на оловянное церковное блюдо и не было тутъ фарисейской молитвы. Колоколъ замолкъ, однѣ ласточки не переставали щебетать и кружиться около колокольни.

Послѣ всѣхъ къ храму подошелъ Николай. Не тверда была его поступь, глаза не смотрѣли прямо и чисто, какъ бывало прежде, да и лице не носило уже того прежняго откровеннаго характера, вызывающаго на довѣріе и расположеніе съ первой встрѣчи. Онъ какъ то осунулся въ это время. Блѣдное лице, глаза, опущенные въ землю и изрѣдка, боязливо посматривающіе по сторонамъ, наклоненная, какъ бы сваливающаяся съ плечь голова, руки, опущенныя вдоль тѣла, брови, туго сдвинутыя на лбу, все это производило непріятное впечатлѣніе и съ перваго взгляду уже говорило, что у парня не чисто на душѣ. И маялся не мало Николай послѣ преступнаго вечера; дня два онъ не могъ уснуть, ему грезилось то, что его гонятъ въ колодкахъ среди арестантовъ какимъ то снѣжнымъ, безлюднымъ полемъ, а въ сторонѣ слышится веселый звонкій смѣхъ Даши, то сама Даша подходила къ нему съ ножемъ въ рукахъ и говорила, что она зарѣжетъ его, а сама уѣдетъ въ Петербургъ съ другимъ, потому что онъ воръ, преступникъ. Отецъ замѣчалъ перемѣну въ парнѣ и не однажды говорилъ ему: ты у меня, смотри, не чуди, плохо будетъ, я своей крови не пожалѣю. Не одинъ разъ плакала Аграфена у ногъ Кузьмы и просила освободить Николая отъ напасти, но кромѣ холоднаго молчанія ничего не выплакивала у своего мужа. Цѣлая недѣля прошла послѣ перваго свиданія Даши съ Николаемъ, послѣдній часто вечеромъ подходилъ къ барскому плетню, и хоть бы на смѣхъ когда вышла Даша въ садъ, отвела пѣсней душу Николаю. Ей было не до него, — она въ это время хлопотала о своей свободѣ. Барыня, по ея просьбамъ, согласилась за пятьсотъ рублей дать ей вольную. Тѣмъ охотнѣе княгиня давала эту вольную, что въ послѣднее время она какъ то случайно, а можетъ быть и не случайно, услышала черезъ чуръ дружескій разговоръ между ей и Французомъ, что, безъ сомнѣнія, оскорбило ея личное, княжеское расположеніе къ послѣднему. Въ то самое время, когда Николай вступилъ на паперть церкви, Даша приняла изъ рукъ княгини законный актъ на полученіе свободы. Робко взошелъ Николай въ церковь, на душѣ у него сегодня было особенно непокойно, онъ предчувствовалъ что-то не доброе. Онъ всталъ позади почти всѣхъ у окна, выходящаго на Волгу, предъ нимъ на церковномъ столбѣ висѣлъ образъ Ѳеодоровской Божіей Матери, особенно чтимой въ К…ской губернія. Онъ не поднималъ глазъ на эту икону. Сельское церковное пѣніе своими старыми, безискуственными напѣвами производитъ въ душѣ отрадное впечатлѣніе, успокоительно дѣйствуетъ на мірскую душу; но въ душѣ Николая сильнѣе бушевала тоска, въ черныхъ, погребальныхъ краскахъ возставалъ въ воображеніи его совершенный имъ поступокъ. Молитва далеко была отъ него и онъ не рѣдко обращалъ свой взоръ на гладкую Волгу. Ему показалось, что вдали на берегу, у самаго лѣса Даша, идущая подъ руку съ управителемъ, онъ подумалъ не дьявольское ли это навожденіе и сталъ пристальнѣе всматриваться. Вотъ они сѣли около того же камня, гдѣ нѣкогда сидѣлъ Николай, они объ чемъ то любовно толкуютъ, Даша обнимаетъ управляющаго, управляющій ее, они идутъ къ крутому повороту рѣки. Вскипѣла вся кровь въ Николаѣ, онъ схватилъ валявшуюся въ ногахъ шляпу и почти выбѣжалъ изъ церкви.

— Безпутокъ, безпутокъ и есть, говорила одна старуха-колотовка другой. Обѣ онѣ были съ барскаго двора, а по тому имъ не было уему и въ церкви, какъ говорили про нихъ въ деревнѣ. — Много-ли разъ рожу-то перекрестилъ и смотритъ-то ровно во-оръ, прости Господи! Старуха положила земной поклонъ.

— Не говори, матка, отвѣчала ея пріятельница, какъ ему и не тужить-то. Варюха-то Плотникова, разѣ что изъ себя-то толста, а то не больно, чтобы рукодѣльщица, не находка для Миколахи-то, какъ ему и не тужить, супротивъ воли женить хотятъ.

— Да чѣмъ бы Варюха-то не жена, еще вотъ разе убѣжитъ да пышствовать станетъ, безпутокъ! Согрѣшила я грѣшная, прости Господи! И старуха опять клала земной поклонъ.

— Отецъ приневоливаетъ, а…

— Нишкни! возразила ей по тихоньку пріятельница. Батюшка кадить идетъ.

Обѣ старухи начали усердно класть поклоны. Старичекъ священникъ прошелъ мимо ихъ, старухи поклонились ему въ поясъ; когда же священникъ отошелъ къ другимъ богомольцамъ, разговоръ возобновился.

— Али-молъ Кузьма-то приневоливаетъ, спрашивала первая старуха.

— Нешто отецъ. Да парень-то больно озорливъ. Поучить, умнѣй будетъ. А то ну-ка матка, несу я о запрошлымъ лѣтомъ съ барскаго огороду, картошку съ огороду, а ужъ вечерѣло, только я какъ вышла, а онъ какъ ухнетъ надъ самымъ-то ухомъ, ровно вѣдь лѣшій ухнулъ, прости Господи… старуха положила земной поклонъ, — весь картофель-то разсыпала, а онъ стоитъ да хохочетъ.

— Ты говори, озорливъ, озорливъ, неча сказать.

Вдругъ предъ окончаніемъ всенощной раздался набатъ. Ай Господи согрѣшили! разнеслось по церкви. Міряне кинулись жъ дверямъ, старухи, бабы и мальчишки плакали и голосили, смятеніе произошло общее, крики, плачь, давка въ дверяхъ паперти. Толпа выбѣжала изъ церкви и смотрѣла на деревню, деревня была какъ на ладони, но ни дыму, ни пламени не видно было надъ ней. Толпа остановилась.

— Эй ты коса! кричалъ одинъ изъ мужиковъ кривому пономарю, который съ какимъ то особымъ артистическимъ наслажденіемъ билъ въ большой колоколъ. Глухарь! Слышь, что ты съ пьяна, чтоль, ей слышь!

— Миколка, Старостинъ сынъ, тонетъ, кричалъ во всю глотку пономарь съ колокольни.

— Ой ли? гдѣ? спросили нѣсколько голосовъ вдругъ.

— У лѣсу, въ косахъ, въ Волгѣ.

— Ты видѣлъ?

— Ась, что?

— Видѣ-ѣлъ молъ ты, видѣ-ѣлъ, кричалъ одинъ голосистый мужикъ, самъ что-ль видѣлъ?

— Власьевна прибѣгала, говоритъ, батюшки говоритъ, тонетъ! Да опять и побѣжала къ Волгѣ.

Мужики пустились бѣгомъ, за ними ихъ жены и во все горло ревѣли мальчишки, не могущіе быстротой ногъ похвалиться съ матерями. Впереди всѣхъ бѣжалъ Кузьма, на немъ лица не было, на бѣгу онъ оборачивался и задыхающимся голосомъ говорилъ толпѣ: братцы, не отставайте, радѣльщики, поскорѣй, ой согрѣшилъ я! Може откачаемъ, поскорѣй, родные! Не отстанемъ Кузьма Петровичъ! отвѣчали въ толпѣ и ватага неслась къ Волгѣ. Отъ церкви до Волги было добрыхъ версты двѣ. Какъ разъ на половинѣ дороги Кузьма встрѣтилъ Власьевну; толпа на минуту пріостановилась.

— Гдѣ тонетъ-то, гдѣ? спрашивалъ Кузьма.

— Утонулъ ужъ… Согрѣшили! отвѣчала Власьевна, старуха низенькая, сморщившаяся и полуглухая, она утирала слезы своимъ грубымъ синямъ передникомъ.

— Да гдѣ, гдѣ утонулъ-то онъ? съ нетерпѣніемъ спрашивалъ Кузьма.

— Вдругъ батюшка, вдругъ, стою это я…

— Да въ коемъ мѣстѣ онъ въ воду-то упалъ, рѣзко и поспѣшно спросилъ Кузьма.

— Глуха я стала нонѣ, Кузьма Петровичь.

— Охъ ты старая! Побѣжимъ ребята, отъ нее ничего не узнаешь.

Мужики побѣжали, а бабы окружили Власьевну, и по-бабьему любопытству начали ее распрашивать. Власьевна, какъ старуха, обрадовалась, что ей предстоитъ говорить и что ее будуть слушать, а старухъ рѣдко кто слушаетъ, начала свои разсказъ съ полнымъ старческимъ женскимъ краснорѣчіемъ, т. е. сопровождала его вздохами, оханьями, утираньемъ слезъ и т. д.

— Стою я это, матки мои, у ключа, воды хотѣла ведёрки принести къ утрею, а молодуха-то въ церковь ушла; только стою я это у самого-то у ключа; вдругъ, матки мои, вдругъ, Миколка-то, это по горѣ-то, по обрыву бѣжитъ, лица на немъ нѣтъ, — измеръ весь. Охъ, матушки, къ лѣсу-то подбѣжалъ это онъ, а я смотрю; да молитву читаю; ужъ очень онъ страшенъ изъ себя. Безъ шапки, волосы-то растрепаны, ахъ! Въ лѣсу-то въ тѣ поры Французъ съ Дарьей Васильевной гуляли; только подбѣжалъ онъ къ нимъ, да какъ на Дарью-то Васильевну замахнется: погубила, говоритъ, ты меня! Да еще ровно бы что сказалъ, да недослышала я, глуха нонѣ стала. Та знаемо — дѣло женское, звизгнула, да за Француэа-то и спряталась. А онъ ровно помѣшанный, добѣжалъ до бугорка-то, глазища-то выпучилъ…. ахъ, страшный такой. Добѣжалъ до бугорка-то, перекрестился, да въ Волгу. Только его и видѣли! Эхъ бѣды, бѣды! Раза два вынырнулъ, да видно въ косы-то попалъ и затащило и пошелъ ко дну; такъ у меня и въ глазахъ потемнѣло. Я что не есть духу къ церкви-то побѣжала, чтобъ Кузьму то повѣстить, да ужъ моченьки моей нѣтъ; благо, что Василій пономарь встрѣтился на дорогѣ, ему ужъ я и молвила, онъ видно народъ-то и сколотилъ…. Вотъ и сижу здѣсь отдыхаю, а силушки-то и нѣтъ до Волги-то добѣжать посмотрѣть, какъ они его ловить-то, бѣднаго, станутъ.

— Парень-то какой, а? Неумолила видно Аграфена у Господа. И Васюха-то померъ, да и этотъ-то! говорила плотная, красная баба, напоминающая собой лубочныя картинки съ подписью внизу: «Красавица Бобелина.»

— Ты говори, видно ужъ планида такая у него Господня на роду положена. Безталанный ужъ онъ такой.

— Ну озорливъ былъ, ужъ такой-то облай, что и Господи!

— Ну матка, знамо дѣло молодой парень, батька-то у него крутъ былъ, что чай Миколай-то не жилъ, ласкова слова отъ него не слыхалъ. А что Аграфена-то реветъ?

— Знамо, чай, реветъ. Варюшка побѣжала къ ней въ домъ молвить ей объ ея эвдакомъ горѣ.

— Бѣжать посмотрѣть, какъ они Миколаху-то искать будутъ.

Бабы забыли и Власьевну и Аграфену и пустились къ Волгѣ. Онѣ прибѣжали на берегъ, въ то время, когда Кузьма съ двумя мужиками сидѣлъ въ лодкѣ и кидалъ неводъ, взятый у ближнихъ рыбаковъ. Грустно сидѣлъ Кузьма на днѣ лодки, онъ обвинялъ себя въ томъ, что можетъ быть принужденіе къ женитьбѣ заставило Николая утопиться.

Неводъ закинули, толпа дружно потащила его къ берегу.

— Ничто тяжело идетъ! говорилъ одинъ мужикъ.

— Гришка клади неводъ-то! сбирай, да мотрите, какъ вытащите, на земь-то не кладите, а то не откачаешь, на руки принай, слышъ? кричалъ рыбакъ изъ лодки.

— Ладно! отвѣчали громко съ берега.

— Ну, православные, ну, разомъ, ну, ну-у! кричалъ коренастый мужикъ, изо всѣхъ силъ таща неводъ.

Наконецъ показалась мошня, въ ней лежалъ трупъ Николая. Среди бабъ, стоявшихъ на берегу, послышались рыданія. Мужики приняли на руки трупъ Николая и сильно качали его изъ стороны въ сторону. Страшенъ былъ трупъ Николая. Волосы, облѣпившія блѣдное лице его, открытые на выкатѣ глаза, искривленный непріятно ротъ вызывали невольно трепетъ. Кузьма стоялъ предъ трупомъ молча, онъ не въ состояніи былъ произнести ни слова; онъ весь замеръ въ одномъ желаніи, чтобъ сына откачали. Долго качали мужики Николая, но никакого признака жизни не открыли въ немъ.

— Что ребята, видно ужъ Божій онъ слуга, не откачать намъ его, ужъ такой онъ. знать безталанный, не положить-ли, говорилъ одинъ изъ качавшихъ.

— Ну вотъ ужъ и уморился, покачаемъ, може и отрыгнетъ, говорилъ другой.

— Гдѣ отрыгнуть, слышалось въ толпѣ, не отрыгнетъ, безъ мала часъ качаемъ.

— Батюшки, братцы, родные, выговорилъ Кузьма, будьте отцы, откачайте. Самъ бы помогъ — силушки моей нѣтъ. Міръ честной потрудись! Староста упалъ въ ноги народу.

— Полно Кузьма Петровичъ, грѣхъ тебѣ. Сами рады бы были, кабы отошелъ. Покачать покачаемъ. Блѣднѣе и блѣднѣе становился Кузьма, когда терялась всякая надежда на возвращеніе къ жизни Николая, укорачивалось его дыханіе и щемило его грудь, но слезы не облегчали его горя. Наконецъ мужики молча положили трупъ на землю и отошли къ сторонѣ.

Въ толпѣ послышалось: мать бѣжитъ, мать! Аграфена, безъ платка на головѣ, съ растрепанными волосами бѣжала къ народу. Какъ увидѣла она трупъ своего дорогаго, безталаннаго Николая, такъ и упала на него безъ чувствъ. Бабы навострили уши, мужики молча стояли и почесывая затылки.

— Даромъ, что ровно полоумная прибѣжала, а не голоситъ, говорила одна колотовка-старуха.

— Эка прытка больно, вишь ты, знамо материнское дѣло, замерла. Погоди, заголоситъ.

Въ самомъ дѣлѣ чрезъ нѣсколько минутъ раздался ужасный истеричный вопль Аграфены: батюшко, родной ты мой, безталанный сынъ, на кого ты меня покинулъ горькую, загубилъ тебя не злой ворогъ, загубилъ тебя родитель твой, ужъ какъ стану я жить безъ тебя безталаннаго, ужъ не мялъ мнѣ свѣтъ, не мила мнѣ жизь. Опять на Аграфену напало безчувствіе. Во все время причитанья, она то обнимала холодный трупъ сына, то кидалась ему головой на грудь, то прижимала его голову къ своей груди.

— Уведите ее, родную, уведите, что дѣлать-то, всѣ мы подъ Богомъ ходимъ, говорила изъ толпы рыдавшая старуха.

Двое сосѣдей Кузьмы подняли было Аграфену и хотѣли отнести домой, но она въ эту минуту пришла въ себя, съ силой вырвалась изъ ихъ рукъ и опять бросилась къ трупу.

— Убей ты меня горькую, заголосила мать, своей крови губитель, для своего сына не родитель, а разбойникъ злой. Охъ, мой батюшко, мой безталанный сынъ, загубилъ тебя не разбойникъ злой, загубилъ тебя твой родной батюшко, одноутробный твой. И зачѣмъ ты, мой любезный сынъ, не вымолвишь слова, голоса, погляди глазкомъ на свою матушку горькую. Мужики подошли и съ силой оттащили Аграфену отъ сыновняго трупа. Металась въ рукахъ ихъ Аграфена, съ смертію сына потерявшая всю цѣль своего земнаго существованія. Долго раздавались ея отчаянные истерическіе крики, хотя мужики отвели ее далеко отъ Волги. Кузьма долго безъ всякаго движенія стоялъ предъ трупомъ Николая, потомъ началъ молиться земно на церковь. Толпа тоже сняла шапки и молилась вмѣстѣ съ нимъ. Наконецъ онъ благословилъ сына, поклонился ему и побрелъ домой_у еле передвигая ноги. Толпа послѣдовала за нимъ. Мужики разводили руками, выбрали изъ среды себя караульщиковъ трупа, по приказу управляющаго, который нарочно для этого прислалъ верховаго, и въ молчаніи шли другъ возлѣ дружки домой. Бабы же не переставали толковать между собой.

— Ну ужъ, матка, Аграфена мастерица выть и про сына-то она и про отца-то и про себя-то, мастерица! говорила баба.

— Вѣдь какъ и не ревѣть-то и не выть-то, на одномъ-то году, да сколько горя-то: одного Богъ взялъ, а другой самъ на себя руку поднялъ, вторила первой другая.

— А онъ-то Миколаха, подхватывала третья, и ротъ-то перетянуло и глаза-то ровно ложка…. а и то молвить, жаль, безталанный, какъ есть безталанный.

Ушли и бабы. Разгорался костеръ, который разложили не вдалекѣ отъ трупа караульщики, чтобы охотнѣе было сторожить. Шумѣлъ валежникъ въ сосѣднемъ сосновомъ лѣсу, небо закуталось тучами, Волга плескалась на берега, и этотъ шумъ откликался въ лѣсу. Огонь освѣщалъ какимъ-то фантастическимъ свѣтомъ сѣдыхъ караульщиковъ, съ длинными дубинами, которыми запаслись они на случай волковъ, ибо здѣсь ихъ водилось не мало. Блѣдное лице мертвеца среди ночи и при огнѣ, казалось еще блѣднѣе, глаза сильнѣе блестѣли, съ искривленнаго рта казалось такъ и слетитъ болѣзненный крикъ. Ужасная, страшная картина. Пускай тухнетъ скорѣй этотъ костеръ, пускай скорѣй закроютъ рогожкой тѣло утопленнаго и пускай мракъ ночи скроетъ отъ глазъ эту картину, да не подумаютъ, что мало вѣры въ загробную жизнь въ нашемъ мужикѣ.

ГЛАВА X.

— Пусти меня, слышь пусти, не то…. Да пусти-и! Блѣдный, съ сверкающими глазами, ломился Кузьма въ залъ княжескаго дома. Ливрейный мальчишка изъ всѣхъ силъ старался удержать его.

— Куды ты, куды, говорилъ онъ визгливо, аль очумѣлъ, въ барскій залъ ломишься, что тебѣ надо, ея сіятельство васъ къ себѣ не приказала допущать. Уйди! А не то я доложу, что тебѣ надо.

— Слышь, говорю, пусти, безпремѣнно надо саму княгиню видѣть…. слышь.

— Не пущу! азартно сказалъ лакей, вставая въ дверяхъ на подобіе буквы X.

— Что тамъ такое? Пустить, кому меня надо? послышался изъ гостиной голосъ Натальи Петровны; мальчишка обратился мгновенно въ і десятиричное и Кузьма взошелъ въ залъ.

— Qu’est ce qne c’est? Что это значитъ? изумленно вскрикнула Княгиня. Monsieur Adolphe, venez-ici plus vite, plus vite!

— Ваше сіятельство! матушка, Наталья Петровна, помилуй…. Обокрала, матушка, она Дарья Васильевна, обокрала, вотъ и сына сгубила и обокрала. Двадцать лѣтъ твоей милости вѣрой и правдой служилъ; яви Божескую милость, отыми у нее деньги, нищій вѣдь я, матушка, нищій, твой вѣрный слуга, матушка. Кузьма валялся въ ногахъ у кпягини, слезы невольно текли по его грубымъ щекамъ.

— О, mon Dieu! monsieur Adolphe, monsieur Adolphe! Что это! почти кричала гнѣвная княгиня.

— Вотъ и платокъ ея, матушка, ваше сіятельство, какъ обирала-то съ моимъ-то безпутнымъ, знать вмѣстѣ и его поясъ, матушка; въ анбарѣ нашелъ, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ и деньги-то у меня лежали, вотъ и оставили они это. Отыми у ее деньги, матушка.

— Adolphe, Adolphe!

— Toute suite, toute suite! откликался Французъ и быстро вбѣжалъ въ комнату. Онъ былъ изумленъ не менѣе княгини. Quelle éxplication! c’est le second Don Juan! сказалъ онъ насмѣшливо!

— Quelle audace!… ломая руки, говорила княгиня.

— Пошелъ вонъ! а ты, смѣитъ, я тебѣ будить, ходи, сейчасъ!

— Матушка, ваше сіятельство, не вставая съ колѣней, говорилъ Кузьма, разсуди меня.

— Тебѣ говорятъ, поди вонъ! гордо сказала княгиня.

— Ну, барыня, не великъ я человѣкъ, а большой ты дашь отвѣтъ за меня Господу. Я что, я…. голосъ его прервался.

— Хадитъ! Тебѣ изнанка ворочать будить! вонъ!

— Уйду, сударь, уйду. Подай вамъ Господи милости Божеской! сказалъ гордо Кузьма и вышелъ изъ лакейской.

На слѣдующее утро наѣхалъ изъ уѣзднаго городка судъ; тѣло вскрыли и, но словамъ доктора, у него видны были нѣкоторые признаки легкаго помѣшательства. Резолюція суда послѣдовала такая: погребсти умершаго, дѣло отдать на волю Божію и донести о семъ начальнику губерніи.

Кому не извѣстна наша Нижегородская ярмарка? Если кто не бывалъ на ней, то, по крайней мѣрѣ, слыхалъ объ этомъ милліонѣ торговаго народа, съ утра до вечера бряцающаго серебряными, золотыми, мѣдными деньгами, съѣхавшагося сюда не только изъ всѣхъ мѣстъ Россіи, но изъ Бухаріи и Франціи, Персіи и Англіи, Америки и Катая, Бельгіи и Арменіи. Врядъ ли гдѣ встрѣтится такая разноплеменность, разнохарактерность народностей. Вся эта масса разноплеменностей сталкивается, сближается, толкуетъ, дружится, ссорится, шумитъ, беретъ задатокъ и распиваетъ могарычь, божится и ругается, объѣдается и голодаетъ…. и все это дѣлается во имя пріобрѣтенія, вездѣ цѣль личнаго обогащенія. И въ какихъ разнообразныхъ формахъ проглядываетъ эта цѣль! Вотъ тянется на Сибирскую пристань десятковъ шесть арбъ; лѣнивый Чумакъ хладнокровно покрикиваетъ гопъ, какъ будто онъ не въ Нижнемъ, а только вышелъ изъ своей хаты послѣ обѣда. Что везешь? спрашиваете вы его; — изюмъ или орѣхи! отвѣчаетъ вамъ онъ. А за чѣмъ? Продать. А вотъ въ главномъ домѣ, ловкій французикъ, своимъ милымъ обращеніемъ привлекаетъ къ себѣ десятки покупщицъ дамъ и сбываетъ провинціалкамъ втридорога французское дрянцо; на площади, въ нарочно выстроенныхъ балаганахъ, висятъ разнообразныя вывѣски: тутъ и Судъ Царя Соломона, показываютъ и Синопское сраженіе и движущуюся картину рѣки Мисиссипи, тутъ же разныя панорамы, діорамы и Олимпійскіе цирки и самокаты; а въ сторонкѣ гдѣ нибудь раевщикъ прилѣпился съ своей передвижной панорамой, и за мѣдную гривну, моритъ со смѣху гримасами и прибаутками десятокъ мальчишекъ. А по плашкотному мосту летятъ сотни экипажей и слышатся только крики казаковъ; легче, легче! И снуетъ по этому мосту народъ, точно муравьи изъ раззореннаго муравейника, а фонарные столбы сверху до низу оклеены разнообразными объявленіями: здѣсь виднѣется и театральная саженная афиша, и такса на извощиковъ и объявленіе отъ вывѣсячнаго живописца и о безплатномъ леченіи всѣхъ заболѣвающихъ на ярмаркѣ, какимъ-то докторомъ. И грустно, что все это дѣлается ради капитала, ради денегъ!

На самомъ бойкомъ, людномъ мѣстѣ, у входа на плашкотный мостъ, съ образомъ на груди и книжкою въ рукахъ, стоялъ сѣдой, какъ лунь старикъ. Лице его, изрѣзанное глубокими морщинами, говорило о сильныхъ душевныхъ потрясеніяхъ. На построеніе храма Святителя Николая! смиренно кланяясь въ поясъ, говорилъ онъ каждому проходящему. И падали на эту книжку то копѣйка, то гривна, вынутая изъ кожанаго, кошелька или просто изъ-за сапожнаго голенища грязной и грубой рукой. Рука же, затянутая во французскую перчатку, не протягивалась сюда. Она не могла положить маленькій вкладъ, потому что была въ перчаткѣ, да къ тому же во французской, большія же пожертвованія она берегла для общественной благотворительности, болѣе оффиціальной.

— Откелева дѣдушка? спрашивалъ сборщика проходившій мимо старичекъ купецъ.

— Издалека, родной! отвѣчалъ тотъ.

— А какъ примѣромъ?

— Да верстъ сотъ шесть будетъ безъ мала, изъ села Стракова.

— Издалека, знать по обѣщанью?

— По обѣщанью кормилецъ, сыновній грѣхъ замаливаю.

— Благослови тебя Господь! Помяни Ивана.

На книжку упалъ золотой, купецъ пошелъ своей дорогой, старикъ перекрестился съ такимъ же точно чувствомъ, съ какимъ молился, получая истертую семитку.

Такъ вотъ къ чему привели Кузьму невозвратимая потеря сына и кровью нажитое крестьянское богатство, вотъ гдѣ онъ нашелъ отраду и исцѣленіе своему больному сердцу.

На самомъ загородьѣ Нижняго, въ торговомъ тоже своего рода селѣ Кунавшіѣ, до сихъ поръ стоитъ сѣрый, заброшенный, старый каменный домъ. На длинномъ лоскутѣ жести съ трудомъ можно разобрать надпись: «Гостиница Новай Свѣтъ и блины пекутъ». Въ этотъ грязный Новый Свѣтъ по вечерамъ стекаются мелкіе торговцы, чтобъ распить въ пріятельскомъ кругу паръ пять пива, потѣшиться, усладить сердце крѣпкимъ національнымъ. Изрѣдка забѣжитъ сюда купеческій сынокъ, заставляющій всѣхъ присутствующихъ чувствовать нѣкоторый страхъ, смѣшанный съ уваженіемъ, значительнымъ возгласомъ: полдюжины Редерёру!

Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, въ Нижегородскомъ Новомъ Свѣтѣ раздавались звуки органа. Трое полупьяныхъ прикащиковъ сидѣли за столомъ и предъ ними, неистово размахивая руками, пѣли дребезжащимъ, разбитымъ голосомъ, цыганскую пѣсню, желтая, исхудалая, изнеможенная женщина, лѣтъ подъ сорокъ, ей акомпанировалъ на шипящемъ органѣ старикъ шарманщикъ.

— Важно! Даша, спой еще «Мальбрукъ въ походъ поѣхалъ», больно оно чувствительно, говорилъ одинъ прикащикъ.

— Дашь ли еще полтинничекъ, да водочкой угостишь?

— Поднеси ей рюмку водки! Вотъ тебѣ полтинникъ.

— Душка, какой ты добрый! сказала Даша и нагло протянула руку за этимъ полтинникомъ и еще наглѣе выпила залпомъ, не поморщившись, рюмку простой водки. И опять неистово замахала она руками и опять запѣла своего «Мальбрука». Неужели это наша Даша? Куда же дѣвались ея пышныя мечты о полуосвѣщенномъ будуарѣ, о блистательныхъ магазинахъ, гусарахъ и рысакахъ? Онѣ улетучились вмѣстѣ съ ея потерянной, отцвѣтшей красотой, вмѣстѣ съ прожитыми Николая деньгами.

Н. П-т-х-нъ.

"Русское Слово", № 2, 1859