Марк Криницкий
правитьБесплатные обеды
правитьЯ поставил моим трем собеседникам (молодому писателю, студенту инженерного училища и студенту — универсанту) вопрос:
— Удобно ли студенчеству, с моральной точки зрения, пользоваться в какой бы то ни было форме материальною благотворительною поддержкою тех или других общественных групп или единичных лиц (например, Н. А. Шахов) и, если да, то по какому нравственному праву?
— Я лично отношусь к подобному явлению отрицательно, — -- сказал высокий, тщательно выбритый и щеголевато одетый инженер. — По-моему, это — распущенность, своего рода избалованность папенькиных и маменькиных сынков, которые имеют неизвестно на чем основанное убеждение, что в столице кто-то обязан их всемерно поддерживать. У них только одна мысль: только бы добраться до университета, а там заплатит дворянство или земство… вообще кто-то заплатит, а обед дадут в столовках, должны дать. Но почему должны и кто должен? Прежде всего кто должен? Общество? Но почему общество должно заботиться непременно обо мне? Получение мною образования есть, прежде всего, мое личное дело. Общество умеет и помимо моих усилий приготовить столько ученых специалистов, сколько ему нужно. Если я стремлюсь попасть в их кадры, то главным образом потому, что это мне выгодно, или подобная деятельность мне нравится. При чем же тут общественная благотворительность? Не понимаю. Ну-ка ты, — обратился он с усмешкой к универсанту, — у нас нет бесплатных обедов, а у вас есть, и я знаю, что ты в этакой столовой в прошлом году обедал. Объясни, по какому праву?
Студент-универсант, в типично-потасканной тужурке и пестрой рубахе-косоворотке, с добродушным, по-русски беспечно-юмористическим настроением в глазах, поднял голову, посмотрел на нас немного с недоумением, с мгновение точно подумал и, махнув рукой, сказал:
— А ну его! Разве над этим задумываешься? Кормят — и ладно.
Так как мы молчали, то он раздраженно тряхнул курчавою головою, энергично потушил папиросу и продолжал:
— Вот пристали. Дайте мне работу, тогда и я не буду пользоваться вашими обедами,
— «Дайте работу!» — сказал инженер. — Это тоже своего рода ожидание подачки. Ты сам найди.
— Научи, пожалуйста.
— Сам должен уметь. Я вот взял телефонную книжку и начал звонить. Звоню туда, сюда. Звоню к землемеру. Оказалось, работа есть.
— Как это я «должен уметь», когда я завален моею очередною учебною работою. Я должен посещать лекции? Я, вот, скажем, математик. Все эти проекции и проектирования я слышал когда-нибудь? Должен я посещать лекции и следить за курсом? Как по-твоему?
— Это общества не касается.
— Дает — значит, касается.
— Оно, может быть, не дает, а выбрасывает подачку, потоку что ему мучительно видеть разыгрывающиеся сцены всеобщей давки вокруг стен высшей школы. Приходит на помощь, чтобы только не быть свидетелем этой бойни. Откупается. Совесть свою покупает.
— Ну, и я откуплюсь. Оно выбрасывает мне деньги, и я ему выброшу. Стану на свои ноги, коли так, и тоже выброшу. Только нет, ты все-таки не то: у общества есть, конечно, свой идейный смысл. Оно стремится к поддержке знания, это раз.
— А два?
— Довольно и раза. Конечно, студенчество можно ругать: серая, мол, масса, потасканная тужурка и больше ничего, дармоедство, прихлебательство. Ты ведь так говоришь? Слышали мы это, мой милый, из довольно-таки сомнительных уст слышали. А позвольте вас спросить: откуда берутся все эти Муромцевы, Менделеевы, Захарьины? А! тогда вы кричите: он наш! А как он, быть может, голодный, без обеда, да в рваных сапожишках бегал, это вас не касается. Тут вы готовы привязаться. Благо, легко и для студента конфузно: синий, мол, околыш и все такое, а унижаешься. Черт с вами, в таком случае. Откуплюсь. Только и вы тогда не смейте кричать: наш, наш!
— Откупиться ты не можешь, — спокойно сказал инженер. — Это общество может от тебя откупиться, от зрелища твоих страданий. А ты — нет, потому что оно тебе дает не ради твоих прекрасных глаз, а во имя чего-то. Ты сам это признал. По-моему, оно от тебя просто откупается, как откупаются от нищих, чтобы глаза не мозолили. «Помолись за рабу Божию Марфу». Так и ты должен за рабу Божию Марфу молиться.
— Какая это «раба Божия Марфа?»
— А такая: выходит, старайся на пользу отчизны, всегда помни и благоговей!
— Поди ты к черту!
— Могу.
Они оба возбужденно замолчали. Инженер стал пить чай, аккуратно и осторожно помешивая ложечкой в стакане, студент-универсант с шумом, ломая и, бросая спички, закурил.
Тогда начал говорить молодой писатель.
— Шахова ненавижу. Всем существом своим.
— За что это? — боком посмотрел на него универсант.
— А хотя бы за эти 10.000 прошений о вспомоществовании, которые сыплются к нему ежегодно.
Он остро поглядел на универсанта. Его голубые глаза изобразили злобу.
— Ведь это же разврат. Как вы не понимаете! Разврат, я вам говорю, и готов об этом кричать. Но у нас не понимают. У нас: если студент просит — это хорошо: он просит себе на ученье. И если ему дают — тоже хорошо. Тут не в одной только «рабе Божией Марфе» дело и не в том, что студенты маменькины и папенькины сынки, и не в том, кто дал им это право быть папенькиными и маменькиными сынками, ожидающими себе подачки, а в том, по какому праву, общепризнанному и молчаливому праву всякий, кто бы то ни было, отдельная организация или частное лицо, относительно которого мы не знаем ровно ничего и даже не спрашиваем: кто он? что? откуда и какие у него деньги? — а просто так, всякий может прийти и кинуть студенчеству свою подачку И студенчество сейчас готово все проглотить… с благодарностью проглотить. Ведь это же позор, национальное бедствие!
Спор их длился без конца, не склоняя для меня весов ни в ту, ни в другую сторону. Я решил уяснить себе вопрос, так сказать, на месте, и с этою целью отправился в бесплатную студенческую столовую на Малой Бронной, содержимую на средства Ю. И. Базановой и находящуюся в ведении общества для пособия нуждающимся студентам Императорского московского университета.
Я пришел туда нарочно утром в день предварительной записи и опроса желающих пользоваться бесплатными обедами.
Уже на улице и во дворе столовой меня охватила атмосфера какой-то пришибленности и неловкости. Чем подвигался я дальше, тем это чувство усиливалось. В приемной, где студенты сидели и стояли тесными группами, это состояние достигало своего наивысшего напряжения. Говорят и держатся обыкновенно, вернее, стараются держаться, но перспектива предстоящего «опроса», видимо, нервирует собравшихся.
— Ты, Вася, сам себе произведи опрос, — советуют кому-то в одной из групп.
— Он такое о себе понапишет, — острят в другом месте. — Жена вдова, четверо детей, круглые сироты.
И это освобождает мою душу. Нет, нелегко протягивается рука русской учащейся молодежи за подаянием. Но неужели же нельзя вовсе обойтись без этого?
Я хочу говорить с секретарем общества Б. С. Шполянским, но он еще не пришел. В комнате, где студенты получают опросные листки, меня пока занимает разговором барышня и предлагает ознакомиться с отчетами общества за десять лет.
Я раскрываю наудачу один из отчетов и читаю:
«Среди жертвователей встречаются учащиеся обоего пола средних учебных заведений, студенты и курсистки, педагоги и фармацевты, служащие в торговых фирмах и магазинах, фельдшерицы и сиделки больниц».
И далее:
«Жертвуйте, кто что может. Не стесняйтесь размерами пожертвований. Помните, что в ваших руках не только судьба сотен голодающих студентов, но и решение вопроса о демократизации высшего образования в России».
Правда ли это?
«Не стесняйтесь размерами пожертвования… фельдшерицы и сиделки больниц»… Это уже не благотворительность. Это сбор на общенародное дело. И тут уже решительно ни при чем теория «откупания от совести». От Шахова до больничной сиделки, которая жертвует «на студентов», разумеется, «не стесняясь размерами пожертвования», жертвует двугривенный или завязанный в уголке платка полтинник серебром, — «дистанция огромного размера». Тут вопрос ставится именно как всенародное дело, и, получив такой полтинник, от него уже никогда «не откупишься», как мечтал мой вчерашний собеседник, студент-универсант. Откупиться можно от своего обязательства перед банком, погасив вексель, но этого полтинника ничем не погасишь. За него можно только душою заплатить, всею жизнью.
И передо мною встал вопрос: да осуществляется ли такая выплата «полтинника» на практике и подлинно ли перед нами дело огромного всенародного захвата? Не есть ли это все-таки попросту дело отдельных единиц, которые при помощи поддержки общества делают прежде всего свою личную карьеру? Вот если бы можно было проследить, имеется ли у этих лиц сознание, что на них лежит великий долг перед родиной, перед широкими «демократическими» массами? Действительно ли, приблизило «демократизированное» при помощи полтинника сиделки высшее образование его обладателей к народу?
И мне вспомнились все эти длинные вереницы врачей, педагогов, инженеров, воспитавшихся на «демократические» и «сиделкины» деньги. И кто их не знает? Пошли ли они "в народ " и «к народу?» Может быть, самый малюсенький процент и действительно взял на себя вериги подвижничества, а остальные (мы хорошо знаем!) без остатка приписались к «барам», свое полуголодное студенчество забыли, как неприятный отдаленный, благополучно миновавший кошмар, поделались «начальниками тяги» и директорами гимназий.
— А что, — спрашиваю я барышню, — часты случаи, когда ваши бывшие клиенты присылают деньги в возмещение полученных ими в свое время бесплатных обедов?
Она сделала неопределенную гримаску.
— Как сказать… За все семь лет, что я здесь служу, пожалуй, раза три… Да мы за обеды и не требуем. Мы требуем только возвращения единовременных сумм и денег, внесенных в виде платы за учение.
— И приходится, на самом деле, "требовать? "
— И еще как! Да вы обо всем этом найдете в отчетах.
Действительно, отчеты дают довольно определенную картину отношения бывших клиентов общества к своим, не говоря уже о моральных, чисто материальным обязательствам перед ним.
Читаю в разных местах отчетов:
«Для разыскания адресов должников были по возможности возобновлены все справочные издания. Затем, по установившемуся порядку, посылались должникам первые, а в случае неполучения ответа на таковые, вторые напоминания об уплате долга; первых было послано 1,278… В виду сделанного наблюдения, что некоторые должники из года в год отделываются обещаниями приступить к уплате долга в указанный ими срок, заведена особая книга… В целях более равномерной и постоянной рассылки напоминаний приглашено за плату лицо для постоянной письменной работы [Отчет комитета о-ва для пособия нуждающимся студентам И. М. У. за 1906 г., стр. 9.]».
«Очевидно, только непосредственное обращение к отдельным должникам, начиная с напоминаний и кончая в случае упорства судебным процессом и взысканием через судебного пристава, единственно и могут повысить цифру поступления долгов; только сведя отношение к должникам на строго-деловую почву, можно достигнуть благоприятных результатов… Поэтому комитет считает себя в праве приступить в предстоящем году к самым решительным мерам по отношению к тем должникам, относительно которых имеются точные сведения об их материальной обеспеченности [Отчет за 1908 г, стр. 13 и 14]».
«Для получения сведений о подобных должниках посылались запросы к местным полицейским и сословным учреждениям, а иногда и к частным лицам [Отчет за 1911 г., отр. 12.]».
«Ведение исков против должников, живущих в провинции, сопряжено с большими затруднениями. Местные поверенные не только не принимают исков общества к своему производству, но даже обыкновенно очень неохотно отвечают на запросы о точном адресе должника, о том, какому из городских судей или земских начальников дело будет подсудно, а помимо справки на месте этих сведений получить нельзя [Там же, стр. 12.]».
«Из исков, предъявленных поверенным общества, представляет интерес иск к врачу З. Ш. Г. о 25 рублях. При первом разборе дела мировой судья Тверского участка г. Москвы за неявкою ответчика заочно удовлетворил исковые требования общества. Г. подал отзыв на заочное решение и ко вторичному разбору дела представил письменное объяснение, в котором просил при разборе дела принять в соображение следующее: „25 руб. были взяты мною у общества в 1883 г., таким образом, после выдачи прошло более десяти лет, т. е. кончилась земская давность, и на основании этого общество потеряло всякое право на предъявление ко мне означенного иска [Отчет о-ва за 1909 г., стр. 21]“.
Очевидно, о существовании морального права Г. даже вовсе и не задумывается…
В это время вошел Б. С. Шполянский, и меня пригласили к нему в кабинет.
Я поставил ему свой вопрос о моральном праве учащейся молодежи пользоваться общественной благотворительностью, при этом я подчеркнул ему, что с известной точки зрения достижение высшего образования является прежде всего делом личным ищущего такового образования, и чисто общественная польза от получения такими отдельными единицами, хотя бы и в большом числе, высшего образования весьма отдалена и сомнительна.
Мой почтенный собеседник нетерпеливо меня перебил, и мне показалось, что он, вероятно, уже слышал нечто подобное.
— Я вас понимаю, — -сказал он, — но в ответ на ваш вопрос нам может помочь исключительно идейно-историческая точка зрения. Вы представляете себе, конечно, нравственную атмосферу 60 и 70 гг., когда развито было стремление распространить блага просвещения на массы. Эти „хождения в народ“, взгляд на роль интеллигенции, труды Лаврова и проч.? Вы представляете себе? У всех тогда было сознание, что высшее образование не должно быть привилегией высших классов, и постепенно создалась, таким образом, практическая потребность в учреждении, аналогичном нашему, где бы представители „демократических“ широких масс могли бы находить опору и поддержку в своем естественном стремлении к свету образования. Вы говорите о личной карьере. Но ведь на практике трудно отделить личную карьеру от общественной пользы. Какой-нибудь сын прачки уже одним тем, что он стал интеллигентным лицом, всегда возвратит сторицею то, что было им взято у общества.
— Вы убеждены в этом?
— — Да, конечно же.
— Но на чем основывается ваше убеждение?
— Главным образом, на понимании общих условий русской жизни… У нас нет другого выхода… Нам остается верить, и мы верим в русское общество» в его молодежь… Без этой веры нам нельзя жить…
— А всегда ли оправдывается ваша вера… хотя бы данными ваших официальных отчетов?
— Ах, вы про это?
Его лицо омрачилось тревожной грустью.
— Но ведь это же бывает в каждом большом деле… эти прискорбные исключения… Конечно, вы же знаете, что бедность не всегда связана с хорошим направлением ума и сердца… Но это все- таки не правило, а исключение… И среди тех, кто обращается к нам за помощью даже в данное время, разумеется, есть лица, нуждающиеся в напоминании об обязанностях, налагаемых на человека чувством человеческого достоинства. Это — контингент так называемых «постоянных просителей». Он будет вам торчать с утра до вечера, не давать никому покою. Таких лиц мы учим человеческой гордости… да, мы учим. Это необходимо. Но, в общем, дело идет, и, вы поверьте, большое, важное, общественное, демократическое дело.
Мы простились.
Я шел обратно, протискиваясь через густую толпу «коллег», которые торопливо и смеясь заполняли у столиков и на подоконниках приемной комнаты свои опросные листы.
— Необходимо верить… Нам нельзя не верить, — -стояли в моей душе слова моего" убежденного собеседника.
Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).