Берне. — Близость его къ нашей современности. — Полное собраніе сочиненій Ибсена
правитьГоды перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство «Міръ Божій», Спб., 1908
Среди европейскихъ писателей трудно найти другого, который былъ бы такъ близокъ русской современной литературѣ, какъ Людвигъ Берне. Не смотря на шестьдесятъ лѣтъ, отдѣляющихъ насъ отъ того времени, когда Берне писалъ свои жгучія статьи противъ Менцеля и цѣлой плеяды нѣмецкихъ мракобѣсовъ, его произведенія сохраняютъ для насъ свѣжесть современности и жизненность, какъ будто они написаны только вчера. Его яркій талантъ и страстность, проникающая все имъ написанное, конечно, объясняютъ многое въ этой живучести, сближая читателя съ временемъ и людьми, о которыхъ идетъ рѣчь. Но среди современниковъ Берне были писатели не менѣе талантливые, которые, однако, далеко не такъ близки намъ, не говоря уже о вліяніи, оказываемомъ ими на читателей. Гейне, безспорно, и выше, и разностороннѣе по таланту, Гуцковъ глубже, но ни тотъ, ни другой не волнуютъ васъ, не вызываютъ любви или ненависти, не заставляютъ страдать, не заражаютъ своею страстью. Тайна такой исключительной жизненности Берне лежитъ въ его характерѣ, съ одной стороны, съ другой — въ общественныхъ условіяхъ времени, когда писалъ Берне, и общности вопросовъ, которымъ посвящалъ свое исключительное вниманіе великій нѣмецкій публицистъ.
Основная черта его характера — искренность, чарующая даже его враговъ и подкупающая читателя съ первой строчки. Чувствуется, что предъ нами не просто писатель, увлекающійся собственнымъ талантомъ, наслаждающійся процессомъ творчества, а человѣкъ, борющійся за дѣло жизни, выше и святѣе котораго для него не существуетъ. «Я никогда не стремился къ славѣ хорошаго писателя, — говоритъ онъ, — никогда не хотѣлъ считаться искуснымъ сочинителемъ. Моя природа возложила на меня священную обязанность, которую я исполняю, какъ могу. Мысли, слова — мои орудія, которыми я дорожу до тѣхъ поръ только, пока они мнѣ нужны, и которыя бросаю, какъ только употреблю ихъ. Мое самолюбіе никогда не радовалось и не оскорблялось, когда кто-нибудь хвалилъ или порицалъ мои орудія; только своему дѣлу я желалъ видѣть надлежащую оцѣнку». Меньше всего онъ придавалъ значенія искусству ради искусства: «Искреннія чувства не нуждаются ни въ какомъ искусственномъ украшеніи, и честныя мысли, подобно Минервѣ, выскакиваютъ уже въ полномъ вооруженіи изъ головы своего отца». Въ статьѣ, посвященной книгѣ Гейне о Германіи, онъ подчеркиваетъ отрицательную сторону Гейне, объясняя, почему не считаетъ его настоящимъ писателемъ въ томъ смыслѣ, какъ выше говоритъ о себѣ: «Если бы Гейне, владѣя такимъ рѣдкимъ даромъ слова, отважился еще при этомъ сохранять въ себѣ способность заставлять другихъ уважать его независимость, способность имѣть свои свои собственныя мнѣнія, чувства и мысли, обладать какимъ бы то ни было убѣжденіемъ, но убѣжденіемъ твердымъ и несокрушимымъ, сопротивляющимся порывамъ сильнаго вѣтра точно такъ же, какъ еще болѣе опаснымъ капризамъ легкаго эѳфира; если бы Гейне интересовался одобреніемъ только честныхъ и просвѣщенныхъ людей и сочувствіемъ своей собственной совѣсти, а не увивался бы день и ночь около всѣхъ торговцевъ громкими репутаціями, онъ былъ бы превосходнымъ писателемъ въ полномъ смыслѣ этого слова».
Самъ Берне вполнѣ свободенъ отъ такого упрека. Его убѣжденіе, то, что онъ называетъ своею вѣрою, составляетъ для него все, и того же требуетъ онъ отъ своихъ противниковъ. Отсюда его безпощадная критика всяческаго лицемѣрія и равнодушнаго отношенія къ тому, что проворѣчитъ нашимъ убѣжденіямъ. Въ особенности достается нѣмецкимъ ученымъ, которые, исповѣдуя въ теоріи самыя высокія идеи, мирно уживались на практикѣ со всякой мерзостью. «Нѣмецкій ученый имѣетъ очень дешевую и удобную мораль… Нѣмецкій ученый либераленъ, добродѣтеленъ, справедливъ, гуманенъ, снисходителенъ; но всему тому, чего могутъ требовать свобода, добродѣтель, справедливость и гуманность, онъ, по его мнѣнію, оказываетъ достаточную услугу, когда объявляетъ разъ навсегда, что именно хорошо, справедливо и гуманно; послѣ этого онъ считаетъ себя христіански приготовленнымъ къ блаженнѣйшей смерти и говоритъ: dixi et salvavi auimam meam. Но повторять это каждый день и каждый часъ, пока всѣ не услышатъ; но говорить это не только въ безмолвной, темной книгѣ, но и подъ открытымъ небомъ; но высказывать это на народномъ языкѣ и доказывать справедливость своихъ словъ не только на трупѣ теоріи, но и въ живомъ практическомъ примѣненіи, — нѣмецкому ученому не приходитъ и въ голову. Онъ говоритъ: dixi. Неужели вы, глупцы, надѣетесь обмануть Провидѣніе вашею лицемѣрною латынью? Оно будетъ судить васъ въ день нѣмецкаго суда, и тогда горе вамъ».
Изъ этой страстной преданности убѣжденію вытекаетъ у Берне отрицаніе объективности въ публицистикѣ. Смѣясь, разсказываетъ онъ, какъ на вопросъ знаменитаго французскаго публициста Прюдона, что онъ намѣренъ проводить въ своей газетѣ, онъ, Берне, отвѣтилъ: «Я буду хвалить то, что достойно похвалы, и порицать то, что достойно порицанія». «Но отъ меня требовали, чтобы я хвалилъ нашихъ друзей и порицалъ нашихъ враговъ, какъ бы они ни поступали, и это требованіе было совершенно справедливо», заканчиваетъ онъ. Онъ не находитъ достаточно рѣзкихъ словъ, чтобы осмѣять нѣмецкое глубокомысліе, съ которымъ современные ему публицисты разсматривали политическія событія, разбирая и оцѣнивая ихъ, какъ ученое сочиненіе. По его мнѣнію, публицистъ не долженъ быть отвлеченнымъ, такъ какъ его задачи реальны, какъ сама жизнь, внѣ которой ддя него ничто не существуетъ. Интересы философіи, науки, искусства лишь постольку его захватываютъ, поскольку касаются текущей жизни, злобы дня, въ данную минуту выступающей на первый планъ. Можетъ быть, отъ этого точка зрѣнія его съуживается, за то мысль его сосредоточивается, какъ свѣтъ въ фокусѣ, и выигрываетъ въ силѣ, яркости и убѣдительности. Преслѣдуя опредѣленную задачу, публицистъ не долженъ уклоняться въ сторону, увлекаясь посторонними соображеніями добра, правды, справедливости. Для него добро лишь то, къ чему онъ стремится, правда то, во что онъ вѣритъ, справедливость то, что онъ защищаетъ. «Солдатъ въ сраженіи не можетъ удерживать свои выстрѣлы изъ опасенія, что въ рядахъ, въ которые онъ цѣлитъ, стоятъ благородные люди, его друзья, стоятъ многіе, нисколько не виноватые въ войнѣ. Пули этихъ людей также летятъ въ него. Таково печальное право и строгій законъ войны: только побѣжденнаго можно любить, только ему прощать». Таково credo публицистики, и души, преисполненныя кротости и невинности, для нея не годятся.
И это отнюдь не вина публициста, что инымъ онъ не можетъ и быть. Онъ стоитъ всегда на сторонѣ той или иной партіи, и безпартійный публицистъ, стремящійся объективно разсматривать всѣхъ, только абсурдъ, измышленіе нѣмецкаго глубокомыслія, изъ-за небесной отвлеченности упускающаго изъ виду землю, съ ея борьбой страстей и интересовъ. «Отъ писателя (журналиста, о которомъ, вообще, идетъ рѣчь въ данномъ мѣсть) нельзя требовать, чтобы онъ былъ безъ ненависти и безъ злобы, и, возносясь надъ всѣми тучами эгоизма, слышалъ грозу только подъ собой. Возможно ли, чтобы онъ одинъ изъ всѣхъ людей оставался совершенно свободнымъ отъ узъ любвя къ самому себѣ и не усматри-валъ хотя иногда въ законѣ своей личной выгоды — правило мірового порядка? Но во всякое время можно требовать отъ него, чтобы онъ постоянно сознавалъ возможность этого вліянія личнаго чувства и не имѣлъ дерзкаго притязанія на непогрѣшимость своихъ мнѣній. Что онъ старается защитить ихъ и доставить имъ побѣду въ борьбѣ со всѣми противниками, — это не безславно, потому что свидѣтельствуетъ о серьезности его ввутренняго убѣжденія». Партійность не исключаетъ терпимости, потому что «рабъ своихъ собственныхъ мнѣній тоже носитъ позорныя цѣпи; мы должны быть не слугами хорошаго дѣла, а друзьями его». Въ этомъ отношеніи Берне заходитъ дальше, чѣмъ можно ожидать отъ такой страстной души. По его словамъ, «презрѣннымъ мнѣніемъ должно считаться только одно — презирающее, которое не терпитъ ничего, противорѣчащаго ему». Онъ готовъ допустить въ своей газетѣ всѣ мнѣнія, даже завѣдомо вредныя, съ одной лишь оговоркой, что «пусть не считаютъ нарушеніемъ гостепріимства, когда хозяинъ будетъ или самъ свободно порицать вещи, несогласныя съ его воззрѣніями, или предоставлять свободу этого порицанія другимъ». Быть терпимымъ, значитъ быть свободнымъ. Къ свободѣ стремятся всѣ, но одни желаютъ ее для себя, другіе — для всѣхъ. Послѣдніе и являются истинными представителями терпимости, справедливости и правды.
Такимъ былъ и Берне, не отступавшій ни предъ чѣмъ, разъ этого требовала борьба за убѣжденія. Въ одномъ мѣстѣ онъ выражаетъ сожалѣніе, что можетъ бороться только словомъ, потому что «спящій нѣмецкій народъ» не даетъ возможности прибѣгнуть къ болѣе дѣйствительнымъ орудіямъ. Вѣра въ справедливость отстаиваемаго дѣла поддерживаетъ въ немъ надежду при самыхъ тяжелыхъ условіяхъ, утѣшаетъ въ минуту полнаго торжества противвиковъ, не обладающихъ такою вѣрою. «Только мы вѣруемъ, другіе не вѣруютъ. Наши противники, когда они дѣйствуютъ безпристрастно, только мыслятъ не такъ, какъ мы, — когда же они лицемѣрятъ, они только говорятъ не такъ, какъ мы; но у нихъ нѣтъ вѣрованія, которое они могли бы противопоставить нашему. И оттого-то мы побѣдимъ, а наши противники покроются позоромъ».
Будущее вполнѣ оправдало ето гордое заключеніе, но въ то время, когда оно было высказано, нужно было обладать великой вѣрой, чтобы не пасть духомъ при видѣ полнаго торжества темныхъ силъ, владѣвшихъ тогда Германіей. Раздѣленная на сотню мелкихъ владѣній, руководимыхъ и опекаемыхъ двумя «полицейскими, Австріей и Пруссіей», Германія была отдана во власть грубѣйшей реакціи, какую когда-либо знала исторія. Реакція шла не только со стороны правящихъ сферъ, но и въ самомъ обществѣ находила дѣятельную поддержку. Наука, философія, журналистика, все стремилось оправдать существующій порядокъ, подыскать любой формѣ насилія нравственное обоснованіе. Свобода признавалась французскямъ изобрѣтеніемъ, а все французское искони было чуждо нѣмецкому духу, пути развитія котораго совсѣмъ особые, — говорили нѣмецкіе патріоты. «Явленія, по которымъ у другихъ народовъ можно заключить о глубочайшемъ паденіи націи, у насъ никоимъ образомъ не могутъ приводить къ такимъ заключеніямъ. Поверхность нашего существованія можетъ вынести много, но зерно остается при этомъ неприкосновеннымъ. Нашъ великій народъ созданъ очень прочно… Нѣмцы народъ молодой. У нихъ нѣтъ прошедшаго, у другихъ народовъ нѣтъ будущаго… Только нѣмцы вполнѣ люди. Англичанинъ — только англичанинъ; испанецъ — только испанецъ; французъ — только французъ, — человѣкомъ же можетъ назваться только нѣмецъ… Строеніе нѣмецкой земли будетъ когда-нибудь окончено, и тогда оно, возведенное на тысячелѣтіяхъ, переживетъ всѣ государства. Нѣкогда нѣмцы разрушили всемірное римское царство; когда-нибудь они построютъ царство болѣе прекрасное. Они создадутъ вѣчный миръ, эту мечту другихъ народовъ, которую осуществить предназначено нѣмецкому народу… Народъ, который, не смотря на цензуру, развилъ въ себѣ такую силу духа и свободу духа, какихъ не пріобрѣлъ ни одинъ народъ безъ цензуры, — явленіе совершенно особенное, и т. д., и т. д. Въ такихъ дифирамбахъ, безчисленные образчики которыхъ разсѣяны въ произведеніяхъ Берне, особенно отличались нѣмецкіе народники, страшно возмущавшіеся всѣмъ, что разрушало, по ихъ мнѣнію, истинныя основы нѣмецкаго народнаго духа, его патріархальныя черты, бытовыя и экономическія. На нихъ-то обрушивалась безпощадная критика Берне, раскрывавшая всю ложь этихъ основъ, подъ которой скрывалось невѣжество, умственная и нравственная дикость и нищета, ничѣмъ не прикрытая.
Его критика нѣмецкаго шовинизма по истинѣ безсмертна. Такъ она глубока и остроумна. Въ европейской литературѣ она единственная въ своемъ родѣ, что признали не только друзья, но и враги Берне. Такъ, Гейне, сильно не любившій его за справедливую оцѣнку своей книги о Германіи, говоритъ о лучшей статьѣ Берне, направленной противъ нѣмецкихъ шовинистовъ: „Менцель французоѣдъ“ есть защита космополитизма противъ націонализма; послѣ этой защиты видно, что у Берне космополитизмъ былъ только въ головѣ, а патріотизмъ пустилъ глубокіе корни въ сердцѣ, тогда какъ у его противника патріотизмъ засѣлъ только въ головѣ, а въ сердцѣ зѣвало самое холодное равнодушіе… Изъ сердца Берне вылетаютъ тутъ трогательнѣйшіе, безыскусственные звуки патріотическаго чувства — вылетаютъ точно стыдливыя признанія, которыхъ человѣкъ уже не можетъ удержать въ послѣднюю минуту своей жизни и которыя скорѣе рыданія, чѣмъ слова. Смерть стоитъ тутъ же и киваетъ головой, какъ неопровержимый свидѣтель правды этихъ признаній… Да, онъ былъ не тольво хорошій писатель, но и великій патріотъ».
Патріотизмъ, въ истинномъ, высокомъ значеніи, составлялъ сущность Берне, былъ убѣжденіемъ его жизни, ея содержаніемъ и двигателемъ. Поэтому-то его такъ возмущало лицемѣріе продажныхъ писакъ, въ родѣ Менцеля, и глупая восторженность народниковъ, такъ какъ и въ тѣхъ, и въ другихъ онъ не видѣлъ патріотизма. «Я боленъ моимъ отечествомъ; пусть оно освободится, и я выздоровѣю», говоритъ онъ, а Менцели и народники, напротивъ, изо всѣхъ силъ старались затянуть потуже петлю, мѣшавшую отечеству дышать свободно. Менцели дѣлали это изъ-за выгодъ. «Льстить тиранніи изъ-за своего комфорта, своего постыднаго спокойствія, изъ-за того, чтобы ненарушимо наслаждаться тѣмъ, что имѣешь — развѣ не такъ же скверно, какъ льстить ей для того, чтобы добиться, чего не имѣешь и что желалъ бы пріобрѣсти? Въ то время еще не было въ Германіи фонда для газетныхъ рептилій, но рептиліи уже были. Онѣ не были еще тогда такъ беззастѣнчивы, какъ ихъ наслѣдники въ наше время, и свою лесть абсолютизму облекали въ яркое платье негодованія на „непатріотичныя выходки“ еврея Берне, уже самымъ происхожденіемъ своимъ обреченнаго иа жертву космополитизму. Современныя рептиліи и въ этомъ случаѣ остались вѣрны своимъ отцамъ, и упрекъ въ различіи національности остается до сихъ поръ ихъ главнымъ оружіемъ. Да и не только ихъ. Здѣсь сходятся они съ народниками, объяснявшими, что Берне, какъ еврей, не могъ понять сущности нѣмецкой души, открытой только нѣмцу. Его насмѣшки надъ гимнами Арминію, нѣмецкимъ общиннымъ духомъ, надъ превосходствомъ нѣмецкаго языка и нѣмецкимъ „всечеловѣкомъ“, надъ „нѣмецкой душой“, совсѣмъ особой, исключительной, не поддающейся описанію, вытекаютъ изъ еврейскаго происхожденія Берне не позволяющаго ему прочувствовать все величіе нѣмецкой души, выражающееся въ Арминіи, общинѣ и „всечеловѣкѣ“. На такія нападки Берне отвѣчалъ только презрительнымъ смѣхомъ: „Каждый разъ, когда мои противники видятъ, что они могутъ разбиться о Берне и потерпѣть умственное ко-раблекрушеніе, они хватаются за Баруха, какъ за свой спасительный якорь“.
Точка зрѣнія, съ которой Берне разсматриваетъ теоріи своихъ противниковъ, исключительно общественная, или, какъ онъ выражается — „гражданская“. Ихъ отвлеченныя мудрствованія о „духѣ“ и „всечеловѣкѣ“ онъ разлагаетъ на составные житейскіе элементы и показываетъ, къ чему приводитъ этотъ „духъ“. „Народъ, который, не смотря на свою силу духа и свободу духа, не умѣлъ освободиться отъ своей цеизуры, постоянно издѣвавшейся надъ всякою силою, постоянно разрушавшей всякую свободу, который подчиняется людямъ слабоумнымъ, людямъ, позволявшимъ заключить свой духъ въ оковы, — который, не смотря на свою здоровую натуру и чистоту нравовъ, никогда не могъ добиться того, что другіе народы сумѣли пріобрѣсти бехъ силы духа, безъ свободы духа, безъ добродѣтели и безъ благосостоянія, — наконецъ, народъ, который не можетъ выйти изъ позорнѣйшаго несовершеннолѣтія и похожъ на идіота, боящагося привидѣній, или ребенка, дрожащаго при видѣ розги, — такой народъ, дѣйствительно, явленіе совершенно особенное… Праведный Боже! Что это за сила духа, когда она боится показать свое значеніе, и при видѣ каждаго полицейскаго солдата складывается, какъ перочинный ножикъ и прячетъ свой клинокъ въ роговой черенокъ? И что это за похвальба свободою духа? Кто не свободенъ духомъ? Всѣ, вездѣ и всегда; свободгы въ темницѣ, на кострѣ, въ пустынѣ, въ толпѣ дураковъ и даже за столомъ подозрительнаго, кровожаднаго и пьянаго тирана. Даже г. Менцель свободенъ духомъ и его мысли могутъ насмѣхаться надъ его словами“. Прекрасенъ нѣмецкій „всечеловѣкъ“, неспособный ни воодушевляться, ни быть самимъ собой. „Если полиція прикажетъ намъ воодушевиться и объявитъ печатно, что въ четыре часа пополудни мы должны ликовать, то мы исполнимъ это и въ четыре часа будемъ ликовать“. Нѣмецкій народъ называютъ набожнымъ, скромнымъ, свободомыслящимъ. Но развѣ человѣкъ набоженъ, когда онъ раабиваетъ на куски человѣка, лучшее созданіе Божіе? Развѣ онъ скроменъ, когда обнаруживаетъ высокомѣріе? Развѣ онъ свободенъ, когда думаетъ о томъ, какъ бы выслужиться? У французовъ тоже есть высокомѣріе, но это высокомѣріе личное, то самое, которое навлекло проклятіе на праотца Адама, а не общинное, какъ у васъ: оно не организовано». Нѣмецкій народъ дѣйствительно свободенъ: онъ самъ наблюдаетъ за собой, ве только за страхъ, во и за совѣсть. «Нѣмецкое правительство раздѣлило весь народъ на два класса: шпіоновъ и шпіонствующихъ. Кромѣ нихъ, нѣтъ никого. Будьте вы хорошій или дурной человѣкъ, человѣкъ или чортъ, до этого никому нѣтъ дѣла; каждый нѣмецъ — или полицейская собака, или полицейская дичь, или молотокъ, или наковальня».
Самая тяжкая мука изъ тѣхъ, какими страдаютъ люди, — многое понимать и быть не въ состояніи что-либо сдѣлать, — говоритъ Геродотъ, и этою мукою всю жизнь страдалъ Берне. Онъ ясно понималъ, какія бѣдствія подготовляетъ нѣмецкое правительство своимъ упорнымъ сопротивленіемъ требованіямъ духа времени. Берне не могъ обольщаться, подобно, многимъ недомыслящимъ патріотамъ, «спокойнымъ развитіемъ внутреннихъ силъ», совершавшимся гдѣ-то, въ глубинѣ народной жизни, когда на поверхнооти видѣлъ лишь проявленія подлости, невѣжества и нищеты. «Нынѣшнее спокойствіе совершенно сообразно съ нѣмецкою натурою, нѣмцы вполнѣ довольствуются имъ», пишетъ Менцель въ отвѣтъ на ядовитыя насмѣшки Берне надъ нѣмецкой спячкой. «Берне называетъ это состояніе сномъ; пусть такъ, но это сонъ здоровый, и благо тому, кто спитъ спокойно. Я готовъ назвать его даже сномъ растеній, тихимъ благословеннымъ ростомъ. Эти слова могутъ быть одинаково примѣнены къ нашему физическому и нравствевному положенію. Въ цѣломъ наше внѣшнее благосостояніе увеличилось и несмѣтное множество злоупотребленій стараго времени уничтожилось. Литература также доказываетъ, что мы сдѣлали умственные успѣхи, и послѣднее десятилѣтіе, какъ ни незначительно оно кажется въ сравненіи съ предпослѣднимъ, въ сущности, гораздо богаче его зародышами силы и развитія. Человѣческое положеніе никогда нельзя измѣрять высшимъ масштабомъ идеала». Притязательная глупость подобныхъ фразъ, которыми не только продажныя душонки Менцелей, но и люди болѣе благонамѣренные старались оправдать позорное настоящее нѣмецкаго народа, вызываетъ горькій отвѣтъ Берне: «О небо! требовать для нѣмцевъ, этого образованнѣйшаго, умнѣйшаго здоровѣйшаго и добродѣтельнѣйшаго народа въ свѣтѣ, того, что имѣютъ Португалія и Испанія, Фрагція и Англія, Бельгія, Голландія и Швейцарія, — того, что умѣла удержать за собой силою мужества и благородства маленькая, слабая, опутанная безчисленными сѣтями европейской дипломатіи, Греція, — того, чѣмъ владѣютъ даже негры въ колоніяхъ Сіерра-Леоны и Либеріи, — негры, которыхъ многіе естествоиспытатели признаютъ совершенно неспособными къ полному человѣческому образованію, именно: свободы печати, гласнаго суда и присяжныхъ и всѣхъ тѣхъ остальныхъ учрежденій, которыя должны существовать у совершеннолѣтнихъ народовъ и отсутствіе которыхъ низ-водитъ народъ на степень презрѣнныхъ рабовъ и смѣшныхъ школьниковъ, — требовать всего этого для нашего отечества значитъ, по мнѣнію г. Менцеля, мѣрить великимъ масштабомъ идеала!»
Обыкновенно, никто не злоупотребляетъ такъ ссылками на идеалы, какъ беззастѣнчивые противники всего идеальнаго. Все, что не укладывается въ рамки ихъ будничныхъ требованій, признается недостижимымъ и преступнымъ, какъ нарушаюшее правильный ходъ прогресса. Въ то же время они сами отнюдь не прочь отъ ссылокъ на идеалы, но видятъ и указываютъ ихъ въ прошломъ и всѣхъ несогласно мыслящихъ считаютъ мечтателями, на что Берне остроумно замѣчаетъ: «Смѣются надъ политическими мечтателями, ихъ книжною доктриною, и не подозрѣваютъ, что они сами такіе же мечтатели и идеологи, съ тою только разницею, что одни увлекаются новыми идеями, другіе же — старыми. Но какое изъ этихъ увлеченій самое опасное, какое вводитъ въ болѣе горькое заблужденіе? Какъ будущее, такъ и прошедшее не могутъ быть названы существованіемъ; но то, что еще не есть, можетъ быть, а то, что было, больше никогда не будетъ. Человѣка, который еще не живетъ, можно создать; но человѣка, который уже отжилъ, не вызоветъ изъ гроба никакое искусство, не вытащитъ никакая сила. Впрочемъ, если бы наши государственные люди и узнали когда-либо, чего хочетъ время, и убѣдились, что оно можетъ сдѣлать все, что хочетъ, то и это не заставило бы ихъ поступить умнѣе. Неизбѣжнаго они стараются избѣгать какъ можно дольше, думая, что выиграть время значитъ все выиграть. Но развѣ вашъ врагъ теряетъ время, которое все выигрываетъ? Молодой левъ растетъ въ клѣткѣ точно такъ же, какъ на свободѣ, а когда придетъ день, въ который вы должны будете отворить ему двери этой клѣтки, онъ бѣшено и мощно выскочитъ изъ нея и, конечно, не поблагодаритъ васъ за то, что вы были стражами его молодости».
Одиннадцать лѣтъ послѣ смерти Берне мартовская революція 48-го года подтвердила это заключеніе, но при жизни ему все время пришлось играть роль Кассандры. Его страстная любовь къ отечеству получаетъ вслѣдствіе этого оттѣнокъ глубокаго трагизма, и его опредѣленія патріотизма, свободы, любви къ родинѣ теряютъ совершенно національную окраску. Въ этихъ характеристикахъ Берне выступаетъ не только какъ политическій писатель, публицисгъ своего времени, но какъ поэтъ и идеальный гражданинъ, что обезпечиваетъ за нимъ навсегда право на безсмертіе. Нѣкоторые изъ его политическихъ взглядовъ теперь потеряли значеніе, и современному читателю уже нельзя читать безъ улыбки его прославленіе Франціи и французскаго народа, въ которомъ Берне видѣлъ вождя цивилизаціи, постоянно противопоставляя дѣятельную любовь къ свободѣ французовъ — платоническому къ ней отношенію нѣмцевъ. Освободившись отъ бюрократической опеки, такъ возмущавшей Берне, нѣмцы осуществили и даже превзошли его ожиданія, развивъ всѣ тѣ прекрасныя качества, которыя выставлялись противниками Берне и которыхъ онъ не отрицалъ, указывая только, что при разъединенности Германіи, при беззаконномъ режимѣ они не даютъ такихъ результатовъ, какихъ нѣмцы въ правѣ были ожидать. «Только свобода, — говоритъ Берне, — можетъ развить въ народѣ всѣ силы и этимъ помочь ему достигнуть цѣли, укаэанной ему на человѣческомъ пути. Только она можетъ вывести наружу скрытыя, зрѣющія добродѣтели народа, объяснить, какіе изъ его недостатковъ и пороковъ слѣдуетъ приписать испорченности, а какіе — природѣ, наконецъ, отдѣлить его здоровыя достоинства отъ тѣхъ, которыя, подъ личиною силы, скрываютъ только слабость и суть нечто иное, какъ болѣзненные приливы, противозаконныя посягательства одного органа на другіе, каковы, напр., патріархальность и трансцендентализмъ нѣмцевъ». Мѣсто патріархальности заняла общественность, явился интересъ къ обществевной жизни, развитой въ Германіи несравненно болѣе, чѣмъ въ совремевной намъ Франціи. Политическая жизнь, такъ возбуждавшая Берне въ Парижѣ и на отсутствіе которой въ Германіи онъ такъ горько сѣтовалъ, постепенно передвигалась изъ Парижа въ Берлинъ, гдѣ въ настоящее время, безспорно, центръ прогрессивныхъ движеній, какъ въ наукѣ, такъ и въ политикѣ. Трансцендентализмъ исчезъ безслѣдно, по крайней мѣрѣ въ политикѣ нѣмцевъ, которые съ рѣдкой ясностью и самообладаніемъ рѣшаютъ вопросы экономическіе и соціальные въ томъ самомъ Берлинѣ, гдѣ во времена Берне Гегель доказывалъ «разумность всего дѣйствительнаго», чѣмъ такъ возмущалось патріотическое сердце Берне. Шовинизмъ, столь ненавистный ему, исчезъ совершенно изъ общественной жизни Германіи, сохранившись только на столбцахъ продажныхъ газетъ, руководимыхъ рептиліями — прежде Бисмарка, теперь Вильгельма. Одного не могъ предвидѣть Берне — антисемитизма, въ которомъ наиболѣе невѣжественная часть народной массы ищетъ выхода изъ бѣдственнаго положенія, подъ лицемѣрнымъ руководствомъ новѣйшихъ Менцелей. Но антисемитизмъ не страшенъ самъ по себѣ, такъ какъ свобода является лучшимъ оружіемъ противъ него, предоставляя полную возможность выясненію истинныхъ интересовъ массъ.
Если, однако, въ оовременной Германіи и не все обстоитъ благополучно, если многое, о чемъ мечталъ Берне, и не получило осуществленія, — приписывать это свободѣ, видѣть ея послѣдствіе хотя бы въ томъ же антисемитизмѣ, было бы неправильно, такъ такъ, говоритъ Берне, «свобода отнюдь не есть нѣчто положительное, она — только отрицательное именно отсутствіе неволи. Свобода не можетъ и не хочетъ основать ничего, кромѣ самой себя, и не можетъ и не хочетъ разрушить ничего, кромѣ насилія. Свобода не можетъ преобразовать народъ, она не можетъ поселить въ немъ тѣ добродѣтели и достоинства, въ которыхъ отказала ему природа, она не можетъ отнять у него тѣ недостатки и пороки, которыми онъ обязанъ своему климату, своему воспитанію, своей исторіи или несчастной звѣздѣ, подъ которой онъ родился. Свобода — ничто и, но смотря на это — все, потому что она — здоровіе народовъ… Какъ здоровый нищій, грызущій черствую корку хлѣба, счастливѣе больного богача, сидящаго за роскошнымъ столомъ, такъ свободный народъ, живи онъ даже у сѣвернаго полюса, безъ художествъ, безъ науки, безъ вѣры, безъ всѣхъ житейскихъ радостей, въ постоянной войнѣ изъ-за пищи съ медвѣдями, — все-таки счастливѣе народа, наслаждающагося жизнью подъ райскимъ небомъ, среди тысячи плодовъ и цвѣтовъ, даруемыхъ ему почвою, искусствомъ и наукой, но при этомъ лишеннаго свободы». Отъ здоровья она отличается лишь тѣмъ, что здоровье, разъ потерянное, не возстановляется, тогда какъ «свобода не умираетъ и въ гробу, и ростетъ до тѣхъ поръ, пока не проломитъ гробовой доски». Здоровье, впрочемъ, дается природой, тогда какъ «свободу берутъ, а не получаютъ, — и тотъ, кто взялъ ее и потомъ возвратилъ безъ боя, былъ обыкновенный воришка, а не завоеватель, и повѣсить его слѣдуетъ»…
Этими многочисленными выдержками достаточно характеризуется личность Берне, какъ публициста и борца за свободу. Что касается его достоинствъ, какъ писателя, то въ ряду европейскихъ прозаиковъ ему принадлежитъ безспорно одно изъ первыхъ мѣстъ по силѣ и красотѣ слога, и въ этомъ отношеніи для публицистовъ всѣхъ странъ онъ также служитъ недосягаемымъ образцомъ.
«Свобода и правда — вотъ столпы общества», говоритъ другой писатель, болѣе намъ близкій по времени, хотя едва ли болѣе близкій по духу, чѣмъ Берне. Это — Ибсенъ, «великій норвежскій викингъ духа», съ дикой энергіей срывающій покровъ съ общественной лжи, которой такъ глубоко проникнуты наши взаимныя отношенія. Берне ставитъ на первомъ мѣстѣ свободу въ политической жизни общества, Ибсенъ — въ соціальной. Въ рядѣ драмъ, посвященныхъ различнымъ сторонамъ жизни семейной и общественной, Ибсенъ — съ поразительной смѣлостью раскрываетъ послѣдствія лжи, являющейся результатомъ общественнаго рабства, въ которомъ живетъ большинство, и боязни каждаго изъ насъ быть самимъ собой, искренно относиться въ себѣ и другимъ.
На каждомъ шагу мы окружили себя сѣтью обязанностей, изъ которой не въ силахъ выбиться то, что составляетъ сущность каждаго, его духовное «я». Въ огромномъ большинствѣ случаевъ, оно такъ и остается въ зачаточномъ состояніи, и послѣ безсильныхъ порываній въ молодости, навсегда складываетъ крылья. А между тѣмъ, мы меньще всего слышимъ и думаемъ о главной обязанности — быть тѣмъ, чѣмъ насъ создала природа, не поступаясь ничѣмъ, что такъ или иначе связано съ нашимъ человѣческимъ достоинствомъ. Въ драмѣ «Нора» героиня отвѣчаетъ мужу, что у нея есть только одинъ священный долгъ, о которомъ никогда и никто ей не говорилъ: «Прежде чѣмъ быть женою и матерью, я — человѣкъ, по крайней мѣрѣ, хочу попытаться быть имъ». Но чтобы дойти до этой, повидимому, простой истины, ей приходится поплатиться любовью, семейною жизнью, словомъ, всѣмъ, что составляло суть ея жизни. И зависитъ это не отъ особыхъ условій, въ которыя поставлена Нора, такъ какъ ея жизнь ничѣмъ не отличается отъ массы женщинъ, женъ и матерей, остающихся всю жизнь въ блаженномъ ослѣпленіи. «Когда я была еще дѣвушкой отецъ дѣлился со мной своими взглядами и понятіями, и я должна была соглашаться съ нимъ, потому что всякое самостоятельное мое мнѣніе было бы для него непріятно. Онъ называлъ меня своею куколкою и игралъ со мной точно такъ же, какъ я играла со своими куклами. Затѣмъ я перешла къ тебѣ въ домъ, — обращается она въ мужу, — ты устраивалъ все по своему вкусу, и такимъ образомъ, ко мнѣ привились твои вкусы, или, быть можетъ, я принаравливалась къ нимъ; кажется, и то, и другое. Нашъ домъ былъ нечто иное, какъ дѣтская съ игрушками. Дома, у отца со мной обращались вакъ съ маленькой, здѣсь — какъ съ большой куклой. А наши дѣти были, въ свою очередь, моими куклами»…
Ложь была въ основѣ этой семьи, ложь обаятельная и красивая, будто суть семейной жизни заключается въ подчиненіи слабѣйшаго болѣе сильному, при взаимномъ стремленіи жить возможно веселѣе, изящнѣе, беззаботнѣе. Когда на эту счастливую семью обрушивается внезапно несчастье, не оказывается въ наличности ни одного элемента, необхо-димаго для борьбы, требующей сильныхъ и стойкихъ характеровъ, гордости и пониманія своей чести и достоинства. Нора рѣшаетъ вопросъ рѣзко и рѣшительно. Это натура не заурядная, въ ней есть характеръ, только неразвитый воспитаніемъ. Придя къ заключенію, что бракъ, не основанный на взаимномъ уваженіи личности, есть «простое сожительство», она разрываетъ его. Огромное бодьшинство поступаетъ иначе. Къ старой лжи оно прибавляетъ цѣлый рядъ новыхъ самообмановъ, подъ вліяніемъ которыхъ примиряется со своей участью и тянетъ скучную канитель, утѣшая себя тѣмъ, что это необходимо для семьи, для дѣтей, для общества, наконецъ. И ложь, такимъ образомъ, накопляется, растетъ, какъ комъ снѣга, пока, наконецъ, люди не перестаютъ различать ея и свято увѣруютъ, что это и есть самая настоящая истина. Потому что ложь необходима для средняго человѣка. «Отнимая у него ложь жизни, вы вмѣстѣ съ тѣмъ отнимаете у него счастье», говоритъ одинъ изъ персонажей другой драмы Ибсена «Дикая утка».
Такъ и поступаетъ героиня другой драмы «Привидѣнія», г-жа Альвингъ. Когда предъ ней раскрывается жестокая правда ея жизни, она пытается порвать съ ней, начать новую жизнь, но подъ вліяніемъ человѣка, дорогого для нея, болѣе дорогого, чѣмъ всѣ другіе, — смиряется и мужественно несетъ всѣ послѣдствія. Г-жа Альвингъ — это смирившаяся Нора, представительница огромной массы женщинъ. Что же она выигрываетъ? Жестокій таланть Ибсена, пожалуй, ни въ одной пьесѣ не выказывается съ такой силой, какъ въ этой. Усвоивъ великую «истину», что «мы прежде всего живемъ для долга, а не для счастія», она мучится съ развратнымъ и жалкимъ мужемъ, охраняя будущность сына. Для него оберегаетъ она репутацію отца, для него отказывается отъ высшаго насдажденія самой воспитывать сына въ своемъ домѣ, подъ личнымъ наблюденіемъ. Но правда, которой она не знала и о которой ей ничего не говоряли мудрые совѣтники, твердившіе о долгѣ, даетъ себя знать, какъ всегда, слишкомъ поздно. «Мнѣ иногда кажется, — говоритъ г-жа Альвингъ, — что мы всѣ подобны привидѣніямъ, подобны выходцамъ изъ могилъ. Въ насъ живетъ и прячется все, что мы наслѣдуемъ отъ родителей, всѣ старыя, повидимому, умершія воззрѣнія и вѣрованія. Когда я беру въ руки газету, мнѣ кажется, будто привидѣнія скользятъ между строкъ. Вездѣ кругомъ эти выходцы изъ могилъ, неисчислимые, какъ песокъ морской». Сынъ наслѣдуетъ отъ отца неизлѣчимую болѣзнь, ведущую къ сумасшествію. Къ чему привелъ ее долгъ, которому она пожертвовала жианью? И что это за велѣнія долга, результатомъ котораго является нравственная смерть?
Отвѣтъ ясенъ: долгъ, основанный на лжи, ложенъ, а таково большинство «долговъ», тяготѣющихъ надъ современнымъ обществомъ.
Въ пьесѣ «Столпы общества» Ибсенъ выводитъ на сцену семью, занимающую первенствующее подоженіе въ городѣ, гдѣ въ полномъ смыслѣ слова идетъ круговая порука во лжи. Лгутъ всѣ, прикрывая весьма низменныя цѣли громкими словами о нравственности, общей пользѣ и тому подобныхъ высокихъ матеріяхъ. Какъ и во всѣхъ своихъ драмахъ, Ибсенъ доводитъ дѣло до корня этой лжи, показывая, что причина ея лежитъ не въ отдѣльной личности, не въ томъ или другомъ проступкѣ, а въ основахъ общества. «Въ чемъ я себя обвиняю, — говоритъ герой пьесы, — такъ это въ своей слабости, заставлявшей меня выбирать окольные пути: я зналъ и боялся привычки нашего общества видѣть нечистые мотивы во всемъ, что кто-нибудь предпринимаетъ». Но кто же привилъ обществу эту привычку, какъ не тѣ, кто стоитъ во главѣ его? Имъ мало пользоваться выгодами своего положенія, они желаютъ еще освятить его возвышенностью стремленій, внушая на каждомъ шагу, что лишь общіе интересы руководятъ ихъ поступками. Постепенно они входятъ въ свою роль до того, что и сами начинаютъ вѣрить въ правоту своихъ дѣйствій и смотрятъ, какъ на святотатство, на критику ихъ цѣлей и средствъ. И кто выдерживаетъ до конца на этомъ пути лжи и обмана, тотъ всегда достигаетъ успѣха, такъ какъ всегда найдеть достаточно помощниковъ, готовыхъ поддержать его, конечно, ради своихъ интересовъ. Такъ создается замкнутая цѣпь взаимнаго обмана, въ которой безсильно бьется бѣдное чедовѣчество.
Пьеса, однако, заканчивается торжествомъ правды, что какъ-то не вяжется съ общимъ настроеніемъ Ибсена, который мало, пожалуй, и вовсе не вѣритъ въ возможность утвердить общество на этихъ столпахъ. — правдѣ и свободѣ, при современномъ противорѣчіи классовыхъ интересовъ. Въ драмѣ «Врагъ народа» общество отвѣчаетъ каменьями на воззваніе героя къ правдѣ, которая не теряетъ оттого значенія въ глазахъ автора, но приводитъ его къ безотрадному заключенію, что «сильнымъ можетъ быть только тотъ, кто — одинъ». Сильнымъ быть, значитъ не поддаваться никакимъ побочнымъ соображеніямъ, не искать «окольныхъ путей», но быть такимъ, значитъ стать внѣ общества. Тѣмъ не менѣе, лучше быть одинокимъ, чѣмъ строить союзы, гдѣ въ основѣ покоится ложь. Въ концѣ концовъ она породитъ только тысячу новыхъ обмановъ, цѣлую сѣть лжи, изъ которой нѣтъ выхода. «Кто посѣетъ ложь, тотъ посѣетъ слезы», говоритъ Свангилъда въ пьесѣ «Комедія любви», въ которой безотрадный пессимизмъ Ибсена проникнутъ глубокой поэзіей, придающей ему глубокій и возвышенный характеръ. Счастье — мечта юности, а «наша юность — вѣтеръ въ полѣ: пролетѣла, не вернешь», и не погоня за счастьемъ составляетъ суть жизни. Міръ вездѣ «трагикомедія, гдѣ каждый вѣритъ тому, что солгали всѣ другіе, и принимаетъ на себя личину любви съ ложью въ сердцѣ и словами правды на языкѣ… Люди лгутъ передъ самими собою и предъ другими, и никто но смѣетъ обнаружить лжи, потому что они потерпѣли кораблекрушеніе, а считаютъ себя Крезами въ счастіи»… Единственная сила, которая можетъ удержать человѣка отъ этого пути, — «Божья правда», дающая мощь и мужество тому, кто не ждетъ себѣ и не требуетъ никакой награды за служеніе ей. «Надо бороться и жертвовать собой съ мужествомъ истины», жить безъ жалобъ и умирать безъ страха.
Для огромной массы человѣчества этотъ путь, одинокій и безотрадный, не по силамъ. Ей необходимы «дикія утки», въ которыхъ она видитъ отраженіе своихъ несбывшихся желаній, нужны «спокойные, уютные дома», въ которыхъ хозяйничаютъ привидѣнія. Каждый зараженъ «лихорадочной болѣзнью вѣка — желаніемъ награды за побѣду безъ борьбы, жаждой праздника безъ будничныхъ трудовыхъ дней». Ради утоленія этой жажды люди гонятся за призраками, которые ихъ заводятъ въ болото житейской пошлости, откуда нѣтъ возврата. А когда приходитъ осень жизни, они съ горечью нападаютъ на тѣхъ, кто еще не погрязъ въ засосавшей ихъ тинѣ. И тодько поэтъ смѣло и свободно проходитъ надъ трясиной, но поэтомъ можетъ быть «всякій и въ школѣ, и въ судѣ, и въ церкви, сильный и слабый, — у кого всегда передъ глазами витаетъ идеалъ». Такова благородная цѣль, къ которой должно стремиться. Тогда не приблизится къ намъ осень никогда, и «птица пѣсни не замолкаетъ въ груди и не стремится изъ нея туда, откуда пришла». Тогда «покровъ зимы не опускается на наши погибшія грёзы», и «наша радостная, смѣлая любовь не можетъ быть сломлена болѣзнью, ослабѣть отъ лѣтъ», и умираетъ, «какой жила — великою, молодою».
Этотъ восторженннй гимнъ идеалу Ибсенъ влагаетъ въ уста женщины, которая, вообще, въ его произведеніяхъ играетъ главную роль. Она всегда выше и благороднѣе мужчинъ, и рядъ имъ созданныхъ женскихъ характеровъ производитъ чарующее впечатлѣніе поэзіи и красоты. Такова Нора, цѣною разрушеннаго личнаго счастья покупающая себѣ право на свободу и правду. Такова г-жа Альвингъ, ея сестра по судьбѣ, встающая предъ нами какъ mater dolorosa, которая слишкомъ поздно убѣждается, что путь ложнаго долга не ведетъ ко благу. Рядомъ съ ними идутъ Свангильда изъ «Комедіи любви», геройски отказывающаяся отъ любви ради болѣе возвышенгой цѣли — стремленія къ идеалу, — Дина, въ «Столпахъ обществахъ», которая, не колеблясь, идетъ за человѣкомъ, смѣло отстаивающимъ то, что онъ считаетъ свободою и правдой. Еще граціознѣе Гильда въ «Архитекторѣ Сольнессѣ», истинное олицетвореніе «младыхъ надеждъ сердечной тишины», торжествующая, не смотря на гибель любимаго человѣка, «потому что онъ достигнулъ вершины». Пришлось бы перечислить почти всѣ женскіе типы его драмъ, такъ какъ каждая женская фигура очерчена имъ поразительно тонкими, нѣжными, почти неуловимыми штрихами, что, при всей ихъ реальности, придаетъ имъ глубоко поэтическій отпечатокъ. Онѣ проносятся предъ нами, какъ легкія облака, скользящія по лунѣ, прозрачныя и сверкающія, или какъ олицетвореніе юношескихъ грезъ, витающихъ высоко, унссящихся туда, «надъ звѣзды, въ областяи вѣчнаго безмолвія».
Въ сравненіи съ женскими мужскіе характеры у Ибсена не производятъ художественнаго впечатлѣнія, по крайней мѣрѣ, его положительные типы всѣ не художественны. Хороши только отрицательные, въ родѣ мелкихъ, слабыхъ душонокъ, какъ Хіяльмаръ въ «Дикой уткѣ», или мелкихъ обыденныхъ плутовъ, въ родѣ адвоката въ «Союзѣ молодежи». Его Сольнессъ, напр., рядомъ съ Гильдой даже не образъ, а тенденціозная фигура, изъ-за которой постоянно виденъ авторъ. Такое же впечатлѣніе производитъ поэтъ въ «Комедіи любви» или въ «Маленькомъ Эйольфѣ». Какъ будто Ибсенъ исчерпалъ всю свою фантазію на созданіе женскихъ образовъ, или, можетъ быть, выставляя женщинъ главными дѣятельницами на пути стремленія къ правдѣ и свободѣ, онъ раздѣляетъ убѣжденіе, что именно женщинѣ предстоитъ повести человѣчество къ свѣтлому будущему, гдѣ свобода и правда перестанутъ быть только мечтой благородныхъ сердецъ? Въ этомъ безсознательномъ представленіи скрывается одно изъ очарованій, такъ привлекающихъ къ Ибсену современнаго читателя, смущеннаго хаосомъ противорѣчій въ жизни, какъ политической, такъ и соціальной.
Октябрь 1907 г.