Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
БЕРМАМУТ
правитьДождь, грязь, мелкий дождь, четырехконная тяжелая коляска, заваливающаяся набок и то подпрыгивающая по камням, то тонущая в липком черноземе, пронзительный холод и ветер — такова обстановка, в которой я дотащился до Бермамута. «Какой черт понес меня? Может ли быть хуже в аду? Неужели может что-нибудь искупить эту омерзительную поездку?»
Я был в отчаянии. Я выехал в 12 часов дня, в сухую погоду, из Кисловодска. Но горная дорога быстро и неожиданно меняется. И часу в восьмом вечера лошади доползли до какого-то домика на вершине выступа горного кряжа, против Эльбруса. Эльбруса, конечно, не видать, да и не нужно. До того озяб, до того мерзко на душе, что и не взглянул бы, хоть покажи сто Эльбрусов. Дождь, туман и эта гадость, которая именуется «гостиницей пятигорского горного общества». Конечно, никакой гостиницы нет, и никакого дома нет, как мне кажется, нет, и только фиктивно значится: «Горное общество в Пятигорске». Вообразите, я увидал перед собою продранную картонную (не шучу) дверь, на петлях и с ручкою, и, переступив высоченный порог (картонный), вошел в полутемный хлев, однако все же с окнами в картонных стенах и почему-то с зеркалом!!! «На кой черт тут зеркало, если это хлев?» Повернуться негде, узко, тесно, грязно: через дыры в картонной крыше каплет. В «общем зале» каплет, а в номерах течет.
Номера… Но лучше не описывать.
Приветливые, милые слуги внесли самовар, ведра в полтора, и даже не грязный. Слава Богу, хоть какая-нибудь теплота. Туристов, разных компаний набилось человек 18 в эту «общую» комнату с зеркалом. Точно все были в отчаянии и точно все от досады, усталости и отчаяния сделались сумасшедшими --так кричали, хохотали и почти плакали. У хохочущих оказались арбуз и бутылка вина, а плачущих экипаж вывалил на сторону, и они вывалялись в грязи. Теперь, в пустом номере, на таком холоду, они переоделись, до белья включительно. Т. е. оделись без белья, отдав белье просушить в какую-то сторожку, где ставили самовар. Со мной были коньяк и лимон, и я предложил бедным Одиссеям согреться пуншем.
Пошел в номер, перетащил кровать из той половины его, где протекала крыша и на полу (деревянном) стояла лужа, в ту половину его, где не протекало и пол был сух, и, укутавшись в одеяло и плед, лег на сколоченные доски на четырех ножках, почему-то названные кроватью. «Черт с ними, с Бермамутом и с Эльбрусом. Только бы добраться живым домой». Пунш и одеяло подействовали, и я начал согреваться. Но к рассвету, к часам трем, сырость и холод, точно болото, полезли по бокам и спине.
Я закурил папироску и поднялся к окну. Небо проясняется.
Ну вас к черту, и луну, и небо; ни на что не хочу смотреть. Я забылся тоскливым, глухим сном. Снился Петербург и в нем что-то. Но я не помню.
Толкнули в бок. Пора вставать. Рассвет.
— Ну что же, недаром платить 25 руб. ямщику. Надо посмотреть.
Напялив пунцовое одеяло на голову, я вышел, как привидение, на воздух. Вчерашние «сумасшедшие», плакавшие и хохотавшие, уже все были здесь, рассеянно и группами.
То, что я увидел, никогда нельзя забыть. Небо изменилось медленным изменением, — в зависимости от солнца, еще невидного, но лучи которого из-за черных облаков дальнего горизонта, летя вверх, окрашивали так и этак (перемены с каждой минутой) и воздух, и высокие прозрачные облачка на высоком горизонте. Бермамут — это скала или, вернее, высокий горный кряж, повисший в воздухе над тридцативерстною (в ширину) пропастью-балкою, которая отделяет его от Эльбруса. Вследствие этого образуются два горизонта и, собственно, два неба: лазуревое, прозрачное, над вами и в стороны от вас, но повыше, и другое — ниже вас, которое все клубится белыми, молочными облаками, в прорезях которых выступает то зеленое, то черное дно балки. Но только это нижнее небо отнюдь не есть стелющийся или подымающийся туман, а именно облака той самой формы, какие мы обыкновенно видим на небе, но только страшно близко, у самых ваших ног, но только ниже и захватывая весь этот нижний горизонт. Думаю, зависит это от тридцативерстной ширины балки, на каковом расстоянии, конечно, уместится облако и даже облака, и еще от того, что дно этой «неизмеримой пропасти» имеет, так сказать, свое самостоятельное «устройство поверхности», со скалами, крутизнами, массивами горных пород. Вот эти-то возвышенности, подымающиеся со дна балки, вследствие неравенства температур земли и воздуха, и сгустили около себя тучи, точь-в-точь как это делают Машук, Бештау и Эльбрус. Вы же на Бермамуте стоите выше всего этого, стоите в совершенно прозрачном воздухе и видите над собою лазурь неба, утренние звезды и громадную прекрасную луну, со всем рисунком ее поверхности, а под ногами вокруг вас клубятся, стелются и ползут облака, сквозь которые видна далекая земля. Над этими облаками, простирающимися так далеко, как видит глаз, подымаются остроконечною грядкою пики Кавказского хребта. А прямо перед вами стоит громадный, над всем господствующий и все подавляющий двуглавый Эльбрус, засыпанный вечными снегами. Перед его громадою все, и самая цепь гор, уходящая вправо и влево по горизонту, кажется таким незначительным.
На этот раз он стоял серебряный, точь-в-точь как видишь его из Пятигорска с окрестных гор, с расстояния 80 и более верст, но только ближе. От редкости воздуха, скрадывающего расстояние, он кажется совсем близко, хотя в действительности он все еще далеко (30 верст). Но он не привлек моего любования: игры цветов на нем я не видал оттого, что из-за туч дальнего горизонта огромное белое яйцо солнца выплыло уже высоко. Вы знаете наше солнце: оно кажется в ладонь величиною, золотистого блеска нестерпимой яркости. Здесь оно выплыло над тучами в величине кажущегося аршинного диаметра, и не золотистое, а белое, цвета расплавленного металла. И как я понял, что древние египтяне принимали его за космическое яйцо, плывущее по небесной реке, «Небесному Нилу». И мне показалось живым, живущим, чуть не дышащим, ибо оно, прорезываясь из облаков, точно качалось и вообще как-то жизненно, молекулярно двигалось. И такое огромное! И такое белое! Я понял, почему по утрам, именно взбираясь на высокие горы, пифагорейцы молились ему. Совсем иное впечатление, чем от нашего, например, петербургского, такого обыкновенного и простенького, точно его, и в самом деле, сделал «медник Миллер из Гороховой улицы», — как написал Гоголь о луне.
Здесь не было той изумительной игры цветов неба, зеленого, опалового, лазурного, желтого в тончайших оттенках и переливах, какую я наблюдал тоже перед восходом солнца (отнюдь не во время восхода) на «Rocher de Naye» в Швейцарии над Монтрё: не видел и этой кровавой точки, откуда брызнули разом на все небо золотистые лучи первый миг, всего секунд десять, показавшегося солнца. Вид Бермамута, «встреча солнца» на Бермамуте — совершенно что-то другое. Там была прелесть, но нельзя не сказать, что она была несколько однотонна: была прелестная, оконченная картина, как бы выдумка космического художника, который, нарисовав ее и положив кисть, пригласил человека полюбоваться своим новым произведением. На Бермамуте… вы точно сами побывали Господом Саваофом или украли любопытством ту минуту, когда Он сотворил мир, — до того все здесь массивно, огромно, в таком находится смешении сеть туч, у вас под руками земля и небо, облака и твердь, целых два горизонта, хаос, космическое, недостроенное, движущееся, живое, ежесекундно неустойчивое. Ибо весь вид постоянно меняется. Именно — точно творится мир. И конченое, уже недвижное, вот только этот один Эльбрус: а горы, Кавказ и его небо, эти облака над цепью их, — точно вот творится.
Не умею передать. Но в Швейцарии я не видел ничего подобного. И что это действительно что-то единственное, — можно судить из того, что на Бермамуте установилась всеобщая и непременная каждого туриста езда из Кисловодска даже тогда, когда не было этого проклятого картонного домика горного общества, а был только шалаш-землянка, и туристы в эту стужу и высь брали с собою самовар и ставили его, бегая за три версты вниз в балку за водою.
Воображаю…
Если я чуть не умер от холода и отвращения за эту ночь на Бермамуте, то что же должны были испытывать тогда те несчастные?
И все же ездили: это лучшая оценка и измерение того, что представляет собою Бермамут!
На «Rocher de Naye», одинокую скалу на страшной высоте и страшной далекости от городов Монтрё, Террите и Кларанса, проведена железная дорога. По ней едешь час в безлюдной местности, и это во всяком случае не ближе, чем Бермамут от Кисловодска. Там стоит прекрасная гостиница, т. е. прекрасная в смысле удобства и стола. На Бермамуте, в отвратительном домишке, горное общество не поставило даже переносных железных печей с керосиновым нагреванием, что стоит несколько десятков рублей (по 10 руб. за печь), которые были бы щедро оплачены туристами. Ничего в смысле заботы и предусмотрительности — «любви к ближнему».
Я спросил об этом прислугу, расторопную и вежливую, по-видимому, из «тутошних» жителей, вероятно, из аула, который стоит в балке.
— Мы бы построили сами и от себя деревянное строение, да горное общество не позволяет. Все само делает.
Т. е. «не делает». Почему горное общество считает Бермамут «своим»? Аллах знает. Впрочем, у нас в России все «Аллах знает, как, что и почему». Я замечу только, что на высокой вершине Бештау (около Железноводска) простой трактирный хозяин, заведший там маленькое чаепитие и «фруктовые воды», действительно воздвиг для сего деревянный домик, кажущийся раем сравнительно с картонной гадостью горного общества на Бермамуте. «А еще образованные господа», — не могу я не заметить по адресу сего общества.
Впрочем, Бог с ним.
Под дождем и по такой же скверной дороге, скверной до того, что в опасных пунктах приходилось вылезать из коляски и месить глину ногами на больших протяжениях, я вернулся в Кисловодск. Встретившая меня владелица дачи, кисловодская старожилка, заметила мне:
— Я одиннадцать раз была на Бермамуте и не более двух раз видела его одинаковым. Он при всяком посещении мне казался новым. Так он меняется в зависимости от погоды и состояний неба и гор.
КОММЕНТАРИИ
правитьPC. 1908. 27 июля. № 174. Подпись: В. Руднев.
Бермамут — или, по другому названию, Бермамыт — плато на северном склоне Кавказского хребта, достигающее 2634 м, откуда открывается прекрасный вид на снежные цепи Кавказа.
…как написал Гоголь о луне — мотив о луне, изготовленной в Гамбурге, встречается у Гоголя в «Записках сумасшедшего» (1835); у Розанова он переплетается с аллюзией из повести Гоголя «Невский проспект» (1835).