— Иванъ Демьянычъ Бельмесовъ, — представила хозяйка.
Я назвалъ себя и пожалъ руку человѣка неопредѣленной наружности — сѣроватаго блондина, съ усами, прокопченными у верхней губы табачнымъ дымомъ, и густыми бровями, изъ-подъ которыхъ вяло глядѣли на Божій міръ сухіе, безъ блеска, глаза, тоже табачнаго цвѣта, будто дымъ отъ вѣчной папиросы прокоптилъ и ихъ. Голова — шишомъ, покрытая очень рѣдкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленнаго, но не выкорчеваннаго лѣса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обезцвѣчено — солнцемъ не солнцемъ, а просто самъ по себѣ, человѣкъ ужъ уродился такимъ тусклымъ, не выразительнымъ.
Первыя слова его, обращенныя ко мнѣ, были такія:
— Фу, жара! Вы думаете, я какъ пишусь?
— Что такое?
— Вы думаете, какъ писать мою фамилію?
— Да какъ же: Бельмесовъ?
— Сколько «с»?
— Я полагаю! — одно.
— Нѣтъ-съ, два. Моя фамилія полуфранцузская. Бель-мессовъ. Въ переводѣ — прекрасная обѣдня.
— Почему же русское окончаніе?
— Потому что я, все-таки, русскій, какъ же! Ахъ, Марья Игнатьевна, — обратился онъ, всплеснувъ руками, къ хозяйкѣ. — Я сейчасъ только съ дачи, и у насъ тамъ, представьте, выпалъ градъ величиной съ орѣхъ. Прямо ужасъ! Я захватилъ даже съ собой нѣсколько градинъ, чтобы показать вамъ. Гдѣ, бишь, онѣ?
… Вотъ тутъ въ карманѣ у меня въ спичечной коробкѣ. Гм!… Что бы это значило? Мокрая…
Онъ вынулъ изъ кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открылъ ее и съ любопытствомъ заглянулъ внутрь.
— Кой чортъ! Куда же онѣ подѣвались. Я самъ положилъ шесть штукъ. Гм!… И въ карманѣ мокро.
— Очень просто, — засмѣялась хозяйка. — Ваши градины растаяли. Нельзя же въ такую жару безнаказанно протаскать въ карманѣ два часа кусочки льду.
— Ахъ, какъ это жалко, — сказалъ Бельмесовъ, опечаленный. — А я — то думалъ вамъ показать.
Я взглянулъ на него внимательнѣе и сказалъ про себя:
— Однакоже, и хорошій ты гусь, братецъ мой. Очень интересно, чѣмъ такой дуракъ можетъ заниматься?
Я спросилъ по возможности деликатно:
— У васъ свое имѣніе? Вы помѣщикъ?
— Гдѣ тамъ, — махнулъ онъ костистой, съ ревматическими узлами на пальцахъ, рукой. — Служу, государь мой. Состою на службѣ.
Очень у меня чесался языкъ спросить: «на какой»?, но не хотѣлось быть назойливымъ.
Я взглянулъ на часы, попрощался и ушелъ.
О Бельмесовѣ я совершенно забылъ, но на-дняхъ, придя къ Марьѣ Игнатьевнѣ, засталъ его за чаемъ, окруженнаго тремя стариками, которымъ онъ что-то оживленно разсказывалъ.
— Франція, Франція! Что мнѣ ваша Франція! Да у насъ въ Россіи есть такіе капиталы, обрѣтаются такіе богачи, которые Франціи и не снились. Только потому, что мы скромнѣе, никуда не лѣземъ, ничего не кричимъ — о насъ и не знаютъ. А во Франціи этотъ Ротшильдъ, что ли, все время на томъ и стоить, чтобъ какую-нибудь штуку позаковыристѣе выкинуть. Купить тысячу какихъ нибудь тамъ бѣлыхъ собакъ, напишетъ краской на брюхѣ у каждой «Вивъ ля Франсъ!» да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, придѣлаетъ къ ней колеса, да по Нотръ-Даму и катается съ неграми. Этакъ, конечно, всякій обратитъ вниманіе… А у насъ народъ тихій, безъ выдумки, безъ скандалу. Хе! Богачи, богачи…
Слышалъ ли, напримѣръ, кто-нибудь изъ васъ о такомъ волжскомъ помѣщикѣ — Щербакинѣ?
— Нѣтъ, не слышали, — отозвался одинъ изъ стариковъ. — А что?
— Да какъ же… Разскажу я вамъ такой случай: ѣду я пароходомъ по Волгѣ. Проѣзжаемъ мы однажды, приблизительно, этакъ по Мамадышскому уѣзду. Выхожу я утромъ, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берегъ, спрашиваю: Чья земля? — «Помѣщика Щербакина». — Хорошо-съ. Проходить этакъ часа два. Я уже успѣлъ позавтракать. Брожу по палубѣ, взглянулъ на берегъ: «Чья земля?» Отвѣчаютъ тамошніе волжскіе пассажиры: «Помѣщика Щербакина». Ого, думаю. Экъ тебя разбросало. Сѣлъ я обѣдать, съѣлъ, что полагалось, выпилъ двѣ рюмки водки, пошелъ для моціону бродить по пароходу.
Спрашиваю: «Чья земля?» — «Помѣщика Щербакина». — Что за чортъ, думаю. Очевидно, милліонеръ, а я о немъ ничего не слышалъ. Спрашиваю: «Богатый?» «Нѣтъ, говорятъ, такъ… средней руки». Что жъ вы думаете? И ночью я спрашивать: — «Чья земля?» — и на другой день утромъ — все говорятъ: «Помѣщика Щербакина». И это у нихъ называется «помѣщикъ средней руки»… Вотъ это — края! Какіе же у нихъ должны быть «помѣщики большой руки».
— Что жъ, долго еще тянулись «земли помѣщика Щербакина»? — недовѣрчиво спросилъ я.
— Да до самаго обѣда слѣдующаго дня. Тутъ какъ разъ другой пароходъ подошелъ, насъ съ мели снялъ, поѣхали мы — тутъ скоро Щербакинскія земли и кончились.
— А вы долго на мели просидѣли? — спросилъ рыжій старикъ.
— Да, сутки съ лишнимъ. Чуть не два дня. Волга то лѣтомъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ такъ мелѣетъ, что хоть плачь. Чуть пароходъ мелко сидитъ въ водѣ — сразу же и сядетъ. Которые глубоко сидятъ въ водѣ, тѣмъ легче…
— То-есть, наоборотъ, — поправит, рыжій.
— Ну, да, то-есть, наоборотъ, которые мельче пароходы, тѣмъ труднѣе, а глубокіе ничего… Да-съ.
Вотъ вамъ и Ротшильдъ!
Я всталъ, отозвалъ хозяйку въ сторону и сказалъ:
— Ради Бога! Откуда у васъ появился этотъ оселъ? Марья Игнатьевна немного обидѣлась.
— Почему же оселъ? Человѣкъ, какъ человѣкъ.
— Но вѣдь у него мозги чугунные.
— Не всѣмъ же быть писателями и сочинять разсказы, — сухо замѣтила она. — Во всякомъ случаѣ, онъ приличный человѣкъ, хотя звѣздъ съ неба и не хватаетъ.
Я пожал плечами, отошелъ отъ нея и подошелъ сейчасъ же къ отбившемуся отъ компаніи старичку въ вицмундирѣ, съ какой-то бѣлой звѣздой, выглядывавшей изъ подъ лацкана вицмундира.
— Кто такой этотъ Бельмесовъ? — нетерпѣливо спросилъ я.
— А какъ же! У насъ же служить.
— Да чѣмъ? Что онъ дѣлаетъ?
— А какъ же. Инспекторомъ у насъ въ уѣздномъ училищѣ. Гдѣ я директоромъ состою. Дока.
— Это онъ-то дока?
— Онъ. Вы бы посмотрѣли, какъ онъ на экзаменахъ учениковъ спрашиваетъ. Любо-дорого посмотрѣть. Ужъ его не надуешь, не проведешь за носъ. Онъ, какъ говорится, достанетъ. Посмотрѣли бы вы, какимъ онъ орломъ на экзаменѣ…
— Много бы я далъ, чтобы посмотрѣть! — вырвалось у меня.
— Въ самомъ дѣлѣ хотите? Это можно устроить. Завтра у насъ, какъ разъ, экзамены, — приходите.
Постороннимъ, правда, нельзя, но мы васъ за какого-нибудь почетнаго попечителя выдадимъ. Вы же, кстати, и пишете — вамъ любопытно будетъ… Среди учениковъ такіе типы встрѣчаются… Умора! Смотрите, только насъ не опишите! Хе-хе! Вотъ вамъ и адресокъ. Право, пріѣзжайте завтра. Мы гласности не боимся.
***
За длиннымъ столомъ, покрытымъ синимъ сукномъ, сидѣло пятеро. Посрединѣ любезный старикъ съ бѣлой звѣздой, а справа отъ него торжественный, свѣже-накрахмаленный Бельмесовъ, Иванъ Демьянычъ. Я вскользь осмотрѣлъ остальныхъ и скромно усѣлся сбоку на стулъ.
Солнце бѣгало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглымъ стриженнымъ головѣнкамъ учениковъ. Въ открытое окно заглядывали темнозеленыя вѣтки старыхъ деревьевъ и привѣтливо, ободрительно кивали дѣтямъ: «ничего, молъ. Все на свѣтъ перемелется — мука будетъ. Бодритесь, дѣтки…»
— Кувшинниковъ, Иванъ, — сказалъ Бельмесовъ. А подойди къ намъ сюда, Иванъ Кувшинниковъ… Вотъ такъ. — Сколько будетъ пятью-шесть, Кувшинниковъ, а?
— Тридцать.
— Правильно, молодецъ. Ну, а сколько будетъ, если помножить пять деревьевъ на шесть лошадей?
Мучительная складка перерѣзала загорѣлый лобъ Кувшинникова Ивана.
— Пять деревьевъ на шесть лошадей? Тоже тридцать.
— Правильно. Но тридцать — чего?
Молчалъ Кувшинниковъ.
— Ну, чего же — тридцать? Тридцать деревьевъ или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на головѣ и даже уши тихо затрепетали.
— Тридцать… лошадей.
— А куда же дѣвались деревья? — иронически прищурился Бельмесовъ. — Не хорошо, тезка, не хорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьевъ и вдругъ — на тебѣ! — тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты ихъ дѣлъ?! Съ кашей съѣлъ или лодку себѣ изъ нихъ сдѣлалъ?
Кто-то на задней партѣ печально хихикнулъ. Въ смѣхѣ слышалось тоскливое предчувствіе собственной гибели.
Ободренный успѣхомъ своей остроты, Иванъ Демьянычъ продолжалъ:
— Или ты думаешь, что изъ пяти деревьевъ выйдутъ двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я тебѣ дамъ одно дерево — сдѣлай ты мнѣ изъ него четыре лошади. Тебѣ это, очевидно, легко, Кувшинниковъ, Иванъ, а? Что жъ ты молчишь, Иванъ, а? Печально, печально. Плохо твое дѣло, Иванъ. Ступай, братъ!
— Я знаю, — тоскливо промямлилъ Кувшинниковъ. — Я училъ.
— Вѣрю, милый. Училъ, но какъ? Плохо училъ. Безсмысленно. Безъ разсужденія. Садись, брать, Иванъ. Кулебякинъ, Илья! Ну… ты намъ скажешь, что такое дробь?
— Дробью называется часть какого-нибудь числа.
Да? Ты такъ думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будетъ часть какого числа?
— То дробь не такая, — улыбнулся блѣдными губами Кулебякинъ. — То другая.
— Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросилъ? Можетъ быть, я тебя спросилъ о ружейной дроби? Вотъ если бы ты былъ, Кулебякинъ, умнѣе, ты бы спросилъ: о какой дроби я хочу знать: о простой или ариѳметической?… И на мой утвердительный отвѣтъ, что — о послѣдней — ты долженъ былъ отвѣтить: «ариѳметической дробью называется — и такъ далѣе»… Ну, теперь скажи ты намъ, какія бываютъ дроби?
— Простыя бываютъ дроби, — вздохнулъ обезкураженный Кулебякинъ, — а также десятичныя.
— А еще? Какая еще бываетъ дробь, а? Ну, скажи-ка?
— Больше нѣтъ, — развелъ руками Кулебякинъ, будто искренно сожалѣя, что не можетъ удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытнаго экзаменатора.
— Да? Больше нѣтъ? А вотъ если человѣкъ танцуетъ, и ногами дробь выдѣлываетъ — это какъ же?
По твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, можетъ быть, и знаешь ариѳметику, но русскаго языка нашего великаго, разнообразнаго и могучаго русскаго языка — ты не знаешь. И это намъ всѣмъ печально. Ступай, брать, Кулебякинъ, и на свободѣ кое о чемъ подумай, братъ, Кулебякинъ. Лысенко! Воть ты, Лысенко, Кондратій, скажешь намъ, что тебѣ извѣстно о цѣпномъ правилѣ? Ты знаешь цѣпное правило?
— Знаю.
— Очень хорошо-съ. Ну, а цѣпное исключеніе тебѣ извѣстно?
Лысенко метнулъ въ сторону товарищей испуганнымъ глазомъ и, повѣсивъ голову, умолкъ.
— Ну, что же ты, Лысенко? Вѣдь говорятъ же: нѣтъ правила безъ исключеній. Ну, вотъ ты мнѣ и отвѣть: есть въ цѣпномъ правилѣ цѣпное исключеніе?
Стараясь не шумѣть, я отодвинулъ стулъ, тихонько всталъ и, сдѣлавъ общій поклонъ, направился къ выходу.
Любезный директоръ съ бѣлой звѣздой тоже всталъ, догналъ меня въ передней и сказалъ, подмигивая на экзаменаціонную комнату:
— Ну, какъ?… Не говорилъ ли я, что дока. Такъ и хапаетъ, такъ и рѣжетъ. Орелъ! Да только, жалко, не жилецъ онъ у насъ… Переводятъ съ повышеніемъ въ Харьковъ. А жалко… Я ужъ не знаю, что мы безъ него и дѣлать будемъ?… Безъ орла-то!