Белый вождь (Рид)

Белый вождь
автор Томас Майн Рид, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The White Chief: A Legend of Northern Mexico, опубл.: 1855. — Перевод опубл.: 1908. Источник: az.lib.ru

Томас Майн Рид

Белый вождь

ГЛАВА I

В самом сердце Американского материка, более чем в тысяче миль от какого бы то ни было моря, лежит страна, о которой мы расскажем в этой книге. Если мы взберемся на меловую вершину одной из гор Сиерра Бланка, а именно, на так называемый Испанский Пик, то перед нами откроется бесконечная панорама, представляющая собой беспредельный хаос горных вершин, простирающийся чуть не до берегов Ледовитого океана к северу, и такой же хаос горных групп и хребтов, то сплетающихся между собой, то образующих громадные узлы, простираясь далеко к югу. Взглянув на запад, мы видим те же горы, но уже чередующиеся с громадными возвышенными плоскогорьями; к востоку же нет не только ни одной горы, а даже и малейших холмов на всем громадном протяжении, насколько может хватить глаз.

Эта громадная равнина, эта бесконечная степь — Великая Американская Прерия.

Куда ни взглянешь к востоку, нигде не видно ни малейших признаков цивилизации; если же обернуться на запад, то в подзорную трубу легко различить поселения Новой Мексики, раскинувшиеся вдоль берегов Рио-дель-Норте.

Стоя на вершине вышеупомянутой горы и обернувшись лицом к востоку, мы видим, что гора эта непосредственно возвышается над равниной без всяких предгорий и возвышенности; даже сам характер природы этой местности, лежащей у подножия горы, как бы однороден; местами почва лишена всякой растительности, местами же покрыта скудной, тощей, колючей травой и таким же низкорослым колючим кустарником тусклого, темного цвета, местами же тянутся бесплодные серо-желтые пески, а одиноко торчащие кое-где тощие пальмы придают этой бесконечной равнине несколько африканский характер.

Зато с большим наслаждением отдыхает взгляд на прелестной зеленеющей долине, раскинувшейся к востоку от подножья горы и представляющей собой разительный контраст с только что описанной нами равниной. Глядя на эту долину, обрамленную с боков темными утесами, подобно смеющемуся веселому пейзажу в темной дубовой раме, кажется, будто это часть бесплодной равнины, ввалившейся вглубь и ставшей цветущей и плодородной, вследствие своей близости к живительному вулканическому огню. Извиваясь, как серебристая змейка, бесчисленными извилинами, бежит по долине веселая, спокойная река; берега ее частью лесистые, частью луговые; небольшие рощи и леса раскинулись то тут, то там по долине, словно распланированные причудливой фантазией художника-садовника, в угоду изысканному вкусу владельца парка.

Но среди всей этой красоты и роскоши природы нигде не видно ни одного человеческого существа; стада оленей, коз и всякой лесной дичи бродят по лугам и в тени лесов, но кажется, нога человеческая никогда не ступала в эту долину…

Однако такое предположение было бы ошибочно; здесь, подле нас, есть некто, который говорит нам совершенно иное. Эта долина Сан-Ильдефонсо когда-то была густо заселена, о чем свидетельствуют и скрытые теперь густой растительностью остатки развалин большого города. Это был раньше «президио», главный город испанской колонии, на бастионах которого гордо развевался флаг Испании, а между ними возвышалось величественное здание Миссии Иезуитов и дома-дворцы богатых владельцев рудников или гасиендеров, поместьями которых пестрела вся долина из конца в конец. Сама долина когда-то кишела рабочим населением сел, торговым населением городов, рудокопами и вакеро; жизнь кипела ключом в городах и в селах, и человеческие страсти волновали там сердца людей. Но повесть этих строений и этих людей никем не заносилась в хронику и теперь живет только в преданиях и легендах, более похожих на романтический вымысел, чем на действительность. А между тем это не что иное, как воспоминания, сохранившиеся о живой действительности и переходящие из уст в уста. И воспоминания не столь еще далекие, так как нет еще и ста лет, как с вершины этой самой горы открывался вид не на одно только Президио Сан-Ильдефонсо, а и на целый ряд больших и малых городов, сел и селений, самые имена которых теперь забыты и от которых не осталось теперь и следа, так как даже самая память о них погребена среди этих исчезающих с лица земли развалин!

Это индейцы отпраздновали здесь кровавую тризну мести над убийцами Монтесумы! И если бы не саксы, то через какой-нибудь один век, а может, и меньше, даже сама память о Кортесе и его гордых соратниках навсегда была бы уничтожена в стране Анахуак!

ГЛАВА II

Едва ли в какой-либо стране найдется такое бесчисленное множество церковных праздников и торжеств, как в Мексике. Эти «фиесты», по мнению духовенства, имеют большое значение для поддержания христианства среди наивного местного населения. Не проходит недели, чтобы не было какой-нибудь «фиесты», с неизбежными шествиями с хоругвями и изображениями святых, с фейерверками и коленопреклоненными горожанами, с торжественными молебствиями на площадях, с пением псалмов и молитв и тысячами почтительно обнаженных голов.

Понятно, что святые padre (отцы) не устраивают всех этих церемоний для одного только развлечения; нет, они в это время обыкновенно выгодно торгуют всевозможными благословениями, разрешениями, отпущениями, святой водицей и тому подобным, — и растроганные богомольцы оставляют в руках их не один трудовой грош. Вместе с тем эти религиозные торжества не создают серьезного, вдумчивого настроения; в сущности это — обыкновенные дни народных гуляний и увеселений, и нередко коленопреклоненный богомолец прячет под своим «серапэ» (плащом) бойцового петуха и, бормоча молитву, озабочен лишь тем, как бы не запел у него под полой его боец.

После двух-трех часов молитвенных упражнений, остальной день, посвященный чествованию памяти какого-нибудь святого или священного события, отдается шумным забавам, скачкам, бегам, петушиным боям и травле быков, заменяющей здесь бой быков; в толпе, принимающей шумное участие во всех этих забавах, всюду встретите святых падре в их длиннополых сутанах, без стеснения перемигивающихся с поселянками.

Величайшей из таких «фиест» считается день Сан-Хуана, то есть Иванов день; в этот день в любом селении Новой Мексики все дома пусты; все их население — и стар, и млад, — с утра уходит к местам увеселений, то есть скачкам, бегам, травле быков и тому подобным.

В таких случаях мексиканцы проявляют в значительной степени дух равенства и равноправия; бедный и богатый, знатный и простолюдин, — все смешиваются в толпе и встречаются, как равные.

Город Сан-Ильдефонсо празднует день Сан-Хуана. Непосредственно за городской стеной раскинулся громадный зеленый луг, на котором собралось не только все население города, но и всех окрестных селений. Сейчас должны начаться зрелища. Оба жирных падре миссии в своих длинных рясах с четками и бьющим их по ногам распятием, висящим на четках, толкаются среди толпы. А вот и городской патер (священник), то блаженно улыбающийся толпе, то мечущий из-под нависших век злобные взгляды или выставляющий напоказ свои белые выхоленные руки, помогая какой-нибудь только что прибывшей сеньоре взобраться на откупленное ею место на скамьях для зрителей.

Возвышающиеся амфитеатром трибуны для зрителей заняты преимущественно местной знатью — «fami-lias principales», богатыми коммерсантами, семейством «алькада», представителя местной правящей власти, богатыми гасиендерами. В этом числе были: сеньор Гомес дель Монте и другие его собратья, с их сеньорами и сеньоритами, а также красавица Каталина де Крусес, дочь дона Амброзио, богатого владельца рудников. Ходил слух, что дон Амброзио, который принадлежит к числу отцов, требующих от своих дочерей слепого повиновения, уже решил отдать руку красавицы Каталины капитану Робладо, помощнику коменданта Президио; но, судя по внешнему виду, красавица не особенно восхищена своим избранником; впрочем, быть может, Робладо — не ее избранник, а избранник ее отца, которому лестно вступить в родство с настоящим гидальго, истинным дворянином, в жилах которого течет голубая кровь. Тут же мы видим и «Comandante» Вискарра, разукрашенного и раззолоченного по всем швам, выступающего с важностью павлина, или, вернее, вороны в павлиньих перьях.

Это веселый холостяк, и в то время, как он перекидывается словами с падре или алькадом, глаза его провожают хорошеньких poblana (простолюдинок), идущих мимо и заглядывающихся на его раззолоченный мундир; он же, принимая их восторги на свой счет, отвечает им улыбочками.

А вот и младший офицер гарнизона поручик Гарсиа; он красивее других и потому является любимцем как молодых poblana, так и молодых сеньорит; но кому принадлежит сердце красавицы Каталины, сказать трудно.

В пестрой толпе расфранченные солдаты гарнизона охотно братаются с завернутыми в темные серапэ (плащи) торговцами, гамбусино и ранчеро; все это — драгуны, так как пехотная часть здесь не могла бы справиться с индейцами, делающими время от времени набеги не только на селения, но и на сам город.

Побланы (poblanas), молодые горожанки, щеголяют своими лучшими нарядами; ранчеро в своих великолепных бархатных костюмах, богато расшитых и изукрашенных, в своих широкополых сомбреро на голове, — приехали сюда верхом, и потому каждый из них носит шпоры с громадными звенящими репейками; гамбусино, городская молодежь и менее крупные торговцы променяли свой живописный национальный костюм на платье полуевропейского покроя. Тут же в толпе мы видим и громадное число пуебло (Pueblos), или индиос мансос (Indios mansos), то есть бедных земледельцев, рудокопов и неофитов миссии, в их тильма (tilma), особого рода одежда типа мешка без рукавов, изготовленных из грубейшей ткани. Жены и дочери этих темнокожих туземцев, индиос мансос, торгуют тут же с лотков разными съестными товарами, напитками, плодами и папиросами. Участниками предстоящих игр, то есть боев, травли и тому подобного могут быть молодые люди всех классов общества и всех состояний; все они должны быть верхом и до начала игр гарцуют на своих пестро и красиво разубранных конях перед хорошенькими сеньорами и сеньоритами. Среди них есть и владельцы рудников, и гасиендеры, и ранчеро, и вакеро, и сиболеро, а также молодые торговцы, считающие себя хорошими наездниками, — а кто же в Мексике не наездник? Их около ста человек, этих молодых людей, намеревающихся принять участие в различных спортивных увеселениях, которые сейчас должны начаться.

ГЛАВА III

Первым на очереди зрелищем, согласно программе увеселений, назначенных на этот день, должно было быть coleo de toros, что в переводе означает «хвостование быка». Бой быков и настоящая для него арена встречаются в Мексике лишь в немногих больших городах; зато почти в каждом сколько-нибудь значительном селении можно видеть «хвостование быка», для которого требуется только большое ровное место, луг или равнина и сильный, свирепый бык. Хотя «колео» и не столь опасно, как настоящий бой быков, тем не менее и оно требует немало ловкости, смелости и силы и поэтому является поприщем для соревнования молодых людей в Новой Мексике.

Зрителей приглашают отойти к одной стороне, чтобы бык имел перед собой свободное, открытое пространство для разбега, так как иначе он обернется и устремится на толпу. Из предосторожности, большинство женщин взбираются в свои каррэта, то есть телеги, в которых они приехали на праздник или привезли свои продукты на продажу.

Понятно, сеньоры и сеньориты занимают устроенные амфитеатром скамьи для зрителей, где могут считать себя в безопасности.

Участниками колео являлись на этот раз двенадцать молодых людей, принадлежащих к различным классам общества; в том числе было даже несколько человек драгун.

Все они выстроились в ряд, и тогда был выведен бык двумя опытными верховыми вакеро, опутавшими рога животного своими лассо. Тем не менее, видимо, они с трудом справлялись с этим свирепым быком, беспрерывно мотавшим головой и рывшим землю ногами.

Будучи выведен шагов на двести вперед линии всадников, бык был, наконец, предоставлен самому себе; ловким движением оба вакеро разом сдернули свои лассо с его рогов и поспешно отскочили в сторону, пустив ему в зад несколько швермеров, при громком крике и смехе толпы.

Испуганное животное понеслось вперед; в тот же момент за ним погнались всадники, сначала ровной линией, которая, впрочем, скоро разбилась в пеструю кучу, а та в свою очередь тоже скоро рассыпалась сперва на отдельные группы и кучки, а там стала растягиваться длинной лентой, в зависимости от достоинств всадника и его коня. Нагнать быка было не так легко, но вот один из драгун стал быстро нагонять его; минуту спустя, он уже поравнялся с ним и, нагнувшись, схватил бежавшего быка за хвост. Но этого было мало: задача заключалась не только в том, чтобы схватить животное за хвост, но еще и дернуть его так, чтобы разом свалить с ног. Драгун же хотя и схватил животное за хвост и даже раз-другой с силой дернул его, но свалить быка ему не удалось.

Следом за драгуном стал нагонять быка молодой гасиендеро на превосходном коне; но каждый раз, когда молодой наездник нагибался, чтобы схватить за хвост быка, последний неожиданно взмахивал хвостом и мчался дальше. Несмотря на то, гнавшийся за ним юноша, наконец, ухватился-таки за хвост быка, но не успел дернуть его, как животное, кинувшись круто в сторону, вырвало у него хвост из рук и понеслось дальше. Условия этого спорта таковы, что каждый из участников, потерпевших неудачу, считается, так сказать, оставленным за флагом и дальнейшего участия в соревновании принимать не может.

Поэтому оба вышеупомянутых всадника медленно вернулись окольным путем к своим местам, стараясь не привлекать к себе внимания публики. Между тем бег продолжался; при каждой новой неудаче преследователей толпа в неистовом восторге ревела: «Bravo, toro! bravissimo!» (Браво, бык!). Один за другим участники отставали; такого удивительного по силе, неукротимости и неутомимости быка здесь еще не видали. Теперь оставался из двенадцати участников «колео» всего только один, не пытавший еще счастья, и на нем сосредоточилось в настоящий момент всеобщее внимание.

Под юным всадником в богатом костюме ранчеро с развевающимся за спиной складками ярко-пунцовой manga (род живописной епанчи, заменяющей у более богатых и франтоватых людей обычное серапэ), был, как сталь, вороной мустанг. Оба, и конь, и всадник, невольно возбуждали удивление, и в толпе пробежал тревожный шепот; все хотели знать, кто этот молодой красавец, чей это конь.

— Карлос сиболеро! — произнес громко чей-то голос, и это слово пронеслось, как эхо, в толпе. Очевидно, знали его немногие; но теперь было не время расспрашивать: молодой красавец быстро нагонял быка. «Mira!» Смотрите! — пронеслось в толпе, и все замерли в ожидании. Вот он схватил быка за вытянутый по ветру хвост, наклонился вперед, затем откинулся назад, быстрым движением дернул книзу и разом поднялся, крепко держа хвост быка, который теперь лежал на спине. И все это юноша проделал как бы шутя, словно это не стоило ему ни малейшего усилия! Громкие vivas огласили воздух, а виновник торжества медленно и скромно возвратился к своему месту, отвечая поклонами на громкие приветствия толпы. Еще минута — и он затерялся в этой толпе, хотя сотни глаз искали его.

Злые языки утверждали, что, отвечая поклонами на крики приветствовавшей его толпы, молодой сиболеро искал глаза красавицы Каталины; некоторые даже уверяли, будто она улыбнулась ему в ответ, но едва ли это было возможно: единственная дочь богача дона Амброзио разве могла дарить улыбки бедному сиболеро?! Но в толпе, несомненно, была девушка, которая открыто улыбалась ему; и эта девушка тоже была красавица; она была так похожа на него, что их нельзя было не признать за брата и сестру.

А за спиной девушки сидела старуха, странное создание, с длинными, белыми, как лен, волосами, распущенными по плечам и горящими, как уголь, глазами.

Многие смотрели на нее с любопытством, а некоторые даже со страхом. «Esta una bruxa! Una hechicera!» — шептали они, глядя на нее. (Это колдунья! Ведьма!..) Но при этом все боязливо озирались, чтобы не быть услышанными братом и сестрой, потому что женщина эта была их мать.

ГЛАВА IV

Между тем бык, сбитый с ног молодым сиболеро, не был уже пригоден к дальнейшим увеселениям толпы, и потому его увели с арены, выдав победителю, как это обыкновенно принято, в качестве приза за его отвагу. Теперь на очереди был другой бык и другая группа молодых людей. Все происходило в том же порядке, как и в первый раз. Но вот совершается нечто непредвиденное, нечто ужасное: разъяренный бык вдруг круто поворачивает назад и несется прямо на толпу зрителей. В толпе происходит страшный переполох; еще несколько секунд — и бык ворвется в толпу, топча и попирая всех на своем пути, а всадники остались далеко позади. Участники предыдущего колео все уже спешились, а выйти навстречу разъяренному быку пешим не отваживался никто.

Но вот из-за ряда каррэт выступил человек с длинным лассо в руке; едва успел он показаться, как лассо засвистело в воздухе и обмоталось вокруг рогов мчавшегося быка; тогда человек, пустивший лассо, с проворством дикой антилопы добежал до одиноко стоявшего деревца и обмотал вокруг него конец лассо. Он успел сделать это как раз вовремя: какая-нибудь секунда, и было бы уже поздно: бык очнулся от неожиданной задержки и помчался дальше, прямо на толпу; вдруг лассо натянулось, как струна, бык присел назад и повалился, как подкошенный, у самых ног перепуганных зрителей.

— Bravo! viva! — кричали сотни голосов. — Viva Карлос сиболеро! — гудело в воздухе, так как отважный спаситель толпы был не кто иной, как тот же молодой красавец.

Тем временем подоспели и участники нового колео, но так как бык был уже усмирен и замучен, то это колео не могло более состояться, а третьего быка не было припасено на этот день.

Далее следовали другие игры, между прочим накидывание лассо на ногу бегущего человека; но это считалось, так сказать, юношеской забавой. Затем следовала джигитовка: поднимали с земли на всем скаку шляпу; это тоже считалось нетрудной штукой; поднимали и монету.

Комендант Вискарра положил на тонкий мягкий грунт поляны испанский доллар и провозгласил: «Этот доллар достанется тому, кто с первого раза поднимет его с земли на всем скаку! Ставлю пять унций золота, что сержант Гомес выполнит эту штуку!»

Пять унций немалая сумма, и только какой-нибудь rico (богач) мог рискнуть ею. Выступил молодой ранчеро и сказал:

— Я не стану спорить, полковник Вискарра, что сержант Гомес не выполнит этой задачи, но я готов побиться об заклад, что здесь найдется зато другой, кто выполнит эту штуку не хуже его! Ставлю десять унций!

--Назовите его!

--Карлос сиболеро!

— Хорошо, принимаю ваш заклад! — проговорил полковник. — Всякий желающий может попытать счастья, я готов всякий раз ставить новый доллар для желающих, но с уговором, чтобы каждый пробовал поднять монету только один раз!

Охотников нашлось немало, но ни одному из нихне удалось поднять монету с земли; многие касались ее, приподымали, но поднять совсем не могли. Наконец, выступил и драгун на своем гнедом коне, тот самый сержант Гомес, который первый нагнал быка в первом колео; это был рослый парень и, без сомнения, лихой наездник. Без особых приготовлений он пустил своего коня вскачь и, поравнявшись с блестевшей на земле монетой, нагнулся, чтобы поднять ее. Он не только коснулся ее пальцами, как некоторые его предшественники, а даже поднял ее с земли, но не мог удержать, и монета, выскользнув у него из рук, упала на свое прежнее место. Пристыженный своей неудачей, драгун угрюмо отъехал в сторону. Теперь очередь была за сиболеро. Все взоры были обращены на него; не одна пара прекрасных глаз чернооких doncellas (девиц) с восхищением останавливалась на молодом Американо и его ослепительно-светлом и ярком цвете кожи, столь непохожем па всех этих смуглых и темнокожих юношей, толпившихся кругом. Кроме женских глаз, с неменьшим восхищением останавливались на нем еще глаза приниженных и угнетаемых тагнов (tagnos), не забывших еще, что отцы их были свободны, и не переставших верить, что должен прийти час их освобождения от жестокого гнета испанцев. Эти люди как будто видели в этом юноше одного из своих будущих мстителей и в душе уже любили его, любили уже за одно то, что он не был испанцем.

Без всяких приготовлений, даже не сбросив свой «manga», сиболеро пустил своего коня вскачь и на полном скаку подхватил доллар с земли, подбросил его высоко в воздух и поймал на ладонь с ловкостью опытного жонглера. Даже у его недоброжелателей вырвался невольный крик восхищения и громкие: vivas, Carlos cibolero! — снова огласили воздух.

Сержант был пристыжен, а комендант Вискарра также был не особенно доволен тем, что, благодаря этому сиболеро, проиграл десять унций, что даже для него, начальника пограничного Президио, было немалой суммой, и с этого момента Вискарра невзлюбил молодого сиболеро.

Между тем игры продолжались. Следующее на очереди зрелище заключалось в том, чтобы, разогнав лошадь во весь дух, остановить ее на самом краю глубокой Zequia (то есть канавы или небольшого рва, наполненного водой), подняв ее на дыбы в последний момент. Это было чрезвычайно красивое зрелище, когда всаднику удавалось выполнить задачу; в противном же случае получалось нечто забавное и смешное. Карлос сиболеро не принимал участия в этом упражнении, вероятно, считая его ниже своего достоинства, но это чрезвычайно огорчало и коменданта, и капитана Робладо, который заметил или думал, что подметил в глазах прекрасной Каталины странное выражение какого-то внутреннего торжества, при каждом новом успехе сиболеро. Вот почему оба эти служителя Марса страстно желали унизить и пристыдить Карлоса, и с этой целью оба подошли к нему и осведомились, почему он не участвовал в этой последней игре.

— Мне казалось, что не стоит мучить коня ради такой пустой забавы! — просто отвечал молодой сиболеро.

— Ого! — воскликнул Робладо. — А мне так думается, что вы просто побоялись нырнуть в эту канаву!

Слова эти были произнесены тоном вызывающей насмешки и, кроме того, подчеркнуты еще глумливым смехом. Воителям особенно хотелось, чтобы молодой сиболеро нырнул в грязную канаву: это сделало бы его смешным в глазах присутствующих, чего именно и желали эти господа. Но как их понял Карлос, трудно было сказать, так как из ответа его нельзя было вывести никакого заключения.

Поняв по тону и манере обоих офицеров, что их вызов был не без скрытого намерения унизить его, сиболеро не считал нужным на потеху им участвовать в этом соревновании; но, с другой стороны, отказаться, значило дать повод ко всевозможным шуткам и насмешкам.

— Мне, капитан Робладо, нечего бояться того, чего не побоялся бы, вероятно, мучачито (muchachito — мальчуган) десяти лет, — отвечал он, — но я не хочу рвать рот своему коню ради такой пустой забавы. Если же вы согласны рискнуть дублоном, то я готов попытаться сделать то, на что, пожалуй бы, не решился десятилетний мальчуган: я берусь сдержать своего коня на самом краю вон того обрыва и поднять его там на дыбы в последний момент скачки!

— На краю вон того обрыва? — не веря своим ушам повторил кое-кто из стоявших поблизости. Большинство же онемело от удивления. Но Карлос был уверен и сохранял все тот же скромный и приличный тон, который, казалось, был ему свойствен.

ГЛАВА V

Утес, или обрыв, на который указал Карлос, представлял собой часть той каменной стены, которая замыкала долину; высота его достигала ста футов, а то место, о котором шла речь, выдавалось вперед из общей линии утесов, образуя род выступа или мыса, поросшего на вершине зеленой травой и являвшегося продолжением горной равнины.

— Он шутит! Это невозможно! «Esta burlando los militarios!» (Он смеется над этими военными!) — слышалось в толпе.

Но Карлос сидел неподвижно на своем коне, спокойно играя поводьями, в ожидании ответа.

Между тем Вискарра и Робладо обменялись между собой несколькими словами, произнесенными вполголоса, после чего Робладо воскликнул:

— Хорошо! Я принимаю ваше предложение! Итак, ставлю один дублон.

--А я еще одну унцию! — добавил комендант.

— К сожалению, я не могу принять вашего заклада, полковник, — отвечал сиболеро, — так как располагаю в данный момент только одним дублоном, а занять мне здесь не у кого!

— Я готов дать тебе сейчас двадцать дублонов, Карлос! — воскликнул молодой ранчеро, уже раз выигравший за него. — Но только не для этого: ведь ты задумал безумие!

— Не беспокойся, дон Хуан, я выиграю эту унцию! Не для того я чуть не двадцать лет сижу в седле, чтобы позволить какому-нибудь гачупино (испанец, родом из старой Испании, пренебрежительное прозвище, которым креолы величают в Новой Мексике испанцев) глумиться…

— Каррамба! — воскликнули Робладо и Вискарра в один голос, но были прерваны громким возгласом мелодичного женского голоса.

— Ах, брат, дорогой Карлос, неужели это правда?! Неужели ты в самом деле хочешь это сделать? — и девушка указала глазами на обрыв.

— Да, Розита, да, милая моя hermanita (сестренка), — отвечал сиболеро. — Да, и почему бы нет!? Могу тебя уверить, тут нет ни малейшей опасности… Иди лучше к матери и послушай, что она тебе скажет! Я уверен, что она не станет удерживать меня! — С этими словами молодой сиболеро в сопровождении сестры подъехал к повозке, где сидела его мать.

— Mira, Робладо! — воскликнул вполголоса Вискарра, указывая своему подчиненному глазами на Розиту. — Santisima Virgen! (Пресвятая Дева!) Да это сама Венера! Клянусь душой христианина и солдата!.. Что за красавица!.. Откуда она взялась?

— Per Dios! Я никогда не видал ее раньше! — ответил капитан. — Как видно, это его сестра… Да, она красива!

— Вот так подарок неба! А то я начинал уже страшно скучать и от души проклинал эту пограничную жизнь. Ну, а благодаря этому новому развлечению, я, быть может, проживу незаметно еще месяц, другой!..

--А Инесса? Уже надоела?

--Ну, конечно, она уж больно щедра на свою любовь!

— В таком случае, может быть, эта прекрасная блондинка придется вам больше по вкусу! — заметил капитан Робладо. — Однако пойдем за ним. Смотрите, он отъехал в ту сторону!

— Кто смеет удерживать тебя, мой сын? — говорила между тем сыну старая женщина с белыми, как лен, волосами, приподнявшись в своей повозке. — Ступай и покажи им, этим городским трусам, этим рабам, что может сделать свободный, смелый Американо… Ступай! — С этими словами ока снова опустилась на свое место и осталась неподвижной, словно не видела перед собой обступавшей толпы, не заметила многозначительных взглядов, которыми обменивались во время ее речи офицеры, священники и алькад.

Посадив сестру в повозку подле матери, Карлос вскочил в седло и, отъехав немного в сторону, придержал коня, оглянувшись на ряды скамей и трибуны для зрителей. Там уже слышали о намерении молодого сиболеро, и десятки молодых женских сердец трепетали теперь от тревоги и ожидания. В числе их одно трепетало не меньше, чем сердце Розиты, и билось порывисто в груди, хотя ничто внешне не выдавало ее тайны, и она молча сидела среди своих подруг, стараясь, как и они, казаться спокойной и беспечной.

Но Карлос знал, что происходило в этом юном сердце и, вынув белый платок, помахал им в воздухе, словно в знак прощания, затем быстро повернул коня и поскакал по направлению к обрыву, в сопровождении всех, кто только имел под собой лошадь.

ГЛАВА VI

Подъем на горную равнину был возможен лишь только в одном месте; крутая тропа, ведущая туда, извивалась подобно змее и растягивалась на несколько миль, а потому зрителям в долине пришлось провести более часа в ожидании обещанного потрясающего зрелища. Но чтобы не терять драгоценного времени, раскинули импровизированные столы, и началась игра: кучки серебряных и золотых монет переходили из рук в руки, причем крупнейшие ставки принадлежали достопочтенным падре миссии и сига, то есть городскому священнику. Кроме того, состоялся и петушиный бой, в котором победил представитель церкви, так как серый петух сига забил красного петуха алькада.

Тем временем компания, отправившаяся на горную равнину, уже достигла условленного места, и внимание всех в долине было теперь обращено на край обрыва.

Карлос сиболеро прежде всего указал и наметил то место, где брался осадить, подняв на дыбы, своего коня; почва здесь была всюду ровная и твердая: ни ската, ни подъема перед обрывом не было. Подъехав к самому краю обрыва, Карлос внимательно исследовал грунт; Вискарра и Робладо присутствовали при этом, но остерегались подъезжать слишком близко к краю страшного обрыва. Из числа присутствующих лишь очень немногие решились бы заглянуть вниз без содрогания, но сиболеро сидел спокойно на своем коне, стоя на самом краю обрыва, и его добрый конь не проявлял при этом никаких признаков нервозности или боязни. Мало того, вытянув шею, он поглядывал вниз в долину и, признав какого-то из знакомых ему коней, громко ржал, а сиболеро ласково трепал его по шее, словно одобряя его неустрашимый нрав.

Наконец, линия была проведена. Вискарра и Робладо хотели, чтобы эта линия была проведена несколько ближе к краю обрыва, но молодой ранчеро, которого Карлос называл дон Хуан, настоял на том, чтобы все было сделано честно, и пристыдил усатых воителей. Несмотря на то, что он был только ранчеро, с его мнением считались, так как он принадлежал к числу rico, то есть богачей, и потому людей привилегированных и уважаемых.

— Слушай, Карлос, — говорил он ему. — Я вижу, что ты решил проделать эту безумную штуку; но раз я не могу отговорить тебя от этой мысли, то не стану и препятствовать. Однако я не хочу, чтобы ты ставил свою жизнь на карту из-за такого пустяка, как один дублон. Вот тебе мой кошелек! Бейся об заклад с этими господами на какую угодно сумму: все, что тут есть, в твоем распоряжении! — С этими словами он протянул ему свой туго набитый кошелек.

Но Карлос, глубоко тронутый этим благородным порывом молодого человека, не взял кошелька.

— Нет, — сказал он, — благодарю тебя от всего сердца, дон Хуан, но кошелька твоего я не возьму; я ставлю только одну унцию, не более.

— А если так, — сказал молодой ранчеро, — так я сам поставлю на тебя! Полковник Вискарра, я полагаю, что вы не прочь были бы вернуть свою ставку за сержанта, а так как Карлос принял вашу ставку в одну унцию, то не примете ли вы теперь моей ставки в десять унций!

— Согласен! — коротко отрезал Вискарра.

— А можете ли вы удвоить эту ставку? — продолжал дон Хуан.

— Могу ли я? — пренебрежительно воскликнул комендант, уязвленный тем, что в его состоятельности смели усомниться в присутствии такого числа зрителей. — Да вы можете хоть вчетверо увеличить ее, если угодно!..

— Так значит, сорок унций, полковник, за то, что Карлос выполнит свое условие!

— Довольно! Ставьте ваш заклад!

Деньги были отсчитаны и сданы одному из присутствующих. Затем были избраны судьи и, наконец, все свидетели и зрители удалились с выступа, а Карлос приготовился выполнить свой смелый номер.

ГЛАВА VII

Сбросив танга и подтянув подпруги у седла, Карлос осмотрел свои шпоры, затем уздечку и поводья, наконец, сев на коня, сначала шагом, потом рысью, а там легким галопом проехал по самому краю обрыва. Уже одно это заставляло дрожать сердца зрителей в долине, но это было ничто, в сравнении с тем, что еще предстояло.

Теперь он поскакал назад, в равнину. Отъехав довольно далеко, сиболеро вдруг повернул лошадь и, дав шпоры, пустил ее полным галопом прямо к обрыву. Присутствующие замерли и ни единым звуком не выдавали своих чувств; только стук копыт, ударявшихся о землю, нарушал царившую кругом мертвую тишину. В несколько секунд и конь, и всадник были уже в нескольких саженях от страшного обрыва, а поводья все еще висели вольно на шее скакуна; еще секунда — и он перемахнет за край! Вот уж и линия, а конь все еще в галопе. Момент — и громкий крик восторга огласил воздух: когда казалось, что вороной мустанг летит уже в пропасть, смелый наездник вдруг затянул поводья, и конь, как вкопанный, остановился над бездной: до крайнего кустика травы на краю обрыва не было даже и трех футов! Трудно было поверить, что человек мог отважиться на такой поступок, а снизу он казался каким-то изваянием, прекрасной конной статуей, воздвигнутой на этой головокружительной высоте. Но вот он приподнял правой рукой свое сомбреро, высоко взмахнув им над головой, как бы приветствуя ликующую внизу толпу, и медленно повернув своего коня, отъехал от обрыва.

ГЛАВА VIII

Когда Карлос сиболеро вернулся в долину, его приветствовали шумные крики bravo и viva! Сотни женщин махали в воздухе белыми платками; но из всех этих платков он видел только один, и этого одного маленького платочка ему было довольно. Он видел крошечную ручку, украшенную драгоценными перстнями, махавшую ему дорогим кружевным платком, и это милое приветствие вселяло радость и надежды в его душу; однако то, что происходило у него в душе, он не выдал ни словом, ни жестом. Подъехав к повозке, где сидели его мать и сестра, он сошел с лошади и в ответ на их радостные приветствия поцеловал обеих.

Молодой ранчеро дон Хуан был тут же около Карлоса, и взгляд его с нескрываемым восхищением покоился на прелестной блондинке, которая, в свою очередь, отвечала ему более, чем благосклонной улыбкой. Не подлежало сомнению, что между молодым ранчеро и сестрой сиболеро существовала взаимная привязанность, и оба они знали об этой взаимности. В сущности, по своему общественному положению, в качестве фермера, хотя и богатого, дон Хуан был немного выше сестры сиболеро; но он был смел, ловок и умен, а главное богат, и потому без труда мог бы со временем хотя бы через соответствующий брак, вступить в ряды местной аристократии. По-видимому, он не добивался этой чести и едва ли помышлял о женитьбе на местной аристократке. Он не скупился на деньги и теперь, выиграв, благодаря Карлосу, целых пятьдесят унций с Вискарры, на славу угощал своего молодого друга, его сестру и мать и угощался с ними сам. В маленькой группе было весело и оживленно, тогда как комендант ходил хмурый и сердитый, очевидно, досадуя на проигрыш. Временами он косился на веселую компанию, и взгляд его останавливался на Розите с наглым восхищением, возмущавшим и тревожившим дона Хуана. Последнему знаком был нрав коменданта и та безграничная власть, какой он был облечен в этой стране, и это невольно внушало молодому ранчеро страх и опасения.

Если сиболеро был весел и доволен своими лаврами, то Робладо был гневен и взбешен; самая грубая ревность клокотала в его душе; он ревновал красавицу Каталину к молодому сиболеро, затмившему в этот день игр всех остальных своих соперников.

После целого ряда менее интересных игр, в заключение должно было состояться «Correr el gallo», то есть «Гонка за петухом». Это чисто ново-американский спорт, который состоит в том, что живого петуха подвешивают за ноги к горизонтальному суку дерева на такой высоте, чтобы человек на коне едва мог ухватить за голову висящего петуха, причем голова и шея птицы густо обмазываются мылом, чтобы схватившему птицу за голову трудно было удержать ее в руке. Задача заключается в том, чтобы, схватив птицу за голову, на полном скаку, успеть сорвать ее с дерева и затем, несмотря на погоню всех остальных соперников, старающихся вырвать у счастливца его добычу или хотя бы часть ее, то есть крыло или лапу, доскакать до столба, не только сохранив в руках птицу, но еще доставив ее живой и невредимой.

Многим участникам этой забавы удавалось схватить петуха за голову, но благодаря мылу сорвать его с дерева не удавалось. Сержант Гомес был в числе участников и, будучи весьма высокого роста, сумел ухватить птицу настолько крепко, что ему удалось сорвать ее, но, как впоследствии было обнаружено, это удалось ему еще и потому, что он прибегнул к известному мошенничеству, а именно: захватил с собой горсть песка, что в значительной степени облегчало задачу. Однако, несмотря на эту хитрость, доскакать до столба с целой птицей сержанту не удалось; сначала его догнал проворный вакеро (vaquero) и оторвал одно крыло у петуха, другой из его соперников вырвал хвост, а третий оборвал второе крыло, так что драгун пришел к столбу лишь с жалкими остатками своего петуха и потому не заслужил ни восторга, ни одобрения.

Карлос не принимал участия в этой игре, но, когда присутствующие стали подзадоривать его, он согласился стать во второй очереди.

На этот раз было введено некоторое изменение: птицу не подвесили на сук, а зарыли по плечи в рыхлый песок, так что из него торчала только одна голова, и при этом вместо петуха взяли белоснежную цаплю, весьма распространенную в этой местности; голову ее не нужно было намыливать, так как само оперение ее достаточно скользкое и гладкое, да к тому же эта птица не давала схватить себя за голову, беспрестанно вращая ею в разные стороны, что делало задачу еще более трудной.

По данному знаку, вся линия наездников пустилась вскачь к тому месту, где была зарыта цапля. Карлос умышленно держался в числе последних, но белая изогнутая шея цапли все еще торчала из песка и, поравнявшись с ней, он вдруг нагнулся и, схватив птицу прямо за шею, разом вытащил ее; она забилась у него над лукой.

Теперь Карлос должен был призвать на помощь не только прыткость своего коня, но и всю свою ловкость и проворство, чтобы не дать нагнать себя или повредить птицу. А между тем лихие ездоки неслись к нему со всех сторон.

Но он уходил от одних, уворачивался от других, объезжал третьих и в конце концов прибыл к столбу, держа в руке неповрежденную птицу, сильно размахивавшую большими белыми крыльями в воздухе. Опять толпа приветствовала его громкими криками. Но теперь, согласно издавна существующему обычаю, он должен был положить трофей к ногам своей возлюбленной, которая в этот же вечер должна явиться на танцы, на «фанданго» с этим трофеем в руках, в знак того, что она удостоилась особого внимания героя дня.

Кому же окажет перед всеми свое предпочтение молодой сиболеро? Этот вопрос занимал теперь решительно всех. Но Карлос не спешил успокоить умы, и вдруг, к величайшему удивлению присутствующих, поднял птицу высоко над головой и выпустил ее на волю.

Однако, прежде чем возвратить ей свободу, он выдернул у нее несколько тонких пушистых белых перьев и золотым шнурком связал их в красивый султан. Затем, дав шпоры своему коню, галопом подскакал к скамьям для зрителей и грациозно перегнувшись с седла, положил свой трофей к ногам Каталины де Крусес.

Ропот недоумения и удивления пробежал по рядам зрителей: «Как! Простой сиболеро, никому неизвестный юноша, осмеливается рассчитывать на благосклонные улыбки дочери такого rico, как дон Амброзио?! Нет, это не лестное внимание, а оскорбительная дерзость!»

Это говорили не только сеньоры и сеньориты, но и побланы, и ранчеры, обиженные таким явным предпочтением юноши из их среды.

Что же испытывала при этом сама Каталина? Она была и польщена, и смущена; более всего смущена. Она приветливо улыбнулась сначала, затем покраснела и ласково ответила: «Gracias, cavallero!» Но как бы оставалась с минуту в нерешительности, поднять ей поднесенный трофей или нет.

Но пока она размышляла, разгневанный отец и взбешенный поклонник повскакали со своих мест.

— Дерзкий! — воскликнул последний, схватив султан и швырнув его на землю.

Но Карлос наклонился с седла, поднял свой трофей, воткнул его за золотую тесьму своего сомбреро, и, окинув пренебрежительным взглядом Робладо, проговорил: "Не выходите из себя, капитан; ревнивые поклонники обычно бывают бесстрастными мужьями! Н — затем, переведя свой взгляд на сконфуженную красавицу, совершенно иным тоном добавил: "Gracias, senorita!Н — при этом приподнял свое сомбреро и с низким поклоном в се адрес отъехал в сторону.

Из уст взбешенного Робладо вырвалось только громкое "Carajo!Н Он схватился было за эфес своей сабли, но при виде длинной мачете молодого охотника не выхватил ее, а беспрепятственно позволил ему удалиться, бормоча себе под нос какие-то ругательства. Несмотря на все свое фанфаронство и показную храбрость, Робладо был далеко не храброго десятка, когда дело доходило до действий вместо слов.

Поступок сиболеро возбудил много толков и породил ему немало врагов, особенно среди высшего класса населения. Но к счастью, состязания под открытым небом на этот день закончились, и собравшиеся со всех сторон зрители начали постепенно расходиться и разъезжаться.

Спустя полчаса на месте игр уже не было никого, но этим праздник еще не окончился: предстояло еще немало других зрелищ. На очереди был второй крестный ход с продажей "индульгенцийН, частиц мощей, четок и всевозможных святынь, затем вторичное кропление святой водой и процессия с изображением святого Хуана, громадной восковой фигуры, одетой в выцветший желтый атлас и разубранной бесчисленным множеством позументов и перьев, придававших ему сходство с индейским идолом. Кроме того, вследствие расшатавшегося соединения шеи с головой, при каждом движении носилок, фигура святого презабавно кивала, что святые отцы не преминули приписать благосклонности святого к усердным своим почитателям. Впрочем, такие кивающие святые и мадонны не были редкостью в Мексике.

После торжественной процессии следовали еще другие увеселения, прежде всего грандиозный фейерверк, а затем танцы.

Фейерверки — это страсть новомексиканцев, их излюбленное зрелище, без которого здесь не обходится ни один праздник, ни одно торжество; и бедный, и богатый, старый и малый, все с одинаковой жадностью спешат насладиться игрой этих огненных искр, забывая обо всем остальном.

ГЛАВА IX

По окончании фейерверка настала очередь "фандангоН, то есть танцев. Для этого собирались в большой общественной зале на главной "PlazaН (площади) в Casa de Cabildo.

Здесь мы видим все те же лица, что и днем на играх, и несмотря на строгое различие классов и положений и предрассудки сословных понятий, здесь, как и там, видим смешение всех классов и своего рода демократическое равенство всего населения перед увеселениями.

В Casa de Cabildo допускался всякий, кто только вносил установленную входную плату; поэтому здесь бок о бок танцевали и "ricoН, и ранчеро в кожаных куртках, и расфранченные аристократки, и простолюдинки в своих грубых, домашней ткани, ярких шерстяных юбках.

И комендант, и Робладо фигурировали на фанданго в полной парадной форме, алькад с позолоченной булавой и сига в шелковых чулках и башмаках с пряжками, и оба толстых падре и все "familias principalsН города.

Был здесь и богатейший коммерсант дон Хозе Ранкон со своей жирной супругой и четырьмя сдобными и сонными дочерьми, и местный лев Эчеварриа, одетый с головы до ног по парижской моде, и богатый гасиендадо сеньор Гомес дель Монте, с тощей женой и несколькими дочерьми, а также и дон Амброзио де Крусес с красавицей Каталиной, возбуждавшей всеобщее внимание и восторг.

Кроме всей этой знати, залу переполняла пестрая, веселая толпа людей низшего и среднего класса, и все чувствовали себя здесь как дома и веселились от души.

Робладо по обыкновению усердно навязывал свои ухаживания прелестной дочери дона Амброзио, но та, по-видимому, скучала в его обществе, и взгляд ее скользил, помимо золотого эполета капитана, отыскивая кого-то в этой зале, кто был ей более интересен, чем ее раззолоченный кавалер. Глаза Вискарры тоже искали кого-то и, как видно, не находили. Прекрасной Розиты не было на балу; она со своей старой матерью вернулась домой после окончания фейерверка, а дом их стоял далеко от города, в другом конце долины; Карлос и дон Хуан сопровождали их. Но двое последних, проводив своих дам до дому, вернулись в город, чтобы присутствовать на фанданго.

Едва только молодые люди вошли в залу и смешались с толпой, как глаза Каталины перестали искать по сторонам того, на ком они желали остановиться; но остановиться на сиболеро надолго им было нельзя, так как за девушкой следили строгие глаза отца и ревнивые взоры поклонника.

Карлос же оставался, видимо, равнодушным: пригласить Каталину на танец значило вызвать скандал; он прекрасно понимал это и решил было вовсе не танцевать. Но вот ему стало казаться, что Каталина не смотрит на него, что она весело болтает или же благосклонно слушает болтовню Робладо или красавца Эчеварриа, и он почувствовал себя задетым за живое. Он не знал, что это делалось ею лишь для отвода других глаз; это взволновало его — и он стал танцевать. Выбор его остановился на хорошенькой Инесс Гонзалес, которая была в восторге от счастья танцевать с ним, с этим молодцом красавцем и героем дня.

Тогда и в сердце Каталины проснулась ревность. Но Карлосу вскоре наскучила его красивая дама, и он присел на banqueta (то есть скамью) один, желая отдохнуть. Глаза его неотступно следили за Каталиной, и юноша не раз ловил ее взгляд, с любовью покоившийся на нем. Да, с любовью, в которой они уже признались друг другу.

Кружась в танце вокруг залы, танцующие пары проносились поочередно одна за другой мимо Карлоса; Каталина вальсировала теперь с Эчеварриа, но она по-прежнему поглядывала на молодого сиболеро, и при каждом повороте взгляды их встречались. Чего только не может сказать взглядом молодая испанка? А Карлос уже научился понимать эти взгляды, и вот, когда, кружась в вальсе, Каталина со своим танцором очутилась подле Карлоса, он заметил в ее руке, покоившейся на плече кавалера, зеленую ветку. При повороте глаза их встретились, и ветка упала ему прямо на колени, а губы девушки прошептали слово «Tuya», которое едва уловил его чуткий слух.

Он хорошо знал значение этого слова; это была ветка туи; взяв ее, он прижал на мгновение к губам, затем вдел в петличку.

Между тем становилось поздно; дона Амброзио начинало клонить ко сну, и он увел домой свою дочь, которую сопровождал до самого дома Робладо.

Мало-помалу и остальные танцоры стали расходиться по домам, и только самые завзятые служители богини Терпсихоры оставались в Casa de Cabildo до зари.

ГЛАВА X

Llano Estacado, или Столбовая равнина представляет собою часть Великой Американской Прерии; это своего рода горная равнина, возвышающаяся над окружающими ее землями чуть не на тысячу футов, причем очертания ее напоминают форму окорока. Поверхность ее представляет собой почти сплошную степь. В нескольких местах эту степь пересекают громадные трещины, глубиной до тысячи футов, с отвесными обрывами, дно которых усеяно огромными обломками скал и бесформенными массами камней; среди последних кое-где стоят глубокие лужи воды и растут тощие, уродливые кедры из расщелин камней или скал.

Через эти трещины и ущелья можно переправляться лишь в одном или двух местах, на расстоянии многих миль друг от друга.

В южной же части своей Llano Estacado переходит в ряд белых песчаных холмов, простирающихся чуть не на двадцать миль в ширину и более пятидесяти миль в длину. Холмы эти местами достигают высоты ста футов; на них не растет ни кустов, ни травы, но затосреди них встречаются целые лагуны светлой воды, не случайной дождевой воды, а постоянной, о чем свидетельствуют растущие по краям тростники и водоросли. Доступны эти холмы лишь в немногих местах, да и там, где они доступны, лошадь уходит в сыпучий песок чуть не по колено.

Все это громадное пространство "Llano EstacadoН не населено; даже кочевые племена индейцев никогда не пребывают здесь более или менее продолжительное время, считая даже сам переход через эту безводную пустыню опасным. Пастбищ здесь много, но даже на проторенном пути на протяжении восьмидесяти миль иногда не встречается ни капли воды.

Эта известная дорога когда-то носила название Испанской тропы, и по ней происходило сообщение между Санта-Фэ и Сан-Антонио де Бэксар; чтобы путешественники не могли заблудиться, вдоль этого пути были вбиты столбы, часть которых уцелела еще и по настоящее время; отсюда и название всей равнины Llano Estacado или Столбовая равнина.

Теперь на этой равнине не встретишь никого, кроме каких-нибудь отважных сиболеро, то есть охотников за буйволами, и команчеро, или торгующих индейцев. Но ни охота, ни торговля здесь особенно не процветают, хотя и могут прокормить тех, кто избрал себе этот способ пропитания.

Снаряжение сиболеро обыкновенно очень несложно: прежде всего, он имеет коня, лук, стрелы и большой охотничий нож, сверх того, длинное копье и лассо, являющееся чуть ли не важнейшей принадлежностью его снаряжения. Для меновой торговли с кочевыми индейцами сиболеро накупает несколько мешков простого грубого хлеба (до которого кочевые индейцы очень лакомы), мешок-другой пиньоль (подслащенный жареный маис), кое-какие безделушки, несколько грубых серапэ и несколько кусков яркой шерстяной домашней ткани. Вот и все. С огнестрельным оружием сиболеро не имеют никаких дел, и те бродячие индейцы, которые имеют такое оружие, добывают его иным путем.

В обмен за свой товар сиболеро берет буйволиные шкуры и вяленое буйволиное мясо, которые всегда находят прекрасный сбыт в пограничных городах. Сиболеро отправляются в степь иногда целыми караванами, с женами и детьми; иногда же один или два сиболеро берут с собой нескольких наемных пеонов (слуг и рабов), несколько повозок и телег с товаром и несколько вьючных мулов или ослов и отправляются в экспедицию. Обыкновенно им не грозит большая опасность со стороны диких племен индейцев, которые хорошо знают их род занятий и как будто даже поощряют его, несмотря даже на то, что некоторые сиболеро обманывают их при обмене товаров.

Лошади, волы и мулы также являются предметом меновой торговли, но такая торговля возможна только более состоятельным сиболеро. Повозки с товарами обычно запряжены волами, парой, двумя или тремя парами, смотря по обстоятельствам, сама же повозка представляет собой первобытный экипаж, состоящий из двух больших колес на толстой деревянной оси и длинного дышла. На оси устанавливается глубокий деревянный ящик квадратной формы, а в дышло впрягаются волы посредством крепкой деревянной поперечины, продетой в дышло и затем привязанной к рогам волов. Отличительной особенностью этих каррэт является невероятный скрип, каким сопровождается их движение; разве только крик стаи ревущих обезьян может сравниться со скрипом двух-трех каррэт.

ГЛАВА XI

Спустя неделю после праздника Сан-Хуана маленький караван сиболеро двинулся в путь по направлению к Llano Estacado. Этот караван состоял всего из пяти человек: одного белого, одного метиса и трех чистокровных индейцев; при них было несколько вьючных мулов и три каррэты, запряженные волами. Хозяином каравана являлся, конечно, белый; это был не кто иной, как Карлос сиболеро, а метис Антонио был его arriero, то есть блюститель вьючных мулов и товара; три же индейца были погонщиками волов. На этот раз Карлос отправился в путь со сравнительно богатым запасом товаров; еще никогда до сих пор он не имел столько товара, и это благодаря его счастью в играх и щедрости дона Хуана, который настоял на том, чтобы он принял от него половину суммы, выигранной им.

Молодой сиболеро не нуждался в проводнике по Столбовой равнине: он знал в ней все дороги и теперь держал путь на юго-восток, к верховьям красной реки — Луизианы — Рэд-Ривер. У разветвления Колорадо, куда он раньше предпринимал экспедиции, теперь буйволы почти вывелись, так как кочующие в тех местах команчи — одно из сильнейших индейских племен — хозяйничали там беспрепятственно чуть не круглый год. У верховьев же Рэд-Ривер находилась вражеская территория, и здесь чироки, озаги, киккопу и другие воинственные племена, постоянно враждуя между собой, не имели времени охотиться на буйволов и только изгоняли одни других, не давая никому запастись пищей за охотничий сезон. Зная это, Карлос и решил попытать свое счастье именно на берегах Рэд-Ривера.

Мы не станем следовать шаг за шагом за маленьким караваном молодого сиболеро во время его странствования по безводной пустыне этих американских степей; упомянем только, что в одном месте он ухитрился совершить "jor nadaН, то есть переход в семьдесят миль без капли воды, и при этом не потерял ни одного мула, ни вола, ни своего коня. Опыт научил Карлоса, как поступать в подобных случаях. Напоив всех своих животных досыта на последнем водопое, он двинулся в путь после полудня и продолжал продвигаться вперед вплоть до восхода. Перед самым восходом он приказал сделать привал, чтобы животные могли попастись на мокрой от утренней росы траве и таким образом одновременно утолить свой голод и жажду. После этого он снова двинулся в путь до полудня. Когда был дан четырехчасовой отдых утомленным животным, а людям — обычная сиеста (полуденный сон или отдых), наступал уже прохладный вечер; тогда караван Карлоса двинулся снова в путь и к концу следующей ночи был уже у нового водопоя.

После нескольких дней пути Карлос со своим караваном достиг, наконец, одного из притоков Рэд-Ривера, где почва приобретала совершенно своеобразный вид, несколько холмистый; этой волнистой поверхности придавали особую прелесть светлые ручьи и растущие там и сям вдоль берегов рощицы низкорослых дубков и серебристых хлопчатников. На возвышенностях красовались одиноко стоящие большие деревья, точно умышленно расставленные здесь часовые; то были по большей части знаменитые американские "mezquiteН (род американской акации). Красная тутовина росла кое-где в глубине ручьев, а местами и дикие китайские ясени, с их лиловым цветом. Как холмы, так и долинки были покрыты густой зеленой травой, словно недавно скошенный и вновь зазеленевший луг.

Вскоре Карлос напал и на след буйволов, а на следующее утро маленький караван почти неожиданно очутился чуть не посреди громадного стада этих животных, которые здесь были до того смелы, что едва сторонились при его приближении.

Теперь ему оставалось только приняться за убой этих почти домашних животных. Что же касается меновой торговли с индейцами, то Карлос знал, что это от него не уйдет; не сегодня-завтра он непременно столкнется с кучкой краснокожих и устроит свои торговые операции; искать же встречи с ними не было пока никакой надобности. А потому Карлос решился раскинуть здесь свой лагерь, выбрав наиболее живописное и красивое местечко для своей ставки.

ГЛАВА XII

Раскинув лагерь и устроившись на более продолжительное время в этих местах, Карлос стал охотиться и весьма успешно. В течение двух первых дней он и Антонио убили не менее двадцати буйволов. В то время, как они охотились, двое из пеонов свежевали убитых, сдирали шкуры и доставляли шкуры и мясо в лагерь, где третий пеон, остававшийся дома присматривать за волами и мулами, занимался уже сушкой шкур и вяленьем мяса на солнце, предварительно распластав его на тонкие, ровные и большие ломти или пласты.

Охота обещала быть прибыльной, но на третий день в поведении буйволов стала замечаться некоторая перемена: они словно стали более дики и злобны. Иногда мимо охотников проносились целые стада их, бегущие словно они были спугнуты или чуяли за собой погоню.

Что бы это могло значить? По мнению Карлоса, было основание предполагать, что где-нибудь поблизости индейцы охотятся и гонят их. И действительно, взобравшись на один из холмов, с которого открывался вид на одну из соседних долин, молодой сиболеро увидел на краю этой долины лагерь индейцев, обращенный лицом к реке и состоящий из пятидесяти шатров с коническими верхами, крытых буйволиными шкурами.

— Это шатры вакое! — сказал Карлос.

— А откуда вы знаете, господин? — спросил Антонио.

— По самой форме их! Видишь, у них верхушки как бы несколько усеченные! Это оттого, что у них оставлен выход для дыма; так сооружают свои шатры вакое. Команчи же, их союзники, не оставляют выхода для дыма, и их шатры правильной конической формы. Но так как вакое не враждебное племя, то я полагаю, что нам нечего опасаться их; вероятно, можно будет завязать с ними торговлю, — продолжал он, все еще глядя в сторону индейского стана. — Но где же они? Я не вижу ни души, даже и женщин, и детей не видно около шатров… Не может быть, чтобы это был покинутый лагерь; индейцы никогда не оставляют своих шатров уходя и уж во всяком случае не бросают ценных буйволиных шкур, которыми они кроют свои шатры… Нет, вероятно, они где-нибудь поблизости… Вернее всего, между холмов охотятся за буйволами.

И на этот раз предположение Карлоса оправдалось. В следующий же момент до их слуха донеслись шум и крики, и отряд в несколько сотен человек конных индейцев выехал на пригорок. Они ехали шагом, но судя по их взмыленным коням, можно было сказать, что они только что мчались вскачь; вслед за этим отрядом показался на пригорке другой, более многочисленный отряд тех же индейцев, но уже пеших; лошади и мулы их шли под тяжелыми темно-бурыми вьюками; их сопровождали женщины, а ребятишки и собаки заключали шествие. Вьюки эти были не что иное, как свежее буйволиное мясо, завернутое в косматые шкуры, продукт их последней охоты.

Так как индейцы подъезжали к лагерю с противоположной стороны, то не сразу заметили Карлоса и его спутника, все еще стоявших на холме. Однако не прошло и нескольких минут с того момента, когда вакое вернулись в свой лагерь, как зоркий глаз одного из них заметил над холмом видневшиеся головы Карлоса и Антонио и тотчас же поднял тревогу. В мгновение ока все только что спешившиеся индейцы снова вскочили на коней; двое или трое из них поскакали к обозу, который еще остался на пути, тогда как остальные скакали взад и вперед перед лагерем, видимо, встревоженные какими-то опасениями.

Вероятно, они полагали, что сюда подкрались панэе, их смертельные враги, и теперь готовились дать им отпор.

Но Карлос поспешил успокоить их. Дав шпоры своему коню, он въехал на самую вершину холма так, чтобы индейцы могли его видеть, и известными знаками, которые ему хорошо были знакомы, дал понять, что он не враг. Тогда один молодой индеец подскакал ближе, и Карлос крикнул ему слово "amigoН (друг). Въехав на холм, молодой индеец остановился на некотором расстоянии от наших друзей и, объяснившись отчасти знаками, отчасти отдельными испанскими словами, вернулся обратно в свой лагерь.

Спустя немного он опять прискакал на холм с приглашением молодому сиболеро и его спутнику спуститься к ним в лагерь.

Карлос не преминул, конечно, воспользоваться этим любезным приглашением и спустя полчаса вместе с Антонио уже угощался свежим буйволиным мясом, дружески беседуя со своими новыми знакомыми.

Вождь вакое, красивый и приятный человек, пользующийся громадным авторитетом, как-то особенно сошелся с Карлосом и был весьма доволен, узнав, что молодой сиболеро имеет при себе различный товар.

Он обещал на другой день посетить лагерь Карлоса и разрешить своим соплеменникам вступить с ним в торговлю.

Карлос вернулся в этот вечер в свой лагерь довольный, предвкушая выгодную сделку с индейцами.

На другое утро вакое явились чуть не в полном составе, с вождем во главе, с женами и ребятишками. Товары были распакованы и разложены, и почти весь день прошел в торговле; покупатели оказались безупречно честными и добросовестными людьми, и когда с наступлением ночи вакое двинулись в обратный путь, у Карлоса на руках не осталось ни былинки из его товара, но зато тридцать превосходных мулов паслись на привязях в маленькой долинке, и все эти тридцать мулов были его собственностью.

Это был недурной барыш на восемь унций, затраченных им на покупку товара; кроме того, он еще мечтал, что каждый из этих мулов вернется с полным вьюком тасахо (tasajo), то есть вяленого буйволиного мяса и буйволовых шкур, которые сами по себе будут представлять ценность в несколько сот долларов.

Это уже почти богатство, а если он станет rico, то быть может, дон Амброзио не откажет ему в руке прекрасной Каталины. Так мечтал сиболеро.

ГЛАВА XIII

На следующий день Карлос с удвоенным усердием продолжал охотиться. Теперь он обеспечил себе средства перевозки и даже выменял у индейцев несколько выделанных буйволиных шкур, за которые ему пришлось отдать то, что всего милее сердцу индейца: ясные металлические пуговицы со своей куртки и курток своих слуг, золотой галун и кисточки со своего сомбреро, словом, все, что у него было яркого и блестящего.

В продолжение двух-трех последующих дней сиболеро продолжал охотиться и хотя охотился успешно, но не мог не заметить, что буйволы становились с каждым днем возбужденнее и свирепее; особенно его удивляло, что за последние дни целые стада их неслись, как обезумевшие от страха, мимо его лагеря и не с южной долины, где охотились на них вакое, а с севера на юг.

Кто же тревожил их в той стороне? Прошло еще несколько дней. После удачной, но весьма утомительной охоты, вернувшись поздно в свой лагерь, Карлос лег спать. Антонио оставался на страже до полуночи, а после полуночи его должен был сменить один из пеонов. Все остальные, кроме Антонио, спали крепким сном; его тоже начинало клонить ко сну, как вдруг ему показалось, что он слышит храп с той стороны, где паслось на привязях их стадо мулов. Приложив ухо к земле, он прислушался: мулы храпели и фыркали, несомненно. Что это могло значить? Уж не койоты ли (луговые волки) или, быть может, медведь?..Антонио решил разбудить своего господина. Осторожно подкравшись к Карлосу, он тихонько дотронулся до его плеча; этого было достаточно: в один момент сиболеро был уже на ногах. Пеоны тоже проснулись и схватились за свое оружие; укрывшись за повозками, они были прекрасно защищены от вражеских стрел, как за крепостной стеной. Кроме того, благодаря громадному тутовнику, здесь было совершенно темно, так что их нельзя было увидать, тогда как они ясно видели перед собой на большом протяжении всю долину, и если бы не группы деревьев, рощицы и перелески, от них не мог бы укрыться никакой враг, несмотря даже на то, что ночь была не светлая.

Наши охотники стояли неподвижно, внимательно прислушиваясь к малейшему звуку и не спуская глаз с долины. И вот Карлосу показалось, как будто какой-то темный предмет подползает к стаду мулов; он вгляделся пристальнее и решил, что это медведь. Недолго думая, он прицелился из своего ружья, доставшегося ему в наследство от отца. Курок щелкнул, раздался выстрел, и одновременно с ним поднялся такой адский гам и гомон, словно ад выпустил сразу на волю всех своих чертей. Вместе с тем все стадо мулов шарахнулось и понеслось вниз по долине, гонимое сотней бешено скачущих всадников, среди страшного содома, воя, свиста и криков, и прежде, чем Карлос и его люди успели даже сообразить, в чем дело, и мулы, и индейцы скрылись из виду.

Из всего стада мулов не осталось ни одного. — Будь она проклята, эта индейская двуличность! Это их подлое предательство! — воскликнул удрученный горем Карлос, ни минуты не сомневаясь, что это нападение было устроено его недавними друзьями вакое, у которых он приобрел этих мулов.

Это был далеко не редкий случай, что индейцы, выменяв у какого-нибудь сиболеро или торговца весь его товар, затем обкрадывали его, и нередко этому же торговцу приходилось вторично приобретать у тех же индейцев своих лошадей или мулов, которые были ими украдены у него.

— Каррахо! Я пропал! — воскликнул Карлос.

И действительно, не только все его надежды и расчеты рухнули, по и все трудности пути и все его собственные затраты пропали даром; он был теперь беднее прежнего, так как, вместе с остальным, коварные индейцы угнали и его собственных пять мулов. Даже в случае удачной охоты, ему не на чем будет увезти свои запасы шкур и мяса, и придется оставить их здесь.

Такие мысли волновали душу Карлоса в то время, как он отдавал распоряжение, чтобы волы были немедленно впряжены в повозки, а все имеющиеся в готовности шкуры, и вяленое мясо сложены в них. Надо было быть наготове на случай вторичного нападения, которое можно было ожидать в эту же ночь.

О сне теперь и думать было нечего! Карлос, Антонио и пеоны уже больше не ложились и, не смыкая глаз, просидели до самого рассвета.

ГЛАВА XIV

То была горькая ночь для бедного сиболеро, еще и потому, что он был обречен на полное бездействие. Что мог он сделать со своими тремя пеонами и Антонио против нескольких сотен враждебных ему индейцев? Защиты от своего правительства он также ждать не мог; кроме того, в душе его закипало чувство обиды при мысли, что ему придется вернуться, не солоно хлебавши, с пустыми руками, потеряв дажето, что имел; быть встреченным усмешками и обидными намеками.

Но Карлос не принадлежал к числу людей, которые легко покоряются своей судьбе: в уме его мелькнула мысль, что если он не может вознаградить себя за свою потерю, то все же может отомстить за себя. У вакое много врагов; он может пойти к панэе и предложить им свои услуги и услуг своих слуг; они будут рады пяти воинам, особенно рады его оружию. Он решил, как только рассветет, поехать в лагерь вакое и выложить им свою обиду, уличить их в предательстве и объявить им непримиримую вражду.

— Господин, — вдруг прервал его размышления Антонио, — а ты не заметил ничего странного вчера во время нападения?

— А что такое, Антонио?

— Не заметил ты, что большая часть этих негодяев была пешая?

--Да, правда! Это и я заметил! — сказал Карлос.

— Ну, так видишь ли, я не раз видал нападения, устраиваемые команчами, но они всегда были при этом все верхом.

--Возможно! Но что же из того?! Ведь это не команчи, а вакое. Правда, и они, подобно команчам, настоящие конные индейцы и никогда ничего не предпринимают пешие! Да, это верно! — задумчиво протянул сиболеро.

--А не слыхал ты, господин, среди всего этого шума и гама временами резкого, протяжного свиста?

--А ты слышал, Антонио? Ты это, точно помнишь?

--Конечно, господин, я в этом совершенно уверен.

--Так это, может быть, были панэе!.. Это свист панэе… Их условный крик… Неужели это были в самом деле панэе?.. И часть их были пешие… Это они часто делают, в расчете вернуться с набега конными… Да… да… возможно… К тому же и буйволы в последние дни целыми стадами неслись мимо нас с севера на юг, а вакое все это время охотились к югу от нашего стана.

В душе сиболеро вдруг произошел радостный переворот… Весьма возможно, что Антонио был прав, а он был несправедлив к вакое… С другой стороны, весьма возможно, что это все же были они и только ради обмана прибегали к свисту панэе; возможно, что часть из них были пешие, так как от их лагеря недалеко, и они знали, что найдут здесь своих мулов. Кроме того, и сами они ушли, и мулов угнали в сторону своего лагеря… Вероятно, когда он завтра явится к ним требовать объяснения их поступка, они постараются его уверить в том, что это были панэе.

Эти сомнения Карлос сообщил Антонио, но тот все же стоял за вакое.

— Будем надеяться, что это были не они! — сказал, наконец, молодой сиболеро, — я успел за это время полюбить их, и мне было бы очень обидно, если они сыграли со мной такую штуку… Как только рассветет, поскачу в их лагерь и объявлю им обо всем; быть может, они помогут мне отомстить похитителям, которые вместе с тем и их заклятые враги!

Едва только стало светать, как Антонио, все время не спускавший глаз с того места, откуда было угнано стадо мулов, различил на земле какой-то темнеющий предмет; он указал на него Карлосу, и они, осторожно выбравшись из своей засады, направились к тому месту. Перед ними в согбенном положении, лицом вниз лежал труп индейца; подле него была лужа крови; череп его был гладко выбрит, за исключением только длинного чуба на маковке, украшенного пестрыми перьями; лицо и грудь убитого были ярко раскрашены в знак того, что он находился на "военной тропеН.

Карлос нагнулся над трупом и, вглядевшись внимательно в него, решительно произнес одно только слово: панэе!

ГЛАВА XV

Сиболеро был рад, что его друзья вакое остались ему верны; при их содействии он мог надеяться вернуть хоть часть угнанных мулов. Он со своими людьми, конечно, примет участие в нападении вакое на панэе и даже предупредит друзей о приближении панэе, чтобы те не могли захватить их врасплох.

Это было тем более важно, что панэе после грабежа ушли именно в сторону лагеря вакое. Карлос решил немедленно скакать туда; он имел даже основание опасаться, что явится слишком поздно, и не предупредит их. Но все равно!

Оставив Антонио и пеонов охранять и защищать свой лагерь, Карлос вооружился ружьем и луком со стрелами и помчался по дороге, ведущей в стан вакое. Дорога эта ему была знакома, и хотя было еще почти темно, он не боялся сбиться. Но ехать ему надо было осторожно, чтобы не наскочить как-нибудь неожиданно на панэе, если последние еще не напали на вакое, а скрывались где-нибудь между холмами.

По пути он все время видел след громадного отряда панэе, частью конных, частью пеших, но самих их нигде не было видно. Вдруг отдаленные крики и свист донеслись до его слуха. Это, несомненно, был шум битвы; он пришпорил коня и, как ветер, понесся вперед, на вершину холма, откуда как на ладони был виден весь лагерь вакое и вся долина. Его глазам предстала страшная картина битвы; бой кипел; стрелы свистели в воздухе; окровавленные томагавки сверкали в утреннем тумане; длинные копья несли смерть врагу; сражались и конные, и пешие. Но ни грохота пушек, ни шума выстрелов, ни дыма здесь не было: люди схватывались и бились врукопашную, молча.

Сердце молодого сиболеро забилось жаждой подвига; он готов был помчаться в долину и присоединиться к дерущимся. Но вот панэе стали подаваться… Вот они побежали гурьбой и врассыпную и конные, и пешие; трое из их воинов мчались, уходя от погони, как раз по направлению холма, на котором он стоял. За ними гнались двое вакое. Сиболеро встал со своим конем за кусты и ждал, когда беглецы поравняются с ним, чтобы напасть на них, но в тот самый момент, как он собирался это сделать, за спиной самих беглецов раздался воинственный крик вакое, и на холм выскочили два конных воина. В одном из них Карлос узнал вождя этого племени. Тогда преследуемые придержали своих коней и видя, что преследующих только двое, приняли бой.

С первого же удара один из вакое пал, и вождь вакое остался один против троих. В этот момент прозвучал выстрел, и один из панэе свалился с лошади, остальные двое, недоумевая, откуда мог произойти выстрел, на мгновение растерялись. Этим воспользовался вождь и, налетев как вихрь, рассек надвое череп одному из них; тогда другой, очнувшись, вонзил свое длинное копье в спину уже проскакавшего мимо него вождя, но в тот же момент был сражен смертоносной стрелой молодого сиболеро.

А там внизу, в долине, все еще кипел бой; Карлос кинулся туда и вмешался в ряды вакое. Но теперь панэе потеряли уже значительное число своих лучших воинов и в паническом страхе бежали. Карлос преследовал их некоторое время, а затем у него родилось подозрение, что часть этих беглецов на обратном пути может напасть на его лагерь; движимый этой мыслью, он помчался туда.

Здесь он застал Антонио и своих пеонов, укрепившихся за баррикадой из телег, целыми и невредимыми и убедился, что панэе было теперь не до него, так как целые отряды их бежали мимо, но, очевидно, все были слишком озабочены своей собственной участью, чтобы думать о нападении на маленький лагерь сиболеро.

Убедившись, что его стану не грозит опасность, Карлос снова поскакал в лагерь победителей.

ГЛАВА XVI

Доехав до того места, на котором лежал убитый вождь вакое, он услыхал погребальную песню, плач и вопли индейцев, а подъехав ближе, увидел стоявших кольцом вокруг тела убитого спешившихся воинов вакое, певших свою печальную песню. Вновь прибывавшие с поля сражения воины, приближаясь к холму, слезали с лошадей и подходя ближе, затягивали ту же плачевную песню. Следуя их примеру, Карлос также спешился и подошел к крайней группе оплакивающих. Некоторые оглядывались на него с удивлением, другие, видевшие, что он принимал участие в битве, дружелюбно кивали ему или хватали за руку, а один старый индеец взял его под руку и, подведя к первым рядам плакальщиков, указал ему на труп вождя. Ни старик, никто другой из присутствующих не знали, что эта смерть не была новостью для Карлоса, который молча смотрел на убитого вождя, искренне сожалея о его преждевременной смерти.

Однако, кроме горя, удручавшего воинов вакое, их еще смущала тайна: перед ними лежали пять трупов, и из них ни у одного не был снят скальп! Что это могло значить? Как могли эти пять человек все поубивать друг друга? Кто-нибудь шестой должен был остаться в живых! Но кто же был этот шестой? Один из вакое и один панэе лежали в стороне от трех остальных, образовавших одну группу: покойный вождь, пронзенный копьем панэе, держал в своей окостенелой руке окровавленный томагавк, которым он рассек череп лежащего тут же панэе. Но кто же убил убийцу их вождя? Кто отомстил за смерть этого доблестного воина? Если это был какой-нибудь из панэе, то не может быть, чтобы он не снял скальпа с убитого вождя вакое, скальпа, который прославил бы его на всю жизнь. Если же это был кто-нибудь из вакое, то где же он? Кто он?

Прошло еще некоторое время, и вот все воины племени вакое — все, кто только остался жив, собрались вокруг трупа своего убитого вождя. Тогда один рослый, внушительного вида индеец сделал знак, приглашавший всех к вниманию, и заявил, что он желает говорить.

— Братья вакое, — начал он, — сердца наши наполнены скорбью вместо радости, какую нам доставила бы при иных условиях победа! Наши сердца удручены скорбью потому, что мы потеряли нашего отца, нашего брата, нашего возлюбленного вождя! Но у нас есть одно утешение: он не пал неотомщенным. Чья-то неведомая рука отомстила за него! Скажите, братья, кто из вас сделал это?

Наступило молчание, все присутствующие переглядывались, но никто не отзывался.

— Смотрите, братья, — продолжал тот же оратор, --убийца нашего возлюбленного вождя лежит у его ног, но с него еще не снят скальп. Кому из вас, друзья и воины, принадлежит по праву этот скальп? Пусть тот из вас, кому он должен принадлежать, выступит вперед и возьмет его!

Но и на этот раз никто не отозвался. Все крутом молчали. Молчал и сиболеро, потому что он не понимал, что говорил на своем родном языке оратор. Он догадывался только, что речь идет об убитом вожде и об его врагах, но и только.

— Доблестные люди, — снова продолжал оратор, — никогда не бывают хвастливы, но пусть тот доблестный воин, который сделал это дело, назовет себя, и вакое выскажут ему свою благодарность, свою признательность за то, что он отомстил за смерть их вождя!.. Братья, слушайте меня… Вы знаете, что у нас существует обычай избирать себе вождя из числа доблестнейших воинов нашего племени, и я предлагаю вам, братья, избрать его сейчас же, здесь, на этом самом месте, где пал наш доблестный вождь. Согласны ли вы, братья, воины вакое?

— Согласны! Согласны! — послышалось со всех сторон.

— Итак, тот, кому принадлежит этот скальп, отныне вождь племени вакое! — провозгласил оратор… — Кто же это, кого мы должны назвать своим вождем?

Но кругом царила мертвая тишина. Карлос стоял немного поодаль и наблюдал всю эту пеструю группу, не понимая, о чем так усиленно вопрошал оратор. Но вот один из стоявших подле него вакое, изъяснявшийся на ломаном испанском языке, передал ему в нескольких словах, в чем дело. Тогда Карлос собрался было скромно признаться в своем участии в этом деле, но вдруг один из стоявших в кругу вблизи трупа индейцев воскликнул:

— Зачем нам оставаться еще долее в неизвестности? Если скромность сковала язык тому доблестному воину, который совершил этот славный поступок, то пусть его оружие само ответит за него! Смотрите, ведь, стрела его еще сидит в теле убитого врага! По ней можно узнать ее владельца!

— Верно! Верно! — послышалось кругом.

Тогда говоривший подошел, выдернул стрелу из тела убитого панэе и показал ее всем. И едва только глаза присутствующих увидели эту стрелу, как из уст всех вырвалось невольное удивленное восклицание! Стрела была с металлическим наконечником! Ни у одного из вакое не было таких стрел; глаза всех невольно обратились теперь на молодого сиболеро. Все сознавали, что отомстил за их вождя этот бледнолицый юноша. Кроме того, в этот момент кто-то из воинов, осматривавший труп третьего панэе, увидел, что он пал от огнестрельной раны, а за спиной Карлоса еще висело его ружье. Теперь уже не оставалось сомнения, что мстителем был он.

ГЛАВА XVII

Десятки, сотни рук потянулись к нему; все хватали его за руку с выражениями признательности, с восхвалением его доблестей. Все просили его рассказать, как пал их вождь, что он и сделал через индейца, говорившего по-испански. Через него же он узнал, что вакое считают себя еще обязанными ему и своей победой, так как его ночной выстрел донесся до их лагеря, предупредив их об опасности, так что враги не застали их врасплох, как рассчитывали.

Вакое восторженно восхваляли Карлоса, и признательность их, казалось, не знала границ. Когда же общее волнение несколько улеглось, самый рослый индеец, видимо, присяжный оратор племени, снова заговорил, на этот раз обращаясь главным образом к Карлосу.

— Бледнолицый воин! Ты — тот, кто отомстил за смерть нашего вождя, ты сражался в наших рядах; ты был нам другом в беде! Мы не знаем неблагодарности, мы клялись здесь, что тот, кто отомстил за нашего павшего вождя, будет нашим вождем. Мы не знали тогда, что это мог быть белый воин; но все равно, мы не нарушим своей клятвы, а снова торжественно повторим ее!

— Повторим! Повторим! — словно эхо пронеслось в толпе краснокожих.

--До сегодняшнего дня мы никогда не называли своим вождем никого, кроме природного воина вакое. Но мы будем гордиться своим белым вождем, если этим вождем будешь ты! Мы еще раньше слышали о тебе от наших друзей команчей и знаем, что ты великий и доблестный воин; знаем также, что у себя на родине ты ничто. Но мы презираем твой народ рабов и тиранов! А к тебе обращаемся, как к брату и другу. Если ничто не связывает тебя с твоей неблагодарной родиной, оставайся у нас и будь нашим вождем!

Последние слова, словно морской прибой, прозвучали над толпой, переходя из уст в уста: "Оставайся у нас и будь нашим вождем! Н

Затем наступила мертвая тишина, и все стали ожидать ответа.

А Карлос не знал, что им ответить. Там, у себя, он был немногим выше раба, а здесь ему предлагали быть повелителем целого народа.

Эти вакое, хотя и дикари на вид, в сущности были благородные и доблестные воины. Они приняли бы в свою среду и его мать, и сестру… Но Каталина! Отказаться от нее навсегда… Да разве это было в его силах?! — и эта мысль решила его судьбу.

— Великодушные и благородные воины и братья, — сказал он, — я чувствую всем своим сердцем ту великую честь, какую вы оказываете мне, и хотя я у себя не в чести, но с родиной меня связывает одно звено; звено это — в моем сердце, и оно тянет меня вернуться туда!..

--Пусть так! Но если ты не будешь нашим вождем, то будешь навсегда нашим другом! И мы постараемся доказать тебе нашу благодарность иначе! — проговорил оратор при общем одобрении. — Мы все знаем, что ты пострадал от наших недругов, но мы отбили у них твоих мулов, и они все снова будут твои. Затем, побудь с нами хоть несколько дней; будь нашим гостем, и ты не пожалеешь об этом!

Карлос, конечно, согласился и остался у них, а неделю спустя караван из пятидесяти мулов с полным грузом буйволиных шкур и тасахо двигался по пустыне Llano Estacado к северо-западу; за караваном тянулись три повозки, запряженные волами, с краснокожими погонщиками, а за ними скакал на вороном коне владелец каравана Карлос сиболеро. Все эти мулы, с их ценным грузом, были даром благодарных вакое. Но это еще было не все: на груди у него была сумка, и в ней были не деньги, не драгоценные камни, а только пыль, да, золотая пыль… и это тоже был дар вакое.

ГЛАВА XVIII

На другой или на третий день после фиесты, то есть празднования Сан-Хуана, комендант давал холостяцкую пирушку своим близким друзьям; в том числе были оба падре, священник и щеголь Эчеварриа. После целого ряда мексиканских блюд полились рекой дорогие вина, которые полковник Вискарра, в качестве начальника местной таможни, получал в дар от крупных коммерсантов; тут были и мадера, и канарио, и херес, и педро де хименес, словом, добрые старые вина. Погреб полковника Вискарра недаром славился на весь Президио.

Разговор уже значительно развеселевшей компании вертелся исключительно вокруг женщин, и достопочтенные padre и сига, наравне с остальными, нимало не стесняясь, повествовали о своих любовных похождениях. В разговоре кто-то из присутствующих назвал имя Карлоса сиболеро, и при этом имени Робладо и Вискарра изменились в лице: у каждого из них были свои причины не выносить этого человека.

— Клянусь честью! — воскликнул Эчеварриа. — Это была величайшая дерзость, какую мне приходилось когда-либо видеть, даже и в республиканском Париже… Подумать только! Какой-то охотник, торговец буйволовыми шкурами и тасахо, немногим больше простого мясника, — и вдруг осмелился!..

— Непозволительная наглость! — вмешался Робладо.

— Да, но, по-видимому, молодая особа не приняла это за обиду! — вмешался в разговор молодой человек, сидевший на дальнем конце стола.

— Вы, вероятно, не могли этого видеть, дон Рамон Диас, — запротестовал Робладо. — А я был подле нее в этот момент и видел на ее лице выражение гадливости… (Робладо прекрасно знал, что он лжет), а ее отец…

— Ах, что касается отца, — продолжал дон Рамон, --то все видели, что он был рассержен! Это весьма понятно…

— А кто этот человек, о котором сейчас говорят? — осведомился кто-то.

— О, это превосходнейший наездник! Это и комендант подтвердит вам… Не правда ли, полковник Вискарра?

— Вы, кажется, проиграли ему в тот день порядочную сумму? — спросил коменданта священник.

— Не ему, — возразил спрошенный, — а тому субъекту, который, кажется, его друг. Говорят, что он Americano, то есть не он, а его отец! Всего лучше это известно падре.

--Да, да, — подхватил досточтимый монах. — Мне вся его история досконально известна. Его отец, действительно, был американец, попавший какими-то судьбами в эту долину и поселившийся здесь вместе со своей американкой, матерью этого Карлоса, той самой страшной старухой, которая возбуждала всеобщее внимание в день Сан-Хуана. Несмотря на все старания и усилия отцов миссии — обратить их в истинную веру, это не удалось, и вся эта семья так и осталась еретиками; мало того, здесь вообще существует предположение, что старуха в дружбе с нечистым. Так старый траппер и умер, как жил, — еретиком! И если бы не старый комендант, ваш предшественник, то бы давно уж эту семью еретиков мы изгнали из долины Сан-Ильдефонсо… Да, это опасные люди! — добавил падре, многозначительно взглянув на коменданта.

Затем разговор незаметно перешел на сестру сиболеро; при этом на лице коменданта тоже появилось тревожное выражение, и он поспешил перевести разговор на других местных красавиц. Речи собеседников становились все откровеннее и бесстыднее… Наконец, уже поздно, все мало-помалу стали расходиться по домам, а некоторых пришлось даже провожать; в том числе досточтимые "padreН и "сигаН возвратились домой в сопровождении солдат, поддерживающих их неверные шаги.

ГЛАВА XIX

По уходу гостей комендант и его закадычный друг, капитан Робладо, остались одни и продолжали беседовать за стаканом вина и гаванской сигарой.

— А как вы думаете, Робладо, она действительно дала ему повод?.. Мне кажется, что иначе он никогда не посмел бы! — заметил Вискарра.

— Я в этом совершенно уверен теперь; мало того, я знаю, что вчера ночью он виделся с ней. Когда я вчера проходил мимо их дома, то увидел человека, стоявшего у решетки сада, опершись на нее и как бы разговаривавшего с кем-то, находящимся у окна. Я принял его за одного из приятелей дона Амброзио, но подойдя ближе, увидел человека, закутанного в плащ, который, отойдя от решетки, вскочил на коня и ускакал. Представьте мое удивление, когда я узнал под ним того вороного жеребца, которого мы видели на фиесте под сиболеро… Тогда я зашел в дом и осведомился, дома ли дон Амброзио, на что мне ответили, что дон Амброзио на рудниках, а сеньорита легла спать и никого не принимает… Право, этому трудно даже поверить… Иметь своим соперником человека такого низкого происхождения; это просто даже смешно! — пренебрежительно заключил капитан Робладо.

— Ну, и что же вы думаете теперь делать, Робладо?

--О, я относительно своих планов могу быть спокоен, — ответил капитан, — за ней будут строже следить, так как я намекнул ее отцу… Ну, а в остальном вам известно, что мой магнит — ее прииски, а она — лишь приятное добавление к ним. Ха-ха-ха!.. А знаете, господин комендант, какая у меня явилась мысль?! Наши падре недолюбливают эту семью американцев; это ясно, и если церковь захочет вмешаться в это дело, нам легко будет избавиться от них… Отцы церкви легко могут изгнать их из пределов долины Сан-Ильдефонсо на том основании, что они — еретики. Не так ли?

— Да, конечно! — холодно отозвался Вискарра. — Они могут это сделать, но не забудьте, дорогой мой, что изгоняя его, придется изгнать и еще кое-кого, а это, признаюсь, для меня, по крайней мере, в настоящее время, не особенно желательно… Придется вырвать розу вместе с шипами!.. Впоследствии я, быть может, ничего не буду иметь против того, чтобы вырвать и розу, и шипы, и корни, но не теперь… Понимаете меня?.. Ха-ха!

— Да, кстати, полковник, добились вы какого-нибудь успеха? — осведомился Робладо. — Побывали там?

— Нет еще, дорогой мой, я выжидаю, когда этот сиболеро уберется с моей дороги! Он на этих днях предпринимает далекую экспедицию, чтобы охотиться на буйволов и надувать глупых индейцев, так что вы видите, querido camarado (дорогой товарищ), что нам спешить не к чему, и прежде чем наш сиболеро успеет вернуться, мы оба обделаем наши делишки без помех: вы станете владельцем рудников и россыпей, а я…

Легкий стук в дверь прервал речь коменданта.

Вошедший солдат доложил, что сержант Гомес просит позволения переговорить с полковником.

Вискарра приказал позвать сержанта и тотчас же спросил:

— Ну что, узнал?

— Так точно! Они живут в самом крайнем домишке на краю долины, в десяти милях от города; их всего трое: старуха, дочь и сын… При них живут три или четыре таньо (работника); есть немного скота: несколько волов и мулов. Но дня через три или четыре сын отправляется со всеми слугами, мулами и волами за Llano Estacado… У девушки есть возлюбленный, тот самый ранчеро, который ставил тогда такие большие ставки за сиболеро!

— Ах, дьявол! Я так и думал… Где он живет?

— Неподалеку от них; он богат и любим населением!..

— Хорошо! Можете идти, сержант, — проговорил Вискарра и, когда, сержант удалился, продолжал. — Как видите, для вас все хорошо, что же касается меня, то этот возлюбленный мне не по душе… Мне не хотелось бы впутываться с ним в какое-нибудь дело… А впрочем, еще не было случая, чтобы я потерпел фиаско!.. Покойной ночи, Робладо!.. Пора и нам спать! — заявил полковник, и оба собеседника разошлись по своим спальням.

ГЛАВА XX

Большинство ранчо и гасиенд, особенно богатых, из опасения набегов индейцев, были расположены по возможности ближе к городу, вдоль берега реки, ниже Сан-Ильдефонсо; еще ниже по реке ютились бедные ранчо, владельцы которых из-за своей бедности не так боялись пострадать от индейцев.

В полумиле от последнего из таких ранчо, на самом краю долины, ютилось в стороне, под скалами, маленькое небеленое ранчо, словно высеченное в самой скале утеса и едва заметное не только издали, но даже и вблизи. Ранчо это, кроме того, было скрыто высокой живой изгородью из стройных темно-зеленых колонн весьма обычного в этой местности вида кактусов, стоявших так плотно один к другому, что они представляли собой сплошную высокую зеленую стену, сквозь которую, через щели между кактусами, с трудом можно было увидеть что-нибудь. За этой зеленой стеной пряталось не только темное ранчо, но и веселый пестрый цветник. Немного в стороне стояли надворные постройки: навес для скота, хижина для слуг и стойло для лошади, да еще сарай для повозок. В настоящий момент все эти строения были пусты, и в самом ранчо находились только две женщины — мать и дочь. Это были мать и сестра Карлоса сиболеро. Маленькое ранчо было им унаследовано от отца. Жили они в этом доме с давних пор и жили одиноко; люди чуждались их, потому что они пришли неизвестно откуда, были чуждой крови и, сверх того, hereticos (еретики); поэтому население постоянно смотрело на них с суеверным страхом, особенно же в последнее время, когда у них почему-то явилось подозрение, что мать Карлоса pechicera (колдунья). В данный момент белокурая Розита сидела и ткала из сине-голубоватой пряжи rebosos, то есть женские шарфы или покрывала, неизбежная часть одежды каждой мексиканки. Никто во всем округе не умел ткать такие шарфы лучше Розиты, и на ее работу был постоянный спрос. Тут же сучила своими костлявыми пальцами голубоватую пряжу и старая мать Розиты, временами прерывая свою работу, чтобы выкурить трубочку punche. На очаге готовился их скромный обед.

Девушка то пела, и мелодичный свежий голос ее звучал ласково и приятно, то смолкала и задумывалась на время. "Шесть зарубок, — сказала она, — бедный, дорогой Карлос, уже шесть дней он в пути… Надеюсь, индейцы не обидят его… Как ты думаешь, мама? Н

— Не тревожься о нем! Худшие, злейшие враги, чем индейцы, остались у него здесь… и гасупино и креолы ненавидят нас! У-у… Испанские псы… им ненавистна кровь саксов!.. — пробормотала старуха.

— Не говори так, мама, — кротко заметила девушка, — у нас есть среди них и друзья!..

— Да что мне и друзья, и враги, когда мой славный мальчик, мой Карлос, здесь с нами, этот смелый духом и мягкий сердцем Карлос, который так нежно любит свою старую мать… Да, он любит эту странную старуху. Ха-ха-ха!..

— Ах, как бы я хотела, — сказала девушка, глядя на небольшую деревянную дощечку, висевшую на стене, — чтобы вся она была покрыта зарубками. А их всего только шесть… Только шесть дней, как он уехал, а как бы я хотела, чтобы он уже вернулся… Если ему посчастливится нынче, так он вернется богачом; у него на этот раз столько товара!

Старуха приподняла крышку на стоявшем на огне горшке и сказала:

— Нинья (дочь), guisado (варево, похлебка) готова, пора нам обедать, готовь скорее тортилья!

— Хорошо, матушка, сейчас! — отозвалась Розита, откладывая в сторону свою работу.

Тортилья, пресные лепешки, готовятся перед самым обедом или даже во время еды, так как их едят только горячими; готовить их нужно умело. Но по тому, как девушка принялась за дело, видно было, что она и в этом большая мастерица; за несколько минут она напекла их целую груду, после чего мать с дочерью приступили к обеду. По мексиканскому обычаю, guisado ели из одной общей латки, без ложек, вилок и ножей, а с помощью тех же тортилья, которые, свернутые в трубку, служат ложками и вилками; мясо же при варке заранее режется небольшими кусками для того, чтобы можно было обходиться без ножа.

Едва только они кончили свой скромный обед, как со двора донесся лязг сабель и топот копыт.

— Что бы это значило?! — воскликнула Розита, прислушиваясь к звукам, доносившимся через открытую дверь комнаты.

— Это солдаты! — сказала она и подбежала к двери, затем выбежала в цветник и стала сквозь щели в живой изгороди смотреть на дорогу. Она не ошиблась: это, действительно, были солдаты, уланы; они ехали по два в ряд, и наконечники их длинных пик весело сверкали на солнце.

Но вот они поравнялись с их ранчо и выстроились в ряд на дороге, лицом к их дому, всего в каких-нибудь ста шагах от живой изгороди. Что это могло значить? Здесь, на этот проселок, отходивший в сторону от большой дороги, солдаты никогда не заезжали.

Что же заставило их на этот раз уклониться от обычного пути? Но вот от фронта отделился один, судя по белому султану на кивере и золотым эполетам, офицер; он подскакал к самой изгороди и, приподнявшись на стременах, заглянул поверх изгороди в сад. Розита сразу узнала это лицо, хотя видела его только однажды: это был тот самый офицер, который на фиесте так нагло вперился в нее глазами. Это был комендант, полковник Вискарра.

ГЛАВА XXII

Полковник видел перед собой Розиту, стоявшую сначала посреди цветника, затем направившуюся к дому. Она хотела уже войти в него, но остановилась на пороге, чтобы отозвать Сиболо, громадную овчарку, свирепо лаявшую на чужого и готовую в любую минуту кинуться на него. Послушная голосу своей молодой хозяйки, собака, ворча и рыча, вернулась в сени, видимо, недовольная тем, что помешали испытать ее зубы на незваном госте.

— Благодарю вас, прекрасная сеньорита, что вы защитили меня от этого зверя! — проговорил полковник, — я желал бы, чтобы его зубы были единственной вещью, которой мне приходилось бы опасаться здесь, в этом доме!

— Чего же вам еще опасаться, сеньор? — спросила девушка с недоумением.

— Ваших глаз, красавица! Они в сто раз опаснее зубов вашей собаки и уже ранили меня.

— Кабальеро, — проговорила обиженно Розита, — вы, конечно, не за тем приехали сюда, чтобы посмеяться над бедной девушкой! Позвольте же спросить вас, какое дело привело вас сюда?

--Дело? Дела у меня, собственно, здесь нет никакого, кроме желания увидеть вас! Ах, нет! Не уходите, молю вас! В сущности, у меня есть дело, то есть, скорее просьба к вам… Меня мучает жажда, и я остановился здесь, чтобы напиться! Надеюсь, вы не откажете мне в чашке воды, прекрасная сеньорита?

Понятно, Вискарра вовсе не испытывал жажды, но это было сказано только для того, чтобы помешать девушке прервать, видимо, не совсем приятный для нее разговор.

Не сказав ни слова, Розита пошла в дом и через минуту вернулась с большой круглой чашкой воды, которую и подала всаднику, подъехавшему к калитке; прислонившись к изгороди, девушка стала ждать, когда тот возвратит ей чашку.

Из приличия и просто для вида, Вискарра отпил несколько глотков, а остальное выплеснул на траву, после чего протянул чашку девушке; та потянулась, чтобы взять ее, но он, удерживая чашку, впился в нее пристальным, горящим взглядом.

— Прелестная сеньорита, — сказал он, — не разрешите ли вы мне поцеловать эту хорошенькую ручку, которая была так добра ко мне?

— Сеньор, пожалуйста, отдайте мне чашку!

— Не раньше, чем я заплачу за труды! Надеюсь, вы не откажетесь принять это! — и он кинул в чашку золотую унцию.

— Нет, сеньор, я не могу принять платы за то, что не больше чем моя обязанность! — проговорила, краснея, Розита. — Я ни в коем случае не возьму ваших денег!..

— Но раз вы уже взяли мое сердце, то почему не взять и это?

— Я прошу вас, сеньор, вернуть мне чашку!

— Хорошо, но не иначе, как с тем, что в ней…

— Ну, в таком случае, вы можете ее оставить себе! — сказала девушка и повернулась, чтобы уйти.

— Нет, сеньорита! Не уходите, я имею к вам еще одну просьбу! Вот ваша чашка, видите, я вынул монету! Простите, Бога ради, что я осмелился предложить вам это! Я попросил бы теперь у вас огня для моей сигары!

Розита взяла из рук его чашку и пошла в дом, чтобы принести ему огня. Спустя минуту она вышла, неся несколько красных угольков на маленьком подносе. Подойдя к калитке, она с удивлением заметила, что Вискарра сошел с коня и теперь привязывал его к столбу у калитки. Когда она, недоумевая, подала ему огонь, он сказал: "Я утомился от езды. Могу я попросить вас, сеньорита, разрешить мне отдохнуть несколько минут под вашим кровом и укрыться от этих палящих лучей солнца? Н

Несмотря на то, что эта просьба была совсем не по душе молодой девушке, ей не оставалось ничего иного, как только ответить утвердительно. В следующий момент, бряцая шпорами и саблей, комендант переступил порог скромного ранчо. Розита молча последовала за ним, а старуха даже не взглянула на него, когда он вошел. Только собака, сердито рыча, обошла вокруг него, злобно сверкая глазами, но, послушная голосу девушки, снова улеглась на свое место у дверей.

Однако комендант чувствовал себя не совсем удобно; по-видимому, ему здесь совсем не были рады. Впрочем, он мало заботился о том, что чувствуют или думают такие мелкие людишки, и потому расположился на скамейке так же бесцеремонно, как у себя дома, и некоторое время молча сидел и курил. Тем временем Розита села опять за свою работу и продолжала работать, как будто в комнате кроме нее не было никого.

— Ах, как это интересно! — воскликнул Вискарра, делая вид, что внимательно следит за работой девушки. — Это будет reboso? Не правда ли? И вы можете окончить его в один день?

— Да, сеньор! — лаконично ответила Розита.

— Эта нитка у вас бумажная?

— Да, сеньор! — последовал такой же ответ.

— И вы сами натягиваете все эти нити?

— Да, сеньор!

— Право, это очень искусно!.. А как вы думаете, красавица Розита, могли бы вы научить меня этому искусству?

Услышав имя своей дочери в устах этого незнакомца, старуха вдруг подняла голову и сверкнула на него глазами, смерив его взглядом с головы до ног. Девушка тоже посмотрела на него с недоумением.

— Нет, право, я не шучу, — продолжал Вискарра, — не могли бы вы научить и меня этому полезному ремеслу?

— Нет, сеньор! — ответила Розита.

— Почему же нет? Право, я уж не так глуп… Да и это вовсе уж не так хитро… — при этом он нагнулся над станком и, придвинув свое лицо совсем близко к лицу девушки, произнес страстным шепотом: — Прекрасная Розита, я люблю вас! Один только поцелуй! Только один! — затем, прежде чем Розита успела отшатнуться, он порывистым движением привлек ее к себе и запечатлел на ее устах страстный поцелуй.

Девушка вскрикнула, но в то же время кто-то вскрикнул еще громче, еще яростнее и злее, и старуха, выскочив из своего угла, впилась своими цепкими, как когти хищной птицы, пальцами в горло нахала.

— Прочь, прочь! — кричал Вискарра, стараясь вырваться из когтей старухи. — Прочь! А не то моя сабля положит конец твоей проклятой жизни!

Но теперь его держали не одни когти старухи, а и зубы громадного Сиболо!

— Эй, сержант Гомес!.. Измена! На помощь! Эй, тысяча чертей, отгоните эту собаку! Сюда, Гомес! Где твои пистолеты!.. Застрели сейчас же проклятого пса!.. — кричал смелый полковник, отбиваясь саблей от собаки и поспешно отступая к калитке.

При содействии сержанта ему удалось, наконец, вскочить в седло. Гомес выстрелил по собаке из обоих пистолетов, но пули его пролетели мимо, не задев никого. Сиболо угомонился и пошел на свое место, но до слуха коменданта донесся серебристый, смех прекрасной еретички.

Не опасайся он стать посмешищем в глазах своих подчиненных, он готов был бы приказать им взять приступом маленькое ранчо и убить злющего пса; но вместо того отдал приказание уланам вернуться в город и, передав команду сержанту, поскакал во весь дух впереди отряда.

По дороге ему встретился молодой всадник в голубой manga, ехавший в направлении ранчо, и Вискарра узнал в нем молодого ранчеро дона Хуана. "Этот, конечно, едет теперь тудаН, — подумал полковник, и злоба закипела в нем с удвоенной силой. Всю дорогу, до самого Президио он немилосердно хлестал свою лошадь, вымещая на ней свой гнев и досаду.

ГЛАВА XXIII

Как только шум и лязг оружия за оградой ранчо стихли, Розита подошла к изгороди и посмотрела: уланы и полковник были уже далеко.

— Ну, поди сюда, мой добрый пес! — позвала девушка, обращаясь к собаке, — я угощу тебя кусочком тасахо (tasajo — вяленое буйволиное мясо). Надеюсь, ты не ранен… Трусы! Даже старая женщина и собака могут заставить их бежать! Будь здесь мой Карлос, не то бы еще было! — Вдруг Розита прервала свою речь и прислушалась; с дороги снова доносился конский топот. На этот раз сердечко девушки забилось радостно: она поспешила к изгороди и увидела, что не ошиблась в своем предположении.

— Buenos dias, Розита! — раздался веселый, ласковый голос.

— Buenos dias, дон Хуан! — отозвалась она.

— Ну, как здорова сеньора, ваша мать?

— Благодарю, здорова, как всегда… Ах, дон Хуан, вы не встретили сейчас доблестных солдат? Ха-ха-ха!

— Да, и сам комендант несся впереди с таким видом, словно он только что вырвался из когтей апачей. Неужели солдаты были здесь? Случилось что-нибудь? — расспрашивал ранчеро.

На это Розита рассказала ему о посещении Вискарра, но утаила от него нахальное поведение коменданта и сорванный им поцелуй. Она сделала это, зная горячий нрав своего возлюбленного и опасаясь, чтобы он из-за нее не впутался в какую-нибудь скверную историю.

Но и того, что узнал от нее дон Хуан, уже было достаточно, чтобы возбудить в душе его опасения. Зачем приезжал сюда комендант? Как он отыскал это ранчо? Кто показал ему сюда дорогу?

Однако своих опасений он не высказал Розите и, следуя ее приглашению, поставил свою лошадь под навес, а сам пошел с ней в дом, где девушка занялась привычной работой, а дон Хуан получил разрешение помогать ей, развязывать случайно завязавшиеся узлы, распутывать захлестнувшуюся нитку. Сиболо улегся у ног гостя и весело махал хвостом, словно одобряя его присутствие в доме.

ГЛАВА XXIV

Вернувшись домой, Вискарра прежде всего потребовал себе вина. Он пил много и жадно, словно желал утопить в вине свою досаду и обиду. Да, обиду! Он, считавший себя непобедимым, был не только отвергнут, но и осмеян и, что всего хуже, не знал теперь, как ему быть дальше. Повторить еще раз свое посещение было бы столь же неудобно, сколь и бесполезно; очевидно, ему не удалось тронуть сердце красавицы; она была так непохожа на всех других, а это-то и прельщало его. Итак, отправиться еще раз к ней было невозможно. Но где же в таком случае мог он ее увидеть? Она почти никогда не бывала в городе, не посещала никаких общественных увеселений, особенно в отсутствие брата. Однако и оставить это дело так тоже было не в натуре Вискарры; кроме того, в нем еще говорила ревность, ревность к этому молодому ранчеро — дону Хуану. Пособить его горю мог только более опытный в любовных делах Робладо, и полковник послал сержанта за ним.

Тот не замедлил явиться на зов, так как и сам нуждался в помощи коменданта.

Капитан сделал предложение красавице Каталине, и дон Амброзио дал ему свое согласие, но, к немалому их удивлению, молодая сеньорита, хотя и не сказала решительного "нетН, однако под предлогом, что она еще не расположена к замужеству, просила повременить, не торопить ее с решением, на что дон Амброзио согласился. Отсрочка вовсе не входила в расчеты Робладо; он слишком торопился приобрести законные права на приданое Каталины и хотел поспешить с брачной церемонией, чтобы покончить с этим делом раньше возвращения сиболеро.

Как только явился Робладо, комендант изложил ему свое дело, рассказав весь свой инцидент без утайки.

— Да! — протянул капитан. — Вы, полковник, не так взялись за дело… Вам совсем не следовало ездить туда, в их совиное гнездо.

— Но где же мог я ее увидеть?

— Да хотя бы вот здесь, у вас!

— Ах, нет, Робладо, она бы никогда не согласилась прийти ко мне!

— Ха-ха-ха! — засмеялся Робладо. — Разве вы не слыхали о славных посредницах.

--Слыхал, но признаюсь, никогда ими не пользовался!

— Ну, так попробуйте теперь! А если из этого ничего не выйдет, то я вам укажу другое средство!..

Затем приятели принялись разрабатывать подробно свой план действий, так что оставалось только одно: привести его в исполнение.

Немного погодя план действительно был выполнен, — но, увы, привел к совершенно иным результатам, чем те, каких от него ожидали. Та особа, которая приняла на себя роль свахи, вскоре завязала сношения с Розитой, но успех ее предприятия был такой же, как и успех самого Вискарры. Едва только намерения этой особы стали ясны Розите, как та тотчас же сообщила о них матери, и старуха так вцепилась в эту пособницу, что та ушла едва живая из ее когтей и из зубов страшного Сиболо, всегда являвшегося на помощь своей старой госпоже.

Конечно, пострадавшая искала бы законного возмездия со своих обидчиков, если бы она не боялась огласки; теперь же ей волей-неволей приходилось молчать.

ГЛАВА XXV

— Ну, Робладо, какое же другое средство можете указать теперь? — спросил Вискарра своего друга и советника.

— Это средство — сила: захватите несколько человек из своих людей, отправьтесь туда ночью и похитьте райскую птицу! Что же проще? С этого следовало бы и начать… Вы не бойтесь; эти особы весьма скоро примиряются со своим положением. Я ручаюсь за это.

— А если нет?

— Хотя бы и так? Чего вам опасаться?

— Об этом станут говорить!

— Ба!.. Вы робки, комендант!.. Все это можно сделать ночью, у вас в квартире немало комнат, куда никто не имеет права входить; есть даже комнаты без окон… Людей выберите надежных. На всякий случай не забудьте, что полдюжины унций сумеют привязать языки полудюжины солдат. В сущности, это не труднее, чем украсть сорочку!..

Но Вискарра не решался одобрить этот план и не потому, что он считался с чувствами своей будущей жертвы, о нет, — об этом он не думал даже, — но его удерживала от исполнения проекта трусость!

Да, трусость! Хоть он, конечно, не опасался, что ему придется поплатиться за это, — здесь, в Президио, его власть была так велика, что он при желании под самым пустым предлогом мог приговаривать людей к смерти, и потому он не боялся мщения ни родных ее, ни ее возлюбленного, — но чего он боялся и не без основания, так это молвы, слухов, скандала, боялся, что об этом станут говорить, что это может дойти до вице-короля. А там, он знал, скандала не простят. Подобные проделки и даже худшие, конечно, не встречали порицания в высших правительственных сферах, но лишь тогда, когда они оставались в тайне. А раз получив огласку, они не могли быть терпимы; этой-то огласки и боялся комендант. Он сильно сомневался, чтобы это дело можно было сохранить в тайне: кто-нибудь из участников предприятия мог легко проболтаться и выдать его с головой. Правда, это будут его же люди, его солдаты, с которыми он волен будет сделать все, что захочет. Но ведь и наказать-то можно будет лишь после того, как беда уже случится!

Помимо того, у девушки был брат и возлюбленный, и оба не из робких. А эта старая фурия, колдунья?.. Этих не заставишь молчать; все улики будут у них в руках. И посещение им ранчо, и поручение свахе, и мало ли еще что…

— Нет, надо придумать что-либо другое! — воскликнул он. — Ну-ка, Робладо, пошевелите мозгами… Ведь вы на эти дела мастер!..

— Придумал! — вдруг воскликнул приятель коменданта после довольно продолжительного молчания. — На этот раз придумал нечто такое, чего лучше даже желать нельзя.

И перегнувшись через стол, Робладо шепотом рассказал Вискарре придуманный им план. На этот раз комендант остался, видимо, доволен; он радостно потирал руки, расхаживая взад и вперед по комнате.

— Я не замедлю осуществить ваш план! Чего медлить? — воскликнул он. —Давайте приступим сейчас же к этому забавному маскараду! Ха-ха-ха!

ГЛАВА XXVI

Не прошло и суток со времени последнего разговора коменданта с его закадычным другом, капитаном Робладо, как по городу разнесся слух о набеге индейцев. Говорили, что Indios-bravos (дикие кочевые индейцы), апачи, юта или команчи, какие именно, не было еще установлено, появились не только в долине, но даже в самих окрестностях Президио, в полном военном уборе, что, конечно, свидетельствовало об их недружелюбных намерениях.

Вскоре разнесся слух, что индейцы напали на пастухов, пасших свои стада на нагорной равнине вблизи города. Пастухи успели бежать, но собаки их были перебиты, и большое число овец угнано в горы.

Теперь уже утверждали с уверенностью, что индейцы эти были юта, охотившиеся в последнее время к востоку от реки Пэко; пастухи видели их своими глазами и по рисунку татуировки узнали в них юта.

Ночью того же дня, когда было совершено нападение на пастухов, очень значительное число скота было угнано с пастбища одной из пригородных ферм, расположенных ближе к южному краю долины.

Вскоре увидели индейцев, угонявших стадо, но все были до того напуганы, что рады были унести ноги и запрятаться в крепких строениях фермы.

До сих пор еще ничего не было слышно об убийствах и похищениях, что, впрочем, объяснялось тем, что им не было оказано сопротивления. Нападений на жилье также еще не было, но, быть может, потому, что индейцев была небольшая кучка. С часу на час они ожидали прибытия остальных, чтобы приступить к более крупным грабежам и бесчинствам.

Все население города и долины было крайне взволновано и напугано; живущие в более или менее отдаленных от Президио ранчо заколачивали свои дома и бежали в город. Крупные гасиенды заколачивались ставнями, баррикадировались, как только начинало темнеть, а обитатели их вооружались, ежеминутно ожидая нападения, совершенно готовые оказать сопротивление.

Ужас жителей был тем более велик, что за последние годы они ничего не слыхали об индейцах, и этот внезапный набег захватил всех врасплох, являясь совершенной неожиданностью. Опасения же их были вполне естественны: все хорошо знали, что индейцы во время своих набегов не щадили никого, кроме молодых и здоровых женщин, которых уводили к себе в плен, обращая в рабов.

Комендант проявлял чрезвычайную энергию: во главе своих улан он предпринимал почти беспрерывные разъезды, рассылал повсюду патрули, предписывал младшим офицерам рекогносцировки. На углах улиц и на придорожных столбах были вывешены предписания о том, чтобы жители в ночное время не покидали своих домов, чтобы они баррикадировали свои двери и тому подобное. И жители невольно дивились распорядительности и энергии нового коменданта, сравнивая его с предшественником, который в подобных случаях запирался со своими солдатами в стенах гарнизонных казарм и не высовывал оттуда носа до тех пор, пока последний индеец не покидал долины.

Так как на этот раз индейцы появлялись только ночью, то было основание думать, что их была небольшая кучка, иначе они совершали бы свои нападения и днем.

Менее других боялись индейцев мать и сестра Карлоса. В их убогом ранчо грабителям нечем было поживиться; кроме того, большинство краснокожих имело дела с Карлосом, и все знали и любили его, поддерживая с ним дружеские отношения; он же говорил им, что в долине Сан-Ильдефонсо живет его мать и сестра. Далее индейцы знали, что он американец, а в те годы краснокожие не питали ненависти к американцам, они ненавидели, главным образом, мексиканцев и испано-американцев.

Время от времени к матери и сестре Карлоса заезжал его друг дон Хуан и каждый раз уговаривал обеих женщин переехать к нему в его большое ранчо, где они были бы в полной безопасности под его защитой и защитой его многочисленных пеонов. Но старуха только смеялась над его опасениями, а Розита имела другие причины отклонять его любезное предложение.

Прошло три или четыре дня с того времени, как распространились первые слухи об индейцах.

Вечер клонился к концу. Розита и ее мать только что сложили свою работу и собирались ложиться спать, как вдруг кто-то громко стукнул в запертую уже дверь. Сиболо разом вскочил и с бешеным лаем кинулся к двери. Невзирая на это, старуха, не знавшая страха, не спросив даже, кто стоит за дверью, отодвинула засов и отворила дверь. В тот же самый момент дикий вой индейцев огласил ранчо, и сраженная ударом какого-то тяжелого предмета по голове старуха рухнула наземь, тут же у порога. Разбойники ворвались в комнату и, схватив обезумевшую от страха девушку, выволокли ее за ограду и, привязав к спине мула, увезли с собой.

Захватив с собой кое-что из более ценных предметов, разбойники подожгли ранчо и поспешно удалились.

Розита видела объятую пламенем крышу своего дома, видела распростертую на пороге бесчувственную мать и с душераздирающим воплем билась в руках злодеев, стараясь порвать веревки. Но все было напрасно; эти люди не знали ни жалости, ни сострадания…

— Мать моя! Мать моя! Что будет с моей несчастной матерью! — воскликнула девушка и лишилась сознания.

Почти одновременно с нападением на ранчо сиболеро, или немного спустя, индейцы появились и у ранчо дона Хуана, но побыв под окнами и у дверей и пустив несколько стрел над крышей, удалились.

Озабоченный участью своих друзей дон Хуан, не дав себе времени оседлать лошадь, вышел из дома, как только индейцы удалились, и поспешил к ранчо Карлоса сиболеро. Не успел он пройти половину пути, как пламя над кровлей знакомого дома бросилось ему в глаза, оледенив кровь в его жилах. Однако он не остановился, а со всех ног побежал в направлении пожара, решив или спасти Розиту, или умереть.

Спустя несколько минут он был уже у горящего ранчо, на пороге которого, к немалому своему ужасу, увидел бесчувственное тело распростертой на полу старухи; крыша над ее головой была уже объята пламенем; еще минута — и она была бы погребена в горящих развалинах.

Вытащив ее в сад, он стал звать Розиту, но никто не отзывался ему; видя, что ее нигде нет, он вернулся к ее матери, опустился перед нею на колени и удостоверился, что она еще жива. Смочив ей губы и голову водой, он увидел, что несчастная женщина подает признаки жизни, так как была только оглушена ударом. Тогда дон Хуан поднял ее на руки и с этой ношей на руках вернулся в свой дом.

На следующее утро, когда весть о ночном нападении индейцев на ранчо сиболеро разнеслась по городу, вселяя ужас и страх в сердца жителей, сам комендант с большим отрядом улан торжественно проскакал по городу и выехал по следам индейцев.

Еще задолго до наступления ночи уланы вернулись с обычным донесением: «Los barbaros no pudimos alcan-zar (мы не могли настигнуть дикарей)».

Они рассказывали, что дошли по следу индейцев до реки Пэко в том месте, где индейцы переправились через нее, затем двинулись дальше по направлению Llano Estacado.

Это последнее известие успокоительно подействовало на умы, так как было основание думать, что раз индейцы двинулись в ту сторону, то их грабежам и бесчинствам пришел конец и что теперь можно будет вздохнуть свободно.

ГЛАВА XXVII

Начинало только вечереть, когда Вискарра со своими уланами, веселыми и сияющими, словно возвращавшимися с парада, вернулся в город и торжественно прогарцевал впереди своего отряда по главным улицам Сан-Ильдефонсо.

Спустя не более часа по той же дороге, по которой прошли блестящие уланы, продвигалось другое шествие или, вернее, караван вьючных мулов, несколько повозок, запряженных волами, а впереди — всадник на прекрасном вороном коне, владелец этого «atajo» (каравана), Карлос сиболеро.

Еще пять миль по этой пыльной дороге, и он будет у ворот своего дома. То-то обрадуются его мать и сестра! Они ждут его не раньше, чем через месяц или полтора и уж, конечно, не ожидают такого богатого каравана…

Розита получит новое платье, не какое-нибудь грубое шерстяное, а настоящую шелковую юбочку и атласные туфельки, как у богатых сеньорит, и нарядную manta. На следующей фиесте на ней будут дорогие чулки, и она будет под стать этому славному дону Хуану… А его старая мать будет пить чай, кофе или шоколад, словом, что только пожелает. Да, и вместо старого ранчо он построит новое, а старое обратит в конюшню для лошадей. Скоро он будет богат, и его будут звать, не Карлос сиболеро, а дон Карлос и что тогда помешает ему просить руки Каталины? Ведь дон Амброзио еще не так давно был такой же бедняк, как он. Они были соседями, и в детстве он и Каталина всегда играли вместе! Да и по происхождению он, Карлос, нисколько не ниже, а "даже выше этого дона АмброзиоН. Увлеченный этими мыслями, он хотел было скакать вперед, но решил:

"Нет, я останусь с караваном: они подумают, что это не мое, что со мной едет какой-нибудь богатый попутчик; они не поверят даже такому счастью! Вот будет радость!..Н Но что это? Отсюда ранчо должно уже быть видно, то есть не само ранчо, а его зеленая ограда, а вместо него, Боже правый, виднеется столб черного дыма! Порывистым движением он разом осадил коня, а в следующий момент всадил ему шпоры в бока и понесся, как стрела. Вот он у ограды, соскочил с коня и вбежал в сад.

Следом за ним направился и караван. Антонио спешит в цветник, но здесь, вместо ранчо, стоят обгорелые дымящиеся стены, и на скамейке не то сидит, не то лежит его господин, низко свесив голову на грудь и спрятав лицо свое в судорожно сжатых кулаках.

Шаги Антонио заставили его очнуться.

— Моя мать! Сестра! — простонал он и снова опустил голову, точно пришибленный этим страшным неожиданным ударом.

ГЛАВА XXVIII

Некоторое время Карлос оставался в этом положении, как бы не имея силы подняться и предпринять что-нибудь.

Но вот чья-то дружеская рука опустилась на его плечо. Он поднял голову и увидел перед собой дона Хуана, такого же взволнованного и убитого горем, как и он сам.

Почти бессознательно сорвались с его губ слова:

— Моя мать? Сестра?

— Твоя мать в моем доме, Карлос! — отвечал ранчеро.

— А Розита?

Молодой ранчеро молчал, но слезы стояли у него в глазах.

— Говори! — воскликнул Карлос. — Я должен знать все, даже самое худшее… Она умерла?

— Нет, нет! Я не думаю, что она умерла!

— Ее похитили! Увезли!.. Да?

— Да, я так думаю!

— Кто? Кто мог это сделать?

— Индейцы!

— Ты в этом уверен, что это индейцы?

— Я сам их видел… и твоя мать…

— Что моя мать?

— Она жива. Она встретила их на пороге своего дома, но ударом по голове ее сшибли с ног; она лишилась чувств, потеряла сознание и что было дальше, не знает.

— А Розита?

— Ее никто не видел, но ее, наверное, похитили индейцы…

— И ты совершенно уверен, что это были индейцы? — снова особенно настойчиво переспросил сиболеро.

— Да как же, — ответил дон Хуан, — они почти одновременно напали и на мой дом, а перед тем угнали мой скот… Мы были настороже, и заметив их приближение, один из моих людей успел предупредить меня. Мы заперлись и готовы были обороняться, но они, убедившись, что не захватили нас врасплох, вскоре удалились. Беспокоясь о твоих, я почти следом за ними вышел из дома и поспешил сюда; здесь я застал дом в огне и твою мать, лежащей на пороге в бессознательном состоянии. Розиты же не было нигде! — и слезы полились градом из глаз молодого ранчеро.

— Полно, дон Хуан! Я вижу, ты был другом и братом для моих родных и для меня. Верю, что тебе так же тяжело, как и мне! Но не будем плакать как женщины, а будем действовать как мужчины… Дадим себе слово не знать отдыха, не сомкнуть глаз, пока не вернем Розиту или не отомстим за нее!.. Теперь расскажи мне все, что было слышно об индейцах, — продолжал Карлос, — все до мелочей. Мне это нужно знать!

Дон Хуан передал все, что ему было известно, а также и то, что войска и сам комендант выказали большую энергию и распорядительность в данном случае; сообщил также, что когда он, дон Хуан, предложил коменданту присоединиться со своими людьми к его отряду, то Вискарра отказал ему под предлогом, что они будут только мешать его солдатам действовать, как нужно.

— Он отказал тебе?

— Да! Впрочем, это неудивительно: он имеет против меня зуб с тех пор, как я выиграл у него тогда такую большую сумму!

— А почему ты хотел присоединиться к его отряду?

--Я думал, что могу напасть на след твоей сестры, а если нет, так хоть на след моего скота, так как ведь это мой скот угнали индейцы. Я хотел было собрать охотников и попытаться нагнать индейцев, но все так напуганы, что желающих не нашлось. Но теперь, когда ты вернулся, нам никого больше не надо.

— Моли только Бога, чтобы не было поздно! Впрочем, нет! Ведь, они были здесь вчера ночью, около полуночи, как ты говоришь. А за это время не было ни дождя, ни ветра. След будет совсем свежий. Ах да, где Сиболо?

— Он теперь у меня в доме; всю ночь и сегодня утром его не было; мы его искали и не могли найти, а теперь мои люди нашли его здесь у ранчо, всего в грязи и крови, негодяя ткнули его копьем; вероятно, индейцы захватили его с собой, но он убежал от них.

— Хм, все это странно! Ах, бедная моя Розита, где-то ты теперь? Увижу ли я тебя когда-нибудь! Нет! — вдруг воскликнул сиболеро. — Нет, я найду тебя, где бы ты ни была!.. Но теперь уже стемнело! — обратился он к дону Хуану, — сегодня мы уже ничего не сможем сделать, а потому прошу тебя, дон Хуан, отведи меня к ней… к моей матери!

Решено было поутру еще до рассвета тронуться в путь по следам похитителей. Едва начало брезжить, как и люди, и лошади, и оружие, и даже съестные припасы — все было в полной готовности, и можно было тронуться в путь.

Весь вопрос заключался в том, чтобы успеть нагнать похитителей. Очевидно, их было немного, иначе они никогда не покинули бы долины с такой незначительной наживой, и потому, если нагнать их прежде, чем они соединятся со своими единоплеменниками, их легко было одолеть и заставить вернуть свою пленницу. Карлос всю ночь просидел, не раздеваясь, у постели своей матери, которая, хотя и оправлялась понемногу, но была еще очень слаба вследствие потери крови, и временами бредила. Молодой сиболеро сидел молча и неподвижно, погруженный в глубокое раздумье. На обратном пути он встречал и апачей, и команчей, но и те, и другие относились к нему дружелюбно, были, видимо, совершенно миролюбиво настроены и не упоминали даже о Сан-Ильдефонсо; кроме того, это были громадные отряды по нескольку сотен человек.

Ночь подходила к концу, и Карлос стал прощаться с матерью; та приказала ему подойти ближе и наклониться над ней, так как ей трудно было говорить громко.

— Сын мой, знаешь ли, каких индейцев тебе надо преследовать? — спросила она.

— Нет, матушка! — с недоумением отвечал он.

— Эти индейцы носят бороды и украшают свои пальцы драгоценными камнями!

— Что вы, матушка! Какие же индейцы носят бороды! Бедная матушка, — обратился он к дону Хуану, — этот удар не прошел ей даром: он повлиял на ее рассудок.

— Ну, так иди по следу, сын мой, — продолжала больная, — быть может, след наведет тебя на них! — Затем она заставила его наклониться еще ближе и шепнула ему что-то на ухо.

— Как, матушка? Неужели ты думаешь?..

— Я только подозреваю… Я имею основание подозревать. Но ты иди по следу. Это всего вернее… Иди по следу и убедись сам. Но обещай мне одно: не будь слишком тороплив!

— Не бойся, матушка, я скоро вернусь к тебе. Храни тебя Бог! Прощай! Нам пора!

Спустя несколько минут целый отряд людей верхами и мулов с поклажей выехал со двора дома дона Хуана. Карлос и дон Хуан ехали впереди.

ГЛАВА XXXIX

В пяти милях от ранчо дона Хуана большая проезжая дорога разветвлялась; одна ветвь, что шла вправо, на юг, была та, по которой вчера возвращался Карлос; другая уклонялась влево и шла чуть не по прямой линии к реке Пэко, к тому месту, где былброд.

Как можно было видеть по конскому следу, уланы вчера проезжали именно этой дорогой. Но Карлоса интересовал не след уланского отряда, а следы по обе стороны дороги, которые, несомненно, были следами скота, целого гурта скота, очевидно, скота дона Хуана, угнанного индейцами несколько дней тому назад.

Эти следы вскоре сворачивали из долины в небольшую равнину, по которой протекает Пэко; наши всадники находились еще в двух милях от берега реки, как вдруг Сиболо, бежавший все время впереди, свернул влево и продолжал бежать в этом направлении. Зоркий глаз Карлоса тотчас различил свежий след, ведущий в этом направлении прямо на север.

Особенно поразило наших друзей то, что собака упорно бежала по этому следу, несмотря на то, что там не было не только дороги, но даже и тропы, а просто свежий след лошадей или мулов.

Очевидно, собака уже знала эту дорогу.

Карлос спешился и стал внимательно изучать этот след.

— Четыре лошади и один мул, — проговорил он, — это ясно. Две лошади были кованы только на передние ноги, а остальные две и мул вовсе не кованы; мул шел под вьюком… Хотя нет, это не вьючный мул… Они прошли здесь вчера поутру, перед рассветом, прежде чем сошла роса… Ты, наверное, знаешь, что время было около полуночи, когда они ушли от тебя?

— Наверное! Было немного за полночь, когда я вернулся домой с твоей матерью!

— А как ты думаешь, сколько же их было, этих индейцев? — продолжал расспрашивать сиболеро.

— Да немного! Я все время различал голоса только троих одновременно; судя по следам, оставленным ими, я могу предположить, что их всего несколько человек. Вероятно даже, что это были те самые, которые подожгли твое ранчо; они вполне могли успеть заглянуть ко мне, побывав там.

— И я думаю, что это были те же самые, и весьма возможно, что это их след, — добавил Карлос, внимательно вглядываясь в след на траве. — Смотри, видишь Сиболо? Не кажется ли тебе странным, что он вернулся к нам и, видимо, хочет заставить нас идти поэтому следу?

— Да, это странно! Он, наверное, уже побывал здесь! — заметил дон Хуан.

— Весьма возможно! — согласился Карлос. — Но след не пропадет за какой-нибудь час, а я хочу сперва убедиться, куда доехали эти уланы и где они повернули обратно… Я хочу узнать это прежде, чем мы свернем с большой дороги.

Проскакав минут двадцать галопом, наши друзья остановились на берегу Пэко у самого брода; не подлежало сомнению, что и уланы также остановились здесь и затем вернулись назад, а не переправлялись через реку. Да, но скот переправлялся дня два тому назад, это не подлежало сомнению, а с ним несколько человек конных погонщиков; след тех и других ясно отпечатался в тине и мокрой прибрежной глине. Карлос переехал через брод на тот берег реки, чтобы и там рассмотреть следы, причем убедился, что уланы здесь не были, зато здесь прошло около шестидесяти голов скота, и следы его уходили дальше. Сиболеро сделал знак дону Хуану и остальным следовать за собой и помчался вперед по следу.

— Ну, amigo, — сказал он, — я думаю, что тебе скоро удастся вернуть свой скот!

— Почему ты так думаешь?

— Потому что погонщики, — их было четверо, — были здесь, на этом месте, всего двадцать четыре часа тому назад; следовательно, они не могут быть далеко. Мне думается, что мы найдем твой скот там, у подножья тех горных отрогов!

— И ты полагаешь проехать туда? — спросил дон Хуан.

— Да, это не так далеко, всего несколько миль. Лучше удостовериться; быть может, я все-таки ошибаюсь…

Проскакав около часа, наши всадники въехали в узкую долинку между двумя горными скатами, образующими род ущелья. При въезде в эту долину им представилось странное зрелище: все дно ее было покрыто черными коршунами; сотни этих отвратительных хищных птиц кружились в воздухе, оглашая ущелье своим диким, резким криком, махая громадными крыльями и отгоняя трусливых койотов и шакалов, грызшихся между собой. Что тут было за пиршество? Какая падаль могла собрать такие стаи пернатых и четвероногих хищников? Подъехав ближе, наши друзья увидели, что здесь лежало около пятидесяти голов перебитого скота, в котором дон Хуан и его вакеро тотчас же признали угнанный у них скот.

— Видишь, я говорил тебе, дон Хуан, что скот твой недалеко. Но этого я не ожидал… Они боялись, чтобы твоя скотина не нашла как-нибудь дорогу домой, и потому прирезали все стадо. Значит, мать была права! Ах, негодяй… Это он! Теперь ясно, что это он!..

— Кто! — удивленно спросил дон Хуан. — Кого ты разумеешь?

— Я скажу тебе, только не теперь, не сейчас… Теперь я все знаю! У меня и раньше было подозрение. Ах, мерзавец!.. Я заметил тогда твой алчный взгляд…Но подожди, я вырву у тебя сердце!.. Дон Хуан! Антонио! Друзья! За мной!., теперь я знаю, куда ведет этот след. Вперед!

И сиболеро поскакал назад к переправе.

Не останавливаясь ни минуты, Карлос переправился вброд и помчался дальше, по тому следу, по которому бежала собака. Не проехали они одной мили, как след повернул к городу.

Дон Хуан и все остальные были этим весьма удивлены, только сиболеро, по-видимому, ожидал этого; на его лице было не удивление, а что-то гораздо страшнее. В одном месте следы пересекали небольшой илистый "арахоН (оросительный канал), с глинистыми берегами. Сиболо переплыл канаву и вылез, вымазавшись в глине и иле. Этот самый ил и глина были замечены на собаке, когда она вернулась вчера под вечер. Дон Хуан заметил это и сказал:

--Сиболо был здесь уже раньше!

— Да, я знаю! — отозвался Карлос. --Я все, все знаю! Потерпи немного, amigo, и ты тоже все узнаешь, а теперь дай мне подумать!

След по-прежнему вел в город.

— Господин! — окликнул Антонио сиболеро, несколько опередив остальных и поравнявшись с Карлосом, — это след не индейских коней, разве только, что они их украли; две из этих лошадей — офицерские лошади, я хорошо знаю. Это видно по тому, как они кованы…

— Добрый мой Антонио, неужели ты думаешь, что я слеп или глуп? Я это давно вижу!

Антонио вернулся к своим товарищам, и маленький отряд продолжал двигаться дальше, все еще по направлению к городу.

Наконец они достигли того места, где дорога, спускаясь извилинами под уклон, вела с нагорной равнины в долину. Это была та самая дорога, которая изгибаясь вела в гору и по которой Карлос в день фиесты Сан-Хуана въезжал на вершину утесов. Здесь, на перекрестке, сиболеро скомандовал остановку, а сам в сопровождении одного только дона Хуана въехал на утес и остановился на самом краю того выдающегося вперед против других утеса Nina Perdida, на котором он проявил тогда свое удивительное искусство и громадную смелость.

Отсюда был виден, как на ладони, весь город.

— Видишь там это здание? — спросил сиболеро своего друга.

— Президио?

— Да, Президио! Ну, так она там!

ГЛАВА XXX

В этот момент по азотее (род террасы на плоской кровле) дворца расхаживал взад и вперед человек. Это был не часовой, так как двое часовых шагали с ружьями на плечах вдоль боковых фасадов здания. Человек же, прогуливавшийся по террасе, был офицер; эта азотея служила кровлей офицерскому флигелю и была недоступна никому, кроме самого коменданта и тех немногих, кому он сам разрешал сюда доступ. Это был, так сказать, капитанский мостик Президио.

Вышеупомянутый офицер был в полной форме, и по всему было видно, что он принадлежит к числу военных франтов и щеголей; время от времени он останавливался, чтобы полюбоваться своими лакированными сапогами или дорогими кольцами, которыми были унизаны его белые и выхоленные, как у женщины, руки.

Это был полковник Вискарра; на этот раз он казался чем-то недоволен и озабочен; какая-то неотвязная мысль мучила его.

— Ведь, это был только сон! — пробормотал он сквозь зубы. —Только сон и больше ничего!.. —При этом он невольно взглянул на утес Nina Perdida, который он видел в своем ужасном сне, и вдруг отшатнулся назад, словно какое-то страшное привидение предстало его глазам. А между тем там, на утесе, стоял только всадник, фигура которого ясно вырисовывалась на светлом фоне бледного, безоблачного утреннего неба.

--Боже мой! Это он! Его фигура и посадка, — лепетал комендант. — Нет, не может быть!.. — И он снова взглянул на скалу, но там уже не было никого.

— Мне это показалось… там никого не было. Это все этот ужасный сон. Carramba! Я не хочу больше думать об этом! — И он продолжал ходить взад и вперед, время от времени поглядывая на утес, но там не было никого.

Вдруг на лестнице, ведущей на азотею, послышались чьи-то шаги; очевидно, кто-то шел наверх, и минуту спустя показались голова и плечи капитана Робладо.

— Buenos dias! — приветствовал он своего командира. — Я только что позавтракал и пришел сюда выкурить сигару… Ха-ха-ха! Клянусь честью, это был забавный маскарад!.. Я насилу отмыл эту противную краску… Я даже осип от этого страшного гама и свиста… Ха-ха-ха! Ни одна девушка не может похвастать, чтобы ее добывали таким романтическим способом, как эта… Ха-ха-ха! Да, это настоящая тема для восточной поэмы, только никакой рыцарь не явится выручать эту крестьяночку… потому что ни одна душа не знает и не узнает, куда она девалась! Ха-ха-ха!

Из разговора было ясно, что вся эта комедия с индейцами, длившаяся почти неделю, была проделана Вискаррой, Робладо, сержантом Гомесом и одним из солдат, по имени Хозе. Их было всего четверо, но и этого количества оказалось вполне достаточно, чтобы нагнать страх на все население города и долины и осуществить их задуманный план, причем одним выстрелом убили двух зайцев, то есть не только похитили девушку, но еще и отомстили молодому ранчеро за его крупный выигрыш, угнав и перебив его скот! И все это так гладко и так ловко! Словом, разыграли всю комедию, как по нотам! Сама жертва их даже не подозревала об этой комедии, будучи вполне уверена, что ее похитили индейцы, и не имела ни малейшего представления о том, где она находится.

Все это задумал и устроил Робладо; весь этот грандиозный план похищения созрел в его голове и был разработан им до мельчайших подробностей.

Сначала Вискарра не решался осуществлять этот план; не потому что совесть его возмущалась против таких поступков, а просто потому, что он боялся последствий, боялся, что история может разгласиться, — и это соображение удерживало его. Но хитрый и ловкий Робладо вскоре сумел убедить его в полной безопасности этой проделки, и с того времени не проходило часа, чтобы Вискарра и Робладо не потешались над своей удачной затеей, — настолько удачной, что во всей долине не было человека, который не был бы вполне убежден в существовании враждебных индейцев и не трепетал бы от страха при одной мысли об их нападении.

ГЛАВА XXXI

— Ха-ха-ха! Клянусь честью, превосходная шутка! Это единственное настоящее развлечение, какое я испытал в этой скучной гарнизонной жизни! — продолжал Робладо, покуривая свою сигару. — Но при всем том, было чертовски много хлопот с этой историей… Признайтесь теперь, командир, по крайней мере стоило ли того? — и он многозначительно подмигнул.

— Весьма сожалею, что мы затеяли все это! — отозвался Вискарра совершенно серьезно.

Теперь только Робладо поднял глаза от своей сигары, за голубым дымком которой он следил все время, и взглянул на своего начальника.

— Да что с вами, полковник? Разве что-нибудь неладно? Я никак не ожидал увидеть на вашем лице подобное выражение после столь приятно, как я полагал, проведенной ночи… Что же такое неладно?

— Все неладно! — угрюмо отозвался Вискарра.

— Но ведь вы были с ней?!

— Да, но всего несколько минут, и того с меня было довольно!.. Она — сумасшедшая!.. Да, я говорю совершенно серьезно, девушка эта безумная. Ее бред приводит меня в ужас! Я был рад уйти от нее и предоставил ее попечению Хозе, который теперь стережет ее.

— О, это ничего! — сказал Робладо. — Она скоро успокоится и придет в себя… День-два и она будетопять сама собой… Бедняжка все еще воображает себя во власти индейцев и ждет, что с нее снимут скальп, — ожидание не из приятных, вы сами согласитесь. Я советовал бы вам разуверить ее, и чем скорее, тем лучше. В сущности, чем вы рискуете, если она будет знать правду? Здесь, в этих стенах, она не может быть опасна для вас. Никто не сомневается в набеге индейцев, даже ее возлюбленный: этот ранчеро, дон Хуан, собирал охотников для преследования их; да из этого все равно ничего бы не вышло, даже если бы здесь был сам сиболеро.

— Робладо! — воскликнул Вискарра. — Я видел сегодня сон, ужасный сон, и не могу от него отделаться. Мне снилось, что я был один с сиболеро там, вон на том утесе, и он будто бы знал обо всем и заманил меня туда, чтобы отомстить за сестру. И у меня не было силы сопротивляться ему; он привел меня на край обрыва и хотел столкнуть вниз; я цеплялся за него. Между нами завязалась борьба не на жизнь, а на смерть, но в конце концов он все-таки одолел и сбросил меня, и я стал падать, падать и испытывал весь ужас падения с этой страшной высоты. Я падал и все не мог долететь до земли, и это было до того невыносимо, что я, наконец, проснулся, но долго еще не мог убедить себя, что это был только сон, до того живы были во мне все эти ощущения!

— Что же, это весьма возможно! Но во всяком случае, дорогой полковник, ведь это только сон, не более!..

— Но я еще не все сказал вам, Робладо! — продолжал Вискарра. — Не далее, как четверть часа тому назад, когда я был здесь и размышлял об этом ужасном сне, я поднял глаза и взглянул туда, на утес Nina Perdida. И что же вы думаете? Я увидел там сиболеро! Спустя немного я взглянул опять, но там уже никого не было.

— Это весьма возможно, даже вполне естественно! — сказал Робладо, желая успокоить коменданта. — Вы находились под впечатлением своего сна, и вам показалось, что вы видите его там. Но ведь в настоящее время этот сиболеро за сотни миль отсюда торгует там со своими краснокожими приятелями и нимало не подозревает того, что произошло здесь… А мне старуха приснилась! Это тоже вполне естественно, ведь это я пристукнул ее рукояткой своего пистолета, так что она тут же и повалилась на пороге! И какая она была страшная, отвратительная в этот момент. Я тоже не могу ее забыть… Ха-ха-ха!..

Он смеялся не потому, что ему было смешно, а потому что хотел представить все это в смешном свете своему командиру.

— Что ни говорите, — сказал задумчиво полковник, — а я жалею, что не оставил эту девчонку в ее глиняном шалаше!.. Видит Бог, я желал бы, чтобы она опять убралась туда. Я чувствую, что до тех пор не буду спокоен, пока не избавлюсь от нее. Право, мне кажется, что она мне так же противна, как раньше была приятна!

— Это только так кажется… Вы увидите, она скоро снова полюбится вам! — уверял Робладо.

— Нет, Робладо, она мне опротивела, и я сам не знаю, почему. Дал бы только Бог сбыть ее с рук.

— Так что ж! Это вовсе нетрудно… Придется только еще раз прорепетировать наш маскарад, и она снова очутится там, где была. — И никто не будет знать об этом. Если только вы серьезно этого желаете!..

— Как нельзя более серьезно! — воскликнул Вискарра. — Сообщите мне только план, как это сделать, без шума, и я буду вам век благодарен!..

— Да все это как нельзя более просто! Нам следует еще раз перерядиться индейцами, и…

Вдруг глухой крик, похожий на стон, вырвавшийся из груди коменданта, прервал его на полуслове. Губы Вискарры побелели, глаза словно выкатились из орбит, а дыхание стало прерывистым и шипящим; он перекинулся через парапет укрепления и указывал на что-то рукой.

Робладо поспешно подбежал к нему и увидел, что по дороге, ведущей к Президио, мчался галопом запыленный всадник, в котором капитан вскоре признал Карлоса сиболеро.

ГЛАВА ХХХII

Дон Хуан был поражен словами Карлоса; он все время был уверен, что они идут по следу индейцев; ему не показалось даже странным, что этот след привел их обратно в город.

Но когда Карлос воскликнул, указав рукой на Presidio:

— Она там! — тогда только словно завеса спала у него с глаз. Страшная правда открывалась для него; он пошатнулся и чуть было не упал с лошади, но сиболеро вовремя успел поддержать его.

— Будь мужчиной, дон Хуан! Смотри, ведь я знал это с самого начала. Я хотел только убедиться, что не обманываюсь, и теперь я уверен вполне!

Для дона Хуана легче было бы видеть свою невесту в плену у индейцев, чем у Вискарры; он знал характер и принципы этого человека, и при мысли, что со времени похищения прошла целая ночь, ему становилось и страшно, и жутко, и нестерпимо больно.

С высоты утеса можно было видеть не только Президио, но и часовых, расхаживавших на стене крепости, и человека, прогуливавшегося теперь по азотее.

— Это он! Несомненно, он! Ах, если бы мое ружье могло достать туда! Но погоди, ты не уйдешь от моего мщения! — с этими словами Карлос повернул коня и отъехал от края обрыва.

Он призвал дона Хуана и Антонио на совет, и они стали решать, что теперь нужно делать. Для Антонио не было открытием, что Розита была пленницей коменданта: он подозревал это с самого начала. Важнее всего было спасти девушку, не теряя времени, вырвать ее из рук негодяя как можно скорее. Надо было действовать немедленно, но как действовать, этого никто не мог сказать. Оставалось только одно: пойти и открыто потребовать, чтобы вернули девушку ее семье. Да, но ему могли отказать, могли утверждать, что ее никто в Президио не видел!..

Что же еще можно было сделать? Предать все это возмутительное дело гласности?.. Но к чему это приведет? Поверят ли ему? А если поверят, то заступятся ли за его сестру, за сестру бедного сиболеро!..

— Быть может, нам все-таки удастся как-нибудь вырвать ее из его рук, а если нет, то во всяком случае она будет отомщена, хотя бы даже петля грозила мне за это! Если он обесчестил ее, то не будет жив и сам! Клянусь в этом! — вскричал сиболеро.

— И я клянусь! — повторил дон Хуан, хватаясь за рукоятку своей мачете.

— Дорогой мой господин, — вмешался Антонио, — вы знаете, что я не трус! И я готов помогать вам в этом деле, и рука моя, и сама жизнь к вашим услугам. Но не забывайте, что дело это опасное… Нам надо быть осторожными, не то нас ждет неудача; мало того, всем нам и ей тоже грозит беда!

— Да, ты прав, добрый Антонио. Надо быть очень осторожным.

Но что значит быть осторожным в их положении? Перед ними был Президио, и за его неприступными стенами, в какой-нибудь отдаленной глухой комнате, заперта его сестра. Он это знает, но что из того? Негодяй, похитивший ее, ни за что не сознается в этом. Отпустить девушку, значило бы во всем признаться, предать себя своими же руками. А что мог сделать сиболеро? Гражданских властей в городе не было или, вернее, они были подчинены коменданту; обвинение будет приписано бреду больного воображения, даже население не поверит ему. Ведь все слышали об индейцах, а многие видели их своими глазами…

— Нет, помощи неоткуда ждать! — решил сиболеро. — Вот, друзья мои, что я надумал: надо пойти и открыто потребовать ее выдачи, сделав это сейчас же, немедля! Я поеду туда один! Нет смысла нам всем являться туда. Что значат наши двадцать пеонов против нескольких сотен солдат? Я постараюсь добиться свидания с ним, и если этого добьюсь, то ничего больше мне не нужно! Он — ее тюремщик, а когда тюремщик спит, нетрудно освободить пленницу. И он будет спать! — последние слова он произнес многозначительно, машинально сжимая в руке рукоятку своего охотничьего ножа. — Что будет дальше, мне все равно. Если она обесчещена, я не хочу жить, но хочу прежде насладиться мщением!

— Но как ты добьешься свидания с ним? Он не согласится принять тебя, этот негодяй. Не лучше ли было бы переодеться как-нибудь?..

— Нет, это для меня не годится! С моими светлыми волосами и ярким цветом лица это слишком трудно, а главное, потребовало бы время, а нам надо спешить!

— А что же мы будем делать? Не можем ли и мы быть чем-нибудь полезны?

— Да, Антонио знает в этой чаще, что тянется по дну долины, в полумиле от Президио, одну лесную тропу, по которой можно подойти на расстояние полумили к Президио. Здесь вы все будете ждать моего возвращения в зарослях. Если мне удастся уйти от них живым, я прискачу прямо сюда; если мой конь будет убит, я сумею добежать до этой чащи, и тогда вы поможете мне скрыться, это как покажут обстоятельства. Если я не вернусь, то знайте, что я или схвачен, или убит, но все же ждите меня здесь до поздней ночи, потому что, быть может, мне все же удастся бежать… Кроме того, у меня при себе золото, а оно открывает все тюрьмы и все замки. Adios, мои верные друзья! Adios, amigo!

Карлос пожал руку дону Хуану и ускакал.

Выехав на большую дорогу, ведущую к воротам Президио, в том месте, где эта дорога выходит из леса, сиболеро пустил свою лошадь галопом, а следом за ним, не отставая ни на шаг, бежал Сиболо.

ГЛАВА XXXIII

— Пресвятая Матерь! Да это в самом деле он! — воскликнул Робладо, стараясь скрыть свою тревогу.

— Робладо, я не могу здесь оставаться!.. Я пойду вниз. Я не в состоянии вынести встречи с ним! — проговорил взволнованно полковник.

— Нет, полковник, пусть он поговорит с нами! Ведь уже все равно он видел и узнал вас, и если вы станете избегать его, это может возбудить подозрения. Он приехал просить нашего содействия против индейцев, похитивших его сестру, пусть просит.

--Вы так думаете, Робладо?

— Конечно! Что же, как не это, может привести его сюда? Вы можете говорить с ним отсюда, не приглашая его подняться наверх, а если он будет дерзок, то мы посадим его на несколько часов за решетку.

— Да, вы правы, Робладо, я останусь здесь и поговорю с ним!

— Ну, конечно… И если вы окажете ему то содействие, о котором он будет просить, то этим совершенно собьете его со следа! Мой совет — расположите его к себе, насколько возможно! Ха-ха-ха!

Между тем всадник, подъехав на расстояние двухсот шагов, поехал легкой рысью; приблизившись, он почтительно приподнял свое сомбреро и, придержав коня, остановился в десяти шагах от крепостной стены.

— Caballeros! — вежливо обратился он к офицерам, головы и плечи которых виднелись над парапетом. — Я желал бы говорить с комендантом.

— Это я сам, что вы хотите сообщить мне, любезный? — обратился к нему Вискарра.

— Я хочу просить вашу честь об одной маленькой милости, — продолжал сиболеро все тем же сдержанным тоном.

— Вы видите! Я же говорил вам, — шепнул Вискарре на ухо Робладо, стоявший за его спиной.

— Я, конечно, только бедный сиболеро и осмеливаюсь беспокоить вас потому, что слышал, как вы много потрудились в этом отношении… Меня постигло большое несчастье: в позапрошлую ночь, когда меня не было дома, мое ранчо подверглось нападению индейцев, которые чуть не убили мою мать и похитили мою сестру…

— Я уже слышал об этом, мой друг… Более того я лично выезжал с целым отрядом моих улан на место происшествия и пытался преследовать этих индейцев! — проговорил ласково Вискарра.

— Мне говорили, ваша честь… И я очень тронут, но тем не менее мне хочется просить вас приказать вашим солдатам еще раз отправиться по следу индейцев, под вашим личным, или кого-либо из ваших офицеров предводительством. Я же мог бы служить им проводником, так как знаю здесь каждую тропу и могу ручаться, что нападу на след похитителей!..

— В самом деле? Вы могли бы напасть на их след?..

— Ручаюсь, ваша честь! Чем хотите, ручаюсь!

Комендант и Робладо обменялись тревожным взглядом.

— Этому следу более двух дней, — заметил Робладо, — и к тому же мы проследили их за Пэко, и я могу сказать с уверенностью, что в настоящее время их уже нельзя настигнуть; они ушли слишком далеко.

— Caballeros! — сказал Карлос, обращаясь к обоим, — смею вас уверить, что я сумею найти их. Они недалеко отсюда!

При этих словах оба виновника заметно побледнели и изменились в лице.

— Глупости! — пробормотал Робладо. — Они ушли по крайней мере на сотни верст в глубь Llano Estacado, или… или же в горы.

--Прошу извинения, капитан, — возразил сиболеро. — Я знаю этих индейцев, знаю, к какому племени они принадлежат!

— Знаете!? Знаете, к какому племени они принадлежат?.. Разве это были не юта? — почти одновременно воскликнули офицеры, стараясь подавить дрожь в голосе.

— Нет, я думаю, что то были не юта! — сказал сиболеро, наслаждаясь растерянностью и смущением виновных.

— Кто же это были? — заставил себя, наконец, спросить Вискарра.

— Я думаю, что это были мои враги — жикарилья.

— Да, да, весьма возможно! Весьма возможно! — словно обрадовавшись, воскликнули в один голос офицеры. — Судя по описанию тех людей, которые видели их, мы думали, что это были юта, но, конечно, они могли и ошибиться, все были так напуганы… А почему вы думаете, что это были жикарилья? — спросил комендант.

— Хотя бы уж потому, что их было так мало!

— Но их было вовсе не так мало… Пастухи утверждали, что целая толпа… Они угнали множество скота…

— Я убежден, ваша честь, что их было очень немного. Ручаюсь, что горсть ваших солдат может заставить их вернуть похищенное… Мне даже нет надобности идти по их следу. Они не в стороне Llano, а если и пошли в ту сторону, то только для того, чтобы сбить со следа! Я знаю, где они находятся в настоящий момент… в горах!

— А-а, так вы полагаете, что они в горах?

— Уверен в этом, ваша честь, и не более, чем в пятидесяти милях отсюда! — продолжал сиболеро. — И если только ваша честь согласится, я проведу прямо к месту, не следуя по их следу, ведущему к Пэко. Это — просто ложный след.

Робладо и комендант отошли немного от стены и стали совещаться между собой.

— Это было бы прекрасно! — прошептал Робладо, — подумайте, вы отправляете отряд по просьбе этого сиболеро, самого ничтожного человечка. Это ли не усердие по службе? Вы оказываете ему услугу, и себе в то же время.

— Но он хочет быть проводником!

— Тем лучше, индейцев своих он не найдет! Пусть себе потешится!.. Ха-ха-ха!

— Ну, а если он нападет на наш след? А скот?

— Да, ведь он хочет идти в другом направлении, не по следу. Он знает там, в горах, гнезда этих дикарей и хочет вести нас туда! Что ж, прекрасное дело спугнуть этих меднолицых; парочка скальпов нам не помешает. Уже давно на воротах Президио не было этих почетных украшений, с тех самых пор, как мы с вами здесь…

— Что ж, я ничего не имею против, только сам не поеду. Вы можете принять отряд, а если не расположены, поручите его Гарсиа или сержанту!

— Нет, я отправлюсь сам, — заявил Робладо. — Это будет надежнее. Если он вздумает идти по известному следу, я сумею отговорить его; кроме того, клянусь душой, мне хочется поцарапаться с краснокожими и привезти несколько скальпов!

— А когда вы думаете отправиться?

— Сейчас же, немедля. Это докажет наше усердие к службе и постоянную готовность служить интересам населения! Ха-ха-ха!

--Так вы распорядитесь собрать людей, а я обрадую нашего сиболеро! — сказал комендант и подошел к парапету.

Робладо же спустился вниз, чтобы отдать приказание сержанту готовить людей.

ГЛАВА XXXIV

Во время разговора двух сообщников, сиболеро сидел неподвижно в седле, выжидая конца их совещания.

Услыхав сбор, который протрубили теперь в Президио, Карлос сразу догадался, что его просьба будет исполнена. Никакого определенного плана действий у Карлоса не было. Он хотел только одного, остаться хоть минуту с глазу на глаз с Вискаррой. Одной минуты было бы достаточно, чтобы отомстить оскорбителю его сестры.

Ни о чем другом он даже и не помышлял.

Могло случиться, что комендант пожелает отправиться сам с отрядом; в таком случае ему, Карлосу, нечего было спешить.

Но вот физиономия Вискарры появилась над парапетом; со всевозможной напыщенностью он сообщил сиболеро, что отряд улан сейчас тронется в путь.

— А позвольте узнать, буду ли я иметь честь служить проводником вашей чести? — спросил Карлос.

— Нет, с отрядом отправится мой лучший офицер, капитан Робладо; он уже готовится к выступлению! Вы можете подождать его здесь! — сказал Вискарра.

— Ваша честь очень добры, что согласились уважить просьбу такого маленького человека, как я, и я, право, не знаю, как мне благодарить…

— Нет, нет… зачем благодарить! Я исполняю только свой долг как офицер его католического величества! — С этими словами комендант отошел от парапета и продолжил свою прогулку.

Комендант был один; его сообщник готовился к выступлению; нельзя было терять ни минуты. Карлос соскочил с коня, накинув поводья на переднюю луку седла; под тяжелым плащом Карлоса ружья его не было видно, точно так же, как и охотничьего ножа.

С быстротой молнии очутился он у ворот Президио. Во время своего ожидания он успел заметить, что из-под ворот вела наверх крутая лестница, предназначенная для солдат, когда их требовали наверх по долгу службы; для офицеров же существовала другая, более удобная лестница, сообщавшаяся с внутренними покоями офицерского флигеля. У ворот стоял только один часовой. "Он должен или пропустить меня, — решил сиболеро, — или умереть! Н

К счастью, часовой оказался сговорчивым; он слышал весь разговор Карлоса с комендантом и полагая, что Карлос имеет сообщить что-нибудь важное самому начальнику, пропустил его наверх.

В несколько кошачьих прыжков молодой сиболеро очутился наверху. Шаги его были до того бесшумны, что когда он уже стоял в двух шагах от коменданта, тот даже не обернулся, не подозревая о его присутствии.

Карлос окинул взглядом все вокруг: нигде не было ни души, кроме его смертельного врага, похитителя его возлюбленной сестры, — никого, кроме Вискарры. Сиболеро мог бы послать ему пулю прямо в спину, и эта мысль мелькнула у него в голове. Но нет! Конечно, он пришел сюда, чтобы убить этого человека, но не так! Он опустил ружье, и оно слегка звякнуло о пол. Комендант разом обернулся, повернувшись на каблуках, он в первый момент вскипел гневом, но вид сиболеро был теперь совсем иной, чем четверть часа тому назад, — и гнев Вискарры быстро сменился страхом и тревогой.

— Как смели вы явиться сюда? — начал он.

— Не так громко, комендант! Не так громко!.. — повелительно и строго произнес Карлос, и лицо его выражало непреклонную решимость, в которой как бы слышались слова: "Посмей только ослушаться, и ты не будешь жить! Н

Большой охотничий нож, рукоятку которого сиболеро сжимал в своей руке, придавал особенное значение его словам.

Вискарра побледнел от страха, губы его побелели и тряслись. Теперь ему стало ясно намерение сиболеро; он знал, кто был виновником похищения девушки, и теперь явился потребовать возврата или отомстить.

Вискарра озирался кругом, ища защиты; хотел позвать на помощь, но перед его глазами был угрожающий взгляд оскорбленного сиболеро, и он сознавал, что крик о помощи станет его последним криком. Наконец, собравшись с духом, он спросил:

— Что вам нужно?

— Что мне нужно? Мою сестру!

— Я не знаю… ее нет здесь!

— Лжец! Она здесь, в этих стенах! Видишь, собака воет у тех дверей… Почему она воет? Потому что моя сестра прошла через эти двери. Где она? Отвечай скорее!

--Я не знаю… Верьте мне… Я не знаю, — повторял в смущении полковник.

— Подлый негодяй! Она здесь! Все ваши штуки меня не провели; посмей только отрицать, что она здесь, и я всажу тебе этот нож в сердце!

— Пощади! Не убивай!.. Я все скажу… Она… да, она здесь… Клянусь, я не обесчестил ее… клянусь! — взмолился Вискарра.

— Сюда, негодяй! Встань здесь, около самой стены! Живо! Ну, теперь прикажи своим людям, чтобы они привели ее сюда! Будь сдержан и не смей звать на помощь! Помни: одно лишнее движение, одно непродуманное слово, — и ты не сойдешь с этого места!

— Ах, Боже!.. Да это погубит меня… Все будут знать… Пощадите… потерпите немного… она будет возвращена вам, клянусь… в эту же ночь!

— Нет, сию минуту! Сейчас же зови тех, кто знает, где она, и пусть ее приведут сюда, живо!..

— Ах, Боже!.. Вы убьете меня… Пощадите… А-а!.. Последнее восклицание звучало уже совершенно иначе. В нем слышалась не мольба, не страх, а торжество победителя. Комендант стоял лицом к лестнице, по которой взошел Карлос, Карлос же стоял к ней спиной. Поэтому Вискарра первый увидел вошедшего наверх лейтенанта Гарсиа, Карлос же узнал о его появлении лишь в тот момент, когда молодой человек схватил его за руку, в которой он держал свой угрожающе занесенный для удара нож. Резким движением Карлос повернулся и высвободил свою руку, причем очутился лицом к лицу с лейтенантом.

— Я вас не трогал и не ищу с вами ссоры! — крикнул ему сиболеро. — Отойдите в сторону!

Но молодой офицер уже выхватил свой пистолет и поднял его к виску Карлоса. С быстротой молнии сиболеро набросился на него; раздался выстрел, — и с минуту оба противника были окутаны дымом, среди которого что-то тяжело рухнуло на пол. Почти в тот же самый момент сиболеро отскочил в сторону, по-видимому, невредимый, с окровавленным ножом в руке. Он кинулся к тому месту, где стоял комендант, но того уже не было: он воспользовался этим временем, чтобы добежать до внутренней лестницы, ведущей в офицерские квартиры. Карлос сразу увидел, что не успеет помешать ему в этом, преследовать же его теперь не имело смысла, так как выстрел поднял тревогу. Но пустить пулю вслед было еще возможно. Он вскинул ружье. В этот момент Вискарра, спускавшийся уже вниз, приостановился и оглянулся назад, чтобы видеть, чем кончилась схватка. Курок щелкнул, пуля просвистела в воздухе, и полковник без звука, без стона скатился вниз.

Карлос понял, что его выстрел не пропал даром; кроме того, он видел, что Гарсиа убит. Снизу доносились уже крики и шум шагов на каменной лестнице. Путь к отступлению ему был отрезан; в следующий момент с десяток вооруженных солдат взбежали наверх.

Он перескочил через труп Гарсиа и вскочил на каменный парапет стены. Прыжок казался безумным, но выбора не было; уланы уже были в трех шагах; несколько пуль просвистело в воздухе; раздумывать было некогда, — и Карлос прыгнул вниз.

Конь его неподвижно стоял на том месте, где был оставлен; пронзительный короткий свист и конь очутился возле него. Сиболеро вскочил в седло и помчался как стрела.

Пули свистели ему вслед; люди поспешно садились на коней, чтобы с Робладо во главе гнаться за ним; но прежде чем уланы успели выехать из ворот Президио, Карлос доскакал уже до леса и скрылся в его густой непроходимой чаще.

Когда уланы достигли леса, то, к их немалому удивлению, из кустов показались головы двух индейцев и раздался их пронзительный своеобразный крик.

— Indios bravos! Los barbaros! — закричали солдаты, и большинство в паническом страхе помчались назад.

Часть их осталась, однако, на опушке, поджидая подкрепления, и когда на выручку явился чуть не весь гарнизон, то лес был обыскан во всех направлениях, но индейцев нигде не было найдено, хотя следы их коней вели во все стороны. Проискав их напрасно в течение нескольких часов, Робладо со своим отрядом возвратился в Президио.

ГЛАВА XXXV

Гарсиа был убит, Вискарра же только ранен; пуля поранила ему щеку и выбила несколько зубов. В сущности, это была пустяковая лицевая рана, но храбрый комендант до того был напуган, что думал, что настал его последний час, и не переставал охать и стонать.

Не только весь Президио, но и весь город был в ужасном волнении; никто в сущности не знал, что произошло на самом деле. Одни утверждали, что на Президио напали los barbaros во главе с Карлосом сиболеро, другие, наоборот, что было восстание Indios mansos и что во главе их стоял тот же Карлос сиболеро, что комендант и уланы с честью отразили нападение, что с обеих сторон были значительные потери, что даже сам комендант ранен.

Но когда люди, немного успокоившись, начали раздумывать над этими слухами, то последние стали казаться им одинаково невероятными и неправдоподобными.

Почему это Indios bravos вздумали атаковать крепость, не напав сперва на сравнительно слабо защищенный город, где притом было и гораздо больше поживы для них? И с какой стати Карлос сиболеро мог стать их предводителем, он, который только что больно пострадал от них? Как же могли учинить восстание Indios mansos, когда все они смирно и спокойно работают на полях, в рудниках и ничем не проявляют своего возмущения против властей?!.

Наконец, выяснился тот несомненный факт, что сиболеро убил одного и ранил другого офицера, то есть самого коменданта. Но какая же причина заставила сиболеро напасть на офицеров? Что за индейцы были с ним? Mansos или bravos? Всего любопытнее было, однако, то, что сами солдаты, свидетели и участники этой кровопролитной схватки, ничего не могли сказать, путались и сбивались в своих показаниях.

В одном только сходились все жители города: это в том, что поведение сиболеро было возмутительно. Убить лейтенанта Гарсиа! Этого всеобщего любимца, лучшего, по мнению населения, из всех офицеров! И действительно, этот молодой офицер, приветливый и безобидный, пользовался всеобщим расположением, и общественное мнение было сильно восстановлено против сиболеро.

Да, общественное мнение, но не мнение Каталины. Она знала благородный нрав своего возлюбленного, знала, что если он и убил, то значит, имел на то основание. Однако носившиеся слухи, в которых и она не могла разобраться, надрывали ее душу. Она знала, что вся эта история непременно грозит ей долгой, быть может, вечной разлукой с дорогим ее сердцу человеком. Ему придется покинуть город и уйти в пустынные степи — жить охотой на бизонов и быть захваченным в плен или даже убитым индейцами! Неужели она никогда не увидит его? Неужели никогда? При этой мысли ей казалось, что сердце разрывается на части.

ГЛАВА XXXVI

Все это время комендант лежал, охая и стеная, не столько от боли, сколько от пережитого страха. Даже теперь, окруженный солдатами, в стенах своего неприступного Президио, он боялся сиболеро и его мщения.

Теперь более, чем когда-либо, он желал избавиться от похищенной им девушки и с решительным нетерпением ожидал возвращения Робладо, своего главного советника во всех трудных и сомнительных делах.

Робладо же все еще рыскал по лесу со своими уланами, разыскивая los barbaros.

Воинственный и храбрый, капитан был как нельзя более доволен всем происшедшим и, если сожалел о чем-нибудь, так только о том, что рана коменданта была не столь серьезна. Несмотря на их дружбу, которая в сущности, была не более, как сообщничество, Робладо был бы не прочь занять пост коменданта крепости, а смерть Вискарры открыла бы ему вакансию. Гарсиа он не терпел, и потому смерть его не только не огорчила капитана, а даже скорее порадовала, так как он имел основание опасаться, что молодой офицер кое-что проведал о нем и знает его истинное лицо.

Но что более всего радовало его, так это то, что сиболеро отрезал себе окончательно всякий путь к руке Каталины. Правда, еще не так давно она, топнув маленькой ножкой, заявила отцу, что уйдет в монастырь, если ее станут неволить к замужеству, но все-таки не отказала наотрез Робладо; нет, но она потребовала только, чтобы ей дали время прийти к известному решению.

Робладо пришлось примириться с этим решением. Его угнетала только мысль, как бы эта шальная девушка не выкинула какой-нибудь выходки, например, не ушла бы в прерию с безродным сиболеро. Конечно, она при этом не могла унести с собой своего богатства. Но что из того?! Оно все равно не досталось бы Робладо! А теперь, после того, что сделал сиболеро, ему, Робладо, нечего было опасаться его: жизнь сиболеро висела на волоске; ему грозила смертная казнь, и потому он не только был лишен возможности видеться впредь с Каталиной, но даже приближаться к городу и его окрестностям. Он сам, Робладо, уже заранее предвкушал наслаждение травли сиболеро; да, он будет травить его, как дикого зверя, до тех пор, пока не загонит и не убьет. Эти мысли доставляли капитану Робладо несказанную радость.

ГЛАВА XXXVII

Вернувшись со своих поисков, Робладо прошел с донесением к раненому коменданту. Разговор их, конечно, вращался вокруг последних событий.

— Итак, вы не нашли ни его, ни индейцев? — спросил полковник.

— Да индейцев, вероятно, и не было; быть может, несколько человек!

— Что же вы думаете теперь делать?

— Ждать, когда он доставит нам удобный случай изловить его, что он не замедлит сделать, так как старая колдунья, его мать, еще, кажется, жива и он, вероятно, захочет повидать ее. Конечно, сестра была бы для него несравненно лучшей приманкой; говорят, он боготворит ее! Будь она в таком месте, где бы он мог посетить ее, я готов поручиться чем хотите, что он явится туда, и тогда мы можем изловить его как птицу в ловушку.

— Но где такое место? — спросил комендант.

— Да те места, откуда мы ее и взяли… Она сама найдет себе подходящую резиденцию! Если только вы согласитесь отпустить ее хоть на время. Впоследствии, когда мы справимся, с ним, нам нетрудно будет снова овладеть ею.

— Если я соглашусь?.. Да я только тогда и вздохну свободно, когда избавлюсь от нее!.. Нам обоим грозит неприятность, если узнают, что она здесь!..

— Да, конечно, теперь из этого может выйти неприятность… Ведь надо же объяснить начальству смерть Гарсиа! Могут быть запросы, расследование обстоятельств, сопровождавших смерть, и тому подобное, а потому нам необходимо иметь наготове вполне правдоподобную историйку. Всего лучше сбыть ее с рук, эту красотку, чтобы ею здесь и не пахло!

— Да, но как? Это не будет похоже на индейцев!

— Ну, это мы увидим. А прежде всего скажите, что вы разумели, говоря, что она помешанная?

— Да именно то, что сказал; она, действительно, помешанная! Спросите Хозе, она не понимает даже, что ей говорят; ее дикий, безумный бред приводит меня в отчаяние.

— Тем лучше, если это так! Она вернется и станет говорить, что была в руках индейцев! Это будет как раз то, что нам нужно!

— Но как все это устроить?

— А очень просто. Сегодня в ночь перед рассветом Гомес и Хозе, наряженные индейцами, вывезут ее куда-нибудь недалеко в горы. Ее придется связать, чтобы она производила впечатление их пленницы, а я поутру с солдатами в поисках сиболеро, как бы случайно наткнусь на наших мнимых индейцев. Можно сделать несколько выстрелов для большей правдоподобности, понятно, на таком расстоянии, чтобы не задеть их; а когда мнимые индейцы бросятся бежать, оставив на месте свою пленницу, мы доставим ее обратно в город, где и сдадим со всей подобающей торжественностью и формальностью с рук на руки гражданским властям. Ха-ха-ха! Ну, что вы скажете?

— Превосходно!

— Да, этим можно втереть очки хоть самому дьяволу! — продолжал Робладо, восхищенный своей блестящей идеей. — Блестящая стычка с индейцами, спасение молодой пленницы, возвращение ее родным, и к тому же пленница эта — сестра того самого человека, который пытался убить вас! А она, если действительно свихнулась, будет клясться даже родному брату, что была все время в руках индейцев!.. Ну, вот и все… Как только наши люди заснут, Гомес тайно выедет с нею из ворот, и они направятся в горы. Вот будет славная комедия! Ха-ха-ха!..

Комендант также смеялся от души, тем более, что Робладо совершенно обнадежил его относительно раны, уверив, что через неделю он даже забудет о ней.

В ту же ночь после вечерней зари, когда вся команда гарнизона улеглась и все в Президио заснуло мертвым сном, три конные фигуры, закутанные в темные серапэ, тихо и осторожно, словно привидения, выехали из ворот цитадели и поехали по направлению гор.

Двое из них забавно размалеванные, с головами, украшенными перьями, казалось, были индейцы, третья же фигура, ехавшая на муле, была похожа на женскую, хотя была до того плотно укутана, что ее едва ли точно можно было определить. То были Хозе, Гомес и сестра сиболеро.

ГЛАВА XXXVIII

Когда Карлос добрался до опушки леса, солдаты еще не успели выехать из ворот Президио. За собой лично он уже больше не боялся погони; но дон Хуан и остальные его друзья также не должны были попасться на глаза уланам. Как это сделать? Сначала он было думал миновать мысок и открытым полем мчаться в горы. Но дон Хуан мог подумать, что его обязанность следовать за другом, и таким образом он выдаст себя и всех остальных. Нет, надо было предварительно сговориться — придумать другой план. В одну минуту план этот созрел в его мозгу; едва въехал он под прикрытие, как все обступили его: "Жив? Невредим? Удалось бежать? — посыпались вопросы. — Погоня далеко? Н

— Не так уж далеко! Нельзя терять ни минуты… Выезжайте на опушку, друзья, — обратился он к танго, — и покажитесь солдатам, но так, чтобы они могли видеть только ваши головы, плечи и луки, все разом издайте боевой клич, затем мчитесь во весь опор той тропой, которую вам укажет Антонио, прямо через чащу, сначала врассыпную, а затем соберитесь все вместе и выезжайте из долины на нагорную равнину не большой дорогой, а через ущелье.

Сказав это, Карлос помчался в указанном направлении вместе с доном Хуаном. Танго же, показавшись на мгновение на опушке, с пронзительным воинственным воем кинулись назад в глубь чащи.

Эффект, произведенный их появлением и криком, был именно таков, на какой и рассчитывал сиболеро: передовые солдаты, перепуганные их появлением, повернули коней, не доехав до опушки, и помчались обратно с криком "Los barbaros!Н Капитан задержал их и с остальным отрядом вернул назад, после чего уланы долго обстреливали опушку, не решаясь проникнуть в лес, который, как им представлялось, кишел дикарями.

Выехав на нагорную равнину, Карлос и дон Хуан, а также и присоединившиеся к ним еще при выезде из леса танго и Антонио двинулись прямо к северу с целью достигнуть глубокого оврага в десяти милях от города, куда они и добрались беспрепятственно. Овраг этот, представлявший во время дождей русло широкой реки, в настоящее время был сух, и его каменистое дно в виде насыпи мелких плоских камней являлось превосходной дорогой, по которой можно было доехать до самого Пэко, так как русло было прорыто потоком, несущим свои воды в Пэко. Карлос избрал эту дорогу, потому что каменистое дно оврага позволяло проехать двум десяткам всадников, не оставив за собой следа, что в данном случае было чрезвычайно важно. Проехав по этому руслу миль шесть или семь, маленький отряд остановился и сделал привал, чтобы выработать дальнейший план действий.

До сих пор никто из участников этой маленькой экспедиции еще не был скомпрометирован. Никто не видал их и не знал о том, что они были с Карлосом, а потому теперь нужно было сделать так, чтобы дон Хуан со своими пеонами мог незаметно вернуться к себе домой. Это было возможно. Отправляясь на поиски следов, они выехали так рано, что никто их не видел; мало того, даже и о возвращении Карлоса никто из жителей долины не знал до момента кровавого инцидента в Президио. Благодаря этому его вьючные мулы были разгружены и теперь паслись на поле неподалеку от ранчо, а потому уланы едва ли заглянут в эту часть долины до утра, а до тех пор дон Хуан и его люди могут вернуться и поутру приняться за свои обычные дела, как ни в чем не бывало. Пеоны же Карлоса, под предводительством Антонио, должны вернуться на ранчо и с утра приступить к работам по уборке после пожара и настилке новой крыши, так как только одна крыша и сгорела, стены же, хоть и обгорели, но остались целыми. Слуги должны были работать и не покидать ранчо, как будто ничего особенного не случилось; им не грозила никакая опасность, так как они не могли быть ответственны за поступки своего господина.

Местопребывание же сиболеро должно было оставаться никому неизвестным; он знал, где найти себе приют, да собственно даже и не нуждался в крове; небесный шатер был для него не хуже низких закопченных потолков любого жилья.

На привале наши друзья оставались до заката солнца, затем снова сели на своих коней и поехали дальше все по тому же сухому каменистому руслу. Проехав около мили, один из танго выехал на долину и помчался в южном направлении по долине; таким путем он к наступлению ночи мог достичь окрестностей города.

Спустя немного времени то же самое проделали второй, третий и все остальные пеоны дона Хуана и Карлоса; это было сделано с целью не оставить следа целого отряда в двадцать и более человек, а только — множество одиноких следов, ведущих к городу из разных мест. Теперь в овраге русла оставались только трое: Карлос, дон Хуан и Антонио. Танго все до единого должны были вернуться домой с разных сторон, а некоторые из них даже нарочно давали крюк, чтобы на всякий случай сбить уланов со следа. Карлос же и его два спутника, достигнув конца оврага, тоже свернули вправо и очутились в долине Сан-Ильдефонсо. Хотя теперь было уже совершенно темно, но все трое превосходно знали дорогу. Около полуночи они подъехали к ранчо, и Антонио проехал вперед обследовать местность. Убедившись в полной безопасности, он объявил об этом своему господину, и тогда сиболеро мог еще раз обнять свою мать и рассказать ей о случившемся. Передав некоторые распоряжения дону Хуану и сделав ему кое-какие указания, Карлос снова сел на коня и покинул ранчо своего друга. С ним отправился только Антонио и один вьючный мул, нагруженный съестными припасами. Проехав до конца долины, они двинулись в направлении Llano Estacado.

ГЛАВА XXXIX

На другой день новое знаменательное событие поразило обитателей Сан-Ильдефонсо. Около полудня по городу проскакал отряд улан, направлявшихся к Президио; они возвращались с рекогносцировки, произведенной с целью обнаружения убежища убийцы, как теперь именовали в городе Карлоса. Ни малейших следов убийцы не было обнаружено, но зато они напали на громадную шайку индейцев. Произошла кровопролитная стычка; на стороне индейцев было много раненых и убитых, которых индейцы, как водится, унесли с собой, почему солдаты вернулись без трофеев и скальпов. Однако у них был своего рода трофей: молодая девушка, пленница, которую они отбили у индейцев и которая, по мнению капитана Робладо, мужественного предводителя уланского отряда, была та самая девушка, которую индейцы похитили несколько дней тому назад из одного пригородного отдаленного ранчо, в конце долины.

Капитан остановился на площади с несколькими солдатами, на руках которых находилась пленница, остальной же отряд проследовал прямо в крепость. Площадь не лежала на пути возвращавшегося с рекогносцировки отряда, но Робладо, нарочно миновав крепость, выехал со своими людьми на главную площадь города, чтобы было как можно больше свидетелей его великих заслуг и благородного поступка, чтобы сдать городским властям с рук на руки девушку, отбитую у индейцев, на глазах большей части населения и, наконец, иметь возможность покрасоваться под известным балконом, выходившим на городскую площадь.

Но достигнув двух первых целей, капитан потерпел фиаско: ни на балконе, ни в одном из окон не появлялась та, для которой главным образом и была устроена вся эта демонстрация доблестных деяний, несмотря на то, что все время били барабаны, звучали трубы и бряцали сабли.

Перед Casa de Cabido капитан сошел с коня, передал девушку в руки алькада и других городских властей, выразив при этом соболезнование в адрес родственников несчастной девушки. Затем капитан поскакал по направлению к крепости, сопровождаемый похвалами и благословением толпы.

После его отъезда толпа обступила бедную пленницу, побуждаемая скорее чувством любопытства, чем сочувствием или сожалением. Объяснялось это отсутствие более теплых человеческих чувств негодованием толпы против сиболеро и ее недоброжелательством к убийце всеобщего любимца Гарсиа, против этого негодяя, который, побуждаемый неразумным чувством ревности и жаждой крови, хотел убить и коменданта, только что проявившего столько забот и энергии по отношению к семье этого неблагодарного, этого GЭero heretico. Эти недоброжелательные чувства толпы невольно отражались и на сестре ненавистного Americano, такой же гуэро и еретичке, как он.

Но она была удивительно хороша, в этом сходились все, хороша, несмотря на некоторую бледность лица и странный, дикий, блуждающий взгляд. На обращаемые к ней вопросы она или вовсе не отвечала, или же отвечала что-то непонятное, смутное и совершенно не относящееся к делу.

— Она безумная, — говорили горожане друг другу. — Бедняжка все еще воображает, что находится у индейцев!

На запрос алькада, нет ли здесь в толпе кого-нибудь из родственников или друзей девушки, желающих взять ее и потом отвести к родным, выступила вперед молоденькая мещанка и сказала, что она знает бедняжку и готова взять ее на свое попечение.

С девушкой, то есть с молодой мещанкой, была старая женщина, может быть ее мать, и эти две женщины взяли сестру сиболеро и увели ее к себе в ближайшее пригородное селение, где обитало беднейшее население города. Миновав его, они вышли в открытое поле и, пройдя небольшим леском и глухой тропинкой, подошли к маленькому ранчо, где и остановились на отдых. Спустя несколько минут, к ранчо подъехала каррэта, запряженная парой волов, которыми правил пеон. Молоденькая мещанка усадила в каррэту сестру сиболеро и сама села рядом с ней, заботливо оправляя ее сиденье, окутывая ее своим reboso и называя самыми нежными, ласкательными именами.

Отъехав более мили от города по пустынной, мало езженной дороге, молодая мещанка увидела статного всадника на чистокровном мустанге, несшегося в том же направлении, что и они, словно желая нагнать каррэту.

Поравнявшись с последней, всадник крикнул вознице остановить волов; тогда стало ясно, что всадник этот — молодая знатная сеньорита, укутанная в грубое серапэ и скрывавшая свое нежное, красивое лицо под широкими полями громадного сомбреро. Она сидела на коне верхом по-мужски, как это, впрочем, вообще принято в Мексике.

— Ах, сеньорита, это вы?! — воскликнула молодая мещанка, — я не сразу узнала вас в этом странном наряде!

— Что ты, Иозефа, — проговорила она. — Да это же самый обычный костюм! Впрочем, и некоторые знакомые, которых я повстречала на пути, тоже не узнали меня… Pobrecita, как она должна была страдать!.. Я начинаю опасаться, что это правда, что мне говорили о ней! Santissima Virgen! Как она похожа! — видимо, забывшись, воскликнула молодая сеньорита, но, опомнившись, вдруг прервала себя на полуслове.

— Похожа, на кого похожа? — спросила простодушно Иозефа.

— На одного знакомого мне человека; не все ли равно! — отвечала ее госпожа и многозначительно взглянула на сидевшего к ней спиной пеона.

— Оставайся там до утра, — прошептала сеньорита, наклоняясь к самому уху Иозефы, — сегодня уж будет поздно возвращаться! Быть может, тебе удастся узнать что-нибудь, а рано утром приходи к богослужению, я буду в церкви. Если увидишь Антонио, передай ему это! — и сеньорита положила в руку девушки кольцо, украшенное большим дорогим бриллиантом. — Для кого это, знаешь? Только пусть он не знает, кто ему посылает это! А вот здесь деньги на твои расходы; часть их удели ей или же отдай матери, если только они согласятся принять; ведь, они погорели… Только, Бога ради, принеси мне какие-нибудь вести, дорогая Иозефа! Adios! Adios! — с последними словами сеньорита круто повернула своего коня и во весь опор ускакала по направлению к городу.

Хорошенькая маленькая Иозефа рада была остаться в долине хоть двое суток, а не только до утра: метис Антонио был ее сердечным другом, и она хотела непременно повидать его столько же для себя, сколько и для сеньориты. Да еще этот кошелек, полный денег, десятой части которых было бы за глаза, чтобы покрыть все ее расходы на поездки, — этот кошелек, если даже отдать половину его содержимого этой pobrecita или ее матери, был целым богатством для них!

И добродушная девушка еще заботливее укутала свою спутницу, предохраняя ее от резкого ветра и вечерней росы, и приказала пеону ехать скорее.

ГЛАВА XL

Ранняя церковная служба в Мексике особенно усердно посещается богомольцами, большей частью женщинами и девушками всех слоев населения. Посещение этих ранних служб — издавна установившийся обычай; с первыми лучами восхода целые вереницы тщательно укутанных от утреннего холодка фигур тянутся или спешат вдоль улиц, направляясь в церковь, с молитвенниками в руках.

Если войти в церковь, когда служба уже началась, то представится целое море самых разнообразных спин, прямых и горбатых, стройных и неуклюже широких, в дорогих шелковых тканях и в убогих лохмотьях. А если спросить, что привело этих людей сюда в столь ранний час, то ответы будут самые разные, а главное, окажется, что религиозное чувство играет здесь самую последнюю роль. Дождитесь только окончания службы и посмотрите, когда будут расходиться богомольцы, как они, останавливаясь у сосуда со святой водой, поджидают одна другую или один другого, как незаметно какая-нибудь нищая или простолюдинка сует в руку нарядной, знатной дамы маленькую любовную записку, или как та, шепнув ей что-то на ухо, сует в руку монету. Словом, это час удобных случайностей, тайных свиданий и таинственных переговоров.

Едва только раздался колокол, созывающий богомольцев к утренней молитве, как из одного из лучших и красивейших домов города, словно тень, появилась молодая женщина и, неслышно скользя вдоль улицы, направилась к церкви. По ее стройной фигуре и величавой поступи можно было сразу сказать, несмотря на скромный наряд, что то была знатная сеньора. Взойдя на паперть храма, она оглянулась кругом, словно поджидая кого-то. Затем, не видя, кого ей было нужно, заметно опечаленная, сеньора как бы нехотя вошла в церковь и, опустившись на колени перед алтарем, стала шептать привычные молитвы. Однако она не последней вошла в церковь; после нее молодая мещанка вылезла из своей каррэты, запряженной волами, и поспешно направилась в церковь. Прежде чем опуститься на колени, девушка окинула ищущим взглядом ряды согбенных спин и, остановившись на одной из них, приблизилась на такое расстояние от этой облюбованной ею спины, что при некотором желании локоть ее мог коснуться локтя обладательницы этой спины. Так тихо и незаметно встала возле молодой женщины, поджидавшей на паперти, молоденькая мещанка, что та даже не заметила ее соседства и, только ощутив легкое прикосновение руки на своем локте, подняла голову, и лицо ее на мгновение осветилось радостным оживлением, хотя она по-прежнему продолжала читать молитвы.

Но вот раздался возглас служившего священника, — и присутствующие разом, словно по команде, склонились; в этот короткий момент из коричневых пальцев мещанки скользнула в белые пальчики сеньоры маленькая свернутая бумажка, крошечная записка, и скользнула так проворно, так ловко, что даже самый внимательный глаз, наблюдавший за ними, не мог бы заметить этого.

Окропляя себя святой водой у "benicieraН, молодая сеньора и мещанка шепотом обменялись парой слов, но покинули церковь не вместе, и пошли каждая своей дорогой. Молоденькая мещанка поспешно свернула в один из узких, тесных переулков, выходивших на площадь, а молодая сеньора горделиво направилась к своему дому, полная радостного ожидания.

Придя домой, она прошла прямо в свою комнату и, заперев за собой дверь, развернула крошечную записку, которую хранила у себя на груди. Там она прочла:

"Querida Catalina! Ты осчастливила меня! Всего час тому назад я был несчастнейший из людей. Я потерял сестру и опасался, что утратил и твое расположение. Теперь мне возвращена и сестра; она здесь, возле меня, а твой алмаз горит у меня на пальце, свидетельствуя о том, что даже клевета не могла отнять у меня твоей дружбы и любви. Ты, по крайней мере, не считаешь меня убийцей! Я был мстителем, а не убийцей! Скоро ты узнаешь тот ужасный заговор, жертвой которого был я и мои близкие. Я не могу более безнаказанно появляться в пределах долины Сан-Ильдефонсо; меня травят, как зверя, и если затравят, то поступят со мной хуже, чем со зверем. Но это не смущает меня — до тех пор, пока я уверен, что ты не заодно с моими врагами. Если бы не ты, я переселился бы куда-нибудь далеко отсюда, но я не могу разлучиться с тобой! Лучше буду рисковать жизнью своей каждый час, чем удалюсь от тех мест, где ты живешь! Я сотни раз целовал этот алмаз и, пока жив, не расстанусь с ним. Враги травят меня беспощадно, но я должен еще раз побывать в городе, должен еще хоть раз видеть тебя, querida. Я должен сказать тебе то, чего не могу доверить бумаге. Не откажи мне в этом свидании; я буду на нашем обычном условном месте завтра в полночь. Я скажу тебе многое-многое, и ты узнаешь, что я не убийца и по-прежнему достоин быть твоим возлюбленным. Тысячу раз благодарю тебя за твою доброту к моей бедной раненой птичке! Я хочу верить, что она скоро оправится. Mi querida, adios!Н

Дочитав это письмо до конца, красавица сеньорита прижала его к своим губам и страстно целовала эти строки.

— О, он достоин быть возлюбленным королевы! Смелый, благородный, отважный Карлос! — И, любовно свернув письмо в маленькую трубочку, она спрятала его у себя на груди.

ГЛАВА XLI

Между тем жажда мести в душе Вискарры росла с каждым часом; та недолговечная радость, какую он испытал, узнав, что рана его не смертельна, теперь была давно забыта, как и радость, испытанная при мысли, что он избавился от своей пленницы. Но когда он, сняв повязку, взглянул в зеркало, им овладел до того беспредельный ужас, что бывали минуты, когда он, несмотря на свою трусость и страх перед смертью, желал умереть: он был изуродован, изуродован на всю жизнь! Пуля Карлоса не только выбила у него несколько зубов — это бы еще ничего, но и вырвала у него часть щеки, и этот страшный шрам никогда не сможет зарубцеваться! Комендант клялся и божился, что нет такой ужасной казни, какой он не придумал бы для сиболеро. Теперь он даже сожалел, что отпустил его сестру: он не любил ее больше, но мог бы надругаться над ней! О, ее надменный смех и сейчас звучал у него в ушах… Что же мешало ему лишить ее и чести, и жизни? Но теперь нужно было во что бы то ни стало поймать сиболеро и взять его живым, непременно живым, чтобы насладиться мщением, а справившись с ним, приняться и за мать. Ее считают колдуньей; примеры же казни женщин, обвиняемых в колдовстве, нередки… А тогда эта нежная голубка, оставшись беззащитной, будет всецело в его власти!

Такие планы лелеял не один Вискарра; Робладо также жаждал смерти сиболеро. Его самолюбие было жестоко уязвлено: он теперь был уверен, что Каталина предпочла ему этого сиболеро, быть может, даже осчастливила его взаимной любовью. Многое он узнал об этом благодаря личным наблюдениям за ней, но еще больше через своих шпионов. Одним из этих шпионов была прислужница Каталины, Виченца, которая из любви к Хозе и кое-каким золотым безделушками червонцам соглашалась сообщить своему возлюбленному многое такое, что тот, в свою очередь, передавал своему начальнику капитану Робладо. Через нее он узнал, что Каталина ненавидит и презирает его и любит другого. Кто этот другой, он прекрасно знал; вот почему он так же страстно, как и Вискарра, желал смерти Карлоса сиболеро.

Все зависящее от них было сделано, отряды разведчиков высылались ежедневно; за поимку Карлоса была назначена громадная награда, и объявления о том расклеены на всех улицах и дорогах. Самые надежные шпионы были высланы Робладо в нижнюю часть долины, где должны были все время подстерегать его. За каждое сведение о местопребывании сиболеро была обещана приличная награда; дом молодого ранчеро дона Хуана сторожили денно и нощно клевреты Робладо, и все это были частные люди, а не солдаты, которые могли сразу привлечь к себе внимание.

Робладо, сидя у себя в комнате, составлял все новые планы поимки, когда кто-то постучал к нему в дверь.

— Кто там? — спросил Робладо и, получив ответ, добавил: — войдите!

В комнату вошел маленький человек с хитрым, лукавым лицом и угловатыми движениями; это был солдат Хозе.

— Ну, что? Видался ты с Виченцей? Что она говорит? — спросил он.

--Она говорит, что эта сеньорита отправила ее, то есть "гуеруН, домой; от алькада приняла ее одна молоденькая мещанка, по имени Иозефа, которая и отвела ее сперва в свой дом, а оттуда в каррэте отвезла ее за город; вскоре после этого и сеньорита выехала со двора в темном серапэ и большом сомбреро. Виченца полагает, что она нагнала по пути эту каррэту!

Это сообщение, казалось, произвело глубокое впечатление на Робладо; что-то недоброе затаилось в его темных глазах; с минуту он молчал, как бы соображая что-то, затем спросил:

— Это все, Хозе?

— Все, капитан!

— Хорошо, повидай и сегодня ночью Виченцу! Быть может, будут еще другие новости; если ей удастся удостовериться, что между ними существуют сношения или переписка, она не потеряет своей награды, а ты, Хозе, тоже не будешь забыт! Можешь идти!

Едва только докладчик вышел, как Робладо вскочил со своего места и нервно зашагал по комнате, разговаривая сам с собой!

"Клянусь небом! Между ними должны существовать сношения, и как знать, быть может, она будет той приманкой, на которую попадется наш молодец! Любовь — еще более сильный магнит, чем даже братская привязанность. Ха, сеньорита! Если это так, то я еще заберу вас в руки и помимо вашего глупого и безвольного отца! Посмотрим, как-то вы мне воспротивитесь! Н — добавил он, и вдруг, круто повернувшись на каблуках, вышел из комнаты и прошел к коменданту.

ГЛАВА XLII

Солнце клонилось к закату, и на западном горизонте снеговые вершины Sierra Blanca окрасились розоватым отблеском вечерней зари.

На азотее грандиозного дома дона Амброзио красавица Каталина любовалась закатом, но любовалась рассеянно, словно мысли ее были не здесь, словно ей рисовались в них иные, более привлекательные для нее картины.

Взгляд ее часто переходил от великолепной картины заката на тенистые купы китайских кленовых деревьев, с их тонкими и стройными стволами, между которыми сверкали серебром воды реки. Эта темная, тенистая роща была окраиной сада дона Амброзио. С двух боковых сторон сад был обнесен высокой каменной стеной, а с передней стороны примыкал к patio, то есть внутреннему двору, украшенному посередине фонтаном и вымощенному цветными кирпичами; с четвертой же стороны сад ограничивала река, за которой тянулись уже поля и пастбища, луга и леса пригородных местностей. Эта роща, тенистая и прохладная днем и непроглядная темной ночью, не раз служила ей местом свидания с молодым сиболеро, но почему-то взгляд ее был печален, хотя сегодня в ночь в этой роще она должна была увидеться с ним. Но нет, на душе у нее было тяжело; какие-то невеселые думы тяготили и удручали ее. Она задумчиво ходила взад и вперед по азотее, останавливаясь перед каждой кадкой с деревом, перед каждой вазой или фарфоровым горшком с цветущими растениями, которыми были уставлены парапеты азотеи и украшены ее стены и углы, придавая ей общий вид цветущего сада. Каталина останавливалась и вглядывалась и в кадки, и в горшки, и кругом, словно искала какой-то предмет и не находила его.

— Ни в саду, ни в патио, ни в моей комнате, ни в зале, ни в гостиной, ни здесь… О, Dios! Где же я могла потерять?.. Что, если оно попадет в руки отца, или его врагов!.. Ах, если бы я только знала, как мне предупредить его… Но я ничего не могу теперь сделать! Надо спросить Виченцу, — продолжала сеньорита. — Но не хотелось бы этого делать: я не доверяю ей; она очень изменилась за последнее время… Я уже два раза поймала ее на лжи и обмане!.. Но все же надо спросить ее, она могла выбросить эту записку, не зная ее содержания; ведь она не умеет читать! Да, но другие, с кем она знакома, — умеют! Я и забыла об ее возлюбленном, об этом солдате… Если она нашла и показала ему… Diosdemialma!.. Ax, это было бы ужасно! Этот низкий, лукавый парень, как говорят, любимец коменданта… Боже упаси!..

— Виченца! Виченца! — крикнула она, перегнувшись через парапет азотеи, выходивший в патио. — Поди сюда!

На ее зов взбежала по лестнице метиска, в яркой юбке и белой сорочке, украшенной шитьем.

— Что угодно сеньорите? — спросила она.

— Я потеряла небольшой лоскуток бумаги; он был сложен такой продолговатой полоской! Не видала ли ты?

— Нет, сеньорита! — не задумываясь, ответила девушка.

— Быть может, ты нечаянно вымела или бросила в огонь!

— Нет, сеньорита, я никогда не выметала и не бросала в огонь никаких бумажек, так как, не умея читать, я могла бы уничтожить что-нибудь важное!

Насколько было правды в ее ответе, трудно сказать, и поверила ли ей ее молодая госпожа, тоже не видно было из ответа.

— Ну, в сущности, это не важно!.. Ты можешь идти, Виченца!

Девушка повернулась и стала спускаться вниз по лестнице, ведущей в патио; на губах ее мелькала злобно-лукавая улыбка, говорившая о том, что об утерянной бумажке ей было известно гораздо больше, чем она сказала. Но Каталина не видела этой злорадной усмешки; она задумчиво смотрела на закат, размышляя о том, что через несколько часов он будет здесь.

Робладо сидел опять в своей комнате и о чем-то размышлял, когда тихонько постучали в его дверь.

— Кто там? — спросил он, как всегда.

— Уо! — отозвались за дверью.

И как всегда, получили разрешение войти.

— Ну, Хозе, какие новости?

— Только вот это! — сказал солдат и вручил при этом записку, а на вопрос капитана, от кого эта записка, ответил:

--Вы это лучше меня поймете, капитан! Это сеньорита получила от кого-то сегодня утром в церкви, как полагает Виченца; она думает, что ее привезла эта девушка Иозефа, оттуда, с краю долины.

Но Робладо уже не слушал его: он с жадностью пробежал принесенную ему записку.

— Живо, Хозе! Пришли мне сюда Гомеса! Но, смотри, не говори никому ни слова и сам будь наготове; ты можешь мне понадобиться! Иди!

Солдат повернулся и вышел.

— Клянусь Небом! — воскликнул Робладо, оставшись один, — вот непредвиденное счастье! Итак, сегодня ночью… ровно в полночь, прекрасно!.. Жаль только, что не названо место… "на обычном местеН… Значит, они видались там уже не раз… Но как угадать, где это их обычное место?.. Ах, да, я прикажу следить за каждым ее шагом… И как только эта Виченца выследит ее, она может предупредить нас; мы еще успеем оцепить их, накрыть и изловить в самый момент блаженства!..

Появление сержанта Гомеса прервало приятный монолог Робладо.

— Гомес, распорядись, чтобы человек двадцать из наших молодцов были наготове! Пусть ждут моих приказаний, не выезжая со двора! Нужно быть готовыми к одиннадцати часам!

— Слушаю-с! — отвечал сержант и, повернувшись на каблуках, вышел.

"Если бы я только знал место! Где-нибудь вблизи дома, или в саду?.. А может быть, где-нибудь за городом! Это весьма возможно! Он, вероятно, не рискнет явиться чуть не в самый город, где кто-нибудь может узнать его или его лошадь. Надо убить эту лошадь! Нет, она должна быть моей… Что за конь! Это стрела… огонь!.. Не пойти ли мне сообщить о письме Вискарре? Нет, лучше, когда все дело будет обделано!.. Вот удивится-то! Лучше всего, за ужином!.. Быть может, я украшу этот ужин ушами сиболеро! Ха-ха-ха!..Н

И разразившись дьявольским смехом, капитан снял со стены свою саблю, прицепил ее на себя и заткнул за пояс два тяжелых пистолета; затем, осмотрев свои шпоры, вышел из комнаты.

ГЛАВА XLIII

Время близилось к полуночи; луна стояла низко на горизонте, и высокая стена скалистых утесов, обрамлявших долину, бросала черную тень от себя.

Под покровом этой черной тени, вдоль самой линии скал, почти сливаясь с их темными очертаниями, медленно продвигался вперед одинокий всадник; он ехал от нижней части долины все выше и выше и, очутившись на одной линии с городом, приостановился; от этого места до города оставалось еще добрые три мили по прямой линии, по открытой равнине. Подумав немного, всадник тронулся дальше, оставив за собой дорогу, ведущую в город, и проехал еще с милю под прикрытием скал. Здесь он снова придержал коня и стал приглядываться к дороге; отсюда вела едва заметная тропа в город, по ней и свернул теперь наш всадник. Впереди его бежала громадная собака, нюхая воздух и поминутно оглядываясь назад на своего господина. Последний, по-видимому, соблюдал всякую осторожность, стараясь быть незамеченным. Тропа, по которой он ехал, часто пропадала в попутных рощицах и лишь местами выходила на открытую поляну. Каждый раз, прежде чем выехать из-под деревьев на такое открытое пространство, всадник внимательно оглядывал всю окрестность и затем мчался с быстротой стрелы до следующей рощицы. И чем ближе он был к городу, тем становился осторожнее и осмотрительнее. Таким образом, то скрываясь между деревьями, то мелькая, как метеор, на открытых местах, сиболеро, так как это был он, добрался до последнего лесочка, на расстоянии каких-нибудь не скольких сот шагов от окраины города. Ближайшее из городских строений, ограда которого выходила в поле, было ему особенно знакомо. Это была ограда обширного владения дона Амброзио.

От того лесочка, на опушке которого теперь остановился сиболеро, тянулась вплоть до ограды дона Амброзио открытая луговина, лежащая на одном уровне с рекой, протекавшей вдоль крайней границы его обширного сада. Через реку здесь был построен мост для скота и лошадей, а немного дальше был перекинут легонький мостик для пешеходов; этим мостиком пользовалась молодая сеньора для своих загородных прогулок по полям и лугам. Чтобы преградить доступ посторонним в сад, на середине моста была выстроена калитка, замыкавшаяся на замок.

От леска до мостика не было и трехсот шагов, но было так темно, что мостика не было видно, точно так же, как не было видно и самой реки, которая в этом месте имела высокие берега. Доехав до опушки лесочка, Карлос сошел с коня и, не привязывая его, просто закинул поводья за луку седла, зная, что верный конь будет стоять на месте до тех пор, пока не услышит свиста Карлоса. Сам же Карлос, стоя под крайним деревом, стал вглядываться в темноту. Никогда еще им не овладевало такое волнение, как в эту ночь, хотя это было не первое свидание почти в таких же условиях. Теперь Карлос решил высказать Каталине все, что было у него на душе, решился сделать ей предложение. Как ни велика была смелость с его стороны, но он все же решился на него, и сердце в его груди билось так сильно, что он мог слышать его биение среди ночной тишины.

Кругом стояла тишина и в городе, и в жилище дона Амброзио; казалось, будто все спало. Но нет, сквозь шелковые занавески одной из стеклянных дверей, выходивших в патио, струился слабый свет. То была спальня сеньориты. Едва часы пробили полночь, как свет потух, и минуту спустя дверь тихо отворилась, и на пороге показалась стройная женская фигура, окутанная в темную ткань широкого серапэ. Обойдя вокруг патио вдоль самых стен дома и ограды, она вышла в тенистую аллею, ведущую в сад. При входе в него надо было пройти через тяжелую дубовую калитку, запертую на тяжелый железный болт с замком. У калитки сеньорита остановилась и стала отпирать замок и отодвигать болт; это было дело нелегкое для женщины, но она все же справилась.

Но ржавое железо заскрипело, и сердце Каталины дрогнуло при мысли, что она может быть услышана. С минуту она стояла и прислушивалась. Все тихо; тем не менее Каталина вернулась в аллею, чтобы убедиться, что никто не слышал скрипа, и, остановившись в тени, окинула взглядом patio. Ей казалось, будто хлопнула дверь в тот момент, когда она подходила к концу аллеи, но теперь все двери были закрыты, в том числе и дверь ее комнаты. Все же сердце ее было неспокойно, и она точно нехотя возвратилась в сад.

Держась все время в тени, Каталина вскоре дошла до рощицы на окраине сада и стала всматриваться в открытое пространство, отделявшее последний лесок от сада. Но ничего не было видно.

Минуту спустя она уже стояла на середине, самом высоком месте горбатого мостика, у запертой калитки. Достав из-под плаща белый платок, она помахала им в воздухе над головой.

Почти в тот же момент в лесу мелькнул огонек; в сущности его трудно было отличить от сотен и десятков других огоньков, мелькавших и вспыхивавших на зеленом фоне леса; то были светящиеся насекомые. Но Каталина знала, что ей ответили на ее сигнал.

Спрятав платок, она поспешно отомкнула калитку и, распахнув ее, вернулась под тень садовой рощицы. Затем с горящим взглядом и пылающим лицом стала ждать, жадно следя за каждым шагом человека в темном плаще, отделившемся от опушки леса и направлявшемся к мостику. Человек этот был ей всего дороже на свете, и она ждала его, тяжело дыша от радости и страха, от счастья за себя и опасений за него.

ГЛАВА XLIV

Каталина не ошиблась, когда ей показалось, что где-то хлопнула дверь. Если бы она немного раньше вернулась к калитке сада, то увидела бы женскую фигуру, перебежавшую через двор и скрывшуюся за дверью той комнаты, где помещалась женская прислуга дома. Это была Виченца, кравшаяся следом за сеньоритой, как только та, выйдя из своей комнаты, дошла до калитки; ей было поручено выследить свою госпожу и указать Робладо и его людям место свидания. Каталина отпирала калитку сада, когда Виченца, приотворив дверь своей комнаты и, скрываясь в тени стены, последовала за сеньоритой. Когда, встревоженная шумом двери, Каталина возвратилась назад, Виченца уже успела добежать до своей комнаты и скрыться за дверью. Прошло некоторое время, прежде чем она снова решилась выйти во двор.

Калитка была открыта, и вся аллея была залита теперь лунным светом, но на аллее уже никого не было; ясно, что сеньорита прошла в сад. Но была ли она в саду, это было трудно сказать; у сеньориты был ключ от калитки на мосту; она свободно могла выйти в поле и тогда, как могла она, Виченца, угадать, куда госпожа ее направилась?

Но чтобы убедиться, что сеньориты нет в саду, следившая за ней метиска стала пробираться садом к мосту. Не видя никого ни в фруктовом саду, ни среди цветника, она начала уже отчаиваться. Оставалась только густая роща в самом конце сада; она прекрасно могла служить местом свидания. Но как прокрасться туда, когда рощу отделяет от остального сада залитая светом лужайка? Как быть? Вдруг ей бросилась в глаза высокая каменная ограда сада; от нее падала на лужайку с края узкая полоса тени; этого было вполне достаточно, чтобы незаметно прокрасться в темную рощу. Ползком прокралась он в рощу и здесь увидела именно то, что хотела видеть.

Каталина была на мосту в этот момент, и вся ее фигура ярко вырисовывалась на сероватом фоне поля. Виченца видела, как она махала белым платком над головой; видела, как на опушке ближайшего леска вспыхнул огонек; наконец, видела, как Каталина отперла замок калитки и растворила ее настежь.

Теперь Виченца могла бы спешить с доносом: место свидания было ей известно, но, согласно предписанию Робладо, она должна была дождаться и самого свидания, убедиться, что они вместе, и потому, притаившись там, где стояла, метиска стала ожидать самого момента свидания.

ГЛАВА XLV

Ответив на сигнал Каталины, Карлос шепнул несколько слов своему коню и, предшествуемый Сиболо, пошел к мостику; дойдя до него, он приказал собаке остаться за мостом и минуту спустя был уже в роще.

Виченца, лежа в траве, не спускала глаз со своей госпожи: вот они встретились; луна на одно мгновение осветила их лица; тот, кто был с ней, был сиболеро; Виченца тотчас же узнала его. Теперь ей оставалось только поспешить к Робладо и сообщить ему обо всем.

Она готова была уже уползти, как вдруг влюбленные, перейдя на другое место, приблизились к тем самым кустам, где она притаилась.

Лица их были обращены в ее сторону, и она не могла тронуться с места, не будучи замечена ими; ей оставалось только не двигаться ни на йоту и выжидать удобного момента, чтобы улизнуть.

Подле этих кустов стояла беседка, куда и вошли влюбленные. В первые минуты разговор их не вязался: оба они были слишком взволнованы. Наконец, Каталина заговорила первая:

— Поправляется ли твоя сестра? Бедняжка, что она должна была выстрадать от этих страшных дикарей!

— Дикарей! — воскликнул Карлос. — Да, только так и можно их назвать! А знаешь, кто они? — и Карлос рассказал своей возлюбленной ужасную драму со всеми ее подробностями. — Вот, что отчасти побудило меня искать свидания с тобой сегодня! — закончил он свой рассказ. — Я не хотел покидать этих мест, не разъяснив тебе своего поведения, и теперь я спокоен, потому что ты все знаешь!

— Ах, Santissima Madre! Что это за люди! Что за чудовища! — воскликнула девушка. — Нет, клянусь, все узнают об этом!

— Все! — повторил сиболеро. — Для меня нет никого на целом свете, кроме тебя! У меня нет ни друзей, ни очага, ни даже права на жизнь! Ты знаешь, какую громадную сумму назначили за мою голову! Право, я никогда не думал, что меня здесь ценят так дорого!.. И вот я должен уйти отсюда, покинуть эти места и искать новую родину и новых друзей. Но счастья я никогда не найду, потому что счастье для меня — это ты!

Девушка вздрогнула. Наступила минута молчания, но Каталина поняла, что каждая минута дорога, что не время прикрываться женской стыдливостью и жеманством, и не дожидаясь, чтобы он заговорил, решительно обратилась к нему:

— Хочешь, дорогой мой, чтобы я последовала за тобой?

Вместо ответа он заключил ее в свои объятия.

— Oh, querida, querida! Скажи мне еще раз, что я не ошибся в смысле твоих слов! Скажи, что ты готова последовать за мной!

--Да, я готова и пойду за тобой, хоть на край света!

— Знаешь, querida, ведь я уже мечтал об этом! Там, в прериях мне посчастливилось на этот раз. Я стал почти богатым человеком. Видишь ты это золото? Оно мое, и я могу надеяться, что вскоре буду не беднее твоего отца. Ты не жалей о состоянии, которое оставишь за собой: я дам тебе столько же, а может, даже больше! Я расскажу тебе все, но сегодня…

Вдруг хруст ветки в соседних кустах встревожил влюбленных. Чуткий слух Каталины уловил его. Что бы это могло значить? Они вместе обыскали кусты, но тут не было никого. Карлос вышел на мостик, думая, что собака подкралась к беседке, но Сиболо лежал на прежнем месте. Каталина была в тревоге; она сообщила возлюбленному о пропаже его письма, о скрипе двери, услышанном ею, когда она шла сюда. Все это наводило на мысль, что за нею следили. Карлос тотчас исследовал то место, откуда раздался шум.

— Да, ты права! Здесь кто-то был! Кто-то лежал в траве…Женщина, вот следые е платья! — сказал сиболеро.

— Виченца! — воскликнула Каталина, — Это она… И она слышала каждое слово! Кто знает, что она теперь сделает! Быть может, призовет моего отца, быть может, даже хуже… Солдат Хозе, ее возлюбленный, любимец коменданта. Нет, Карлос, не оставайся здесь более ни минуты! Иди! Иди!

--Да, я сейчас уйду, хотя теперь слишком темно, чтобы они могли поймать меня!

Однако оставалось еще многое сказать, еще и еще раз проститься. И Карлос уже несколько раз ступал на мост и снова возвращался. Наконец, они расстались. Каталина направилась к дому, а сиболеро собирался уже перейти мостик, когда глухое рычание Сиболо заставило его отступить назад. Вскоре это рычание превратилось в громкий, бешеный лай.

В первую минуту Карлос хотел бежать к леску, и вскочив на коня, скрыться от врагов. Сделай он так, ему бы удалось уйти от них. Но он захотел предупредить Каталину об опасности. А та отошла уже довольно далеко и теперь шла освещенной лужайкой к цветникам. Громкий лай собаки заставил ее остановиться на минуту, и в эту минуту Карлос очутился возле нее.

Не успел он вымолвить слова, как топот копыт по обе стороны сада дал им понять, что сад окружен со всех сторон.

ГЛАВА XLVI

Долго лежала Виченца в траве, подслушивая беседу влюбленных; наконец, воспользовавшись моментом, когда они забыли обо всем, метиска крадучись, как кошка, выбралась из кустов, быстрее лани промчалась через сад, аллею и двор, с помощью украденного ею заранее у привратника ключа отворила калитку и очутилась на улице.

Не теряя ни минуты, она бегом добежала до одной из пригородных рощ, где устроил со своим отрядом засаду Робладо, и сообщила ему все, что тот желал знать, причем рассказала, что ее задержало и почему она не могла прийти раньше.

Робладо понял, что нельзя терять ни минуты, что свидание могло окончиться прежде, чем он подоспеть. Имей он время, он окружил бы сад незаметно, но теперь надо было спешить. Разделив людей на два отряда, он приказал им окружить с двух сторон сад, а части солдат спешиться, с помощью Виченцы войти в патио и отрезать выход через аллею и дом; сам же он с десятком или двумя солдат решил встать за мостом по ту сторону реки, куда, по его предположению, должен был устремиться сиболеро.

— Беги! Спасайся! — крикнула Каталина своему возлюбленному, увидев его возле себя. — Не думай обо мне! Они не посмеют убить меня! Я не совершила никакого преступления. Спасайся, Карлос! Смотри, они бегут сюда по аллее.

Действительно, несколько солдат были уже в саду; другие остались у калитки, преграждая выход в патио. Что же оставалось делать, если не проложить себе силой дорогу через мост? Остаться возле Каталины, значило подвергнуть и ее жизнь опасности! Оставалось только перебежать во что бы то ни стало мост и вырваться на открытое поле, а там добежать до леска.

— Querida, прощай! Я должен расстаться с тобой! Не отчаивайся. Если я умру, то унесу с собой твою любовь, и эта мысль мне сладка! — воскликнул сиболеро и в несколько прыжков очутился снова в темной чаще рощи. Каталина же опустилась на колени и, воздевая руки к небу, стала молиться за жизнь и спасение своего возлюбленного.

Вот и мост; на том берегу выстроились уланы и, судя по их голосам, громко перекликались. Карлос заключил, что их здесь немало.

Громче всех раздавался голос капитана Робладо; он приказывал некоторым из своих людей спешиться и следовать за ним на мостик, чтобы отрезать путь беглецу, в случае, если тот вздумает бежать через мост. Сам Робладо уже сошел с коня и готов был вступить на мост.

Раздумывать было некогда. Карлос решил пробиться через мост скорее, пока уланы еще не успели взойти на него. Впрочем, один был уже на мосту, другие слезали с коней, звеня саблями и бряцая шпорами.

Приготовив свой пистолет, Карлос смело кинулся на мост у калитки столкнулся лицом к лицу с уланом, бывшим на мосту. Это был капитан Робладо; у него тоже был пистолет на взводе; он выстрелил первый, но промахнулся, так как сиболеро ловко отскочил в сторону и в то же время нажал на курок своего пистолета. Желая избежать этого выстрела, Робладо кинулся было назад к берегу, командуя солдатам стрелять по беглецу. Но прежде, чем те успели взвести свои курки, в воздухе прозвучал выстрел, и Робладо со стоном скатился с берега вниз к самому краю воды. Распахнув калитку, Карлос готов был перебежать мост, но, увидав направленные карабины целого десятка солдат, низко пригнулся и кинулся назад. Затрещали выстрелы, и когда дым рассеялся, на мосту не было никого. Неужели же он вернулся в сад? Нет, по саду прямо к мосту бежали пешие солдаты! Где же он? Куда девался? Упал в воду и пошел ко дну! Да! Смотрите! Видите, на воде расходятся круги! — кричали голоса.

— Смотрите, не уплыл ли? — сказал кто-то, и все подбежали к реке, но там ничего не было заметно.

— Проскачите вверх и вниз по течению! — приказал Робладо, успевший уже подняться на ноги. Выстрел оглушил его в первую минуту и ранил только в руку.

— Ага! — вдруг раздалось разом несколько голосов. — Смотрите, вон он бежит!

Действительно, они увидели, как шагах в ста впереди на высокий берег проворно вскарабкивалась какая-то согбенная фигура человека, который, едва только очутился наверху, как выпрямился и как лань побежал к ближайшему лесу. Солдатские карабины снова затрещали дружным залпом, но их пули не могли достать на таком расстоянии. В этот самый момент раздался резкий свист, на который из леса выбежал статный конь и в один момент очутился возле беглеца; тот на ходу вскочил в седло и с насмешливым хохотом скрылся в чаще леса почти в ту же секунду.

Большинство солдат вскочило на лошадей и погналось за ним, но вскоре стали один за другим возвращаться к своему начальнику, не только не нагнав, но даже и не увидав сиболеро.

Робладо был вне себя от бешенства и утешался только тем, что обещал себе выместить свою злобу на Каталине, которая была задержана в саду его солдатами.

Зная, что предстоит перестрелка с Карлосом сиболеро, Хозе, не принадлежавший к числу храбрецов, предпочел остаться при сеньорите. Но когда та предложила ему свой кошелек с весьма приличной суммой, если он согласится отпустить ее в комнату, то разумный Хозе согласился принять деньги и предоставить сеньорите вернуться в ее комнату, где посоветовал ей запереться на ключ, как будто она бежала от него, что Каталина и исполнила с большой охотой.

Она слышала свист Карлоса, слышала его смех и знала, что он жив и спасен, и сердце ее трепетало от радости и счастья.

Когда Робладо с мыслью выместить свою злость на прекрасной девушке перешел мост, к нему подбежал запыхавшийся и растерянный Хозе и доложил, что прекрасная сеньорита убежала в дом и заперлась в своей комнате; что если бы она была обыкновенной пленницей, то он стал бы стрелять по ней, но на этот раз не осмелился этого сделать, а нагнать ее не мог.

Была минута, когда Робладо, не помня себя от бешенства, готов был приказать штурмовать дом дона Амброзио, но потом сообразил, что это было бы смешно и едва ли поправило дело. Подумав с минуту, он снова перешел мост, сел на коня и, собрав весь свой отряд, возвратился в Президио.

ГЛАВА XLVII

На следующее утро по городу снова разнеслись самые невероятные слухи: о нападении индейцев, о поимке убийцы Карлоса, о кровопролитной стычке с ним и доблестных действиях улан; говорили также, что сиболеро был схвачен и бежал, что он не был убит, а только ранен и что Робладо тоже не убит, а ранен этим разбойником Карлосом, и многое другое. При этом все удивлялись, что могло заставить этого отчаянного сиболеро так рисковать жизнью и являться чуть не в самый город, где за голову его была назначена немалая награда.

Вскоре причина эта стала известна, и целый град издевательств, насмешек и осуждений посыпался на бедную Каталину, которая как прославленная красавица возбуждала зависть большинства молодых сеньор и сеньорит. Общество было возмущено недостойным поведением дочери дона Амброзио; это уже не мезаньянс, а интимная связь с каким-то отверженным убийцей, хуже того, еретиком!

Кроме того, это новое событие вызвало среди населения страшное волнение; голова сиболеро после того была оценена еще выше; было опубликовано, что всякий, укрывающий сиболеро и снабдивший его пищей или питьем или приютивший его добровольно под кровом в непогоду, будет подвергнут строжайшему наказанию, как соучастник, а благочестивые падре грозили отлучением от причастия и небесным гневом всякому, оказавшему помощь или содействие еретику.

Дон Амброзио не принимал прямого участия в составлении этого нового постановления, так как, удрученный горем и злобой, не выходил из дома и после бурной сцены с дочерью заявил ей, что отныне будет держать ее, как пленницу, под строжайшим надзором.

Робладо и комендант положительно не могли прийти в себя от бешенства и обиды; они целые дни проводили, измышляя все новые планы поимки и мщения. Особенно досадно капитану было то, что вследствие своей раны, пустяшной самой по себе, он лишен был возможности принимать участие в дальнейших преследованиях, так как не мог держать поводьев в руке. Осуществление всех их стратегических планов нужно было поэтому возложить на двух вновь прибывших молодых офицеров, присланных для пополнения офицерских вакансий, — лейтенантов Ортига и Хайвее, недавно прибывших из Испании и совершенно незнакомых ни с колониальными нравами и обычаями, ни с местными способами военных действий. На беду, солдатами овладел суеверный страх перед сиболеро, и хотя они охотно преследовали его, но ни один не решился бы подойти к нему близко; постепенно сиболеро приобретал славу непобедимого, заговоренного человека, находящегося под покровительством самого дьявола. Среди солдат о нем ходили самые невероятные рассказы. По городу же носились слухи, что его видели то тут, то там, что он летел на своем вороном коне над обрывом, что ночью его видели в лесу, и руки, и лицо его светились красным светом, как раскаленные угли. Уверяли даже, что его видели опять на мостике, ведущем в сад дона Амброзио, но потом оказалось, что и самого мостика этого уже больше не существовало, так как разгневанный отец приказал уничтожить его на следующее утро после ночного происшествия.

Но замечательно, что если все люди, не искавшие встречи с сиболеро, видели его в разных местах, так зато те, кто нарочно искал его и днем, и ночью, никак не могли не только встретить, но даже и увидеть его, хотя бы раз. Молодые лейтенанты со своими отрядами, объезжавшие всю окрестность с утра до ночи и с ночи до утра, десятки наемных шпионов, подстерегавшие его на всех перекрестках, ни разу не видали его.

И днем, и ночью переодетые солдаты и вольнонаемные шпионы не спускали глаз со скромного ранчо сиболеро, в надежде, что преступник явится сюда. На их обязанности лежало не нападать на сиболеро, а только немедленно сообщить о его появлении находящемуся постоянно поблизости, спрятанному в засаде отряду улан.

Мать и сестра сиболеро теперь по-прежнему жили в своем ранчо, которое было восстановлено после пожара, и никто их не трогал, полагая, что они ничего не знают об установленном за ними надзоре. Никто не мог выйти из ранчо без того, чтобы не пошли за ним следом.

Комендант и Робладо опасались, чтобы сиболеро не покинул совершенно долины, увезя с собой и мать, и сестру. В сущности, кто мог помешать ему в этом? Но пока его мать и сестра являлись в их глазах как бы заложницами, до тех пор они могли быть уверены, что он не оставит их и будет по-прежнему рыскать вокруг города или вообще где-нибудь поблизости.

Однако, несмотря на все хитрые измышления, несмотря на беспрерывные разведки десятков шпионов и лазутчиков, проходили день за днем, а Карлос сиболеро все еще оставался на свободе.

ГЛАВА XLVIII

Прошло довольно много времени. О сиболеро не было ни слуху ни духу. Робладо и комендант начинали уже тревожиться, опасаясь, что вопреки всем их предположениям, он, быть может, покинул эти места. А такая развязка была совсем нежелательна для них. Оба офицера сгорали от жажды мести, а Вискарре стоило взглянуть в зеркало, чтобы эта жажда мести превратилась в бешеную страсть.

— Я боюсь, что он куда-нибудь убрался отсюда! — проговорил комендант, беседуя со своим приятелем капитаном Робладо на азотее офицерского флигеля. — Но он хитер, как дьявол! Я начинаю опасаться, что это вечное выслеживание становится несносным для наших солдат, да, признаюсь, и мне самому это надоело!

— Мне, кажется, раньше надоест жизнь! — воскликнул Робладо.

— Да я не в этом смысле, не думайте, что я могу так легко примириться с этим! Но мне кажется неестественным, чтобы он покинул здесь своих близких, да еще после того, что было.

— Что касается меня, то я ни минуты не опасался, чтобы он мог забрать их в ту же ночь и уйти вместе с ними отсюда. А то я действовал бы иначе! Я знаю, что здесь у него есть магнит, сильнейший даже, чем его сыновняя нежность и братская привязанность. И эта прекрасная жемчужина еще должна будет стать моей женой! Ха-ха-ха! Я знал, что он не уйдет отсюда, не повидавшись с ней. Не знаю, решили ли они, что это их последнее свидание, но при содействии дона Амброзио мне удалось устроить так, чтобы оно было последнее! Carrai! Я полагаю, что ей больше не удастся устраивать полуночные прогулки! Ха-ха-ха! Вероятно, он здесь, где-нибудь недалеко, а через посредство своих проклятых пеонов, он, без сомнения, поддерживает регулярные сношения со своими. Вся наша беда в том, что у нас нет настоящего "траппераН, то есть следопыта.

--Да, это правда! В нашем гарнизоне нет! Но ведь есть же здесь другие охотники-сиболеро, в нашей долине? Отчего не заручиться их содействием?

--Правда, тем более, что все они недолюбливают его, частью из зависти, частью же и по другим причинам. Я даже слышал об одном таком сиболеро, который не только не побоится его, но не побоится даже и встречи с самим дьяволом!

— Кто же это? — спросил заинтересованный комендант.

--В сущности, их двое, но они составляют как бы одно лицо, так как один из них является как бы тенью другого. Один из них, мулат, бывший когда-то невольником у американцев; он бежал и теперь от всей души ненавидит каждого Americano; в сиболеро же, кроме того, еще видит соперника в охотничьем ремесле. Alter ego, этого мулата — замбо, с берегов Матамора. Как он попал сюда, неизвестно, это было, кажется, очень давно, так как они и живут вместе, и охотятся. Оба они рослые, сильные, ловкие и хитрые парни, но мулат является постоянно главарем. Оба обладают не особенно щепетильной совестью!..

— Да это как раз то, что нам нужно! — воскликнул Вискарра. — Отчего мы сразу не обратились к ним?!

— Оттого, что в данный момент их нет здесь; они, по поручению святых отцов миссии, покровительством которых пользуются, охотятся теперь за буйволами в прерии. Святые отцы вздумали теперь лакомиться свежекопчеными буйволиными языками; говорят, что это превосходное блюдо!

— А давно они охотятся?

— Да уж порядочно, наверное месяца полтора, если не больше. Возможно, что теперь они уже вернулись. Я думаю проехать теперь же к святым отцам и справиться у них об этих людях! Эй! Хозе! Коня мне! Живо! — крикнул Робладо, перегнувшись через парапет.

Спустя немного времени солдат явился доложить, что лошадь у крыльца. Робладо стал прощаться с комендантом и собирался уже спуститься вниз, когда на верхней ступени эскалеры (лестницы), показалась сперва большая круглая бритая голова с лоснящейся тонзурой, а затем и сам падре Жоаким.

ГЛАВА XLIX

Этот падре был старший из двух отцов миссии и заправлял всеми делами ее. Он был здесь старожилом и по каким-то никому неизвестным причинам ненавидел семью сиболеро, и не потому, что они были "еретикиН, --религиозногорвенияупадрехватало только для показной стороны; в сущности же он мог состоять в самой тесной дружбе даже с богоотступником, не только с еретиком. Это знали все его высокопоставленные приятели, только, конечно, не неофиты миссии, которые были все без исключения бедные танго. Вместе с тем в ограде миссии можно было постоянно видеть веселую гурьбу молоденьких mestijos (метисов), мальчиков и девочек самой привлекательной наружности; это были sobrinos и sobrinas (прислужники и прислужницы) падре Жоакима.

При появлении его на азотее оба офицера сразу угадали по его виду, что святой отец приехал недаром, что у него было что-то на уме.

— А я только что собирался навестить ваше преподобие! — проговорил, здороваясь с гостем, Робладо. — У меня уже лошадь стояла у крыльца!

--И вот, если бы вы попали к моему завтраку, капитан, я угостил бы вас знатным блюдом. Мы получили, наконец, наши буйволиные языки! — весело отвечал тот.

— Ах, вы их получили! — радостно воскликнули почти в один голос оба офицера.

— Ага, вот оно что! Вы хотите, чтобы я прислал и вам несколько штук на вашу долю! — засмеялся падре. — Простите: я не дам вам ни клочка, если у вас не найдется, чем прополоскать горло после этой дорожной пыли, которой я наглотался, едучи к вам!

— Чем бы это? Стаканчиком старого бордо или кларета?

— Хорошо и то и другое! — отозвался падре. Вино было принесено и разлито по стаканам.

— Linda! Lindissima! — воскликнул падре, закатывая глаза к небу. — Ну, а теперь можно поговорить и о деле! — добавил он, ставя свой стакан на стол. — У меня есть для вас приятные новости, господа!

— Какие новости? Говорите скорее, ваше преподобие! — воскликнули оба офицера.

— Еще глоточек бордо, а то у меня першит в горле! — засмеялся падре.

Бордо был снова разлит по стаканам, и падре Жоаким всосал его в себя с видимым удовольствием.

— Ну, а ваша новость, дорогой падре! — напомнил ему Робладо.

— Так вот, наши охотники возвратились и принесли нам вести о вашем приятеле, сиболеро.

— Видели они его?

— Нет, не видели, но видели его след, открыли его логовище и знают, где он находится в настоящее время!

— Прекрасно! Значит, они могут найти его в любое время?

— Полагаю, что так; потому-то я и сообщил вам эту новость, чтобы вы могли воспользоваться ею по своему усмотрению, во благо вашего дела.

— Дорогой падре, вы мудрейший из людей! — воскликнул Робладо. — Положение дела вам также хорошо известно. Наши солдаты не могут выследить его; это нам вполне ясно. Теперь скажите, что нам делать? Как теперь поступить?

Падре, польщенный доверием, благосклонно улыбнулся и, лукаво подмигнув глазом, начал так:

— Amigos! Я уже думал об этом, и мое мнение таково, что вы прекрасно можете обойтись без содействия ваших солдат. Доверьте ваше дело этим двум охотникам; снарядите их, насколько это будет нужно… Вы, конечно, понимаете меня… И не я буду, если они не изловят вам этого проклятого еретика!

— Да, padre, но согласятся ли ваши охотники взять на себя это опасное дело?! Они — люди свободные и, быть может, не захотят рисковать жизнью ради наших интересов!

— Об этом не беспокойтесь! Они смелы, как львы, и ловки, как тигры; никакая опасность не устрашит их. Я уже намекнул им на это дело; они согласны, у них, как видно, есть и свои причины недолюбливать этого сиболеро. Кроме того, они прочли объявление о награде за поимку его и, если не ошибаюсь, уже обдумали это дело. Вы только уверьте их, что они получат обещанную награду, и увидите, что не далее как через три дня они приволокут вам сиболеро!

— Не придется ли нам отправить с ними и несколько солдат? Мы имеем основание думать, что преступник не один; с ним постоянно находится один метис, его правая рука. Тогда их будет столько же, сколько и охотников!

— Ну, уж это их дело! Вы лучше посоветуйтесь с ними: им лучше знать, нужны будут помощники или нет.

— Скажите, padre, следует ли нам послать за ними, или вы пришлете их к нам!

— Я полагаю, что лучше всего было бы одному из вас лично отправиться к ним; если они явятся сюда для переговоров с вами, ваше участие в этом деле может показаться подозрительным и может даже стать известно ему, а это, конечно, значительно осложнило бы их задачу!

— Вы, без сомнения, правы, padre! Но как узнать их местопребывание?

— Очень просто, мой прислужник знает, где их найти, и, если хотите, он сейчас проводит вас туда. Эй! Эстебан! Живо поди сюда! — крикнул padre, перегнувшись через парапет азотеи.

Минуту спустя по лестнице взбежал молоденький мальчуган индеец.

— Ты проводишь капитана той тропой, что идет лесом и ведет к хижине охотников. Слышишь! Смотри, никому не говори об этом! Иди!

Робладо откланялся и в сопровождении мальчугана спустился во двор, сел на коня и выехал из ворот.

Падре же, по приглашению Вискарры, осушил еще добрый стаканчик старого бордо и затем, извинившись, что его ждет завтрак, простился и отбыл обратно в миссию.

Вискарра остался один, и если бы кто-нибудь мог его видеть, то невольно обратил бы внимание на то, что на лице его появлялось каждый раз странное выражение тревоги и беспокойства, как только его взгляд случайно падал на утес La Nina.

ГЛАВА L

Проехав около трех миль частью лесом, частью открытым полем, Робладо, предшествуемый мальчуганом Эстебаном, выехал, наконец, к линии скалистых утесов, среди которых, как раз против того места, куда шла тропа, стояла убогая хижина, прилепившись к самой скале и почти сливаясь с ней в одно целое.

Эта грубо сколоченная из досок и кольев хижина была наскоро обмазана темной глиной и снабжена дверью из таких же досок на кожаных петлях, равно как и ставня, закрывавшая четырехугольное отверстие в одной из боковых стен, носившее название окна. К задней части хижины был пристроен небольшой навес, под которым стояли три тощих черных мула и пара еще более тощих и убогих кляч. За навесом тянулось заброшенное поле, лишь местами являвшее следы немудреной обработки; там уныло торчали несколько десятков стеблей кукурузы и уродливые тыквы. У входных дверей лежало с полдюжины волчьего вида собак, а в открытую дверь можно было видеть двух индейских женщин, копошившихся у огня.

Робладо не вошел в хижину, так как мулат, которого он желал видеть, лежал, растянувшись на земле, у боковой стены хижины, а замбо, его товарищ, покачивался в рваном гамаке, подвешенном между двумя деревьями.

Робладо с первого взгляда остался доволен этими людьми; именно такими и желал он их видеть. Из них мулат был ростом выше и, по-видимому, превосходил своего приятеля и по силе, и по уму.

Тускло-желтый цвет кожи, плоский, широкий нос с необычайно раздутыми ноздрями, толстые красные губы, как у негра, и за ними ряд волчьих зубов; глаза, глубоко ввалившиеся и злые, с желтыми белками, широко расставленные из-за широкого переносья; густые косматые брови и громадные, безобразные уши, наполовину скрытые под торчащими на висках клочьями кудлатых волос, остальная часть которых была скрыта под грязным ярких цветов платком, madros, повязанным наподобие женской кички, — такова была отталкивающая наружность мулата.

Наружность замбо была не менее отвратительная и свирепая, только цвет кожи у него был буро-черный; в нем ясно выразились обе расы, причастные к его происхождению: губы и покатый лоб изобличали в нем негра, а длинные, прямые волосы, ниспадавшие ровными прядями на грудь и плечи, напоминали индейца.

В тот момент, когда Робладо подъезжал, перед хижиной разыгралась маленькая сценка, служившая прекрасной характеристикой тех личностей, с которыми капитан собирался заключить договор.

Полулежа в своем гамаке, замбо наслаждался громадной дешевой сигарой, время от времени отгоняя назойливых мух ременной плеткой.

— Nina! — крикнул он одной из женщин, копошившихся в хижине. — Я хочу есть! Готово у тебя guisado (похлебка, варево)?

--Нет еще! — отозвался женский голос изнутри.

— Ну, так принеси мне тортильяс с чили-колорадо (простая дешевая водка)!

— Ах, querido, ведь ты же знаешь, что в доме нет чили-колорадо! — послышался ласковый ответ.

--Nina, поди сюда! Мне тебя надо!

Женщина вышла из дома и приблизилась к гамаку, но с видимым недоверием.

Замбо сидел неподвижно, пока она не подошла к нему совсем близко, затем вдруг взмахнул ременной плетью и принялся хлыстать ею несчастную женщину, пока кровь не выступила на ее легкой белой сорочке, единственной ее защите от тяжелых ударов ремня.

Теперь только покорная жертва решилась отойти подальше от своего мучителя.

— Ну, Нинья, возлюбленная моя! Следующий раз, когда я потребую у тебя тортильяс и чили-колорадо, то они у тебя будут наготове. Не так ли, querida? — и, откинувшись в гамаке, злобный дикарь разразился раскатистым, хриплым хохотом.

В этот самый момент к хижине подошел Робладо. Хозяева жилья поднялись, чтобы поздороваться с ним; им уже было известно, кто он такой и по какому делу приехал сюда.

Главное участие в разговоре принимал мулат; замбо же только вставлял свои реплики или поддакивал. Разговор велся вполголоса, из-за присутствия женщин и мальчика Эстебана. Переговоры были непродолжительные; охотники выразили свою готовность представить сиболеро властям, живым или мертвым. За поимку живьем им была предложена сумма вдвое большая обещанной за его голову. От содействия или помощи солдат охотники решительно отказались, не желая ни с кем делиться обещанной наградой, которая в предложенном им объеме представляла собой целое маленькое состояние для каждого из них двоих.

Покончив с этим делом, Робладо тотчас же вернулся в Президио и сообщил Вискарре о результатах своей поездки, а охотники стали готовиться к предстоящей экспедиции.

ГЛАВА LI

Спустя полчаса после отъезда Робладо, приятели, мулат Мануэль и замбо Пэн, были уже готовы пуститься в путь. Приготовления их были недолги; они съели свои quisado и выкурили по дешевой сигаре в то время, пока их лошади грызли полусырую кукурузу. Докурив свои сигары, охотники вскочили на лошадей и ускакали.

Мулат был вооружен длинным ружьем вроде тех, какими пользуются американские охотники, и длинным обоюдоострым ножом, а замбо — мачете, луком и стрелами, необходимым оружием в тех случаях, когда нужен беззвучный выстрел. Кроме того, у каждого из них были еще пистолеты за поясом и крепкие лассо, свернутые в клубок и привешенные к луке седла. Небольшие узелки с припасами болтались в тороках; два громадных пса, один местной волчьей породы, помесь овчарки с волком, другой испанский борзой, бежали следом за лошадьми.

— Какой дорогой поедем, Мануэль, — осведомился замбо, — прямо вниз, к Пэко?

— Нет, Пэн, надо карабкаться в гору, в обход, не то там, в долине, могут увидеть нас, да, пожалуй, еще догадаются о нашем деле, известят его; тогда нам нелегко будет разбогатеть… Надо ехать сухим руслом. Да!

— Черт побери! Моя бедная кляча так замучена, а подъем так крут, что козе едва впору!

Оставив за собой лес, которым они ехали почти от самой хижины, приятели направились вдоль подножья утесов, затем глубоким оврагом, круто подымавшимся в гору, поднялись на горную равнину. Здесь подъем был так крут, что охотникам пришлось сойти с лошадей и вести их за собой в поводу, а собаки едва взбирались вслед за ними.

Достигнув верхнего плато, они дали отдохнуть лошадям, а сами присели на траву отдышаться, после чего опять поехали верхом прямо к северу, впереди Мануэль, за ним Пэн, за ними собаки в том же порядке, сперва громадный борзой, за ним — волк. Так ехали они добрых десять миль, не проронив ни слова, пока не очутились у того самого сухого русла, которым ехал Карлос со своими людьми, когда бежал из Президио. Этим руслом они ехали вплоть до самого Пэко. Здесь стоял небольшой, но густой лесок; в него и въехали охотники и, сойдя с лошадей, привязали их к деревьям. Несмотря на худобу, их скакуны были сильны и выносливы.

— А ведь он, пожалуй, уйдет от нас на своем вороном! — заметил замбо.

— Конечно, уйдет, — отвечал мулат. — Но я не желаю с ним соревноваться; мы можем сделать это гораздо проще. Он наверное в пещере, лучшего места для него нет! Оттуда он может в любое время выехать и вернуться.

— Кабы знать, когда он в пещере?.. Вернее всего днем, а ночью выезжает на свидание с Антонио!

— Не выследить ли нам Антонио? — спросил Пэн.

— Нет, Пэн! Это хуже… Нам и с одним сиболеро хватит работы, а тут еще Антонио!

— Тогда не подойти ли к пещере еще засветло? Я не совсем хорошо знаю эти места!

--Не ближе, чем на милю, если он спит, а ты можешь сказать, когда он спит? Ведь если он увидит нас у входа в ущелье, так сядет на вороного и был таков! А тогда мы не скоро его накроем!..

— А знаешь, Мануэль, — заметил замбо, — что я придумал: подкрадемся к входу ущелья и спрячемся где-нибудь до ночи, а когда стемнеет, заползем внутрь в самое узкое место; он, наверное, проедет мимо, выезжая, и тогда нетрудно будет его пристрелить…

— Глуп же ты, Пэн! Ведь это значит лишиться половины обещанной суммы. Стрелять в него наугад, впотьмах!.. В ущелье-то ночью хоть глаз выколи… Нет, я решил взять его живьем, непременно живьем!

— Ну, так пропустим его мимо себя и, когда он отъедет достаточно далеко, проберемся в саму пещеру и там будем поджидать его. Что ты на это скажешь?

— Умные речи приятно и слушать! Но только, пока мы не увидим, что он выехал, нам не следует забираться в ущелье, а держаться лишь где-нибудь поблизости в таком месте, откуда видно, кто выезжает или въезжает в ущелье… Смотри, солнце садится! Пора нам трогаться!

Они отвязали своих лошадей, вскочили на них и подъехали к берегу реки. В этом месте не было брода, но это обстоятельство не смущало их: не задумываясь, переправились они вплавь, собаки за ними, и несколько минут спустя вся компания, промокшая до нитки, выбралась на противоположный берег. Вечер был холодный, но и это ничего не значило для них, привыкших к зною и холоду, солнцу и дождю. От берега они поехали прямо до отрогов горной цепи, окаймлявшей Llano Estacado, и, достигнув их, свернули направо. Эта местность была не лесистая, но так густо усеяна обломками скал, что между ними было так же легко укрыться, как среди леса. Наконец, охотники достигли своего места назначения, то есть приблизились почти к самому устью ущелья, ведущего в пещеру, откуда опять-таки открывался чрезвычайно узкий и крутой выход прямо на нагорную часть Льяно-Эстакадо. Выход этот был, в сущности, не что иное, как щель в скалах, но ловкий наездник, каким был сиболеро, мог с некоторым усилием пробраться этим крутым подъемом. Таким образом, эта пещера имела два выхода, и охотники знали это. Скрыв своих лошадей между камнями и привязав их как можно крепче к убогим стволам чахлых кустов, они, ползком пробираясь вдоль трещин скал, стали взбираться на вершину утесов, образующих одну из стен ущелья. Отсюда они могли видеть не только устье ущелья, но и всю прилегающую местность на протяжении более трехсот саженей. Не только всадник, но даже и кошка не могла пройти, не будучи ими замечена, если только ночь не будет совершенно темна, а они рассчитывали на содействие луны, которая хотя и была на ущербе, но все же давала еще достаточно света.

Выбрав подходящее местечко, они залегли на самом краю утесов, так что никто даже проезжающий мимо них не мог бы их увидеть. Все их предположения казались весьма основательными и разумными: где, как не здесь, в этой пещере, мог укрыться сиболеро? Выходил он отсюда, конечно, по ночам, для встреч с Антонио, доставлявшим ему пищу и все необходимые сведения. Сообразно этому предположению, план их был выработан основательно: дождаться его ухода и засесть в самой пещере, затем напасть на него во время сна. Это казалось им вернейшим способом. Они имели основание думать, что сиболеро ничего не знал об их намерениях; он едва ли даже слышал об их возвращении с буйволиной охоты, — и это обнадеживало их, так как они знали, что если бы ему стало известно о них, он был бы более осторожным. Теперь оставалось только проверить, правильно ли было их предположение, что он ютится здесь, в пещере, а ночью выезжает из ущелья. Ждать им приходилось уже недолго, так как солнце уже совсем зашло.

ГЛАВА LII

Карлос действительно жил в пещере. Ночью он выезжал по своим делам, а днем спал; он мог спать совершенно спокойно, так как ущелье, идущее от пещеры в долину, прямое, как стрела, позволяло увидеть каждого, желающего пробраться в пещеру, за целую милю от ее входа. Кроме того, как было сказано, из пещеры был еще другой выход на горную равнину — Llano Estacado, а выбравшись на нее, Карлосу не были страшны никакие уланы.

Конечно, можно было подкрасться к нему во время его сна или ночью, но на то при нем был его верный сторож Сиболо, и когда Карлос спал, Сиболо бодрствовал, не спуская глаз со входа в ущелье, так что даже впотьмах никто не мог приблизиться к пещере на сотни шагов, не возбудив подозрения сторожевого пса.

Сама пещера была большая и глубокая; в ней было достаточно места и для сиболеро, и для его коня. Чистый, как хрусталь, ключ бил прямо из скалы в самой глубине ее, образуя в нижележащем уступе скалы род довольно глубокого бассейна, в котором постоянно держалась вода.

Таких пещер и таких ключей можно встретить немало в горах Вако и Гвадалупы. Проводя целые дни в своей пещере, Карлос имел достаточно времени для размышлений и обсуждения дальнейших планов и действий.

Антонио по ночам сообщал ему обо всем, что могло его интересовать, в чем преданному метису немало содействовала хорошенькая Иозефа. Через нее он узнал, что после той ночи отец держит Каталину и днем, и ночью под замком, что за ней устроен строжайший надзор, что Робладо не был убит, а только ранен, и уже поправляется, и так далее. От Антонио же сиболеро знал о шпионах, постоянно окружавших его ранчо и не спускавших глаз с его сестры и матери. Но это мало смущало Карлоса, который все-таки надеялся в самом непродолжительном времени увезти их из-под носа шпионов в чужие, далекие края.

Он теперь только выжидал удобного случая выкрасть мать и сестру из своего собственного ранчо. И это было вовсе не так трудно. Но ему нужно было похитить еще одно существо, еще более близкое и дорогое его сердцу, прежде чем покинуть навсегда эту долину, а это похищение было много труднее! Над этим вопросом он раздумывал целые дни. Ах, отчего не бежали они тогда же, в ту же ночь!.. Почему откладывали, почему медлили?

Теперь все дни проходили в обдумывании планов похищения Каталины, и каждую ночь он жадно ждал вестей от Антонио, рассчитывая воспользоваться ими для своей цели.

Ночь наступила. Выведя коня из пещеры, Карлос сел на него и поехал ущельем к выходу.

ГЛАВА LIII

Охотникам недолго пришлось ждать. Луна светила временами довольно ярко, а временами скрывалась за тучи, и тогда становилось почти совершенно темно. Воздух был тих и чист; на громадном расстоянии слышен был всякий малейший звук; оба они лежали совершенно неподвижно и молча или только шепотом передавая друг другу свои наблюдения.

Они не спускали глаз с ущелья и временами поглядывали даже на долину, на случай, если бы их расчет оказался не верен и сиболеро, вместо того чтобы выехать из ущелья, с наступлением ночи возвращался в него. Это было маловероятно, но все же могло быть! На этот случай они придумали другой план действий, а именно: подкрасться ночью, когда он вернется к самому устью ущелья, и спрятаться где-нибудь вблизи, на расстоянии ружейного выстрела, а поутру, когда покажется гуэро, угостить его выстрелом, то есть не его самого, а лошадь; если же лошадь его будет убита или ранена, он пеший не уйдет от них!

Конечно, если бы привести сюда отряд солдат и расставить половину людей у выхода заднего ущелья, а другую — здесь перед устьем ущелья, то сиболеро был бы пойман, как в западне. Но этого приятели отнюдь не хотели. Что бы тогда осталось им из всей премии, если из нее пришлось бы выделить по равной доле каждому солдату!

Но вот чуткий слух охотников уловил глухой звук конских копыт о камни и легкий шум от движения мелких камешков, скатывающихся вниз по покатой наклонности ущелья; очевидно, кто-то спускался из ущелья в долину.

--Гуэро! — продолжал мулат. — Слышишь, Пэн?

--Полагаю, что ты угадал… Пещера-то, как видно, в самом деле его убежище… Уж он непременно попадется нам в лапы, когда вернется!

— Смотри, вот он! — шепнул мулат, указывая глазами на темную фигуру всадника, выезжавшего из ущелья в долину.

— Послушай, друг Манль! Отчего бы не пристрелить его коня вот сейчас, если он проедет близко от нас. А? Что ты скажешь?

— Нет, нет! Ничего из этого не выйдет… Мы его и пешего не поймаем: он уйдет у нас между рук, прячась в скалах и за камнями, как заяц… А раз мы его спугнем, то нам долго, как своих ушей, не видать его. Пусть себе едет; когда вернется, тогда-то мы его наверняка изловим!

— Но, Манль…

— Нечего тут "ноН… Вечно ты суетишься, Пэн! Имей, мальчик, терпение… Ну, видишь?

Это последнее обращение было вызвано тем, что сиболеро ехал как раз серединой ущелья, одинаково далеко как от одного, так и от другого края обрыва, и должен был выехать в долину на расстоянии по меньшей мере двухсот шагов от того места, где залегли его враги.

Еще минута — и сиболеро был как раз против того места, где они устроили засаду, но на таком расстоянии, что ни пуля, ни стрела не могли его достать.

Впрочем, теперь ни тот ни другой из охотников и не думали стрелять по нему; они лежали не шевелясь, удерживая своих собак, чтобы те как-нибудь не выдали их присутствия.

Всадник ехал шагом, очевидно соблюдая осторожность.

— Что это там впереди? — спросил замбо.

— Э… а я и не заметил! Черт побери! Да это собака!

— Хоть бы ее черти изжарили, эту собаку! Я уже слышал о ней… Превосходная собака!.. Счастье наше, что ветер не в ту сторону, а то нам бы не укрыться от нее. Она за версту вынюхает, проклятая! Смотри!..

Всадник вдруг остановил коня и подозрительно посмотрел в том направлении, где они лежали. Увидеть их, конечно, он не мог, но, как видно, собака дала ему знать о чем-то.

— Эта проклятая собака еще наделает нам хлопот! — снова пробормотал мулат.

Ветра почти не было, но то слабое движение воздуха, которое едва чувствовалось, было в сторону охотников, а иначе Сиболо выследил бы их непременно; даже и теперь их засада чуть было не была обнаружена. Что-то возбудило подозрение собаки, но ее хозяин ничего не слыхал… Да и собака не была вполне уверена в том, что не ошиблась, так как минуту спустя перестала тянуть в себя воздух и побежала легкой трусцой вперед. Всадник ехал за ней следом; вскоре и собака, и сиболеро скрылись из виду, затерявшись между камней.

— Ну, теперь, Пэн, в пещеру!

— Превосходно! — отозвался Пэн.

Оба осторожно спустились с утеса и, сев на коней, въехали в узкое ущелье, ведущие к пещере. Сама пещера находилась с правой стороны ущелья. Мулат это прекрасно знал; к тому же пещера была так велика, что ее нельзя было не заметить даже ночью. Опасаться, что их след могли заметить, было нечего, так как сыпучие камешки сами засыпали всякий след; при всем том Мануэль был не спокоен.

Наконец, показалось зияющее своей черной пастью отверстие пещеры. Мулат слез с лошади и, передав ее Пэну, ползком взобрался на выступ скалы, дававший доступ в пещеру. Это был довольно крутой подъем в виде широкого помоста. Так как входное отверстие представляло собой как бы низкий свод, то осторожный мулат предварительно осмотрел со всех сторон этот вход, желая убедиться, что он не натолкнется здесь на какую-нибудь неожиданную встречу. Некоторое время он прислушивался, затем знаком подозвал собаку и послал ее в пещеру на разведку; так как та не рычала и не лаяла, то из этого он заключил, что все обстоит благополучно и в пещере никого нет. Тогда он и сам вполз в нее, держась теневой стороны; дойдя до половины, он чиркнул спичку и при ее свете произвел беглый осмотр всей пещеры. Только убедившись, что она действительно пуста, он вышел и сказал товарищу, чтобы тот ввел лошадей.

Когда и это было сделано, оба приступили к более тщательному осмотру пещеры, причем были найдены кое-какие предметы первой необходимости, которыми здесь пользовался сиболеро. Все, что было получше, приятели тотчас же присвоили себе; в том числе и хороший, плотный серапэ и огниво. Установив затем лошадей и привязав их как можно крепче, они залегли у самого входа и, подобно хищникам, стали подстерегать свою жертву.

ГЛАВА LIV

Выйдя из пещеры, Карлос двинулся дальше с обычной осторожностью. Впрочем, на этот раз он был еще более осмотрителен, потому что у него закрались новые опасения. Вызваны они были следующим обстоятельством: когда он в этот день перед самым рассветом возвращался к себе в пещеру после свидания с Антонио, который на этот раз запоздал и явился на условное место лишь под утро, он случайно заметил свежий след, шедший с Льяно-Эстакадо в направлении Сан-Ильдефонсо. То был след двух лошадей, нескольких мулов и нескольких собак. Карлос знал, что желтолицый охотник и его черномазый товарищ были, пожалуй, единственные люди, могущие напасть на его след и накрыть его, и потому не раз за время своего изгнания вспоминал о них. Но он знал, что их нет в долине, что они охотятся на буйволов, и потому был сравнительно спокоен; он надеялся успеть уладить свои дела и совсем уйти из этих мест раньше, чем те возвратятся. Замеченный же им свежий след навел его на мысль, что это, быть может, их след, и потому он стал внимательно исследовать его. Особенно поразило его то обстоятельство, что след одной из собак совершенно не походил на следы других; это не был след обычной волчьей собаки преобладающей здесь местной породы, а след ищейки; а он как раз слышал, что мулат недавно приобрел такую собаку.

Карлос заключил, что желтолицый вернулся, и весьма возможно, что даже видел его след и заподозрил место, где он, Карлос, скрывается. И теперь, выезжая для нового свидания с Антонио, сиболеро опять же думал о вернувшихся охотниках, и эта мысль сильно тревожила его.

Когда, при выезде из ущелья, Сиболо тихонько взвыл, устремив глаза вверх, на край обрыва, Карлос сдержал коня и стал осматриваться кругом, но ничего не заметил, да и собака вскоре как будто успокоилась и побежала вперед.

"Верно, какой-нибудь дикий зверьН, — подумал сиболеро и тронулся дальше вслед за собакой.

Проехав довольно быстрым аллюром шесть или семь миль, он выехал на берег Пэко и поехал вниз по течению, пока не достиг низкорослого лесочка, стоявшего на самом берегу реки. Этот мыс и был местом свидания его с Антонио.

Не доезжая сотни шагов до этого места, сиболеро остановился и послал собаку вперед обыскать лесок. Через некоторое время та вернулась спокойная и, виляя хвостом, побежала впереди всадника к лесу. Тогда и Карлос смело въехал под деревья и, сойдя с коня, стал поджидать своего верного слугу.

На этот раз ему пришлось ждать недолго.

— Ну, что? Следили за тобой, amigo? — спросил Карлос.

--Да, как всегда, господин. На этот раз у меня для вас важная новость!

— Я знаю твою новость: желтолицый охотник вернулся!

— Да, так и есть, а как вы узнали об этом, господин?

— Сегодня поутру, расставшись с тобой, я увидел их следы!

— Ну, да! Они вернулись вчера под вечер! Но это еще не все. Они уже идут по вашему следу, ищут вас, господин!

— А-а, уже! Я этого ожидал. Но как ты узнал об этом?

— Да все через Иозефу! Ведь ее братишка состоит на побегушках у падре Жоакима; и вот он принес матери сегодня серебряную монету и сказал, что вчера его падре брал с собой в Президио, затем послал его проводить капитана Робладо к желтолицему охотнику, а капитан, в награду за услугу, дал ему эту серебряную монету. Кроме того, мальчуган сказал, что хотя он не слышал, о чем говорил офицер с охотниками, но заметил, что охотники стали куда-то собираться, стали кормить и седлать своих лошадей и навешивать на себя всякое оружие.

— Да, да. Хорошо, что я вовремя узнал об этом! Теперь им не захватить меня врасплох! Ну, а какие у тебя еще новости?

— Иозефа видела Виченцу с солдатом Хозе, но сеньориту ей не удалось увидеть. Вот завтра она опять пойдет к жене привратника дона Амброзио и постарается узнать что-нибудь!

--Дорогой Антонио, пусть она постарается! Отдай вот это от меня, — и сиболеро опустил в руку Антонио монету. — Скажи, что вся моя надежда на нее!

— Не беспокойтесь, господин, ей и этого не надо! Она все сделает, так как вся ее надежда на меня.

Карлос ласково улыбнулся и осведомился еще о матери и сестре, о доне Хуане.

Оказалось, что дона Хуана арестовали на другой же день после инцидента в Президио, по подозрению в сообщничестве с Карлосом сиболеро, и с тех пор не выпускают его из тюрьмы; говорят, что его будут судить вместе с главным преступником, когда изловят его.

— Завтра ночью ты найдешь меня здесь же, на этом месте, — сказал сиболеро, перед тем как расстаться с Антонио, — а если меня не будет, то жди здесь же в следующую и последующую ночь, а пока buenas noches, amigo!

Антонио в свою очередь пожелал господину доброй ночи, после чего они расстались. Но прежде чем уйти, Антонио вручил сиболеро узелок со съестными припасами и кое-какими вещами, присланными ему матерью и сестрой. Антонио направился в сторону ранчо, а Карлос — к скалистым утесам Льяно.

ГЛАВА LV

Сообщение Антонио не могло не внушить Карлосу серьезных опасений; если бы ему предстояла открытая борьба с обоими охотниками, это бы не смутило его; но он знал, что они будут всячески стараться захватить его врасплох. Не переставая думать о них, сиболеро шагом возвращался обратно в пещеру.

"Они, наверное, выследили меня вчера по следу и знают, что я скрываюсь в пещере, — думал он. — А что, если они уже вошли в ущелье в мое отсутствие? Н

Сиболеро подъехал теперь к самому устью ущелья и, несмотря на темноту, нагнулся с седла, чтобы разглядеть следы на траве; но было настолько темно, что решить с уверенностью, чей это след, было невозможно. Войти в ущелье и притаиться в самом его узком месте было весьма удобно для неожиданного нападения. Зато с ним был верный Сиболо. Пусть он бежит на ружейный выстрел впереди; в случае опасности он непременно предупредит.

— Сюда, Сиболо! — позвал тихонько, почти шепотом, Карлос свою собаку; та подбежала и вопросительно смотрела ему в лицо.

Карлос сделал знак и произнес одно только слово "AndaН. Собака тотчас же кинулась вперед и принялась обнюхивать почву, быстро продвигаясь все дальше и дальше вперед. Сиболеро медленно ехал вперед, не спуская глаз с собаки. Таким образом он доехал до самого узкого места в ущелье, но и здесь, к удивлению его, не было никого, хотя это место было самое подходящее для засады.

"Эге! Н — вдруг воскликнул Карлос. Возглас этот был вызван тихим визгом собаки, которая в этот момент напала на след охотников. Луна вышла из-за туч и осветила серебристой белой полосой самую середину ущелья, благодаря чему Карлос мог видеть, как его собака вдруг рванулась вперед и понеслась, как стрела, вверх по ущелью, прямо к устью пещеры.

Только теперь пришло ему в голову, что его враги могли быть в самой пещере. Вдруг Сиболо трижды отрывисто и громко рявкнул, и, судя по направлению его голоса, Карлос с уверенностью мог сказать, что в данный момент собака находится у самого входа в пещеру. Сиболеро придержал своего коня и стал прислушиваться. Он хотел было отозвать свою собаку, но боялся это сделать, чтобы не выдать своего присутствия врагам; поэтому решил не двигаться с места, а ждать, когда собака сама вернется к нему.

Но вот послышался шум, среди которого он ясно различал сдавленные голоса мужчин, их оклики собакам, перешептывание между собой, затем визг, вой и рычание собак и глубокий, грудной лай ищейки.

Значит, враги подстерегали его у входа в пещеру; это было ясно. Он хотел повернуть коня и выехать из ущелья, но вдруг шум и гам сразу стихли; из этого Карлос заключил, что его верный Сиболо или был убит на месте, или же, будучи атакован человеком, улизнул. В обоих случаях не было смысла ждать собаку: если она еще жива, то везде найдет и нагонит его, если же она убита, то тем более нечего ждать ее. И, не теряя ни минуты более, Карлос повернул коня и поскакал из ущелья.

ГЛАВА LVI

Выехав из ущелья, он остановился, укрываясь в тени тех самых скал, где охотники устраивали против него засаду, затем, не слезая с коня, стал заглядывать в ущелье, ловя малейший звук, исходящий оттуда.

Прошло немного времени, как вдруг он заметил, что к нему приближается какой-то темный предмет, пробираясь вдоль самых скал и прячась в их черной тени. Скоро, к своей радости, он узнал своего Сиболо, который минуту спустя был уже у его стремени. Однако бедное животное было жестоко исколото ножами. Кровь из его ран лила ручьем, и оно едва держалось на ногах от слабости вследствие потери крови.

— Amigo! — прошептал сиболеро, — ты спас мне жизнь, и я сделаю все, что могу, чтобы спасти твою! — С этими словами он сошел с лошади и, подняв раненую собаку на руки, снова взобрался в седло.

С минуту он размышлял, что ему делать.

"Поеду в тот лесок, — решил он, — и буду скрываться там до прихода Антонио. Они, наверное, не двинутся по моему следу сегодня ночью: ведь слишком темно! А ищейки! Они найдут меня и в египетской тьме! Господи, помоги мне!.. Так нет же, желтолицый кровопийца, не так-то легко меня изловить! Поеду в тот лесок… Да, прямо туда, и тогда посмотрим, какую награду ты заработаешь, желтолицый разбойник! Н

С этими словами Карлос повернул коня и, держа на коленях раненую собаку, быстрым, но ровным и спокойным аллюром помчался к тому леску на берегу Пэко, где только недавно виделся с Антонио. Здесь он решил провести остаток ночи, а если его не потревожат, то и весь следующий день.

Берега Пэко в этом месте и на протяжении нескольких миль отсюда вверх и вниз по течению были низкие, пологие и лишь вдали, на расстоянии многих миль, принимали несколько более возвышенный или холмистый характер. Местность была почти без леса, только вдоль самого берега по одну сторону виднелись там и сям раскиданные на громадном расстоянии друг от друга небольшие зеленые островки рощиц. Но эти зеленые островки были так незначительны и так далеко отстояли друг от друга, что человек, приютившийся в одном из них, мог видеть всякого, кто вздумал бы подойти к лесу еще издали, конечно, днем, а не ночью; ночью же, да еще под кровом темноты, какая царила теперь, конечно, было возможно с соблюдением осторожности подкрасться незамеченным, особенно к спящему или беспечному человеку.

Тот лесок, который избрал теперь своим местопребыванием Карлос, был невелик, но заросли ивняка, тянувшиеся в обе стороны по течению реки, придавали ему вид густого и большого леса; главную же особенность его составляла совершенно открытая и довольно просторная полянка в самой глубине его чащи, поросшая мягкой, ровной низкорослой травой и занимавшая пространство около ста футов в диаметре.

С одной стороны эту поляну огибала река, так что можно было видеть как саму реку, так и противоположный ее берег. Диаметрально противоположно берегу шла небольшая просека, ведущая от самой полянки на соседнюю долину, так что через просеку легко можно было увидеть всякого идущего или едущего со стороны долины; вся же остальная часть леска, вследствие множества частых кустов, лиан и других ползучих и паразитных растений, представлялась непроходимой чащей.

В одной стороне полянки, где почва была сухая и песчаная, росла группа высоких колоннообразных кактусов, pitaheya, совершенно чуждых по своему характеру всей окружающей растительности, и здесь-то, на этой лесной прогалинке или полянке, и расположился теперь сиболеро, решивший сыграть злую шутку со своими недругами.

ГЛАВА LVII

Карлос был прав, говоря, что его верный Сиболо спас ему жизнь. Его коварные враги приняли все меры, чтобы он не мог миновать их рук; лошадей своих они отвели в самую глубь пещеры, сами залегли у входа и держали наготове своих псов, чтобы те в любую минуту могли прийти к ним на помощь. Все было сделано очень умно и предусмотрительно, но в расчете, что ему неизвестно об их возвращении. Расчет их был верен: вернувшись с ночного свидания, Карлос, ничего не подозревая, войдет прямо в пещеру, ведя своего коня, и тут-то они и набросятся на него с собаками, а ему одному не справиться со всеми. Но собака его могла испортить все дело; это оба охотника прекрасно сознавали. Если собака будет бежать впереди, то, наверное, предупредит своего хозяина об опасности, то есть о присутствии в пещере посторонних; если же, наоборот, она будет бежать сзади, то можно еще рассчитывать на удачу, даже и в том случае, если бы она одновременно с хозяином вошла в пещеру. Мулат и его товарищ рассчитывали справиться с обоими и даже с конем, которого они решили непременно тут же пристрелить.

Они еще не заняли своих намеченных мест у входа в пещеру с внутренней стороны, а стояли снаружи и смотрели вдоль ущелья, скорее машинально, так как не рассчитывали на его скорое возвращение. Закусив запасами сиболеро и укутавшись в его серапэ, они, стоя снаружи у входа, мирно беседовали между собой. Вдруг мулат дернул товарища за руку:

— Смотри, вон гуэро! — шепнул он, указывая на устье ущелья. — Заползай внутрь, Пэн! Тащи назад собак, да держи их крепче! Я постерегу пока здесь! — И он растянулся снаружи у входа, держа свою ищейку на своре. Вдруг из уст его вылетело проклятье: "Я говорил, что его проклятая собака испортит все дело! Она напала на наш след! Н

— Что же нам делать?

— Спрячься, пусть только она войдет в пещеру; мы ее уложим на месте! — При этом мулат бросился в пещеру и притаился у входа по другую ее сторону, поджидая собаку, чтобы тотчас же задушить ее, как только та вбежит в пещеру.

Но умное животное не захотело войти, а остановилось на скалистом подъеме и громко залаяло, давая знать, что в пещере кто-то есть.

С криком проклятия мулат выбежал тогда наружу с ножом в руке; в тот же момент выскочила и ищейка, кинувшись на Сиболо; собаки стали грызться. В этой схватке Сиболо победил бы, если бы на него не набросились разом и оба пса, и их хозяева, вооруженные страшными ножами. Видя, что ему не одолеть врагов, Сиболо неожиданно кинулся между камней и ползком, крадучись и скрываясь в тени утесов, стал пробираться к выходу ущелья.

Негодяи не погнались за ним, не видя, куда он скрылся, и не пустили собак, питая все еще надежду, что сиболеро, не подозревая, в чем дело, подумает, что его собака сцепилась с каким-нибудь зверем, и все же приблизится к пещере. Но и эта надежда их не осуществилась, так как в следующий момент они увидели, как всадник, достигший уже самого узкого места в ущелье, вдруг повернул коня назад и ускакал.

Целый град ругательств и проклятий посыпался из уст негодяев; отводя этим себе душу, они тотчас же поспешили к своим лошадям, вывели их из пещеры и, держа под уздцы, стали совещаться относительно дальнейшего плана действий. Преследовать сиболеро сейчас не имело смысла: за ним нельзя было угнаться. Но у них была ищейка; она могла привести их по его следу туда, где он теперь укрылся, могла вести их по следу и ночью, и мулат был уверен, что они где-нибудь непременно найдут его.

— А если он нигде не остановится? Нам ни за что не нагнать его! — проговорил замбо.

— Остановится, и не Бог весть как далеко… Он не подумает об ищейке!.. Не подумает, что мы станем преследовать его ночью, когда ночь стала такая темная, что ни зги не видать!

— Кабы только не его собака!..

— Ты теперь больше не тревожься, друг, о ней: я так угостил ее ножом в бок, что она больше двадцати минут не проживет, даже если и уползла из ущелья!..

— Будем надеяться… Во всяком случае надо попытать счастья! — сказал желтолицый мулат, садясь на лошадь, и поехал к выходу из ущелья. Пэн с собаками последовал за ним.

ГЛАВА LVIII

Выехав на то место, где он видел сидевшего на своем коне сиболеро, мулат подозвал ищейку и дал ей обнюхать его след; собака, по-видимому, поняла, что от нее требовалось, и, не подымая морды от земли, бодро и уверенно побежала вперед. Охотники пришпорили своих лошадей и поскакали следом за ней.

Хотя было темно, но светлошерстную собаку нетрудно было заметить на расстоянии нескольких шагов. Всадники все время старались не терять ее ни на минуту из виду.

— Смотри, собака-то идет на лесок! Бьюсь об заклад, что гуэро засел там! Видишь, я говорил, что он далеко не уйдет.

Не доезжая пятисот или шестисот шагов до лесочка, мулат отозвал собаку и приказал ей держаться сзади; он был уверен, что сиболеро или в этом лесочке, или проехал около самой опушки. И в том, и в другом случае утерять след нельзя было, а если пустить собаку дальше бежать вперед, она могла, по своей неосторожности, спугнуть "птицуН. Этот лесок был тоже хорошо знаком желтолицему охотнику; он знал о существовании просеки и луговой полянки и потому стал объезжать лесок до того места, пока не очутился против просеки; вдруг яркий свет на мгновение ослепил его, и невольный крик удивления вырвался из его груди.

— Смотри, Пэн! Этот безумец уснул там у костра! Он не думал, что мы выследим его ночью! Видишь, развел костер… Знаю я эту полянку, только отсюда да с того берега и можно увидеть костер… А вон и его конь… Хорошо устроился, точно у себя дома!.. Ха-ха-ха!

Действительно, у костра можно было различить очертания лошади и темную фигуру лежащего человека.

— Если только этой проклятой собаки нет с ним, то на этот раз гуэро будет наш! А теперь ни звука и за мной! — проговорил мулат и повернул свою лошадь к лесочку, но не прямо к просеке, а немного ниже, к берегу реки.

Здесь оба охотника сошли с коней и, привязав их, а также собак к ближайшим ивам, стали осторожно пробираться к лесочку.

Итак, они застали его спящим. Какой безумец! С другой стороны, всякий на его месте счел бы себя здесь в безопасности такой темной ночью. Кроме того, бедняга измучился, не спав всю ночь! Они осторожно пробирались чащей; кругом было тихо, и приходилось соблюдать величайшую осторожность. На полянке тоже было тихо; посреди ярко пылал костер, и при его свете легко было разглядеть стоящую у огня лошадь и фигуру спящего у костра человека.

Вороной насторожился и стал бить землю копытом, затем остался стоять неподвижно. Что он такое заслышал? На краю поляны выглядывало из-под кустов чье-то лицо; то было лицо желтолицего мулата; рядом с ним вынырнуло вскоре и другое лицо, а человек у костра, по-видимому, продолжал спать безмятежным сном. Лица обоих охотников светились злобной радостью и торжеством, они заранее торжествовали победу.

На минуту они скрылись в зелени кустов, затем голова мулата высунулась снова, но уже в другом месте, ближайшем к тому, где лежал спящий; вскоре и весь он выполз на поляну, а за ним следом выполз и замбо. Оба продолжали беззвучно ползти на животах, подобно гигантским ящерицам, один за другим. Мулат был впереди; в правой его руке сверкал громадный отточенный нож, а в левой он тащил за собой свое длинное ружье.

Они продвигались очень медленно и с большой осторожностью, чтобы не разбудить спящего… Но вот мулат уже совсем близко от него; он приостановился и поднялся на колени с намерением сделать прыжок и вскочить прямо на грудь своей жертвы. Раздался резкий звук курка, и в тот же момент в густолиственных ветвях кроны ближайшего дуба мелькнул огонек. Мулат разом вскочил на ноги с диким криком, взмахнул руками и, сделав два-три шага вперед, выронил из рук оружие и упал во всю длину прямо на костер. Замбо также вскочил на ноги и, полагая, что выстрелил мнимо спящий, накинулся на него с ножом. Но в тот же момент отскочил назад с криком ужаса и, не дав себе времени взглянуть или помочь упавшему товарищу, кинулся в чащу и скрылся в ней; фигура же у огня осталась по-прежнему неподвижной.

ГЛАВА LIХ

Кто же лежал у огня? Карлос? Нет! Это была только его манга, его сомбреро, его сапоги со шпорами, словом, полное одеяние, но не он сам.

Едва только замбо скрылся в чаще, как полураздетый человек проворно спустился на землю с ветвей того самого дуба, откуда раздался выстрел; очутившись на земле, он перехватил свое длинное ружье в другую руку, свистнул, и вороной конь примчался на его зов, волоча за собой лассо. В один момент полураздетый человек вскочил на коня и во всю прыть помчался по просеке на равнину. Это был сиболеро.

Менее двух часов тому назад мы оставили его здесь, на этой самой полянке, где он остановился, въехав в лесок по просеке. Здесь он сошел с коня, бережно опустил на землю и уложил на мягкую траву раненого Сиболо и, наскоро перевязав платком его раны, занялся другим делом: с отпущенными поводьями он пустил своего коня пастись на воле, сам же развел прежде всего большой костер посреди полянки, затем принялся отсекать громадные куски гигантских кактусов pitahaya, которым придал форму человеческого тела, и уложил их у костра в положении спящего на траве человека. Потом это подобие человеческой фигуры он нарядил в свои одежды; надел бота, прикрыл manga, украсил своим сомбреро и шарфом, потом обошел свое сооружение со всех сторон, оценивая, какое производит впечатление сооруженная его стараниями фигура. Оставшись, по-видимому, довольным, Карлос вернулся к костру и тихонько свистнул. Его вороной явился по обыкновению на его зов. Он закинул поводья за луку седла, и умное животное, давно приученное к повиновению, знало, что ему следует стоять неподвижно на месте до тех пор, пока голос хозяина не вернет ему свободы. Привязав один конец лассо к кольцу в удилах, сиболеро вложил другой конец якобы в руку спящего.

Покончив с этим делом, он выбрал стоявший на самом краю поляны, у просеки, большой развесистый дуб с могучими, почти горизонтальными ветвями. Подкинув еще ветвей и валежника в костер, он взобрался на дерево и принялся устраивать на нижних, наиболее прямых ветвях род помоста, при содействии кое-каких обломанных им сучьев и прутьев. Помост этот он переплел лианами и другими ползучими растениями и густо устлал мхом. Когда это удобное и покойное ложе было готово, он бережно перенес на него свою собаку, накрыв ее раны пластами свежеотрезанного кактуса.

Теперь пора было подумать и о себе; его враги могли каждую минуту явиться и накрыть его; не теряя времени, он забрался на тот же дуб, но только гораздо выше своей собаки, где ветви были часты и густы, и засел там, держа наготове свое ружье.

Прошло около часа, а все еще никто не показывался поблизости. Он сидел неподвижно на ветвях дуба и ждал. Вот из кустов, окружавших полянку, высунулось желтое лицо мулата, ярко освещенное пламенем костра. Карлос сразу узнал его, и была минута, когда ему хотелось спустить курок, но лицо это скрылось, и немного погодя мулат выполз на поляну с другой стороны и стал подкрадываться к фигуре, лежащей у костра. В тот момент, когда он поднялся с земли и стал на колено, Карлос спустил курок — и пуля его, прожужжав в воздухе, как муха, пробила череп желтолицего охотника.

ГЛАВА LX

Выползший следом за своим товарищем на поляну замбо вскочил на ноги и мгновенно скрылся в чаще. Карлос верхом поскакал на равнину. Он знал, что его недруги проникли в лес не со стороны просеки, — для этого они были слишком осторожны, — по его соображениям, они должны были оставить лошадей на берегу и пробраться на поляну под прикрытием ивовых зарослей. Основываясь на этом предположении, сиболеро обогнул лесок и выехал на берег Пэко. Сюда, по его расчетам, должен был бежать замбо, желая добраться до лошадей, чтобы потом умчаться под прикрытием темной ночи. Предположение сиболеро оправдалось. Едва он выехал к берегу реки, как увидел привязанных к ивам лошадей и собак, а вскоре и какую-то темную фигуру, скользившую по берегу вдоль побережных ив, видимо, стараясь укрыться в их тени.

Это был, без сомнения, замбо.

Карлос хотел было зарядить свое ружье, но оказалось, что пороховницы его не было при нем: он или утерял ее, или, вернее, она повисла на суку и осталась там в то время, когда он так поспешно слезал с дерева. Незаряженное ружье становилось ему не нужно; он бросил его на землю и помчался наперерез беглецу, желая отрезать ему путь к лошадям.

Карлос сознавал, что ему не следует упускать этого замбо, так как пока тот будет жив, он будет иметь против себя всегда готового на предательство наемного убийцу, способного выследить его и предать в руки врагов. "Нет, этот замбо не должен уйти от меня! Н — решил Карлос и помчался прямо к берегу. Замбо, видя, что путь к лошадям отрезан, остановился, как бы желая вступить в бой. При нем был его длинный нож. Но прежде чем Карлос успел соскочить с коня, замбо оробел и стремглав бросился в реку, которую переплыл, как породистый водолаз.

Карлос не рассчитывал на этот неожиданный маневр; с минуту он стоял в нерешительности, но в следующий момент был в воде, когда замбо уже вылезал на противоположный берег.

В несколько сильных гребков сиболеро в свою очередь переплыл реку и, выбравшись на берег, бросился догонять беглеца.

Замбо успел уйти шагов на двести, если не больше, но для сильного и быстрого в беге сиболеро нагнать его было легко. Две-три секунды — и полунегр услышал за собой его шаги. Он понял, что бежать дальше не стоит, и, остановившись, стал лицом к лицу с врагом. У обоих были ножи. Не дав себе времени перевести дух, они устремились друг на друга и, схватившись грудь с грудью, стали бороться не на живот, а на смерть. Минутами казалось, что их тела сплелись в громадный узел, и этот живой клубок перекатывался по земле то в ту, то в другую сторону. Но это продолжалось всего лишь несколько секунд. Раздался глухой стон — и один из двух борющихся грузно упал на землю. С минуту тело еще корчилось и вздрагивало на земле, пока не вытянулось и не осталось лежать неподвижно на месте; то было тело замбо. Сиболеро на мгновение склонился над ним, чтобы убедиться в его смерти, затем быстро отвернулся и направился обратно к реке.

Переплыв реку, он отыскал брошенное ружье и пошел разыскивать лошадей убитых им охотников. Найдя их, он отпустил их на свободу; тут же были и обе собаки. Ударом приклада своего ружья Карлос уложил их на месте, затем вернулся обратно на полянку, где принялся разыскивать свою пороховницу. Он нашел ее под деревом, на котором сидел в засаде, и тотчас же поспешил зарядить свое ружье. Обезопасив себя таким образом на всякий случай, Карлос взглянул на труп убитого им мулата: пламя наполовину пожрало этот отвратительный труп, и в воздухе пахло паленым мясом. Сиболеро с отвращением отвернулся от этого ужасного зрелища и стал поспешно надевать свою одежду, затем осторожно снял свою собаку с площадки, устроенной им для безопасности бедного Сиболо, после чего призвал своего вороного и, сев верхом и держа Сиболо на коленях, а ружье наготове, шагом направился к своему ущелью.

ГЛАВА LXI

Прошло уже более трех дней с того времени, как мулат со своим товарищем замбо отправились на поиски сиболеро, а никаких сведений о них не было. Те, кто поручили ему это дело, начинали уже беспокоиться; они, конечно, не сомневались в усердии своих клевретов, не сомневались и в их успехе, но столь продолжительная безызвестность смущала их.

Правда, никаких вестей охотники и не могли прислать, а могли только, вернувшись, сами оповестить, что сделали или что видели. Но вот, вместо ожидаемой вести о поимке негодяя-еретика, какой-то только что вернувшийся из прерии охотник сообщил, что видел в долине два трупа, в которых он по некоторым приметам признал трупы желтолицего охотника и замбо.

Сначала смерть их была опять-таки приписана все тем же индейцам, так как горожане ничего не знали о таинственном поручении, возложенном на охотников, и полагали, что последние предавались в долине своим обычным занятиям, то есть охоте. Все в Сан-Ильдефонсо и его окрестностях знали обоих охотников, хотя никто не интересовался ими; теперь же весть об их смерти встревожила все население.

Тотчас же на место происшествия, то есть туда, где были найдены трупы, был послан отряд драгун, и теперь дело представилось в ином свете.

Во-первых, было обнаружено, что оба они пали не от индейских стрел, а от руки белого человека. Этот факт подтверждало еще и то обстоятельство, что лошади убитых были отпущены на волю, собаки же убиты, чего бы никогда не сделали индейцы, которые увели бы животных с собой. Кроме того, индейцы не преминули бы захватить с собой скальпы убитых, которые были не тронуты.

От чьей руки пали охотники, угадать было нетрудно. Это был всем известный Карлос сиболеро, который уложил их, вероятно, подкравшись к ним во время сна. Все знали, что Карлос с этими охотниками не был в ладу и даже иногда дело доходило у них до ссоры.

Новые проклятия посыпались на голову несчастного сиболеро. Имя его стало положительно наводить страх; матери пугали им своих непослушных детей, и у населения сложилось убеждение, что ни убить, ни поймать его никому никогда не удастся, по крайней мере, до тех пор, пока будет жива его колдунья-мать, под покровительством которой он находится и которая, благодаря своему общению с нечистой силой, заговаривала его и от вражьей пули, и от вражьего ножа.

Поэтому послышались уже голоса, совершенно серьезно советовавшие схватить колдунью и сжечь ее на костре.

Весьма вероятно, что в конце концов эти советы и возымели бы успех у властей, тем более что сами падре открыто одобряли их; но прежде, чем дело дошло до осуществления столь смелого предложения, случилось событие, совершенно изменившее положение дел.

Было воскресенье; горожане только что выходили из церквей. На главной площади было много народа, когда сюда прискакал запыхавшийся и запыленный всадник и сообщил присутствующим сенсационную новость, что "сиболеро найден и арестованН. Во всаднике, прискакавшем на площадь, все узнали сержанта Гомеса. Это была невероятная новость; ей едва смели верить, а между тем это была правда.

Он был захвачен не силой, не хитростью, даже не обманом, а просто предательством. Его предал в руки властей один из его же пеонов, прельщенный громадной наградой, обещанной тому, кто выдаст его в руки властей.

Случилось это так: потеряв надежду завязать какие-либо сношения с Каталиной в настоящее время, Карлос решил увезти свою мать и сестру из долины Сан-Ильдефонсо. С этой целью он позаботился приготовить для них временное жилище далеко в глубине прерии, где они могли жить в полной безопасности от врагов, а сам предполагал, устроив их, снова вернуться сюда и попытать счастья похитить Каталину с большим успехом, чем в настоящее время.

Зная, что увезти из ранчо мать и сестру было не так легко, при тех условиях, в каких те находились последнее время, Карлос принял известные меры, благодаря которым задуманное им дело должно было удаться и, без сомнения, удалось бы, если бы среди его же слуг не нашелся предатель.

Для последних спешных приготовлений к отъезду Карлос сам лично явился в свое ранчо и находился там, готовя побег матери и сестры. Лошадь свою он оставил в ближайшем леску, до которого, однако, было довольно далеко. Сиболо не было с ним; бедное животное все еще не могло оправиться после своей последней схватки с миссионерскими охотниками и их собаками; поэтому внешняя охрана входа в ранчо была поручена одному из пеонов, тогда как при других условиях эта обязанность была бы возложена на верного Сиболо. Пеон же этот уже заранее был подкуплен Робладо, обещавшим ему, помимо официально назначенной награды, еще весьма значительную премию от себя. И вот, вместо того чтобы охранять доступ в ранчо и безопасность своего господина, предатель поспешил предупредить его врагов, и ранчо было моментально оцеплено со всех сторон войсками. Целый отряд солдат ворвался в домик сиболеро, и хотя Карлос отстреливался и убил несколько человек из нападавших, но все-таки был побежден громадным большинством врагов и схвачен ими.

Не прошло и пяти минут с тех пор, как прискакал сержант Гомес, как послышались звуки военной музыки, и большой отряд солдат вступил на площадь. Посреди его находился сиболеро, связанный и привязанный на спину верхового мула. Об этом событии стало вскоре известно всему городу, и площадь наполнилась народом; каждый хотел посмотреть на знаменитого сиболеро, связанного и под конвоем целого отряда солдат.

Но он был не единственным интересным для толпы зрелищем; были еще две арестованные, и это были его мать и сестра. На них взоры толпы останавливались с выражением не то страха, не то ужаса; насмешки, издевательства и злобные крики сопровождали бедную старуху на всем ее пути, до самого Calaboso.

— Смерть! Смерть колдунье! — кричали голоса, и даже заплаканные глаза и молящие взгляды ее прекрасной юной спутницы не трогали эти жестокие сердца.

Приставленным к ним людям приходилось даже ограждать их от грубого обращения озверевшей толпы.

Но Карлос ничего этого не видел; он даже неподозревал, что эти дорогие ему существа схвачены и арестованы подобно ему. Он полагал, что их оставили там, в ранчо, так как они-то были ни в чем не повинны и против них не было предъявлено никакого обвинения. Несчастный рассчитывал, что его враги удовлетворятся мщением над ним, что он один за все ответит, и не предполагал дьявольских замыслов этих жестоких и несправедливых людей по отношению к его семье.

ГЛАВА LXII

Женщин оставили в Calaboso, Карлоса же, для большей надежности, отвезли в Президио и поместили в карцере при гауптвахте.

В эту ночь его посетили сам комендант и Робладо, которые не могли отказать себе в наслаждении удовлетворить свои чувства мести и злобы к нему.

Осушив предварительно не одну чашу доброго вина в компании добрых собутыльников, они явились вместе с этими достойными друзьями в камеру и принялись издеваться над скованным цепями арестованным. Не было такой обиды, такого издевательства или оскорбления, которого не излили бы на беззащитного человека эти полупьяные люди. Все, что только они могли придумать и изобрести скверного и непристойного, все это они тотчас же приводили в исполнение.

Но сиболеро долгое время молча сносил их жестокие оскорбления, однако какая-то чересчур уже грубая и оскорбительная шутка Вискарры вывела его из терпения, и он ответил на нее пренебрежительной насмешкой, насмешкой, относившейся к настоящей изменившейся наружности коменданта.

Это замечание до того взбесило Вискарру, что он выхватил саблю и готов был зарубить на месте смельчака, если бы Робладо и другие вовремя не удержали его.

Они уговорили его не делать этого безумия, напомнив ему, что он лишит их всех, в том числе и себя, удовольствия видеть то интересное зрелище, которое они готовили себе. И это похвальное соображение удержало его от убийства беззащитного человека, но зато он не мог успокоиться до тех пор, пока не ударил его несколько раз кулаком в грудь и по голове. Он желал бы ударить его и в лицо, но сиболеро так низко держал голову опущенной на грудь, что ни один из ударов полупьяного офицера не мог попасть ему в лицо.

— Пусть этот негодяй живет! — воскликнул Робладо. — Завтра мы угостим его таким зрелищем, за которое он, наверное, поблагодарит нас!

С этими словами вся плохо державшаяся на ногах компания, спотыкаясь, вышла из карцера, оставив несчастного заключенного одного со своими мыслями.

Какое зрелище готовили они ему? Что его мучения, быть может, даже казнь и даже пытка должны были стать зрелищем для этих господ и для всего населения долины, — это он понимал прекрасно и знал с самого начала; ни на справедливость, ни на жалость или пощаду он не мог рассчитывать для себя. Он знал, что ему предстоит умереть, но эта мысль не пугала и не мучила его; его мучила только мысль о дорогих и близких его сердцу существах, и о них он продумал всю ночь напролет.

Солнце заглянуло в тесное оконце его карцера; ему не дали ни хлеба, ни воды; никто не заглянул к нему, никто не сказал ласкового слова утешения.

Настал полдень. Явились солдаты и вывели или, вернее, вытащили его из тюрьмы и повлекли куда-то. Но куда? Зачем? На казнь?

Глаза у него не были завязаны; он видел, что его тащили в город на площадь и через площадь. На площади было необычайное скопление народа; мало того, даже крыши соседних домов были переполнены людьми. Все это были, очевидно, зрители. Казалось, будто все население долины собралось сегодня в город на главную площадь…

Очевидно, какое-нибудь необычайное событие собрало всех сюда; вероятно, все явились сюда, чтобы присутствовать на том зрелище, о котором говорил вчера Робладо. Но что это могло быть за зрелище? Быть может, предполагалось подвергнуть его публичной пытке, здесь, на этой площади? Это было весьма вероятно и вполне возможно!

Толпа поносила его, издевалась над ним в то время, как его вели через площадь в Calaboso, куда его втолкнули и тотчас же заперли.

У одной из стен стояла грубая скамья, тянувшаяся вдоль всей стены; на нее повалился связанный сиболеро. Его туго скрученные за спиной руки и связанные ноги не давали ему сидеть в нормальном, сидячем положении, и малейшее движение причиняло ему боль.

Его оставили совершенно одного, даже приведшие его солдаты вышли, заперев его снаружи на замок. По звуку оружия и голосов Карлос знал, что несколько солдат, в качестве часовых, остались при дверях, остальные же удалились, смешавшись с толпой, наполнявшей площадь.

Некоторое время Карлос лежал неподвижно на скамье, не сознавая, что с ним и где он. Но это была только минута отупения; затем сознание вернулось к нему и принесло с собой горькое чувство полного бессилия, чувство, близкое к отчаянию. Но это чувство не было свойственно его сильной и деятельной натуре, и он снова принялся обдумывать свое положение.

Надеяться ему было не на что! И хотя говорят, что надежда умирает в душе человека лишь вместе с жизнью, но это не более как парадокс. Сиболеро был еще жив, но в душе его умерла всякая надежда. Думать о побеге не представлялось никакой возможности: его слишком хорошо караулили. Враги, испытав на деле, как трудно было его изловить, теперь решили не дать ему ни малейшей возможности уйти из их рук; а на их жалость и прощение смешно было бы надеяться, даже и при иных условиях.

Однако Карлос все-таки продолжал размышлять и оценивать свое положение. Прежде всего, он осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что он действительно лишен свободы, что он один в этих четырех стенах. Маленькое оконное отверстие пропускало свет в это мрачное, довольно низкое помещение; отверстие было проделано вверху, почти под потолком, но Карлос, который был высок ростом, сразу сообразил, что, став на скамью, он мог видеть то, что происходит за стенами его тюрьмы. Но его не тянуло сделать это, ион продолжал спокойно лежать на скамье, размышляя. При ближайшем осмотре он увидел, что стены его тюрьмы построены не из камня, а из саманного кирпича и, судя по толщине амбразуры окошка, не были слишком толсты. Стены эти не были крепки, и человек решительный, имеющий в своем распоряжении какое-нибудь острое или остроконечное орудие и достаточно времени, легко мог проложить себе дорогу сквозь них. Так рассуждал Карлос. Но у него не было никакого остроконечного орудия, ни времени. Он знал, что через несколько часов, а быть может, и через несколько минут, его выведут из этой тюрьмы и поведут на эшафот.

Но смерть не пугала его, даже сама пытка.

Его пыткой была мысль о вечной разлуке с матерью, сестрой и той прекрасной девушкой, которую он любил, и мысль о том, что он никогда больше не увидит их, доводила его до отчаяния.

Неужели не было никакой возможности свидеться с ними? Неужели у него не было ни единого друга, который передал бы им его последнее "простиН, его предсмертные слова?

Нет, никого.

Временами полоса солнечного света, проникавшая в его камеру, на мгновение исчезала и в камере становилось темнее; происходило это оттого, что какой-то посторонний предмет вдруг заслонял собой оконное отверстие. Тогда сиболеро невольно подымал глаза и видел в окне лицо какого-то нищего, побуждаемого любопытством и старавшегося взглянуть на заключенного, взобравшись на плечи своему услужливому товарищу.

Карлос слышал их грубые шутки, направленные не только на него самого, но и на дорогих ему и близких мать и сестру его. Это и огорчало его, но еще больше удивляло, что люди так много говорят о них. Он не мог расслышать, что именно эти люди говорили, но поминутно все снова и снова слышал среди шума голосов упоминания о них.

Около часа прошло с тех пор, как он лежал на скамье, когда дверь камеры отворилась и в нее вошли два офицера, Вискарра и Робладо. За ними стоял Гомес.

Карлос подумал, что настал его час и они явились, чтобы вести его на пытку и на казнь. Однако он ошибся: они пришли не за тем, а чтобы насладиться его унижением, его душевными муками, чтобы посмеяться над его несчастьем, поиздеваться над ним. К счастью, визит их был непродолжителен.

— Ну, мой смелый друг, — сказал Робладо. — Мы вчера обещали тебе интересное зрелище, а мы люди, привыкшие держать свое слово. Поэтому извещаем тебя, что все для представления готово и само представление скоро должно начаться. Встань на скамью и смотри в окошко на площадь. Отсюда ты все прекрасно будешь видеть. Ну, влезай же на скамью скорее! Зрелище для тебя будет самое отрадное! Ха-ха-ха! — И капитан грубо расхохотался; комендант и сержант Гомес дружно вторили ему.

Спустя минуту все трое вышли, приказав запереть за собой дверь на все засовы и замки.

Как само посещение, так и речь Робладо крайне поразили Карлоса, и в течение некоторого времени он оставался сидеть неподвижно, размышляя над тем, что он слышал. Что бы могло все это значить? Что за зрелище предстояло ему, если не зрелище его пытки?! "Или, может быть, пытка дона Хуана, этого бедного верного друга! Дьяволы, вот они что придумали! Но нет, я не стану смотреть на его мучения; не доставлю им этого наслаждения! Н И сиболеро снова бросился на скамью, решив не шевелиться, что бы там ни происходило.

"Бедный дон Хуан, — думал он, — верный мне и моим до самой смерти! Да, ему теперь придется умереть за меня и за свою любовь! Ах, да, за свою любовь!..Н

В этот момент кто-то прервал его мысли; чье-то лицо заслонило окошечко, и чей-то грубый, хриплый голос крикнул:

— Эй, ты! Карлос, мясник буйволиный, смотри сюда! Ведь это зрелище как раз для тебя! Смотри на свою старую колдунью мать! Гляди, какие она корчит рожи!

Ни укол ядовитого насекомого, ни удар по лицу не мог бы заставить его вскочить с такой быстротой и порывистостью, как эти слова. Он вскочил так поспешно, что забыл в этот момент о том, что ноги его были связаны, и потому вместо того, чтобы подняться, тяжело упал на колени. Но потом, с нечеловеческим усилием, ему удалось снова подняться на ноги; еще секунда, и он взобрался на скамью. Он приставил лицо свое к амбразуре окна и стал смотреть на площадь.

Вся кровь застыла в его жилах, и холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу. То, что он увидел, наполнило душу его ужасом и омерзением, и он почувствовал, как будто чьи-то железные пальцы сдавили ему горло.

ГЛАВА LXIII

Середина площади была очищена от народа и ее охраняла цепь солдат. Густая толпа кольцом обступила всю площадь, теснилась вдоль линии домов и заполняла азотеи всех зданий, выходивших на площадь. Офицеры, алькад и все гражданские и военные власти города сгруппировались в самом центре площади; все они были в полной парадной форме, и в другое время толпа сосредоточила бы все свое внимание на них. Но в данном случае была другая группа, более интересная, к которой были прикованы жадные взгляды всех присутствующих.

Эта группа занимала один из углов площади, приходившейся как раз против Calaboso, непосредственно против того окошечка, в которое смотрел Карлос. Эта группа было первое, что ему бросилось в глаза, и заслонила ему собой все; он уже не видел ни пестрой толпы, ни блестевшей на солнце своими нашивками цепи солдат, сдерживавших ее напор и постоянно осаживавших ее назад, ни разряженную знать и представителей властей в центре площади; он видел только одну эту группу и не сводил с нее глаз.

Состояла она из двух тощих, косматых низкорослых ослов буро-коричневой масти, накрытых длинными чепраками из грубой черной ткани, опускавшимися почти до земли. При каждом осле находился погонщик в таком же странном облачении из грубой черной ткани, с волосяной кордой в руке, на которой они как будто собирались гонять ослов. Позади "лепероН (погонщиков), стояли еще два других "лепероН в точно таких же черных балахонах, с ременными четыреххвостыми плетками в руках, а подле каждого осла виднелась фигура одного из падре миссии с полным набором своих профессиональных атрибутов: крестом, Евангелием и четками; они имели торжественный, официальный вид и, казалось, готовились священнодействовать.

На ослах виднелись человеческие фигуры, но они не сидели на них свободно, а в неестественных принужденных позах; их ноги были стянуты внизу, под брюхом ослов, крепкой веревкой, а руки привязаны к деревянной луке впереди седла, но так низко, что спины несчастных приняли поневоле почти горизонтальное положение, а головы склонились низко и лица, обращенные теперь к стене Calaboso, не были видны толпе.

Обе эти фигуры были обнажены до пояса и даже ниже; достаточно было одного взгляда, чтобы сказать, что это были женщины. Длинные распущенные волосы, совсем седые у одной и светло-золотистые у другой, спадали густой пеленой по обе стороны шеи животных. Одна из этих недобровольных всадниц была прекрасней самой Венеры; любой скульптор счел бы за счастье иметь ее своей моделью, до того безупречны были все линии ее молодого тела.

На формы второй всадницы время и годы наложили свою печать: она была худа, тоща и утратила привлекательность молодости и свежести.

О, Боже, эти две женщины были его мать и сестра!

Он узнал их с первого взгляда! Стрела, пронзившая его сердце, не причинила бы ему столь острой боли. Короткий, полусдавленный крик вырвался из его груди, затем он замолк, и только порывисто бьющееся сердце еще свидетельствовало о том, что он жив. Он не пошатнулся, не упал, не откинулся от окна, а остался стоять неподвижно, подобно статуе, как будто окаменев, с глазами, устремленными на эту группу.

Робладо и Вискарра, стоя посреди центральной группы, наслаждались своим торжеством. Они видели его лицо в амбразуре окна; он же не видел их, забыв даже об их существовании.

Вдруг загудели колокола на башне ближней церкви и затем смолкли. Это был знак начала отвратительной и возмутительной церемонии: черные погонщики ослов отвели их от стены Calaboso и поставили вдоль одной из сторон четырехугольника площади; теперь лица жертв были обращены к толпе, но густые, ниспадающие до самой земли волосы скрывали их от любопытных глаз. Каждый из падре подошел к женщине, шепнул несколько слов на ухо, затем пробормотал уже вслух несколько совершенно непонятных фраз на коверканном латинском языке и, поднеся распятие к лицу избранной им жертвы, отступил на шаг назад. Казалось, будто оба отца действовали по команде, до того точно повторяли они и жесты, и движения один другого.

Теперь каждый из них пробормотал вполголоса какие-то наставления или приказания двум облаченным в черные халаты субъектам, которые, проворно обмотав вокруг кисти рук сплетенную часть ременной плети, весело размахнулись и хлестко ударили своими четыреххвостками по обнаженным спинам женщин. Удары сыпались один за другим мерно и неторопливо; святые отцы набожно отсчитывали их; от каждого такого удара оставались отчетливые свежие борозды на теле несчастных жертв. На молодом и нежном теле девушки эти огненно-красные шрамы были ярче и заметнее, не потому чтобы удары, наносимые ей, были сильнее, а только потому, что сам цвет кожи ее былбелее.

Как ни странно, но ни та ни другая женщина не издали ни единого крика, ни единого звука. Девушка чуть заметно содрогалась только под ударами, но упорно хранила молчание, старуха же оставалась совершенно неподвижной, подобно бесчувственному каменному изваянию; глядя на нее, можно было подумать, что она совсем не ощущает боли.

После десяти ударов, нанесенных каждой женщине, чей-то голос из центральной группы почетных зрителей и властей крикнул:

— Довольно для девушки!

И толпа повторила в свою очередь эти слова; тогда тот, в обязанности которого входило бичевание младшей из двух женщин, спокойно свернул свою четыреххвостку и прекратил свою работу, товарищ же его продолжал наносить удар за ударом до тех пор, пока их не было отсчитано двадцать пять.

Тогда заиграла музыка, и ему позволено было отдохнуть, а погонщики ослов медленно повели их вдоль всей линии зрителей по одному из фасов свободного четырехугольника площади, вдоль стоявших в цепи солдат. Дойдя до следующего угла, погонщики остановили ослов. Музыка прекратилась; оба падре снова повторили ту же церемонию бестолкового и неразборчивого бормотанья и поднесения креста к лицу несчастных жертв, а палачи снова принялись за свое дело, с той только разницей, что на этот раз работали попеременно над одной жертвой, так как голос народа требовал пощады для девушки, которую хотя и не бичевали более, но продолжали держать на виду у всех в этом унизительном виде, с обнаженной спиной, привязанной к ослу.

И на этом углу благочестивые падре набожно отсчитали полных двадцать пять ударов. Снова заиграла музыка, и позорное шествие медленно тронулось дальше, до третьего угла площади, где возмутительное бичевание продолжалось все в том же порядке. Опять заиграла музыка, и шествие двинулось до четвертого и последнего угла, где опять посыпались мерные удары ременной четыреххвостки, и досточтимый падре набожно отсчитывал их. Таким образом, сто ударов, определенных в наказание старой колдунье, были отсчитаны сполна.

Церемония кончилась. Толпа обступила несчастных жертв, которых теперь предоставили самим себе. Чувство, руководившее толпой, было не сострадание, не участие, а простое любопытство. Несмотря на это возмутительное зрелище, свидетелями которого только что были эти люди, в сердцах их не шевельнулось ничего, похожего на жалость к несчастным жертвам: у них фанатизм был сильнее сострадания, сильнее всякого чувства человечности и справедливости. Ведь эти женщины были — одна колдунья, а другая еретичка! Однако и среди них нашлись немногие, правда, которым чувство жалости и сострадания не было чуждо. Нашлись руки, которые развязали веревки, смазали мазью кровавые рубцы и обмыли раны, накрыв обнаженные спины робозосами и смочив водой запекшиеся губы безмолвных жертв, безмолвных потому, что обе они лишились чувств и казались безжизненными трупами.

Простая каррэта оказалась наготове. Никто не знал, как она очутилась здесь. Начинало уже темнеть, и горожане, утолив свое любопытство и ощущая голод, простояв на площади с самого полудня, стали расходиться по домам. Тогда погонщик волов, впряженных в каррэту, при содействии молодой девушки и нескольких темнолицых индейцев, уложили пострадавших в повозку, после чего последняя медленно тронулась по направлению к окраинам города. Молодая девушка и те, что помогали ей в христианском деле, шли следом за каррэтой.

Миновав пригород, они свернули на проселочную дорогу, пролегавшую через лесок, и, выйдя из него, очутились у одиноко стоящего ранчо, того самого, куда привезена была Розита по освобождении своем из рук мнимых индейцев.

И на этот раз их приняла на свое попечение та же Иозефа.

Пострадавших внесли в дом, где стали им оказывать всякую помощь, но по отношению к одной из них вскоре пришлось убедиться, что она отстрадала навсегда; девушку же удалось привести в чувство.

Напрасно бедняжка все снова и снова смачивала водой виски и темя старухи; напрасно согревала своим дыханием ее похолодевшие руки; она не в силах была вернуть ее к жизни; горе и вопли дочери не долетали до слуха нежно любимой матери, переселившейся уже в другой, лучший мир.

ГЛАВА LXIV

В окно своей тюрьмы Карлос видел все это страшное зрелище. Он оставался неподвижен все время, точно его приковали цепью к окну, и если бы не глухой стон, время от времени вырывавшийся из его груди, можно было бы подумать, что он окаменел от ужаса.

Глаза его горели безумным ужасом и отчаянием; казалось, в них переселилась вся душа его, полная невыразимой муки. И всякий, кто случайно вглядывался в это окно и встречался с этим ужасным взглядом, невольно отворачивался и содрогался. Все мускулы лица были мучительно напряжены; взгляд неподвижен, и зубы плотно сжаты. Губы скривились, точно их свело судорогой, и крупные капли холодного пота стояли на лбу. Лицо его было мертвенно-бледно и страшно, как лицо грозного призрака, даже сами губы его побелели; не было ни кровинки в этом застывшем, словно мраморном, лице.

Из окна каземата видны были только два угла площади: тот, где началась церемония, и второй, следующий за ним. Дальнейшего хода бичевания Карлос уже не мог видеть, но продолжал стоять у окна, как будто все еще смотрел на страшную картину, стоял и долго после того, как площадь опустела и все разошлись по домам. Только тогда он вдруг почувствовал, что ноги его затекли до того, что он не может больше держаться на них. Но теперь им овладела решимость покончить с собой. Он не мог долее выносить этих мучений, и только смерть, одна смерть могла избавить его от этих душевных мук. Да, умереть! Лучше умереть, чем быть свидетелем того, что он только что видел, безмолвным и бездействующим свидетелем! Умереть! Да, но как? У него нет под рукой никакого оружия. Разбить себе голову о стену? Но эти саманные стены слишком мягки и податливы, он только оглушит себя, не более, а потом снова вернется к жизни — нет! Нет! Под крышей проложена балка; потолка в камере не было, и если иметь веревку, то можно повеситься. На его руках достаточно ремней, а на ногах — веревок для исполнения этого замысла. Но как распутать эти узлы? Руки его были скручены за спиной ремнем. Какова же была радость его, когда он вдруг заметил, что ремни эти ослабли, что смоченные его обильным потом, они размокли, растянулись и стали эластичнее; он принялся тянуть их и выворачивать свои руки до тех пор, пока не удалось, наконец, высвободить сперва одну, а там и другую.

Теперь развязать ноги было уже нетрудно. Еще минута--и он будет свободен в своих движениях.

Если есть на свете народ, умеющий в совершенстве вязать веревкой или ремнем, так это испано-американцы. Даже индейцы уступают им в этом искусстве. Но нет таких ремней и веревок, которыми можно было бы связать человека, одаренного большой силой, настойчивостью и энергией, если только ему дать время потрудиться над этой задачей.

"Ну, теперь за дело! Н — сказал себе Карлос; он скрепил между собой ремни, распрямил и развязал их, затем сделал в одном конце петлю, а другой перекинул через балку, надел петлю на шею и попробовал рассчитать, на какой высоте он повиснет, если принять во внимание, насколько вытянется ремень под тяжестью его тела.

Затем он встал на самый высокий конец скамьи и хотел уже соскочить с нее и повиснуть, когда у него вдруг явилась мысль еще раз взглянуть на них, на этих несчастных мучениц, взглянуть еще раз, прежде чем умереть.

Он стоял почти против окна, и ему стоило только немного нагнуться в сторону, чтобы увидеть площадь. Однако площадь оказалась уже пуста. Куда же девались люди? Видно, все уже кончено! Нет! Он как будто слышит свист плети подле самого Калабозо… Что это? Тихий стон!.. "Ах, Боже! Неужели нет жалости?! Нет милосердия на свете?!! — думал несчастный. — О, Бог мщения, услышь меня, Бог справедливого возмездия… да, возмездия! А я, безумец, помышлял о самоубийстве! Теперь, когда руки мои свободны, когда я могу выломать эту дверь и все их запоры!.. Нет, если умирать, то только на их копьях. Да и зачем умирать?! Надо жить, чтобы отомстить, страшно отомстить! Н — И сиболеро сбросил с себя петлю и хотел отойти от оконной амбразуры, когда в нее влетел какой-то тяжелый предмет, ударивший его прямо в лоб и настолько сильно, что чуть было не оглушил его. В первый момент он думал, что это в него запустил кто-нибудь из толпы, но при падении на пол упавший предмет издал глухой металлический звук. Карлос поспешно нагнулся и увидел сверток, туго завернутый в шелковый женский шарф. Он торопливо развязал сверток и нашел в нем стопку золотых унций, длинный надежный нож и мелко сложенный лоскуток бумаги.

Солнце уже зашло и начинало темнеть, но у окна еще возможно было разобрать письмо. Он развернул его и стал читать:

"Твоя казнь назначена на завтра. Мне не удалось узнать, оставят ли тебя на ночь здесь, где ты находишься, или же будет отдано приказание отвести тебя на ночь в Президио. Если тебя оставят здесь, то будет хорошо. Я посылаю тебе два оружия; воспользуйся любым из них, как знаешь. Стены Калабозо не особенно прочны, снаружи тебя будут ждать и приведут в надежное место. Если же тебя поведут в Президио, то ты должен бежать от конвоя по дороге, иначе нет надежды на спасение. Я не могу просить тебя быть смелым и мужественным, потому что ты воплощение этих качеств. Беги прямо к ранчо Иозефы и там найдешь ту, которая готова разделить с тобой все опасности и все радости полной, неограниченной свободы! Прощай, герой моей души! Н

Никакой подписи не было под этим письмом; да и нужды не было: Карлос знал, от кого оно. "Смелая, благородная девушка! — прошептал он, пряча на груди записку. — Одна мысль, что я должен жить для тебя, порождает во мне новые силы и новую решимость, и я буду свободен, а если умру, то уж во всяком случае не на виселице и не от руки наемного палача! Теперь, когда мои руки свободны, я не дам им связать их еще раз! Я уступлю разве только самой смерти! Н

При этом Карлос поспешно снял и развязал петлю, сел на скамью и снова связал себе ноги, но так, чтобы путы его могли пасть при первом сильном движении, затем, запрятав под камзол деньги и нож и скрестив за спиной руки, ловко опутал их ремнями, так что они имели вид крепко связанных; сделав это, он улегся на скамью лицом к двери, неподвижно застыв, точно спящий.

ГЛАВА LXV

Мы, люди северных, туманных стран, не умеем любить так, как любят женщины, рожденные под жарким солнцем и безоблачным небом: у них любовь торжествует над всем и побеждает все!

С такой же силой проявлялась любовь и в душе Каталины де Крусес. Дочерняя привязанность и долг, общественное положение и богатство, общественное мнение и многое другое, — все было взвешено, но любовь оказалась сильнее всего в ее душе.

Время близилось к полночи. В доме дона Амброзио было везде темно и тихо. Хозяина не было дома; он пировал сегодня в Президио, где Вискарра и Робладо, празднуя свое торжество над несчастным сиболеро, давали парадный банкет всему избранному обществу города, и дон Амброзио был в числе приглашенных.

Дамы не присутствовали на этом торжестве, поэтому и прекрасная Каталина осталась дома.

Офицеры, особенно начальствующие, и высокочтимые падре были в прекраснейшем расположении духа; вино лилось рекой, и пили его очень много.

Город весь спал; в доме дона Амброзио тоже как будто спали все. Но нет! Портеро (привратник) еще сидел у ворот, ожидая возвращения своего господина, но сидел во дворе на длинной скамье, поставленной близ ворот, и, по-видимому, спал или дремал.

Были люди, которые желали бы, чтобы он крепко спал; широкие двери конюшни были раскрыты, и у притолоки можно было различить фигуру неподвижно стоявшего человека. Это был конюх Андрее.

В конюшне не было света, но если бы там было светло, то всякий мог бы увидеть четырех оседланных и взнузданных коней, лучших из всей конюшни дона Амброзио; копыта у всех их были обмотаны мягкими тряпками.

Из дверей конюшни нельзя было видеть выездных ворот, где была скамья, а только часть переднего двора, и потому конюх Андрее время от времени тихонько прокрадывался вдоль стены конюшни и выглядывал из-за угла, всматриваясь в спящего портеро; с минуту он прислушивался, затем снова возвращался на свое место.

Некоторое время слабая полоска света падала из-за занавески стеклянной двери одной из комнат на белевшие в темноте плиты патио, затем свет за дверью потух, и все погрузилось во мрак. Спустя немного времени дверь, за которой был свет, беззвучно отворилась, и в ней появилась темная женская фигура. Неслышно скользя вдоль стены, она достигла дверей конюшни и шепотом позвала конюха.

— Андрес! Все оседланы? Копыта обвязаны?

— Да, сеньорита, все как вы приказали!

— Ну, а что нам делать с ним? — спросила она тоном, в котором слышалось отчаяние. — Если нам не удастся выехать раньше, чем вернется папа, то все пропало!

— Если хотите, сеньорита, то я сделаю с ним то, что сделал с Виченцей: у меня хватит силы справиться с ним!

— А что ты сделал с нею? — спросила девушка.

— Я стащил ее в пристройку, связал ее и запер на замок! Ее не скоро найдут там, а пока не найдут, до тех пор ей не уйти оттуда. Скажите слово, и я с ним сделаю то же самое!

— Нет, нет, Андрес! Кто же откроет ворота папаше, когда он вернется? А между тем, что, если ему удалось уже выйти?! Ведь они скоро спохватятся, начнут искать и, наверное, найдут его, если мы не успеем вовремя доставить лошадей! Ах, Пресвятая Дева! Надо спешить! Что мне делать с ним! — и она взглянула на привратника. —Ах, Андрее, у меня явилась мысль: если мы выведем лошадей через сад, сумеешь ты заставить их переплыть на тот берег?

— Чего ж тут не суметь, сеньорита? Это дело нетрудное!

— Да, но вот беда. Аллея вся видна из-под ворот, и если портеро не спит, то непременно увидит, как мы будем выводить лошадей, хотя ночь и темна. Вот что, Андрее, пойди к нему и убедись, спит он или нет; иди смело, не таясь. Если он спит настолько крепко, что не услышит, как ты подойдешь к нему, то хорошо; если же он проснется, то ты заговори с ним и заставь его отворить тебе калитку, затем вымани и его на улицу и заведи с ним какой-нибудь разговор там за стеной, а я выведу в это время лошадей в сад и там буду ждать тебя. Если сумеешь устроить это все, как надо, я удвою твою награду, а так как ты отправляешься вместе со мной, то бояться тебе нечего.

— Я, сеньорита, ничего не боюсь и готов положить за вас свою жизнь!

— Ну, с Богом, — сказала Каталина и спряталась в темной конюшне, тогда как Андрее направился прямо к воротам, выходящим на улицу.

Портеро не спал; он только дремал, как это делает большинство испанских привратников. Андрес начал с того, что попотчевал его сигарой; ничего не подозревавший привратник охотно вышел с ним за калитку на улицу поглазеть на запоздалых прохожих, как выразился Андрес.

Каталина прислушивалась к их голосам, доносившимся до нее из-за калитки, и, отыскав ощупью поводья одной из лошадей, стоявших наготове, осторожно вывела ее в сад и привязала к дереву, затем вернулась в конюшню и вывела другую, а там третью и четвертую.

Никто не помешал ей в этом деле. Теперь она еще раз вернулась во внутренний двор, в patio, чтобы запереть дверь конюшни и запереть на ключ дверь своей комнаты. Сделав это, она взглянула в сторону ворот и, как тень, прошмыгнула за калитку сада, которую оставила отворенной.

Не теряя времени, она села на своего коня и взяла в руки поводья второй лошади, после чего стала поджидать конюха. Ждать ей пришлось недолго. Через несколько минут смышленый конюх был уже подле нее.

Хитрость его удалась как нельзя лучше. Портеро, ровно ничего не подозревая, выкурив сигару и поболтав за калиткой с приятелем-конюхом, вернулся вместе с ним во двор, снова тщательно запер калитку и занял свое прежнее место у ворот, а Андрес, постояв с ним еще несколько минут, пожелал ему спокойной ночи и сказал, что хочет уже ложиться. Таким образом все до сих пор обошлось вполне благополучно. Пусть дон Амброзио вернется хоть сейчас, он, как всегда, пройдет прямо к себе, не справляясь ни о ком из домашних, войдет в свою спальню, разденется и ляжет спать и до утра ничего не узнает ни об исчезновении дочери, ни об уводе четырех лошадей, ни о бегстве конюха Андреса.

Выехав к реке, Андрес удалил тряпки с ног лошадей и, спустив их одну за другой осторожно и без шума в воду, переплыл с ними на ту сторону реки. Отсюда ночная кавалькада направилась прямо к линии утесов и под их прикрытием, подобно веренице теней, помчалась по направлению к маленькому ранчо Иозефы.

ГЛАВА LXVI

Между тем Карлос принялся подыскивать подходящее место для пролома стены. Место такое скоро нашлось; удобнее всего было проломить стену внизу, у самого пола, в углу, подальше от двери, в стене, которая, по его предположению, должна выходить на пустырь. Двух часов времени будет достаточно, чтобы окончить эту работу! Надо было, чтобы только никто не помешал ему.

Во всяком случае, приняться за работу можно было лишь поздно вечером, после смены часовых, после того, как выяснится вопрос, оставят ли его на ночь здесь или переведут в Президио. Карлос действовал с расчетом; он решился лежать с видом связанного до тех пор, пока не сменятся часовые и новый караул не заглянет в его тюрьму; он знал, что прежний караул должен сдать его с рук на руки новой смене, и по его расчету момент смены был уже недалек.

Его только тревожила неуверенность относительно отданных начальством на его счет предписаний. Если его поведут в Президио, надо во что бы то ни стало бежать по дороге, потому что, попав в карцер, он будет окружен со всех сторон толстыми каменными стенами, через которые никакая сила не поможет ему проложить себе проход.

Конечно, было весьма вероятно, что его на ночь переведут в Президио, но, с другой стороны, отчего им было не оставить его здесь? Это место было близко к месту казни, назначенной на завтра, на этой самой главной площади города, где стояло Calabozo; даже и виселица уже была установлена и как раз против его оконца, так что он мог смотреть на нее.

Действительно, отчасти руководствуясь этими соображениями, отчасти для того, чтобы не возиться с осужденным, решено было оставить Карлоса на эту ночь в Calabozo.

Он только не знал этого и готовился к обоим случайностям. Если же его накрыли бы во время работы, то ему оставалось только с оружием в руках проложить себе дорогу через дверь. Он знал, что решительный человек с оружием в руках всегда может проложить себе дорогу даже через толпу врагов. Он даже при таком обороте находился в сравнительно лучших условиях: он был и смел, и ловок, и силен, тогда как большинство этих испанских солдат были по сравнению с ним пигмеи. Что же касается их мужества и решимости, то он отлично знал, что, увидев его свободным и с оружием в руках, все они расступятся в разные стороны и дадут ему дорогу. Правда, некоторые поспешат послать ему в след свои ружейные или пистолетные пули, но все это были далеко не искусные стрелки, и под покровом темной ночи ему, может, посчастливится уйти невредимым.

Около часа пролежал Карлос на скамье, занятый подобными размышлениями, время для него тянулось томительно медленно. Вдруг мысли его прервал необычайный шум за дверью его камеры. Он стал прислушиваться с сильно бьющимся сердцем и мучительной тревогой в душе, стараясь уловить каждое слово, каждый звук. Наконец, для него стало ясно, что то явилась новая смена, и из их разговора он узнал, что на них была возложена обязанность сторожить его здесь всю ночь. Именно это только и было ему нужно. Вот дверь отворилась, и несколько солдат вошли в камеру; у одного из них был в руке фонарь. Он приподнял его над скамьей и осветил фигуру лежащего неподвижно на скамье арестанта. Вошедшие посмотрели на его связанные руки и ноги, отпустили несколько грубых и оскорбительных замечаний в его адрес и вышли, заперев за собой дверь на засов и на замок. В камере снова воцарился полный мрак.

Карлос пролежал еще некоторое время неподвижно, прислушиваясь к шуму их шагов и голосов и желая убедиться, что они не вернутся. Он слышал, как расставляли часовых у дверей; затем голоса большинства стали постепенно удаляться.

Теперь время было начинать работу. Он проворно сбросил свои путы, выхватил большой нож и принялся работать над мягкой глиняной стеной. Последняя без особенного труда поддавалась ножу в его сильной, умелой руке; саман, в сущности, мягкая глина, смешанная с соломой, и, несмотря на толщину в двадцать дюймов, Карлосу удалось в течение часа проделать отверстие достаточной величины, чтобы в него можно было пролезть. Он мог сделать это и гораздо быстрее, но ему приходилось все время соблюдать величайшую осторожность, чтобы не быть услышанным, приходилось поминутно прерывать работу, прислушиваться и выжидать.

Два раза ему казалось, что его стража хотела войти к нему, и оба раза он вскакивал и, держа нож наготове, собирался встретить врага решительным ударом. К счастью, это только так казалось ему; никто не вошел до тех пор, пока работа не была окончена и в лицо сиболеро не пахнуло, наконец, свежим ночным воздухом.

Теперь он выпрямился и стал напряженно прислушиваться. Но все кругом было тихо и спокойно; нигде ни звука; тогда он высунул голову наружу и осмотрелся кругом. Ночь была темная, безлунная, но вблизи Calabozo, в нескольких шагах от проделанного им отверстия, он различил очертания ивняка и диких кактусов. Он прислушался снова: и здесь ни звука, ни малейшего признака жизни. Верно, его часовые, там, у дверей, задремали! Никто и ничто не шелохнулось. Он лег на пол и ползком выбрался наружу, держа нож наготове, на случай неожиданной встречи. Очутившись на воле, Карлос стал медленно приподниматься от земли, пока не встал на ноги. Кругом было открытое пространство; сюда выходили только зады жилых строений. Оглянувшись еще раз кругом, он стал пробираться в поле, держась в тени деревьев. Теперь он был свободен!

Едва добрался он до первых кустов ивняка, как ему навстречу выступила фигура и чуть слышно окликнула его по имени. Он тотчас же узнал Иозефу. Они обменялись парой слов, и Карлос последовал за девушкой, которая молча пошла вперед, указывая ему дорогу.

Узкой тропинкой они обогнули селение и через каких-нибудь полчаса подошли к маленькому ранчо и вошли туда. В следующий момент Карлос склонился над трупом матери. Эта смерть не поразила его: он почти ожидал такого конца. Кроме того, нервы его уже были до того надорваны зрелищем, что ничто не могло потрясти его.

Но рядом с ним была и та, которая одна могла утешить его в его горе, а главное, теперь не время было попусту горевать. Карлос поцеловал холодные уста своей матери, наскоро обнял и поцеловал сестру и возлюбленную и спросил:

— А лошади?

— Готовы, здесь под деревьями! — ответила Каталина.

— Ну, так пора, скорей отсюда! Нам дорога каждая минута. Идем! — С этими словами он поспешно завернул в серапэ тело матери и, подняв его на руки, вышел из ранчо.

Остальные вышли еще раньше и сели на коней. Карлос увидел пять оседланных лошадей и в числе их своего вороного. Антонио в ту ночь, когда был схвачен Карлос, разыскал его, привел домой и скрывал его от всех до этого часа, а теперь привел его оседланным сюда для своего возлюбленного господина.

Скоро вся кавалькада была в полной готовности. Двое из лошадей были под Розитой и Каталиной, Антонио и конюх Андрее ехали на двух других; под Карлосом был его верный вороной.

— Вниз по долине, господин? — спросил Антонио.

— Нет, amigo, они непременно будут искать нас там! Нет, лучше через ущелье "НиньиН! Они никогда не подумают, что мы направились в эту сторону. Поезжай вперед, Антонио; ты лучше всех нас знаешь лесные тропы, ведущие к ущелью.

Час спустя они были уже у ущелья и, не останавливаясь, стали подыматься в гору. Подъем был страшно крут, но кони были привычные. Карлос ехал впереди. Андрес замыкал шествие. Ехали все один за другим, не оглядываясь и не останавливаясь. Когда они выехали на горную равнину, Карлос передал предводительство Антонио, а сам один остался позади других. На руках у него был труп его дорогой матери, с которым он не расставался ни на одну минуту. Как только его спутники скрылись за поворотом дороги, он круто повернул коня и поскакал прямо на утес La Nina.

Доскакав до края обрыва, он придержал коня; перед ним, как на ладони, лежал весь город и вся долина Сан-Ильдефонсо. Во мраке ночи эта долина представлялась кратером громадного потухшего вулкана, а огни, мелькавшие в Президио, где теперь шел пир и веселье, походили на последние искорки потухающей, но еще не застывшей лавы.

Лошадь стояла неподвижно на краю обрыва. Карлос откинул серапэ с мертвого лица матери, и подняв труп высоко кверху, воскликнул торжественным голосом:

— Мать, дорогая мать! О, если бы твои глаза могли теперь видеть, а уши слышать, если бы ты могла быть свидетельницей моей клятвы! Клянусь твоей памятью, клянусь моей сыновней любовью, что ты будешь отомщена! С этого часа я посвящу все свои силы, все свое время, всю свою душу и тело на дело мщения за тебя! Нет, слово "мщениеН здесь не к месту. Это не будет мщение, а только справедливое возмездие! Возмездие за самое подлое, самое возмутительное убийство, которое эти звери совершили над тобой, ни в чем неповинной и беззащитной женщиной! Дух матери моей, внемли мне! Смерть твоя будет отомщена, твои пытки они сами испытают на себе! Пируйте и веселитесь, негодяи и изверги, но знайте, что час возмездия близок и вам не избежать его! Я ухожу сейчас, но скоро вернусь! Скоро вы увидите меня снова, но уже не как пленника, а как грозного мстителя, и все содрогнетесь при виде меня. Вы будете молить о жалости и пощаде, но для вас у меня не будет ни жалости, ни пощады! Да, придет день, и вы снова будете стоять лицом к лицу с Карлосом сиболеро, и тогда он напомнит вам про свою мать!

При этом он поднял к небу свою правую руку, как бы призывая на город и его обитателей справедливые громы небесные и заслуженную кару, и лицо его сияло грозным и мрачным торжеством. Вдруг конь его. словно почувствовав торжественность этой минуты, громко и злобно заржал! Минута — и сиболеро, и его вороной конь, и труп замученной жертвы скрылись в ночной тьме.

ГЛАВА LXVII

По окончании отвратительного зрелища на площади, офицеры вернулись в свои квартиры в крепости. С ними были и все гражданские власти города, а также именитые горожане, словом, почти все избранное общество города, оба падре, алькад и другие. Поимка сиболеро являлась причиной общего торжества и радости, и это торжество, которое приписывали себе комендант и Робладо, они решили отпраздновать на славу большим и веселым банкетом.

Решено было не переводить сиболеро на ночь в Президио, чтобы не иметь надобности поутру вести его опять на место казни.

Да, завтра будет последний день его жизни; завтра он позорно умрет на площади, среди смеха и поругания всего населения, и это будет день торжества Вискарры, который и сегодня уже испытал это торжество, когда крикнул: "Довольно для девушкиН! Он крикнул это не из чувства сострадания к девушке, а хотел пощадить ее сегодня, чтобы завтра, когда брата ее уже не будет в живых, надругаться над ней, обесчестить ее, опозорить, жалкую и беззащитную.

А сегодня он и его гости пировали. Да, но ни вино, ни смех, ни шутки, ни музыка, ни лакомые яства не могли заглушить чувства горечи в его душе; зеркала на стенах всюду отражали его обезображенное, изуродованное лицо, и в ушах беспрестанно звучал презрительный смех златокудрой красавицы, столь не похожей на других женщин и девушек. Да, его торжество было куплено им дорогой ценой!

С Робладо дело обстояло гораздо лучше. В числе гостей был также дон Амброзио, и под влиянием крепких вин отец красавицы стал общителен, откровенен и щедр на обещания. Он говорил, что дочь его уже сожалеет о своей безрассудной страсти к сиболеро и теперь безучастно относится к участи своего героя, а потому Робладо может теперь надеяться. Робладо с удовольствием слушал эти вести, а кругом раздавались тосты и речи, гремела музыка и пелись песни.

Вдруг кто-то предложил, чтобы привели сиболеро, чтобы его присутствием придать пикантность празднику. Несколько голосов поддержало это предложение.

Вискарра ничего не имел против; эта мысль даже понравилась ему и Робладо: это было бы новым рядом унижений и оскорблений их ненавистному пленнику Сержант Гомес был тотчас же отправлен с приказанием привести арестанта в крепость, а пиршество тем временем шло своим чередом.

Вдруг в дверях залы появился сержант Гомес и громко возвестил всем присутствующим, что арестант бежал!

Казалось, разорвись бомба среди этого почтенного собрания, оно было бы менее поражено, чем при этой неожиданной вести. Большинство повскакало со своих мест, опрокидывая стулья и столы, разбивая посуду и бутылки. Гости мало-помалу стали расходиться; некоторые спешили домой, чтобы убедиться, что их семьям не грозит никакая опасность от вырвавшегося на свободу сиболеро; другие спешили к Calabozo, чтобы убедиться в справедливости слов сержанта.

Вискарра и Робладо были близки к умопомешательству; они клялись и ругались, кричали и метались из стороны в сторону, приказали бить тревогу и подняли весь гарнизон. За каких-нибудь десять минут все до последнего солдаты были верхом и мчались в город, на главную площадь.

Caiabozo был окружен со всех сторон двойной цепью. Глазам всех предстало то отверстие в стене, через которое бежал сиболеро. Как мог он развязать свои путы? Кто доставил ему нож? Часовые были допрошены, затем пороты, пороты и снова допрошены, но ничто не помогало. Им ничего не было известно, они даже не знали, что арестованный бежал, до тех пор, пока Гомес с конвоем не потребовали его.

Погоня была разослана во все концы, но напасть на след ночью не было никакой возможности; все дома по соседству и все дворы были обысканы, но напрасно: сиболеро, конечно, не стал бы оставаться в городе. Без сомнения, он бежал опять в Llano Estacado.

Все поиски в продолжение целой ночи оказались безрезультатными, как и следовало ожидать.

Поутру вернувшийся с рекогносцировки из южной части долины отряд драгун заявил, что там также не найдено следов сиболеро, — ни его матери, ни сестры, которые, очевидно, не возвращались с площади к себе домой. Правда, в городе было известно, что старая колдунья умерла. Но куда же девалось ее тело? Уж не воскресла ли она и не освободила ли она своего сына? Кто знает, что могла наделать колдунья!

Немного позднее были получены более основательные сведения. Дон Амброзио, вернувшись домой, прошел в свою комнату, не беспокоя дочери, и лег спать. Проснувшись поутру позднее обычного, он долго поджидал дочь к завтраку, не понимая, почему она так замешкалась. Наконец, отец стал терять терпение, потом начал сердиться; им овладело беспокойство. Он послал за ней, приказав узнать, почему сеньорита так долго не идет завтракать. Но посланный вернулся, сообщив, что долго стучал в дверь сеньориты, но ответа не получил, а так как дверь заперта на ключ, то войти в комнату он не мог. Тогда дверь взломали и вошли в комнату. Там никого не оказалось, постель была не смята. Сеньорита бежала!

— Бежала! Преследовать ее! Где конюх Андрес? Где лошади? Лучшие лошади из всей конюшни! Ее надо догнать и вернуть назад!

Но и конюшни оказались пустыми, а конюх и лучшие лошади пропали!

Какой скандал! Дочь дона Амброзио не только способствовала арестанту бежать, но и сама бежала вместе с ним! Напали, наконец, на след лошадей… Этот след вел вверх на нагорную равнину и оттуда к берегам Пэко, но по ту сторону реки след терялся; здесь, очевидно, следы пяти лошадей расходились в разных направлениях, затем совершенно терялись на сухом каменистом грунте.

После нескольких дней бесплодных поисков и надежд погоня, отправленная за беглецами, возвратилась, а вместо нее был снаряжен новый отряд, частью из солдат, частью из добровольцев, но и этот отряд через некоторое время вернулся, ничего не обнаружив и никого не увидав.

Тогда решили, что сиболеро и его спутники окончательно покинули эти края, чтобы никогда более сюда не возвращаться, и на этом все успокоились. Немного позже партия дружественных команчей, посетившая Сан-Ильдефонсо, сообщила, что они видели сиболеро на своем пути через Llano Estacado в обществе двух очень красивых женщин и нескольких слуг: он говорил, что находится на пути к долинам Миссисипи.

Эти сведения были весьма определенны и правильны. Из них можно было заключить, что Карлос теперь уже далеко и, вероятно, никогда больше не вернется сюда, так как едва ли когда-нибудь решится показаться вновь вблизи поселений Новой Мексики.

Проходил месяц за месяцем. Кроме сведений, полученных от команчей, о сиболеро ничего не было слышно. Хотя ни его, ни его семью здесь не забыли, тем не менее они перестали уже быть всеобщей и почти единственной темой разговоров населения Сан-Ильдефонсо, тем более что за последнее время произошли кое-какие события, возбудившие столь живой интерес в населении, что заставили даже на время позабыть о знаменитом сиболеро. Населению грозил действительный набег ютас, но, к счастью города, на них напало другое враждебное им племя индейцев, что и помешало их набегу в долину Сан-Ильдефонсо, по крайней мере, на этот раз. Тем не менее они возбудили немало страха и опасений за будущее.

Кроме этого, жители мирной долины были взволнованы за последнее время грозившим им восстанием танго. Эти мирные индейцы, составлявшие большую часть населения, были страшно угнетаемы испанцами и, по примеру братьев своих в других поселениях, вздумали восстать и сбросить с себя чужеземное иго.

Но, увы, их заговор был раскрыт раньше времени, благодаря бдительности военных и гражданских властей Сан-Ильдефонсо, и зачинщики были схвачены, арестованы, подвергнуты пытке и приговорены к расстрелу. Скальпы этих несчастных были вывешены над воротами Presidio, как бы в назидание их несчастным братьям, которые снова были приведены к полной покорности.

Это трагическое происшествие значительно изгладило из памяти жителей Сан-Ильдефонсо воспоминания о сиболеро и его подвигах. Правда, многие не забыли еще о нем, но перестали уже думать, как о каком-то грозном призраке, который мог ежеминутно появиться среди них или наделать каких-нибудь новых бед. Все слышали и были убеждены, что сиболеро давно перешел великую равнину и поселился среди своих единоплеменников, на берегах Миссисипи.

ГЛАВА LXVIII

Что же стало на самом деле с Карлосом? Правда ли, что он, миновав прерии, перешел к берегам великой реки? Правда ли, что он никогда больше не возвращался назад? Что сталось с Сан-Ильдефонсо?

Что сталось с Сан-Ильдефонсо, это уже отчасти известно читателю; о том гласят безмолвные развалины, наполовину заросшие травой и ползучими растениями.

Да, Сан-Ильдефонсо пал; от него остались едва приметные развалины. Угодно знать, как это случилось и что было причиной его падения? О, это страшная повесть кровавой и ужасной мести — и мстителем был Карлос сиболеро. Да, он вернулся в долину Сан-Ильдефонсо, вернулся, как обещал, но вернулся не один. Пятьсот отборных воинов сопровождали его, пятьсот краснокожих воинов, признававших его своим вождем, известным всем дружеским и враждебным племенам под именем Белого Вождя. То были воины вакое; им всем была известна повесть его страданий, его обид и оскорблений, и они поклялись отомстить за него.

Была поздняя осень, лучшее время года в этой части Америки, когда природа как будто отдыхает после своих трудов, после того, как все насладились пиром ее богатых даров, так щедро рассыпанных ею на радость всем живущим.

Дневная суета затихла, сменившись ласковым спокойствием ночи. Большая яркая луна заливала своим серебристым светом убранные поля, луга и бесплодные равнины Llano Estacado. Одинокий пастух мирно спал возле своего стада, но его разбудило сердитое и глухое рычание сторожевой собаки. Приподнявшись на локтях, пастух осторожно осмотрелся кругом. Что это было, что возбудило гнев его овчарки — волк, олени или красная пума? Нет, то было нечто совсем другое! Глаза его увидели то, что заставило его содрогнуться, хотя он был вовсе не из трусливого десятка.

По освещенной луной равнине медленно двигалась бесконечная линия темных фигур; то были люди на конях; все двигались мерно один за другим, в строгом порядке, направляясь с востока на запад. Передний всадник был уже недалеко, а хвоста этой бесконечной линии не было видно даже на краю горизонта.

Но вот эта цепь всадников поравнялась с пастухом. Медленно, беззвучно скользили они, подобно теням; ни звука, ни бряцания оружия, ни голоса команды, словно вереница привидений. Только и слышались в ночной тишине глухие, мерные удары некованых копыт о мягкую почву, а освещавшая их луна как будто еще более придавала им сходство со странными призраками выходцев из могил. И пастух невольно задрожал, хотя знал, что это не привидения, не призраки и не выходцы из могил. Он прекрасно знал, кто эти всадники, знал, что значит эта длинная вереница: то были индейские воины на походе. При ярком свете луны пастух мог различить десятки и сотни рослых людей, обнаженных по пояс, руки и грудь которых были украшены причудливым рисунком, а за спиной виднелись луки и колчаны; словом, то были индейцы на "военной тропеН.

Но что всего было удивительнее — это то, что предводитель их, ехавший во главе колонны, не был похож на остальных. Он отличался от них не только по своему внешнему виду, но и по цвету кожи, и по вооружению. Пастух понял, что это был белолицый человек, а не индеец, подобно всем остальным.

Это обстоятельство крайне удивило его в первый момент. Этот пастух был одним из сметливых и проницательных людей своего селения. Это был тот, который, найдя тела желтолицего охотника и его товарища, первый высказал верную догадку о их смерти, и теперь ему вспомнился этот случай, вспомнились и другие события того времени; он пораскинул умом и пришел вскоре к заключению, что Белый Вождь, которого он теперь видит во главе этих индейцев, должен быть не кто иной, как Карлос сиболеро, наделавший тогда так много шума. И он был прав.

Первой мыслью пастуха было спастись самому, оставаясь неподвижно на месте; но прежде, чем длинная вереница краснокожих успела продефилировать мимо него, в голову его пришла иная мысль. Что индейцы эти находились на "военной тропеН, это не подлежало сомнению; что они шли прямо к городу, это тоже было ясно, и что во главе их был сиболеро, это тоже имело немаловажное значение!

Теперь вся эта старая история с сиболеро воскресла в его памяти. Без сомнения, сиболеро вернулся в долину, чтобы жестоко отомстить своим врагам. Да, это было ясно!

И, движимый отчасти патриотизмом, отчасти надеждой на вознаграждение, пастух вдруг решил бежать и предупредить гарнизон о приближении врага.

Как только последний всадник миновал его, он вскочил на ноги и собрался бежать, но не принял в расчет смышлености Белого Вождя. Едва успел он тронуться с места, как его схватили; часть его стада пошла на ужин тем, кого он собирался предать.

Вплоть до того момента, когда индейцы, во главе с Белым Вождем, поравнялись с тем местом, где лежал пастух, краснокожие воины и их предводитель следовали пообычному, общеизвестному пути, по так называемой Торговой дороге. Теперь же Карлос счел нужным свернуть с дороги и пройти окольным путем по долине, как бы удаляясь в сторону от города. Длинная вереница воинов беспрекословно последовала за ним, как следует длинное тело змеи за ее головой. Час спустя они достигли того самого ущелья, где Карлос скрывался в дни преследований от своих врагов. Луна хотя светила ярко, но стояла теперь низко над горизонтом, и лучи ее не проникали в глубину ущелья, которое тонуло во мраке. Спуск в него был крутой и трудный, но не для таких людей, как воины вакое, и не с таким проводником, как их Белый Вождь.

Прошептав несколько слов ближайшему воину, Карлос стал спускаться в ущелье и в следующий момент скрылся уже во тьме между угрюмых скал. Краснокожие воины передавали приказ вождя один другому и исполняли его с математической точностью машины. Все пятьсот человек один за другим сворачивали в ущелье и исчезали во мгле, точно раскрытая пасть какого-то гигантского зверя поглощала их одного за другим, пока в долине не осталось ни одного.

Ни один звук, ни одно движение не выдавали присутствия людей в этом ущелье, и только крики ночных животных или птиц время от времени нарушали торжественную тишину лунной ночи.

Прошел еще день, и снова настала тихая лунная ночь; гигантский змей, таившийся весь день в ущелье, теперь медленно и беззвучно выполз из пего и растянул свой длинный позвоночник поперек долины Пэко. Вот голова громадного змея достигла реки и, волоча за собой свое длинное туловище, беззвучно переправилась через реку на тот берег. Стройный порядок колонны ни на минуту не нарушался; лошадь ступала за лошадью шаг в шаг; голова одной касалась крупа шедшей впереди, и так все дальше, вплоть до последней.

Оставив за собой низменную часть приречной долины, длинная вереница воинов, следуя за своим предводителем, поднялась вверх на нагорную равнину, лежавшую над долиной Сан-Ильдефонсо. Совершив подъем, весь отряд спешился для привала, а вперед были посланы разведчики; по их возвращении отряд снова двинулся дальше. Вот уже колонновожатый и первые всадники поравнялись с утесом La Nina, как раз в то время, когда луна спустилась за снежные вершины Сиерры Бланка. Последнее время Белый Вождь краснокожих воинов ехал медленно, словно выжидая, чтобы месяц скрылся за гребнями гор, словно он мешал ему своим присутствием на небе. Действительно, мрак более соответствовал тому страшному делу, которое должно было теперь свершиться. Здесь опять сделали привал и снова выслали разведчиков исследовать ущелье, служившее спуском в долину. Разведчики вернулись; все кругом было спокойно. Белый Вождь спустился в ущелье и по ущелью повел своих людей в долину, а полчаса спустя все пятьсот всадников беззвучно скрылись в лесу, тянувшемся от ущелья почти до самого Президио.

В лесу метис Антонио отыскал знакомую ему лесную полянку в самом сердце чащи, и здесь все пятьсот всадников сошли с лошадей и привязали их к деревьям. Они стали готовиться к нападению, которое на этот раз решили произвести в пешем строю, так как для предстоящего им дела лошади были бы только помехой.

Время было уже за полночь. Луна уже давно зашла. На расстоянии двадцати шагов трудно было различать предметы; но громоздкое, неуклюжее здание крепости мрачно выделялось на фоне мутно-оловянного цвета неба. Часовых нельзя было разглядеть на башнях, и только время от времени с башни слышался протяжный окрик: "Centinela akrteН, которому вторил таким же окриком часовой у ворот, а затем снова наступало полное безмолвие. Гарнизон спал; спала и ночная стража у ворот, растянувшись во всю длину на каменных скамьях.

Крепость не боялась ночных нападений, так как за последнее время не было слухов о близости индейцев, а все соседние племена были теперь в мире с властями Сан-Ильдефонсо. Бунтовщики танго были усмирены. Чего же было опасаться? Один часовой наверху, на вышке азотеи, другой внизу, у ворот, этого казалось вполне достаточно для мирного времени.

Да, обитатели крепости и не помышляли, что враг так близко, все в ее стенах покоилось мирным сном.

"Centinela alerte!Н — снова раздался окрик часового со стены. — "Centinela alerte!Н — отозвался его сотоварищ у ворот. Но ни тот, ни другой не замечали, что какие-то темные пятна ползут по земле, скрываясь в высокой траве, все ближе и ближе подползая к Presidio; словно полчища гигантских ящериц, приближаются они к самым стенам крепости и ползут вдоль них прямо к воротам.

Подле часового горит фонарь. Его свет, освещающий известную площадь вокруг себя, не помогает беспечному часовому; он ничего не видит и не замечает.

Наконец, какой-то шелестящий шум заставляет его очнуться; он готов уже крикнуть "quien viva!Н, но падает мертвым прежде, чем успевает выговорить даже первое слово. Сердце его пронзила меткая стрела, и он падает на землю, как подкошенный, без стона и без звука.

Вдруг целый поток темных фигур разом хлынул в отпертые ворота. Ночная стража с полуспросонья не успевает схватиться за оружие и падает мертвой. Тогда вдруг раздается воинственный клич вакое, и сотни темнокожих воинов, как неудержимый поток, заполняют ворота, врываются в патио, разбивают двери cuartos, из которых выбегают растерявшиеся, перепуганные солдаты в одном белье и умирают один за другим от рук своих нежданных врагов. Тут и там звучит торопливый выстрел из ружья или пистолета, но он замирает бесследно, и тот, кто произвел его, падает и уже больше не встает.

Это была короткая, но страшная схватка; нет, вернее, просто бойня! Крики, стоны, выстрелы, предсмертные вопли умирающих — все слилось в один общий гул, над которым властно и гордо звучал громкий голос Белого Вождя и торжествующий воинственный крик победителей вакое. Треск разбитых дверей, лязг сабель и копий, торопливые выстрелы, словом, целый хаос звуков, — все это длилось недолго, затем вдруг наступила почти абсолютная тишина, тишина смерти! Победители не издают более своего торжествующего воинственного крика: неприятель уничтожен! Кровавые груды тел — теперь единственные защитники Президио; никто здесь не был пощажен; все полегли до одного!

Все, кроме двух, но они уже не защитники, а пленники! Их пощадили. Почему? Кто они? Это Вискарра и Робладо.

Между тем краснокожие волокут доски, рубят двери, разводят громадные костры и поджигают здания. Клубы дыма и огня взвиваются к ночным небесам. Вот загорелась и азотеа, и ее охватило пламя; в каких-нибудь полчаса или час все грозное здание крепости превратилось в груду дымящихся развалин!

Но месть за Белого Вождя еще далеко не завершена. Не одни солдаты повинны перед ним; нет, он клялся отомстить всему населению; все, кто живут в этой долине, обречены им на гибель!

И этот приговор приведен в исполнение; солнце еще не успело взойти над злополучным городом, как от него уже остались лишь одни дымящиеся головни и груды камней. Копья, стрелы, томагавки краснокожих сделали свое дело; мужчины, женщины и дети умирали сотнями под развалинами горящих домов, а выбегавшие на улицу и искавшие спасения в бегстве погибали от руки краснокожих.

Только одни танго были пощажены, а из числа белого населения уцелело всего несколько человек, указанных Белым Вождем. Несчастный отец Каталины был пощажен и получил разрешение переселиться в другую колонию, так как все население Долины Сан-Ильдефонсо, и сам город, и Президио, и миссия, и гасиенды, и ранчо, раскинувшиеся кругом, — все это было уничтожено, и от всего бывшего здесь не осталось камня на камне!

Близится полдень. Развалины Сан-Ильдефонсо курятся еще; все население его умерло. Но здесь еще не царит безлюдье.

Смотрите, сотни темнокожих воинов и танго наполняют бывшую главную площадь города. Все они выстроились рядами по четырем фасам площади, образуя плотную стену вокруг свободного четырехугольного пространства. Лица всех обращены внутрь четырехугольника, на это свободное пространство.

Сейчас эти люди будут свидетелями странного зрелища, сейчас они увидят, как их Белый Вождь мстит своим врагам. Два человека уже посажены на ослов и привязаны к ним веревками. Невольные всадники эти оголены по пояс, и хотя на них уже нет их длиннополых одежд, все-таки нетрудно узнать по бритым головам и безусым лицам достопочтенных падре миссии. По обнаженным спинам их хлещет ременная плеть, такая же четыреххвостка, какой они некогда угощали двух неповинных женщин. Громко и звонко хлещет плеть, глубоко врезаясь в жирные, мясистые спины отцов; стоны и проклятья их оглашают воздух. Слезно просят они своих мучителей прекратить их мучения; но никто их не слушает. Двое белолицых присутствуют при той церемонии и как бы распоряжаются ею; это — Карлос и дон Хуан, его друг. Служители церкви стараются возбудить в них жалость, молят и просят, но напрасно: сердца этих двух людей обратились в камень.

— Вспомните мою мать и сестру! — говорит им Карлос. — Знали ли вы тогда пощаду?

И снова работает плеть, работает до тех пор, пока на каждом из четырех углов площади не будет дано определенное число ударов, то самое число, которое эти смиренные священнослужители определили для бедной старой женщины, за которую некому было заступиться. Затем печальных всадников вывели на открытое место; на некотором расстоянии от них выстроились краснокожие воины, и по знаку их Белого Вождя целая туча стрел просвистела в воздухе. Момент — и мучения падре окончились: их уже не было в живых.

Теперь предстоял еще последний и самый страшный акт драмы. Но слова не в силах передать тот ужас, перед которым меркнут все остальные казни. Местом действия является утес La Nina, та самая вершина его, на которой сиболеро в день празднования Сан-Хуана исполнил свой удивительно смелый подвиг.

И теперь тоже предстояло присутствующим видеть нечто подобное.

Мы видим там двух всадников, но они не свободны в своих движениях: их ноги связаны под брюхом лошадей; руки не правят поводьями, а скручены за спиной; чтобы они не свалились с седла, их еще привязали ремнями к задней и передней луке седла. При таких условиях никакая лошадь не могла бы сбросить с себя своих седоков. Эта мера предосторожности принята для того, чтобы всадники не могли упасть с лошади до тех пор, пока не выполнят своего номера. Но выполнить его они должны не по доброй воле — нет! Это видно по их лицам; на них можно прочесть не поддающиеся описанию муки и страх, граничащий с беспредельным ужасом.

Оба они мужчины средних лет, оба одеты в полную парадную форму офицеров испанской армии. Это Вискарра и Робладо, смертельные враги Карлоса сиболеро. Впрочем, нет, они уже больше не враги, а его пленники!

Что же им предстоит совершить? Какое страшное наказание придумал для них Карлос сиболеро? Смотрите, под ними дикие мустанги; они не знают ни удержу, ни страха, и заметьте, головы их завязаны черными торбами. Для чего это?

Каждого из этих коней с трудом сдерживают два танго; головы лошадей обращены прямо к обрыву, к самой выдающейся точке утеса La Nina.

Краснокожие воины выстроились на некотором расстоянии позади всадников, спешенным фронтом, лицом к обрыву, как и всадники. Кругом царит мертвая, удручающая тишина. Карлос верхом на своем вороном стоит немного поодаль; взоры всех устремлены на него, словно от него ждут какого-то сигнала. Лицо его бледно и мрачно; глаза неподвижны. Он не обращается ни с какими словами к своим пленникам; все, что он хотел им сказать, уже сказано им раньше, и они знают, что их ожидает; и в этом заключается их пытка, в этом страшном, томительном ожидании.

Всадники не могли видеть сиболеро, так как сидели к нему спиной, но танго, державшие мустангов, не спускали с него глаз; они ждали сигнала, и вот, среди гробовой тишины, Карлос подал рукой знак. В тот же момент все четыре танго отскочили в стороны, выпустив из рук поводья, которыми они сдерживали до сих пор мустангов. В то же время Карлос подал знак и краснокожим воинам, которые с диким криком, держа копья наперевес, устремились вперед и вонзили острия их в крупы мустангов. Обезумевшие животные рванулись прямо вперед, помчались к краю обрыва и на полном скаку полетели в пропасть со страшной, головокружительной высоты, более тысячи футов.

Душераздирающий не то крик, не то вопль вырвался из груди осужденных, но был заглушён громким криком индейцев. Момент — и все было кончено!

Краснокожие воины разом сдержали своих коней и сидели неподвижно, с невыразимым ужасом глядя друг на друга. Никто из них не произнес ни звука, как будто все окаменели от ужаса, как будто не верили своим глазам и недоумевали перед тем, чему они сейчас были свидетелями. Вдруг одинокий всадник выскочил на самый край обрыва перед фронтом индейцев и, перегнувшись вперед, взглянул вниз. Это был Белый Вождь.

Одну минуту он смотрел на бесформенную массу, лежавшую внизу; последняя уже не шевелилась: и лошади, и всадники разбились насмерть, и эта окровавленная груда представляла собой ужаснейшее зрелище.

Карлос отвернулся от него; лицо его было мертвенно-бледно; он глубоко вздохнул, словно с души его свалился тяжелый камень. Он поднял руки к небу и воскликнул:

— О, мать моя, ты отомщена!.. Дон Хуан, — обратился он к стоявшему неподалеку другу, — ты свидетель того, что я сдержал свою клятву! Теперь она отомщена!

Заходящее солнце видело длинную вереницу индейских воинов, покидавшую долину и направлявшуюся к равнине Llano Estacado. Но теперь они возвращались, нагруженные добычей, законной в их глазах военной добычей, захваченной при разгроме города.

Предводителем их был тот же сиболеро, но теперь он ехал не один во главе колонны, с ним рядом ехал дон Хуан. Оба были мрачны, под впечатлением недавно пережитых сцен ужаса, но мало-помалу мрачные тени сбегали с их лиц, и они просветлялись при мысли о том, что ждало их впереди. Каждый из них мог смело рассчитывать на радостную встречу с любимой девушкой; каждого ждало счастье и любовь.

Карлос недолго оставался среди дружественных ему индейцев; нагруженный сокровищами, которыми те одарили своего любимого Белого Вождя, он со своими близкими и друзьями двинулся дальше на восток и приобрел себе здесь, на берегах Рэд-Ривера, в Луизиане, прекрасную плантацию, где вместе со своей красавицей женой, сестрой и зятем доном Хуаном и несколькими бывшими его верными слугами, а теперь близкими друзьями жил в мире и довольстве, уважаемый и любимый всеми.

Время от времени он, по старой памяти, предпринимал охотничьи экскурсии на территории дружественных вакое, которые всегда встречали его любовно и по-прежнему приветствовали его именем Белого Вождя.

О Сан-Ильдефонсо с того времени никогда больше не упоминала даже молва, так как этого города больше не существовало, и даже впоследствии не было тамосновано нового поселения в этой прекрасной, живописной долине. Танго, населявшие ее некогда, перекочевали частью в другие поселения, частью же вернулись к своему прежнему образу жизни — вольных сынов природы, охотников и воинов и навсегда распростились с полуцивилизацией, навязанной им почти насильно благочестивыми падре миссии, сумевшими согнуть их под ярмо жестокого испанского владычества и из свободных и счастливых людей превратить в несчастных и жалких рабов.

Быть может, участь Сан-Ильдефонсо возбудила бы большее внимание в другое время, но падение его совпало с таким периодом в истории испано-американской колонизации, когда власть и авторитет Испании в Америке быстро клонились к упадку, а потому гибель Сан-Ильдефонсо явилась одним из многих драматических эпизодов этой эпохи. Приблизительно около того же времени пали Або, Чилили и сотни других значительных поселений. И каждое из них имело свою историю, свой кровавый роман, быть может, даже еще более интересный, чем тот, которым мы только что поделились с нашим читателем.

Простой случай направил наши шаги в прекрасную долину Сан-Ильдефонсо, и простая случайность столкнула нас с человеком, знавшим страшную и печальную повесть о Белом Вожде.

---

Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б. А. Бердичевский

Источник: Майн Рид Библиотека П. П. Сойкина т. 8 Санкт-Петербург, издательство LOGOS

http://www.borisba.com/litlib/cbibl_.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского