Белые мальчики Асана (Гнедич)

Белые мальчики Асана
автор Пётр Петрович Гнедич

Из сборника «Кавказские рассказы». Дата создания: 1891, опубл.: 1894. Источник: Гнедич П. П. Кавказские рассказы. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1894. — С. 129.

I

Мы собрались съездить в дальний аул. Днём на Кавказе путешествовать нельзя: сорокаградусный жар (а иногда ртуть подымается и до пятидесяти) делает немыслимым всякую возможность передвижения, — и только почтовые лошади по привычке кое-как скачут; да и то пристяжные — те, что с солнечной стороны — падают от удара. Единственная возможность — ехать вечером и ночью.

Так мы и сделали. В семь часов подвели мне моего рыжего кабардинца, — тонконогого, тонкошеего конька, я привязал бурку за седло, и мы тронулись. Ехал со мной толстый поручик Новохозов, командовавший каким-то местным отрядом, и старый азиатец Измаил, вечно мрачный и сосредоточенный. Поехали мы в аул по давнишнему приглашению одного приятеля-кабардинца, — поехали, потому что было два дня свободных.

Сделать верхом пятьдесят вёрст по холодку — это прогулка. Когда мы выехали, солнце стояло ещё высоко, хотя золотистые лучи его уже переходили в пурпурные оттенки. Но когда мы вступили в горы, свет сразу померк: со всех сторон обняли нас горные отроги; сияющее, дрожащее мерцание вечера осталось где-то на верху. Кони стучали подковами и плыли тою гладкою иноходью, которая так ценится здесь, в горах. Горный воздух был прозрачен и разрежен, сух и приторен от ароматных трав, покрывавших склоны гор и ущелий. Мне — северному уроженцу влажных морских побережий, садов, с аллеями цветущих лип и душистых сиреней, — мне чужд и дик был Кавказ, с своей чахлой растительностью, кривыми чинарами, вытянувшимися стрелами тополями, — с этими взлетающими к верху изломами гор и утёсов, точно застывших в каких-то адских конвульсиях. Здесь, на юге, северный человек дышит тяжело, томительно. Яркие багровые краски заката не радуют его, а режут глаз. Густое синее небо нависает над головою. Горы стесняют кругозор — чувствуешь себя сдавленным, полубольным.

Дорога ползла между скал. Слева тянулся обрыв куда-то вниз, где бежала речка. Небеса темнели, ночной холодок набегал из ущелий. Пришлось отстегнуть ремни и надеть бурки. В бурке — точно в футляре: она покрывает всего до пят, даже руки под буркой — и правишь из-под полы поводами. Её круглый низ лежит попоной на крупе лошади, и тепло скопляется между спиною и буркой и согревает всадника. Если посмотреть на такого всадника сзади — совершенный центавр, — лошадиные ноги и хвост, — а верх человечий. Уж не создали ли греки образ центавров, увидев некогда кабардинцев в их бурках?

Мы решили ехать без остановки. Измаил утверждал, что знает дорогу, и смело ехал вперёд. Я с Новохозовым ехал рядом; наши кони, пофыркивая и поводя тонкими ушами с кисточками на концах, как у рыси, шли ровно, то переходя на карьер, то снова идя иноходью. Разговор не клеился. Синяя туча на западе показывала, что где-то в стороне гроза.

II

Сумерки сгустились. Дорога стала коричнево-серой. Лошади не сбавляли шага, но пришлось совсем опустить поводья и предоставить им самим выбирать путь. Где-то далеко зажглись костры пастухов. Луна должна была взойти позже, но её зарева ещё нигде не замечалось на горизонте.

— А ведь Измаил ведёт нас наугад, — сказал Новохозов — Мы, кажется, вместо аула попадём к чёрту в лапы; знаете, тут такие кручи есть: кувырнёшься вниз, костей не подберёшь. Отвесные скалы на версту вниз идут. Только вся и надежда на коней.

Ночь заволокла всё непроглядной тьмой. Дорога пропала. Незнакомые места неприятно действовали на лошадей: они тоже теряли уверенность и ничего бы, кажется, не имели, если бы мы поворотили назад к дому.

— Измаил, куда ты ведёшь, азиатская твоя образина? — крикнул поручик. — Остановись, мы дальше не едем.

Измаил подъехал к нам.

— Да, лучше ждать будем. Месяц взойдёт, тогда поедем. Теперь костёр сложим, сидеть будем.

— Какой там месяц! — огрызнулся Новохозов, — мы ещё в такой ванне выкупаемся! Вон ползёт облава!

И он показал на чёрный полог, где играли зарницы и пересыпались молнии.

— Не надо было ехать, надо было дома сидеть, — засмеялся Измаил, точно радуясь, что будет ливень.

Костёр, оказалось, сложить было не из чего: вокруг, кроме камней, не было ничего. Лошадей связали, а сами закутались в бурки и молча сели на землю. Измаил сосредоточенно сосал трубку и кряхтел.

Зигзаги молний змеились всё ближе. Рокотание грома доносилось и с боков, и сверху. Но дождя ещё не было.

— Прошлое воскресенье я еду, — заговорил Измаил, — еду степью под Бештау. А на Змеиной гроза. Так на ушах у моего серого огни были. Перед грозой бывает: на самом кончике, точно искра. На обоих ушах. Это часто у нас.

А ливень всё-таки хлынул. «Нет, уж лучше ехать», — решил поручик, и мы снова сели в сёдла. Измаил опять тронулся вперёд, а наши лошади начали жаться друг к другу, так что стремена то и дело звонко стукались одно об другое. При вспышках лиловых молний, виден был центавр-Измаил в нескольких саженях впереди нас, — но и признака дороги не замечалось. Бурки не пропускали воды, только это было слабое утешение.

Вдруг мы почувствовали, что лошади стали спускать нас куда-то вниз. Они осторожно переступали передними ногами и скользили задними, приседая и фыркая. Пришлось отвалиться назад, чтобы не кувырнуться чрез голову.

— Чтобы чёрт побрал все эти горы, — огрызнулся Новохозов. — Здесь ни за что ни про что шею свернёшь.

— Не поминай чёрта, — отозвался Измаил. — Тут как раз Чёртово кольцо будет.

— Говорил я вам, что попадём мы к нему, — подтвердил поручик. — Должно быть, миленькое колечко, куда нас ведёт этот каторжник… Я качусь, как на лыжах: лошадь скользит всеми четырьмя ногами.

Наконец, кони пошли ровной дорогой.

— А что вы думаете о хорошем шашлыке и стакане коньяку, или хотя бы их подлого кахетинского? — не без грусти заговорил поручик. — Я бы не прочь был поужинать сегодня и у дьявола в его кольце, если только он ест баранину.

— Здесь нельзя, не езжай сюда! — крикнул Измаил.

— Ну, кого ещё увидел?

— Тут круча вниз, дальше нет дороги.

— В хорошее место приехали. Что же нам делать? Я тебя, ей-Богу, побью, Измаил. Ты мой кулак знаешь: не куричья головка, не пухом набита, свинцом налита!

III

Время шло. Дождь всё лил и лил. Сырость забиралась и под бурку. Гроза бушевала. Облака спустились вниз, в пропасть, что дымилась под нашими ногами. Поручик ругался. Измаил молчал.

— Надо свету дождаться, — предложил я.

— До свету-то ещё часов пять, — отвечал Новохозов.

Мы замолчали. Дождь лил однообразно, однотонно. Вдали послышался стук подков. Мы, на всякий случай, потянули из кобур револьверы.

— Измаил? — раздался голос из темноты.

— Измаил! — ответил наш проводник.

— И гости с тобой?

— Все здесь. — Ну, вот, Туга́ нашёл нас. Вот умный какой Туга́.

К нам подъехали чёрные фигуры двух кабардинцев и пожали своими мокрыми от дождя руками наши мокрые руки.

— Я искать вас поехал, — радостно заговорил Туга́. — Вы совсем с дороги сбились. Едем домой. Тут версты четыре, не больше.

Бодрость и даже веселье охватило нас. Мы крупной иноходью тронулись вдоль обрыва.

— Туга́, вы нас покормите теперь, ночью? — не выдержал в себе своей заветной мысли Новохозов.

— Я вам курицу дам, я вам чай дам, — сказал Туга́ и засмеялся. — И водки дам, прибавил он лукаво.

— Вы очень умный человек, Туга́, — серьёзно похвалил его поручик. — Я, признаюсь, побаивался, чтобы вы не напоили нас вашей бузой. Не люблю я вашей бузы. Но я вижу, что вы серьёзно думаете о гостеприимстве. Я вашей жене везу в подарок чудесный шёлковый платок…

Чрез полчаса мы подъезжали к аулу. Пенистый вздувшийся от ливня поток мы перешли, плотно прижавшись боками коней друг к другу. Туга́ поскакал вперёд приготовить нам встречу, и нас у поворота во двор встретил заспанный мальчишка с фонарём в руках.

В сакле было тепло, светло и сухо. Туга́ был рад гостям. Сам ходил в сени и смотрел, кипит ли самовар. Сам наливал водку, сам набросал сена на пол и покрыл его коврами и мутаками. Поручик растянулся с нескрываемым наслаждением, и после шестой рюмки водки не отказался выпить ковшик бузы.

— Скажите, гостеприимный друг мой, — говорил он, — чему мы обязаны, что вы нашли нас в этом подлом потопе? и как вы узнали, что мы торчим именно на этой гнусной вышке?

Туга́ улыбнулся.

— Я знал. Я так туда прямо и поехал.

— Почему же вы знали, почтеннейший?

— Мне сказали. Мне один человек сказал, который видел вас.

— Где видел?

— Там, у Бермамута. Он отсюда вас видел. Он пришёл и сказал: поезжай за гостями, они там, у каменного человека, ждут тебя. Я поехал и нашёл вас.

— Постойте, — сказал я. — я знаю, кто это. Вам сказал Асан?

Туга́ кивнул головою.

— Чёрт, от этой бузы я перестаю понимать человеческую речь, — заговорил Новохозов, — положительно это баранье пойло не для европейского горла… Я не знаю, кто пьян: я, или наш уважаемый хозяин. Во-первых, что такое за каменный человек?

— Не знаете? Из камня такой сделан. Стоит на горе… Вы там и были…

— Стойте. Как же ваш Асан видел нас отсюда?

— Он далеко видит. Он всё видит. Он Пятигорск видит. Он Чёрное море видит.

— Нет, мы об этом поговорим завтра, когда будем трезвы, — благоразумно решил поручик и, поудобнее завернувшись, вытянулся на сене.

IV

Я слышал про Асана давно. Говорили, что он колдун. Он был какой-то бродячий лекарь, Бог его знает какого происхождения. Он учился когда-то в медресе, потом, уверяли, перешёл в буддизм, был и в Мекке, и ходил на Инд. Появлялся он на Кавказе периодами. То его увидят в Грузии, то в Сванетии, то в Кабарде. Его не боялись, но уважали, считая пророком, избранником божиим. Я не знал, что он здесь, и был рад с ним познакомиться.

— Асан великий человек, — задумчиво сказал Туга́. — Он пришёл сегодня, говорит: скачи за гостями. Я не звал его, сам пришёл, сам сказал. Я сейчас седлать велел. Асан напрасно говорить не будет.

— А он знал, что мы приедем? — спросил я.

— Он всё знает, и что вы здесь теперь — знает, и что завтра будет, и что дома у вас будет — всё знает. Он горы раздвигает. Того никто не делал. Магомет не двигал горы. Прошлым летом он собрал весь аул и говорит: хотите, я вам степь покажу? Смотрите в ту сторону. И мы все смотрели, и горы пошли, как тучи, и совсем раздвинулись. И весь аул увидал степь, — и Бештау на ней — всю вплоть до Машука. И целый день так раздвинуты были горы. Только к вечеру стали сдвигаться опять, как тучи пошли друг за другом и стали на место.

Измаил кивнул головой.

— Я помню, при мне это было, — сказал он.

— Каковы черти? — засыпая спрашивал кого-то поручик.

— А он говорит по-русски? — спросил я.

— По-русски не говорит, а по нашему говорит. Хотите, я позову его утром? Он вам скажет что-нибудь, спросить у него — скажет. Он кровь прямо останавливает тем, что дунет. Он сказал в прошлом году, что Ужипса в тюрьму попадёт. И попал Ужипса. Он всё знает. Вы увидите его. Он придёт, я пошлю за ним.

Я заснул под его говор, согретый чаем, который он заваривал совсем по европейски. Он потушил свечу и вышел. Гроза утихла. Мокрый тополь шептал что-то под окном. Свет поздней луны пробивался чрез окно и белым пятном стоял на выбеленной стене. Пахло сеном и водкой, голова кружилась. Я часто вздрагивал и просыпался.

Наконец, я почувствовал, что спать больше не могу. Поручик храпел и что-то говорил во сне. Было душно. В окно брезжил рассвет. Я вышел из сакли.

Утро обещало чудесный день. Спящая двухконечная пирамида Эльбруса, этого допотопного вулкана, гигантской декорацией возносилась вверх из зыбучего дымного полога ночных облаков, ночевавших в его расселинах. Внизу было сине, лилово, темно. Наверху всё розово, прозрачно, золотисто. Невидимое солнце уже зажгло на его вершинах пурпурные искры. Левее — вся снежная цепь колыхалась и плавала в туманах — и вершины её, как острова, вздымались из синего моря облаков. Местами и в этих густых клубах сверкали живые румяные краски, то загораясь, то потухая, то заволакиваясь наползавшими армиями туч, то выступая мягкими волнами девственного снега.

V

Я сидел на выступе скалы и не мог оторвать глаз от этой картины. Как пифагореец, я готов был обратить гимн к восходящему светилу. Его красный щит уже вырезался из-за далёких вершин и брызгал острыми лучами по горным изломам. Стада пёстрыми пятнами спускались в долину. Аул курился всеми трубами, — но движения было ещё мало.

Сзади послышались шаги. Это шёл наш хозяин, и с ним — его не трудно было узнать сразу — сам Асан. Я так и впился в него глазами.

Ему было за сорок. Длинные чёрные волосы были уже с проседью. Небольшая борода окаймляла лицо, словно вылитое из бронзы. Чёрные глаза, под опушкою длинных ресниц, сияли спокойно и безмятежно. В руках его был посох, на который он опирался уверенно-красивым движением.

Туга́ протянул мне руку. Асан поздоровался как-то одними глазами и остановился в картинной позе, как будто чего ожидая.

— Сам пришёл, — радостно заговорил Туга́. — Я выхожу из сакли, а он идёт. Вот и пришли мы.

— Поблагодарите его, Туга́, — сказал я, — за его вчерашнюю любезность: если б не он — быть может мы до сих пор плутали бы в горах.

Туга́ обратился к нему с переводом, но он движением головы показал, что понял, и уставился на меня, как бы вызывая на продолжение.

— Но, скажите, Асан, — продолжал я, — как же вы можете в такую тьму и через горы видеть на столько вёрст?

Он улыбнулся и, покачав головою, стал тихим певучим голосом говорить что-то Туга́. Туга́ слушал, высоко подняв брови и словно оторопев. Потом Туга́ обратился ко мне, с трудом оторвавшись от рассказа.

— Он говорит такое дело, — начал он, — что мы и понять не можем. Он говорит, что он видит так, как все люди: как я вижу, как ты видишь, как все видят. А к нему приходят из гор два белых мальчика, которые и рассказывают ему, что нужно, а он их слушает и передаёт кому следует, что надо сделать.

— Какие же это мальчики?

— Они в белых одеждах и с золотыми поясами, которые перекрещены на груди, — рассказывал Асан, а Туга́ переводил. — Они живут в горах, неподалёку от меня, и приходят ко мне не тогда, когда я хочу, но тогда, когда они хотят и когда надо. Они приходят и говорят: «Асан, нас послали к тебе. В пяти верстах отсюда заблудились гости Туга́. Он должен ехать за ними». Я кланяюсь им и иду к Туга́ и говорю, что делать. Потом они приходят и говорят: «Асан, нас прислали к тебе. Иди и исцели судороги у жены Ибрагима, возложивши на неё руки». Я кланяюсь им, иду и возлагаю руки, и судороги прекращаются.

— Что же это за мальчики? — спросил я.

Он опять улыбнулся и покачал головой на мою наивность.

— Они двенадцать лет за мною ходят. Я иду в горах, и они за горами идут по тому же направлению. Я иду в Мекку, — и они идут в Мекку. Впервые они пришли ко мне в Агре и с тех пор не покидают меня. Они любят меня и ласково глядят на меня.

VI

— Когда я нездоров, они приходят ко мне и приносят маленький ящик с сушёными лепестками белых цветов. Они жгут их в курильнице и кадят вокруг меня. И я встаю с моего одра здоровым и бодрым. Я вижу их иногда далеко-далеко на вершинах гор, куда они ходят молиться. Раз бродил я в снегах Эльбруса. Они шли, не оставляя следов. Вокруг бушевала вьюга, а они, в своих лёгких покрывалах и в белых цветах, шли радостно и спокойно, не замечая меня. Шли они на верх, всё выше и выше. Я долго следил за ними. Но потом их заволокло снежной метелью, и они пропали где-то там, наверху.

— Значит, это духи? — спросил я.

— Я трогал раз их одежды, — возразил он. — Они такие же на ощупь, как у нас, только тоньше и мягче. У меня есть цветок от них — жёлтая роза. Он такой, как и наши цветы — только он сорванный не вянет, — и ночью его так же видно, как днём: он светит, как светляк.

Пока мне переводил Туга́, Асан стоял спокойно и смотрел на говорившего, кивками подтверждая его слова. Потом он начинал опять говорить, смотря куда-то вдаль, точно и теперь видел этих духов где-то на вершинах гор.

— Они не стареют, — продолжал он, — они и теперь такие же, как были двенадцать лет назад. У них кудри как золото лежат по плечам и глаза голубые. Они говорят здесь по-кабардински, а там, на юге, по-персидски и арабски. Им всё равно, как говорить. Они говорят по очереди: один скажет, другой договаривает, первый совсем доканчивает речь. Они протягивают правую руку, когда начинают говорить, и когда кончают — тоже протягивают её.

— А я могу их видеть? — спросил я.

Асан задумался, сдвинув брови.

— Не могу сказать. Надо у них спросить. Я их увижу и спрошу. Только не всем можно их видеть. Был священник в Грузии — Георгий. Он хотел их видеть. Я спросил их. Они сказали: «да, мы придём к Георгию во время его служения в церковь». И когда он служил, они пришли и стали перед ним в воротах. И когда он увидел их, то упал тут же мёртвым.

— Кто же знает, что он их увидел? — полюбопытствовал я.

— Я знаю, — уверенно ответил он тоном, не допускавшим возражения. — А впрочем — вот они идут, смотрите.

Я без перевода понял его слова. Зрачки его были расширены, он стоял вдохновенной фигурой, в ореоле густой шапки волос и указывал вниз сухим тонким пальцем.

— Идут! — испуганно прохрипел Туга́, — идут!..

Я оглянулся туда, куда они оба смотрели, — и в то же время всё закружилось предо мною, завертелось, пошли какие-то круги, пятна, что-то с шумом забило в уши, и всё пропало из глаз — и сияющая цепь гор, и небо, и Асан, и Туга́…

---

Я пришёл в себя — и увидел, что лежу на мутаках в сакле. Поручик хлопотал надо мною.

— Кой чёрт вас так расстроил? — волновался он. — Туга́ городит такую ахинею, что уши вянут; сам сидит во дворе зелёный и пьёт пятый ковш бузы.

Я рассказал ему, что и как было.

— И охота вам тоже якшаться с ними, — возразил он. — Ведь эти все «внушения», и «демонизмы», и «гипнотизмы» им спокон веков известны — они вам всякую дьявольщину покажут — и в гроб вас вгонят. Я видал их в Закавказье. Змеи у них танцуют, иглами они себе язык протыкают. А что до этих белых мальчиков, которых он видит, — так у меня в роте рядовой Бондаренко белых слонов видел.

Потом, когда я оправился, и мы вышли на воздух, Туга́ старался избегать меня. Когда же я спросил у него:

— Туга́, вы «их» видели?

Он опять побледнел, махнул рукой и отвернулся.