Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
БЕЛОЕ ХРИСТИАНСТВО
правитьВ смутное время и смутные мысли, в мятежное время — мятежные мысли. Что делать? Они родятся сами. И некуда от них уйти. Будем говорить, что есть на уме, не приноравливая речей искусственно к ожиданию читателей.
Хотели бы вы, чтобы была вечно Пасха? Хотели бы вы, чтобы был вечный пост? Не правда ли, странный вопрос? Пост есть только подготовление к тому, что главнее поста. Не правда ли? Не правда ли?
Но это полное, решительное ожидание души нашей, эта полная уверенность ума опрокидывается действительностью. Сколько дней мы будем праздновать Пасху? По звону — семь дней. Но только по звону. Мальчишкам, простонародью предоставлено взбираться на колокольни и звонить. Это — народное, уличное явление, впрочем, очень милое и всех радующее. Но насколько было бы глубже и прекраснее, если бы это явление с поверхности, где оно задевает только колокольни и улицу, проникло и в душу церкви, пошло в алтарь, село на престол! Церковь, несомненно, празднует Пасху только один день, ибо только в этот день весь народ, буквально весь, стекается в храмы. «Будет что-то новое и единственное». И никто этого не пропускает. На «новое и единственное» старый, хилый — все пойдут. И если совершенно бесспорно уже с понедельника народ сидит дома или гуляет, лезет на колокольни звонить, но не входит в самый храм, то очевидно, что в остальные шесть дней Красной недели внутри храма и не происходит ничего «нового и единственного».
Между тем каждый день Страстной седьмицы как церковно разрисован, убран! Какие памятные — литературно и всячески памятные — были произнесены в эти дни поучительные слова с церковной кафедры от Иоанна Златоуста до нашего архиепископа Иннокентия (Таврического!). Дни печали, — и церковь умеет поучать. Христос в гробу, — ее язык развязан. Какие великие, огромные слова на первой, на седьмой неделях Поста, да и какая красота всех этих служб на протяжении семи недель, печальных, черных, рыдательных! Но Христос воскрес, — язык церкви вдруг падает. Я говорю сравнительно и относительно, ибо здесь и нельзя решить дела иначе, как сравнением. Конечно, нельзя же не праздновать Воскресения Христова, не сказать в Воскресение Христово слова. И говорится, и празднуется, и говорилось, и праздновалось. Но сколько? Но как? Увы! — для всякого христианина совершенно очевидно, что мы имеем пышно разукрашенную печаль Христову, печаль евангельскую, а для радости евангельской, для радости Христовой у нас не нашлось ни цветов, ни речи, ни обрядов.
Нужно ли яркое доказательство? Какой мы носим символ на себе: смерти ли Христа или Его воскресения? Что мы лобзаем по окончании литургии, как бы прощаясь с храмом? Везде, всегда — символ Его смерти, орудие муки Его. Между тем, мы спасены Его воскресением. «Христос воскрес! Христос воскрес!» Дивиться ли, что некоторая, и даже значительная, часть народа русского, отпав от церкви, образовала свою, другую церковь, какую-то потаенную, члены которой узнают друг друга, произнося при встрече этот пасхальный возглас: «Христос воскрес». Это у них круглый год. Так же и все свои писания и даже частные письма друг к другу они начинают приветствием: «Христос воскрес». Как у нас рукопожатие, как наше «здравствуй».
И нельзя их строго осудить. Разве мы не могли бы символом христианства своего носить это радостное, белое изображение Христа воскресающего? Почему только одну неделю, на Пасхе, мы меняемся этими веселыми красными яичками? Каждый знает это изображение Воскресения Христова, какое показывается в более дорогих из этих яиц, внутри, через стеклышко. Отчего на шее нашей висят не эти светлые, обещающие, манящие, поддерживающие и ободряющие душу символы христианства? Везде угрожающий, пугающий крест, крестная мука, крестная скорбь и слезы. Почему мука? Разве христианство — мука? Но тогда почему же открыто, официально не называют его религией отчаяния, страдания и слез? Зачем паспорт един — светлый, а существо дела — черное?
Черное духовенство… Увы! Оно все решило, все определило. Как не понять, что начавшаяся распря между белым духовенством и черным есть не публицистический задор, не классовое соперничество, не служебное неудовольствие, и жалок и презренен каждый, кто с этими мотивами и вожделениями ведет эту распрю или принимает в ней участие. Белое духовенство как-то не оглянулось на себя, не опознало почвы под собою. Если оно будет оставаться все в рамках анекдота и анекдотического, будет вести сословную сплетню против монахов и архиереев, — оно покажет отсутствие всякого исторического смысла в себе и самый низменный духовно-нравственный уровень. Всякий разглядит тогда в них только «столоначальников церкви», претендующих на положение вице-директоров и директоров церковного департамента или церковного министерства. Это так жалко и презренно, что плакать хочется. Русский народ и заплачет. У нас есть черное духовенство, строгое, уставшее, выработавшееся, сказавшее неизмеримые слова и осветившее этими словами и истолкованиями все христианство, всему ему придавшее черный, монашеский, печальный и постный вид. Да, это есть, и ярко неизмеримая грусть заключается в том, что белого-то духовенства у нас вовсе нет, а есть только серое: ни черное оно, ни белое. Что-то среднее и недоделанное. Какая-то попытка, но без завершения. Какая-то великая мысль, которой монашество не могло не допустить высказаться, но которую с первых же слов оно изломало.
Но мысль так бессмертна, что живет или брезжит в мире, бродит в полубелом, в сером духовенстве.
Мысль эта — осветить христианство совсем с другой стороны, чем сделало монашество, до сих пор учительное, одно воспитательное. Осветить его иным светом, не черным, а белым. Как-то странно и произнести: «черный свет». Такого в природе не бывает. Но, — увы! — цвет одежд монашеских невольно показывает то черное освещение, которое им брошено на весь смысл христианства. Черное освещение, черное истолкование. Какая-то черная, сложная, трудно распутываемая и крепко связанная казуистика, которую и изучают, как какую-то трудную алгебру, в семинариях и академиях. Да и после академии можно и нужно изучать всю жизнь…
Как коротко Евангелие, как длинна семинария…
Как просто Евангелие, как запутана она…
Евангелие приводит в царство небесное, семинария… никуда не приводит. Многих привела к пьяному концу.
Отчего же это так трудно изучать «семинарское дело», каковым именем давно пора назвать «рассмотренное, признанное и одобренное» богословие, — как говорили в старой цензуре. Отчего же это? Да, «дважды два — четыре» — это читается и понимается в минуту. А попробуйте-ка изъяснить и доказать, что «дважды два — пять»? Прямо это сказать нельзя, и вот изъясняется, показывается, доказывается, что есть такие математические комбинации, такие сложные случаи умножения, вычитания, деления дробей, положительных и отрицательных величин, которые неукоснительно показуют, что если не признать «2 х 2 = 5», то и ничего нельзя принять и понять, и вся эта головоломная математика рассыпалась бы прахом. Конечно, на это надо время и «выдающиеся способности», как требуется в семинариях.
Там «доказывается» еще гораздо более трудное и несбыточное, чем 2 х 2 = 5.
Послушайте-ка:
Нужно довести человека до веры и убеждения, что Христос умер за грехи наши, а грех еще не снят с нас. Чего, — даже утяжелился!
Доказывается, что Христос извел нас из темницы: поэтому мы должны построить на земле темницу, преобращать землю в темницу. Ибо что такое, как не темница, идеал церковного жития — монастырь? Темница добровольная, восторженная, «своя и своими руками сделанная», где все — именно тюремное: тюремная еда, тюремная теснота, тюремный присмотр; все поведение — арестованное, «не свое».
Монастырь — сердце церкви. В то же время бесспорно, что монастырь есть темница. Все — темничное: устав, правила, дисциплина; узенькие окна, крепкие ворота, высокие стены. Скажите, что там не по образцу темницы? Чем идеальнее, строже монастырь, тем он подробнее и точнее копирует темницу.
Скажут: «Нет! Это — добровольно!» Но не ужаснее ли еще то, что здесь узник и смотритель темницы слились в одном лице, что здесь человек сам себя сторожит, сам надел на себя оковы, запер дверь на замок; запер и ключ от замка бросил в бездонный океан, где бы его никогда не найти, никто не нашел. В темнице самое ужасное — «одиночка». До этого додумался только хитрый и ученый XX век. Но в Церкви уже в III, IV, V и во всех последующих веках эти «одиночки» давно были известны: их-то, именно их и избирали «идеальнейшие» подвижники, которые «уходили в пещеру», «вдаль от людей, в леса», «никому не показывались», «ни с кем не говорили», «безмолвствовали» и почти не ели.
— «Сын Человеческий», — сказано о Христе, — «и пьет, и ест»… Мало того: «пьет и ест с грешниками и блудницами».
В четвертой главе евангелиста Луки рассказывается о первом благовестии Иисуса Христа, по возвращении из пустыни, где Он был искушаем сатаной.
"И возвратился Иисус в силе духа в Галилею, и разнеслась молва о Нем по всей окрестной стране.
Он учил в синагогах их, и от всех был прославляем.
И пришел в Назарет, где был воспитан, и пошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать.
Ему подали книгу пророка Исаии. И Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано:
«Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу.
Проповедовать лето Господне благоприятное».
И закрыв книгу, и отдав служителю, сел; — и глаза всех в синагоге были устремлены на Него.
И Он начал говорить им: «Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами».
В словах этих, первых по выходе из пустыни, — не дана ли как бы тема христианства, а с тем вместе не определилась ли вся задача церкви Христовой на земле?
Да, но в том же Евангелии повествуется о другой притче Христа: Он сказал, как иногда приходит ночью «враг» и всевает в «пшеницу Господню», посеянную днем, свои черные плевелы. И всходят они вместе с пшеницею. И приходит утром Хозяин, и не узнает поля, которое Он засевал вчера.
Христос пришел извести из темницы. Начиная с II, с III века, в лице сонма «подвижников», церковь воздвигает темницы, как именно идеал, к которому должна устремляться всякая христианская душа, как тип земного устроения, по которому должна сложиться земная жизнь христианской общины, селения, города, народа, церкви. Эти подвижники обольстились или, вернее, «враг» обольстил их существом «подвига» трудного. Добрые читатели, ну, что, если бы сегодня, когда все явились в наряде, в белых и лучших платьях к заутрене, — среди них вдруг появился трубочист, обсыпанный сажею?!
Добрый читатель, для тебя, именно вот для этого теперешнего нашего момента, Христос и рассказал чудную притчу о явившемся на брак царева сына в одежде небрачной.
Эти «небрачные одежды» — монашеские; темные, угрюмые, плачущие.
Их «подвиги», пост, отшельничество, печаль — все это до-христианские подвиги, подвиги до и вне искупления; как бы в тоске ожидания и неверной надежды, кто их придет и избавит. «Кто?» — они спрашивают. Но этот «Кто» уже пришел и избавил! Не в этом ли смысл христианства? Что же такое тоска и угрюмость, а слезы и «подвиги» их, как не отрицание Христа и распространение печальной вести, что Он не приходил и никого не избавил. Со своими «подвигами» они похожи на людей, которые, расположась вокруг церкви с рубанками, пилами, топорами, гвоздями и начав рубить, пилить, строгать и бить молотами во время литургии, наполнили бы уши молящихся гамом, визгом и стуком работы своей. «Мы работаем, мы трудимся, когда вы праздно стоите!» — кричали бы они молящимся в церкви.
Суббота, сотворенная Богом после шести дней труда, — не была ли высшим днем, чем все эти шесть? Праздник не выше ли будня? Монашество, вся суть его, и заключается в том, что оно уничтожило праздничность человечества, изъяло из мирового времени существо праздника, вырвало «воскресение» из недели. Взгляните в Пасху, у заутрени и на улицах: нет монахов, куда-то попрятались. Это не их день. Как страшно сказать: «Воскресенье — не их день», «Св. Пасха — не их день». Но когда же «их день», это какое-то таинственное их торжество, когда они выползают из нор своих, ползут по всем улицам и наполняют храмы? Это — дни смерти Господней. Страшно и выговаривать! Их торжество, все «подлинно монашеское», истовое монашеское, — когда Он в гробу. Не очевидно ли, что таинственная их религия, не опознанная ими самими, и есть празднование смерти Господней! Разумеется, они в этот день не переряжаются в белые одежды, ибо существо белой одежды исключено из их существа, духа, возможности. Но тут-то их черные одежды и ширятся, развеваются, блистают, торжествуют; черные одежды и их слезы, эти do-искупленные, до-Христовы, до-воскресные слезы! Существо монаха — пятница. В пятницу Христос распят. Ее они и празднуют. Что в том, что они не понимают этого! Какое дело до их непонимания! И язычники не понимают, что они «язычники». Суть — в деле, а не в понимании. И дело это очевидно.
Белое духовенство или, точнее, серое, пегое, неясное какое-то и стоит перед великою задачею опознать себя и повернуть все христианство от пятницы к воскресенью. «Христос воскрес!», «Христос воскрес!» Пусть этот пасхальный клик они разольют на весь год, на всю церковь, весь строй ее, на ее уставы, на ее напевы, живопись, иконы, все, все. Ведь все до сих пор великопостное. Я прихожу этот пост в церковь прощать пятерых детей. Был хороший священник и сказал — уже после принятия Св. Таин — всей толпе причастившихся хорошее, разумное слово. Именно эта разумность священника как-то толкнула меня на вопрос: «Да отчего не в белой ризе?» Что за поразительное зрелище: хоронить он будет, — наденет белую ризу, а вот причащает в черной. Положим, идет Великий пост, однако день причастия, час причастия — такой особенный и, конечно, радостный, счастливый для них день! Что бы разумному священнику, даже служа литургию в черной одежде, если это так требуется ежечасно для Великого поста, — отвернувшись на минуту, переменить черную одежду на белую и выйти со Св. Дарами к причастникам в белых ризах! Как хорошо этим сказал бы он привет им. Как они обрадованно взглянули бы на своего священника, который понял их чувства и минуту! Но не случилось этого. И не случилось наружи потому, что не было в сердце. Обратите, добрый читатель, внимание: ничего-то, ничего радостного из сердца церкви не идет, и только когда приходит скорбная, слезная, постная минута — одежды ее ширеют, обряды раздвигаются, вырываются чудные, незабываемые, потрясающие слова. Не явно ли, что праздник человечества — будни ее и скорбь человеческая — ее праздник! Вот ужасный смысл, прямо do-христианский, до-Христов, ей приданный монашеством. Этот-то ужасный смысл победить и предстоит белому… серому духовенству, сперва возродив в себе вместо этого серого, нерешительного света свет ослепительной белизны, а затем понеся его всему миру, всем людям.
Есть ли для этого почва в Евангелии? Слишком, — на каждой странице! Все оно проникнуто пасхальным, победным смыслом! Но вообразите: победные-то, пасхальные страницы и переработаны в гробовые звуки. Была пшеница, на ней выросла спорынья. Вот наудачу примеры.
Иисус не только с первым чудом поспешил не к скорбящим и больным, но предварительно на брак в Кане Галилейской (кстати: видал ли кто в церкви изображение брака в Кане Галилейской? Я его ни разу не видел, — будто этой страницы и нет в Евангелии, она зачеркнута, затоптана), но он любил избирать брачные сравнения, именуя себя Женихом:
«Подобно будет Царство Небесное десяти девам, которые, взяв светильники свои, вышли навстречу жениху. Из них пять было мудрых и пять неразумных.
Неразумные, взяв светильники свои, не взяли с собою масла. Мудрые же, вместе со светильниками своими, взяли масла в сосудах своих.
И как жених замедлил, то задремали все и уснули. Но в полночь раздался крик: „Вот, жених идет, — выходите на встречу ему“. Тогда встали все девы те и поправили светильники свои.
Неразумные же сказали мудрым: „Дайте нам вашего масла, потому что светильники наши гаснут“. Но мудрые отвечали: „Чтобы не случилось недостатка и у нас и у вас, пойдите лучше к продающим и купите себе“.
Когда же пошли они покупать, пришел жених, и готовые вошли с ним на брачный пир, и двери затворились» (Матфей, 25-я глава).
Знаете ли вы, что сделали из этого «немудрые девы, забывшие взять масла с собою»: дивный этот образ, дивный по белизне, сиянию и торжеству своему, — они переделали в заунывное пение, слушая которое невольно рыдаешь, ибо в нем есть что-то предсмертное. Точно «девы» встречали «жениха из могилы», в саване. Да и перенесено это пение в Страстную седмицу и сделано надгробным. Вот и царство небесное… Как бы Спаситель сказал: "Царство небесное подобно гробу, над которым монахи тянут свое «Аллилуйя». Где же здесь девы? Почему о них сказал Спаситель? И так много: десять дев. Монах испуган и одною. Произнеся: «Чур меня», он вырвал соблазнительную (для него) евангельскую страницу и заменил ее другою, черною.
Между тем образностью своею, скульптурностью эти слова Спасителя о чем-то обещаемом и грядущем, о том, что поведет за собою Его воскресение, Его св. Пасха, — слова эти так и просятся в дивный после-пасхальный обряд, народный, торжественный, городской, весенний… Теперь и монашеством все это перенесено в Великий пост, но эта страница после-пасхальная: до того явен ее смысл. Вот работа для будущего, которое мы не определяем в подробностях, а только говорим, что она возможна.
Еще пример, и опять без выбора:
У евангелиста Марка, во 2-й главе, рассказывается:
"Ученики Иоанновы и фарисейские постились. Приходят к Иисусу и говорят: почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся?
И сказал им Иисус: «Могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Доколе с ними жених, — не могут поститься.
Но придут дни, когда отнимется у них жених, и в те дни будут поститься!»
«Отнимется жених»… У кого? Разве у церкви «отнят жених»? Уже она разве не со Христом? Отчего же она так постоянно постится?! Плачет, рыдает. Неделю празднует Воскресение Христово, а сорокадневное пребывание в пустыне, где Он был искушаем от злого духа, растянуто в семь недель воспоминания, припоминания и в сущности торжества, этого своего печального, черного торжества, из круга которого она никак не может вырваться. И, знаете ли, эти слова церковь, как бы «без жениха» живущая, взяла в побуждение для одного правила, мучительного для людей.
— Когда пост, — нельзя браниться. Венчание запрещено.
Христос сказал:
— Пост запрещается, когда есть брак (т. е. в том дому, где он происходит, для тех гостей, которые на нем присутствуют, — отменяется временно и местно городской и годовой пост).
У евангелиста Луки это совсем очевидно: "Иисус сказал им: «Можете ли заставить сынов чертога брачного поститься, когда с ними жених?» Т. е. все везде постятся, в Иерусалиме, в Иудее: но «гости этого одного дома, где происходит брак», не постятся и не обязаны поститься.
Но пришел гроб, уныние и сказало:
— На всей земле, во всем мире не должно происходить браков, пока мы, монахи, постимся.
Эгоизм, обратное Евангелию, нелюбовь к миру, к человечеству, к людям, городам, селам, деревням — так и брызжет из этого повеления. Еще бы, — они опрокинули все эти Христовы «браки», «Каны Галилейские», «дев, встречающих жениха». Они отняли у церкви ее «Жениха», приведя на место Христа воскресающего, Христа, побеждающего смерть и грех, какого-то тредневного Лазаря без воскресения… И плачут. О чем? И сами они не догадываются, что великий плач их о том, что они — именно монахи, что ими переменен на обратный смысл весь подвиг Христа… Вот тоски этого-то греха они и не могут изгнать из сердца. Истинна и действительна жалоба их, это постоянное самоощущение всего монашества: «Грешны! Грешны! Грешны!» Не знамение ли это? И как не поймут они своей же жалобы?
Но ныне Пасха. Обымемся и с монахами. Укажем им на путь избавления и не осудим их ни большим и никаким судом. Слабые человеки. Вина — в искусителе. Но с них, с людей, Христос уже снял всякую вину.
Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес, черная братия! Белые одежды заготовлены. Вон они лежат. Вы — все же великие страдальцы, труженики христианского мира. Оденьте белые одежды, придите к нам, — и мы устелем путь ваш пальмовыми ветвями и кинем под ноги наши лучшие одежды.
КОММЕНТАРИИ
правитьPC. 1907. 23 апр. № 93. Подпись: В. Варварин.
…пьет и ест с грешниками и блудницами — Мф. 9, 11; Мк. 2, 16.
…в том же Евангелии повествуется о другой притче Христа — Мф. 13, 24—30.