Бейль (Стендаль).
правитьI.
правитьМолодое поколѣніе во Франціи смотритъ въ настоящее время на Бейля и Бальзака, какъ на дополняющую другъ друга пару, точно такъ же, какъ на Ламартина и Гюго. Если сопоставленіе этихъ двухъ писателей и можетъ показаться страннымъ, то въ томъ только отношеніи, что одинъ написалъ около сотни романовъ, другой же лишь нѣсколько маленькихъ и два болѣе крупныхъ; но достоинства этихъ немногочисленныхъ произведеній такъ необычайны, что возносятъ ихъ автора на одну степень съ творцомъ современнаго романа. И между остальными сочиненіями Бейля (біографическаго, теоретическаго, критическаго содержанія, описаніями путешествій — всего-на-все онъ оставилъ до двадцати томовъ) есть нѣкоторыя, оказавшія такое же значительное литературное вліяніе, какъ и плоды его поэтическаго творчества.
Къ Бальзаку Бейль относится, какъ рефлектирующій умъ къ наблюдающему, какъ мыслитель въ искусствѣ относится къ пророку. Мы смотримъ въ сердце дѣйствующимъ лицамъ Бальзака, мы проникаемъ взоромъ въ «темную пурпурную мельницу страсти», составляющую ихъ жизненный двигатель; дѣйствующія лица Бейля, напротивъ того, выводятся изъ головы, «на широкій просторъ свѣта и звуковъ»[1]. Это зависитъ отъ того, что и Бейль былъ логическою натурой, подобно Бальзаку, по, вмѣстѣ съ тѣмъ, это былъ человѣкъ, въ которомъ кипѣлъ и лился черезъ край богатый источникъ врожденныхъ жизненныхъ силъ. Къ Виктору Гюго Бейль относится приблизительно такъ, какъ Леонардо да-Винчи къ Микель-Анджело. Пластическая фантазія Гюго создаетъ человѣчество, которое, при своей сверхъестественной колоссальности и физической мощи, обречено на вѣчную борьбу и вѣчныя страданія; въ таинственно-сложномъ и утонченномъ умѣ Бейля возникаетъ небольшая группа мужскихъ, и женскихъ образовъ, производящихъ магическое и чарующее дѣйствіе своимъ глубокимъ, загадочнымъ выраженіемъ, своею привлекательною, обольстительною, сладкою, даже преступною улыбкой. Безъ сомнѣнія, Микель-Анджело такъ же неизмѣримо выше Гюго, какъ Леонардо выше Бейля; но какъ Гюго приближается къ стилю, которымъ проникнутъ Моисей Микель-Анджело, такъ и герцогиня де-Сансеверина Бейля родственна Мона-Лизѣ Леонардо. Несмотря на огромное превосходство великихъ итальянцевъ, аналогія немаловажная: Бейль — идеологъ среди французскихъ писателей своего времени; Леонардо — идеологъ среди великихъ живописцевъ Возрожденія.
На передовомъ посту въ борьбѣ противъ французскаго трагическаго стиля и противъ шовинизма, которому поклонялся классическій лагерь, не признававшій законности иностранной литературы по той единственной причинѣ, что она не была французскою, мы уже раньше встрѣтили Бейля въ числѣ предводителей[2]. Въ тѣхъ бояхъ и онъ сталъ прокладывать новые пути. Всюду онъ и его товарищи открывали просторъ свободному движенію. ы, опять-таки, никто не подготовилъ для литературы имперіи болѣе чувствительныхъ пораженій, нежели этотъ писатель, въ своей личной жизни выступающій передъ нами настоящимъ представителемъ имперіи. Уже то обстоятельство, что Бейль единственный изъ великихъ писателей 1830 г., который пережилъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и эпоху имперіи, указываетъ ему выдающееся положеніе въ романтической группѣ. Этотъ человѣкъ, находившійся въ сраженіяхъ при Маренго и Іенѣ, присутствовавшій при въѣздѣ въ Миланъ и Берлинъ, принимавшій участіе въ походѣ въ Россію, бывшій очевидцемъ пожара Москвы, — единственный писатель, сочиненія котораго вполнѣ и всецѣло коренятся въ наполеоновской почвѣ. Онъ одинъ изъ всей группы разговаривалъ съ Наполеономъ, онъ одинъ могъ похвалиться знакомствомъ съ Байрономъ. Онъ только на годъ моложе Подье; но, какъ предвозвѣстникъ, этотъ послѣдній былъ только герольдомъ, трубные звуки котораго тревожили и пробуждали, тогда какъ Бейль былъ рыцаремъ съ копьемъ и знаменемъ, однимъ изъ улановъ, которые совсѣмъ одни овладѣваютъ городомъ. Въ умственной жизни Нодье французская революція была точкой, въ которой сосредоточивались его умственные лучи; она царила у него надо всѣмъ: онъ неустанно изображалъ ея руководящихъ дѣятелей, ея жертвы, ея темничную жизнь, ея заговоры, ея тайныя общества; въ умственной жизни Бейля двигательнымъ принципомъ были побѣдное шествіе и паденіе Наполеона.
Мари-Генрихъ Бейль родился въ Греноблѣ 23 января 1789 г. Его семья принадлежала къ высшей буржуазіи, къ адвокатскому сословію. Восьми лѣтъ онъ уже лишился матери; эта потеря глубоко поразила его; его мысли возвращались къ ней постоянно. Отецъ былъ скрытенъ и мало занимался своими дѣтьми; онъ обращался съ ними крайне строго и предоставилъ ихъ воспитаніе бѣднымъ священникамъ, которыхъ сынъ его презиралъ, какъ тирановъ и лицемѣровъ. Рано возникло между Генрихомъ и его отцомъ чувство ненависти, никогда не угасавшее совершенно. Въ домѣ его дѣда съ материнской стороны, въ высшей степени образованнаго доктора, мальчику выпадало на долю все, что было хорошаго въ его дѣтствѣ; тѣмъ не менѣе, суровые воспитательные принципы отца такъ строго примѣнялись на дѣлѣ, что на четырнадцатомъ году Генрихъ былъ знакомъ только съ однимъ или двумя дѣтьми своего возраста. Этотъ мальчикъ, въ которомъ лежали зародыши глубочайшей оригинальности, въ характерѣ котораго основною чертой была упорная самостоятельность, съ темпераментомъ, таившимъ въ себѣ горячую, жаждавшую необыкновенныхъ дѣлъ, энергію и рано пробудившуюся пламенную чувственность, которая стремилась пробиться наружу, — былъ подчиненъ такому сильному, постоянному и безусловному воспитательному гнету, что необходимымъ результатомъ его должно было явиться самое страстное внутреннее возмущеніе. Такъ какъ аббаты, жившіе во время революціи въ вѣчномъ страхѣ и вѣчно трепетавшіе ея послѣдствій, прилагали всѣ усилія къ тому, чтобы воспитать мальчика католикомъ и роялистомъ, то, по естественному, неизбѣжному противорѣчію, юноша сталъ во враждебное отношеніе къ этимъ ученіямъ, и изъ него выработался бонапартистъ и, въ то же время, свободный мыслитель въ самомъ смѣломъ значеніи этого слова. Непрерывный раздоръ между волей его родныхъ и его собственными желаніями породилъ въ немъ, кромѣ того, такую подозрительность, такое глубокое недовѣріе къ людямъ, что его уже нельзя было искоренить изъ его характера; къ опасенію, что другіе изъ своекорыстныхъ видовъ будутъ издѣваться надъ нимъ и его обманывать, вскорѣ присоединилась боязнь самообмана, и изъ этого возникла привычка быть постоянно на-сторожѣ, держать себя подъ собственнымъ контролемъ. Въ его натурѣ были свойства, находившія себѣ объясненіе въ характерѣ провинціи, въ которой онъ родился, и гдѣ, какъ то доказано, его семья поселилась нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ. Обитатели Дофине живы, упрямы, склонны къ резонерству; въ нихъ такъ же мало сходства съ провансальцами на югѣ, какъ и съ парижанами на сѣверѣ. Провансалецъ шумно и многорѣчиво выражаетъ свои чувства, онъ проклинаетъ и бранится, когда разсерженъ или оскорбленъ; парижанинъ вѣжливъ, остроуменъ, поверхностенъ, — онъ хочетъ блистать. Характеры въ Дофине обнаруживаютъ выдающееся упорство; они отличаются глубиной и, въ то же время, скрытностью; они не забываютъ нанесеннаго имъ оскорбленія и мстятъ за него, когда наступитъ время, но никогда не разражаются они бранными словами. Въ семьѣ Бейлей господствовало убѣжденіе, что родъ ихъ съ материнской стороны происходилъ изъ Италіи. Мать Бейля читала Данте и Аріоста въ подлинникѣ, что было въ то время совсѣмъ необычно для провинціалки. Быть можетъ, этимъ объясняется его собственное горячее пристрастіе ко всему итальянскому. Впрочемъ, Дофине былъ, какъ извѣстно, до 1349 г. независимымъ отъ Франціи и по ходу своей политики на половину итальянскимъ государствомъ. Кромѣ того, Бейль воображалъ, что Людовикъ XI, управлявшій нѣсколько лѣтъ этою провинціей въ качествѣ дофина, сообщилъ ея жителямъ частичку своего предусмотрительнаго генія, постоянно остерегавшагося чужаго вліянія. Какъ ни мало вѣроятно это предположеніе, для него оно все же является характеристичнымъ.
Благодаря вліянію окружающихъ, та черта недовѣрія, которую Генрихъ Бейль воспринялъ въ родительскомъ домѣ, слишкомъ рано получила въ душѣ его еще болѣе глубокій отпечатокъ. Когда онъ достигъ, наконецъ, такъ давно желанной свободы, то-есть когда поступилъ въ школу, какъ и другія дѣти, то потерпѣлъ великое разочарованіе. Сильный, коренастый мальчикъ, съ живымъ взглядомъ и выразительною физіономіей, получившій въ школѣ за свою твердую походку, крѣпкое тѣлосложеніе и круглую геркулесовскую голову прозвище «Странствующая башня», быль энтузіастомъ, несмотря на ироническую складку вокругъ рта. Въ своихъ школьныхъ товарищахъ онъ нашелъ не веселыхъ, привѣтливыхъ, великодушныхъ пріятелей, какими онъ ихъ представлялъ себѣ, а толпу крайне эгоистичныхъ повѣсъ. «Это разочарованіе, — говорилъ онъ, разсказывая однажды объ этомъ своему другу Коломбу, — повторялось въ теченіе всей моей жизни. И мнѣ, — продолжалъ онъ, — не посчастливилось у моихъ товарищей; теперь я понимаю, что въ моей натурѣ было тогда замѣтно очень забавное смѣшеніе высокомѣрія и стремленія къ удовольствію. Я противупоставлялъ самому рѣзкому эгоизму другихъ мальчиковъ свои испанско-благородныя понятія о чести и, тѣмъ не менѣе, былъ близокъ къ отчаянію, когда они играли вмѣстѣ, оставивъ меня одного». Сравните эти слова съ горькимъ разочарованіемъ молодаго Фабриція (въ La Chartreuse de Parme, 1839), который во время битвы при Ватерлоо проситъ у встрѣтившихся ему солдатъ куска хлѣба и долженъ удовольствоваться грубою остротой: «Эти жестокія слова и послѣдовавшій за ними всеобщій хохотъ произвели гнетущее впечатлѣніе на Фабриція. 1 такъ, война не была тѣмъ возвышеннымъ, общимъ полетомъ душъ, любящихъ славу болѣе всего, какъ онъ воображалъ ее по прокламаціямъ Наполеона!» Легко можно представить себѣ, какія воспоминанія о подобныхъ дикихъ взрывахъ животнаго эгоизма накопились у Бейля въ продолженіе похода; очевидно, что изъ нихъ сложились приключенія его Фабриція. Съ самаго начала онъ составилъ себѣ слишкомъ идеальное понятіе о чувствѣ товарищества, какъ между школьниками, такъ позднѣе и между солдатами.
Около 1798 г. онъ со страстью предался изученію математики и, какъ онъ говорилъ своимъ друзьямъ, по той знаменательной причинѣ, что, ненавидя лицемѣріе, онъ умѣлъ открывать его во всякой наукѣ, тогда какъ въ математикѣ считалъ его невозможнымъ. Вѣроятно, его прилежанію отчасти способствовала лучезарная слава, исходившая въ это самое время отъ молодого французскаго генерала въ Италіи, котораго математика и артиллерійская наука вели отъ побѣды къ побѣдѣ и отъ торжества къ торжеству.
Окончивъ курсъ, онъ прибылъ въ Парижъ 10 ноября 1799 г., какъ разъ на другой день послѣ 18 брюмера. У него было рекомендательное письмо къ семьѣ Дарю, бывшей въ родствѣ съ его родителями. Пьеръ Дарю, назначенный послѣ государственнаго переворота военнымъ генеральнымъ секретаремъ и инспекторомъ при смотрахъ, опредѣлилъ Бейля на службу въ своемъ министерствѣ. Мнѣ думается, что должность, занимаемая Юліаномъ при графѣ de la Mole (въ Rouge et Noir), представляетъ воспоминаніе объ этомъ положеніи волонтера подъ начальствомъ Дарю. Коломбъ разсказываетъ, что Бейль, на первыхъ дняхъ, когда Дарю диктовалъ ему письмо, въ разсѣянности написалъ «cela» черезъ два «l» и получилъ, хотя шутливое, но, тѣмъ не менѣе, унизительное наставленіе; та же самая черта находится и въ романѣ. Несмотря на это, Дарю былъ, очевидно, гораздо болѣе деликатнымъ и любезнымъ покровителемъ, нежели графъ de la Mole, такъ какъ съ начала до конца онъ оставался вѣрнымъ помощникомъ своего протеже. Игрою судьбы, этотъ человѣкъ, при своихъ замѣчательныхъ способностяхъ къ военной администраціи, обладавшій выдающимся литературнымъ талантомъ, своимъ переводомъ Горація и историческою прозой свидѣтельствующій съ хорошей стороны о литературномъ стилѣ имперіи, для литераторовъ которой онъ вообще сдѣлался нѣкотораго рода центромъ, — этотъ человѣкъ, во всѣхъ своихъ походахъ, имѣлъ ближайшимъ своимъ сотрудникомъ одного изъ піонеровъ слѣдующаго литературнаго періода, не подозрѣвая, конечно, дарованія своего подчиненнаго, котораго этотъ послѣдній еще самъ не сознавалъ вполнѣ.
Когда Дарю и его младшій братъ, при военномъ министерствѣ Карно, во время достопамятнаго итальянскаго похода 1800 г., получили приказаніе присоединиться къ арміи въ Италіи, они оба предложили Генриху Бейлю встрѣтиться тамъ съ ними, не имѣя, однако, возможности обѣщать ему какую-нибудь опредѣленную должность. Семнадцатилѣтній юноша, при своемъ одинаково энергическомъ, какъ и поэтическомъ темпераментѣ, мечтавшій только о подвигахъ, бредившій первымъ консуломъ, не заставилъ повторять себѣ этого. Онъ уложилъ въ чемоданъ двадцать томовъ оригинальныхъ авторовъ, поѣхалъ въ Женеву, тамъ, никогда раньше не учившись верховой ѣздѣ, сѣлъ на лошадь, которая за болѣзнью была оставлена Дарю и снова стала годною, и 22 мая, двумя днями позднѣе Наполеона, съ большими затрудненіями переѣхалъ чрезъ С. Бернаръ. Въ первыхъ числахъ іюня онъ достигъ Милана, города, гдѣ онъ долженъ былъ, наконецъ, узнать радость жизни, — города, играющаго такую постоянную и значительную роль въ кругѣ его идей. Онъ былъ свидѣтелемъ бури ликованія и восторга, съ которыми привѣтствовали въ Верхней Италіи сверженіе австрійскаго ига; 4 іюня онъ участвовалъ, въ качествѣ волонтера, въ битвѣ при Маренго. Прослуживъ нѣсколько мѣсяцевъ въ интендантствѣ, онъ поступилъ, какъ извѣщаетъ объ этомъ читателя комическое примѣчаніе къ 5-й главѣ Rouge et Noir, вахмистромъ въ шестой драгунскій полкъ, былъ назначенъ при Романего подпоручикомъ и въ этомъ чинѣ вскорѣ послѣ того прикомандированъ адъютантомъ къ генералу Мишо. Во всѣхъ слѣдовавшихъ затѣмъ сраженіяхъ, особенно при Кастельфранко, онъ отличался какъ храбростью, такъ и усердіемъ, съ которымъ выполнялъ возлагаемыя на него порученія. Кто хочетъ имѣть точную картину чувствъ, наполнявшихъ юнаго Бейля, когда онъ присутствовалъ при битвѣ при Маренго, тотъ пусть представитъ себѣ дѣтски-восторженное и героическое настроеніе Фабриція де-Долго, которое этотъ послѣдній проявляетъ, какъ свидѣтель битвы при Ватерлоо. Это изображеніе несомнѣнно обязано долею своего несравненнаго совершенства вѣрной передачѣ ощущеній, пережитыхъ авторомъ. Тотъ періодъ времени, который начинается переѣздомъ юноши черезъ Альпы и кончается его выходомъ изъ арміи послѣ Амьенскаго мира, былъ въ воспоминаніи Бейля эпохой полнаго счастія въ его жизни, — эпохой, богатою яркими, романтическими впечатлѣніями, вмѣщавшею въ себѣ отважные поступки, первую дуэль, юношескія любовныя исторіи, поэзію бивуачной и салонной жизни въ прекрасной странѣ, гдѣ безпечное, наивно-страстное населеніе, которому никакія сомнѣнія не мѣшали утолять жажду наслажденій, привѣтствовало чужеземныхъ побѣдителей, какъ освободителей и героевъ.
Когда, послѣ этого перваго далекаго путешествія, онъ снова возвратился въ Гренобль, гдѣ все оставалось по-старому, гдѣ его семья благоговѣла предъ всѣмъ тѣмъ, что онъ презиралъ, и ненавидѣла все то, къ чему онъ относился съ энтузіазмомъ, — горячій юноша, послѣ различныхъ бурныхъ объясненій, получилъ позволеніе избрать мѣстомъ своего пребыванія Парижъ. Здѣсь сталъ онъ изучать Жонтеня, Монтескьё и философовъ XVIII столѣтія, затѣмъ также Кабаниса и де-Траси; съ этимъ послѣднимъ онъ, много лѣтъ спустя, долженъ былъ сблизиться самымъ сердечнымъ образомъ, но къ его Идеологіи уже въ ранней юности питалъ живѣйшее удивленіе. Кромѣ того, онъ бралъ уроки англійскаго языка.
Эти спокойныя научныя занятія, наполнившія нѣсколько лѣтъ, были прерваны комическимъ эпизодомъ. Въ 1805 г., во время пребыванія своего въ родномъ городѣ, Бейль влюбился въ молодую, хорошенькую актрису и, зная, что на любовь его отвѣчаютъ взаимностью, и не желая жить въ разлукѣ съ своею красавицей, которая вскорѣ послѣ того была ангажирована въ Марсель, онъ не придумалъ никакого другаго средства отправиться туда за нею, кромѣ слѣдующаго: поступить прикащикомъ въ тамошнюю большую торговлю колоніальными товарами. Въ теченіе одного года, пока продолжалась его страсть, онъ чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ на своемъ конторскомъ стулѣ; но когда актриса внезапно вышла замужъ за какого-то русскаго, Бейль возвратился въ Парижъ и принялъ предложеніе Марціала Дарю, звавшаго его къ себѣ въ армію. Онъ только что вновь углубился въ свои литературные труды, но все же послѣдовалъ этому приглашенію; онъ былъ свидѣтелемъ битвы при Іенѣ и торжественнаго въѣзда Наполеона въ Берлинъ. Назначенный интендантомъ императорскихъ помѣстій въ Брауншвейгѣ, онъ, въ продолженіе слѣдующихъ двухъ лѣтъ, воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ выучиться нѣсколько по-нѣмецки и познакомиться съ нѣмецкою литературой; вообще же онъ отличился своимъ служебнымъ рвеніемъ. Онъ долженъ былъ назначить контрибуцію въ пять милліоновъ, но, вмѣсто этого, онъ назначилъ семь: это называлось въ то время имѣть «le feu sacré». Когда императоръ услыхалъ объ этомъ, онъ спросилъ, какой аудиторъ это сдѣлалъ, и сказалъ: «Онъ хорошо поступилъ»: Впрочемъ, Бейль снискалъ уваженіе и другимъ, болѣе симпатичнымъ образомъ. Въ 1809 году онъ былъ оставленъ съ провіантомъ и больными въ маленькомъ нѣмецкомъ городкѣ, населеніе котораго, какъ скоро гарнизонъ выступилъ, ударило въ набатъ, чтобъ ограбить магазины и напасть на лазаретъ. Офицеры потеряли голову; но Бейль приказалъ вооружить выздоравливающихъ, раненыхъ и больныхъ, — всѣхъ, кто могъ встать съ постели, — поставилъ наименѣе способныхъ носить оружіе часовыми къ окнамъ, которыя велѣлъ превратить въ бойницы, а съ остальными сдѣлалъ вылазку, разсѣявшую мятежниковъ.
Онъ послѣдовалъ за арміей въ Вѣну, гдѣ его услугами воспользовались при переговорахъ, предшествовавшихъ бракосочетанію Наполеона съ Маріей-Луизой; назначенный инспекторомъ казенныхъ движимостей и зданій, онъ получилъ доступъ ко двору и былъ представленъ императрицѣ.
Послѣ вторичнаго пребыванія въ Миланѣ, ему было дано въ 1812 г. позволеніе участвовать въ походѣ противъ Россіи. Уже въ прежнихъ кампаніяхъ онъ болѣе чѣмъ удовлетворилъ своей жаждѣ приключеній; онъ испытывалъ скорбь и отвращеніе при видѣ множества труповъ, и часто, когда колеса его экипажа прорѣзывали внутренности павшихъ, ощущалъ потребность оторваться отъ этихъ ужасовъ, переселившись въ міръ фантазіи, и писалъ домой о присылкѣ поэтическихъ произведеній. Но война постоянно манила его съизнова. Мы видимъ, какъ онъ, внесшій позднѣе въ свои сочиненія такое тонкое и глубокое наблюденіе психологіи народовъ, изучалъ при переходѣ великой арміи черезъ Нѣманъ физіономію и темпераментъ различныхъ расъ, изъ которыхъ она состояла. Мы чувствуемъ, къ какимъ интереснѣйшимъ и плодотворнѣйшимъ результатамъ должны были привести будущаго писателя участіе въ подобномъ походѣ и зрѣлище подобнаго войска. Тѣмъ не менѣе, уже въ Смоленскѣ съ него было достаточно. Онъ пишетъ оттуда: «Какъ человѣкъ, однако, измѣняется! Жажда зрѣлищъ, которую я испытывалъ въ прежнее время, совершенно удовлетворена; съ тѣхъ поръ, когда я видѣлъ Миланъ и Италію, все меня отталкиваетъ своею неуклюжестью. Повѣришь ли ты, что безъ всякой личной причины я иногда готовъ проливать слезы. въ этомъ океанѣ варварства ни одного тона, который находилъ бы отзвукъ въ моей душѣ! Все грубо, грязно, вонюче, въ буквальномъ и аллегорическомъ смыслѣ. Мнѣ въ крайнемъ случаѣ осталось маленькое удовольствіе — заставить немножко поиграть на разстроенныхъ клавикордахъ человѣка, который столько же музыкантъ, сколько я католикъ. Честолюбіе не имѣетъ уже власти надо мной; прекраснѣйшая орденская лента не показалась бы мнѣ вознагражденіемъ за то, что я претерпѣваю. Высоты, гдѣ обитаетъ мой духъ, гдѣ онъ въ прекрасномъ климатѣ сочиняетъ книги, слушаетъ Чимарозу и любитъ Анджелу, — я представляю себѣ прелестными холмами; вдали отъ нихъ, внизу, въ равнинѣ, лежатъ ядовитыя болота, въ которыя я теперь погрузился… Можешь ты вообразить, что для меня составляетъ большое удовольствіе заниматься оффиціальными документами, касающимися Италіи? Черезъ мои руки прошли два или три итальянскихъ дѣла, которыя, будучи уже приведены въ порядокъ, все еще наполняютъ мое воображеніе, какъ романъ».
Постоянно эта двойственность въ его натурѣ! Стремленіе дать пищу фантазіи, соединенное съ жаждою подвиговъ и влеченіемъ видѣть подвиги, выражается и въ его московскомъ дневникѣ. Во время пожара онъ пишетъ: «Огонь быстро приближался къ дому, который мы оставили. Паши экипажи простояли пять или шесть часовъ на бульварѣ. Утомленный этимъ бездѣйствіемъ, я пошелъ посмотрѣть на пожаръ и пробылъ часъ или два у Жуанвиля… мы выпили бутылку вина, и это возстановило наши силы. Я прочелъ нѣсколько строкъ Paul et Virginie въ англійскомъ переводѣ, отчасти возвратившихъ меня къ духовной жизни среди всеобщей дикости».
На время ужаснаго отступленія изъ Россіи Бейль былъ назначенъ генералъ-директоромъ, на обязанности котораго лежали заботы о продовольствіи трехъ мѣстъ — Минска, Витебска и Могилева; онъ выказалъ особенныя заслуги подъ Оршей, доставивъ здѣсь войску на три дня съѣстные припасы, единственные, которые оно получило между Москвой и Березиной. Хладнокровіе и рѣшительность, свойственныя ему съ самой ранней юности, не измѣнили ему и здѣсь. Часто разсказывалось, какъ онъ, въ одинъ изъ самыхъ злополучныхъ дней, явившись къ своему начальнику Дарю, чисто выбритый и тщательно, одѣтый, былъ принятъ съ слѣдующимъ комплиментомъ: «Вы храбрый мужчина, г-нъ Бейль, вы и сегодня не позабыли выбраться».
При этомъ отступленіи онъ все потерялъ: лошадей, экипажи, багажъ, всѣ деньги, даже тѣ, которыми счелъ нужнымъ запастись на черный день. Передъ его отъѣздомъ сестра его сняла всѣ пуговицы съ одного изъ его сюртуковъ; ихъ замѣнили червонцы по 20 и 40 франковъ, старательно затянутые сукномъ. По возвращеніи его, она спросила, пригодились ли ему эти деньги. Съ большимъ трудомъ онъ припомнилъ, что гдѣ-то близъ Вильны подарилъ кельнеру этотъ самый сюртукъ, такъ какъ считалъ его изношеннымъ. Эта черта показываетъ намъ, насколько Бейль, такой предусмотрительный дипломатъ, былъ забывчивъ, какъ поэтъ.
Онъ снова вступилъ въ свою должность въ Парижѣ. Въ 1813 г. онъ послѣдовалъ за главною квартирой императора въ Майнцъ, Эрфуртъ, Люценъ, Дрезденъ, онъ былъ сдѣланъ начальникомъ интендантства въ Шлезвигѣ; затѣмъ, вслѣдствіе ослабѣвшаго здоровья, онъ нашелъ убѣжище на озерѣ Комо, въ странѣ, куда его постоянно влекло, какъ на островъ блаженства. Dolce far niente наполняло здѣсь тѣ промежутки, которые ему оставляла счастливая любовь. Онъ еще игралъ роль при возвращеніи Наполеона въ 1814 г., но съ паденіемъ Наполеона его карьера во внѣшнемъ смыслѣ погибла. Онъ лишился всего: должности, доходовъ, общественнаго положенія, надеждъ на будущее; онъ несъ потерю не только безъ жалобъ, но съ веселымъ настроеніемъ; съ равнодушіемъ философа онъ покорился неизбѣжному и съ этихъ поръ сдѣлался космополитомъ, любителемъ искусствъ, диллетаитомъ и писателемъ.
Съ 1814 до 1821 года, за исключеніемъ одного единственнаго перерыва въ 1817 г., Бейль жилъ въ своемъ любимомъ Миланѣ. Онъ не покинулъ этого города и во время ста дней, такъ какъ считалъ дѣло Наполеона проиграннымъ. Питая страстную любовь къ итальянской музыкѣ и пѣнію, онъ проводилъ счастливые вечера въ театрѣ La Scala и встрѣчалъ въ самыхъ знатныхъ кружкахъ города, въ домѣ графа Порро, въ театральной ложѣ Лодовико-ди-Бреме поэтовъ Италіи и поборниковъ ея свободы: Сильвіо Пеллико, Манцоеи и др.; кромѣ того, онъ познакомился съ знаменитыми путешественниками, какъ, напримѣръ, Байрономъ, г-жею Сталь, Вильгельмомъ Шлегелемъ, — вообще, съ цѣлымъ рядомъ самыхъ выдающихся личностей англіи и Германіи. Онъ былъ внезапно вырванъ изъ многолѣтнихъ любовныхъ узъ, дававшихъ ему возможность, при его способности чувствовать счастіе, вполнѣ наслаждаться имъ, когда лѣтомъ 1821 г. совершенно, впрочемъ, неосновательное подозрѣніе австрійской полиціи, считавшей его карбонаріемъ, заставило его, сломя голову, бѣжать изъ города.
Онъ прибылъ въ Парижъ совсѣмъ уничтоженный; разлука съ столь дорогою ему женщиной потрясла его до самой глубины души. Подъ этимъ подавляющимъ впечатлѣніемъ онъ началъ писать свою знаменитую книгу: De l’amour. До тѣхъ поръ онъ издалъ только біографіи Гайдна и Моцарта, бывшія, впрочемъ, простою разработкой итальянскихъ и нѣмецкихъ сочиненій, какъ и его Histoire de la peinture en Italie, посвященная имъ въ смиренно-гордыхъ выраженіяхъ узнику на островѣ св. Елены. Ни одна изъ этихъ книгъ не возбудила ни малѣйшаго вниманія; послѣдняя пріобрѣла, однако же, благоволеніе и дружбу философа де-Траси.
Вначалѣ Бейль чувствовалъ себя въ Парижѣ совершенно одинокимъ: одни изъ его друзей, составлявшихъ кругъ его знакомства во времена имперіи, были изгнаны изъ столицы; другіе, благодаря своему низкопоклонству передъ новыми властителями, лишились его уваженія. Но у де-Траси онъ встрѣтилъ цвѣтъ тогдашняго лучшаго общества: Лафайэтта, графа Сепора, Беижамена Констана; между тѣмъ какъ одновременно, въ домѣ знаменитой пѣвицы Джіудитты Паста и въ нѣкоторыхъ другихъ подобныхъ салонахъ, онъ сходился съ подростающимъ поколѣніемъ писателей, съ такими людьми, какъ Мериме, Жакмонъ и др. Съ 1821—30 гг., за исключеніемъ нѣсколькихъ поѣздокъ въ Англію и Италію, Бейль постоянно жилъ въ Парижѣ; съ 1830 г. до своей смерти онъ снова былъ чиновникомъ, обладателемъ нѣкотораго рода синекуры въ званіи консула, сперва въ продолженіе одного года въ Тріестѣ, гдѣ ему было не по себѣ, затѣмъ все остальное время въ Италіи, въ Чивита-Веккіи. Пребываніе въ этомъ городѣ почти равнялось пребыванію въ близъ лежащемъ Римѣ. Здѣсь жилъ онъ подъ небомъ, которое всегда любилъ, и среди народа, которому отдавалъ предпочтеніе предъ всѣми другими, но безмѣрно скучалъ въ своемъ уединеніи и бездѣйствіи. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ всегда любезнымъ и чрезвычайно свѣдущимъ чичероне для тѣхъ соотечественниковъ своихъ, которые посѣщали его и ему нравились, но онъ постоянно мечталъ о возвращеніи въ Парижъ, хотя, какъ бывшій солдатъ, вѣрный еще завѣтамъ имперіи, не считалъ уже себя французомъ съ тѣхъ поръ, какъ правительство Людовика-Филиппа безъ всякой попытки къ борьбѣ уступило Европѣ по восточному вопросу. Послѣдніе годы своей жизни онъ прихварывалъ. Онъ умеръ внезапно отъ удара во время отпуска въ Парижѣ въ мартѣ 1842 г. {Согласно его волѣ, выраженной имъ въ завѣщаніи и доказывающей, какую притягательную силу имѣли для него до самой смерти воспоминанія о Миланѣ, на его надгробномъ памятникѣ на Монмартрскомъ кладбищѣ была сдѣлана слѣдующая надпись:
II.
правитьГенрихъ Бейль, безъ сомнѣнія, одинъ изъ самыхъ многостороннихъ умовъ того богатаго періода. Всего рѣзче отличаетъ его отъ окружавшихъ его французскихъ романтиковъ та основная черта, что онъ происходитъ по прямой линіи отъ XVIII столѣтія, въ особенности отъ его строго-раціональной и сенсуальной философіи, такъ что никогда, ни въ одинъ, хотя бы самый короткій, юношескій или переходный періодъ, не было въ душѣ его ни искры обычнаго романтическаго благоговѣнія къ религіознымъ традиціямъ, съ рѣшительностью, не покидающей его положительно ни въ чемъ въ теченіе всей его жизни; онъ является философскимъ противникомъ всего, что въ томъ великомъ романтическомъ движеніи называлось реакціей противъ духа XVIII столѣтія. Никогда не поддавался онъ ни малѣйшему вліянію Шатобріана или г-жи Сталь; онъ не былъ ни колористомъ, какъ первый, ни краснорѣчивъ, какъ послѣдняя; точно также никакого воздѣйствія не имѣли на него Андре Шенье, Гюго и Ламартинъ. Ему недоставало пониманія метрики; онъ не былъ ни лириченъ, ни патетиченъ; его романтическіе образцы не принадлежали его отечеству. Его преданность философамъ Кондильяку и Гельвецію, къ которымъ романтики всѣхъ странъ относились съ такимъ пренебреженіемъ, осталась неизмѣнною, — болѣе того, непоколебимою даже въ то время, когда надъ ними тяготѣлъ всеобщій обвинительный приговоръ.
Какъ философъ-моралистъ (а также и какъ частный человѣкъ), онъ былъ вполнѣ опредѣлявшимся эпикурейцемъ. Онъ не признавалъ иной побудительной причины для дѣйствія, кромѣ эгоизма, то-есть стремленія къ удовольствію и боязни страданія, и, по его воззрѣнію, ни для этого, ни для такъ называемыхъ геройскихъ поступковъ не требовалось иного объясненія, такъ какъ боязни самопрезрѣнія, т.-е. боязни зла, достаточно, чтобы человѣкъ бросился въ воду, съ цѣлью спасти этимъ другаго. Подъ добродѣтельными поступками- онъ разумѣетъ такіе, которые затруднительны для того, кто ихъ совершаетъ, но полезны для другихъ.
Онъ былъ психологъ до мозга костей и исключительно психологъ; какъ наблюдательный туристъ, какъ изслѣдователь древнихъ лѣтописей, какъ авторъ романовъ и повѣстей — всегда только психологъ. Человѣческая душа была предметомъ его постоянныхъ изученій; онъ одинъ изъ первыхъ современныхъ писателей, для которыхъ исторія, какъ паука, ограничивается психологическою проблемой. Но, въ силу его морали о счастіи, наука о человѣкѣ была для Бейля наукой о счастіи. Счастіе составляло центръ, вокругъ котораго вращались всѣ его мысли. Подъ именемъ характера онъ понималъ вошедшій въ привычку у человѣка способъ отыскивать счастіе; и если онъ отдавалъ преимущество итальянской расѣ предъ всѣми другими, то потому, что итальянцы и итальянки, какъ ему казалось, идутъ самымъ вѣрнымъ и прямымъ путемъ на встрѣчу счастію.
Самостоятельный, оригинальный и страстный, онъ ставилъ первымъ условіемъ счастія, чтобы каждый оставался самимъ собою и разсчитывалъ на одного себя. Въ его сочиненіяхъ раздается въ многочисленныхъ варіантахъ призывъ къ читателю: «Не полагайся ни на кого! Вѣрь только тому, что ты видѣлъ; не питай восторженнаго удивленія къ чему-либо, что не доставляетъ удовольствія тебѣ самому; знай заранѣе, что твоему ближнему выгодно лгать!» До безконечности повторяемый имъ упрекъ французамъ состоитъ въ томъ, что они слишкомъ тщеславны, чтобы познать радость, или, скорѣе, что они не воспріимчивы ни къ какимъ высшимъ наслажденіямъ, кромѣ наслажденій тщеславія, которымъ онъ съ своей стороны не придавалъ почти никакого значенія. По его мнѣнію, французъ постоянно прибѣгаетъ къ сравненію съ своимъ сосѣдомъ, чтобы сказать, чувствуетъ ли онъ самъ удовольствіе, счастливъ ли онъ и т. д. Онъ не осмѣливается рѣшить этотъ вопросъ самостоятельно. Боязнь не походить на другихъ, боязнь того, что сказали бы другіе, по мнѣнію Бейля, господствующее чувство во Франціи. Въ противуположность этому, самъ онъ, не довольствуясь своею врожденною оригинальностью, всегда питалъ опасеніе показаться похожимъ на другихъ, — черта, вовлекавшая его въ странности и аффектацію. Онъ, постоянно издѣвавшійся надъ уваженіемъ къ взглядамъ окружающихъ, любившій и прославлявшій чистосердечіе, самоотверженіе, искренность и наивность, постоянно былъ занятъ изученіемъ самого себя и наблюденіемъ надъ собою. Обязанности, исполненіе которыхъ онъ себѣ предписывалъ, всегда клонились къ тому, чтобы поступить наперекоръ другому или отмстить за какое-нибудь мнимое оскорбленіе. Мысль, что сказалъ и сдѣлалъ бы ближній, мучила его такъ же сильно, какъ и самаго ничтожнаго буржуа, съ тою только разницей, что вниманіе Бейля было направлено на то, чтобъ избѣжать подражанія. Онъ всегда стремился дѣлать противуположное тому, что нравилось ближнему. Въ этой вѣчной оппозиціи мѣщанству заключается нѣчто чисто-романтическое. Не менѣе романтична и та черта, что этотъ человѣкъ, постоянно проповѣдывавшій естественность и самобытность, сохранилъ въ теченіе всей своей жизни страсть скрываться, замаскировываться и вводить другихъ въ заблужденіе, затемняя свои личныя наблюденія и собственные взгляды цѣлою массой обиняковъ и мистификацій.
Жизнь его съ самаго начала протекала въ глубокомъ внутреннемъ одиночествѣ. Его чувства, бившія обильнымъ ключомъ, были насильственно отведены къ своему истоку. Печальныя впечатлѣнія его дѣтства преждевременно заставили его считать себя непохожимъ на всѣхъ другихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, конечно, обратили его вниманіе на его собственное превосходство, но такимъ образомъ, что онъ самъ опредѣлялъ свои преимущества какъ несходство съ другими {Въ письмѣ отъ 16 іюля 1813 г. значатся: «Если такъ называемое превосходство заключается только въ нѣсколькихъ незначительныхъ степеняхъ, оно дѣлаетъ любезнымъ и побуждаетъ другихъ людей слѣдовать за нами; см., наприм., Фонтенеля. Если оно сильнѣе, то прерываетъ всякія отношенія между людьми и тобою. Это несчастное положеніе, въ которомъ находится превосходящій другихъ своими способностями, или, лучше сказать, непохожій на другихъ человѣкъ. Окружающіе ничѣмъ не могутъ способствовать его счастію; похвала такихъ людей вскорѣ мнѣ опротивѣла бы, а ихъ критика была бы мнѣ невыносима».
Подобно этому въ 4-й главѣ La Chartreuse de Parme говорится: «Товарищи нашли Фабриція очень непохожимъ на нихъ самихъ, что ихъ оттолкнуло отъ него; онъ же, наоборотъ, почувствовалъ къ нимъ сильную пріязнь».}. Онъ сознавалъ, что, будучи не похожъ на другихъ, онъ не можетъ разсчитывать на всеобщую симпатію, какъ и на всеобщее пониманіе. Отсюда его желаніе, какъ писателя, имѣть возможность писать на языкѣ, который понимали бы только нѣкоторые избранные (une langue sacrée); отсюда также его желаніе найти одного единственнаго читателя, отдѣльно стоящаго ко всякомъ значеніи этого слова[3]; отсюда, наконецъ, его прибавленіе къ La Chartreuse de Parme: To the happy few. Изъ этого источника происходило и его влеченіе къ извѣстности. Онъ не только издавалъ всѣ свои произведенія подъ псевдонимомъ — за однимъ единственнымъ исключеніемъ подъ псевдонимомъ де-Стендаль (вѣроятно, по городу Стендаль въ Пруссіи, мѣсту рожденія Винкельмана), — во многихъ изъ нихъ (наприм., въ De l’amour) авторъ выступаетъ, кромѣ того, подъ множествомъ различныхъ псевдонимовъ. Всякое мнѣніе, въ которомъ онъ неохотно признается, всякій анекдотъ, дающій возможность заглянуть въ его частную жизнь, неизбѣжно приписываются то Альберику, то Лизіо, то «любезному полковнику такому-то». Въ своихъ сочиненіяхъ Бейль присвоилъ себѣ столько же разнообразныхъ занятій, сколько именъ: то онъ кавалерійскій офицеръ, то торговецъ желѣзомъ, то таможенный чиновникъ, то коммивояжёръ; онъ выступаетъ то мужчиной, то женщиной, поперемѣнно дворяниномъ или буржуа, англичаниномъ или итальянцемъ. Всего пріятнѣе было бы ему писать шифрованными знаками для посвященныхъ. Въ этой страсти наводить на ложный слѣдъ, очевидно, таилась доля секретничанья, свойственнаго дипломатамъ; къ этому присоединялось опасеніе полиціи, доходящее въ его частной перепискѣ почти до маніи преслѣдованія. Въ молодости онъ познакомился какъ съ наполеоновскою, такъ и съ австрійскою полиціей, и воображенію его постоянно представлялось, что его письма перехватываютъ и вскрываютъ. Поэтому онъ почти никогда не подписывалъ частныхъ писемъ своимъ именемъ. Я нахожу въ его корреспонденціи болѣе 70-ти псевдонимныхъ подписей, начиная самыми странными и кончая самыми обыкновенными именами: Коникфиль, Арнульфъ II, Д. де-Зейсель, Шопенъ д’Орнонвиль, Торичелли, Франсуа Дюранъ и т. д.; онъ называетъ себя то «Капитаномъ», то «Маркизомъ», то «Инженеромъ», подписывается то своимъ возрастомъ, то улицей и нумеромъ дома. Гренобль онъ называетъ «Cularo», Чивита-Веккію «Abeille». Его забавляетъ присоединять къ своему имени вымышленное названіе мѣстности, какъ, наприм., Теодоръ Бернаръ (du Rhône); болѣе того, онъ подписываетъ даже оффиціальное предложеніе іюльскому правительству по поводу новаго герба для Франціи слѣдующимъ образомъ:
De Voiron (Isère).
Ему доставляло такое наслажденіе дѣлаться неузнаваемымъ или маскироваться, что изреченіе «odi profanum vulgus et arceo» можетъ служить выраженіемъ того, что лично для него было условіемъ счастія. Въ чемъ же для него заключалось самое счастіе?
Очевидно, прежде всего въ отважныхъ поступкахъ и въ страстной любви. Ужасъ, съ которымъ человѣкъ, увлекаясь дѣломъ или личностью, подвергаетъ опасности свою жизнь; трепетъ, въ который приводитъ душу счастливая любовь, были для него высочайшими моментами человѣческой жизни. Говоря о Миланѣ въ своемъ введеніи къ La Chartreuse, онъ очень характеристично замѣчаетъ: «Выступленіе послѣдняго австрійскаго полка обозначало ниспроверженіе старыхъ идей; не дорожить жизнью входило въ моду. Теперь увидали, что для того, чтобы сдѣлаться счастливымъ послѣ нѣсколькихъ столѣтій лицемѣрія и пошлости, необходимо было любить что-нибудь дѣйствительною страстью и умѣть рисковать жизнью, когда этого требовала минута».
Обѣ страсти: любовь къ войнѣ и любовь къ женщинѣ были у Бейля лишь двумя проявленіями одной и той же основной страсти, любви къ тому, что онъ обыкновенно называлъ «le divin imprévu», божественною непредвидѣнностью, — этой страсти, въ которой онъ вполнѣ является поэтомъ. Насколько война, въ особенности такъ, какъ велъ ее Наполеонъ, отвѣчала этому влеченію, для этого не требуется никакихъ поясненій; насколько Италія, въ особенности итальянскія женщины, давали ему удовлетвореніе, это явствуетъ изъ собственныхъ словъ Бейля. Въ письмѣ изъ Милана отъ 4 сентября 1820 г. онъ говоритъ: «Послѣ пятнадцатилѣтняго пребыванія въ Парижѣ ничто въ мірѣ не возбуждаетъ во мнѣ такъ мало интереса, какъ красивая француженка. Мое отвращеніе къ вульгарному и аффектированному часто выводитъ меня даже за предѣлы простаго равнодушія. Какъ скоро я встрѣчаюсь съ молодою француженкой, особенно же, если она, къ несчастію, благовоспитана, я мгновенно вспоминаю родительскій домъ и своихъ сестеръ; я предвижу всѣ движенія этой дамы до самаго неуловимаго оттѣнка ея мыслей. Поэтому мнѣ больше нравится дурное общество, такъ какъ въ немъ можно найти больше неожиданнаго возбужденія. Насколько себя знаю, это та струна души моей, которую привели въ колебаніе люди и вещи въ Италіи, главнымъ же образомъ женщины. Можно вообразить себѣ мой восторгъ, когда я сдѣлалъ въ Италіи открытіе, котораго ни одинъ путешественникъ не предвосхитилъ у меня своими разсказами, что тамъ именно въ въ высшемъ обществѣ и представляются, въ большинствѣ случаевъ, неожиданности. Только недостатокъ въ деньгахъ или чистая невозможность препятствуютъ этимъ замѣчательнымъ умамъ (геніямъ, говоритъ Бейль) слѣдовать ихъ вдохновенію; если еще встрѣчаются предразсудки, то въ низшихъ классахъ».
И такъ, другими словами, что Бейль любитъ болѣе всего, это энергію въ дѣйствіяхъ и чувствахъ, — энергію, является ли она какъ геніальная, непреодолимая стойкость полководца, или какъ безпредѣльная нѣжность женщины. Поэтому онъ, холодный, сухой насмѣшникъ, окружаетъ настоящимъ культомъ Наполеона[4]; поэтому любитъ онъ жительницу Милана; поэтому, какъ писатель, онъ понимаетъ и изображаетъ пятнадцатое и шестнадцатое столѣтія въ Италіи гораздо лучше, чѣмъ настоящее время. Его долго занималъ характерный планъ написать Исторію энергіи въ Италіи, и можно сказать, что его итальянскія хроники, представляющія подражаніе древнимъ рукописямъ, ихъ разработку или поэтическую передѣлку, заключаютъ въ себѣ психологію итальянской энергіи.
Довольно одного намека, чтобы показать, что та же самая любовь къ непредвидѣнному, которая побудила его идти на войну, позднѣе, когда періодъ войнъ закончился, сдѣлала его путешественникомъ, эмигрантомъ, космополитомъ. Получивъ однажды приказъ къ путешествію и неохотно повинуясь ему, такъ какъ нѣжныя узы удерживали его на мѣстѣ, онъ упоминаетъ очень опредѣленно въ письмѣ объ удовольствіи, которое онъ, тѣмъ не менѣе, испытываетъ, «какъ только рѣчь заходитъ о путешествіи, о томъ, что предстоитъ увидѣть что-нибудь новое». И точно такъ же очевидно, что то же стремленіе къ непредвидѣнному, то-есть оригинальному и самобытному, въ болѣе глубокомъ смыслѣ — геніальному, которое влекло его къ женщинамъ, и было причиной того, что онъ любилъ пламеннѣе и нѣжнѣе, чѣмъ другіе, что то же стремленіе проявляется въ его страстной любви къ музыкѣ и пластическому искусству, сдѣлавшей его энтузіастомъ, диллетантомъ, чичероне и біографомъ. Онъ любилъ Чимарозу и Корреджіо, Аріоста и Байрона, какъ любятъ женщину. Изучите, наприм., его отношеніе къ Байрону. Передъ свѣтомъ онъ судилъ о немъ строго и холодно; въ своемъ личномъ знакомствѣ съ Байрономъ онъ держалъ себя гордо, спорилъ съ нимъ о Наполеонѣ и т. д.; онъ даже оставилъ безъ отвѣта заискивающее письмо Байрона, которое этотъ послѣдній написалъ ему черезъ семь лѣтъ послѣ ихъ первой встрѣчи, потому что ему показалось, что Байронъ (въ своей защитѣ ВальтеръСкотта) обнаружилъ нѣкоторое лицемѣріе. Но прочтите, въ какихъ выраженіяхъ, тамъ, гдѣ онъ не считаетъ нужнымъ быть натянутымъ, онъ изображаетъ свои чувства при первой встрѣчѣ съ Байрономъ: «Я былъ тогда влюбленъ въ Лару. Съ перваго мгновенія я увидалъ лорда Байрона уже не такимъ, какимъ онъ былъ въ дѣйствительности, а какимъ, мнѣ казалось, долженъ быть авторъ Лары. Когда разговоръ въ ложѣ грозилъ прекратиться, г. ди-Бреме попытался заставить меня говорить;, но мнѣ это было рѣшительно невозможно: я былъ слишкомъ проникнутъ благоговѣніемъ и нѣжностью. Еслибъ я осмѣлился, я поцѣловалъ бы руку лорда Байрона и залился бы слезами… Полный нѣжной заботливости, я посовѣтовалъ ему взять фіакръ»[5]. И другіе, подобно Бейлю, любили тоже войну и путешествія, женщинъ и искусство; но абсолютная исключительность его и необычайное отраженіе въ немъ духа настоящаго времени выразились въ потребности и способности среди самаго дѣйствія и самой страсти отдавать себѣ отчетъ относительно самого себя. Онъ неустанно изслѣдуетъ и наблюдаетъ свое собственное я, онъ постоянно, такъ сказать, ощупываетъ рукой собственный пульсъ, онъ констатируетъ съ никогда не измѣняющимъ ему хладнокровіемъ, въ какомъ состояніи онъ находится и по какимъ причинамъ, и изъ его біенія выводитъ цѣпь общихъ идей. Послѣдуйте за нимъ въ сраженіе. Во время канонады подъ Бауценомъ онъ записываетъ: «Между 12-ю и 8-ми часами мы очень хорошо видимъ все то, что сраженіе позволяетъ видѣть, т.-е. ничего. Удовольствіе состоитъ въ томъ, что немножко (это „немножко“ знаменательно) чувствуешь себя взволнованнымъ отъ увѣренности, что здѣсь, на нашихъ глазахъ, происходитъ нѣчто ужасное. Величественный грохотъ пушекъ много способствуетъ этому впечатлѣнію;, мнѣ кажется, еслибъ онѣ свистали или же звучали какъ флейты, то душевное волненіе не было бы такъ сильно. Свистъ могъ бы быть такъ-же страшенъ, но въ немъ никогда не было бы такой красоты».
Или послушайте его, какъ онъ влюбленъ:
"Возникновеніе любви.
"Въ душѣ происходитъ слѣдующее:
"1) Восхищеніе.
"2) Говоришь себѣ: «Какое счастіе было бы поцѣловать ее, получить отъ нея поцѣлуй» и т. д.
"3) Надежда. Взвѣшиваешь всѣ обстоятельства…
"Даже у самыхъ сдержанныхъ женщинъ увлажняются глаза въ минуту надежды; страсть такъ горяча, наслажденіе такъ сильно, что они выдаютъ себя несомнѣнными признаками.
"4) Любовь явилась. Любить — значитъ, при видѣ любимаго предмета, который насъ любитъ, и при прикосновеніи къ нему, ощущать радость, быть радостно взволнованнымъ, воспринимать его всѣми чувствами и такъ близко, какъ только возможно.
"5) Начинается первая кристаллизація. Мы находимъ удовлетвореніе въ томъ, что украшаемъ тысячью преимуществъ женщину, въ любви которой мы увѣрены; съ безконечнымъ наслажденіемъ мы вновь переживаемъ всѣ отдѣльные моменты своего счастія… Заставьте проработать сутки голову влюбленнаго, и вы увидите явленіе, подобное слѣдующему: близъ Зальцбурга бросаютъ сукъ, лишенный листьевъ, внизъ, въ самую скрытую глубину соляной копи; когда, чрезъ два или три мѣсяца, его снова вынимаютъ, то онъ оказывается покрытымъ блестящими кристаллами: на самыхъ маленькихъ вѣточкахъ, которыя не толще коготка синицы, образовались безчисленные, повидимому, подвижные, сверкающіе алмазы, и первоначальный сукъ дѣлается отъ этого неузнаваемымъ. То, что я называю кристаллизаціей, это та душевная дѣятельность, которая во всемъ, что происходитъ, отыскиваетъ новыя преимущества любимаго предмета. Путешественникъ случайно заговорилъ о прохладѣ въ апельсинныхъ рощахъ Генуи, — какое блаженство наслаждаться этою прохладой вмѣстѣ съ нею!… Этотъ феноменъ имѣетъ основаніе въ нашей природѣ, пробуждающей въ насъ стремленіе къ наслажденію, причемъ кровь приливаетъ къ головѣ, въ то же время — въ ощущеніи, что наше наслажденіе увеличивается по мѣрѣ того, какъ мы находимъ новыя совершенства въ любимомъ предметѣ, и, наконецъ, въ мысли: она моя. Дикарь не идетъ далѣе простаго восхищенія любимою женщиной. Онъ, конечно, также испытываетъ наслажденіе, но вся его мозговая дѣятельность направлена на преслѣдованіе убѣгающаго отъ него хищнаго звѣря, на добываніе себѣ пищи… Хотя, такимъ образомъ, человѣкъ, одержимый страстью, украшаетъ свою возлюбленную всѣми преимуществами, его вниманіе все же можетъ быть раздѣлено, потому что всякое однообразіе, даже полное счастіе, утомляетъ душу. Но тогда наступаетъ слѣдующее явленіе, которое удерживаетъ вниманіе:
"6) Возникаетъ сомнѣніе. Послѣ того, какъ десять или двѣнадцать взоровъ, или же рядъ другихъ дѣйствій, вселили мужество въ любящаго и укрѣпили его надежду… онъ домогается наружнаго залога для своего счастія. Онъ встрѣчаетъ равнодушіе, холодность или гнѣвъ, если высказываетъ слишкомъ большую увѣренность… Такимъ образомъ, онъ доходитъ до того, что начинаетъ сомнѣваться въ счастіи, которое обѣщалъ себѣ. Онъ относится съ большимъ недовѣріемъ къ тѣмъ основаніямъ, которыя, казалось, подавали ему надежду. Онъ хочетъ утѣшиться остальными радостями жизни, но находитъ, что онѣ уже не существуютъ для него. Его охватываетъ ужасъ передъ страшнымъ несчастіемъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, влеченіе къ глубокимъ размышленіямъ.
"7) Вторая кристаллизація. Ея алмазы — это подтвержденіе мысли: она меня любитъ. Каждую четверть часа въ ту ночь, которая слѣдуетъ за возникновеніемъ сомнѣнія, влюбленный, послѣ отчаянія нѣсколькихъ минутъ, говоритъ себѣ: «Да, она любитъ меня», и открываетъ въ ней новыя совершенства. Но сомнѣніе вновь овладѣваетъ имъ, у него захватываетъ дыханіе, и онъ спрашиваетъ себя: «Въ самомъ ли дѣлѣ она любитъ меня?» И среди этихъ мучительныхъ и сладкихъ соображеній бѣдный влюбленный живо чувствуетъ: «жизнь съ возлюбленной была бы наслажденіемъ, съ которымъ не могло бы сравниться и котораго не могло бы замѣнить ничто другое на свѣтѣ».
Такой тонкій и острый анализъ страсти встрѣчается не часто. Недаромъ способъ, которымъ Бейль отдаетъ отчетъ о томъ, что происходитъ въ душѣ подъ вліяніемъ страсти, напомнилъ его лучшимъ критикамъ, Тэну и Бурже, мастерскую третью часть Этики Спинозы: De ajfectibus. Въ этомъ воинѣ, администраторѣ, дипломатѣ и влюбленномъ была значительная доля философа. Онъ стремился разложить каждый феноменъ внутренней жизни на его элементы; взамѣнъ того, онъ показывалъ связь между идеями и ощущеніями, опредѣляющими въ совокупной системѣ способности и характеръ отдѣльныхъ личностей. Онъ обращалъ такое же вниманіе на различную силу чувствъ, какъ и на ихъ разнообразныя сцѣпленія и ассоціаціи; онъ искалъ основанія разнообразному отпечатку отдѣльныхъ характеровъ въ самыхъ глубокихъ національныхъ и климатическихъ причинахъ; онъ набрасывалъ эскизы психологіи расъ. Не преслѣдуя никогда строго-научнаго метода, онъ имѣлъ живое стремленіе дѣйствовать научнымъ образомъ при изученіи душевныхъ настроеній; онъ безпрестанно ощупывалъ точку опоры для числовыхъ опредѣленій, для мѣры и вѣса. Въ одномъ мѣстѣ онъ изображаетъ посѣщеніе королемъ маленькаго города, съ торжественною процессіей, съ молебствіемъ и клубами фиміама въ церкви, съ ружейными и пушечными залпами внѣ ея, и заключаетъ: «Крестьяне были преисполнены восхищенія и благочестія; такой день уничтожаетъ вліяніе сотни нумеровъ якобинскихъ газетъ». Въ другомъ мѣстѣ бѣглый революціонеръ разсказываетъ, какъ возстаніе, во главѣ котораго онъ стоялъ, потерпѣло неудачу потому только, что онъ не захотѣлъ казнить трехъ человѣкъ и раздѣлить между своими приверженцами семь или восемь милліоновъ изъ кассы, отъ которой у него былъ ключъ. «Кто хочетъ цѣли, долженъ хотѣть и средствъ, — возражаетъ герой Бейля. — Еслибъ, вмѣсто того, чтобы быть пылинкой, я имѣлъ власть, то я велѣлъ бы повѣсить трехъ человѣкъ, чтобы спасти оюизнъ четверыхъ» (Rouge et Noirci. I, стр. 105; II, стр. 45).
Очевидно, что для Бейля счастіе болѣе всего состояло въ ясности. Цѣль, къ которой онъ постоянно стремился, была въ послѣдней инстанціи-уясненіе своего внутренняго состоянія и ясное пониманіе механизма человѣческой души. Онъ былъ того воззрѣнія, что успѣхъ, счастливая любовь, счастіе вообще, очищаютъ умъ и изощряютъ разсудокъ., и, наоборотъ, былъ убѣжденъ, что ничто такъ не способствуетъ несчастію человѣка, какъ недостатокъ ясности. Въ письмѣ изъ Москвы (1812 г.) онъ очень опредѣленно пишетъ одному изъ своихъ друзей: "Счастіе, которымъ ты теперь обладаешь, необходимо должно привести тебя къ принципамъ чистаго белизма (къ строго-бейлевскимъ принципамъ). Недѣлю тому назадъ я читалъ Confessions Руссо. Онъ былъ такъ несчастенъ исключительно оттого, что ему недоставало двухъ или трехъ бейлевскихъ принциповъ. Эта манія во всемъ видѣть обязанности или добродѣтели сдѣлала его стиль педантическимъ, его жизнь несчастною. Въ теченіе трехъ недѣль онъ находится въ дружескихъ отношеніяхъ съ какимъ-нибудь человѣкомъ: бацъ, обязанности дружбы и т. д. Этотъ человѣкъ два года спустя уже не думаетъ о немъ; онъ ищетъ и находитъ этому меланхолическое объясненіе. Белизмъ сказалъ бы: «Два тѣла приближаются другъ къ другу, возникаетъ теплота и броженіе, но всякое состояніе такого рода кратковременно, оно остается и есть — нѣжный цвѣтокъ, которымъ должно наслаждаться съ упоеніемъ». Эти слова заключаютъ въ себѣ долю превосходной жизненной философіи, которая свидѣтельствовала бы о необычайномъ равновѣсіи, если бы въ собственной жизни Бейля практика всегда соотвѣтствовала теоріи. Но хотя природа вложила въ него задатки сильной чувственности, къ цинической грубости которой въ личныхъ отношеніяхъ должны были привыкнуть его знакомые, своимъ цинизмомъ онъ напугалъ Жоржъ-Зандъ, когда она встрѣтилась съ нимъ во время путешествія своего въ Италію съ Мюссе, и хотя, какъ мыслитель, онъ былъ таковъ, какимъ долженъ быть, согласно его требованіямъ, философъ: ясенъ, трезвъ, свободенъ отъ иллюзій, — онъ имѣлъ обыкновеніе говорить, что положеніе банкира лучшая приготовительная школа для философіи, — все же за своимъ здоровымъ темпераментомъ и сухою логикой онъ скрывалъ художническую воспріимчивость ко всѣмъ впечатлѣніямъ такого раздражительнаго, такого женственнаго характера, что даже Руссо не могъ быть чувствительнѣе его. Онъ сохранилъ эту чувствительность до самой смерти. Между оставленными имъ бумагами нашлась слѣдующая замѣтка: «Моя чувствительность стала слишкомъ нѣжна; что другимъ только царапаетъ кожу, то причиняетъ мнѣ кровавыя раны. Таковъ былъ я въ 1799 г., таковъ я еще и въ 1840 г. Но я научился прикрывать все это ироніей, которой толпа не понимаетъ».
Мало было умовъ, которые соединяли съ такою сильною любовью къ естественному и непосредственному столько оговорокъ и столько предосторожности; мало было умовъ такихъ правдивыхъ и, въ то же время, такъ старательно скрывавшихся подъ маской, такихъ пламенныхъ въ своей ненависти къ лицемѣрію и, между тѣмъ, выказывавшихъ такъ мало искренности и естественности.
III.
правитьКромѣ неудавшагося романа Armance (1827 г.), герой котораго, талантливый человѣкъ, дѣлаетъ несчастною любимую имъ дѣвушку, вслѣдствіе того, что страдаетъ тѣлесно-душевною болѣзнью, однородною, повидимому, съ недугомъ, играющимъ роль въ жизни Свифта и Киркегора, Бейль до 1830 г. не выпустилъ въ свѣтъ ни одного крупнаго поэтическаго произведенія. 1830 годъ, во всѣхъ отношеніяхъ отмѣчающій начало новаго періода, составляетъ эпоху и въ авторской жизни Бейля. Онъ пишетъ или набрасываетъ въ этомъ году свои два большіе романа: Bouge et Noir, появившійся въ 1831 г., и La Chartreuse de Parme, оконченный только въ 1839 г. и сдѣлавшійся извѣстнымъ одновременно съ самою обширною изъ итальянскихъ хроникъ Бейля L’Abbesse de Castro.
Оба эти романа описываютъ время, непосредственно слѣдовавшее за паденіемъ Наполеона, и оба относятся къ этому времени одинаково. Обоимъ можно было бы дать эпиграфомъ то мѣсто во вступительной главѣ къ Confession d’un enfant du siècle Мюссе, гдѣ значится: «Il когда юноши говорили о славѣ, имъ отвѣчали: сдѣлайтесь священниками! И когда они говорили о чести, имъ отвѣчали: сдѣлайтесь священниками! И когда они говорили о надеждѣ, любви, силѣ и жизни, все тотъ же отвѣтъ: сдѣлайтесь священниками!» Въ Rouge et Noir дѣйствіе происходитъ во Франціи, въ La Chartreuse — въ Италіи. Въ обоихъ романахъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является молодой человѣкъ, который втайнѣ восторгается Наполеономъ и считалъ бы себя счастливымъ, еслибъ ему было дано, въ полномъ разцвѣтѣ жизни, сражаться и отличиться подъ его начальствомъ, по который, послѣ паденія Наполеона, не знаетъ иного средства сдѣлать карьеру, кромѣ лицемѣрія, и постепенно обнаруживаетъ все большую и большую виртуозность въ этомъ искусствѣ. Какъ Юліанъ, такъ и Фабрицій имѣютъ, собственно говоря, болѣе способностей къ тому, чтобы быть кавалерійскими офицерами; тѣмъ не менѣе, они оба становятся духовными лицами: одинъ проходитъ католическую семинарію, другой дѣлается епископомъ. Романы Бейля не безъ причины были названы настоящими руководствами къ лицемѣрію; настроеніе, положенное въ ихъ основаніе, — глубокое отвращеніе и ненависть, внушаемыя ихъ автору торжествующимъ лицемѣріемъ; этому настроенію, отъ котораго онъ хочетъ освободиться, онъ даетъ самое полное выраженіе, представляя лицемѣріе, безъ малѣйшаго видимаго негодованія, силой, царившею надъ всею тогдашнею эпохой; каждый, хотѣвшій пробиться впередъ, долженъ былъ поклоняться ей безусловно. Бейль пытается при этомъ подняться на высоту современнаго Макіавелли, расточая нерѣдко похвалы своимъ главнымъ дѣйствующимъ лицамъ, когда непроницаемое лицемѣріе удается имъ, и, наоборотъ, выражая имъ свое неодобреніе, когда они даютъ застигнуть себя врасплохъ или увлекаются и выказываютъ себя такими, каковы они на самомъ дѣлѣ. Что-то принужденное и мучительное нераздѣльно съ этою ироническою повѣствовательною формой[6].
Бейль, человѣкъ разсудка до мозга костей, съ истинно-философскимъ даромъ наблюденія и постоянно живымъ размышленіемъ, мало понимаетъ внѣшній міръ и обладаетъ лишь незначительнымъ талантомъ передавать его съ его формами и красками. Единственно, что интересуетъ его, это событія въ жизни ощущеній и чувствъ, и какъ самъ онъ психологъ, такъ онъ и представляетъ почти исключительно психологовъ. Всѣ его дѣйствующія лица отличаются такимъ яснымъ пониманіемъ того, что совершается въ ихъ душѣ, которое выходитъ далеко за предѣлы обычныхъ явленій. Отъ этого зависитъ особенное построеніе его романовъ. Они по большей части состоятъ изъ прицѣпленныхъ другъ къ другу монологовъ, наполняющихъ цѣлыя страницы, часто даже по нѣскольку страницъ. Бейль раскрываетъ передъ нами безмолвную мозговую жизнь своихъ героевъ, развертываетъ ее и облекаетъ въ слова внутренній разговоръ. Его монологъ никогда не бываетъ лирическимъ, дифирамбическимъ изліяніемъ, какимъ онъ можетъ быть порою у Жоржъ-Зандъ; нѣтъ, это — постепенные, расчлененные и, тѣмъ не менѣе, сжатые вопросы и отвѣты безмолвнаго разсужденія. Самая глубокая черта главныхъ дѣйствующихъ лицъ Бейля, которыя всѣ, если къ нимъ приложить критерій ходячей морали, въ высшей степени безсовѣстны и безнравственны, это — что она -сами въ душѣ своей создали себѣ особую нравственность. Это — нѣчто такое, что могли бы дѣлать всѣ люди, но чего достигаютъ только люди съ высшимъ развитіемъ. Въ этомъ заключается причина ихъ замѣчательнаго превосходства надъ другими личностями, съ которыми мы встрѣчались въ книгахъ или въ жизни. Они непрестанно держатъ передъ глазами созданный ими идеальный образецъ, подражаютъ ему и не могутъуспокоиться, пока не пріобрѣли самоуваженія. Поэтому Юліанъ, осужденный на казнь за покушеніе на убійство беззащитной женщины, можетъ въ смертный часъ свой утѣшиться тѣмъ, что онъ жилъ не одинокимъ на землѣ, такъ какъ постоянно имѣлъ передъ глазами идею «долга». Очевидно, что Бейль заимствовалъ у самого себя эту черту характера, которою онъ надѣляетъ своихъ героевъ. Въ одномъ изъ его писемъ отъ 1822 г. говорится, наприм.: «Я считаю потеряннымъ для себя тотъ день, въ который прихожу въ гнѣвъ; но какъ только я вижу, что позволяютъ себѣ дерзость относительно меня, я воображаю, что меня будутъ презирать, если я не разсержусь». Это именно тотъ способъ, которымъ разсуждаютъ Юліанъ и Фабрицій. Такъ, Юліанъ принуждаетъ себя положить, въ видѣ ласки, свою руку на руку г-жи де-Реналь. Такъ, Фабрицій изъ упрямства принуждаетъ себя повторить правдивое, но насмѣшливое замѣчаніе, сдѣланное имъ при Ватерлоо по поводу бѣгства французскихъ солдатъ. Юліанъ — французъ и отличается тонкимъ мышленіемъ, Фабрицій — итальянецъ и наивенъ; но они сходятся въ томъ свойствѣ, которое можно было бы назвать нравственною производительностью. Какъ Юліанъ говоритъ себѣ въ тюрьмѣ: «Долгъ, который я, справедливо или несправедливо, предписалъ себѣ, былъ какъ бы крѣпкимъ древеснымъ стволомъ, къ которому я прислонился во время непогоды», такъ легкомысленный Фабрицій, упрекающій себя въ минутномъ страхѣ, говоритъ (также самъ себѣ): «Моя тетушка полагаетъ, что мнѣ всего необходимѣе научиться прощать самому себѣ. Я всегда сравниваю себя съ совершеннымъ образцомъ, котораго не существуетъ». То же умственное превосходство и ту же самостоятельность мы находимъ и въ m-llede la Mole въ Rouge et Noir, и въ Москѣ въ La Chartreuse. Моска, о которомъ современники наивно думали, что онъ нарисованъ по модели Меттерниха, относится къ системѣ, которой онъ служитъ, хотя онъ и министръ легитимистскаго двора, съ совершенно такимъ же свободомысліемъ, какъ и молодые герои Бейля. Моска втайнѣ даже восторгается, Наполеономъ и былъ въ юности офицеромъ въ его арміи. Когда онъ надѣваетъ свою большую желтую орденскую ленту, съ устъ его срывается шутка: «Намъ не приходится, — говоритъ онъ, — уничтожать обаяніе власти, — это достаточно быстро исполняется французскими газетами; манія благоговѣнія едва ли переживетъ нашъ вѣкъ».
Но являются ли изображенныя имъ личности выдающимися по своимъ дарованіямъ или нѣтъ, тотъ способъ, которымъ представлена ихъ духовная жизнь, не имѣетъ себѣ подобнаго. Мы не только смотримъ въ ихъ душу, но мы видимъ, — чего не встрѣчается у другихъ писателей, — психологическіе законы, въ силу которыхъ они должны дѣйствовать и чувствовать именно такъ, какъ это происходитъ въ данномъ случаѣ. Ни одинъ романистъ не доставляетъ своимъ читателямъ въ столь высокой степени удовольствія, которое получается отъ полнаго психологическаго пониманія.
Г-жа де-Рена ль любитъ Юліана, живущаго въ ея домѣ въ качествѣ учителя дѣтей. Въ одномъ мѣстѣ значится: "Со стыдомъ и ужасомъ г-жа де-Реналь открыла, что она любитъ своихъ дѣтей еще горячѣе, потому что они такъ расположены къ Юліану. Матильда де-ла-Моль терзаетъ Юліана, повѣряя ему чувства, которыя раньше питала къ нѣкоторымъ изъ своихъ поклонниковъ. Послѣ этого говорится: «Еслибъ ему налили въ грудь расплавленнаго свинцу, онъ не страдалъ бы такъ сильно. Какъ могъ бѣднякъ, считавшій себя такимъ несчастнымъ, отгадать, что m-lle де-ла-Моль, только потому, что она говорила съ нимъ, находила такое удовольствіе въ воспоминаніяхъ о своихъ прежнихъ любовныхъ увлеченіяхъ?» Оба эти мѣста служатъ иллюстраціей психологическому закону.
Юліанъ избралъ духовное поприще изъ честолюбія, по съ внутреннимъ отвращеніемъ. Во время какого-то сельскаго праздника онъ видитъ въ сельской церкви колѣнопреклоненнаго молодаго епископа, окруженнаго толпой хорошенькихъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя, повидимому, не могутъ налюбоваться его прекрасными кружевами, его привлекательными манерами, его изящною, кроткою физіономіей: это зрѣлище разсѣяло послѣднее сомнѣніе въ нашемъ героѣ. "Въ это мгновеніе онъ ютовъ былъ бы сражаться за инквизицію и сдѣлалъ бы это съ искреннимъ убѣжденіемъ. Въ особенности эта прибавка: «и сдѣлалъ бы это съ искреннимъ убѣжденіемъ» — достойна удивленія. Сравните съ этимъ одно мѣсто въ La Chartreuse: «Моска долженъ былъ во время возстанія по случаю смерти князя, — князя, котораго онъ отъ души презиралъ и котораго велѣла отравить возлюбленная самого Моска, — стать во главѣ своихъ солдатъ и разогнать толпу именемъ молодаго, такого же ничтожнаго, князя. Въ письмѣ, въ которомъ онъ сообщаетъ своей возлюбленной происшедшія событія, говорится: „Но удивительно то, что я въ мои годы почувствовалъ минутное воодушевленіе, когда держалъ рѣчь къ гвардія и сорвалъ эполеты съ ея негодяя генерала. Въ это мгновеніе я безъ колебанія отдалъ бы жизнь за князя; я долженъ сознаться, что это было бы очень глупымъ способомъ отдѣлаться отъ него“. Оба мѣста показываютъ съ рѣдкою топкостью, какъ искусственное воодушевленіе возникаетъ, такъ сказать, черезъ зараженіе и дѣйствуетъ, благодаря ему, ослѣпляющимъ образомъ.
Ни одинъ романистъ никогда не изображалъ такъ, какъ Бейль, внутренней борьбы представленій и вызываемыхъ ими душевныхъ движеній. У него мы видимъ, какъ чрезъ увеличительное стекло, или какъ на препаратѣ, гдѣ тончайшія жилки становятся вполнѣ замѣтными отъ вспрыскиванія красящимъ веществомъ, какимъ образомъ ощущенія счастія и несчастія чередуются и усиливаются у людей, которыя страдаютъ и дѣйствуютъ.
Моска получилъ анонимное письмо, предупреждающее его о склонности его возлюбленной къ другому. Это сообщеніе, за справедливость котораго говоритъ многое, сначала повергаетъ его въ совершенное уныніе. Затѣмъ, какъ разумный человѣкъ и какъ дипломатъ, онъ невольно размышляетъ о томъ, кто бы могъ быть авторомъ письма. Онъ приходитъ къ заключенію, что его долженъ былъ сочинить князь. „Когда эта задача была разрѣшена, то маленькая радость, которую принесло удовольствіе, испытанное имъ вслѣдствіе очевидно вѣрнаго рѣшенія, вскорѣ была изглажена огорченіемъ, снова овладѣвшимъ имъ, когда передъ его внутреннимъ взоромъ появилась юношеская фигура его соперника“. Бейль не приминулъ упомянуть о мимолетномъ удовлетвореніи, вызванномъ этимъ открытіемъ и прервавшемъ на минуту мученія ревности. Нѣсколько дней только отдѣляютъ Юліана отъ того дня, когда онъ долженъ взойти на эшафотъ. Между тѣмъ, онъ часто видится въ тюрьмѣ съ своею возлюбленною, съ которой былъ разлученъ цѣлые годы, и весь живетъ своею любовью, почти не думая о томъ, что предстоитъ. „По странному взаимодѣйствію страсти, когда она достигла высшей степени и существуетъ безъ какого бы то ни было притворства, г-жа де Реналь почти раздѣляла ею безпечность и кроткую веселость“. Это послѣднее, столь смѣлое замѣчаніе кажется мнѣ поразительно глубокимъ. Бейль вѣрно почувствовалъ и высказалъ, съ какою энергіей счастливая страсть, наполняющая всю душу, изгоняетъ изъ сознанія, какъ только онѣ начинаютъ вторгаться въ него, всѣ мрачныя мысли (даже мысль о неизбѣжной гибели); онъ показалъ, что страсть въ своей борьбѣ съ представленіемъ о предстоящемъ несчастій преодолѣваетъ его, какъ вполнѣ безсильное, если не можетъ оттолкнуть ее отъ себя, какъ абсолютно немыслимое. Таковы тѣ мѣста у Бейля, при сравненіи съ которыми всѣ другіе писатели кажутся поверхностными.
Его дѣйствующія лица никогда не бываютъ простыми, обыкновенными людьми, но онъ умѣетъ придавать имъ, также и женскимъ фигурамъ, особенный отпечатокъ величія. Они обладаютъ извѣстнымъ героизмомъ, страннымъ и, однакожь, неподдѣльнымъ подъемомъ духа, увлекающимъ за собой весь внутренній міръ, и, когда дѣло доходитъ до рѣшенія, выказываютъ болѣе тонкія чувства и болѣе мужественныя сердца, нежели дюжинные люди. Обратите вниманіе на мелкія черты, характеризующія его женскіе образы. О г-жѣ де-Реналь въ Rouge et Noir говорится: „Она была изъ числа тѣхъ благородныхъ, мечтательныхъ душъ, которыя, увидя возможность великодушнаго поступка, испытываютъ, въ томъ случаѣ, если не исполнятъ его, такія же угрызенія совѣсти, какъ другіе по поводу совершенныхъ ими преступленій“. Жатильда де-ла-Жоль говоритъ: „Я чувствую себя на равной высотѣ со всѣмъ смѣлымъ и великимъ, что когда-либо существовало… Какое великое дѣло не казалось невозможнымъ, прежде чѣмъ было предпринято! Тогда только, когда оно приведено въ исполненіе, оно представляется толпѣ возможнымъ“.
Съ какимъ мастерствомъ обрисованы въ этихъ двухъ краткихъ цитатахъ двѣ противуположныя формы женской нравственной силы: самоотверженіе рядомъ съ безумною отвагой! Мы чувствуемъ, какую правду говорилъ Бейль, опредѣляя слѣдующимъ образомъ въ письмѣ къ Бальзаку свой художественный пріемъ: „Я беру какую-нибудь хорошо мнѣ знакомую мужскую или женскую личность, сохраняю основныя черты этого существа, только одаряю его богаче въ умственномъ отношеніи (ensuite je lui donne plus d’esprit)“. Изъ его двухъ романовъ, Rouge et Noir, дѣйствіе котораго происходитъ на французской почвѣ, имѣетъ безусловно большее значеніе; въ La Chartreuse de Parme мы только въ немногихъ мѣстахъ имѣемъ полное сознаніе того, что ступаемъ по твердой землѣ. Бейль разъ навсегда создалъ свою собственную Италію по своимъ юношескимъ впечатлѣніямъ, переработаннымъ фантазіей, и эта Италія внушаетъ намъ мало довѣрія. Въ романахъ, какъ и въ статьяхъ своихъ, онъ показываетъ, что итальянскіе характеры, вслѣдствіе своего живаго воображенія, терзаются гораздо болѣе, нежели французскіе, подозрительностью и химерами, но что, взамѣнъ этого, ихъ радости сильнѣе и продолжительнѣе, что они обладаютъ большимъ пониманіемъ красоты и меньшимъ тщеславіемъ. Иногда онъ поражаетъ замѣчаніями, относящимися къ психологіи народовъ и необычайно глубокими, если предположить, что они вѣрны, въ чемъ я не сомнѣваюсь. Такъ, о герцогинѣ де-Сансеверина говорится однажды, что она, сама виновная въ отравленіи, предается невыразимой скорби, узнавъ, что ея возлюбленному грозили ядомъ. „Ей ни на мигъ не пришло въ голову нравственное размышленіе, которое было бы такъ естественно для женщины, воспитанной въ одномъ изъ сѣверныхъ вѣроисповѣданій, допускающихъ испытаніе самого себя: я сама воспользовалась ядомъ, и теперь ядъ покаралъ меня. Въ Италіи подобныя размышленія въ минуты страстнаго возбужденія кажутся такъ же безразсудными, какъ въ Парижѣ при сходныхъ обстоятельствахъ показалась бы неумѣстною плоская шутка“. Что Бейля всего искреннѣе и глубже привлекало въ природныхъ свойствахъ итальянцевъ, это, повидимому, чисто-языческая подпочва, которой не могла устранить никакая религія — ни древняя, ни средневѣковая. При всей проницательности, обнаруживаемой авторомъ въ La Chartreuse de Parme относительно психологіи расъ, этотъ романъ все же долженъ менѣе нравиться современному читателю, такъ какъ въ сравненіи съ Rouge et Noir выказываетъ гораздо болѣе слѣдовъ чисто-внѣшней романтики: переодѣваній, убійствъ, сценъ тюремной жизни и бѣгства, отравленій и т. д. За то оба эти произведенія одинаково полны глубокой внутренней романтики.
Хотя Бейль во многихъ отношеніяхъ въ высшей степени современный умъ, и постоянно повторяемое имъ предсказаніе: „Меня будутъ читать около 1880 года!“ — исполнилось въ точности, тѣмъ не менѣе, по своему душевному строю и по рисовкѣ характеровъ, онъ положительно романтикъ, въ томъ, однако, смыслѣ, что его романтика — романтика сильныхъ душъ и критическихъ умовъ; она составляетъ элементъ мечтательности, граничащей съ безуміемъ, и нѣжности, доходящей до самоотверженія, — элементъ, встрѣчающійся иногда у характеровъ, во всемъ остальномъ рѣшительныхъ и раціональныхъ. Эта романтика въ герояхъ Бейля, вообще такъ ясно себя понимающихъ, производитъ дѣйствіе самаго сильнаго взрывчатаго вещества: она заключена въ твердое тѣло, но сохраняетъ въ немъ свое разрушительное свойство. Одинъ толчокъ — и динамитъ разрываетъ стеклянный шаръ, распространяя кругомъ смерть и гибель. Посмотрите только на Юліана, Матильду, герцогиню де-Сансеверина и т. д. Порою намъ кажется, что эти личности принадлежатъ скорѣе XVI столѣтію, которое Бейль изучалъ съ такимъ благоговѣніемъ, нежели нашему времени. Относительно Фабриція онъ самъ однажды замѣтилъ, что первое побужденіе его было совсѣмъ въ духѣ того вѣка, и, согласно его собственному представленію, Матильда живетъ всецѣло во Франціи того же столѣтія. Но съ этою романтикой энергіи и смѣлыхъ дѣлъ Бейль соединяетъ именно ту форму романтической мечтательности, которая соотвѣтствуетъ 1830 году во Франціи. Его Юліанъ, геніальный, но подавленный духомъ Реставраціи плебей, сознавая, что царящая золотая посредственность затмѣваетъ его, отдается во власть снѣдающей его жажды приключеній; поставленный въ необходимость довольствоваться одною безсильною ненавистью, онъ пускаетъ въ ходъ всякія средства для того, чтобы возвысить свое первоначальное общественное положеніе, но, даже въ минуты торжества, онъ всегда остается во враждебномъ отношеніи къ окружающимъ его и никогда не чувствуетъ удовлетворенія. Какъ мятежный меланхоликъ, какъ жаждущій мести плебей, какъ несчастный, ведущій войну съ обществомъ („l’homme malheureax en guerre avec la société“, — называетъ его Бейль), онъ является приблизительно равнымъ по возрасту, но болѣе умнымъ братомъ тѣхъ пасынковъ общества, которыхъ рисуетъ Гюго — Дидье, Жильбера, Рюи Блаза — и находится въ близкомъ родствѣ съ юнымъ героемъ Александра Дюма, бастардомъ Антони, съ Франкомъ Альфреда де-Мюссе, Леліей Жоржъ-Зандъ и Растиньякомъ Бальзака.
Какъ писатель, Бейль ведетъ свое происхожденіе отъ XVII и XVIII столѣтій. Его образцомъ былъ Монтескьё, онъ напоминаетъ порою Шамфора, онъ поклонникъ Поля-Луи Курье, который, подобно ему, изъ военной службы перешелъ на литературное поприще и былъ ему въ высшей степени симпатиченъ своимъ простымъ языкомъ и логически-ясною, классическою чистотой слога. Но если Курье, прежде всего, имѣлъ въ виду благозвучіе и совершенную прозрачность стиля, если онъ однажды сказалъ въ похвалу одному древнему писателю, что онъ не задумался бы выставить побѣдителемъ въ Фарсальской битвѣ Помпея для большей законченности періода, то это обозначаетъ точку зрѣнія, наиболѣе чуждую Бейлю. Какъ стилистъ, Бейль не понималъ ни красокъ, ни формъ. Онъ не хотѣлъ и не могъ писать для глаза; образъ былъ для него ничтоженъ въ сравненіи съ идеей; онъ никогда, даже ни на одно мгновеніе, не пытался приблизиться къ способу изложенія Шатобріана или Гюго. Онъ также мало обращался къ слуху, когда писалъ; поэтическая проза возбуждала въ немъ отвращеніе; онъ ненавидѣлъ стиль Коргенны іи-пае де-Сталь и подсмѣивался надъ образомъ изложенія Жоржъ-Зандъ. Изъ сопротивленія поэтическому краснорѣчію онъ написалъ Бальзаку извѣстныя слова: „Когда я сочинялъ La Chartreuse, я каждое утро прочитывалъ отъ двухъ до трехъ страницъ въ Code Civil, чтобы попасть въ настоящій тонъ и быть всегда естественнымъ; я не желаю обольщать чувства читателя искусственными средствами“. Трудно поэту выразить большаго и, въ то же время, менѣе разумнаго презрѣнія къ художественному. Тѣмъ не менѣе, у Бейля есть художественныя свойства. Если его произведенія, какъ цѣлое, жалко скомпанованы, неудовлетворительны по рисовкѣ, то все же многія частности въ нихъ изображены мастерски; если его стиль и совершенно лишенъ музыки, — что, впрочемъ, въ такомъ почитателѣ итальянской музыки кажется очень страннымъ, — то все же мы находимъ въ немъ множество незабвенныхъ періодовъ. Бейль не обладаетъ искусствомъ написать связно страницу, но онъ имѣетъ геніальную способность однимъ словомъ выдѣлать какую-нибудь черту. Въ этомъ отношеніи онъ антиподъ Жоржъ-Зандъ, такъ какъ ей страница всегда удается гораздо лучше, чѣмъ слово, у Бейля же, наоборотъ, слово всегда безконечно лучше страницы. Къ Бальзаку онъ питалъ искреннее удивленіе, но не выносилъ его стиля. Это всего лучше видно изъ одного мѣста въ Mémoires d’un Touriste, гдѣ онъ замѣчаетъ, что Бальзакъ сначала писалъ свои романы разумнымъ языкомъ и уже потомъ облекалъ ихъ прекраснымъ романтическимъ стилемъ съ выраженіями, какъ, напр.: „снѣгъ падаетъ въ мое сердце“ и т. п. Его собственной дикціи присущи всѣ тѣ преимущества и недостатки, которые возникли какъ естественное послѣдствіе его философскаго и афористическаго образа мышленія; съ одной стороны, она обильна мыслями и трезва, съ другой — небрежна и перескакиваетъ отъ одного разсужденія къ другому[7]. Но она обладаетъ крупнымъ и чрезвычайно вѣскимъ преимуществомъ: она одушевлена истиннымъ horror vacui, она полна такого ужаса передъ пустотой и неопредѣленностью, что едва ли найдется другое изложеніе, столь же содержательное и сильное.
Онъ имѣлъ привычку повторять, что только педанты и священники болтаютъ о смерти; онъ не страшился ея, но смотрѣлъ на нее какъ на отвратительное и печальное обстоятельство, о которомъ слѣдуетъ говорить какъ можно меньше. Когда смерть постигла его въ 1842 году, какъ онъ желалъ того, — неожиданно и сразу, — его имя было почти неизвѣстно публикѣ. Только три лица присутствовали при его погребеніи, и никто изъ нихъ не произнесъ ни слова. То, что сказала о немъ пресса, хотя и было безпристрастно, но свидѣтельствовало лишь о томъ, какъ мало понимали его люди, наиболѣе цѣнившіе его. Съ тѣхъ поръ слава его постоянно выростала. Сначала смотрѣли на него какъ на болѣе или менѣе аффектированнаго и оригинальнаго чудака; позднѣе, даже признавая за нимъ крупныя духовныя дарованія, все же были склонны считать его единичнымъ явленіемъ, умомъ, безплоднымъ по своей парадоксальности. Я, съ своей стороны, вижу въ немъ не только одного изъ главныхъ представителей поколѣнія 1830 года, но и одного изъ существенныхъ членовъ великаго идейнаго движенія въ нашемъ вѣкѣ, ибо, какъ психологъ, онъ имѣлъ такого замѣчательнаго преемника, какъ Тэнъ, а какъ поэтъ, такого замѣчательнаго ученика, какъ Просперъ Мериме[8].
- ↑ Два выраженія Готфрида Келлера.
- ↑ См. тамъ же: «Die romantische Schule in Frankreich». III. «Der Romantismus».
- ↑ Un lecteur unique, unique dans tous les sens.
- ↑ Въ одномъ (не отосланномъ) письмѣ къ Байрону онъ прямо говоритъ. «le héros que j’ai adoré». А въ письмѣ отъ 10 іюля 1818 т. онъ пишетъ, вѣроятно, употребляя единственный лирическій оборотъ, встрѣчающійся въ его двадцати томахъ: «О св. Елена, отнынѣ столь знаменитая скала! Ты тотъ утесъ, о который сокрушилась честь Англіи!» Онъ напоминаетъ здѣсь чистыхъ лириковъ, какъ Гюго и Гейне.
- ↑ Главныя мѣста у Бейля о лордѣ Байронѣ, это — статья Lord Byron en Italie: (Bacine et Shakespeare, p. 261) и Lettres à ses amis, I, 273; II, 71.
- ↑ Наприм.: «Юліанъ ловко отвѣчалъ на эти возраженія, т.-е. относительно значенія словъ; но тонъ, которымъ онъ говорилъ, и плохо скрытая живость взгляда обезпокоили г. Шеланъ. Однако, не слѣдуетъ составлять слишкомъ низкаго мнѣнія объ Юліанѣ; онъ нашелъ именно тѣ выраженія, къ которымъ прибѣгнулъ бы лицемѣръ съ бархатными лапками. Это все, что было возможно въ его возрастѣ. Что касается тона и жестовъ, то, вѣдь, онъ жилъ среди крестьянъ и никогда не имѣлъ случая изучать великіе образцы; однакожь, какъ только жизнь позволила ему впослѣдствіи приблизиться къ подобнымъ личностямъ, онъ удивительно усовершенствовался какъ въ своихъ жестахъ, такъ и въ томъ, что онъ говорилъ». Въ другомъ мѣстѣ, когда Юліанъ обѣдаетъ у жестокаго смотрителя тюрьмы, онъ приходитъ въ негодованіе отъ общества, въ которомъ находится; онъ говоритъ себѣ, что и онъ, можетъ быть, добился бы подобнаго положенія, еслибъ захотѣлъ совершать подлости, вошедшія уже въ привычку присутствующимъ. «О, Наполеонъ! — думаетъ онъ, — какъ сладко было въ твое время достигать счастія, рискуя жизнью въ сраженіи, вмѣсто того, чтобы теперь стремиться къ нему, увеличивая страданія несчастныхъ!» Бейль прибавляетъ: «Я признаюсь, что слабость, обнаруживаемая здѣсь Юліаномъ, даетъ мнѣ о немъ жалкое понятіе. Онъ здѣсь похожъ на дѣятелей революціи въ желтыхъ перчаткахъ, переворачивающихъ все, но не желающихъ упрекнуть себя ни въ малѣйшей царапинѣ».
- ↑ Чтобъ имѣть представленіе о томъ, какъ плохо и какъ хорошо писалъ Бейль, прочтите слѣдующее: „Се raisonnement, si juste en apparence, acheva de jeter Mathilde hors d’elle-même. Cette âme altière, marie saturée de toute-cette prudence sèche, qui passe dans le grand monde pour peindre fidèlement le coeur humain, n'était pas faite pour comprendre si vite le bonheur de se moquer de toute prudence qui peut être si vif pour une âme ardente“. Мы подозрѣваемъ, что хочетъ сказать Бейль, хотя предложеніе, не говоря уже объ его тяжеловатости по отношенію къ стилю, неправильно даже въ логическомъ смыслѣ. Непосредственно затѣмъ слѣдуетъ предложеніе, одинаково поразительное по своей проницательности и остроумію: „Dans les hautes classes de la société de Paris, où Mathilde avait vécu, la passion ne peut que bien rarement же dépouiller de prudence, et c’est du cinquième étage qu’on же jette par la fenêtre“.
- ↑ Лучшія статьи о Бейлѣ, это — критическій отзывъ Бальзака о La Chartreuse, Тэна о Bouge et Noir, предисловіе Мериме, служащее введеніемъ къ Correspondance médite Бейля (нѣсколько подробнѣе оно изложено въ Portraits historiques), библіографическій опытъ Коломба, двѣ статья Сентъ-Бёва въ Causeries du Lundi, т. 9, статья А. Бюссьера въ Revue des Leux Mondes 15 января 1843 г., статья Золя въ Les romanciers naturalistes и Поля Бурже въ Revue Nouvelle 15 августа 1882 г» Стендаль Альфреда де-Бужи ничто иное, какъ плагіатъ и плодъ тщеславія.