В. М. Дорошевич
Без циркуляра править
Скончался А. Г. Кашкадамов.
Это имя вызывает у меня далекое-далекое воспоминание. И не рассказать его было бы неблагодарностью к покойному.
Это было очень давно.
А. Г. Кашкадамов был тогда инспектором 4-й московской гимназии, а ваш покорнейший слуга — вихрастым семилетним мальчуганом, который только что «блестяще» сдал экзамен в приготовительный класс.
Я «отлично» решил задачу «на яблоки»:
— У одного мальчика было пять яблок, два он съел. Спрашивается, сколько у него осталось?
Наставил в диктанте в меру буквы «ять» и не смешал Каина с Авелем.
И вот мы стояли с матушкой в актовом зале, перед бесконечным столом, покрытым зеленым сукном, и ждали решения нашей участи.
За страшным советским столом сидели двое.
Г-н директор, бритый господин в золотых очках, с лицом не министра, — председателя комитета министров.
И полный, с седоватыми баками-котлетами инспектор Кашкадамов. Директор презрительно тряс в руке мое метрическое свидетельство, смотрел на мою матушку негодующе поверх очков и выговаривал гневно и раздельно:
— Вы позволяете себе, сударыня, понапрасну утруждать преподавателей и начальство. Вы приводите экзаменовать вашего сына…
Он даже глазом не повел на меня, словно меня не было.
— …Когда ему от роду всего семь лет.
— Через пять месяцев будет восемь, господин директор! Мальчик готов. Матушка плакала.
Я вырос в средней русской семье, которые как огня боятся начальства и объяснения с начальством считают одним из самых больших несчастий, какие только могут выпасть на долю человека.
А потому, видя перед собой начальство, я горько рыдал самым безутешным образом.
Директор посмотрел на мою матушку с величайшим презрением:
— Здесь, сударыня, не базар и не торгуются. Здесь казенное учреждение, и существуют правила. На каком основании вы позволили себе беспокоить преподавателей и начальство, когда в правилах ясно сказано: «В приготовительный класс принимаются дети не моложе восьми лет от роду»?!
Добрая матушка! Она знала правила, но все-таки повела на экзамен. А может быть, примут в виде исключения, увидав необыкновенные способности ее сына?
Все дети необыкновенны в семь лет, в особенности для матерей.
— Господин директор! Год пропадет. Мальчик готов. Все знает. Я заревел еще безутешнее.
Директор презрительно пожал плечами:
— Слезами, сударыня, не поможете! Я вам человеческим языком говорю: правила.
А инспектор Кашкадамов погрозил мне толстым пальцем и сказал:
— Такой ученый, а плачешь!
Он улыбнулся и кивнул мне головой: пойди, мол, сюда.
Я, рыдающий, обошел вокруг стола. Кашкадамов погладил меня по голове:
— Мал, брат, еще в гимназию ходить. Поиграй еще в казаки-разбойники, в лошадки, в бабки.
Год я мечтал о гимназии, и теперь это желание, полное отчаяния, душило меня.
— Господин инспектор Кашкадамов, — завопил я, — я не хочу играть…
Я зарыдал еще горше.
— Я хочу учиться!
Кашкадамов засмеялся и кивнул на меня головой директору:
— А?
Директор пожал плечами.
— Родился в январе, а теперь август. Какой же может быть разговор! Но я чувствовал в Кашкадамове спасенье. И зарыдал отчаяннее:
— Господин инспектор Кашкадамов, ей-Богу, честное слово, я буду хорошо учиться. Примите только меня в гимназию!
Он гладил меня по голове, улыбался и качал головой.
— Господин инспектор Кашкадамов, — говорил я, рыдая, самым убедительным тоном, — экзаменуйте меня сколько хотите, только примите меня в гимназию!
Должно быть, я считал экзамен чем-то вроде пытки.
— Я и ари… ари… арифметику… Я и гра… гра… матику… Я закон Божий знаю! Хотите, я вам что-нибудь ска… ска… жу… жу…
Я окончательно захлебнулся слезами.
Кашкадамов обнял меня за талию.
Я видел, как он улыбаясь и вопросительно смотрит на директора.
— А если сделать исключение? Уж очень мальчишке учиться хочется.
— Год потеряет! — плакала матушка.
— Закон Божий знаю! — рыдал я. Директор уже с отвращением пожал плечами:
— Удивляюсь вам, Алексей Гордеевич! Тут казенное учреждение, и существуют правила! Надо, наконец, внушить им…
Он кивнул на мою матушку так, как на неодушевленный предмет. «…Уважение к казенным учреждениям и к правилам…» А я мочил слезами вицмундир Алексея Гордеевича. И инспектор, улыбаясь немножко виновато, говорил:
— Изо всего ведь пятерки!
Директор уж безнадежно пожал плечами:
— Если вы остаетесь при особом мнении, Алексей Гордеевич, я передам вопрос на разрешение педагогического совета.
И строго сказал моей матушке:
— Можете идти с вашим сыном. Вопрос о принятии или непринятии будет разрешен педагогическим советом.
— Господин директор…
— Я вам говорю, можете идти, сударыня…
Такой презрительный тон только и можно услышать что в школе по отношению к родителям.
— Господин инспектор скажет вам, когда зайти за решением. Ступайте! Матушка поклонилась, плача взяла меня, горько рыдающего, за руку, и мы пошли, как двое виноватых и ждущих наказания.
А инспектор Кашкадамов проводил нас до дверей и потихоньку сказал моей матери:
— Не беспокойтесь. Я похлопочу!
Я радостно взглянул на «господина инспектора Кашкадамова».
На меня, улыбаясь, смотрело полное, добродушное, насмешливое лицо.
Он взял меня толстыми пальцами за щеку:
— Будешь, брат, так в гимназии реветь, — в карцер посажу! «В гимназии», это звучало для меня как музыка.
— Господин инспектор Кашкадамов, я плакать не буду! — уверял я, заливаясь слезами.
— Год пропадет! — жаловалась матушка.
— Да ведь правила, сударыня! Ну, да я похлопочу! Вы не беспокойтесь, вы не беспокойтесь.
Через три дня матушка вернулась из гимназии с ликующим лицом:
— Инспектор Кашкадамов велел только, чтоб ты хорошо учился. Пойди сюда, я тебя поцелую, гимназист ты мой.
Я начал ходить на голове. Матушка плакала от радости.
Простите за эту «детскую» историю, где все так мелко и так ничтожно, но я не умею лучше прославить память старого учителя, который почил теперь от долгого и доброго труда.
Мне врезалась в память каждая подробность этой сцены. Немудрено. За всю свою гимназическую «карьеру» я помню не более трех случаев, когда ко мне отнеслись по-человечески. Трудно было бы забыть.
Фигуры этих двух педагогов — директора и инспектора Кашкадамова — вставали в моей памяти всякий раз, когда недавно так много говорилось о нашей средней школе.
И я видел их обоих ясно, совершенно ясно, хотя все это и случилось давно.
Очень давно.
Когда еще относиться с любовью к ученикам не было предписано циркулярами.
Впервые опубликовано: «Русское слово». 1903. 9 июня.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/doroshevich/doroshevich_bez_cirkulyara.html.