Без названия (Мамин-Сибиряк)/Часть 5/ДО

Без названия : Роман — Часть пятая
авторъ Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Опубл.: 1894.

I

Прошло пять лѣтъ.

Много воды утекло за это время, много явилось новыхъ людей, а Красный-Кустъ сдѣлался неузнаваемымъ. Отъ прежняго пріиска почти но осталось и слѣда, за исключеніемъ большого пруда на мѣстѣ выработанной розсыпи и большихъ свалокъ, тянувшихся внизъ по логу. Спеціально-пріисковыя постройки тоже были давно снесены, а частью передѣланы подъ новыя помѣщенія — амбары, рыбныя сушильни, кладовыя и мастерскія. Паровая машина дымила попрежнему, но теперь она вертѣла не бутару и не откачивала воду, а заставляла работать разные станки, валы и молота. Новенькій кирпичный корпусъ былъ занятъ громадной мастерской, гдѣ ковали, плющили, тянули и рѣзали горячее желѣзо, дѣлали гвозди, подковы и все необходимое для хозяйства. Особое отдѣленіе было отведено подъ постройку усовершенствованныхъ сельскохозяйственныхъ машинъ. Рабочихъ въ одной механической было до ста человѣкъ. Дѣло было вѣрное и давало хорошій дивидендъ. Рабочіе, кромѣ своей заработной платы, получали извѣстный процентъ съ чистаго дохода. Эти мастерскія представляли собой самый живой и бойкій пунктъ, работавшій почти круглый годъ, за исключеніемъ полуторыхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, когда больше половины рабочихъ расходилось по домамъ на страду. Работы было много, она разрасталась, и не хватало рабочихъ рукъ. Раньше каждый гвоздь приходилось везти изъ Нижняго, а теперь все готовилось у себя дома. Особенно хорошо пошли сельскохозяйственныя машины. Сначала, конечно, онѣ, какъ всякое новое дѣло, были встрѣчены глухимъ недовѣріемъ, какъ дурашливая барская затѣя, но сибирскій народъ смѣтливый, особенно, когда всѣ эти усовершенствованные плуги и плужки, сѣялки, вѣялки и молотилки стали оправдывать себя на дѣлѣ. Въ Красномъ-Кусту было отведено особое опытное поле, гдѣ, на глазахъ у покупателей, производились пробы всѣхъ машинъ. Покупателями явились: сельское духовенство, писаря, народные учителя, богатые мужики и цѣлыя артели. Возникъ даже цѣлый промыселъ: двое-трое устраивали складчину, покупали машины и ѣздили съ ними съ одного мѣста на другое, работая гдѣ исполу, гдѣ изъ трети. Не шли только сложныя жатвенныя машины, недоступныя по цѣнѣ и быстро портившіяся въ неумѣлыхъ рукахъ. Однимъ словомъ, работа въ мастерскихъ кипѣла, и чугунныя отливки приходилось заказывать на ближайшихъ заводахъ. Окоемовъ задумывалъ поставить собственную печь-вагранку, но не было топлива, а каменный уголь добывался еще только въ видѣ опыта и стоилъ дорого. Впрочемъ, это было дѣломъ недалекаго будущаго, въ чемъ никто не сомнѣвался, начиная съ Сережи и кончая послѣднимъ рабочимъ.

Впрочемъ, былъ и недовольный, именно самъ управляющій мастерскими, онъ же изобрѣтатель, Потемкинъ. Онъ относился съ презрѣніемъ къ этому маленькому дѣлу, когда одни его насосы могли безъ малаго перевернуть весь міръ. Окоемовъ взялъ съ него слово, что пока онъ забудетъ о своихъ насосахъ — великое это слово пока, родной братъ авосю.

— У васъ есть свободные мѣсяцы лѣтомъ, тогда и занимайтесь своими изобрѣтеніями, — совѣтовалъ Окоемовъ.

Потемкину ничего не оставалось, какъ только соглашаться. Онъ оставилъ за собой право ходить по мастерскимъ съ обиженнымъ видомъ непризнаннаго генія и смотрѣть на происходившую работу свысока, какъ большіе люди смотрятъ на игры дѣтей. Зато онъ отводилъ душу дѣтомъ, когда всѣ деньги, сколоченныя зимой, затрачивалъ на реализацію своихъ идей. Такъ, онъ два лѣта подъ-рядъ устраивалъ подводную лодку и даже производилъ съ ней опыты на пруду. Лодка, конечно, не пошла — недоставало какихъ-то пустяковъ, и Потемкинъ перешелъ къ самодвижущемуся экипажу, чѣмъ навсегда упразднялась живая движущая сила въ лицѣ лошадей, воловъ и ословъ. Въ концѣ концовъ послѣднее выходило даже гуманно. Когда на Потемкина находили минуты раздумья, онъ приходилъ къ печальному заключенію, что вся предшествующая работа была одной сплошной ошибкой, но что это-то именно и гарантировало его на будущее время отъ возможности новыхъ ошибокъ въ этомъ родѣ. Бѣдняга забывалъ, что новыхъ ошибокъ нѣтъ, а только повторяются старыя, уже кѣмъ-то продѣланныя раньше и хорошо позабытыя.

— Нѣтъ, теперь, братъ, меня не надуешь, — по секрету сообщалъ Потемкинъ о. Аркадію, съ которымъ сошелся очень близко. — Шалишь, братъ... Я началъ прямо съ большого, тогда какъ слѣдовало начинать какъ разъ наоборотъ, именно съ маленькаго.

— Конечно, съ маленькаго лучше, — соглашался о. Аркадій. — Только я одного не понимаю... Машина, конечно, дѣло хорошее и полезное, т.-е. выгодное. Только вѣдь каждое новое изобрѣтеніе пускаетъ по міру тысячи людей. Взять хоть эти сельскохозяйственныя машины — хорошо, нѣтъ слова. И рабочихъ при нихъ нужно втрое меньше. А куда пойдутъ вотъ эти двѣ трети? Возьмемъ хоть ту же жатвенную машину — если ее пустить, что же бабы будутъ дѣлать? Выйди и смотри, какъ она тебя упраздняетъ.

— Бабамъ другую работу можно найти...

— А для другой бабьей работы опять новая машина, и опять сиди да поглядывай. Я часто объ этомъ думаю и никакъ не могу въ толкъ взять... Очень ужъ много машинъ развелось, а простому рабочему человѣку все труднѣе да труднѣе жить. А ты тутъ еще лошадей хочешь устранить совсѣмъ... Ну, лошади-то куда дѣнутся? Онѣ чѣмъ провинились?

— Это называется борьбой за существованіе, — объяснялъ авторитетно Потемкинъ. — Ужъ тутъ, братъ, кто кого слопаетъ...

— Слыхалъ, слыхалъ... А тоже и другое сказано: блаженъ, иже и скоты милуетъ. Это какъ, по-твоему?

Потемкинъ только разводилъ руками. Куда, въ самомъ дѣлѣ, дѣнутся бѣдные скоты, когда онъ изобрѣтетъ свой самокатъ? Сдѣлаются лошадки и ослики достояніемъ музеевъ да зоологическихъ садовъ — вотъ и все. О. Аркадій про себя надѣялся только на одно: авось Потемкинъ не изобрѣтетъ своего проклятаго самоката и все останется попрежнему.

Маленькая Таня за эти пять лѣтъ выросла почти большая. Ее учила сама Настасья Яковлевна. Дѣвочка была способная и оказывала быстрые успѣхи. Потемкинъ смотрѣлъ на ея занятія равнодушно и серьезно предлагалъ Настасьѣ Яковлевнѣ бросить эти пустяки.

— Что же она будетъ дѣлать у васъ?

— Какъ что? А я ее слесарному дѣлу обучу... Отличный слесарь будетъ. Сами же вы толкуете про равноправность и прочее, ну, я и хочу ее слесаремъ сдѣлать. Привыкнетъ и будетъ работать въ механической вмѣстѣ съ другими...

Это было бы смѣшно, если бы Потемкинъ не дѣлалъ опытовъ надъ дочерью въ этомъ именно направленіи. Разъ, когда Настасья Яковлевна уѣхала по дѣламъ въ Екатеринбургъ на двѣ недѣли, онъ серьезно началъ учить Таню слесарному дѣлу и заставлялъ точить какіе-то болты для своего самоката. Только энергичное вмѣшательство хохлушки и Калеріи Михайловны, насильно утащившихъ Таню изъ мастерской, прекратило этотъ интересный опытъ. Дѣло ограничилось пока исцарапанными о желѣзо до крови руками и замазанной сажей физіономіей. Калерія Михайловна сама вымыла Таню, переодѣла въ новое платье и сказала:

— Твой отецъ сумасшедшій... Развѣ это женское дѣло, глупенькая?

По этому экстренному случаю даже былъ собранъ военный совѣтъ изъ княжны, Сережи и фельдшера Потапова. Совѣтъ обсудилъ вопросъ со всѣхъ сторонъ и пришелъ къ неожиданному для всѣхъ заключенію, что Потемкинъ тронувшійся человѣкъ, который не сегодня — завтра окончательно свихнется. За нимъ устроили негласный надзоръ и убѣдились, что въ этомъ заключеніи было много правды. У Потемкина въ послѣднее время, дѣйствительно, частенько проявлялись ненормальные поступки. Вернувшійся изъ Екатеринбурга Окоемовъ едва разубѣдилъ членовъ совѣта.

— Тронутый-то онъ тронутый, какъ и мы всѣ, — объяснялъ онъ, — только не настолько, чтобы нуждался въ опекѣ. Есть такъ называемые маніаки — вотъ и онъ изъ такихъ... Кромѣ своего пунктика, во всемъ остальномъ нормальные люди. Все дѣло въ томъ, до какой степени разовьется эта манія...

Съ этими доводами не согласился одинъ фельдшеръ Потаповъ и остался при особомъ мнѣніи. Какъ оказалось впослѣдствіи, онъ былъ правъ — у Потемкина начали быстро развиваться другіе "пунктики", такъ что на время его пришлось отставить отъ мастерскихъ.

— Что же, пусть его отдохнетъ... — рѣшилъ Окоемовъ. — Лучше всего, если мы его отправимъ въ Салгу къ Крестникову. Онъ тамъ придетъ въ себя...

Такъ и сдѣлали, отправивъ Потемкина въ Салгу съ какимъ-то чрезвычайнымъ порученіемъ. Бѣдняга ничего не подозрѣвалъ и отправился на новое мѣсто съ большой охотой. Онъ даже забылъ, что оставляетъ свою любимицу Таню въ Красномъ-Кусту.

Больше всѣхъ этимъ событіемъ былъ огорченъ фельдшеръ Потаповъ, жившій съ Потемкинымъ душа въ душу. Они почти всѣ вечера проводили вмѣстѣ въ оригинальныхъ разговорахъ: каждый говорилъ про свое и не слушалъ другого.

— Только бы мнѣ уловить разницу въ треніи заднихъ и переднихъ колесъ, — говорилъ Потемкинъ. — Вся сила именно въ переднихъ...

— А у меня появились воры-пчелы... Только бы мнѣ отучить ихъ, проклятыхъ, — отвѣчалъ фельдшеръ. — И ульи переставлялъ и подкуривалъ воровокъ...

— Къ прошлый разъ у меня совсѣмъ-было пошла самокатка, а тутъ какъ лопнетъ кривошипъ...

— У попа Аркадія хорошо перезимовали пчелы и роятся хорошо. А все отчего: рука у него на пчелу легкая... Потомъ, у него на пчельникъ бабы ни ногой. А у насъ развѣ убережешься...

— Видишь ли, если сдѣлать заднее колесо вдвое выше передняго и переднюю ось короче задней, по крайней мѣрѣ, на одну тридцать вторую, тогда...

— У меня, братъ, въ двухъ ульяхъ матки пропали... И съ чего бы, подумаешь?..

И т. д., и т. д., и т. д.

Пчельникъ фельдшера работалъ хорошо, и черезъ пять лѣтъ у него было уже больше трехсотъ ульевъ. Это было яркое опроверженіе установившагося мнѣнія, будто бы пчелы на западномъ склонѣ Урала не могутъ вестись. Фельдшеръ торжествовалъ, хотя дѣло и не обходилось безъ неудачъ. Зиму переносили пчелы прекрасно, но ихъ губила обманчивая зауральская весна, холода въ концѣ мая и въ началѣ іюня. Въ одинъ изъ такихъ холодовъ замерзло до ста ульевъ. Впрочемъ, эти неудачи не доказывали невозможности дѣла, — оно развивалось и приносило возраставшій доходъ. Пчелиный промыселъ былъ не просто промыселъ, какъ всякій другой, а дѣло Божье, къ которому нельзя было подходить съ нечистой совѣстью. Божья тварь пчелка не терпѣла нечистыхъ рукъ, какъ былъ увѣренъ фельдшеръ Потаповъ, и, ухаживая за своими пчелками, онъ принималъ торжественный видъ, точно служилъ обѣдню.

— Вѣдь это не рѣпа: посадилъ на гряду и выросла, — объяснялъ онъ съ гордостью. — Совсѣмъ особенная статья... Ну-ка, не вымой рукъ да подойди къ пчелѣ — она такъ и загудитъ. Только вотъ не скажетъ, что ты-де сбѣсился, милъ человѣкъ. Не знаешь порядку... Вотъ это какое дѣло.

Когда осенью "ломали медъ" — это было цѣлое торжество. Добыча теперь достигла уже почтенной цифры въ десять пудовъ. Для перваго опыта этого было достаточно.

II

Когда лѣтнимъ утремъ Окоемовъ выходилъ на террасу (позднѣйшая придѣлка къ главному дому) и осматривалъ съ этой высоты владѣнія сторублевой компаніи, онъ испытывалъ особенное чувство, которое можно было назвать счастьемъ. Онъ любовался мастерскими, огородами, громаднымъ скотнымъ дворомъ, сыроварней, цѣлымъ рядомъ хозяйственныхъ пристроекъ — все это было живой иллюстраціей затраченнаго интеллигентнаго труда и тѣхъ знаній, которыхъ недоставало простому мужику, жившему съ запасомъ тѣхъ же хозяйственныхъ знаній, съ какими онъ жилъ, вѣроятно, еще въ XVII столѣтіи. Съ какимъ трудомъ въ этой области прививалась каждая новая мысль — Окоемовъ видѣлъ на собственномъ опытѣ. Сколько глухого недовѣрія и затаеннаго недоброжелательства пришлось вынести прежде, чѣмъ цѣль была достигнута. Именно это послѣднее давало сейчасъ тонъ всей жизни новой колоніи, увѣренность въ себѣ и ту полноту, которая не оставляла мѣста страху за завтрашній день.

Первый годъ былъ сравнительно легкимъ, потому что цѣликомъ ушелъ на первые шаги по постановкѣ разныхъ дѣлъ. А затѣмъ наступило точно раздумье. Хозяйственныя операціи требовали большихъ затратъ, а результаты получались черезъ годъ и больше. Приходилось ждать, и каждая малѣйшая неудача здѣсь отзывалась на общемъ настроеніи. Окоемовъ хорошо запомнилъ это время и теперь думалъ о немъ даже съ удовольствіемъ, какъ мы иногда думаемъ объ опасностяхъ, которыхъ избавились болѣе или менѣе счастливо. Такая неудача была, напримѣръ, съ постановкой сыроварни. Дѣло было новое и какъ-то сразу не ношло. Затраченныя на него деньги являлись въ общей смѣтѣ большимъ дефицитомъ. Цѣлыхъ два года тянулась эта исторія съ сыроварней, пока все наладилось. До сихъ поръ сыръ везли на Уралъ и въ Сибирь изъ Москвы, а теперь онъ былъ свои и составлялъ важную статью дохода. Между прочимъ, практика показала, что самый выгодный молочный скотъ — не дорогія заграничныя коровы, а свои тощія "крестьянки" — коровенки, обладавшія замѣчательной скромностью потребностей и еще болѣе замѣчательной выносливостью, дешевизной, въ общемъ давали на тридцать процентовъ барыша больше, чѣмъ какой-нибудь дорогой альгаускій скотъ. То же самое повторилось съ курицей: самая выгодная оказалась опять-таки курица-крестьянка, она же русская. Замѣчательно, что все самое скверное по наружному виду носило названіе: русскій. Но наружность обманчива, и Окоемовъ убѣдился на опытѣ, что и эта русская коровенка, и русская курчонка, и русская лошаденка — все это разрѣшало самую большую сельскохозяйственную задачу, именно при минимумѣ затраченныхъ средствъ давало максимумъ результатовъ, что и требовалось доказать. Окоемовъ даже полюбилъ это слово: русскій, которое служило гарантіей успѣха. Ошибки здѣсь могли происходить въ очень небольшихъ размѣрахъ. По вечерамъ, когда съ поля возвращалось стадо мелкихъ русскихъ коровъ, Окоемовъ невольно ими любовался, какъ любовался каждой хохлаткой-курчонкой, представлявшей собой вполнѣ опредѣленную экономическую величину.

У Окоемова часто происходили серьезныя препирательства и недоразумѣнія по этому поводу съ компанейскими хозяйками, непремѣнно желавшими развести дорогой племенной скотъ и выставочную дорогую птицу.

— Вѣдь это невыгодно, — доказывалъ Окоемовъ. — И вы сами отлично это понимаете. Дорогая корова требуетъ дорогого ухода, потомъ она будетъ хворать, потому что подвержена больше заболѣваніямъ, наконецъ, въ случаѣ эпидеміи, мы теряемъ въ ней цѣлый капиталъ.

Хозяйки не могли съ этимъ не согласиться и все-таки оставались при своемъ. Это было какое-то непобѣдимое упрямство, которое злило и раздражало Окоемова.

— Какъ же можно сравнить, Василій Тимоѳеичъ, — говорила Калерія Михайловна: — конечно, русская корова выгоднѣе... А все-таки, когда идетъ стадо, такъ любо посмотрѣть на настоящую-то большую корову. Она и идетъ иначе.

Это уже была область сельскохозяйственной эстетики, и Окоемозъ только разводилъ руками.

— Послушайте, Калерія Михайловна, вѣдь у насъ простой скотный дворъ, а не картинная галлерея...

Своихъ хозяекъ Окоемовъ очень любилъ, потому что онѣ прекрасно поставили свое дѣло. Всѣ компанейскіе питались сейчасъ своими овощами, своимъ молокомъ, масломъ, яйцами, цыплятами, бараниной, телятиной и т. д. Это было громаднымъ подспорьемъ. Кромѣ того, заготовлялась масса консервовъ въ формѣ всевозможныхъ соленій, маринадовъ, сушеній и заготовокъ "въ прокъ". Варенье приготовлялось десятками пудовъ и уже шло на продажу. Громадный успѣхъ имѣла "уральская ягодная пастила". Дальше слѣдовали домашнія наливки, настойки и ликеры, — по этой части великимъ спеціалистомъ оказался Сережа, изобрѣвшій новый уральскій ликеръ изъ зеленыхъ ягодъ черной смородины. Каждый новый человѣкъ, пріѣзжавшій въ Красный-Кустъ, подвергался настоящей инквизиторской пыткѣ. Сережа терпѣливо выжидалъ конца обѣда, а потомъ принималъ торжественный видъ великаго инквизитора, добывалъ изъ завѣтнаго шкапика бутылку своего ликера и, повертывая ее подъ носомъ гостя, торжественно говорилъ:

— Вы, можетъ-быть, думаете, батенька, что это бенедиктинъ или желтый шартрезъ? Хе-хе... Да вы посмотрите хорошенько къ свѣту, какъ онъ переливаетъ золотомъ.

Гость таращилъ глаза и изъ вѣжливости что-нибудь мычалъ. Дальше Сережа наливалъ драгоцѣнную жидкость въ рюмку и еще разъ заставлялъ просматривать ее къ свѣту, потомъ нюхать, еще разъ смотрѣть къ свѣту и потомъ уже пить. Угнетенный этими церемоніями гость выпивалъ наконецъ знаменитый ликеръ и въ благодарность долженъ былъ льстить самымъ безсовѣстнымъ образомъ, — Сережа смотрѣлъ на него такими глазами, что не льстить было невозможно.

— Мнѣ секретъ этого ликера сообщилъ попъ Аркадій, — сообщалъ Сережа въ заключеніе пытки, точно благодѣтельствовалъ гостя на всю остальную жизнь. — Стоитъ онъ буквально грошъ, т.-е. сколько стоитъ спиртъ и сахаръ. И никакой фальсификаціи, батенька...

— Да... дѣйствительно... — изумлялся гость. — Оно, вообще, конечно... да.

Благодаря этому ликеру Сережа окончательно примирился съ "господиномъ попомъ" и даже скучалъ, когда долго его не видѣлъ. За эти пять лѣтъ Сережа сильно пополнѣлъ и замѣтно началъ лысѣть. Онъ, вообще, остепенился окончательно и искренно удивлялся тому Сережѣ, который остался тамъ, въ Москвѣ. Въ теченіе шести лѣтъ онъ только одинъ разъ съѣздилъ въ Москву, выбравъ самое вредное время, именно зимой, когда былъ разгаръ столичнаго зимняго сезона. По пути ему приходилось получать какое-то наслѣдство — это было главнымъ предлогомъ для поѣздки. Окоемовъ сильно опасался за своего друга, но, противъ ожиданія, все сошло болѣе чѣмъ благополучно, и Сережа вернулся на Уралъ раньше назначеннаго срока. Онъ ѣздилъ вмѣстѣ съ княжной, и Окоемовъ приписалъ благочестіе Сережи ея вліянію.

— Нѣтъ, братъ Вася, время ушло... — объяснилъ Сережа съ грустью. — Вездѣ побывалъ, всѣ кабаки объѣздилъ. Пробовалъ даже напиваться со старыми благопріятелями — нѣтъ, ничего не выходитъ. Однимъ словомъ, скучно... Кончено!.. И сюда тянетъ. Дѣла по конторѣ запусти только разъ...

На память о Москвѣ Сережа вывезъ обезьяну "уистити", но она не перенесла зимней поѣздки и околѣла дорогой. И тутъ не повезло...

Княжна попрежнему считала себя лишней и работала за десятерыхъ. Она главнымъ образомъ занималась медициной и ѣздила по деревнямъ съ разными домашними средствами. Деревенскія бабы молились на "княжиху", которая пользовала ихъ безконечныя бабьи и дѣтскія болѣсти. А сколько было этой крестьянской бѣдности, сиротъ, престарѣлыхъ, просто несчастныхъ — о всѣхъ нужно было позаботиться, пригрѣть, иногда просто утѣшить. Кромѣ того, княжна помогала Настасьѣ Яковлевнѣ заниматься въ школѣ, а въ послѣдній годъ совершенно была поглощена маленькимъ Васей Окоемовымъ — это былъ второй ребенокъ у Окоемовыхъ, родившійся уже въ Красномъ-Кусту и принадлежавшій, такъ сказать, компаніи. Къ старшей дѣвочкѣ княжна относилась съ какой-то странной ревностью, точно этотъ первый ребенокъ что-то отнялъ у нея. Зато ко второму она привязалась съ перваго дня его появленія на свѣтъ всей душой и, въ качествѣ крестной матери, заявила на него свои права.

— У васъ уже есть дѣвочка, — объясняла она довольно строго Настасьѣ Яковлевнѣ. —Я уже ничего не говорю... Любуйтесь ею. А этотъ мой... да.

Она дошла до того, что даже не пустила разъ Настасью Яковлевну въ дѣтскую. Окоемову пришлось мирить родную мать и мать крестную.

— Она, кажется, съ ума сошла... — обижалась Настасья Яковлевна. — Вѣдь ребенокъ мой... Конечно, княжна безумно его любитъ, но все-таки...

— Выходъ одинъ: выдать княжну замужъ, — пошутилъ Окоемовъ. — Она родилась быть матерью... У нихъ, кажется, что-то такое есть съ Сережей. Впрочемъ, я это такъ...

— Вы говорите глупости, Василій Тимоѳеичъ... Ничего нѣтъ и ничего не можетъ быть. Княжна — дѣвушка серьезная...

— Да, по почему же серьезнымъ дѣвушкамъ не выходить замужъ? Ей сейчасъ за тридцать, Сережѣ за сорокъ — комбинація самая подходящая. Впрочемъ, я это такъ, къ слову.

Матримоніальный вопросъ, такъ сказать, висѣлъ въ воздухѣ. Поднимала его чаще другихъ сама княжна, конечно, не о себѣ, а относительно другихъ. Для нея было высшимъ наслажденіемъ устраивать крестьянскія свадьбы, и княжна радовалась, какъ ребенокъ, когда ее приглашали въ посажёныя матери. Эти свадьбы обходились ей дорого, но приходилось мириться съ этими расходами.

— Уже только у насъ никто не женится, — роптала иногда княжна.

— Какъ никто: Крестниковъ женился, Окоемовъ женился, — спорилъ Сережа. — Какихъ еще вамъ свадебъ нужно?

— Ничего вы не понимаете, Сергѣй Ипполитычъ...

— Ну, ужъ я-то не понимаю, Варвара Петровна? Въ чемъ другомъ, а въ этомъ — извините...

— А какъ по-вашему, если вы понимаете все, наши хозяйки совсѣмъ не у дѣла?

— Хохлушка и Калерія Михайловна?

Сережѣ какъ-то совсѣмъ не приходило даже въ голову, что онѣ тоже женщины — просто хохлушка и просто Калерія Михайловна. Очень хорошія женщины, и только.

— Чего онѣ горюшами живутъ... Женщины еще не старыя и могли бы имѣть семьи. Я часто о нихъ думаю. Вотъ, напримѣръ, нашъ фельдшеръ... Человѣкъ онъ совсѣмъ одинокій, степенный — какого же еще жениха нужно?

— Въ самомъ дѣлѣ, Варвара Петровна, это идея... Какую бы мы свадьбу справили!.. Конечно, женить фельдшера на хохлушкѣ...

— Ну, ужъ извините... Никогда! Ему самая подходящая пара — Калерія Михайловна.

Этотъ вопросъ вызвалъ даже ссору, пока княжна не объяснила, въ немъ дѣло.

— Фельдшеръ человѣкъ тихій, спокойный, и Калерія Михайловна тоже, ну, имъ и вѣкъ вѣковать. Какъ на заказъ выйдетъ парочка...

— Да, пожалуй... А какъ же тогда съ хохлушкой быть?

— А уже Потемкинъ есть... Ему такую и нужно жену, чтобы была строгая и держала его въ рукахъ. Хохлушки умѣютъ это дѣлать...

— Позвольте, да вѣдь Потемкинъ того... У него въ башкѣ заяцъ.

— Пустяки!.. Женится, вотъ вамъ и зайца никакого не будетъ. Оттого и заяцъ, что уже одинъ...

Сережа то соглашался на эту комбинацію, то начиналъ спорить, что нужно сдѣлать "совершенно наоборотъ". Княжна горячилась, спорила и сердилась въ свою очередь.

III

Дѣятельность сторублевой компаніи шла бы тихо и мирно, развиваясь естественнымъ путемъ, и скоро достигла бы своей цѣли, если бы въ жизни приходилось имѣть дѣло только съ теоріями и цифрами, а не съ живыми людьми. Сравнительно первый "наборъ" компаньоновъ былъ произведенъ удачно и сохранялся въ своемъ первоначальномъ составѣ. Къ сожалѣнію, нельзя было сказать того же о членахъ, вступившихъ позже. Большею частью они явились изъ "мѣстныхъ элементовъ", какъ говорилъ о. Аркадій. Некончившіе гимназисты и реалисты, бывшіе студенты, учителя народныхъ училищъ и просто интеллигенты шли въ колонію со всѣхъ сторонъ. Они занимали извѣстныя мѣста, предварительно согласившись на всѣ условія, а потомъ уходили. Цѣлый рядъ такихъ фактовъ заставилъ Окоемова задуматься серьезно. Въ самомъ дѣлѣ, что ихъ заставляло бросать работу въ компаніи? Окоемовъ провѣрялъ себя и всю свою дѣятельность и рѣшительно не могъ найти никакого подходящаго объясненія, кромѣ того, что компанія, какъ всякое новое дѣло, еще не заручилась достаточнымъ довѣріемъ.

— Это бываетъ, Василій Тимоѳеичъ, — старался успокоить о. Аркадій. — Много званыхъ да мало избранныхъ:.. Тоже вотъ на рынкѣ случается: какую первую цѣну дали, по той и отдавай. Больше не дадутъ. Всѣ торговцы это знаютъ... Такъ и тутъ: первый наборъ удался, а другихъ надо подождать.

— Обидно то, отецъ Аркадій, что вѣдь я не о себѣ хлопочу. Мнѣ дорого самое дѣло, принципъ... Какъ этого не понять? Будутъ работать на кулака, а живому дѣлу не хотятъ служить.

— Ничего, перемелется — мука будетъ.

Всѣ эти утѣшенія ни на волосъ не объясняли дѣла. Оно такъ и оставалось загадочнымъ. Приходилось прибѣгать къ наемнымъ людямъ, что, въ сущности, было гораздо легче.

Только впослѣдствіи Окоемовъ узналъ, что лично противъ него существуетъ цѣлая партія. Чѣмъ были недовольны эти недовольные, онъ не зналъ, а только могъ смутно догадываться. Очевидно, дѣло сводилось на личности, что было менѣе всего желательно.

Потомъ выяснилось, что во главѣ недовольныхъ стоитъ студентъ Крестниковъ, а около него уже группируются остальные. Это открытіе еще сильнѣе озадачило Окоемова. Перебирая свои отношенія къ Крестникову, онъ не могъ найти рѣшительно ничего такого, что могло бы служить поводомъ къ недоразумѣнію. Напротивъ, онъ такъ цѣнилъ и уважалъ его, какъ полезнаго члена компаніи и серьезнаго труженика. Просто было обидно, что именно такой человѣкъ производитъ смуту и расколъ. Дальше сдѣлалось извѣстнымъ, что въ Салгѣ часто бываетъ Утлыхъ — это опять усложняло дѣло. Самъ Крестниковъ никому и ничего не говорилъ, бывая въ Краеномъ-Кусту. Правда, онъ каждый разъ пріѣзжалъ съ какими-нибудь отчетами и почти все время проводилъ въ конторѣ и, кончивъ работу, сейчасъ же уѣзжалъ домой. Нужно сказать, что Салга составляла больное мѣсто въ жизни компаніи. Хозяйство расширялось и крѣпло, но смыслъ его оставался до сихъ поръ неяснымъ, какъ экономической статьи. Два первыхъ года дали крупный убытокъ, потомъ былъ урожайный годъ, потомъ вышло ни то ни се. Въ урожай хлѣбъ былъ дешевъ и работа не окупалась, а въ недороды хлѣба было мало. Въ общемъ, всѣ начинали приходить къ тому заключенію, что это хозяйство лучше всего бросить, несмотря на сдѣланныя крупныя затраты. Для Крестникова послѣднее было всего обиднѣе.

Во всякомъ случаѣ, это дѣло нужно было разрѣшить такъ или иначе. Окоемовъ отправился въ Салгу самъ. Онъ раньше по какому-то инстинкту не ѣздилъ туда и сейчасъ былъ этимъ доволенъ. Могли подумать, что онъ не довѣряетъ Крестпикову и ревизуетъ его, а молодые люди въ такихъ случаяхъ почему-то обижаются. Вообще, Окоемовъ всѣми силами старался устранить самого себя, свое личное вліяніе, и старался выдвинуть на первый планъ дѣятельность совѣта компаніи. Онъ являлся только пайщикомъ, не больше, и, когда компанія покроетъ произведенныя затраты, онъ рѣшилъ про себя выйти изъ нея, т.-е. на годъ или на два уѣхать опять въ Москву. Его роль кончалась, и для себя лично онъ оставлялъ только излюбленное имъ рыбное дѣло.

Подъѣзжая къ Салгѣ, Окоемовъ узналъ на станціи, что Утлыхъ проѣхалъ туда же. Что же, тѣмъ лучше.

За пять лѣтъ хуторъ на Салгѣ мало измѣнилъ свою наружность, кромѣ прибавленныхъ двухъ-трехъ хозяйственныхъ пристроекъ да большой дачи. Чѣмъ-то недосказаннымъ вѣяло отъ всего, особенно по сравненію съ процвѣтавшимъ Краснымъ-Кустомъ. Отсюда, можетъ-быть, происходила затаенная ревность и глухое недовольство. Мало ли чего ни бываетъ на свѣтѣ...

Крестниковъ былъ дома. За пять лѣтъ онъ сдѣлался неузнаваемъ даже по наружности. Изъ зеленаго, жиденькаго молодого человѣка сформировался плотный и коренастый мужчина съ окладистой русой бородкой. Вообще, онъ выглядѣлъ настоящимъ русскимъ молодцомъ.

Онъ встрѣтилъ Окоемова довольно сдержанно и прибавилъ:

— Вамъ, можетъ-быть, непріятно будетъ встрѣтиться съ Утлыхъ? Онъ здѣсь...

— Отчего же... Даже наоборотъ, я радъ его видѣть. Вѣдь у насъ съ нимъ всѣ счеты кончены давно...

Однако Окоемовъ чувствовалъ себя все-таки непріятно, здороваясь со старой сибирской лисой. Жена Крестникова отнеслась къ гостю тоже сдержанно, очевидно, подражая мужу. На хуторѣ было нѣсколько новыхъ людей, которыхъ Окоемовъ видѣлъ въ первый разъ: какихъ-то двое молодыхъ людей, высокая дѣвушка съ сердитымъ лицомъ, бритый сѣдой старикъ. Они переглянулись, услышавъ фамилію Окоемова. Очевидно, о немъ шли здѣсь свои разговоры, и онъ являлся извѣстной величиной. Можетъ-быть, его даже ненавидѣли, не видавъ ни разу въ глаза. Всѣ эти мысли промелькнули въ головѣ Окоемова, оставивъ непріятный осадокъ. Тяжело быть въ домѣ, гдѣ на васъ почему-нибудь косятся, особенно, если косятся совершенно несправедливо.

— Мы посмотримъ сначала поля... — предложилъ Крестниковъ.

— Съ удовольствіемъ, — согласился Окоемовъ. — Только я въ данномъ случаѣ буду простымъ любопытнымъ, и даже не членомъ нашей компаніи.

— Почему такъ?

— Потому что я не имѣю на это полномочій, разъ, а второе — я пріѣхалъ по личному дѣлу...

Утлыхъ тоже отправился въ поле и нѣсколько разъ замѣчалъ точно про себя:

— Ну, какая тутъ земля... Такъ, одна видимость. А вотъ въ Барабинской степи, тамъ такъ дѣйствительно... Тамъ черноземъ-то, что перина, а пшеница — во... Сравненія никакого нѣтъ.

Это маленькое замѣчаніе для Окоемова сдѣлало яснымъ все. Наступилъ критическій моментъ, когда компанія должна была раздѣлиться. Это неизбѣжный процессъ. То же самое, что происходитъ въ зельяхъ, когда вылетаетъ новый рой. Вся разница заключалась только въ томъ, что старая компанія еще не устоялась вполнѣ, и желаніе отдѣлиться выросло и сформировалось подъ вліяніемъ Утлыхъ, дѣйствовавшаго изъ своихъ личныхъ расчетовъ. Все это было очень печально, потому что сложное, дорогое и неопредѣлившееся дѣло въ Салгѣ хотѣли бросить на полдорогѣ.

Вернувшись на хуторъ, Окоемовъ безъ предисловій приступилъ къ дѣлу.

— Мнѣ хочется серьезно объясниться съ вами, Крестниковъ, — заговорилъ онъ, прислушиваясь къ собственному голосу. — Я очень радъ, что при нашемъ объясненіи будутъ присутствовать люди совершенно посторонніе... (Послѣднее слово Окоемовъ подчеркнулъ). Дѣло въ томъ, что до меня уже давно доходили слухи о какихъ-то недовольныхъ людяхъ, и я не могъ добиться, чѣмъ они недовольны. Я не обращалъ на эти слухи никакого вниманія, пока мнѣ прямо не указали на васъ. Я не люблю никакой игры и поэтому рѣшился объясниться съ вами начистоту. Между нами не должно быть недоразумѣній... Еще одно слово: имѣете ли вы что-нибудь лично противъ меня или противъ самого дѣла?

— И противъ васъ и противъ дѣла... — откровенно заявилъ Крестниковъ. — Вы являетесь во главѣ компаніи, отъ васъ все зависитъ, какая же это компанія?

— Вы забываете только одно, именно, что компанія основана по моей личной иниціативѣ, и что у компаньоновъ рѣшительно не было никакихъ средствъ, когда дѣло начиналось. Очень естественно, что мнѣ пришлось стать во главѣ дѣла.. Думаю, что это ни для кого не обидно, тѣмъ болѣе, что я имѣлъ въ виду, когда компанія устоится, сдѣлаться простымъ ея членомъ, какъ всѣ другіе. Однимъ словомъ, все это не страшно, и я понимаю васъ...

— Что касается компаніи, то вся ея дѣятельность сводится пока на одну наживу, Василій Тимоѳеичъ... Для этого, право, не стоило огородъ городить. Это самое простое купеческое дѣло, только подъ вашей фирмой...

— Объ этомъ я предупреждалъ васъ при самомъ началѣ. Да, я смотрю на дѣло, какъ купецъ, вѣрнѣе — какъ промышленникъ. Вѣдь нельзя же выходить съ пустыми руками. Хорошихъ мыслей и чувствъ у насъ, русскихъ, достаточно, а настоящія дѣла дѣлаютъ какіе-то неизвѣстные, безъ всякихъ мыслей и чувствъ. Моя цѣль была очень скромная: создать такое дѣло, которое дало бы работу, здоровую и хорошую, интеллигентнымъ людямъ.

— А потомъ?

— Потомъ, когда будетъ работа и хлѣбъ, дѣло уже ваше, какъ вы распорядитесь со своимъ временемъ и средствами. Я не хотѣлъ впередъ намѣчать слишкомъ широкую программу, — вѣдь это такъ легко сдѣлать! — чтобы не вышло неустойки, какъ говорятъ мужики. Вы сами видите, какъ трудно выполнять даже маленькую, сравнительно, задачу, несмотря даже на самыя лучшія намѣренія.

— И потомъ, самое главное и самое дорогое... — заговорилъ Окоемовъ, прерывая паузу. — Вѣдь наша сторублевая компанія не разрѣшеніе какого соціальнаго вопроса въ широкомъ смыслѣ этого слова, а только маленькій опытъ кучки людей, пожелавшихъ устроиться не по общему шаблону. Для меня лично самымъ дорогимъ было бы то, если бы наша компанія послужила примѣромъ для образованія другихъ. Программа можетъ быть иная, болѣе цѣлесообразная — все зависитъ отъ людей, изъ какихъ сложатся эти компаніи. Я вѣрю въ нихъ... да. И мнѣ тѣмъ печальнѣе, что въ нашей собственной компаніи начинается расколъ. Я не скрываю ничего... И скажу больше: главный виновникъ этого раскола Илья Ѳедотычъ. Онъ вамъ сулитъ золотыя горы гдѣ-то тамъ, въ Барабинской степи, а дѣло сводится въ сущности только на то, чтобы разстроить наше дѣло въ самый критическій моментъ.

— Что же я-то? Мое дѣло сторона... — возражалъ Утлыхъ, дѣлая равнодушное лицо. — А всегда скажу только, что изъ вашего дѣла ровно ничего не выйдетъ... да-съ. Кто въ лѣсъ, кто по дрова...

— А въ Барабинской степи всѣ въ лѣсъ пойдутъ?

— Тамъ другое, тамъ особь статья...

— А я вамъ скажу, что все это пустяки... т.-е. оно можетъ быть когда-нибудь впослѣдствіи, но не сейчасъ. Удивительная эта черта русскаго человѣка: все разрушать и вездѣ заводить самыя безсмысленныя недоразумѣнія. Напримѣръ, что вамъ нужно, Илья Ѳедотычъ? Въ васъ говоритъ только одно личное раздраженіе и желаніе устроить мнѣ какую-нибудь пакость. Я очень радъ, что могу высказать все это вамъ прямо въ глаза.

— Что же я-то? Мое дѣло сторона...

Это объясненіе стоило Окоемову жестокаго сердечнаго припадка. Въ такой формѣ у него уже давно ничего не было. Дѣло дошло до обморока. Когда Окоемовъ очнулся, онъ нѣсколько времени не могъ сообразить, что съ нимъ и гдѣ онъ.

— Гдѣ Настасья Яковлевна? — тихо спросилъ онъ.

— Она дома... Не волнуйтесь.

Надъ больнымъ сидѣлъ Крестниковъ и смотрѣлъ на него такими добрыми, хорошими глазами, въ которыхъ точно свѣтилась дѣтская фраза: "я, Василій Тимоѳеичъ, больше не буду"... Окоемовъ невольно улыбнулся и молча пожалъ ему руку.

IV

Изъ Салги Окоемовъ вернулся въ Красный-Кустъ совсѣмъ больной, такъ что Настасья Яковлевна сильно встревожилась. Съ нимъ давно уже по было ничего подобнаго. Обидно было то, что медицина не могла ничѣмъ помочь въ данномъ случаѣ. Нуженъ былъ покой, моціонъ и свѣжій воздухъ. Настасья Яковлевна, чтобы не тревожить напрасно мужа, даже не спросила его, что было въ Салгѣ. Это умѣнье понимать между строкъ Окоемовъ особенно цѣнилъ въ женѣ, — она никогда не была безтактна.

— Мы поѣдемъ на озеро, — рѣшила Настасья Яковлевна. — Вы тамъ отдохнете... Возьмемъ съ собой дѣвочку.

— Отлично... Я, кстати, тамъ давненько не бывалъ.

Мысль объ этой поѣздкѣ сразу оживила Окоемова. Онъ такъ любилъ ѣздить на лошадяхъ, а съ озеромъ были неразрывно связаны самыя интимныя воспоминанія. Эти поѣздки были послѣднимъ средствомъ, которое Настасья Яковлевна пускала въ ходъ, когда хотѣла развлечь мужа.

Дѣло со спорнымъ озеромъ тянулось года три, пока разрѣшилось въ пользу Окоемова. Эта исторія стоила большихъ расходовъ, а главное, отняла много времени. Писцикультура, такимъ образомъ, была отложена на неопредѣленное время, и Окоемовъ этимъ мучился. Зато сейчасъ онъ могъ отдаться любимому дѣлу вполнѣ, особенно выяснивъ свои отношенія къ Салгѣ..

Вотъ они опять на озерѣ. На берегу, гдѣ стояла заброшенная рыбачья избушка, теперь выросъ чистенькій бревенчатый домикъ въ двѣ комнаты; около него былъ дворикъ и разныя хозяйственныя пристройки. Пустынный берегъ сразу измѣнилъ свой характеръ, и Окоемовъ уже видѣлъ въ воображеніи, какъ онъ покроется цѣлымъ рядомъ такихъ домиковъ, съ рыбной фабрикой въ центрѣ. Сейчасъ шли только опыты по искусственному размноженію разныхъ породъ рыбъ.

На озерѣ сейчасъ всѣми дѣлами завѣдывалъ молодой человѣкъ, Иванъ Степановичъ. Онъ былъ изъ городскихъ мѣщанъ, образованіе получилъ въ уѣздномъ училищѣ, но поразилъ Окоемова сразу своей необыкновенной смѣтливостью и тѣмъ простымъ здравымъ смысломъ, какой не дается никакимъ образованіемъ. Иванѣ Степанычъ попалъ сначала въ Красный-Кустъ, на пріискъ, и Окоемовъ замѣтилъ его еще тамъ, а потомъ, когда спеціально-пріисковая работа кончилась, опредѣлилъ его къ рыбному дѣлу. Странно было только одно — Иванъ Степанычъ ни за что не хотѣлъ поступать въ члены компаніи. Онъ не вѣрилъ въ нее. Сказывался сибирскій индивидуалистъ, привыкшій всякое дѣло вести въ свою голову. Несмотря на это, Окоемовъ очень любилъ упрямаго мѣщанина и вполнѣ довѣрялъ ему.

— Ну, что новенькаго, Иванъ Степанычъ?

— А вотъ извольте взглянуть-съ, Василій Тимоѳеичъ... На аппаратѣ лососки начинаютъ выводиться.

— А форель?

— Форель тоже выходитъ — выйдетъ и подохнетъ-съ, у ней своя комплекція...

Иванъ Степанычъ, какъ всѣ самоучки, страдалъ маленькой слабостью къ мудренымъ заграничнымъ словамъ, которыя употреблялъ иногда не совсѣмъ къ мѣсту.

Настасья Яковлевна ничего не понимала во всѣхъ этихъ "аппаратахъ", занимавшихъ цѣлую комнату, и только изъ женской вѣжливости выслушивала подробныя объясненія мужа, какъ на деревянныхъ шлюзахъ, по которымъ сбѣгала постоянно вода, изъ икры выводились маленькія рыбки. Процессъ совершался на глазахъ, и можно было шагъ за шагомъ прослѣдить его послѣдовательныя стадіи — какъ чистыя и прозрачныя икринки мутнѣли, какъ въ нихъ появлялось зародышевое пятно, какъ оно превращалось въ крошечную рыбку, какъ эта рыбка наконецъ сбрасывала съ себя эту скорлупу.

Отдѣленіе консервовъ было немножко заброшено. Иванъ Степанычъ производилъ теперь опыты съ приготовленіемъ рыбной колбасы. Онъ даже ввелъ усовершенствованіе, именно, для оболочки такой колбасы взялъ такъ называемый рыбій пузырь, что выходило и прочнѣе и лучше бараньихъ кишекъ, употребляемыхъ на приготовленіе обыкновенной колбасы. Это нововведеніе очень интересовало Окоемова, и онъ былъ особенно радъ, что до него додумался именно Иванъ Степанычъ.

— Вотъ попробуйте прошлогоднюю выдержанную колбасу, — предлагалъ Иванъ Степанычъ. — Она немного подкопчена, и это даетъ ей привкусъ... Будемъ дѣлать на чистомъ рыбьемъ жирѣ — онъ консервируетъ лучше всякаго прованскаго масла. У меня есть рыбная колбаса и съ прованскимъ масломъ... Оно, конечно, хорошо, только дорого и невыгодно.

— Золото, а не человѣкъ, — хвалилъ женѣ Окоемовъ своего изобрѣтательнаго мѣщанина. — Только я какъ-то не вѣрю этимъ талантливымъ сибирякамъ: съ ними всегда нужно имѣть камень за пазухой.

Дѣвочка устала съ дороги и уснула на рукахъ у отца. Окоемовъ ужасно любилъ свою "первеницу" и такъ смѣшно-неумѣло, по-мужски, ухаживалъ за ней. Настасья Яковлевна никогда такъ не любила мужа, какъ именно въ эти моменты — онъ былъ и смѣшонъ, и неловокъ, и чудно-хорошъ. Сейчасъ дѣвочка спала въ лабораторіи, среди ретортъ и склянокъ, какъ маленькій препаратъ.

Иванъ Степанычъ велѣлъ сторожу разложить костеръ на берегу и приготовить тамъ уху. Онъ зналъ привычки Окоемова, хотя и не подлаживался къ нимъ. Спускался быстрый горный вечеръ, когда яркое пламя освѣтило берегъ. Иванъ Степанычъ понималъ, что онъ лишній въ данную минуту, и стушевался подъ какимъ-то благовиднымъ предлогомъ.

— Какой онъ умный... — еще разъ похвалилъ Окоемовъ, усаживаясь къ огоньку. — Знаете, Настасья Яковлевна, когда я вотъ такъ сижу на открытомъ воздухѣ у костра, мнѣ начинаетъ казаться, что я человѣкъ каменнаго вѣка, что я ничего не знаю, кромѣ рыбной ловли и охоты, что мои потребности ограничиваются ѣдой, грубой одеждой и какой-нибудь, пещерой. Я чувствую себя именно пещернымъ человѣкомъ...

— Я не согласна быть пещерной женщиной...

Окоемовъ тихо засмѣялся и любовно посмотрѣлъ на жену.

— А вѣдь та, пещерная женщина, такъ же ухаживала за больнымъ мужемъ, такъ же любила своихъ дѣтей, такъ же улыбалась, когда была счастлива, и такъ же плакала, когда ее обижали — вѣроятно, она чаще плакала, потому что мужчины отнимали ее другъ у друга, какъ вещь, заставляли насильно любить себя, заставляли черезъ силу работать, а потомъ, когда она старилась и не могла ни любить ни работать, выгоняли изъ пещеры, какъ негодную вещь, и она должна была опять плакать, умирая съ голоду. Какъ странно думать, что отъ этой работы, короткаго счастья и слишкомъ длиннаго горя осталось на память человѣчеству всего нѣсколько скребковъ, каменныхъ топоровъ и разной другой первобытной дряни. Еще страннѣе думать, что черезъ три-четыре тысячи лѣтъ мы сдѣлаемся тоже достояніемъ исторіи, и, можетъ-быть, насъ такъ же будутъ жалѣть, какъ мы сейчасъ жалѣемъ ветхаго пещернаго человѣка. Одни будутъ увѣрять, что мы жили въ золотомъ вѣкѣ, другіе — что мы были глубоко несчастны... Куда же дѣнутся и наша любовь, и нашъ трудъ, и работы, и горе? Отъ громадной литературы останутся жалкіе клочья, отъ нашихъ сооруженій, составляющихъ нашу гордость, нѣсколько тесаныхъ камней, многія изобрѣтенія и открытія будутъ позабыты, и человѣчество снова будетъ ихъ придумывать, и останется только человѣкъ, такой же человѣкъ, какъ мы съ тобой, какимъ былъ пещерный человѣкъ. Онъ будетъ такъ же работать, улыбаться, плакать, и смѣхъ и слезы хоронить въ пѣснѣ, и такъ же останется вѣчно неудовлетвореннымъ. Вѣдь счастье только процессъ достиженія какой-нибудь цѣли, а самаго счастья, какъ субстанціи, не существуетъ...

— Милый, у тебя сегодня разстроены нервы, и поэтому ты такъ мрачно настроенъ. Вѣдь въ этихъ будущихъ людяхъ мы же будемъ жить, какъ въ насъ живутъ наши пещерные предки... Жизнь неуничтожаема и уже поэтому хороша.

Она обняла его и тихо-тихо поцѣловала въ голову, которая такъ много и такъ хорошо думала. Въ послѣднее время на нее чаще и чаще нападали минуты какого-то тяжелаго раздумья и безотчетной тоски. Да, она была счастлива и боялась за свое счастье... Впрочемъ, она старалась не выдавать этого настроенія, чтобы не тревожить своего счастья. Окоемовъ, конечно, замѣчалъ эти темныя полосы и объяснялъ ихъ по-своему. Теперь, послѣ длинной паузы, онъ неожиданно проговорилъ:

— Милая, мнѣ кажется, что ты иногда скучаешь... да. Скучаешь о своихъ. У тебя родные въ Москвѣ, тебѣ хочется ихъ видѣть, поговорить, подѣлиться съ ними своимъ счастьемъ, показать дѣтей... Да?

— О, да... Очень хочется. Я на нихъ даже не могу сердиться за старыя непріятности, потому что все это дѣлалось такъ, по глупости, а не изъ желанія сдѣлать зло мнѣ.

— Потомъ тебѣ хочется видѣть мою мать и заставить ее полюбить тебя? Старушка будетъ такъ рада видѣть внучатъ и въ нихъ полюбитъ ихъ мать. Это вѣрно...

— Ахъ, какъ я желала бы, чтобы все вышло именно такъ... Именно этого недостаетъ намъ для полнаго счастья. Я часто объ этомъ думаю... Меня такъ и тянетъ туда, къ роднымъ.

— Я тоже думалъ объ этомъ, моя хорошая, но все какъ-то не было времени привести этотъ планъ въ исполненіе. Если ѣхать, такъ ѣхать на всю зиму, отъ одной навигаціи до другой. Дѣти не перенесутъ такого далекаго зимняго пути... Уѣхать на лѣто невозможно, потому что лѣтомъ здѣсь главная работа. Впрочемъ, мы еще поговоримъ объ этомъ.

— Да, милый... Вѣдь я не настаиваю особенно.

Уха была съѣдена, Иванъ Степанычъ ушелъ спать, костеръ на берегу догоралъ. Лѣтняя свѣтлая ночь обняла все — и горы, и лѣсъ, и озеро. Какъ хорошо было кругомъ... Тихо-тихо. Вода въ озерѣ блестѣла, какъ отполированный камень. Въ лѣсу безъ шума бродили тѣни. Мертвая тишина нанушалась только какимъ-то шорохомъ, точно кто-то шептался. Хорошо!.. Огоемову не хотѣлось уходить въ комнату, а такъ бы лежать у огонька на травѣ безъ конца, прислушиваясь къ тѣмъ неяснымъ мыслямъ, которыя проносятся въ головѣ, какъ туманныя облака.

— Пора спать... — нерѣшительно проговорила Настасья Яковлевна. — Становится сыро. Тебѣ вредно...

— Нѣтъ, подожди.

У Окоемова явилась страстная потребность разсказать женѣ все, что онъ пережилъ въ Салгѣ. Онъ такъ и сдѣлалъ. Настасья Яковлевна понимала только одно, что онъ опять волнуется, и что это ему вредно.

— Вѣдь теперь все устроилось, такъ зачѣмъ же волноваться? — уговаривала она, разглаживая волосы на его головѣ. — Нужно спокойно смотрѣть на вещи, милый...

— Какъ же не волноваться? Почему непремѣнно люди хотятъ видѣть что-то дурное, а хорошаго упорно не хотятъ замѣчать? Вѣдь есть такія мелочныя недоразумѣнія, черезъ которыя не перелѣзешь... Ты думаешь, мнѣ было легко оправдываться — именно оправдываться передъ Крестниковымъ, что я ничего дурного не сдѣлалъ? Я же для нихъ хлопочу, работаю, вылѣзаю изъ собственной кожи — и я же долженъ просить извиненія, что не эксплоатирую никого и всѣмъ желаю добра. Вѣдь до нелѣпости глупое положеніе, глупое и обидное... Самая проклятая черта русскаго характера заводить такія дрязги. Я понимаю имѣть дѣло съ чѣмъ-нибудь серьезнымъ, а тутъ буквально въ руки взять нечего. Скверно то, что рѣшительно ничѣмъ нельзя предотвратить въ будущемъ возможность подобныхъ глупостей и нужно всегда ихъ ждать. Меня это бѣситъ...

— Если ты знаешь, что это будетъ повторяться еще не разъ, зачѣмъ, же волноваться впередъ? Будемъ говорить о чемъ-нибудь другомъ...

— Хорошо... Возьмемъ хоть мою мать. Ты знаешь, какъ я ее люблю, а она не можетъ поступиться какими-то сословными бреднями. Вѣдь она тоже любитъ меня и все-таки отравляетъ жизнь и мнѣ и себѣ. Развѣ это необидно? Къ чему люди портятъ жизнь, когда можно было бы прожить такъ хорошо и просто? Нѣтъ, нужно что-то такое придумать... Черезъ дѣтей, конечно, я могъ бы примирить съ тобой мать, но вѣдь это будетъ взятка. Взять твоихъ родныхъ...

— Довольно, довольно. Спать!.. Къ числу добродѣтелей, которыхъ недостаетъ для полнаго счастья, принадлежитъ также и умѣнье слушаться...

Она сейчасъ обращалась съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, и онъ повиновался ей, какъ ребенокъ.

V

Трудовое лѣто приходило къ концу.

Дѣла компаніи шли отлично, за исключеніемъ писцикультуры, до которой у Окоемова все какъ-то "руки не доходили". Впрочемъ, онъ выдѣлилъ эту статью изъ общаго хозяйства на свой личный счетъ и не особенно безпокоился неудачами и медленностью. Въ свое время все будетъ... Сейчасъ онъ, даже и при желаніи, не могъ бы отдаться этому дѣлу, потому что его здоровье за послѣднее время сильно пошатнулось. Онъ это чувствовалъ, хотя по наружному виду и трудно было что-нибудь замѣтить. Да, тамъ, гдѣ-то въ таинственныхъ глубинахъ организма, происходила разрушительная работа. Пошаливало сердце, а нервы находились въ тревожномъ состояніи, какъ туго натянутыя струны. Окоемовъ волновался отъ всякихъ пустяковъ, напрасно стараясь сдержаться, — выходило еще хуже. Ему начинало казаться, что всѣ относятся къ нему подозрительно, не довѣряютъ ему, видятъ въ немъ человѣка, который хочетъ загребать жаръ чужими руками, — и эти мысли неотступно преслѣдовали его. Аппетитъ былъ плохой, сонъ — тоже. А сколько передумывалъ онъ въ такія ночи... Кругомъ все тихо; всѣ спятъ, и только онъ одинъ думаетъ, думаетъ — думаетъ безъ конца. Что ждетъ компанію, когда его не будетъ на свѣтѣ?.. А вѣдь это возможно и неизбѣжно — все равно, вопросъ времени. Кто же замѣнитъ его и станетъ во главѣ дѣла, — безъ этого пока нельзя, потому что иначе всѣ разбредутся, куда глаза глядятъ. Основательнѣе всѣхъ Крестниковъ, но и на него надежда плохая въ виду послѣднихъ инцидентовъ. Потомъ, другіе не будутъ его слушать. Сережа не обладаетъ достаточной твердостью характера... Однимъ словомъ, какъ Окоемовъ ни думалъ — выходило одинаково скверно, — и его охватывала томящая тоска.

Окоемовъ понималъ, что необходимо бросить на время всякую работу и серьезно отдохнуть. Европейскій человѣкъ какъ-то умѣетъ экономить свои силы и до глубокой старости сохраняетъ трудоспособность, а русскій человѣкъ, особенно хорошій, непремѣнно зарабатывается до тла, а потомъ отправляется лѣчиться, когда уже и лѣчить нечего. Именно такимъ русскимъ человѣкомъ былъ самъ Окоемовъ, — онъ никогда не берегъ себя, и теперь наступалъ моментъ расплаты. Да, онъ чувствовалъ изнемогающее безсиліе и начиналъ презирать себя, какъ ни на что негоднаго человѣка. Всѣ эти безсонныя ночи, дурное настроеніе духа, вялость — все это только послѣдствія всего прошлаго.

— Я себя чувствую нехорошо, — говорилъ Окоемовъ женѣ. — Мы на зиму уѣдемъ въ Москву. Мнѣ необходимо отдохнуть серьезно... Можетъ-быть, доктора пошлютъ куда-нибудь за границу. Мнѣ впередъ больно объ этомъ думать, потому что какъ-то не время... Нужно бы еще поработать здѣсь и тогда уже уѣхать со спокойной совѣстью.

— Здѣшней работы не переработать, — заявляла Настасья Яковлевна, обрадованная мыслью о поѣздкѣ въ Москву. — Тебѣ серьезно нужно отдохнуть...

— А какъ здѣсь все останется?

— Ничего, какъ-нибудь проживутъ и безъ тебя... Вѣдь это въ тебѣ говоритъ извѣстное самолюбіе, что безъ тебя ужъ все рушится. Такъ каждый думаетъ о своемъ дѣлѣ, а не стало человѣка, смотришь, дѣло идетъ само собой...

— Ты отчасти права, хотя и обидно объ этомъ думать.

— Сергѣй Ипполитычъ тебя замѣнитъ на время... Онъ нынче совсѣмъ дѣловой человѣкъ...

— Гм... да, конечно...

Странно, что Настасья Яковлевна точно привыкла къ усилившемуся недомоганію мужа и не придавала ему особеннаго значенія. Что же, онъ и раньше иногда прихварывалъ. Ей только дѣлалось жутко, когда онъ смотрѣлъ на дѣтей такимъ долгимъ-долгимъ взглядомъ, точно хотѣлъ прочитать на этихъ дѣтскихъ личикахъ ихъ будущее. А онъ мучился именно мыслью о дѣтяхъ, которая затемняла даже заботы о дальнѣйшей судьбѣ компаніи. Какъ хотите, а человѣкъ всегда останется человѣкомъ и больше всего будетъ заботиться именно о своихъ дѣтяхъ, выплачивая этимъ путемъ тотъ долгъ любви, который былъ когда-то сдѣланъ на его собственное дѣтство. И Окоемовъ мучился, любуясь дѣтьми... Что ихъ ожидаетъ, когда его не будетъ? Какіе люди будутъ ихъ окружать? Что они будутъ видѣть и слышать? Какая рука будетъ направлять ихъ первые шаги? Господи, сколько хорошаго онъ хотѣлъ бы имъ оказать, но они сейчасъ еще не могли его понимать и платили за любовь только своими дѣтскими улыбками. Если бы они продолжали его дѣло, его работу, его мысли, тѣ лучшія мысли, для которыхъ стоитъ жить на свѣтѣ... Они вырастутъ большія, и онъ не увидитъ ихъ большими — развѣ это не обидно?.. У нихъ будутъ свои радости, и онъ не порадуется вмѣстѣ съ ними, у нихъ будетъ свое горе, и онъ не раздѣлитъ его. Никогда еще ему не хотѣлось такъ жить, какъ именно сейчасъ; и никогда его жизнь не была такъ нужна, какъ именно сейчасъ, — жизнь для дѣтей, въ которыхъ все будущее.

Въ Красномъ-Кусту и въ Салгѣ какъ-то разузнали объ отъѣздѣ Окоемова, хотя самъ онъ и не говорилъ объ этомъ никому. Это открытіе скрытыми путями волновало теперь всю сторублевую компанію, и всѣ имѣли такой озабоченный видъ, приготовляясь впередъ къ чему-то важному. Уже давно возникло какое-то нелѣпое соперничество между Краснымъ-Кустомъ и Салгой, и теперь оно выплыло наружу съ особенной рельефностью. Внѣ партій стояли одна княжна и, отчасти, Сережа. Раздували дѣло главнымъ образомъ краснокустскія хозяйки, давно косившіяся на Крестникова по совершенно неизвѣстнымъ причинамъ. Кто-то что-то и кому-то говорилъ, и т. д.

Передъ отъѣздомъ Окоемовъ устроилъ общее засѣданіе членовъ компаніи, чтобы провѣрить отчеты по разнымъ статьямъ хозяйства. Цѣль собранія была самая скромная, но оно получило самый бурный характеръ, благодаря разрѣшившимся страстямъ. Началось съ того, что Калерія Михайловна обидѣлась, когда Крестниковъ попросилъ ее объяснить какую-то цифру въ отчетѣ по ея скотному двору. Она вся вспыхнула и отвѣтила незаслуженной рѣзкостью:

— Вы давно уже подыскиваете удобный случай, чтобы придраться ко мнѣ...

— Помилуйте, никогда и ничего подобнаго не имѣлъ въ виду, — оправдывался Крестниковъ. — И даже готовъ извиниться за свой нескромный вопросъ...

— Почему нескромный? Вотъ видите, господа...

Окоемовъ попробовалъ-было потушить это недоразумѣніе въ самомъ началѣ, но только еще больше подлилъ масла въ огонь. Какъ-то заговорили всѣ разомъ, и никто не хотѣлъ слушать. Такого азарта еще не бывало на общихъ собраніяхъ.

— Мы не желаемъ, чтобы оставался Сергѣй Ипполитычъ! — слышались голоса салгунцевъ. — Не желаемъ...

— Господа, говорите кто-нибудь одинъ, — предлагалъ Окоемовъ, но его не слушали.

Бунтовали, конечно, главнымъ образомъ мужчины, а женщины угнетенно молчали, напуганныя всѣмъ случившимся.

Послѣ бурныхъ преній едва выяснилось, что кто-то пустилъ слухъ объ отъѣздѣ Окоемова навсегда, и что онъ бросаетъ компанію на произволъ судьбы, т.-е. съ Сережей во главѣ. Бывшій главный управляющій очень сконфузился такимъ оборотомъ дѣла и счелъ за лучшее оставить засѣданіе.

— Что вы имѣете сказать противъ Сергѣя Ипполитыча? — поставилъ вопросъ Окоемовъ.

— Да онъ ничего, Василій Тимоѳеичъ, когда вы тутъ, — отвѣтилъ Крестниковъ за всѣхъ. — Но положиться на него окончательно мы не можемъ...

— Дѣло ваше... Выбирайте, кого хотите. Каждый имѣетъ право голоса, какъ мужчины, такъ и женщины... Будемъ голосовать вопросъ.

На баллотировку были поставлены два кандидата — Сережа и Крестниковъ. Результатъ оказался совершенно неожиданный: большинство голосовъ получилъ Сережа, а въ меньшинствѣ оказался Крестниковъ. Въ переводѣ это означало, что перевѣсило общественное мнѣніе Краснаго-Куста, главнымъ образомъ за него были женщины.

— Полагаю, что дѣло теперь ясно, — резюмировалъ Окоемовъ. — Это не мой личный выборъ, а всей компаніи. Я могу только радоваться, что мое мнѣніе совпало съ желаніемъ большинства...

Обиженный всей этой исторіей Сережа началъ отказываться отъ выборнаго поста, ссылаясь на то, что и ему тоже необходимо ѣхать въ Москву. Онъ по-джентльменски указалъ собранію на Крестникова, какъ на самое подходящее лицо.

— Я ужо тоже не останусь, — заявила княжна. — Если Сергѣй Ипполитычъ уѣдетъ, и я тоже уже уѣду...

Поднялся снова шумъ и споры. Всѣ принялись уговаривать Сережу, но онъ твердо стоялъ на своемъ.

— Я лучше переѣду въ Салгу, — предложилъ онъ компромиссъ.

На этомъ и покончили.

Больше всѣхъ была возмущена княжна, которая никакъ не могла примириться съ допущенной несправедливостью. Окоемовъ не ожидалъ встрѣтить въ ней такую энергію и могъ только удивляться.

— Вѣдь вы же его не любите, Варвара Петровна? — говорилъ ей Окоемовъ.

— Это уже дѣло мое, а все-таки несправедливо.

Вступился даже самъ Сережа, чтобы успокоить княжну.

— Послушайте, Варвара Петровна, это даже хорошо, — доказывалъ онъ, размахивая руками. — Нельзя, чтобы въ компаніи завѣдывало дѣлами одно лицо... Я послужилъ довольно, теперь пусть другіе послужатъ.

— Можно было это же сдѣлать, только иначе... У васъ нѣтъ самолюбія, Сергѣй Ипполитычъ.

Наканунѣ самаго отъѣзда Окоемова, Сережа пришелъ къ нему въ кабинетъ и долго ходилъ изъ угла въ уголъ.

— Откровенно говоря, тебѣ не хочется переѣзжать съ Салгу? — спросилъ Окоемовъ, наблюдая друга.

— Нѣтъ, не то...

Сережа еще усиленнѣе зашагалъ, теребя свою рыжую бородку. Потомъ онъ неожиданно остановился передъ самымъ носомъ Окоемова и проговорилъ;

— Видишь ли, въ чемъ дѣло, Вася... ѣхать одному въ деревню, дѣйствительно, того... Однимъ словомъ, я хочу жениться.

— Въ добрый часъ. А невѣста не секретъ?

— Видишь ли въ чемъ дѣло... да... Поговори ты съ Настасьей Яковлевной, т.-е. попроси ее, чтобы она переговорила съ княжной.

— А ты самъ не умѣешь?

Сережа только пожалъ широкими плечами, улыбнулся и проговорилъ:

— А если она откажетъ? Мнѣ она нравится, и, можетъ-быть, я былъ бы недурнымъ мужемъ...

— Ахъ, ты, недоросль... — смѣялся Окоемовъ.

Настасья Яковлевна взялась за эту миссію съ особеннымъ удовольствіемъ и отправилась къ княжнѣ для переговоровъ въ тотъ же вечеръ. Княжна только-что хотѣла ложиться спать. Въ виду отъѣзда Окоемовыхъ, она чувствовала себя очень скверно. Ей не хотѣлось разставаться со своимъ любимцемъ Васей.

— Я къ вамъ по очень серьезному дѣлу, Варвара Петровна... — торжественно заявила Настасья Яковлевна.

Княжна почувствовала опасность и даже запахнула сбою ночную кофточку. Послѣ необходимаго приступа Настасья Яковлевна передала предложеніе Сережи. Княжна смотрѣла на нее большими глазами и отрицательно качала головой.

— Вы, вѣроятно, ошиблись... — проговорила она наконецъ. — Можетъ-быть, это уже шутка...

— Что вы, развѣ такими вещами шутятъ!.. Онъ дѣлаетъ вамъ серьезное предложеніе... Вѣдь вы его немножко любите. Я давно это замѣтила. Вотъ взять хоть въ послѣдній разъ — какъ вы его защищали...

Княжна закрыла лицо и заплакала.

— У него нѣтъ характера даже сдѣлать самому предложеніе... — шептала она, улыбаясь сквозь слезы.

— И все-таки онъ хорошій. Вы его окончательно исправите...

— Дайте мнѣ подумать, Настасья Яковлевна.

— Вы будете жить вмѣстѣ въ Салгѣ... Однимъ словомъ, все будетъ отлично.

— Я уже подумаю...

Когда на другой день Окоемовы уѣзжали, княжна горько плакала, провожая своего любимца, а потомъ нагнулась къ самому уху Настасьи Яковлевны и прошептала:

— Я уже согласна...

Окоемовъ уѣзжалъ изъ Краснаго-Куста въ самомъ хорошемъ настроенія, не предчувствуя, что уѣзжаетъ навсегда.

VI

Въ Москвѣ все было по-старому: тотъ же Сивцевъ-Вражекъ, тотъ же окоемовскій домикъ, та же Марѳа Семеновна съ ея дворянскимъ музеемъ. Пріѣздъ Окоемова съ женой сразу оживилъ это старинное дворянское гнѣздо, и Марѳа Семеновна примирилась съ Настасьей Яковлевной, благодаря дѣтямъ. Особенно старушка полюбила старшую дѣвочку. Повторилась исторія съ княжной, ревновавшей Васю къ матери. Теперь бабушка захватила себѣ дѣвочку, которую устроила въ своей комнатѣ. Дѣвочка уже говорила и понимала, такъ что Марѳа Семеновна потихоньку посвящала ее въ свои дворянскія преданія.

— Это дѣдушка съ туркой воевалъ... — объясняла старушка, показывая на старинный громадный палашъ.

— А вѣдь туркѣ было больно, когда дѣдушка его воевалъ? — наивно спрашивала дѣвочка.

— Турка невѣрный...

Дѣвочка плохо понимала эти объясненія и пока вѣрила бабушкѣ на слово. Какой такой "невѣрный турка"? Почему дѣдушка долженъ былъ его воевать? Вообще, много было для нея непонятнаго, какъ и бабушка не понимала жизни въ Красномъ-Кусту.

— У насъ тамъ было хорошо... — разсказывала дѣвочка, припоминая далекій пріискъ. — Дядя Сережа смѣшно кричалъ поросенкомъ: сдѣлаетъ вотъ такъ губы и завизжитъ. Онъ смѣшной...

— У васъ тамъ всѣ были смѣшные, — ядовито замѣчала бабушка, ревнуя внучку къ ея прошлымъ привязанностямъ. — Вотъ ты какъ смѣшно говоришь, точно мужичка... "Говорю", "пошла".

— А ты, бабушка, тоже смѣшно говоришь: "писокъ", "помахываитъ", "хачу"...

— Въ Москвѣ всѣ такъ говорятъ, глупенькая... Лучше московскаго говора нѣтъ.

Старушку огорчало больше всего то, что дѣвочка не получила рѣшительно никакого воспитанія. Доходило до смѣшного — она не могла даже понять такой простой вещи, что баринъ и мужикъ совершенно два различныхъ существа. "Какой баринъ; — съ удивленіемъ спрашивала дѣвочка. — Почему баринъ? И мужикъ тоже баринъ?" Марѳа Семеновна объясняла по-своему, какая разница между бариномъ и мужикомъ, но дѣло подвигалось туго впередъ. Дѣвочка отрицательно качала головкой и говорила: "У насъ въ Сибири нѣтъ бариновъ, бабушка"... Слѣдующимъ поводомъ къ огорченію служила костюмы. Да, раскольница не умѣла одѣвать дѣтей, и Марѳа Семеновна жестоко раскритиковала всѣ дѣтскіе костюмчики, особенно костюмы дѣвочки. Она рѣдко выѣзжала изъ дому, но на этотъ разъ самолично отправилась на Кузнецкій-Мостъ и вернулась съ цѣлымъ дѣтскимъ приданымъ. Маленькая сибирячка была переодѣта на англійскій манеръ и сначала очень конфузилась слишкомъ коротенькихъ юбочекъ и голыхъ колѣнокъ.

— Ты — барышня, а не мужичка, — объясняла Марѳа Семеновна.

Этотъ маленькій маскарадъ сначала забавлялъ Окоемова, а потомъ привелъ къ серьезному столкновенію.

— Мама, вы дѣлаете изъ моей дочери какую-то французскую куму, — вамѣтилъ онъ не безъ раздраженія. — Кому это нужно?

— Ну, ужъ это не твое дѣло, батюшка, — горячо вступилась Марѳа Сененовна. — Вы тамъ сами живите, какъ знаете, а дѣвочку я вамъ не дамъ губить... да. Вотъ умру, тогда ужъ мудрите надъ ней. Моя внучка дворянка... А вы хотите изъ нея сдѣлать кухоннаго мужика. Я не позволю... Понимаешь: не поз-во-лю!.. Вотъ и весь разговоръ...

— Мама, ты забываешь, что у твоей внучки есть мать?

— Я забываю? Если бы я могла забыть... Ну, да что говорить объ этомъ. Вонъ Сережа-то, небойсь, не ошибся:, на княжнѣ женился... да.

— Что же, я радъ за него. Онъ хорошій человѣкъ... А потомъ, мама, если бы всѣ захотѣли жениться на княжнахъ, то не хватало бы и невѣстъ.

Раскольничье происхожденіе невѣстки часто безпокоило Марѳу Семеновну, какъ она ни старалась переломить свое предубѣжденіе. Часто, по вечерамъ, вглядываясь въ дѣтское личико внучки, старушка вся вздрагивала: ей казалось, что въ этомъ личикѣ не останется окоемовскаго, а вырастетъ маленькая раскольница. Было и обидно и больно за собственное чувство... Впрочемъ, эти сомнѣнія приходили все рѣже, покрываясь спеціально-бабушкиной любовью. Моя внучка, родная, милая — и все тутъ... Никому не отдамъ. Да.

Прямыхъ столкновеній у Настасьи Яковлевны со свекровью не было, хотя она и старалась держаться въ сторонѣ. Все зависѣло отъ времени, и нужно было ждать. Бывшая лабораторія превратилась въ дѣтскую, и Настасьи Яковлевна проводила большую часть дня въ этой комнатѣ съ маленькимъ Васей. Но эта изолированность не. спасала ее отъ встрѣчъ съ Марѳой Семеновной за обѣдами и чаями. Происходила маленькая пытка двухъ женщинъ, мучившихся каждая по-своему. Нерѣдко случалось такъ, что Марѳа Семеновна не выдерживала характера и ввертывала что-нибудь про "черную кость" вообще и про раскольниковъ въ частности. Разъ Окоемовъ не выдержалъ и замѣтилъ матери:

— Если ты хочешь знать, мама, такъ у насъ единственно кровная аристократія русскаго происхожденія — раскольники... Князья Хованскіе, Мышецкіе, Пронскіе — были раскольники. Древніе боярскіе роды, какъ Морозовы — тоже. Настоящая русская аристократія сложилась изъ нѣмецкихъ выходцевъ и прижившихся татарскихъ мурзъ.

— А по-твоему, Окоемовы откуда взялись?

— И Окоемовы не чистой русской крови... Нашъ родъ тоже идетъ отъ какихъ-то татарскихъ наѣздниковъ. Честь не особенно большая... За расколомъ трехсотлѣтняя давность, а это чего-нибудь стоитъ.

— Послушай, Вася, мама можетъ подумать, что я тебя обращаю въ расколъ, — замѣтила Настасья Яковлевна. — Я этого не желаю...

Марѳа Семеновна поднялась, гордо смѣрила невѣстку съ ногъ до головы и только улыбнулась. Она, эта раскольничья начетчица, можетъ обратить ея Васю въ расколъ?.. Нѣтъ, это уже слишкомъ! Окоемовы всегда останутся Окоемовыми.

Окоемовъ вернулся въ Москву въ хорошемъ настроеніи, — дорога на него всегда дѣйствовала ободряющимъ образомъ. Но это бодрое настроеніе продолжалось очень недолго. Не прошло недѣли, какъ появились признаки угрожающаго характера. Сердце работало тревожно и тяжело, съ глухими перебоями и остановками. Все это бывало и раньше, но сейчасъ выражалось рельефнѣе и настойчивѣе, какъ проявляютъ себя только неизлѣчимыя хроническія болѣзни. А главное, нехорошо было на душѣ. Каждое утро Окоемовъ просыпался съ такой тяжестью на душѣ. Не хотѣлось ни о чемъ думать, раздражали всякіе пустяки, а, тамъ, гдѣ-то въ неизвѣстной глубинѣ, разрасталась больная тяжесть. По обыкновенію всѣхъ больныхъ, Окоемовъ старательно скрывалъ свое душевное состояніе и былъ недоволенъ, когда его кто-нибудь спрашивалъ о здоровьѣ.

— О, я себя прекрасно чувствую, — отвѣчалъ онъ одинаково всѣмъ.

— А отчего у тебя такое лицо? — спрашивала Настасья Яковлевна.

— Какое лицо? Самое обыкновенное...

Когда ему дѣлалось особенно дурно, онъ уходилъ изъ дому, — недоставало воздуху въ комнатахъ, а на улицѣ дѣлалось легче. Любимымъ мѣстомъ для прогулокъ былъ Пречистенскій бульваръ, особенно утромъ, когда онъ оставался пустымъ. Теперь составляло большой трудъ дойти до бульвара. Окоемову приходилось часто останавливаться, чтобы перевести духъ. Онъ иногда чувствовалъ на себѣ сочувствующіе взгляды встрѣчавшихся пѣшеходовъ, — должно-быть, хорошъ, если чужіе люди начинаютъ жалѣть. Къ себѣ и къ своему положенію Окоемовъ относился почти индифферентно. Да, боленъ, серьезно боленъ, — что же изъ этого? Мало ли больныхъ людей на свѣтѣ. Поболѣютъ, а потомъ и помрутъ. Все въ порядкѣ вещей. Мысль о смерти больше не путала его. Что же, умирать, такъ умирать. Всѣ боятся смерти по малодушію, а въ сущности это все равно, т.-е. умереть десятью годами раньше или позже. Окоемовъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ на садовой скамейкѣ и передумывалъ по десяти разъ одно и то же. Его удивляло и раздражало, что другіе куда-то торопятся, чего-то домогаются и на что-то надѣются. Его раздражалъ трескъ экипажей, дѣловая суета, выраженіе озабоченныхъ лицъ. Къ чему все это?..

Разъ, когда Окоемовъ сидѣлъ на своей скамейкѣ, его окликнулъ знакомый голосъ. Онъ поднялъ голову. Передъ нимъ стоялъ Маркъ Евсеичъ Барышниковъ.

— Вотъ неожиданная встрѣча, Василій Тимоѳеичъ, — суетливо повторялъ Барышниковъ, испытующе глядя на Ояоемова. — Иду, смотрю на васъ и глазамъ не вѣрю...

— Что же тутъ особеннаго? Я нисколько не удивляюсь, что встрѣтилъ васъ...

— Оно, конечно, такъ-съ... Гора съ горой не сходится. Да-съ... А я къ тому, что вѣдь мы не чужіе, Василій. Тимоѳеичъ. Ежели вы не желаете знать родственниковъ, такъ Настя могла бы провѣдать...

— Это ея дѣло. Она, кажется, собиралась къ вамъ...

Барышниковъ присѣлъ на скамью рядомъ и суетливо полѣзъ въ боковой карманъ, откуда и вытащилъ туго набитый бумажникъ. Порывшись въ бумагахъ, онъ досталъ тщательно сложенный номеръ газеты и подалъ его Окоемову.

— Вотъ-съ, прочтите, Василій Тимочеичъ... Мы, хоть и учены на мѣдныя деньги, а газеты почитываемъ.

Газета была старая и заношеная. Очевидно, Барышниковъ носилъ ее въ бумажникѣ не одинъ мѣсяцъ. Окоемовъ развернулъ ее и отыскалъ отмѣченное краснымъ карандашомъ мѣсто, — это была корреспонденція съ Урала, въ которой говорилось о "консервированной компаніи". У Окоемова запрыгали строчки передъ глазами отъ охватившаго его волненія. Корреспондентъ вышучивалъ ихъ сторублевую компанію и особенно его, какъ основателя, причемъ дѣлались совсѣмъ не прозрачные намеки на его эксплоататорскія наклонности и капиталистическій характеръ всего дѣла. Барышниковъ слѣдилъ за выраженіемъ лица Окоемова и улыбался. Да-съ, Василій Тимоѳеичъ, получите вполнѣ... Не одинъ вы на свѣтѣ умный человѣкъ, найдутся и лругіе грамотеи. Вотъ какъ даже ловко отхватали васъ...

— Bu мнѣ подарите этотъ номеръ, — проговорилъ Окоемовъ спокойно.

— Съ большимъ удовольствіемъ...

— Кстати, я даже знаю, кто ее и писалъ: нашъ общій другъ Илья Ѳедорычъ Утлыхъ. Можетъ-быть, даже и вы руку приложили?

— Гдѣ намъ, дуракамъ, чай пить, Василій Тимоѳеичъ. А только написано, дѣйствительно, хлестко... Что подѣлаете: гласность нынче распространилась.

— Что же, я ничего не имѣю противъ... Я газетъ мало читаю и очень намъ благодаренъ за вниманіе.

— Такъ-съ, случайно на глаза попалась газетина... Удивляюсь я, какъ это начальство пропускаетъ тому подобныя статьи.

— Отчего же ихъ не пропускать? Дѣло открытое, и бояться нечего... Если хотите, я даже радъ, что дѣла нашей компаніи переданы на судъ публики, хотя и не могу согласиться съ корреспондентомъ во всемъ. Во всякомъ случаѣ, я радъ...

Барышниковъ былъ недоволенъ получившимся эффектомъ. Онъ ожидалъ встрѣтить другое.

— Свои здѣшнія дѣла вы совсѣмъ забросили, Василій Тимоѳеичъ, — заговорилъ онъ, переводя разговоръ. — Совершенно напрасно-съ...

— Я не совсѣмъ здоровъ, Маркъ Евсеичъ... Нужно лѣчиться. Будетъ, поработалъ въ свою долю...

— Оно конечно, а все-таки жаль-съ... Большія дѣла изволили дѣлать-съ.

— Ну, это не совсѣмъ вѣрно. Большое-то дѣло осталось тамъ, на Уралѣ...

— Оно конечно... А промежду прочимъ, до свиданія, Василій Тимоѳеичъ. Тороплюсь...

— Завертывайте какъ-нибудь къ намъ. Настасья Яковлевна будетъ рада...

— Подумывалъ, Василій Тимоѳеичъ, да все какъ-то смѣлости не хватаетъ. Неученые мы люди, по образованному-то ступить не умѣемъ...

— Перестаньте, пожалуйста... Заходите просто. Вы знаете, что я тоже простой человѣкъ...

Милый родственникъ удалился, а Окоемовъ улыбался, провожая его глазами.

VII

Когда Окоемовъ вернулся домой, Настасья Яковлевна сразу замѣтила, что что-то случилось. У него было такое странное лицо.

— Вася, ты здоровъ?

— Какъ всегда...

Потомъ онъ пошелъ къ себѣ въ кабинетъ и позвалъ жену.

— Вотъ что, Настенька, — началъ онъ, съ трудомъ выговаривая слова. — Сейчасъ я встрѣтилъ Марка Евсеича... да. Отчего ты не хочешь съѣздить къ роднымъ? Это неудобно... Выходитъ такъ, точно я этого не хочу.

— Я все собираюсь, но какъ-то некогда, — смутилась Настасья Яковлевна.

— А я знаю, что тебѣ очень хочется видѣть своихъ и ты только стѣсняешься. Да, стѣсняешься, что они захотятъ отплатить визитъ и пріѣдутъ сюда посмотрѣть, какъ ты живешь. Вѣдь это же ихъ родственное право...

— А мама?

— Что же дѣлать, ей придется себя преодолѣть, то-есть свою дворянскую гордость, даже не гордость, а чванство. И въ вашемъ кругу, Настенька, есть тоже свое чванство... Во всякомъ случаѣ, ты мнѣ сдѣлаешь большое удовольствіе, если возстановишь добрыя отношенія съ родственниками. Старые счеты можно и позабыть... Я самъ потому съѣзжу къ нимъ.

— Дядя ничего особеннаго не говорилъ тебѣ? — спросила Настасья Яковлевна, смутно догадываясь, что мужъ чего-то не договариваетъ.

— Нѣтъ, ничего... Впрочемъ, виноватъ: онъ преподнесъ мнѣ небольшой подарокъ отъ чистаго сердца.

Окоемовъ досталъ изъ кармана номеръ газеты и передалъ его женѣ.

— Вотъ тутъ цѣлая корреспонденція о насъ...

Пока жена читала, Окоемовъ наблюдалъ выраженіе ея лица. Какое это было чистое, хорошее женское лицо. Корреспонденція, конечно, не могла ей понравиться, но она выдержала характеръ и не выдала непріятнаго чувства ни однимъ движеніемъ.

— Меня всегда удивляетъ одно, Вася, — Замѣтила она, подавая газету обратно: — именно, что заставляетъ людей говорить и дѣлать несправедливое... Вѣдь тотъ, кто писалъ эту корреспонденцію, зналъ, что пишетъ неправду и что дѣлаетъ это только для того, чтобы устроить тебѣ непріятность.

— Садись сюда, на диванъ... Поговоримъ серьезно. Первое впечатлѣніе у меня было такое же, а потомъ я раздумался и пришелъ къ заключенію, что авторъ корреспонденціи былъ, по-своему, правъ, правъ безсознательно. И написано совсѣмъ не глупо. Исходныя точки двѣ: моя личность, какъ предполагаемый эксплоататоръ, и потомъ кажущаяся мелочность самого дѣла. По первому пункту я раздѣляю общую судьбу всѣхъ иниціаторовъ — это вполнѣ понятно. Дѣло настолько установилось, что я могу даже оставить его на время. Второй пунктъ гораздо сложнѣе... Психологически вѣрно одно, именно, что люди, которые неспособны сдѣлать ничего, всегда задаются громадными задачами и относятся презрительно къ тѣмъ маленькимъ дѣламъ, изъ какихъ складывается жизнь. Въ самомъ дѣлѣ, что такое сдѣлала наша компанія особенное? По этой логикѣ нереализовавшихъ себя великихъ людей ровно ничего... Даже смѣшно: какіе-то дурацкіе консервы, какое-то хозяйство — просто не стоило огородъ городитъ. Гораздо проще и вѣрнѣе: взять да разомъ и осчастливить все человѣчество... Вотъ это задача, а остальное пустяки. Такъ какъ осчастливить разомъ всѣхъ довольно трудно, то великіе люди остаются не у дѣлъ и критикуютъ маленькія дѣла другихъ. Эта черта особенно въѣлась въ нашъ русскій характеръ, — она наше несчастіе...

Онъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Да, я видѣлъ, какъ дѣлаютъ настоящія большія дѣла, и убѣдился только въ одномъ, что они подготовляются задолго мелкой и кропотливой работой, которая никого не дѣлаетъ героями. Въ свое время будутъ и герои, а пока нужно дѣлать свое маленькое дѣло. Я самъ былъ ненужнымъ русскимъ человѣкомъ и прошелъ тяжелую школу. Сколько разъ я былъ на краю гибели — кажется, ничего не оставалось, кромѣ самоубійства, что и дѣлаютъ ежегодно сотни ненужныхъ русскихъ людей. Счастливый случай въ минуту отчаянія толкнулъ меня въ Америку, и я увидѣлъ совсѣмъ другой міръ. Простой примѣръ: тамъ невозможна такая корреспонденція, потому что тамъ уважаютъ чужой трудъ и чужія убѣжденія. Да, маленькое дѣло, съ маленькими задачами, но изъ него вырастетъ громадное — я въ этомъ глубоко убѣжденъ. Интеллигентный пролетаріатъ у насъ растетъ не по днямъ, а по часамъ, и въ подавляющемъ большинствѣ случаевъ дѣло сводится на простое неумѣнье добыть себѣ честный кусокъ хлѣба. Кажется, ясно и, кажется, убѣдительно... Авторъ корреспонденціи ставитъ мнѣ въ упрекъ капиталистическій характеръ нашей компаніи, забывая объ одномъ, что интеллигентные бродяги не имѣютъ земельнаго надѣла, и что общинный мужицкій строй создавался вѣками. Я убѣжденъ, что интеллигентныя компаніи моего типа пойдутъ рука объ руку вотъ съ этимъ общиннымъ хозяйствомъ, пополняя его и давая просторъ личной иниціативѣ. Одно другому ни въ какомъ случаѣ не должно и не можетъ мѣшать... Потомъ, внутренній строй будущихъ интеллигентныхъ компаній всецѣло зависитъ отъ практики, и первый опытъ не можетъ ставить какую-нибудь одну схему. Какъ мнѣ думается, у насъ въ Россіи каждая область выработаетъ свой особый типъ: на сѣверѣ будетъ преобладать артельное начало, на югѣ — индивидуализмъ. Отчего не сложиться компаніи на опредѣленный срокъ для выполненія какого-нибудь одного дѣла? Да, да, это будетъ...

Окоемовъ долго говорилъ на эту тему, волнуясь все больше. Настасья Яковлевна давно знала все, что онъ говорилъ, и тоже была убѣждена въ справедливости этихъ словъ, и молча волновалась только за настроеніе мужа. Обыкновенно блѣдное лицо покрылось красными пятнами, глаза лихорадочно горѣли, дыханіе было порывистое — однимъ словомъ, ему слѣдовало успокоиться.

— Вася, ты напрасно такъ волнуешься, — замѣтила она наконецъ, обнимая его. — Нѣтъ такого хорошаго дѣла, которое не вызывало бы осужденія вкривь и вкось. Ты себѣ только напрасно нервы разстраиваешь.

— Ахъ, какая ты... Ну что я значу, какъ и всякій человѣкъ, взятый отдѣльно? Важно дѣло, важно общее, а не частности... Сегодня я живъ, завтра меня не будетъ, а дѣло останется. Еще одно маленькое замѣчаніе, и я успокоюсь: всякая положительная дѣятельность очень трудна и въ большинствѣ случаевъ не имѣетъ крикливыхъ, импонирующихъ фермъ. Въ тысячу разъ легче находятъ чужіе недостатки и вообще отрицательныя формы, какъ и самому проявлять ихъ. Вотъ въ этомъ вся наша бѣда... Только богатые люди знаютъ, какимъ упорнымъ трудомъ создаются тысячи, а люди бѣдные все приписываютъ одному счастью и считаютъ себя всю жизнь обиженными, что это дикое счастье обошло почему-то вотъ именно ихъ, бѣдныхъ людей.

При всемъ желанія Окоемовъ не могъ успокоиться. Онъ еще за вечернимъ чаемъ предчувствовалъ безсонную ночь. О, это была не первая такая ночь... Онъ спалъ у себя въ кабинетѣ, на старинномъ дѣдовскомъ диванѣ, и никто не подозрѣвалъ, какъ онъ иногда мучился въ своемъ одиночествѣ. Эти больныя ночи безконечны, а тревожить другихъ Окоемовъ не желалъ. Такъ было и теперь. Онъ отказался отъ ужина, — Марѳа Семеновна ужинала, какъ это велось въ старинныхъ барскихъ домахъ, — и ушелъ спать раньше обыкновеннаго. Ему даже показалось, что голова какъ будто свѣжѣе и сердце бьется спокойнѣе. До двѣнадцати часовъ онъ успѣлъ написать нѣсколько дѣловыхъ писемъ и съ книгой въ рукахъ улегся спать на свой диванъ, — онъ всегда читалъ передъ сномъ. Потомъ онъ погасилъ свѣчу, укутался въ одѣяло и закрылъ глаза. Кажется, что онъ спалъ. Во всякомъ случаѣ, прошло очень немного времени, какъ онъ открылъ глаза, чувствуя какую-то странную дрожь. Ему вдругъ сдѣлалось страшно, страшно безъ всякой причины... Онъ зажегъ свѣчу и быстро одѣлся. Сердце такъ и замерло, точно самыя стѣны готовы были рухнуть. Окоемовъ понималъ, что этотъ страхъ — только результатъ нервнаго состоянія и пройдетъ, но умъ говорилъ одно, а сердце говорило другое. Въ комнатѣ было тихо, и эта тишина теперь давила. Хоть бы одинъ звукъ...

— Неужели я умираю? — мелькнуло въ головѣ Окоемова, и онъ чувствовалъ, какъ у него стучатъ зубы. — Неужели все кончено... все, все?..

Онъ съ щемящей тоской осмотрѣлъ всю комнату: вотъ шкапъ съ любимыми книгами, вотъ письменный столъ... И все это уже больше никому не нужно, и самъ онъ является въ своей комнатѣ какой-то тѣнью.

Ему вдругъ захотѣлось куда-нибудь убѣжать, скрыться, туда, гдѣ есть живые люди, живой шумъ и говоръ. Да, уйти, уйти скорѣе, сейчасъ... Онъ чувствовалъ, какъ его ноги подкашиваются отъ страха, когда онъ около стѣнки выходилъ изъ кабинета, какъ лунатикъ. Въ гостиной было темно, и онъ остановился. Надо иттй направо, гдѣ дверь въ переднюю... Скорѣе, скорѣе. Онъ опомнился только тогда, когда въ передней появился свѣтъ, и его окликнулъ знакомый голосъ:

— Вася, ты куда?..

Это была Настасья Яковлевна, какимъ-то чутьемъ угадавшая, что дѣлается что-то неладное.

— Я... я... мнѣ страшно... — шенталъ Окоемовъ, прислоняясь къ стѣнѣ. — Ахъ, какъ страшно, Настенька...

Она сняла съ него шубу, взяла шапку и молча увела въ кабинетъ. Онъ повиновался, какъ ребенокъ, и только крѣпко сжималъ ея руку; на лбу у него выступилъ холодный нотъ.

— Я сейчасъ приготовлю на спиртовкѣ горячаго чаю, — говорила Настасья Яковлевна, щупая холодный лобъ мужа.

— Ради Бога, не уходи... страшно одному...

Онъ крѣпко ухватилъ ее за руку и притянулъ къ себѣ.

— Настенька, родная, я сейчасъ умиралъ... Какъ это страшно!..

— Это просто твои нервы расходились... Давеча взволновался съ этой дурацкой корреспонденціей. Я ужъ предчувствовала, что случится что-нибудь.

— Нѣтъ, не то... Я дѣйствительно умиралъ, Настенька. Это была первая повѣстка... такъ, вдругъ... Кругомъ темно, мертвая тишина, и я чувствовалъ, какъ жизнь уходила изъ меня.

На нее смотрѣли такіе испуганные глаза, полные нѣмого отчаянія. Потомъ онъ провелъ рукой по своему лицу, какъ человѣкъ, который не можетъ проснуться, и заговорилъ:

— Я тебѣ не кажусь сумасшедшимъ? Вѣдь это тоже смерть...

— Перестань, пожалуйста... Хочешь еще воды?

— Нѣтъ... Знаешь, ложась спать, я думалъ о томъ, что дѣлается тамъ, на Уралѣ. Отчего такъ давно нѣтъ писемъ отъ Сережи? И княжна тоже молчитъ... И мнѣ вдругъ представилось, что я ошибался... Да, что изъ нашей компаніи ничего не выйдетъ въ настоящемъ ея видѣ, что нужно еще много-много работать, а я уже обезсилѣлъ. Жалкій, ничтожный человѣкъ... Сегодня онъ полонъ смѣлыхъ замысловъ, полонъ сознанія своихъ силъ и съ дерзостью смотритъ впередъ, а завтра... Посмотри на меня: развѣ это я, Окоемовъ? И я, который долженъ былъ такъ заботиться о своемъ здоровьѣ, меньше всего думалъ именно объ этомъ... Какъ останутся дѣти-сироты?.. Боже, дай мнѣ силы, чтобы поднять ихъ на ноги, сдѣлать изъ нихъ сильныхъ, честныхъ людей.

— Ты только разстраиваешь себя, Вася, — заговорила Настасья Яковлевна спокойнымъ голосомъ. — Къ смерти нужно быть всегда готовымъ... И страшно умирать только тому, у кого нечистая совѣсть. Вѣдь рано или поздно всѣ мы умремъ — чего же бояться? Именно о смерти и не слѣдуетъ думать, потому что это малодушіе... Ты видалъ, какъ спокойно умираетъ простой народъ.

— Да, да, правда...

— Вотъ я выросла въ той средѣ, гдѣ не боятся смерти... Милый, нужно быть мужественнымъ.

Окоемовъ съ удивленіемъ слушалъ эти простыя слова, и ужасная тяжесть спадала у него съ души. Да, онъ — выродившійся представитель стараго дворянскаго рода, а съ нимъ говорила женщина простого и великаго въ своей простотѣ народа. Какъ она была хороша сейчасъ именно этой строгой простотой, какъ хороши всѣ русскія женщины, въ которыхъ и покой, и любовь, и вѣра, и великая твердость характера. Именно такой была Настасья Яковлевна, и Окоемовъ почувствовалъ, что ему легко именно потому, что она сидитъ рядомъ съ нимъ. Ему сдѣлалось даже совѣстно за собственное малодушіе...

— Настенька, я больше не буду, — какъ-то по-дѣтски оправдывался онъ, чувствуя себя виноватымъ. — Да, не буду... Ты должна меня презирать...

Вмѣсто отвѣта, она крѣпко его обняла и поцѣловала. Нѣжности быля не въ ея характерѣ, и въ этомъ движеніи было все. О, она одна знала, какъ онъ серьезно боленъ, и впередъ приготовлялась къ роковой мысли, что любимаго человѣка не станетъ — не станетъ для другихъ, а онъ всегда будетъ жить въ ея сердцѣ.

VII

Окоемовъ, дѣйствительно, успокоился, хотя и чувствовалъ все увеличивавшуюся съ каждымъ днемъ слабость. Онъ покорился своей участи... Тѣ немногіе часы, когда онъ могъ работать, были посвящены приведенію своихъ дѣлъ въ порядокъ, — это было все, что оставалось для него въ будущемъ. Всѣ деньги почти цѣликомъ находились въ разныхъ предпріятіяхъ, а налицо оставался довольно небольшой капиталъ, которымъ все-таки можно было обезпечить семью скромнымъ образомъ. Ни для себя ни для дѣтей Окоемовъ и не желалъ роскоши или показного богатства. Все-таки бѣдность всегда остается лучшимъ учителемъ...

Такъ время подвигалось къ Рождеству. Въ сильные холода онъ не выходилъ уже изъ дому, и всѣ сношенія съ внѣшнимъ міромъ ограничивались визитомъ молодого доктора, которому Окоемовъ сказалъ:

— Я понимаю свое безнадежное положеніе, но вы все-таки навѣщайте меня — это успокаиваетъ маму...

Докторъ былъ такой милый человѣкъ, вѣровавшій въ свою науку съ трогательной довѣрчивостью. Окоемовъ любилъ слушать его торопливыя, горячія рѣчи, когда дѣло заходило о какомъ-нибудь интересномъ случаѣ медицинской практики.

— Мнѣ остается только извиниться передъ вашей медициной, — шутилъ Окоемовъ, — я даже для нея сейчасъ не представляю никакого интереса... Самый обыкновенный случай, когда сердце подаетъ въ отставку.

Москва уже была засыпана снѣгомъ. Стояли морозы. Слышно было, какъ на улицѣ визжали полозья и хрустѣлъ снѣгъ подъ ногами пѣшеходовъ. Короткіе дни смѣнялись такими длинными вечерами. Въ окоемовскомъ домѣ вся семья по вечерамъ собиралась въ гостиной. Марѳа Семеновна сидѣла съ какимъ-то безконечнымъ вязаньемъ, Настасья Яковлевна занималась съ маленькимъ Васей, а Окоемовъ обыкновенно лежалъ на диванѣ, прикрывшись пледомъ. Было и тепло, и уютно, и хорошо, какъ въ тѣхъ семьяхъ, гдѣ всѣ собираются по вечерамъ вмѣстѣ. Разъ, незадолго до Рождества, именно въ такой вечеръ, раздался неожиданный звонокъ.

— Это, вѣроятно докторъ... — спокойно замѣтила Настасья Яковлевна, тревожно взглянувъ на мужа.

Въ передней послышался осторожный мужской голосъ, а затѣмъ въ гостиную вошелъ Сережа. Это было такъ неожиданно, что никто ничего не могъ сказать, и не смутилась только одна Настасья Яковлевна — она вызвала Сережу съ Урала телеграммой. Сережа молча расцѣловался со всѣми и сдѣлалъ видъ, что больной не произвелъ на него никакого впечатлѣнія.

— Какъ это ты, Сереженька, все вдругъ дѣлаешь, — журила обрадованная Марѳа Семеновна. — Точно съ печи упадешь...

— Да ужъ такъ вышло, бабушка... Я теперь человѣкъ семейный, а жена и потащила въ Москву.

— Гдѣ же она, княжна?

— А осталась у себя въ номерѣ... Съ дороги чувствуетъ себя не совсѣмъ здоровой, и потомъ... гм... вообще...

Появленіе Сережи сразу оживило Окоемова. Да и Сережа привезъ такія радостныя вѣсти. Въ Красномъ-Кусту все шло отлично и въ Салгѣ тоже. По примѣру ихъ маленькой колоніи образовалась въ сосѣдней Тобольской губерніи другая, потомъ говорили о третьей въ Уфимской губерніи — однимъ словомъ, дѣло понемногу развивалось. Сережа разсказывалъ свои новости такимъ тономъ, точно все это были вещи самыя обыкновенныя.

— И ты не съѣздилъ туда? — удивлялся Окоемовъ.

— Мнѣ-то было некогда, а Крестниковъ ѣздилъ... Въ Тобольской колоніи разница съ нашей въ томъ, что тамъ нѣтъ наемныхъ рабочихъ, а всѣ члены работаютъ сами. Нѣтъ членовъ-пайщиковъ. Компанія арендовала землю у татаръ и работаетъ.

— Что же, отлично, — радовался Окоемовъ. — Такъ и должно быть...

— Потомъ я слышалъ, что такія же колоніи устраиваются въ Самарской губерніи и на Кавказѣ. Присылали къ намъ за годовымъ отчетомъ... Кстати, я написалъ коротенькую исторію нашей компаніи и думаю ее здѣсь, въ Москвѣ, напечатать. Кто поинтересуется, можетъ получить печатный оттискъ... Вообще, у насъ миръ и покой, а въ Салгѣ и совсѣмъ хорошо. Кстати, жена захватила съ собой Таню. Нужно дѣвочку учить, и она думаетъ устроить дѣвочку гдѣ-нибудь въ Москвѣ. Самъ Потемкинъ въ прежнемъ положеніи и временемъ дичитъ...

Марѳа Семеновна слушала разсказы Сережи, смотрѣла на него и только качала головой. Вѣдь вотъ совсѣмъ другой человѣкъ сдѣлался, а какое чудо-то было... Недаромъ старые люди сказали: женится — перемѣнится.

Таня была привезена въ Москву по желанію Настасьи Яковлевны, которая рѣшила, что все равно, воспитывать двоихъ дѣтей или троихъ. Сказалась раскольничья черта: по раскольничьимъ домамъ всегда воспитываются сироты. Да и Таня такая была умненькая. Еще въ Красномъ-Кусту Настасья Яковлевна привязалась къ ней и выучила ее бойко читать по-славянски. Таня будетъ хорошей подругой старшей дѣвочкѣ.

— Ты это что, Сереженька, глазами-то шмыгаешь? — спрашивала Марѳа Семеновна. — Не успѣлъ пріѣхать и торопишься...

— Да я ничего, бабушка...

— Не отпирайся: по глазамъ вижу. Небось, о женѣ соскучился?

— Нѣтъ, я ничего, а такъ... Осталась она одна и ждетъ меня. Просила поскорѣе возвращаться.

— Ничего, не помретъ...

Сережа-мужъ былъ, дѣйствительно, какъ-то угловато-милъ. Его не стали задерживать. Въ передней Настасья Яковлевна взглядомъ спросила его, какъ онъ нашелъ больного, и Сережа только покачалъ головой.

— Я ко всему приготовилась... — шепнула Настасья Яковлевна, глотая слезы: она такъ привыкла скрывать свое горе, а тугъ не выдержала. — До весны, можетъ-быть, дотянетъ...

— Богъ милостивъ, Настасья Яковлевна... Можетъ-быть, докторъ ошибается.

— Присылайте завтра княжну. Мы всѣ объ ней соскучились... Я понимаю, почему она сегодня не пріѣхала съ вами.

Сережа только молча поцѣловалъ у нея руку.

Пріѣзду гостей Окоемовъ ужасно былъ радъ, особенно, когда на другой день пріѣхала княжна съ Таней. Онъ давно не чувствовалъ себя такъ хорошо. И княжна была такая милая, — замужество ее помолодило, какъ всѣхъ счастливыхъ женщинъ. Даже въ движеніяхъ появилась какая-то особенная мягкость. Всего смѣшнѣе было то, что княжна находила своего здоровяка-мужа больнымъ и даже хотѣла везти къ какому-то знакомому доктору, чтобы посовѣтоваться. Окоемовъ хохоталъ надъ ней до слезъ, такъ что княжна даже обидѣлась.

— Вы уже считаете меня совсѣмъ глупой, Василій Тимоѳеичъ... — роптала она, не имѣя силъ удержать счастливую улыбку. — Сергѣй Ипполитычъ, дѣйствительно, боленъ...

— Милая княжна, вы сконфузите только вашего доктора, когда приведете къ нему такого здоровяка.

— Нѣтъ, я уже замѣтила, что онъ нездоровъ, особенно, если ляжетъ спать не во-время или не дѣлаетъ моціона... Этимъ уже шутить нельзя.

— Ты его запугаешь, мать, въ конецъ... — замѣтила Марѳа Семеновна съ авторитетомъ опытной женщины. — А оно, пожалуй, и лучше, когда построже.

У княжны были свои разсказы про колонію. Сережа передавалъ только внѣшнія дѣла, а княжна привезла цѣлый ворохъ новостей изъ міра внутреннихъ отношеній. Ея планы относительно женитьбы Потемкина рушились окончательно — онъ былъ сильно ненадеженъ, а вотъ фельдшеръ Потаповъ, пожалуй, женится на хохлушкѣ, если та пойдетъ. У нихъ разыгрывается сейчасъ свой маленькій романъ, и къ веснѣ, дастъ Богъ, все кончится къ общему благополучію.

Здоровые люди увлекались своими здоровыми дѣлами и на время забывали о больномъ. Окоемовъ слушалъ ихъ и чувствовалъ себя гостемъ, который вотъ-вотъ уйдетъ. Обидное и тяжелое чувство, но онъ былъ даже радъ, что хоть на короткое время не стѣсняетъ другихъ своимъ присутствіемъ. Вотъ и теперь говорятъ о людяхъ, которые готовятся жить, думаютъ о будущемъ и счастливы уже этой возможностью. Вообще, большіе хитрили съ нимъ, отчасти обманывали себя, и вполнѣ искренней была только одна маленькая Таня. Дѣвочка долго и внимательно смотрѣла на больного, а потомъ откровенно спросила:

— Дядя Вася? ты скоро умрешь?

Вопросъ былъ сдѣланъ открыто, при всѣхъ, и всѣ ужасно смутились. Не смутился одинъ Окоемовъ. Онъ подозвалъ дѣвочку къ себѣ, обнялъ и проговорилъ отчетливо и спокойно:

— Нѣтъ, милочка, я совсѣмъ не умру... Я буду всегда съ вами. Возьми книгу — развѣ человѣкъ, который написалъ ее, умеръ? Онъ говоритъ съ тобой, онъ заставляетъ тебя плакать и смѣяться — значитъ, онъ живъ... Я очень много работалъ и очень много любилъ, и тоже не умру. Любовь не умираетъ... Будетъ только перемѣна именъ: вмѣсто Василія Тимоѳеича Окоемова будетъ работать и любить Василій Васильичъ Окоемовъ. Онъ сейчасъ еще малъ и ничего не понимаетъ, а вырастетъ большой — и все пойметъ.

Маленькая Таня сдѣлалась какъ-то особенно близкой Окоемову, и онъ съ удовольствіемъ проводилъ съ ней цѣлые часы въ откровенныхъ дѣтскихъ разговорахъ. У нихъ теперь было много общаго, а главное — полная искренность. Окоемовъ внутренно подсчитывалъ себя и находилъ, что много совершенно лишней тяжести носилъ на себѣ, отъ которой такъ хорошо освободиться.

Разъ княжна засидѣлась въ кабинетѣ у Окоемова, — ей тяжело было его оставить, хотя назначенный мужу часъ возвращенія и былъ просроченъ. По выраженію глазъ больного она чувствовала, что онъ желаетъ, чтобы она оставалась съ нимъ. — Княжна, мнѣ хочется поговорить съ вами... — началъ онъ, съ трудомъ перемѣняя положеніе на подушкахъ. — Дѣло въ томъ, что я давно собираюсь поговорить съ женой откровенно и никакъ не могу. Она слишкомъ близка мнѣ... Будетъ больно и ей и мнѣ. Да... А мнѣ нужно сказать много, очень много.

Онъ съ трудомъ перевелъ духъ и посмотрѣлъ на княжну такими любящими глазами. Она умѣла слушать.

— Да, очень много, княжна... Зачѣмъ всѣ вы думаете о моей смерти? Я не умру, я буду жить съ вами въ тѣхъ стремленіяхъ и цѣляхъ, которыя соединяютъ людей въ одно цѣлое. Вотъ вы готовитесь быть матерью, а вашъ сынъ или дочь уже будутъ составлять частицу всѣхъ насъ, потому что прилѣпятся къ нашему общему дѣлу. Слушая дѣтскую болтовню Тани, я часто думаю о томъ, какъ она будетъ большой дѣвушкой, потомъ замужней женщиной, матерью и пойдетъ по нашей дорогѣ... Вотъ въ чемъ жизнь и смыслъ жизни, и вотъ почему отдѣльный человѣкъ не умираетъ, если онъ одушевленъ общей идеей и служитъ общей цѣли. Да и что значитъ каждый человѣкъ въ отдѣльности? Сегодня онъ есть, а завтра его не стало... Раньше я тосковалъ, что не увижу своихъ дѣтей большими и не буду имѣть возможности передать имъ то лучшее, для чего самъ жилъ. Да, обидно и грустно... Но сейчасъ думаю: передастъ имъ мать, передадите вы, передастъ маленькая Таня. Видите, я спокоенъ... Скажите и это моимъ дѣтямъ, когда они будутъ большими людьми.

Княжна не удержалась и расплакалась. Окоемовъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ лобъ.

— Милая вы, милая русская женщина... О, какъ я васъ всѣхъ люблю, и какое свѣтлое будущее вамъ предстоитъ... Не плачьте. Для слезъ будетъ свое время...

— Я уже не буду... — по-дѣтски всхлипывала княжна, напрасно стараясь улыбнуться сквозь слезы. — Я уже такъ васъ люблю...

— Если любите, то не плачьте... И когда меня не будетъ, тоже не плачьте... а вспоминайте съ веселымъ лицомъ. Да...

Потомъ Окоемовъ закрылъ глаза и проговорилъ:

— А теперь я усталъ, милая княжна...

Княжна убѣжала въ дѣтскую и долго рыдала, уткнувшись головой въ подушки.

— За что, за что? — шептала она. — Вѣдь уже другіе живутъ... пьяницы, негодяи, несправедливые люди... Зачѣмъ?

IX

Свѣтлое настроеніе не оставляло Окоемова. Посѣщавшій его докторъ могъ только удивляться. Такъ прошелъ декабрь и январь. У родныхъ и знакомыхъ явилась даже слабая надежда, что больной проживетъ зиму, а потомъ его можно будетъ увезти куда-нибудь на благословенный югъ. Чего ни бываетъ на свѣтѣ... Даже Настасья Яковлевна начинала вѣрить возможности выздоровленія, какъ и другіе, страстно желавшіе выздоровленія Окоемова.

Сережа съ женой оставались въ Москвѣ, не рѣшаясь ѣхать на Уралъ. Имъ было больно оставить Окоемова въ его настоящемъ положеніи. Сережа часто оставался ночевать въ окоемовскомъ домѣ и возился съ больнымъ, какъ сидѣлка. Сколько въ немъ было терпѣнія и какой-то женской ласковости. Одно его присутствіе дѣйствовало на больного успокоительно, — вѣдь Сережа былъ такой здоровякъ и точно приносилъ вмѣстѣ съ собой струю здоровья. Потомъ въ немъ не было этой женской нервности, которая волновала Окоемова. Старые друзья говорили больше о серьезныхъ дѣлахъ, и Окоемовъ высказывалъ свои послѣдніе планы.

"Какой онъ хорошій..." — думалъ больной каждый разъ, когда Сережа уходилъ отъ него.

Когда Окоемову дѣлалось тяжело, онъ обыкновенно посылалъ за Таней и просилъ дѣвочку почитать Библію. Ему нравилось, какъ дѣтскій голосъ, чистый, какъ серебро, отчетливо и ясно читалъ великія слова, нравилось наблюдать серьезное выраженіе этого чистаго дѣтскаго личика, — величайшая книга переливала свою святую любовь, святыя страданія и святыя надежды въ эту маленькую дѣтскую головку и наполняла невинное дѣтское сердце святыми предчувствіями. Окоемовъ чувствовалъ, какъ онъ самъ дѣлается тоже маленькимъ и его больное сердце крѣпнетъ и наполняется "мірови миромъ". Да, нужно сдѣлаться ребенкомъ, чтобы подняться до высоты этой книги книгъ... И онъ шелъ по свѣтлой дорогѣ въ невѣдомую даль, оставляя земныя заботы, желанія и надежды.

— Таня, ты понимаешь, что читаешь? — спросилъ разъ Окоемовъ, любуясь своей маленькой чтицей.

— Все понимаю, дядя Вася...

По цѣлымъ часамъ Окоемовъ лежалъ съ закрытыми глазами, и всѣ ходили на цыпочкахъ, думая, что онъ спитъ.

Но онъ не спалъ, — вѣрнѣе сказать, не могъ даже сказать, спитъ онъ, или нѣтъ. Это были грёзы наяву... И въ этихъ грёзахъ онъ никогда не былъ больнымъ, а, напротивъ, такимъ цвѣтущимъ, молодымъ, сильнымъ. Онъ еще разъ путешествовалъ, только теперь путешествовалъ по своей родинѣ. Вѣдь онъ чувствовалъ холодъ сѣверной зимы, изнывалъ въ песчаныхъ пустыняхъ средней Азіи, карабкался на кручи Кавказа, плылъ по великой русской рѣкѣ Волгѣ, и опять работалъ, счастливый, сильный, любящій. Главное, любящій... Пробуждаясь отъ своего забытья, онъ долго не могъ очнуться и перейти къ грустному настоящему. Ему казалось даже страннымъ, что онъ боленъ, что съ трудомъ едва можетъ перейти съ дивана на кресло, и что ему даже тяжело думать о чемъ-нибудь, а тѣмъ больше разсказать кому-нибудь свои грёзы. Невидимая рука точно отдѣляла его отъ міра живыхъ людей, и онъ смотрѣлъ на себя, какъ на чужого. Да и пора отдохнуть... Покой — все. Только утихла бы ноющая, глухая боль въ сердцѣ и можно было бы дышать свободно. Довольно мукъ, довольно...

Мартовское утро. Въ комнату заглядываютъ съ какой-то дѣтской радостью лучи ласковаго весенняго солнышка. Съ крышъ каплетъ вода, образуя ледяные бордюры изъ сталактитовъ. Въ воздухѣ несется желаніе жить... И Окоемовъ почувствовалъ облегченіе и сообщилъ это женѣ. Никто не смѣлъ даже радоваться, хотя всѣ страстно мучились желаніемъ вѣрить.

— Мнѣ лучше... да... лучше... — повторялъ Окоемовъ, глядя на жену округлившимися отъ болѣзни глазами.

— Только, пожалуйста, не волнуйся... — уговаривала она. — Если бы ты теперь выспался хорошенько.

— О, я буду скоро здоровъ... Мы опять поѣдемъ туда, на милый сѣверъ... Сколько времени потеряно съ этой глупой болѣзнью.

— Да, да... ѣдемъ, только поправляйся.

Всѣ боялись вѣрить и вѣрили. Это была первая ночь, что всѣ заснули спокойно. Марѳа Семеновна, не допускавшая мысли, что ея Вася можетъ умереть, за послѣднее время замѣтно пріободрилась и даже заплакала отъ радости, что ея Васѣ наконецъ лучше.

Но Окоемовъ не заснулъ. Ему мѣшало какое-то странное головокруженіе и шумъ въ ушахъ. Онъ терпѣливо дождался утра, когда всѣ проснулись, и попросилъ сейчасъ же послать за Таней.

— Я соскучился... — серьезно объяснилъ онъ.

Настасья Яковлевна удивилась его спокойствію и послала за дѣвочкой. Таня сейчасъ же пріѣхала. Окоемовъ попросилъ посадить себя на диванѣ въ подушкахъ, усадилъ дѣвочку рядомъ и попросилъ ее читать.

— А что мы сегодня будемъ читать? — спросила дѣвочка.

— Разверни книгу и читай, что раскроется.

Таня развернула библію на той страницѣ, гдѣ разсказывалась исторія Самсона. Дѣтскій голосъ зазвенѣлъ... Окоемовъ слушалъ, закрывъ глаза.

— "...и пришелъ Самсонъ въ станъ филистимскій..."

— Таня, дай мнѣ свою руку...

Дѣвочка сама взяла исхудавшую руку Окоемова и продолжала читать исторію Самсона. Когда она кончила, Окоемовъ былъ уже мертвъ.