Безделки править
Что там за шум? — вскричал барон Глоссен, отворив дверь, за которою раздался глухой звук, подобный катящейся груде снега. — Ничего, милостивой государь! безделка! — отвечал голос снизу лестницы. — Опять безделка — вскричал барон, и с досадою хлопнул дверью. — Не гневайтесь, ваше превосходительство; по несчастью, я скатился вниз с лестницы — сказал управитель, стеная и боязливо отворяя дверь. — За чем так часто бегаешь туда и сюда? — За сущею безделкою, ваше превосходительство! Месяц окончился; имею честь представить вам отчет в расходах. — Барон расположился слушать со вниманием. — Во-первых — продолжал управитель — выдано на заплату да разные безделки, выписанные из резиденции для Ее Превосходительства, триста талеров… — Триста талеров за безделки! — вскричал Барон с досадою, и вырвал бумагу из рук управителя. — Милостивый государь это была коробочка, такая маленькая, что вещица, в, ней лежавшая, могла бы войти в ореховую скорлупку. — Ты один? спросила Баронесса, отворяя дверь. — Управитель с благоговением отступил назад, и значительно посматривал на голову Баронессы, на которой развевалось кружевное покрывало в триста талеров. Взоры Барона следовали за взорами управителя; он кругом осмотрел Баронессу, ворча про себя. — Я пришла к тебе с просьбою: поедем вместе к старому Графу. Я получила из резиденции эту безделку, хочу удивить ею наших соседок. Баронесса держа покрывало, перед собою, видела сквозь него пылающие взоры своего, супруга, подобные яркому блеску солнца, закрытого легкими облаками. — С тобою, Эбергард, завтра увидимся — сказал Барон, давая знак управителю, чтоб он вышел; потом оборотясь, к жене, своей, продолжал: — мы теперь одни, моя милая, знаешь ли, чего стоит безделка, которою ты хочет удивлять соседей? — узнаю, когда скажешь, друг мой — А я так знаю, — отвечал Барон, показывая ей расходную записку — прочтите, сударыня! прозрачное покрывало не помешает вам увидать трехсот талеров, которые тут написаны. — Что ж делать — со вздохом отвечала Баронесса — по несчастью, в наше время модные безделки очень дороги… — Не лучше ли, сударыня, выкинуть из головы модные свои затеи? проклятые безделки разоряют меня. Загляните в этот шкаф; там лежит двадцать расходных записок, по которым плачено за безделки наличными деньгами. Увидавши вчера, как крестьяне встаскивали на лестницу два огромные короба, и как твоя горничная заботилась около других трех длинных коробок, я подумал было, не появилась ли где-нибудь близко чума, которая заставляет соседей переселяться в дом мой со всеми пожитками. О, нет сударь — отвечала мне девка — это безделки, присланные из города Баронессе. Между тем крестьяне терпят голод, и я должен кормить их своим запасным хлебом. — Я слушала вас терпеливо, Барон, и ожидала конца проповеди. Теперь позвольте мне воспользоваться сею минутою. Итак, спрашиваю, затем ли вы приехали в этот горный замок, чтоб только стрелять медведей и орлов? или хотите еще остаться в некоторой связи с прочими живыми существами? — Не о том речь, моя милая! — Нет, о том речь, мой милый. Я хочу знать вашу волю, ибо вы человек странный своими поступками, которых переменять не любите, — Барон вздохнул, молчал и смотрел в землю. Если вы решились быть настоящим Нимвродом — продолжала Баронесса, то, проклиная все безделки, модою изобретаемы, и очень хорошо делаете; но если имеете намерение иногда видеться с соседями, иногда ездить в город, то советую вам не забывать сих безделок, которые свято уважаются и в Лондоне, и в Петербурге, и в Мадриде, и в Лиссабоне. — Друг мой — сказал Барон боязливо — надобно, чтоб всякое слово в точности означало вещь, о которой дает понятие. У нас вошло в обыкновение говорить о безделках, покупать безделки, заказывать безделки; в счастливые два года нашего супружества мы издержали на безделки 10,000 талеров; знатное имение истощается на безделки, и наконец само превратится в безделку. Эта безделка стоит того, чтоб о ней подумать. — Душа моя — отвечала Баронесса, ласково гладя щеку своего мужа: — мы имеем две противные слабости. У вас жизнь то, что у черепахи череп, к которому она приросла, и который с большим трудом принуждена везде таскать с собою; у меня она есть — кукла, которую раздеваю и одеваю по произволу. Кто из нас счастливее? Внутреннее расположение наше делает жизнь или приятною, или несносною. — Барон, пожав плечами, замолчал. — Поедем же к Графу — продолжала Баронесса; а я обещаюсь за то ходить с вами вместе в хлебные амбары, и даже смотреть, как станут стричь ваших Испанских овец. — Барон приказал подать карету и еще раз прискорбно взглянул на кружевное покрывало. Подвезли карету; Баронесса дружески подала руку мужу, и оба отправились в замок старого Графа фон Гаузена, который, укрывшись от светского шума, в сем убежище вел спокойную жизнь с дочерьми своими и внуками. Молодые Графини тотчас увели Баронессу в сад, желая избавить ее от скучной беседы с важным стариком. Барон остался с Графом. — Дорогой сосед — сказал Граф, откупоривая бутылку — хочу пощеголять перед вами старинным запасом моих предков; выпьем за упокой благочестивых душ их. Барон не отказался, и вино мало-помалу разгладило угрюмые морщины на лице старца. Да — сказал Барон — о прежних временах нельзя вспомнить без умиления; тогда замки наши были обиталищем храбрости и домашнего счастья. — Не думаю — отвечал Граф улыбаясь. Конечно, люди прославившие четырнадцатый век были храбры; однако, Бог да упокоит их души, они были бы колесованы, если б дожили до восемнадцатого. Как бы то ни было, но история их занимательнее и важнее нашей: они были Ангелами губителями своих околотков; их упражнения придавали большую цену той безделке, которую мы называем жизнью. — Как?! — вскричал Барон — и у вас безделки? Жаль мне, что в разговоре вашем нахожу и систему жены своей. — Сказать правду, любезный Барон, супруга ваша так молода, что ей не пора еще думать о системах. — Я говорю не о том; думать и платить по счетным запискам она оставляет на мое попечение, и все считает за безделку. — Она права; в самом деле жизнь наша разве не безделка? Поверьте мне, Барон, я знаю свет. Насекомое ползет на стебель, потом падает долой — вот образ нашей жизни. История моя служит тому неоспоримым доказательством. Так, дорогой сосед по милости гусеницы я женился; кашель доставил мне полк; желудочной судороге благодарю за орден; мозоль была причиною неблаговоления ко мне владетельного Князя. Видите, как судьба постепенно вела меня к системе безделок. — Любезный Граф — сказал Барон — я имею все, о чем вы ни упомянули, однако не получил еще ни полку, ни ордена. Нельзя ли научить меня, каким образом это может послужить ко счастью? — Очень легко — отвечал Граф — стоит только вам терпеливо выслушать мою историю, которую я готов теперь же рассказать вам. — Барон пододвинул кресла ближе к Графу, сел против него прямо, и приготовился слушать. Граф с веселою улыбкою начал:
Быв молод, я имел высокие мысли, о свете и о людях; судя по своим чувствам, я заключал об их чувствах, судя по тому, что написано в книгах, заключал об их поступках: с сими понятыми вступил я в свет. Я был богат; все дома были для меня отворены; черные и голубые глаза пристально смотрели на мои; везде встречали меня с веселым лицом, с дружескою улыбкою. Я умел остеречься от всех прелестей красоты, от всех соблазнительных впечатлений; но не мог устоять против — гусеницы. — Странное дело — сказал Барон — я устоял бы. Слушайте далее. В один день у меня в саду обедали гости. После обеда все разошлись искать прохлады у ручейков, журчащих в тенистых кустарниках. Я сам, быв разгорячен вином и солнечным зноем, ходил в густой тени, и забавлялся приятными мечтами.
Помогите! Бога ради! некто закричал голосом отчаянным, и в ту же минуту бледное лице прелестной женщины склонилось на грудь мою. — Графиня! сказал я в замешательстве — чего вы испугались? — Ее смятение на меня сильно подействовало; я не знал, что мне начать с бледным лицом, лежащим на груди моей; члены ее трепетали в моих объятиях. Бога ради помогите — закричала она опять, указывая рукою на дрожащую грудь свою. Я увидел хвост длинной гусеницы, которая пряталась под косынку. Пальцы мои с надлежащею осторожностью поползли вслед за чудовищем; — но судьбе угодно было бросить на косынку Графини самую проворнейшую из всех гусениц в Германии; и так пальцы мои на силу поймали отвратительное насекомое на прелестном холмике и с трепетом назад выползли. Ощущение ползущей гусеницы погасило последнюю искру жизни в моей даме; я взял ее на руки, положил на дерновом канапе, мгновенно принес из ручья воды, и бросил прохладным дождем на бледное лицо бесчувственной. Место, где поймал я свою добычу было открыто передо мною; булавка, которою косынка была приколота, выпала; убежище гусеницы открывалось более и более от движения груди, которая то поднималась, то опускалась. Наконец, любезный Барон, красавица опамятовалась, испугалась, увидев свое положение — и лице ее покрылось розами стыдливости. Я проводил ее к гостям и получил благодарность за оказанную помощь. Голос ее был так приятен, голубые глаза ее смотрели на меня так пристально, так значительно, убежище гусеницы было так прелестно!.. Вы молоды Барон, о прочем не нужно вам сказывать; сами догадаетесь. Я получил дозволение посещать Графиню и каждый день пользовался своим правом. Она пела, играла на арфе, говорила о чувствительности, и плакала от жалости, увидев мертвого мотылька у ног своих. Я познакомился короче, вошел в доверенность, меня полюбили; я был богат, она бедна; через три месяца мы обвенчались: вот вам история моей гусеницы. — Скажите лучше, Граф, история вашего сердца. — Однако вы слышали, Барон, что сердце мое противилось всем искушениям да тех пор, пока отвратительное животное не возбудило во мне жалости и чувственных вожделений. Ах! я часто вспоминал о сей минуте. Супружество наше продолжалось шесть лет, и каждый раз, а особливо в последние годы, когда входил я в комнату своей Графини, она принимала на себя такой вид, как будто все еще гусеница ползала под ее косынкою. Теперь послушайте о кашле. — С великом охотою — сказал Барон; — он меня часто мучит. — Граф продолжал:
Владетельный Князь пожаловал мне Офицерское место в одном из полков своей Гвардии; надобно знать, что я лишь только начал ходить, уже был Капитаном; надлежало переселиться в резиденцию. В последние годы супружества я привык каждый вечер бродить по темным улицам, находя удовольствие смотреть на погасающие свечки и лампады; благодаря сим прогулкам я получил жестокий кашель. Но в доме моем спокойствие не обитало, комнатный воздух не избавлял от кашля, и я снова пустился бродить по городу. В один темный вечер случилось мне идти по отдаленной улице; кашель принуждает меня остановиться — эхо на конце улицы повторяет мой звуки, опять кашляю, и опять слышу отзывы; иду на голос, и кашляю в третий раз. Вдруг хватает меня мягкая рука и ведет за собою в отворенную дверь дома. Имея 28 лет от роду, дозволишь вести себя, куда угодно, маленькой пухленькой ручке; я следовал без сопротивления. Всходим вверх по лестнице, идем через коридор, почти темный; отворяется комната, слабо освещенная, женщина, сидевшая на софе, протягивает ко мне белые руки; я сбрасываю с себя плащ; руки обнимают меня, и в то же мгновение с ужасом отталкивают назад. Я стоял в изумлении перед полуобнаженными прелестями, и перед лицом, закрытым обеими руками, пальцы мои с почтительным усилием старались обнаружить незнакомку. — Граф сказала она дрожащим голосом, открыв пылающее лицо свое, на котором изображалось смятение — не употребите во зло моей ошибки! — Я упал к ногам ее. Это была — любовница Владетельного Князя; ее прелестные руки управляли кормилом государства и держали меч правосудия. Тогда, любезный Барон, я был пригожее, нежели теперь; взоры мои с благоговением поднялись к ее глазам; уста мои с клятвою обещались хранить молчание и верность. Ее тайна была открыта, что оставалось делать, она взглянула на меня благосклонно, подняла с земли милостиво; глаза ее устремились на мои глаза, губы мои прильнули к ее губам; я исчезал в восторгах, как вдруг горничная, моя путеводительница, постучалась к дверь. — На улице перед домом незнакомая дрожащая от холода фигура бегает взад и вперед, и мучится кашлем. Не отвечать, — тихонько сказала моя дама; — горничная удалилась. На рассвете я осторожно прокрался из дверей на улицу. С того времени началось мое счастье. Прежде заслуги мои оставались в забвении; но судьба поспешно загладила свою ошибку. Все, что я ни делал, было полезно и прекрасно, чего однако прежде совсем не замечали. Я ездил верхом бодро, танцевал легко, говорил умно; даже сам Владетельный Князь, всмотревшись в эстамп, висевший на стене в кабинете, нашел, что я очень похожу на великого Конде, хотя в самом деле между мною и сим Полководцем не было никакого сходства; но Его Светлость изволил смотреть глазами любви, а рука любви возвела меня на степень полкового Шефа.
Почему вы, Граф, спросил Барон — называете это историею кашля? Разве, сидя с красавицею на софе целую ночь, вы только кашляли? — Однако, Барон — отвечал Граф — ведь кашель отворил мне дверь в дом ее, без него заслуги мои остались бы в забвении. Виват кашель! — слушайте далее. Лишась жены, я всего себя посвятил Двору, то есть Владетельному Князю и его любезной. Желудочные судороги, часто беспокоили Его Светлость и напоминали земному богу о бренности телесного состава его. В один день, лишь только я вошел в кабинет Князя, припадок сей начал его мучить с такою жестокостью, что он, громко закричав, бросился прямо ко мне на шею. Я, ухватив его изо всей силы обеими руками, повалился с ним на софу. Князю стало легче по моему старанию; я остался при нем успел развеселить его, и отходя имел счастье удостоиться пожатия руки, «Я государство!» говаривал Людовик XIV; многие Монархи прежде и после его думали то же, хотя и не говорили. На другой день я получил благосклоннейший от Его Светлости рескрипт, — в котором отдана полная справедливость моим подвигам, важным для Государства, — с приложением ордена N. N. большого креста.
Хотя на знаках ордена и не написано было Honni soit qui mal y pense, однако я читал сии слова, возлагая на рамена свои ленту желудочной судороги; потом с поспешностью отправился во дворец, для принесения Владетельному Князю всеподданнейшей благодарности. — Вам во всем счастье — сказал Барон: — получить орден за то, что нечаянно удалось двинуть кулаком в брюхо. — Поживете больше, Барон, так узнаете по собственному опыту, какие важные дела происходят от безделок. Дайте мне кончить историю. Мое честолюбие удовлетворено Я пользовался дружбою Владетельного Князя, и любовью его повелительницы; все старания моих врагов оставались тщетными. Но чего не могли сделать зависть и злоба, удалось мозоли. Кто из смертных был чужд проступков? и я в свою очередь впал в непростительной грех, а именно: в восемь лет счастливой моей жизни не сделался ни моложе, ни красивее, между тем как около нас же вертелись господчики, такие молоденькие, такие прекрасные… а известно, что от любви, которая бытием своим обязана кашлю, до холодного равнодушия только один шаг. Я и она неприметным образом перешагнули этот небольшой промежуток, не нарушая однако ни благопристойности, ни вежливости, — то есть, мы имели непреодолимое отвращение один от другого, не открываясь во взаимных своих чувствах. Только из обхождения Владетельного Князя со мною можно было заметить перемену прелестницы. Желудочные судороги, которые по-прежнему иногда беспокоили Его Светлость, уже проходили без моей помощи; лицо мое день ото дня более изменялось, и теряло сходство с портретом великого Конде. Близка была минута моей отставки; мозоль ускорила ее приближение.
Женщина, о которой говорю, имела свои особенные причудливости. Одна из любимых ее странностей была нежная привязанность к натуре и ее детям; так например, она с нежностью заботилась об одном деревенском семнадцатилетнем, здоровом и плотном мальчике, которого незадолго перед тем взяв из рук натуры, определила в пажеский корпус. Дело непостижимое, каким образом сие чадо натуры, не носившее никогда тесных башмаков, натерло на ноге своей мозоль; но довольно сказать, что эта проклятая мозоль точно была на его ноге, и что в сие только место, как некогда Ахиллеса, можно было поранить моего героя. В один день поутру долг учтивости заставил меня посетить красавицу. Стук тяжелых гвардейских сапог издали возвестил о моем приходе. Еще в передней горнице, в которой никого не было, я услышал шум. Богиня в смятении встречает меня у дверей, и спрашивает повелительным голосом: что мне надобно? Я, привыкши в последние годы супружеской жизни своей смотреть без робости на изъявление страха и замешательства, не теряю присутствия духа, и приближаюсь к двери. Хозяйка останавливает меня на каждом шаге, говорит, что хочет быть одна, и что расстроено ее здоровье. Я напоминаю ей о счастливых днях любви нашей: она зажимает мне рот рукою и толкает назад от двери. Усиливаюсь подвинуться вперед, меня удерживают, отскакиваю в сторону, чувствую под каблуком своим нечто твердое, и в ту же минуту слышу страшный рев, который раздался из-за женского платья, висевшего у стены, и который на ту пору показался мне но крайней мере пушечным выстрелом. Оборачиваюсь назад, и вижу — дитя натуры, оскалившее зубы от боли. Я хотел извиниться в своей неосторожности перед красавицею, но ее уже не было. Я воротился домой, и в тот же самый день получил повеление удалиться в свои поместья, для того что так написано было в Указе — Государство не имеет более нужды в моей службе. С тех пор, любезный Барон, живу здесь с моим семейством. Виват безделке! по милости гусеницы я имею любезных дочерей; мозоль возвратила мне драгоценную вольность! Не надобно судить о вещах с первого взгляду — сказал Барон; — не надобно искать добра там, где нет его. У меня же есть неоспоримые доводы, оправдывающие мою систему. Мода, например, мать безделок, мне стоит много, очень много денег. — Супруга ваша молода, — отвечал Граф — и любит наряжаться; что ж в том худого? Пусть женщина играет куклою; беда, если, бросив куклу, примется за что-нибудь другое. — Правда, правда — вскричал Барон; — ваша система хороша, постараюсь соединить ее с моею. Разделю на две половины журнал мой, и буду записывать в первую — важные дела, а в другую — безделки. Однако, любезный Граф? жена моя молода, богата, прекрасна; я каждую зиму провожу в городе и при Дворе; что, если она вздумает любовь, верность, и семейственное счастье перенести из половины важных дел в половину безделок? что мне тогда останется делать? —
Отгадай, кто? — вскричала Баронесса, которая, тихонько вбежавши в комнату, зажала глаза своего мужа. — То же что теперь — шептал старик Барону, который увернулся от рук Баронессы. — Любезный сосед — продолжал Граф — в сию минуту глаза ваши были закрыты и вы опять видите нас перед собою; вы находились в счастливейшем положении, какое только мудрость предписать может, и однако, открыть глаза для того, чтоб любоваться прелестями такой милой супруги, очень простительно. Послушайте, Барон — продолжал Граф, подведя Баронессу к объятиям ее мужа — это сердце, тихое дружество, внутреннее спокойствие и независимость, вот что важно в человеческой жизни! храните все сие, пользуйтесь им, и не вооружайтесь против безделок, которые пестрят жизнь нашу, как прелестные цветочки украшают поле. Баронесса крепко прижала супруга к своему сердцу, — и, безделка, нужный поцелуй заставил восхищенного Барона забыть о половине журнала своего для важных дел.
Безделки: [Юморист. рассказ]: (С немецкаго) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч. 27, N 11. — С. 165-182.