Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
БЕДНЫЕ НАШИ ДЕТИ
править— Папа, скажи мне характеристику Прометея.
Я оглянулся на свою Веру… ту милую Верочку, которая от семи до одиннадцати лет дала столько поэтических впечатлений, не только прекрасных по очерку, по скульптуре фигуры и движений, но и по доброте, разумности, благородству сердечных побуждений. Как она охраняла — в девять лет! — младших сестренок и братишку от опасностей, неприятностей, ушиба, падения. Дети растут, — и не замечаешь. Теперь она завивает в волосы довольно нелепый бант, который, впрочем, не умеет завязать, обозначается бюст, ворот не на все пуговицы застегнут, и только утешением и надеждой является прелестная, нежная улыбка, по временам блуждающая на ее лице. «За эту улыбку надо держаться».
— Прометей, милая? — Не знаю. Должно быть, не посаженный вовремя в Шлиссельбург анархист. Бежал на Кавказ и там царапался об острые камни. Да тебе зачем?!
Смех разбирал меня «от самого пупика». Завтрак. Отдых. И час хоть какой-нибудь шутки.
Вдруг вижу, губы ее торжественно и негодующе надуваются.
— Мне нужно.
— Да зачем тебе нужно??
— Нам задано сочинение: написать «Характеристику Прометея».
— Написать «Характеристику Прометея»??!! Боже мой, мне 54 года, я был 13 лет учителем истории в гимназии, окончил историко-филологический факультет в Московском университете, где слушал Герье, Стороженку, Тихонравова, Буслаева: но положи передо мною лист писчей бумаги с темою: «Характеристика Прометея», и я только грыз бы перо и не написал бы ничего, кроме пяти строк: «Огненный брюнет, борода всклокочена, не повиновался господину исправнику, и тот за это связал его веревками. Симпатичен или отвратителен смотря для кого: для исправника — отвратителен, для кавказских разбойников — молодец». Что тут писать?!! Я — ничего не напишу, а ты, моя девочка с бантиком…
Она вышла из-за стола. Потом, все ходя задумчиво и строго, что-то долго и много писала, ворочалась с огромными книгами, бантик все сворачивался на сторону, пуговки все меньше застегивались, матери и сестрам все больше грубила, со мной не разговаривала вовсе. Что она написала в свою «гимназию», я не знаю (она таила), но неодолимо я чувствовал, что «тема» и ее «работа над великою темою» унесла ее в высь какой-то гордой мечтательности: мать, я, меньшие сестренки, наше маленькое хозяйство, прислуга — все ей казалось, нет, все ею ощущалось как что-то пошлое и низкое, грубое и мещанское, не могущее подняться до тех умственных очарований, в которых она жила. Известно:
И над вершинами Кавказа
Печальный Демон пролетал.
Особенно ее возмущало, когда ей предлагали «вымыть чашки» после чаю. Так вся и перекосится и, молча, уйдет в свою комнату. Мы перестали требовать: что же, не тащить на веревке к делу.
Прошел год. Лето. Вакационная работа. И Вера говорит мне повелительно:
— Папа, купи мне Дрэпера…
— Дрэпера?!!
— «Историю умственного развития Европы». И Соловьева… .
— Которого?
— Как «которого»? — Соловьева!! — Мне нужно прочитать там для письменной работы.
Передаю все с крошечками подробностей: «прочитать из Соловьева», какое сочинение — не названо, которого Соловьева — не объяснено ученице. Очевидно, профессорша-учительница предполагает «эти мелочи уже известными ученицам» и сказала вообще: «Вот вам — тема, а материал — у Дрэпера и Соловьева».
Я растерялся. Молчу. Потом спрашиваю:
— Да о чем вам задано написать?!
Оказалось, — задано выяснить «Культурное значение магометанства в связи с личностью Магомета». Да: среди «материала» рекомендованы еще статьи из «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона». Бедная моя Верочка не знала, что это «Энциклопедический словарь», и, «при бантике», не знает, что такое «Энциклопедический», не знает этого факта в мире, этого характера научных работ и литературы. Она «материал» так и обозначила: «Дрэпера, Соловьева и сочинения Брокгауза и Эфрона».
— Да непременно, папа! До отъезда на дачу.
Дрэпера купил. О Соловьеве — думал-думал и сообразил, что это популярная книжка «Магомет» в составе павленковской «Галереи великих людей». В продаже не оказалось, и приказчик сказал, что много гимназисток уже спрашивали книжку, но издание все разошлось, и новое ожидается только к осени. Достал еще из какого-то старого журнала, лет двадцать назад, об Аравии, арабах и первых халифах: Верочка и это жадно схватила. Вообще видно — старается; все запирается одна в комнату и что-то пишет, компилирует. К обеду выходит молча, ни с кем не разговаривает и не допускает с собой никаких шуток.
— Боже мой, зачем им Магомет? О «магометанстве» им достаточно объяснить, что "есть татары, которые продают мыло и кричат: «Халат». Чтобы больше объяснить, надо объяснить «многоженство» и закон «покрывала», в чем всем сама учительница, конечно, ничего не понимает, а гимназисткам 15 лет этого невозможно объяснять между прочим потому, что они и об «одноженности» ничего по правилам гимназии не знают и им запрещено об этом думать и спрашивать. Что же им учительница может объяснить, кроме того, что Магомет воевал больше других полководцев, что магометане ездят на верблюдах и что главный город у них Константинополь, а священный город — Мекка. Да, кроме того, были «Корейшиты», из рода которых произошел Магомет.
Говорю жалостливо:
— Да ты знаешь, есть Вашингтона Ирвинга: «Жизнь Магомета». Специально для этой темы. Учительница не упоминала?
— Не упоминала.
Купил. Жадно схватила.
— Ты покажи мне, что напишешь.
Не показала. В «сочинениях» как-то таится. Не то опасается во мне иронии, которой я не могу скрыть; не то что-то смутное говорит ей, что все написанное не может не быть ерундою. Как-то мне попались «материалы» для темы: но это просто переписанное с печатного «в свою тетрадь». Зачем она списывала, когда книги куплены, когда они — ее. Я вижу, что она старается, работает, почти не спит ночей, но не может же «везти воза», в который нужно запрячь локомотив.
Но все разговоры, всякое возможное собеседование «заранее отсечены» ее неприступным видом. Она вся замкнута, пылает и куда-то унеслась в облака.
Эту зиму упростилась и, смеясь за обедом, рассказывает:
— Такую то (фамилия и имя подруги) учитель спрашивает: «Какой город стоит на Неве?» Она ответила: «Лувр».
«Лувр»… но ведь это целое откровение. Дело в том, что она выучила «Лувр», вероятно, даже учительница объяснила, что там собраны великолепные картинные и скульптурные коллекции, есть Венера Милосская и есть Джиоконда Леонардо-да-Винчи; и явно, что все это заняло ее больше, чем «Петербург с нашей Кабинетской улицей»… Петербург — тусклость, скука; Лувр — яркость, звезда. И когда спросили, что же стоит на реке Неве, то из нее, как из автоматического ящика с шоколадными конфетами, за 10 коп., выскочила непроизвольно шоколадка «Лувр». В сущности, все бедные девочки, и моя Верочка, такая умница шесть лет назад, превращены мало-помалу в автоматические ящички, выкидывающие при нажатии кнопки разные слова:
— Магометанство. Корейшиты. Константинополь.
— Лувр на реке Неве: главное сокровище — Джиоконда.
Теперь, через три года, уже «заневестившись», она будет танцовать с офицером. То если он спросит:
— Слышали, Джиоконду опять нашли?
То она скажет:
— Да. Это в Лувре.
А если скажет:
— У нас, в Казани, очень много татар.
То она поддержит разговор:
— У них Константинополь. А были еще Корейшиты.
Из чего он может заключить, что она образованная девушка и может составить счастье семьи.
О Лувре было в эту зиму. И всего в июне, войдя в комнату (на даче), я прямо с ужасом увидел на окне две новокупленные книжки:
«Небо и земля» — Байрона.
«Каин» — Байрона.
— Верочка, бедная: что такое ты читаешь? Откуда у тебя эти книги?
Она, конечно, не имея представления о «Байроне» и «байронизме», не имея понятия о «классицизме» и «романтизме», не зная и не подозревая, что такое «реализм в литературе», ответила спокойно, как бы дело шло о поставленном самоваре:
— Это нам задано на лето как «необязательное, но рекомендованное чтение».
И все «исполняет», бедная. Она вообще старательная ученица, — патетическая. И особенно горячо берется, когда — «сочинения» и — что-- нибудь «для сочинения». Кто-то, кажется, ее похвалил; назвал «развитою» и вообще «серьезною»: и вот в это «серьезное» она работает и работает. Но она когда-то была умна, впечатлительна, натуральна: теперь — ум улетучился, она вся перекошена, как в параличе, без мысли и мотива движется и говорит, и «слова» вылетают из нее, как из автоматического ящика. Притом, все ужасно непоправимо: она не понимает, что все это — «слова», без связи, мертвые, не ее собственные слова, а чужие, внушенные, заученные, услышанные на несчастных уроках несчастной гимназии; что она собственно помертвела, обездушилась. И это несчастное «помертвение», названное «образованностью», принимает за образование: и отстаивает его со всем упорством шестилетнего привыкания, шестилетнего гипноза.
В то же время я уже отцовским глазом вижу, что в ней невинная, неопытная душа девятилетней девочки. Т. е. живая развитость — девяти лет; но — стыдящаяся себя, испуганная собою, спрятавшаяся. Толстым слоем или тяжелым камнем на эту древнюю развитость легли пухлые, навязанные, ни с чем окружающим не связанные и не связуемые слова и ни с чем будущим не соотносящиеся.
Шел по дороге человек.
На него упала гора — и задавила.
Это и есть «образование».
Образование — чтобы задавить все «свое» и вложить все «чужое». И убить все «живое»; и надавать всего «мертвого».
Но отчего гимназия думает, что то «живое», с чем ребенок приводится в ее «приготовительный класс», есть ничто или дурное, есть что-то ненужное и неинтересное, что непременно нужно задавить своим «гимназическим»: а не совершенно напротив, — к этому живому, «из детства взятому», нужно приставлять другие, такие же живые и натуральные частицы, которые бы с ними связывались в одно. Почему гимназия думает, что девушку надо «делать», а не давать ей расти, только помогая росту. Конкретно:
Почему «Каин», а не «Юрий Милославский»?
Почему «Арктический и Антарктический океаны», а не «наша Нева, наше Ладожское озеро, наше Балтийское море»?
Или эту зиму, тоже несчастная Верочка спрашивает:
— Папа, где мне прочитать о католических сектах XIII века?
Я обомлел: наверное она не знает, что такое «папство и католичество», иначе как в этих бедных словах из «автоматического ящика»: папство — это не татары, потому что там Магомет, а тут папа; и одно в Константинополе, а другое в Риме. Если только еще она знает, что папа в Риме, — в чем я вовсе не уверен, и с чем, во всяком случае, у нее не соединяется мысли ни о какой необходимости; почему бы для нее «папе» не быть в Лисабоне или в Ташкенте? Папа — имя, слово, как «Антарктический океан».
— Как, «секты»? XIII века?!!
Я подумал.
— Это альбигойцы, что ли?
— Да. Альбигойцы. Учительница рассказывала в классе.
С тем металлическим равнодушием, как бы сказала: «Булки берутся у Филиппова».
Альбигойцы — в связи с богомилами болгар; а богомилы — в связи с нашими хлыстами. А хлысты — такая темь, в которой и ученые не разберутся. Что же учительница могла рассказывать им в классе, тридцати девочкам с бантиками? «Слова из ящика»: 1) что в XIII веке на Юге Франции появилась секта альбигойцев, 2) против которой папа Иннокентий III двинул крестовый поход; 3) альбигойцы были побеждены и почти все истреблены.
Но почему «сие все важно», когда совершенно непонятна и ученицам совершенно не может быть объяснена самая суть именно этой ереси и не понятна же та определенная суть католичества, против которой восстали сектанты, которая их возмутила и вывела из повиновения. Это — даже не предмет университетского курса: а послеуниверситетского чтения и размышления, лет в 35-40-50! А что 1) «Симон-де-Монфор привел войска и расколотил альбигойцев», то это, не отличаясь от схемы: 2) «Аннибал привел слонов и балеарских пращников и расколотил римлян», — является 3) не историей собственно альбигойцев, а 4) главою из «Истории походов и войн всех стран и народов», каковая в курсе гимназий не проходится. Таким образом, совершенно незаметно для самих себя, гимназии преподают вовсе не то, что им кажется, будто они преподают; а у них выходит преподавание предметов, какие им и в голову не приходят. Можно представить, какая отсюда бессмыслица получается!! Никакой решительно они не преподают 1) реформации, никакой 2) французской революции (рубрики эти есть в программе): ибо ни в воображении, ни в мысли, ни в идеях, ни в осязании у учениц 15 лет и, по всему вероятию, у учительниц их нет о 1) религиозном прозелите, 2) политическом заговорщике.
Что же они учат?
Слова!!!
Их учат словам.
Бедных наших девочек, как бы они не были люди, а дрозды, учат произносить разные слова, смысла которых они не знают, и выговаривать целые фразы, о значении которых они никогда не узнают или узнают очень поздно, узнают со временем и после долгого учения лишь некоторые из них!
История превращения человека в дрозда, глубокого существа с человеческой мыслью и с человеческим сердцем — в великовозрастную птицу с птичьей головой и птичьей душой, и есть собственно пафос гимназий, которые так стараются, так стараются… Стараются и уповают, стараются и требуют себе жалованья.
Скажут: — «Куда же девать время, семь годов? Время — пусто, и мы начиняем его „Каином“ Байрона и альбигойцами».
Как «время пусто»: да эти же ученики представления не имеют, — ну, представления широкого, сочного, верного действительности, — хотя бы о ряде великих пап, боровшихся то с варварами, то с Римом, то с развращенными нравами общества. Они не имеют широкого и сочного представления о Сергие Радонежском. Наконец, они вообще не имеют понятия о всем том, о чем говорили, писали, чем восхищались Плутарх, Тит Ливий, Григорий Турский и Нестор. Все эти лица, которых любило человечество, пробежали как тараканы, гонимые персидским порошком, перед русскими ученицами, «гонимыми» программой «от сих до сих». Это уж позвольте мне вспомнить, как учителю:
Стоит передо мной ученица пятнадцати лет, такая милая и скромная, и полуплачет.
— У меня за годовую четверть три, а я хотела бы четыре:
Это — в городке Белом. И городок такой симпатичный, наш милый русский провинциальный городок. Мелкие чиновники, мелкие и честные торговцы.
Поднимаю голову и вяло спрашиваю:
— Между кем и кем была Пелопоннесская война?
— Между римлянами и карфагенянами.
Просыпаюсь. Возбужден. Говорю негодующе:
— Как же я вам поставлю четыре: Пе-ло-по-ннес-ская война!!!
Плачет. Потом со счастливым лицом:
— Да, вспомнила! Между Марком Антонием и галлами.
Сурово:
— Не могу поставить четырех.
Плачет. И так хороша. Так благородна.
Про себя:
— Чёрт угораздил этих милых девушек из города Белого, которые сами нисколько не хуже сабинянок, из которых каждая порознь есть та же самая Навзикая, только еще не описанная Плутархом, заставить учить о каких-то никогда им не имеющих понадобиться Антониях, Аннибалах, Лютерах, Наполеонах. Дичь такая же, как если бы сабинянку заставили танцовать кадриль, а от Навзикаи потребовали играть Шопена. И если существует такое тупое министерство «в пику России», то и я «в пику министерству» поставлю милой девочке четыре.
— Ну, что же, — проговорил я вяло, — учитесь вперед лучше. На этот раз я вам выведу четыре.
Если бы вы знали, каким счастьем бедняжка залилась.
Слова, слова и слова! Имена и имена! Номенклатура и номенклатура! Кроме номенклатуры, в гимназиях ничему и не учат. Номенклатура 1) Закона Божия, номенклатура 2) географии. И «дух» Закона Божия, метод передачи, обращающие на себя внимание пункты в «предмете», те же самые в Законе Божием, как и в географии: 1) длина Волги 3600 верст, 2) в берковце девять четвериков, 3) длина ковчега, в котором спасся Ной, была 30 сажен, а дождь во время потопа шел не останавливаясь восемьдесят дней. И еще надо креститься, что ученики на вопрос, «кто был Ной», не отвечают:
— Ной впадает в Волгу с правой стороны.
Но приближающиеся к этому ответу — ответы учеников постоянно бывают, везде бывают; и если бы внимательно слушали экзаменаторы и отмечали в памяти, они заметили бы, что на каждом экзамене пройдет тоненькой ниточкой, закатится горошинкой, хоть один такой чудовищный ответ. У нас было в Брянске, на ревизии, по Закону Божию:
— В какой реке крестился Иисус Христос? — спрашивает памятнейший и добрейший окружной инспектор П. И. Вейнберг.
Отвечающий ученик молчит (четвертый класс).
Ревизор повторяет вопрос, обратясь к классу.
Все молчат, вероятно из страха. Поднимает руку («знаю») один ученик, Николаев.
— Ну?
— В Ниле.
Это совпадает с «Лувром» (на р. Неве) Ст-ской гимназии в Петербурге: один закон забвения или памяти; и с ответом — «Пелопоннесская война была между Антонием и галлами» в Белом. Ученику решительно все равно что ответить. Припоминается сценка в гор. Ельце. Ассистентом на экзамене сидел очень умный эллинист, Мих. Вал. Десницкий. Ученик тараторит:
— (Такой-то царь и полководец) победил (такого-то).
— Да позвольте, — прерывает ассистент, — он не «победил», а, напротив, «был побежден и убит».
Ученик, вяло взглянув на Десницкого, продолжает:
— Был убит и…
Следует, что стоит на странице учебника.
Десницкий рассмеялся.
— Вот так всегда для гимназистов: что «победил», что «был убит» — все равно.
Сперва опешиваем: «Не может быть, чтобы все равно». Но, размышляя годы, и думаешь: — Да конечно, — все равно, «убит», «победил», «галлы» или «карфагеняне», «Лувр» или «Петербург», «Нил» или «Иордан». Ибо все это «слова иностранные», а гимназия и есть восьмилетнее усвоение иностранных новых слов, из тех, что могут мелькнуть взрослому человеку в газете или книге, и он должен все эти «иностранные слова» понимать. Но настоящая разгадка дела заключается в том, что ужас совершенно тот же остался бы и в том случае, если бы ученики не перемешивали имен и относили правильно «Иордан» к «крещению Иисуса Христа», а «Нил» — к «фараонам»: тогда — ревизор доволен, гимназия — с отличием, и все превосходно, министерство ликует. Между тем ужас остается тот же: ящик с шоколадками, в ответ на гривенник, к которому можно приравнять вопрос экзаменатора, выкидывает точно один раз шоколадку и один раз монпансье, без путаницы. Но, однако, он есть именно автоматический ящик, а гимназия-то ведь готовила человека!
— Позвольте, вам дали Навзикаю, а вы превратили ее в собачку в ошейнике.
— Вам дали мою Верочку, а вы из нее сделали уродца с Байроном.
— Я вам хочу отдать своего Васю, который так отлично ловит малявок и на редкость умен детским, но наблюдательным и практическим умом, а вы из него делаете балаболку, который пыжится рассуждать о Госуд. Думе, об оппозиции правительству и о ложности христианства. Ибо в учебнике для средних учебных заведений, который я собственноручно ему купил на днях, я, открыв последние главы, прочел: «Берлинский конгресс», «Оппозиция правительству общественных классов», «1-е марта».
Позвольте, почему около карасей, свойственных его возрасту, помещать «оппозицию правительству», когда он не знает, что такое «оппозиция», ибо его самого за «оппозицию» дерут за ухо; и не знает, что такое «правительство», потому что знает своего учителя, которого, слава Богу, любит. Известно, как называются половые экстазы у мальчиков, не достигших половой зрелости. Скверное имя, происходящее от порочного Онана. То гимназии, позвольте уж им сказать, ничего, и притом решительно ничего другого, не делают с нашими детьми, кроме как прививают им преждевременно «этот пагубный порок». Они преждевременно выводят из детского возраста, сметают и затаптывают их отрочество и юность и в девять лет, т. е. начиная с девяти лет, прививают «эти скверные привычки» рассуждать обо всем на свете, все равно о Байроне или Цезаре, о Джиоконде или карфагенянах, о химическом сродстве (уже учат девочки в 15 лет!!!) или оппозиции правительству, ни к чему этому не имея осязательного, с бьющимся пульсом, отношения!
Мертвые знания!
Мертвый человек!
Фантастические сведения!
Полная величайших фантазий гимназия!
Гимназии-то хорошо. Ей тоже «все равно, что победил, что был убит»…
Но нам, родителям…
Бедные наши дети!..
Мы отдали гимназии живого мальчика, живую девочку, думая, что они продолжат и разовьют их жизнь, их бытие, их «целое». Но гимназия приставила к их тонким шейкам ученые пальцы. Что-то манипулировала около шеи: и выбрасывает «родителям на утешение, а церкви и отечеству на пользу» через восемь лет посиневший и распухший труп с запёханными внутрь его страницами из универсальной энциклопедии. И твердо, мерно говорит:
— Но зато он может теперь читать «Газету-Копейку», обругать правительство и поступить к просвещенной купчихе сутенером. Полное образование. И все разговоры — образованные. Путь, карьера и одобрительный говор кругом.
Остается сказать:
— Merci, господа наставники. Merci, министерство народного просвещения.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1912. 27 июня. № 13035.
И над вершинами Кавказа… — М. Ю. Лермонтов. Демон (1841).
«Историю умственного развития Европы» — Дрэпер Д. У. История умственного развития Европы. Рус. пер. под ред. А. Н. Пыпина. СПб., 1862.
«Небо и земля»… «Каин»… — драмы (1821) Дж. Г. Байрона на библейские сюжеты.
«Юрий Милославский» — исторический роман М. Н. Загоскина «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» (1829).