Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., «Московский рабочий», 1969
Беда
правитьКлимов сделал Лидии предложение, и ее отец, Федор Егорыч, на радостях поехал в город и привез оттуда семнадцать фунтов колбасы. Все дома удивились такому огромному количеству, удивился и сам Федор Егорыч, но покупка колбасы была принята, как шутка, и много по этому поводу смеялись. И хотя брат Лидии, глухонемой Порфирий, оказал этой колбасе большую честь, однако пришлось остатки ее отнести на деревню и раздать мужикам.
За Лидией полагалось две тысячи приданого. Тысячу рублей решили дать деньгами, а на другую нашить белья и верхнего платья. Лизавета Андреевна, мать невесты, закупила у крестьян все полотно и попросила мужа написать в город к Анне Маремьяновне, чтобы она захватила с собою швейную машину и приезжала шить. Федор Егорыч написал, вложил письмо в конверт и надписал адрес.
— Что это ты, отец мой, тут нацарапал? — спросила Лизавета Андреевна, стараясь разглядеть в очки писанье.
— А что? — спросил Федор Егорыч.
Он взял у нее из рук письмо и удивился сам. На адресе все слова были написаны только до половины. Он распечатал конверт: оказалось, что и во всем письме было то же. Сердце у него забилось.
«Что такое!» — подумал он и стал протирать глаза.
Вскоре приехала Анна Маремьяновна, и начались кройка и шитье. Повсюду стали валяться обрезки, лоскутки, с утра до вечера трещала машина, и Лидию все это глубоко обижало. По целым дням она проводила в поле или на беговых дрожках объезжала лес, не столько для того, чтобы наблюдать за работами или присмотреть за лесом, сколько для того, чтобы уйти от этих мелочей. Она любила Климова, это была ее первая любовь, и для нее теперь было странно, как это серьезные люди могут снисходить до таких пошлых мелочей, как разговоры по целым часам о том, метить ли белье в крестик или гладью, и ставить ли на метке инициал девичьей фамилии Лидии или фамилии ее будущего мужа. И когда она возвращалась домой обеду или к ужину и садилась за стол, ей невыносимо было жаль отца, выходившего из своей комнаты со стаканом в руках, в котором мокли какие-то почки и листья, ей жалка была Лизавета Андреевна с ее вечно озабоченным лицом. Она жалела та Порфирия, для которого недоступны были звуки природы и для которого дар речи заменялся мимикой и игрой на пальцах.
— И в кого это он у вас такой уродился? — спросила Лизавету Андреевну Анна Маремьяновна.
— Да… вздохнула Лизавета Андреевна. — Во всем роду у нас никогда такого не было…
— Это от пожара… — сказал Федор Егорыч. — Когда она была беременна Порфирием, у нас горел амбар. Она вышла и испугалась.
Климов был сосед по имению. Он только недавно окончил курс университета и приехал хозяйничать в деревню. Отец его был учителем гимназии, составил какое-то руководство и на скопленные деньги купил для сына восемьдесят три десятины земли. В имении этом, как говорится, негде было повернуться, но Климов приехал с широкими планами относительно севооборотов, фосфоритов и вообще рациональной постановки дела. Все улыбались; заранее можно было предугадать, что из его затей не выйдет ничего, но на всех как-то освежающе подействовали его задор, уверенность, правдивость и нежелание служить по администрации. Ходил он в поддевке и больших сапогах, но это не казалось оригинальничаньем; был он рыжий, некрасивый, картавил, но его можно было заслушаться. Он обратил на себя внимание Лидии тем, что купил у них старую, никуда не годную молотилку за пятьдесят рублей, куда-то съездил, приобрел за шестнадцать рублей два зубчатых колеса, и молотилка пошла у него на славу, лучше новой. Он жил совершенно одиноко, и за его безупречность его прозвали монахом. Иногда к нему приезжал его отец, который кричал на прислугу и на мужиков и, стуча кулаком по столу, говорил:
«Каждый человек должен знать свои обязанности!»
Приездов отца Климов не любил еще и потому, что всякий раз старик набрасывался на него и говорил, что если Александр не поедет на этой же неделе к губернатору и не попросит у него себе места в земские начальники, то он, отец, отберет от него Донки и передаст их младшему сыну, Павлу.
Во время одного из таких разговоров случайно заехала к Климову на беговых дрожках Лидия поговорить насчет сенокоса. Косой взгляд на нее старика и разговор этот ее обидели до глубины души, и к чувству уважения, которое она ранее питала к Александру, прибавилось еще и чувство жалости. На этой почве, кажется, и зародилась в ней к нему любовь.
— Хороши здесь нравы, нечего сказать… — проворчал отец по ее уходе. — Молодая девушка одна ездит к холостому мужчине! Хороши родители!
Климов часто приходил к Лидии. Они вместе, сидя рядком, ковырялись в парниках, с педантичностью производя кисточкой опыление огурцов, хотя достаточно было одного какого-нибудь порыва ветра, чтобы это опыление было произведено гораздо надежнее и лучше, или же проверяли на практике обиходную рецептуру Эльпе. Это были большие дети, кроткие и незлобивые, и, глядя на них, можно было подумать, что это не соседи, а брат и сестра.
В уездном городе была конская ярмарка. Климов и Федор Егорыч сговорились ехать вместе не с тем, чтобы торговать лошадей, а просто, как они говорили, потолкаться. Втайне у Климова цель поездки была иная: он хотел сняться и преподнести свой портрет Лидии. Заехав за Федором Егорычем, он увидел его в больших роговых очках.
— Что это вы надели очки? — спросил он его.
— Да вот, знаете ли, что-то глаза плохо видеть стали, — отвечал Федор Егорыч. — Концы слов стал не дописывать.
Возвратившись домой, Климов застал у себя отца. Он был мрачен и сидел, подперши лицо кулаками. Видно было, что он был чем-то недоволен, и Климов сразу догадался, чем именно.
— Ты хочешь жениться? — строго спросил его отец, не ответив на приветствие.
— Да, папа… — ответил Александр и, по привычке еще с детства бояться отца, виновато опустил глаза.
— А спросил ли ты себя, на какие средства ты будешь жить с семьей?
Александр Семеныч молчал.
— Дармоед! Мало того, что ты сам живешь на счет отца, который на старости лет работает не покладая рук, ты еще хочешь взвалить на его плечи свою семью? Ты думаешь, что я купил это имение для того, чтобы ты занимался в нем пустяками и бил баклуши? Я купил его для того, чтобы вывести тебя в земские начальники. Для чего я тебя учил? Для того, чтобы ты ходил в этой дурацкой свитке и носил мужицкие сапоги? С тех пор как я получил Владимира, ты стал дворянином, и ты должен помнить это и с честью держать свое знамя, а снисходить до безделья и до этого идиотского подражания мужикам — глупо и непрактично! Каждый человек должен иметь свои обязанности! И прежде чем жениться, тебе бы следовало подумать лучше о том, как бы облегчить труд своего отца!
Старик Климов встал и прошелся по комнате.
— На ком же ты женишься? — спросил он.
— На Лидии Крутицыной.
— Что это, порядочная семья?
— Кажется, что да…
— А в роду все благополучно? Нет ни идиотов, ни глухонемых?
Александр Семеныч вздрогнул и ничего не ответил.
— То-то! — сказал отец. — Весь род твоей будущей жены должен быть абсолютно здоровым. Довольно с тебя и того, что твоя мать умерла от чахотки. Ты должен это помнить.
Всю ночь Александр Семеныч не мог заснуть. Отец задал ему неразрешимую задачу. Он искренне любил Лидию, но раньше как-то не обращал никакого внимания на наследственность, и глухонемой Порфирий возбуждал в нем только чувство жалости. А между тем Климов не мог не согласиться, что отец его был до некоторой степени прав. И Александр Семеныч сразу вспомнил разговоры о том, что отец Федора Егорыча был запойным пьяницей, а у матери Лидии было бы теперь восемь человек детей, если бы не произошло пяти выкидышей и если бы один не родился покрытым сплошь какими-то язвами. Он ворочался в своей постели, не мог заснуть, и в его глазах вырастали такие уроды, как те калеки, которых он видел у ворот монастыря недалеко от его усадьбы. Это ужасно! Жениться по любви — и сознавать над собою это вечное тяготение дамоклова меча в виде наследственности! Да полно, правы ли люди, зайдя так далеко! Чем виноват он, чем виновата бедняжка Лидия, что его мать умерла от чахотки, а ее брат глухонемой? Отец говорит, что необходимо выбирать здоровый род… Но ведь выбирать — значит отрицать любовь как нечто самостоятельное, святое. И если любовь понимать так, как, вероятно, понимает ее его отец, то есть как произведение себе подобных, то можно ли сравнить эту любовь с тою, которую питает он к Лидии и она к нему и благодаря которой для них обоих стало понятным теперь каждое движение листка, каждый звук леса и поля? И если придавать значение одному только роду, наследственности, то пришлось бы совершенно отрицать любовь, отрицать в ней то созидающее начало, которым пропитан каждый атом современной цивилизации и культуры. Нет, прошло время умыканья невест и выбора, сватовство отошло теперь в область корыстной, независимой любви! И что бы ни говорили такие сухие люди, как его отец, о наследственности и чахотке, что бы ни писали о вырождении и декадансе, любовь есть любовь, и не любить в браке может только тот, кто имеет черствую, одеревеневшую душу…
Целых две недели не ходил Климов к Крутицыным, но под конец не выдержал и пошел. Лидию он застал среди двора; она стояла около возов ржи, отправляемой на мельницу, и была печальна. Климов подумал, что, вероятно, это оттого, что он не приходил так долго и не писал ей, и не стал ее расспрашивать. В это время вышла ее мать с палкой и корзиночкой, повязанная белым коленкоровым платочком, собравшаяся по грибы. Лицо ее тоже было печально. Климов подошел к ней и поздоровался,
— А у нас горе какое, Александр Семеныч… — сказала Лизавета Андреевна и утерла глаза кончиком платка.
— Что такое? — спросил ее Климов.
— Старик наш захворал…
— Что вы? Чем же именно?
— Да господь его знает!.. Доктор сказал, что надо в Петербург его везти… Ни с того ни с сего стал просто неузнаваем…
Молча, печальные, все трое вышли со двора и вдоль канавы тихонько направились в лес. Была навозица, и вдоль поля тянулись ряды пирамидок навоза, наставленных в шахматном порядке. Вдалеке стоял воз, и девушка влезла на него с вилами, чтобы начать его сваливать. Лидия свернула в ее сторону. Климов последовал за нею, а Лизавета Андреевна пошла одна, и еще долго был виден ее белый платок, мелькавший сквозь кусты начавшегося перелеска. Из каждого воза выходило по две пирамидки. Стали считать пирамидки, чтобы подвести итог возам и сообразить, хватит ли навозу, — сбились и пошли к девушке. Она стояла на возу, и навозная жижа просачивалась у нее сквозь пальцы на ногах.
— Здравствуй, Дуня, — сказала Лидия. — Ну что, как отец?
— Да все так же, — отвечала Дуня.
— Не буянит?
— Нет, все еще дерется… Нынче ночью у меня деньги украл и пропил.
— Ах, беда, беда! — вздохнула Лидия. — А когда свадьба?
--Да когда свадьба? — спросила в свою очередь Дуня. — Пущай сперва проспится, а то и жених-то не возьмет…
Дуня была уже сосватана за мужика из соседней деревни, уже был пропой, но свадьба затормозилась тем, что запил ее отец и сжег избу. Получили страховку, построили наскоро, но он запил снова, и вот теперь ожидали, когда он проспится.
Лидия и Климов простились с девушкой и пошли за матерью в лес. Всю дорогу они молчали. Хлеб уже был кое-где сжат, и этот начавшийся перелом лета на осень возбуждал в них чувство какой-то неопределенной тоски, которую принято называть настроением.
— Беда! Беда! — воскликнула вдруг Лидия. — Мы ходим, не зная, куда себя приложить, шьем ненужное приданое, отправляемся за грибами, а другие в это время роются для нас в навозе и в грязи, несут совсем не девичий, изнурительный труд… И над всем этим тяготеет какой-то неумолимый рок вроде этого запоя, преступности, глухонемоты… Беда, беда, беда!.. Неблагополучно в нашем роду, Александр Семеныч!..
Климов помолчал немного. Эти слова Лидии не раз уже приходили ему на ум за последние две недели, после его разговора с отцом, и он сказал:
— Да чем ваш род неблагополучнее моего? Разве можно назвать благополучием то, что мой отец, будучи совершенно здоровым и произведя на свет меня и моего брата, Павла, тоже совершенно здоровых, вот уже тридцать шесть лет учит гимназистов, есть их поедом, придирается к ним, унижает в них чувство собственного достоинства и пустил уже не одно поколение нравственно и физически изломанных людей, и все только во имя того, чтобы была выполнена программа! Разве благополучно то, что отец драл меня в молодости и что для меня погибло, не существует мое детство только потому, что в этом состояла система воспитания? Вырождение не в том, что существует ваш глухонемой Порфирий, а в тех формах, в тех условиях жизни, которые создают этих порфириев или таких пропойц, как отец вот этой бедной Дуни! Взгляните на колос… Сколько бы в нем было таких уродов, как спорынья, и какие бы это были все тощие зерна, если бы вы не давали земле навоза!
Лидия не отвечала. Молча вошли они в лес и молча потерялись в его глубине.
— Ау! — раздался издалека голос Лизаветы Андреевны.
— Ау! — ответила ему Лидия.
И к их молчанию присоединилось молчание леса.
Часам к шести из города приехал старик Климов и, не застав сына дома, отправился прямо к Крутицыным. Кстати, он познакомится там и со своими будущими родственниками. У Крутицыных его никто не встретил. Полагая, что они на террасе пьют чай, он вошел в дом с заднего крыльца. И здесь он никого не встретил. Проходя по коридору, он услышал в одной из комнат громкий разговор и отворил в нее дверь. В углу комнаты стоял, прижавшись к стене, Федор Егорович, весь загородившийся стульями, волосы его стояли дыбом, и он в ужасе кричал:
— Спасите! Помогите! Меня ловят! Меня хотят сжечь на костре!
— Что такое? — воскликнул Климов и тоже испугался.
Федор Егорыч, увидав гостя, просиял от радости и, раздвинув стулья, бросился к нему.
— Спасибо, спасибо… — залепетал он, и слезы потекли по его щекам. — Вы спасли мне жизнь…
Потом он вдруг сделал серьезное лицо, выпрямился во весь рост и, указав на себя пальцем, торжественно воскрикнул:
— Я Иоанн Гус!
Климов опрометью бросился вон из комнаты, но второпях попал не к выходу, а в противоположный конец дома. В одной из комнат, как только он вошел в нее, поднялся в углу молодой человек и вопросительно посмотрел на него.
— Здравствуйте… — задыхаясь, сказал Климов. — Я отец Александра Семеныча… Могу я его повидать?
— Му! — ответил молодой человек. — Му-му!
— Что-с? — переспросил Климов.
— Му! — повторил Порфирий.
Ничего не понимая и только испытывая животное чувство страха, Климов повернул назад и со всех ног бросился к выходу. Порфирий пустился за ним, из желания ли его успокоить или заподозрив в нем вора — это трудно было понять.
Было уже темно, когда Климов возвратился к себе в деревню. Он застал сына стоявшим у окна и задумчиво смотревшим в темные стекла. Климов подскочил к нему, круто повернул его к себе за плечи и, протянув кулаки прямо к его лицу и стиснув зубы, воскликнул:
— Прокляну! Понимаешь? Прокляну! Лишу тебя своего благословения! Тебя бог накажет, если только ты женишься на этой… этой… на этом отродье из сумасшедшего дома!
Александр посмотрел на него грустными, задумчивыми, заплаканными глазами, и ему стало стыдно за отца.
— Не говори, папа, таких унизительных для человека слов… Я был о тебе гораздо лучшего мнения.
— Негодяй! — закричал на него отец. — Дармоед!
Его рука взвилась в воздухе, и он ударил сына по лицу.
С чувством обиды и стыда Александр посмотрел на старика и, не сказав ни слова, направился к выходу. В дверях он остановился на минуту и, глотая слезы и чувствуя, как бьется его сердце и стучит в висках, тихо сказал:
— Успокойся, папа, она сама мне сегодня отказала…
И он вышел из дому. Он не знал, куда он идет, что он будет делать, ему хотелось только поскорее уйти на воздух, на волю, где ему никто уже не нанесет тяжкой обиды и где этот тяготеющий над близкими ему кошмар ответственности за грехи отцов уже не будет с очевидностью бить ему прямо в глаза. Он вышел в поле и сел на валу пограничной канавы. Было темно. Александр Семеныч смотрел вдаль, на полоску заката, точно для него там, по ту сторону горизонта, находилось решение волновавшего его вопроса. Пахло свежим навозом.
«Отец и Лидия боятся наследственности, вырождения, преступности… — думал он. — А разве не преступление учить детей только ради выполнения программы, ради лишнего ордена и чина, разве не преступление владеть землей только для того, чтобы через нее стараться попасть на службу, не имея к ней звания, разве не преступление ударить взрослого сына по щеке? И как они не поймут, что главное не в этом, что главное на свете любовь к природе и к человеку, что любовь не разрушает а созидает и что там, где любовь, невозможен никакой упадок. Я полюбил землю, и отец считает меня дармоедом; я полюбил Лидию и хотел жениться на ней, и она боится, что наше потомство будет или больное, или ничтожное… Как они не понимают, что вырождение есть продукт не столько наследственности, сколько тяжкой борьбы за существование, в которой теперь так мало любви к ближнему, именно этого созидающего начала! И если бы человек верил в одни только семена, то он не стал бы вывозить навоз, пахать, разделывать землю. И чем больше этой любви к зерну, тем рост роскошнее и плод здоровее и богаче… А люди?.. Так ли они относятся друг к другу?»
— Беда! Беда! Беда! — сказал он вслух и, махнув рукою, пошел домой.