Николай Фольбаум
правитьБеглецы
правитьНа сцене полная темнота. Постепенно в этом мраке обозначаются слабые призрачные тени. Разгорается, шипя, над софитами прожектор, защищенный цветным стеклом.
И тени начинают колебаться. Старый, добрый, полузабытый «серпантин». Плавно колышутся мягкие крылья, и три женские фигуры несутся одна за другой.
Прожектор разгорелся окончательно; на белых одеждах заметны грубые швы и неразглаженные слежавшиеся полосы.
Разглаживать было некогда. Танцовщицы только что приехали из Варшавы.
Движения становятся все резче; мелькают по сцене, как птицы, захваченные бурей. И буря их действительно захватила.
Много нахлынуло в Москву этих театральных беженцев из Польши. Кочевали по городам и местечкам с незатейливым своим искусством, перебивались со дня на день. Думали, что хуже и быть не может, но бодро смотрели вперед. Никакая нужда их не испугает; они стоят на последней ступени нужды, дальнейших ступеней быть не может.
Но оказалось, что эта лестница беспредельна, и они еще не дошли до ее конца. Сколько испытаний!..
— В Польше не для кого больше танцевать. Не осталось зрителей.
Боролись до последней возможности; собирая последние силы, кочевали они по местечкам, где прежде их встречали незабываемые триумфы. Теперь их встречают там одни дымящиеся развалины.
Нет больше зрителей; кого привлечет их воздушный «серпантин» в это время, когда все население местечек само превратилось в участников невиданной с самого сотворения мира трагедии?
Они пробирались в еврейском фургоне по лесным дорогам. Послышался тяжелый грохот; остробородый еврей зачмокал, задергал вожжами, и лошади едва успели свернуть в сторону.
Мимо них пролетела на рысях конная батарея; тяжелые пушки мчались с такой быстротой, что подпрыгивали как резиновые.
Скрылись — и через несколько минут начали раздаваться оглушительные раскаты.
— Там театр посерьезнее нашего. Бродячим артистам нечего делать в Польше…
А шрапнельные выстрелы расплываются, как белые тучки — совсем как серпантин, — в небе.
В каждом маленьком московском театрике вы встретите несколько беженцев, которых вытеснила из Польши война.
Не хватило сил бороться; их бутафорский хлам не устоял против тяжелых орудий. Жестокая судьба выкинула их из местечек в столицу.
Маленькие театрики сами дышат на ладан, сократили до крайних пределов все свои расходы, — но у них не хватило жестокости отказать в приюте польским беглецам.
Другие нашли пристанище в цирках. Молодой опереточный комик попал в качестве клоуна на арену, рассказывает примитивные анекдоты и декламирует злободневные куплеты.
На голове его рыжий парик, в котором он играл прежде какого-то обольстительного графа, соломенная шляпа, уцелевшая от роли какого-то банкира.
Он медленно ходит за лошадью, на которой сидит, отдыхая от трудного прыжка, наездница в блестках, — и старается развеселить публику.
— У нас в цирке он отдохнет от скитаний. Много ему пришлось натерпеться…
Товарищи относятся к беженцам с чрезвычайным вниманием.
Несколько человек пристроились около кинематографа. Участвуют в съемках картин из текущих событий. Возник вопрос о какой-то мелкой подробности в форме немецкого офицера.
Беженцы пригодились — все было сделано по их указаниям. Кому же и знать, как не им.
Один из беженцев долго объяснял, как у прусского лейтенанта расположены выпушки и петлички, а потом не выдержал, остановился и начал вытирать глаза.
К нему бросились, принялись его утешать. А он говорит:
— Невольно слезы… Ведь я все это видел… Ведь я из Калиша…
Кружатся белые тени. Судорожно машут крыльями белые птицы.
И с последним аккордом застывают неподвижно. Легкие одежды опустились прямыми складками.
Как воплощенное отчаяние…
Источник текста: Фольбаум Николай Александрович. Беглецы; Руга Владимир, Кокорев Андрей. Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны, Москва: АСТ; Владимир: Астрель; 2011.