Русская романтическая повесть писателей 20—40-х годов XIX века. / Сост., вступ. ст. и примеч. В. И. Сахарова. — М.: Пресса, 1992.
Немножко ветрена, так что же?
Еще милее тем она.
Пушкин
— Какая ты хорошенькая, мама! — говорил четырехлетний румяный мальчик в русской рубашке, с светлыми кудрями, как амур Альбана, хлопал ручонками, прыгая на одном месте перед молодою женщиною, которая поправляла перед зеркалом свои черные, атласистые букли.
— Ты любишь маму нарядную?
— Люблю маму, люблю папу.
— А еще кого?
— Люблю дядю Лелю.
Молодая женщина обернулась к ребенку, потрепала его по полной щечке и спросила вполголоса:
— За что же Лелю?
— У Лели славная сабля, золотые снурки. Леля дает мне розовых карамелей; много, много!
— Ты лакомка, Коко!
И Коко получил розовую карамель, вероятно, за то, что был лакомка; Коко закричал с радости и побежал показать няне свое приобретение. Мы будем иметь случай познакомиться с Лелею; теперь скажем только, что Коко давал это имя адъютанту своего папеньки, который по целым часам иногда бегал с ним по залам. Между тем маменька продолжала любоваться своею прическою.
— Мне кажется, эти шатоны совсем ко мне нейдут? Не правда ли, Анюта?
— Ах, сударыня! все, что вы ни наденете, прекрасно к вам. M-r le Bean, который убирает целый город, то же говорит.
— А ты перенимаешь у него? — сказала с довольною улыбкою молодая женщина. — Не кричи, Коко!
— Мама, это Леля выучил меня петь.
— А ты, Serge, ты ничего не скажешь мне об моем туалете? — продолжала она, обратясь к немолодому уже мужчине, стоявшему у камина.
Serge был мужчина лет… в которые уже и мужчины не любят говорить о летах. Уже шесть лет как он был женат и с первого дня женитьбы принял обыкновение раз в неделю посвящать часть утра прекрасным бакенбардам, которые как черный бархат лежали по полным, румяным щекам его. Он освобождал их от серебряных волосков, которые начинали также показываться и на висках его. Но с некоторого времени это занятие сделалось чаще и отнимало более времени у барона.
В 13-м году, при взятии Лейпцига, Serge был уже полковником и бригадным командиром в последнюю турецкую войну. Густые эполеты шли к его высокому, стройному стану, несколько более чем полному, что, однако, его не портило. Он был, что называется, bel homme[1]; сверстники находили его моложавым, красавицы очень любезным, и комплименты, которыми он осыпал их, не казались еще смешными в устах его. Имя его встречалось далеко в летописях Ливонского ордена и, от времени Плетенберга переходя через века, досталось не без известности предку его, который, вследствие неудачной попытки ливонского дворянства у Карла XII-го, переселился на Русь, где Великан созидал новое царство и привлекал дружелюбно иноземцев. Это пересадное дерево так сдружилось с климатом и почвою, что приняло все свойства туземной растительности и от всего немецкого сохранило одно имя, к которому барон был чрезвычайно привязан. Пусть будет он хоть Рейхман.
Густые эполеты барона, равно как и две тысячи душ Натальи Васильевны, супруги его, играли важные роли в их женитьбе. Деревни и эполеты, длинные деревни и густые эполеты суть разнородные вещества, из которых составляется вольтаический столбик большого света, делающий чудеса!.. На сей раз эполеты были проводником, который привлек на генерала благоволение отца Натальи Васильевны, и можно сказать, к счастию ее. Генерал сверх эполет имел порядочное состояние, хотя и не без долгу, как говорили в свете, и множество душевных качеств, которые, казалось, ручались за счастие баронессы. Может быть, он и не влюбился бы в Наталью Васильевну, если б узнал ее в хижине; барон не любил эклог; но теперь он истинно был привязан к ней, как добрый муж.
Но Наталья Васильевна любила его; не скучала его рассказами о Монмартрском сражении, о приступе к Варне и называла его своим героем. Чрез него она имела вход в дворец, бывала на придворных балах, в Белом зале. Честолюбие всегда находит небольшой уголок в сердце женщины; оно развивается, если время и обстоятельства лелеют его, как растение, пересаженное на добрую почву под небом благотворным, и томится как оно, если ни небо, ни почва не благоприятствуют ему. Одним была недовольна баронесса: она находила Сержа слишком матерьяльным, слишком привязанным к прозаической стороне жизни. Он не умел понимать сердца ее. Но как быть? Мир есть страна изгнания, где ничто не совершенно.
При вопросе Натальи Васильевны барон посмотрел на нее с улыбкою несколько насмешливою, что не ускользнуло от ее внимания. С некоторого времени баронесса заметила, что муж ее был как-то странен в обращении с нею; как будто бы он был чем-то недоволен, как будто хотел говорить о чем-то — и не мог. Наталья Васильевна видела это и потому всегда была готова к войне оборонительной.
— Разве мнение мое также значит что-нибудь? — сказал он, не оставляя своего места.
— Негодный!
Баронесса подбежала к мужу, обняла его одною рукою и другую приложила к губам его, говоря:
— Целуй, целуй! А то я поссорюсь с тобою.
— Поссоришься, за что же? Что значит мнение мужа в деле туалета?
— Вот неблагодарность! Да для кого же, если не для вас, господа мужья, хотим мы быть прекрасными?
— Очень благодарны! — отвечал барон, кланяясь в пояс. — Очень благодарны!
Наталья Васильевна казалась недовольною. Барон обнял ее и несколько минут смотрел на нее, любуясь этим милым личиком, на котором досада оставила следы живого румянца.
— Знаешь ли, Наташа, что это платье к тебе очень идет? Эти атласистые плечи кажутся еще белее в этой темной рамке синего бархата.
— Вы очень добры, генерал! — сказала она, ускользая из рук его с видом, который говорил: я хочу, чтоб следовали за мною. «Ласка женщины — золото политика», — думал барон, но исполнил желание своенравной красавицы. Он сел возле туалета ее и с удовольствием смотрел на молодую женщину, которая, стоя перед зеркалом, расправляла свои прекрасные волосы.
— Право, Наташа! ты сегодня вскружишь не одну голову! Бедный Левин!
— Это что значит? — спросила баронесса, обратясь к мужу и совершенно забыв о букле, которую расправляла.
— Что ж вас это удивило так, M-me la baronne!
— Serge, да это ни на что не похоже? этот иронический тон! И к чему тут Левин? — сказала она, подходя к мужу с видом театральной невинности.
— По совести, Наташа, Левин… нам не противен?
— Что за мысль? Уж не ревность ли это! О, как я буду рада!
— Чему же?
— Ревнивый муж! то есть, немного ревнивый: да это прелесть! всегда надежное средство помучить его, отмстить кое за что… самым невинным образом. Ах, как бы я это любила!
— Право? Но ты знаешь, что я не ревнив.
— Ах, да! и это скучно! вечно рассудителен, вечно холоден! С тобою нет средства и поссориться.
— О, не всегда!
— Всегда; ты никогда не выходишь из себя… Скажи же, скажи: зачем говорил ты об Левине.
— Потому что давно хотел говорить с тобою о нем, — отвечал с важностью барон, что смутило немного Наталью Васильевну.
— О, да это становится серьезно, — сказала она, придвинула кресла и села подле мужа, положив руки на плечи его. Она была очень хороша и твердо уверена, что этот маневр обезоружит генерала, который приготовлялся говорить серьезно и об Левине.
Но генерал почитал себя очень сведущим в женской тактике. Он посмотрел с большею важностию на Наталью Васильевну, на лице которой было написано внутреннее волнение, и вдруг засмеялся.
— О, так и вас, наставниц наших в хитрости, можно провести! — сказал он. — Опыт удался прекрасно!
— Что это значит?
— Неужели ты думала, что Левин может серьезно беспокоить меня? Он добрый, хороший малый, но как я могу думать, чтоб он привлек на себя особенное внимание моей Наташи? Она не может быть соперницею какой-нибудь Лидии Езерской. Той извинительно влюбиться, хоть по уши, в хорошенького поручика Левина: он по всему ей пара, а не тебе.
— Благодарю за доброе мнение, — сказала Наталья Васильевна, несколько покраснев. — Стало быть, г-н барон не совсем неприступен человеческим слабостям, и если бы Левин…
— Был каким-нибудь Байроном или Ламартином, это дело другое. У нас в сердечке есть струны, которые сотрясаются при звуках славы или молвы, разносящей известное имя.
— Может быть.
— Левин имеет приятные таланты, правда; поет очень мило; довольно хорошо знает музыку, но я не вижу в нем ничего особенного. Словом, он не тревожит меня.
— А если б это был не Левин, ты ревновал бы, а?
— Нет; ревность мужа стесняет свободу жены, а я не хотел бы отнимать твоей. Мое дело заботиться о чистоте моего имени, вот и все. Жену без добрых нравов не спасет никакая ревность, никакие предосторожности. Но для чего говорить об этом? Сердце Наташи мне порукою за безопасность мою.
— Но это все для света; ты не боишься потерять сердце жены твоей?
— Да мне кажется, что одно не бывает без другого.
— Ах, Серж:, не говори этого; разве нет Петрарков?
— Разве я это сказал? Любовь играет в мяч и ходит сгорбясь над клюкой. Примеры виданы; следственно, Петрарки возможны.
— Нет, вы ужасны, мужчины! вы никогда не поймете сердца женщины.
Генерал улыбнулся.
— Может быть, Наташа, но я скажу тебе одно: я лучше люблю уступить, чем разделять.
— О, как это решительно и холодно! Ты не знаешь поэзии любви, Серж; твоя любовь есть что-то прозаическое, материальное.
— Мне кажется, эта букля немного низко положена; посмотри, Наташа, не лучше ли так!
Наталья Васильевна взглянула в зеркало как бы нехотя, и ей показалось, что поднятые кверху с выражением сердечной скорби глаза ее придавали ей сходство с белокурыми головками плачущих Магдалин Гвидо, и она улыбнулась; в голове ее мелькнуло сравнение…
— Как смешно одевается эта Езерская! Крошечное лицо и совсем закрыто волосами! Точно моя Бьюти.
— Мнения различны. Я сам слышал, как на бале у князя К. ее называли одною из самых хорошеньких.
— По крайней мере те, которые называли ее так, не могут похвалиться хорошим вкусом.
— Спроси Левина, он, кажется, из первых почитателей красоты ее.
— Что это, mistriss Green, вы не укладываете Коко? Я совсем этим недовольна! Он должен быть в постели в восемь часов.
Она бросила сердитый взгляд на mistriss Green и протянула руку маленькому Коко, который с робостью подошел к ней прощаться.
— Ты привезешь мне гостинцу, мама?
— Поди спать, Коко.
— Я буду умен, мама!
Бедное дитя! хорошенькие глазки его как будто спрашивали, за что сердятся на него? За что? Дитя! он забыл, что сам часто бьет своего картонного солдата, когда сердится на няню! Людям, не привыкшим управлять собою, надо непременно на что-нибудь излить свой гнев: так водится!
Нет, я не стану описывать бала! Блеск огней, блеск алмазов, нарядов и красоты, сборное место страстей, которые расхаживают в праздничных полумасках; кому это неизвестно? Образ жизни, образ желаний, бал! Кому не представлялся он в очаровательном виде накануне, за час, в минуту, когда, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и леандрами, он входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов, и кто, по окончании бала, не садился в карету утомленный, иногда раздосадованный и всегда почти недовольный, с пустотою в душе и чувством обманутого ожидания? Иной вспоминает, что тот-то поклонился ему сухо; другой бранит судьбу и тинтере; одна жалуется, что наряд ее был не из первых, другая на безотчетную грусть, что значит в переводе: была не замечена. Иногда в карете отъезжающих начинается уже домашняя ссора, приправа однообразия супружеской жизни. Муж упрекает дражайшую половину в излишней веселости, в легкомыслии, в кокетстве… О! мужья всегда откровенны, особенно в подобных случаях. Они — сама искренность, когда дело идет не о них. Иногда супруга жалуется на судьбу, давшую ей в удел неизвестность и ничтожество, между тем как подруги ее та важнее, та значительнее, та богаче; во всем этом виновата судьба; а виновная судьба сидит, прижавшись в уголок кареты, и молчит, и пыхтит, пока, наконец, потеряв терпение, выскочит из кареты, и вслед за сим, утром рано, верховой скачет к доктору! Нервическими припадками страдает много женщин!
Но уезжают и с приятными воспоминаниями. Надо быть женщиной, чтоб знать, что значит прелесть получаса между конечным разрушением туалета и первым сном, когда, склонясь на руку головою, закрыв глаза, красавица еще слышит звук оркестра, повторяющего быстрые такты мазурки, и милый голосок, нашептывающий: Et vous pouvez douter encore; vous! etc[2], между тем как, следуя движению фигуры, она летит по зале, и глаза его горят, и маменьки, тетеньки, мужья, как бы их и не бывало! А вальс? вальс… Она засыпает в восхищении, упадая на ручку кресел, и сон представляет ей еще этот вальс…
Но с каким чувством возвратилась с балу Наталья Васильевна? что думала она, снимая перья и брильянты? Она бросила их с досадою на туалет, изорвала блонду и, наскоро закутавшись в манто из темного grosgrin, упала в кресла. Ей не помешает мечтать шумное дыхание барона, уже заснувшего крепким сном. На этот раз она забыла жаловаться на скучные русские обычаи.
Странное дело! Когда при входе в зал все лорнеты устремились на баронессу, когда и справа и слева она услышала шепот, который самолюбие перевело ей словами: чудо как хороша! — досада, с которой она приехала на бал, совсем рассеялась. Ей припомнились слова мужа: какой-нибудь Байрон и проч.; и эта молодежь в эполетах, с аксельбантами, в башмаках и бархатных жилетах, озабоченная надеждою будущего веселья, показалась ей мелочною, не стоящею внимания ее. Ей хотелось бы орденов, лент, если б это могло соединяться с молодостью… Она прошла очень важно по зале и еще с большею важностию заняла место в первой кадрили. Но напротив ее… это кажется, Езерская? Смешной наряд! Бедняжка! У нее нет вовсе вкуса! А это Левин? Он совсем на нее не смотрит. Он не сводит глаз с Натальи Васильевны. Смешон, кто любит не в шутку!
Его встретили холодно; не слыхали его вопроса; когда, по окончании первой кадрили, он подошел ангажировать на вторую, сказали, что отозваны на восемь кадрилей; мазурку — также! Нет надежды танцевать с баронессою! нет средства подойти к ней! Наталья Васильевна окружена; она любезна со всеми, не замечает одного Левина; должно отказаться на этот вечер от надежды обратить на себя внимание красавицы. Но вот вальс! Она свободна: рука ее уже на плече Левина, глаза его зажглись, сердце забилось: вот минута узнать причину странной перемены.
— Боже мой! какой вечер, какое страдание…
— Не правда ли? чудесный! прелестный бал! — и вот красавица в экстазе от бала. Круг окончен. Левин откланялся и хочет занять пустое место возле нее.
— Завтра вы обедаете у нас, г-н Левин? Nous ferons de la musique[3].
И это сказано так рассеянно, так рассеянно, что Левин не знает, что и думать. Давно ли? вчера еще, в театре, лорнет ее искал его в креслах: во взоре ее было целое небо надежд… вчера и сегодня! О женщины, женщины! что будешь делать тут? — что? — Левин не принадлежал ни к вертеровскому поколению безотрадных вздыхателей, ни к разряду сынов юной Франции, юношей сильных страстями и мышцами, которым не достает только случая, чтоб быть Наполеонами, и воли, чтоб стать наряду с Тассами, Шиллерами, Гумбольдтами, юношами, которых любовь способна зажечь целый шар земной, от одного полюса до другого, начиная хоть с Берингова пролива. Он любил, но вот, видите ли? Он до сих пор мог смело говорить о любви то, что сказал о славной Лаисе греческий мудрец. Греки были снисходительны; у них попасть в мудрецы было не трудно, как у нас. Академия и Лаисы не мешали друг другу. Левин не был врагом первой, но не совсем чуждался и вторых. Читал из Эклезиаста:
За чашей светлого вина
Беседуй с мудрыми мужами — и проч.
…а в городе, особенно люди набожные, называли его mauvais sujet[4]. Ну, прошу покорно! в Афинах сказали ли бы об Аристиппе: mauvais sujet? О времена!
Mauvais sujet Левин, видя, что он уничтожен в прах гордою красавицею, решился выйти из очарованного круга ее. Он снова обращается к Езерской, зовет ее танцевать. Лидия, не чуя ног под собою от радости, идет как будто равнодушно. Левин осыпает ее комплиментами, расточает перед нею язык ласкательства. Ах, зачем кокетство и любовь имеют один лексикон! Зачем первое похитило даже ее немой язык взоров, этот небесный язык, которого тайну должны бы были стеречь ангелы! Но нет; кокетство и личный интерес, согласуясь между собою, похитили у двух сестер, которых люди зовут «дружба» и «любовь», ключ к гиероглифическому языку их, и бедняжки плачут, обнявшись, смотря, как листы заветных книг их разносит ветер по рынкам большого света, исковерканные, размалеванные и, часто, тем самым привлекающие внимание большей части толпы. Что ж удивительного? Простое и истинное нравится немногим; новое и странное поражает всех.
Теперь Левин не замечает баронессу. Он весь занят Лидиею; черные глаза его следуют за нею всюду; он говорит с нею таинственно и безумолкно, а безумолкно говорит одна любовь и болтливость. Наталья Васильевна знала Левина как любезного человека, но как болтуна… о, нет! у него болтливо только сердце, а впрочем, он бывает даже мрачен; у него столько поэзии в душе! Баронесса смотрит, точно ли не обманывают ее глаза ее? Нет; вот взор, который еще недавно был столько говорлив для нее — теперь… О вы согласитесь, что если бы в сердце баронессы и не было ничего особенного для Левина, то и тогда неприятно было бы видеть, что птичка разорвала сеть, в которую попалась, да и еще чтоб запутаться в чужом силке! Баронесса принялась завязывать распускающиеся петельки; но дело не клеилось: решительно, птичка на свободе!
Но вот последняя надежда! Генерал подходит к Наталье Васильевне с часами в руках: пора домой! Левин увидит, что она выходит, проводит ее до кареты: это всегда так бывало, и всегда после кареты барона Рейхмана кричат карету Левина. Но его не видно; они сходят с лестницы: в дверях стоят несколько дам.
— Карету Езерской!
Дамы вышли; между головками их на подъезде мелькнуло белое перо и серая шинель.
— Карета Левина!..
О, это уже слишком! При этом воспоминании Наталья Васильевна вскочила с кресел. Слеза блеснула в глазах ее, слезы досады, если смею прибавить. Эта глупенькая Езерская! Да и Левин! Надобно быть очень глупым, чтоб влюбиться в нее! Стоят ли они того, чтоб ими заниматься? Отчего Наталье Васильевне пришлось думать об них, да еще и досадовать! Она отошла от туалета. Серж так добр и, право, мил! Как несносно только, что он начинает храпеть! Надо признаться, что женщины очень несчастливы, а Наталья Васильевна несчастливее всех. О, она очень сердилась бы, если б кто сказал ей противное: такова природа человеческая! Люди, знакомые с несчастием только по слуху, за неимением настоящего отыскивают ложное в своем воображении, и беда, кто будет сомневаться в законности усыновленного дитяти! Истинное несчастие скромно и прячется от взоров света; ложное тоже закутывается покровами, но так, как красавица Востока, которая нимало не гневается, когда нескромный ветер открывает лицо ее взору любопытного европейца.
На другой день бывает многое иначе, как вчера.
Это было ясное зимнее утро. Солнце роскошно рассыпало алмазы и золото по снежным пеленам, в которые природа закутывает наш северный край на длинные шесть месяцев. Как сонливая красавица, нехотя открывая свои прекрасные глаза, приподнимается на подушках и, брося мгновенный взгляд на опущенные шторы и комнату, погруженную в приятный полусумрак, снова засыпает сладким сном, так солнышко в это время года мгновенно является на горизонте, объемлет огненным взором столицу во всем пространстве ее и снова скрывается на долгий покой, оставляя по себе, как бы в утешение бедному жителю севера, полнеба, зажженного разноцветными огнями зари.
Наталья Васильевна подошла к окну. Иней искрился на граните тротуаров, как искрились глаза ее вчера; теперь они томны, и длинные темные ресницы почти совсем закрывают их. Она печально смотрела на живую картину, которая представилась взорам ее. Казалось, мороз, налагая оковы на растительную жизнь, пробуждал новые силы в животном мире. Пешеходы не шли, а летели, как бы мороз приставлял им крылья; покрытые блестящей пудрою извозчики с заиндевелыми бородами неслись во всю прыть, насилу удерживая лошадей, от которых пар валил столбом; пригожий ярославец в синем чапане и белом фартуке расхаживал перед лавочкою, приглашая прохожих на горячий сбитень, между тем как легкий пар клубился светлым облаком над самоваром; немного далее биржевые извозчики ходили около лошадей, хлопая рукавицами, или боролись при громком смехе окружающих зрителей. Эта картина жизни не развеселила Наталью Васильевну. Уже не было досады в душе ее, но она уступила место тихой грусти. Неприязненное чувство не застаивается в добром сердце; оно проходит как весеннее ненастье, исчезающее при первом луче солнышка; но солнышко не всходило для бедной баронессы! Она сознавалась, что потеря Левина тяжела для нее. Напрасно желала бы она разувериться: так она любила его, и сердце ее сделало привычку верить любви его. Но кто знает? может быть, судьба, отдаляя от нее Левина, предохраняет ее от многих бедствий. Может быть, все к лучшему. Но неужели никогда не узнать счастья? Мечты, мечты! Ужели никогда не сбываться вам? ужели никогда не услыхать ей «люблю!» из милых уст, не узнать любви поэтической? Она вышла замуж по воле отца; Серж добр, снисходителен, всегда думает об ее удовольствиях; еще сегодня подарил он ей волосяные браслеты, сделанные по заказу и которых давно хотелось ей; но в нем нет поэзии, он не понимает сердца ее!
И ужели любовь к нему была бы нарушением ее обязанностей? О, нет! любовь ее была чиста, свята, как любовь небожителей! Она заключила бы ее в сердце, отказалась бы далее от счастия видеть его, лишь бы изредка встречать его на бале, на гулянье, но быть уверенной, что она любима, понимаема; никогда не была бы она преступною, нет: слабая женщина была презрительна в глазах ее; она желала бы только знать, что она любима, видеть его издали, из окна.
— Ах!..
Наталья Васильевна в самом деле подошла к окну и в самом деле увидела Левина. Легкие санки его остановились у подъезда.
Она увидит его? Но нет; он, верно, пройдет к барону…
В зале слышны шаги и громкий смех Коко.
— Поди сюда, папа здесь! поди сюда! — кричал Коко и тащил за собою Левина, смеясь, что обманул своего Лелю.
— Скажите после этого, что нет случая!
Как! в эту самую минуту, когда Наталья Васильевна была расположена так неясно… Вы знаете, что одно и то же происшествие будет иметь различные следствия оттого только, что случится минутою раньше или позже? Это не ново, но истинно.
— Pardon, madame! — пробормотал Левин с робостью. Эта робость удивительно как шла к нему!
Черные глаза молодого человека, как бы пожирающие собственное пламя, красноречиво высказывали то, чего не смели произнести уста его.
Pardon, madame!.. но один взгляд на прекрасную хозяйку показал Левину, что на другой день бывает многое иначе, как вчера.
Нет, ваше превосходительство, господин барон! вы хитрый, но не предусмотрительный политик и не умеете пользоваться открытиями, которые делаете! Вы превосходно понимаете тактику других, а сами плохой тактик! И право, не худо бы было вам позаняться от наших дедов, которые приголубили вашего прадеда. Они были люди не глупые и в семейных делах смышленые.
И надобно же было, чтобы этот день был именно срочный, когда барон занимался своими сребристыми бакенбардами! Будь он свободен, Наталья Васильевна не имела бы случая говорить с Левиным, и это предупредило бы многое, очень неприятное для всех! Но барон был очень занят, и Наталья Васильевна имела время узнать, что холодность Левина, его любовь к Езерской было одно притворство, небольшое мщение; имела время признаться, что это мщение дорого стоило ей.
Ах, барон! лучше было бы вам иметь несколько поболее седин в черных кудрях ваших!
Но должно, однако же, сказать правду: подобные случаи возобновлялись очень редко. Не знаю, инстинктивная ли предосторожность барона или просто случайность была тому причиною, но Левин часто в отчаянии говаривал Наталье Васильевне:
— Никогда невозможно видеть вас одну!
Наталья Васильевна сперва говаривала:
— Что нам до того? лишь бы быть вместе, лишь бы знать, что сердца наши понимают друг друга.
Но потом она стала находить, что приятнее было бы, если б сердца могли чаще беседовать о том свободнее; но это было невозможно: Левин и барон были неразлучны. Первый не мог быть у баронессы, чтоб и другой не был тут же. Странная случайность! И Левин оставался Петрарком в воображении Натальи Васильевны, но ни она и никто, надеюсь, не припишут того попечениям барона. О, нет!
— Совершенно прекрасно! Удивительное дарование! — говорил высокий молодой человек в военном мундире с маленькими быстрыми глазами и ястребиным носом, стоя за стулом учителя пения, который только что перестал аккомпанировать арию из «Пуритан», с чрезвычайною приятностью пропетую молодою хорошенькою девушкою, румяною, как роза, и с двумя ямочками на полненьких щеках.
Неподалеку от них на диване сидела Езерская, довольно полновесная дама, и возле нее другая, обе уже тех лет, когда каждое утро уносит новую красоту и дарит в замену новые, увы! искусственные розы. Последнюю услугу, кажется, она оказывала только гостье госпожи Езерской.
Молодая девушка, окончив последнюю строфу, подошла к матери, которая, обращаясь к сидевшей возле нее даме, сказала:
— Вы желали присутствовать при уроке моей Лидии, княгиня; я исполнила ваше желание. Мы застали ее врасплох. Не правда ли, г-н Бриозо, Лидия пела, не приготовясь?
— Я просматривала эту арию еще вчера, maman.
— Но вы поете бесподобно, m-lle Lidie, — отвечала княгиня. — У вас очаровательный, прелестный голос!
— M-lle Lidie обещает нам быть украшением наших концертов любителей, — сказал молодой офицер.
— И какая музыкантша?
— О, очень слабая! — возразила maman. — Она еще очень мало училась. Но это правда, что Лидия страстна к музыке и изучает ее как артист. Мы часто ссоримся с нею за это.
— Позвольте взять сторону прекрасной художницы.
— Ах, г-н Готовицкий! Разве для успехов в обществе нужно совершенство? Поверхность идет у нас наряду с глубоким знанием, и полуталанты без больших хлопот приводят в восхищение наши залы. К чему же терять время, здоровье даже, тогда как другие… Но это напрасно! Лидия не хочет слушать, когда я говорю о том.
Жаль только, что maman говорила не совсем правду, и Лидии в подобных случаях слушают очень охотно. Лидия разбирала ноты.
— О! таланту нужно собственное сознание в превосходстве, — сказал Готовицкий, бросая взор страстного удивления на артистку.
— Вы даете уроки баронессе Рейхман? — спросила княгиня, которой казались скучными комплименты Готовицкого. — Не правда ли, у нее премиленький soprano?
— Ma oui, madame, très jolie sa voix[5], — отвечал итальянец.
— Баронесса сделала очень много успехов эту зиму, — заметил Готовицкий. — Она часто, всякий день, я слышал, поет с господином Левиным; он очень хороший музыкант.
— Ее совсем не видно в свете, — заметила Езерская. — Скажите, отчего это?
— Я вам это объясню. Баронесса милая, прелестная женщина живого пламенного характера; она ничего не может любить вполовину. Вы помните, как неутомимо посещала она балы? Не было раута, вечера, обеда, где бы не была баронесса; говорили, что она кокетка; я этому не верю. Но впрочем, если это и было, то, право, кокетство не портит прекрасной женщины или, по крайней мере, извинительно ей. Она старалась нравиться мужчинам, бесила женщин, подавала надежды, которые, верно, не исполняла: что же за беда? Зато была мила, насмешлива, прелесть! Теперь она разлюбила общество; зато музыка сделалась ее страстью. По целым дням она сидит за фортепьяно с г-м Левиным. Тут ничего нет дурного. Он каждый день в доме, поет как соловей, так что барон, который не любит пения, часто уезжает из дому. Вы знаете, что она чудесная, истинно добрая мать, но музыка выше всего теперь; и Коко, чтоб не мешал, по целым дням запирают в детскую.
Княгиня улыбнулась, закусывая губы.
— Но г-н Готовицкий, что же можно из этого заключить? Забывать сына, выгонять мужа, оставить свет, и все для того, чтобы петь с господином…
— Левиным, хотите вы сказать? Но это ничего не значит. Левин у них в доме как свой. Он курит трубку в комнате баронессы, катается с нею, не один, конечно, с ними бывает Коко. Баронесса любит его как родного. Я слышал вчера сам, как при выходе из театра она сказала ему: ты. Но это ничего не значит. Знаете, это просто милое свободное обращение женщины без предрассудков…
— О слишком без предрассудков! — сказала княгиня. — Нет, мне, право, жаль баронессы; я люблю ее; мы были дружны с… детства почти. Она предобрая женщина. Этот Левин погубил ее.
— Отчего же? в их дружбе нет ничего виновного.
— Совершенно ничего; я очень уверена! но свет так зол, а она слишком неосторожна: она делает вещи непростительные. Жаль ее!
— Но что же муж? — спросила Езерская.
— Ну что муж, ma cherè! вдвое старее ее! Любовь в очках не далеко видит.
— Если б это было говорено о ком-нибудь другом, — сказал Готовицкий, — я бы заметил вам, mes dames, что у нас вопреки древним в повязке ходил Гимен, а не Амур, которого мы сделали и дальновидным и математиком. Но здесь это некстати. Баронесса, несмотря на разницу в летах, умела выиграть полную доверенность генерала, и очень справедливо, по чести!
— Но свет судит иначе, г-н Готовицкий. Говорят, что баронесса, пользуясь выгодами, которые дает ей молодость и красота, хотя я не нахожу ее прекрасною, но так говорят, итак, что, пользуясь своими преимуществами, она обманывает барона, легковерного, как все мужья-влюбленные; что она жертвует добрым именем, мнением света… О, я не хочу повторять всего, что говорит молва…
— Говорит уже? — прервала Езерская.
— Или заговорит, это все равно; но мне истинно жаль ее. Она прекрасная женщина!
— Вы знаете, что мы скоро идем? — сказал Готовицкий.
— Куда?
— В лагерь. Назначены маневры.
— А генеральша?
— Переезжает на дачу.
— Странно! — Две дамы обменялись взглядом.
— Но осенью мы похитим у вас баронессу. Она переедет к нам в …, где стоит наш полк.
— И наши зимние балы лишатся своей прекрасной звезды? — сказала княгиня.
— И Левина, — подумала Лидия.
Этот разговор был на французском языке. Г-н Бриозо, как музыкант и итальянец, без труда понял то, что дополняемо было мимикою и тоном голоса. Получив билет, он поспешил разнести по ученикам своим приобретенные им сведения. Дорогою он перевел на обыкновенный язык все, что было бы темно в простом рассказе разговора. Перевод начинается так:
— Как! вы не знаете? Да это весь город говорит! Бедный барон! и проч.
Чувствительная княгиня, простясь с Езерской, заехала к кузине, чтоб пожалеть с нею о баронессе, прибавляя: «Бедный Левин! Этот Готовицкий из мщения за то, что Лидия предпочитает ему поручика, готов всклепать на него бог знает что! Бедная баронесса!»
И вот благодаря жалостливому сердцу чувствительной княгини, досаде Езерской на Левина за то, что он совсем почти оставил дом ее, любезности г-на Бриозо, который любил забавлять новостями учеников своих, благодаря особенно ревности Готовицкого по городу разнеслись слухи, переходили из уст в уста, росли, увеличивались и темною тучею залегли на небосклоне жизни баронессы! Ах, Наталья Васильевна! что было бы вам не удовольствоваться антипоэтическою любовию вашего барона!..
Это было в первых числах сентября. На дворе была слякоть; мелкий дождь в продолжение нескольких дней сряду не переставал наводнять улицы города, где квартировал полк Левина, и выводил из терпения молодых дам и офицеров, для которых развод, за неимением балов в это время года, был единственным публичным развлечением. Для первых он был целию приятной утренней прогулки, для вторых средством пощеголять перед любопытными красавицами лихим конем и ловкостью наездника. Ненастье мешало молотьбе; яровое большею частью было еще в поле в копнах или стояло на гумне в скирдах; цены на хлеб были низки, да и на базары возила его одна нужда. Поэтому помещики не думали еще оставлять деревень, и в городе было довольно пусто. Офицеры отдыхали после маневров и по вечерам собирались между собою потолковать о производстве, о наградах, о новостях, доставляемых «Инвалидом» и молвою, о лошадях, о новопривезенном табаке, словом, обо всем, что занимает праздную лень офицера.
Г-н председатель гражданской палаты, старый холостяк, отменно любимый генералом и офицерами, давал вечер в день именин своих. Было также много и городских: вице-губернатор, правивший тогда должность губернатора, прокурор, губернский предводитель, словом, весь высший круг, кроме председателя уголовной палаты, с которым, как и с другими членами палаты, хозяин был как-то не в ладу. Он был удивительно беспечный и непредусмотрительный человек; знал городские новости всегда после всех; прищурив маленькие глаза, говорил со всеми запанибрата и носил фрак и прическу, как носили лет тридцать тому назад. Тогда ему было едва ли за двадцать пять, и прекрасная прокурорша так любила его прическу!.. Ах! ни за что на свете не согласился бы он переменить ее! Моды проходили над нею, не изменяя ни одного волоса, ни одной букли. Поговаривали, будто он скуп; но вечер, который задал он в свои именины, опровергал это несправедливое обвинение, и г-да офицеры могли засвидетельствовать, что он не жалел шампанского. Он сам с бутылкою в руках ходил между ломберными столами, наливая в пустые бокалы и убеждая опорожнить полные. На многих столах вист уже кончился и начинали сыгрываться, по неудобности расплачиваться крупною монетою.
Левин и несколько офицеров, также и молодых людей во фраках, окружали ломберный стол в небольшом боковом кабинете, смежном с залою. Они отходили от стола, прохаживаясь по зале, снова возвращались и снова садились; рвали карты, краснели, бледнели, звенели золотом. Голубоватый дым от трубок покрывал таинственным туманом присутствовавших. Казалось, то были жрецы незнакомых алтарей, совершающие чудные таинства и приводимые в исступление присутствием неведомого божества их. Разговоров было мало; иногда были слышны энергические воззвания к подземным силам и технические, неизвестные профанам слова: пароли пе! плис, куш-мазу и проч. Генерал входил по временам в комнату, останавливался в дверях, подходил к столу, бросал полуимпериал или червонец и отходил. Звук золота, зеленый стол, исписанный мелом, и разорванные карты под столом имели для генерала ту же прелесть, что для г-на председателя его старинная прическа: прелесть воспоминаний молодости с ее бурями, страстями, утратами… Он много утратил, г-н барон фон Рейхман; и если б не Наталья Васильевна, то бог знает, чем отозвались бы эти утраты мятежной молодости! Но генерал давно уже сделался благоразумным, хотя и не мог иногда не предаться прелести воспоминаний…
Вечер оканчивался; большая часть гостей уже разошлись. Генерал с вице-губернатором очень важно разговаривали о чем-то в гостиной, кажется, о славном гнедом рысаке, недавно купленном господином вице-губернатором у откупщика.
Старый, с длинными седыми усами ротмистр председательствовал в таинственном кабинете. Он был главным жрецом и метал банк. Так, кажется, называлось таинство, совершаемое в кабинете. Понтеров было уже немного; самым горячим из них был знакомец наш Готовицкий. Он проигрывался, удвоивал куши и непрестанно изменялся в лице.
— Ва-банк! — сказал он, останавливая ротмистра.
Ротмистр посмотрел на него и продолжал метать. Банкометы умеют, капля по капле, истощать терпение понтеров, медленно опрокидывая карту и вскрывая тихо-тихо темную, так, что понтер успеет испить до дна чашу тревожных волнений ожидания. Старый ротмистр вполне обладал этим искусством.
Раз, два; раз, два — убита! Готовицкий не смутился.
— Double ou quitte[6], г-н ротмистр! отвечаете ли вы!
— Игра не так значительна, г-н поручик, извольте.
Безмолвие царствовало в комнате. Ротмистр стасовал карты, подал снять поручику и хотел метать.
— Остановитесь, ротмистр, — сказал Левин, который во все время не отходил от стола.
— Что это значит, г-н Левин? — спросил, вскочив с места, Готовицкий.
— Пересчитайте карты, ротмистр, — хладнокровно продолжал Левин.
— Г-н Левин! что вы хотите сказать? — Готовицкий был бледен, как статуя командора в «Дон Жуане».
— Старо, г-н поручик! надо было выдумать что-нибудь поновее.
Ротмистр считал карты, но Готовицкий бросил в них целую колоду, бывшую у него в руках.
— Вы поплатитесь, г-н Левин!
— Как вам угодно.
— Берегите лучше подарки и репутацию некоторых дам.
Он бросил что-то с бешенством на стол. Левин схватил его со всею силою за руку.
— Господа, господа! — закричали офицеры, бросаясь к ним.
— Мы увидимся! — вскричал Готовицкий и скрылся.
Левин остался как пораженный громом: на столе между карт, золота, кусков мела лежал тоненький волосяной браслет с замком. В комнате было смятение; кто слушал ротмистра, кто шумел; молодые офицеры собирались разразиться кучею насмешек над бедным браслетом. Левин готовился вызвать на дуэль всех и каждого.
— Honni soit qui mal y pense![7] — сказал генерал, подходя к столу и закрывая браслет рукою. Он посмотрел значительно на офицеров, что остановило шутки их.
— Вот что значит быть опрометчиву, господа! Ваше деятельное воображение сочиняет уже целые романы по поводу этого браслета, и вы не видите, что г-н Левин забавляется вашими заботами.
Он положил дружески руку на плечо Левина и, улыбаясь, с совершенно непритворною веселостью сказал:
— Может быть, г-ну поручику нравятся некоторые предположения; он хочет, чтоб для него перебрали имена всех городских красавиц, но этого не будет; мы вас обличим. Этот браслет, господа, есть подарок сестры г-на Левина и при мне отдан был, при прощаньи, помнится?
Можно посудить, что чувствовал Левин, видя в руках генерала прощальный дар прекрасной Натальи Васильевны! Генерал рассматривал его.
— Прекрасная работа! — сказал он и подавил тихонько пружину замка, неизвестную Левину. Замок открылся. Генерал показал Левину браслет.
— Не правда ли, как хорошо вырезан вензель вашей сестрицы, кажется?
Это был герб барона.
Генерал увлек за собою из кабинета Левина и, оставя его в зале, поспешно вышел.
Гнев, шампанское, неожиданность происшествия — все волновало кровь Левина. Весь ужас положения баронессы представился уму его. Что будет с нею, с этим милым, легкомысленным созданием, ветреным, но любящим, слабым, но преданным? Кто будет посредником между ею и справедливо раздраженным мужем? Счастие ее погибло, и навсегда!
Жизнь мужчины двоякая: он семьянин, и вместе с тем на нем лежат гражданские обязанности. Несчастный дома, он может жить внешнею жизнию, еще имеет цель, круг действий, достаточный, чтобы вполне занять душу его. Женщина создана единственно для семейства; круг действий вне его уже чужд ей: она является в нем, как в сфере, ей несвойственной. Деятельность ее сосредоточивается в домашней жизни; она принадлежит обществу как ангел-утешитель земных бедствий, одною благотворительностию. Та, которая захотела бы искать своего счастия вне круга, ей назначенного, рано или поздно узнала бы, что преследует блуждающие огни, завлекающие странника в места непроходимые. Первое основание ее домашнего благополучия есть любовь супруга; потому что, не станем обманываться, власть находится в руках мужчины; он не пренебрегает правом сильного, который охотнее дает законы, чем принимает их, и нередко позволяет себе многое, несообразное с понятиями о равенстве, о котором так часто толкуют нам. Бывает и наоборот, знаю я: супружество есть непрестанная война, в которой превосходство ума или сила характера удерживают за собою победу. Но как мужчины имеют на своей стороне присвоенные или принадлежащие им искони права, не стану этого разбирать, то естественнее предполагать, что зависимость большею частию достается женщинам. Если же тот, кто имеет власть, не имеет любви, какое употребление сделает он из нее! Ответ не труден. Вот почему женщина, которая теряет любовь своего супруга, если б и сама не любила его, есть существо несчастнейшее в мире.
Нам естественно любить тех, которые нас любят; еще свойственнее по самолюбию нашему ненавидеть, кто вопреки обязанности своей не любит нас. Обстоятельства, в которых находилась Наталья Васильевна, были таковы, что мудрено было бы надеяться разуверить барона в истинных чувствованиях жены его. Конечно, в наши времена мужья не убивают за неверность жен, не заключают их в подземелья, не посылают в монастыри, ни даже в деревни, не прибегают к несколько жестким средствам наших праотцов; но лучше ли оттого будет участь Натальи Васильевны, которая потеряла все права на любовь мужа и осуждена, может быть, провести всю жизнь обремененною презрением его, справедливою недоверчивостью и в каждом слове его, даже не к ней относящемся, видеть тайный упрек или намек на прошедшее? Ужасная мысль! Долгая, мучительная пытка целой жизни!
И все это вдруг представилось уму Левина! Он не думал, что может иметь дуэль с мужем, что может быть убитым или убить его и что этот муж есть начальник его; он видел одну баронессу, робкую, слабую, без сил против угрожающей ей бури; обвинял себя в несчастии ее… Но как могло случиться это несчастье? как попался к Готовицкому браслет? этого он не мог понять. Одно было ясно для него, что Готовицкий был виною всего бедствия: наказать его было единственным желанием его. Он решился зайти к нему в ту же минуту, чтоб назначить час, место, но Готовицкий еще не возвращался. Левин, как и прежде случалось то, вошел в кабинет его и на первом попавшемся лоскутке бумаги написал: «Взаимное оскорбление наше может омыться только кровью. Место, оружие в вашей воле, время — шесть часов».
Он оставил записку на столе и ушел.
Прохладный воздух ночи несколько успокоил волнение Левина. Соображая обстоятельства, он понял, каким образом браслет очутился в руках Готовицкого.
С давнего времени Готовицкий, ненавидевший, как известно, Левина, старался всячески вредить ему. Он распускал под рукою разные слухи, но они не доходили до своей цели, до генерала; клеветал, друзья смеялись с Левиным над клеветником; старался поссорить его с приятелями и прослыл в городе сплетником. Готовицкий рвался от досады, бесился, тем более что Левин не показывал никакого внимания к усилиям его злобы и даже не переменил с ним обращения, как наконец неосторожность Левина доставила Готовицкому случай, которого он давно желал.
В день именин старинного обожателя прекрасной прокурорши Готовицкий приехал утром к Левину и застал его еще в постели. На письменном столе его в беспорядке лежали бумаги, часы, перчатки, последний роман Поль де Кока, том де Жерондо о нравственном усовершенствовании, лорнет, головная щетка, музыкальный альбом и посреди всего этого — волосяной браслет. Внезапная мысль блеснула в голове Готовицкого: схватить браслет и спрятать его в боковой карман было делом одной минуты. Он подошел к Левину, стыдил его за леность, торопил одеваться, рассказывал кучу анекдотов; между тем Левин одевался и хохотал от всей души. Но вот он готов. Готовицкий не дает ему, как говорится, времени образумиться, увлекает его с собою, и Левин мчится по городу, совершенно забыв о браслете. Он пробыл целый день у генерала, где было много офицеров, и только под вечер, почувствовав что-то неловкое на руке, вспомнил, что накануне, возвратясь поздно домой, он нечаянно, второпях расстегнул браслет, поленился надеть его и, положа на стол, бросился в постель. Но что ж за беда? Конечно, он обещал никогда не снимать его, этого заветного талисмана, врученного любовью в память последних обетов; но как узнает об этом мечтательница?
Вы дивитесь, не верите? В самом деле, странно, непростительно! Как забыть прощальный дар, да еще и говорить: как узнает? Где же религиозное чувство любви, где святость обетов? Стало быть, он не любит, не любил никогда Натальи Васильевны?
Э, нет! Он любил и любит, как любят и все. В первые дни разлуки он не забыл бы так заветного браслета; но время удивительно как охлаждает воображение, а ему безошибочно можно приписать все, что любовь имеет восторженного. Без крыльев воображения она была бы чувство простое, не взыскательное; ходила бы по земле, не взбираясь на небеса, и, может быть, супружества оттого не были бы несчастливее. Чем больше мечтательности, тем меньше истины. Можно забыть на столике браслет и любить искренно. Но этому не поверила бы Наталья Васильевна. Любовь есть главное дело в жизни женщины; воображение ее превращает ее в исполина, который владычествует над всем существом ее. Для мужчины — она дитя, которое он любит, лелеет, о котором заботится со всею возможною нежностью; но которое не помешает ему искать развлечений и жить вне круга его. Такова была любовь Левина: он не был фанатиком в любви, но теперь, когда несчастие угрожало женщине, вверившей ему сердце свое, он готов был собственною жизнию искупить ее спокойствие. Барон спас доброе имя ее, но этого было недовольно: надобно было представить его чистым в собственных глазах барона. Но как? что сказать? как опровергнуть свидетельство этого герба, этой пружины, о которой не знала или забыла ему сказать баронесса? Неосторожная отдала ему в минуту разлуки браслет, подаренный ей мужем и сделанный на заказ по воле его. Как уверить барона, что она не так виновна, как он мог предполагать? Он решился говорить с генералом; но уже начинает светать, заря занимается. Готовицкий должен скоро придти; прежде чем увидится с ним, Левин напишет к генералу; секундант его будет иметь поручение в случае смерти его доставить письмо по адресу; если же он останется жив, то объяснится сам с генералом. Он сел к письменному столу, солнышко показалось на краю неба, и луч его проник в комнату Левина. Он положил перо: мысль, что, может быть, это было последнее утро его жизни, молодой и едва развившейся, невольно овладела им… В эту минуту дверь в комнату его отворилась…
— A, кстати! мне нужно было видеть тебя, Владиславский, — сказал Левин вошедшему офицеру.
Это был друг его, полковой адъютант. Он казался встревоженным.
— Ты должен был драться с Готовицким, Левин?
— Ну да!
— И ты писал к нему?
— Что ж из этого?
Владиславский ударил себя рукою в лоб, произнося энергическое проклятие.
— Но он не сделает этого! — прибавил он, помолчав.
— Да что же это все значит?
— Это значит, что таких записок не пишут; что ты поступил как мальчик пятнадцати лет; что Готовицкий подлец и что вызов твой в руках генерала. Понимаешь ли теперь!
Левин стоял, смотря на него во все глаза; но изумление его было непродолжительно.
— Пускай будет, что должно быть, — сказал он, садясь на диван с наружным спокойствием.
— Но я говорю тебе, что он этого не сделает! Клянусь богом, не сделает!
— Кто? генерал?
— Конечно; он горяч, но добр; вспыльчив, но великодушен.
— Да пускай меня судят! Я не хочу великодушия с его стороны. Я поступил опрометчиво, написавши записку; но дело сделано.
— Левин! — сказал Владиславский, остановясь перед ним и как бы пораженный внезапной мыслию. — Ты сомневаешься в генерале!.. Ужели…
— Что ты хочешь сказать?
— Есть тайны, которые должны оставаться тайнами и для дружбы. Я никогда не спрашивал тебя, Левин; но теперь… скажи, ужели слухи…
— Мщение не всегда разборчиво в средствах, Владиславский.
Владиславский ходил скорыми шагами по комнате.
— Ты писал?
— К генералу.
— Хочешь ли, я доставлю письмо твое?
— Я сам увижу генерала.
— Невозможно, ты под арестом.
— А! что ж далее?
— Готовицкий получил приказание идти в отставку.
— И он сам подал записку генералу?
— Чего же ты ждал от подлеца? Генерал позвал его к себе сегодня утром. Он был взбешен и встал на заре. Готовицкий, кажется, уже ожидал этого и вместе с просьбою об отставке подал твою записку. Генерал прочитал ее. Лицо его не изменилось; я смотрел на него пристально. «Вы исполнили вашу обязанность, г-н Готовицкий, открывши начальнику противузаконный поступок, — сказал он, — но вы понимаете, что после этого ни один офицер не захочет встретиться с вами». Он оборотился к нему спиною и вышел.
— И это почти накануне отъезда моего в Петербург! и нет средства наказать этого подлеца! Но он не уйдет от меня! Что? меня пошлют в крепость, разжалуют? Но не на век же! Я отыщу его!
— Надобно это уладить, Александр.
Между офицерами начался разговор; они советовались между собою.
Прошло несколько дней. Генерал, казалось, совсем забыл об Левине. Ученья, смотры, вечера, все шло своим порядком. Левин терял терпение. Раз утром он сидел в длинных креслах с трубкою в руках и следуя взором за голубоватою струею дыма, которая, расходясь легким облаком, неприметно исчезала в воздухе.
Мысль его была далеко; он думал о робком, неспособном перенести домашние бури характере баронессы, о средствах переговорить с генералом; собственная участь беспокоила его; вдруг его позвали к генералу.
Не равнодушно вошел он в кабинет, где привык работать каждый день, где бывал как у себя. Генерал стоял посреди комнаты, опираясь рукою на стол. Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения.
— Вы желали иметь отпуск, г-н Левин. Вот он, — сказал генерал, подавая Левину бумагу. — И вот еще вещи, которые я должен вам отдать. Вот ваша записка к негодяю, а это… — прибавил он, подавая браслет.
— Генерал! я должен…
— Я не имею нужды ничего знать, г-н Левин. Возьмите этот браслет; я предоставлю сердцу вашему внушить вам, что вы должны делать. — И, не дав Левину времени отвечать, он вышел в залу, где его ожидало общество офицеров.
Несколько минут стоял Левин, как пораженный громом. Генерал не оставлял ему средства оправдать баронессу. Он поступил с ним великодушно; но чего должна ожидать она? В эту минуту генерал вошел в кабинет в сопровождении многих офицеров, весело разговаривая с ними.
— Господа, — сказал он, — г-н Левин изменяет нашим красавицам: он едет в Петербург. Постарайтесь, чтоб они, если можно, не заметили отсутствия любимого их дансёра. Вы сегодня же едете, г-н Левин? не правда ли? Счастливый путь, г-н поручик, счастливый путь!
Известно, что в Петербурге сентябрь часто вознаграждает за лето, которым на севере иногда пользуются в одном воображении. Несмотря на это, обитатели островов оставляли уже веселые дачи свои, и по Неве, Фонтанке, Мойке тянулись барки, нагруженные мебелью всякого рода и представлявшие смесь предметов, кажется, дивившихся взаимному положению своему. Там цветочные горшки стояли на столах, взгроможденных на диваны; там кресла прятались под ширмами, на которых лежали тюфяки и подушки; там лавровое дерево возвышалось между картонами с шляпками, и поваренные кастрюли красной меди светились возле мраморной головки Венеры. Там на атласном табурете сидела чопорная кухарка, разговаривая с лакеем в синем сюртуке. Все это возвещало конечное запустение островов, которых временные гости, как перелетные стада диких гусей, постоянно направляющих в это время года путь свой на теплый юг, переселяются мало-помалу в город. Наталья Васильевна также оставила дачу, на которой провела все лето, и знакомые собирались к ней между обедом и вечером на так называемые les avant-soirêes в собственный дом ее на Фонтанке.
В один вечер небольшое общество собралось в кабинете ее; говорили о новом балете, о будущих балах; разговор был оживлен; вдруг доложили о приезде Левина.
Наталья Васильевна едва могла удержать радостное восклицание.
— Ах! г-н Левин, мы совсем не рады вашему приезду, — сказала молодая дама, сидевшая возле хозяйки.
— Но это совсем не обязательно, — возразил он.
— Что же делать! Ведь вы приехали не для нас, а за баронессою. Вы хотите похитить ее у нас?
— Очень желал бы. Кто же не эгоист на этом свете? Генерал препоручил мне отдать вам это письмо, баронесса! — сказал он, подавая довольно большой пакет и с намерением обращая внимание на знакомую ей печать.
Наталья Васильевна поняла, но встревожилась. Для чего было Левину писать к ней?
— Муж мой здоров, г-н Левин, не правда ли? Я только это и желаю знать; эти депеши можно прочесть и после.
Она положила пакет на этажерку. Разлука еще более украсила Наталью Васильевну в глазах Левина; никогда не находил он ее так прекрасною.
Он, казалось, по-прежнему был весел, любезен; но взоры любви дальновидны. Баронесса с беспокойством заметила скрытую грусть Левина и с нетерпением ждала минуты, когда останется с ним одна. Кто-то из гостей заметил, что пора сжалиться над хозяйкою, которая, верно, горит нетерпением узнать содержание письма. Наталья Васильевна отдохнула. Но Левин взял шляпу и откланялся.
— Я надеялась… — сказала Наталья Васильевна, совершенно потерявшись, но серьезный вид Левина привел ее в себя. — Я надеюсь, что завтра мы увидимся, г-н Левин; вы должны мне подробно описать вашу провинциальную жизнь.
— Я буду для вас дневною запискою генерала, баронесса, — отвечал он, откланиваясь.
Она осталась одна. Рука ее затрепетала, хватаясь за пакет. Для чего он не захотел остаться? К чему эта излишняя предосторожность? Для чего пишет он? Что это все значит? О, как немного надобно, чтобы встревожить сердце, когда одна любовь убаюкивает его опасения! Никакие софизмы не заставят молчать совесть, этого верного мстителя нравов. Он засыпает, но и во сне все брюзжит потихоньку.
Знакомый браслет упал из распечатанного пакета на колени Натальи Васильевны.
Прошло несколько дней; кабинет Натальи Васильевны освещен слабо одною лампою, которой свет, проходя чрез матовый хрустальный колпак, распространяет по комнате неверное сияние. Огонек, треща и вспыхивая по временам в камине, бросает яркие отблески на мраморные кариатиды, поддерживающие фронтон, на котором пляшут амуры с бабочками, и на золоченые мебели орехового дерева, напоминающие грубою отделкою своею век Елизаветы.
Наталья Васильевна сидела или почти лежала в высоких креслах перед столом, на котором лежало открытое письмо. Закинутая назад голова ее, бледное лицо, опущенные руки, положение всего тела показывали совершенное нравственное уничтожение. Это была обреченная жертва страдания, ожидающая последнего удара не с покорностию христианина, не с твердостию философа, но с немым отчаянием человека, не имеющего ни силы, ни воли. Вдруг лицо ее покрылось краскою. Она приподняла голову и, взяв письмо, пробежала в сотый раз окончание его.
«Что мы должны делать, Natalie? покориться ли жребию нашему и следовать совету благоразумия, или не внимая ничему, кроме любви… Милая души моей! я не смею говорить более! Да внушит тебе благородное сердце твое… Жертва велика… Я жду твоего решения».
— Что хочет он сказать? о какой жертве?.. Должно ли отказаться от любви или от света для любви? Но вот уже четыре дня, а его нет! Я ничего не знаю о нем. Нет! он никогда не любил меня!..
Как, и этот голос, так нежно, так упоительно говоривший мне: люблю! этот голос обманывал меня?
Когда здесь, на этом самом месте я слышала слова любви, читала страсть в глазах его, и это все был обман?
Невозможно, невозможно! сердце не может так притворствовать! Ужели ничто не обличило бы обмана?.. Александр обманывал? о, нет! нет! скорее обманет жизнь! Но что же медлит он!
Покориться жребию!.. но этот жребий?.. Оскорбленный муж, раздраженный или холодно презирающий… Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна? Но и самая эта любовь, не есть ли она уже преступление? Как перенести упрек его, как встретить взор его?
Ужасно целый век притворствовать, обманывать человека, которого уважаешь в душе, трепетать каждую минуту, боясь, чтоб взор его не проник в тайну, долженствующую отравить жизнь его; но предстать пред ним виновною и без оправдания! переносить ежедневно упрекающий взор его, краснеть при малейшем намеке, трепетать при имени женщины, известной в свете своими слабостями, зная, что есть человек, который все, что скажут об ней, отнесет ко мне, который понимает страдания мои, что взор его ищет следов этого страдания на лице моем, что мщение его наслаждается ими. О нет, нет! Это невыносимо! Это страдания ада! О, лучше смерть…
Но разве нельзя умереть для него, для общества, для целого мира?.. А, это лучше!
Она упала в кресла; лицо ее прояснилось внезапной радостью; но радостью такой, как была бы радость человека, которому тайный друг подал бы кинжал в глубину темницы в минуту, когда он должен был идти на эшафот, обремененный презрением народа, нетерпеливо ожидающего жертвы своего любопытства.
— Но Коко? — сказала она, как бы опомнясь.
— Одеваться, одеваться, Анюта!
Музыка гремела в великолепном зале; наряды дам спорили в блеске с их красотою; танцующие, сидя попарно, образовали пестрый круг посреди залы; танцевали мазурку. Наблюдатель заметил бы без большого труда одну пару, сидевшую несколько поодаль от других: это была молодая дама, которой наряд отличался простотою и изяществом вкуса. Ни один брильянт не оспаривал блеску ее прекрасных черных глаз, оживленных необыкновенным огнем; цвет лица ее был слишком жив и переменчив, чтоб можно было то приписать единственному удовольствию танцев. Молодой офицер, с которым она танцевала, казался несколько смешанным и столько был занят разговором, что, когда дамы выбирали его, он путал фигуры, говорил невпопад, что скоро было замечено, и красавицы, как бы условясь, наперерыв одна перед другою вызывали его на середину залы, так что разговор замечательной пары прерывался непрестанно.
— Да, Александр, единственно для тебя приехала я сюда, к этой Езерской, — говорила дама. — Я была уверена, что найду тебя здесь. Мне надо было видеть тебя; ты не хотел быть у меня.
— Г-н Левин! Гюльнара или Медора, — сказал высокий гусар, подводя к Левину двух дам. Левин полетел по зале с Гюльнарою.
— Послушай, Александр! здесь должна решиться участь моя. Я не могу видеть барона; одно воспоминание об этом свидании ужасает меня.
— Но что мы можем предпринять? Бога ради, успокойся; нас заметят.
— Что мне до того! О, ты знаешь, я не дорожу светом. Но его презрение ужасает меня.
— Г-н Левин! Вас избирают в confident[8].
Фигура кончилась.
— Ты знаешь, Александр, что вся жизнь моя, все бытие мое принадлежит тебе.
— Завтра, бога ради, завтра! я буду у тебя!
— О нет! теперь! неизвестность мучительнее всего.
В это время хорошенькая головка молоденькой девушки наклонилась к нему, и тихий голосок Езерской шепнул: переменчивость.
Надобно было отправляться по зале искать переменчивость между красавицами.
Он снова возле своей дамы.
— Скажи мне, Александр, но искренно, по совести; послушай, дело идет о целой жизни.
— Обманывал ли я когда-нибудь?
— Настала минута испытания. Скажи мне, любишь ли ты меня? можешь ли пожертвовать мне жизнию, планами, надеждами?
— Что ты хочешь сказать?
— Ты знаешь, что я богата, могу располагать значительным капиталом.
— К чему это?
— Хочешь ли следовать за мною за границу?
— Возможно ли?
— Почему же? там меня не знают; там скроюсь я от взоров, которые с жадностью стали бы здесь наслаждаться моим несчастием, моим стыдом. Поедем! В развалинах Рима, в горах Швейцарии или в лабиринте обширного Лондона я скроюсь неизвестная, забытая…
— Но…
— Я не приневоливаю тебя разделять мою безвестность, мое уединение: нет, будь в свете, в обществе и возвращайся ко мне, когда сердце твое будет иметь нужду в друге.
— А Коко!
— Я вижу только образ раздраженного мужа, мой стыд и вечную разлуку с тобою.
— Но Коко?
— О, ты жесток, Александр!
В это время в руке его очутилась червонная дама. Молодой франт в прозрачных чулках подошел к Наталье Васильевне с трефовым королем, и все понеслись.
Надобно признаться, что мазурка не совсем удобна для объяснений.
— Выслушай меня, Natalie! — сказал Левин, возвращаясь на свое место. — Любовь есть счастье жизни; она — мое благо, моя отрада; ей готов я жертвовать связями, честолюбием, обществом, жизнию, если нужно. Но есть нечто выше любви — честь!
— Я не думала этого, я не говорила этого, когда отдавала тебе сердце! — говорила она с раздирающим душу отчаянием и закрывая лицо платком, как будто бы желая навеять на него прохладный ветерок.
— Должен ли я забыть великодушный поступок твоего мужа? — продолжал Александр. — Сделать баснею города имя его и отвечать черною неблагодарностию на доверенность, с которою он отпустил меня?
Наталья Васильевна тяжело дышала, скрывая страдания души, изнемогавшей под бременем их, под веселою улыбкою, с которою смотрела вокруг себя.
— Должен ли тебя, за любовь твою, за преданность, повергнуть в бездну несчастий, отнять у сына мать и покрыть стыдом женщину, вверившую мне судьбу свою? Есть жизнь сердца, милый друг; но есть и жизнь общественная: и та и другая требуют жертв…
— Довольно, Александр… Мы можем кончить, — сказала она и в ту же минуту скрылась в рядах зрителей, окружавших танцующих. Левин последовал за нею, но ее уже не было.
С душою растерзанною вбежала в кабинет свой баронесса, бледная как смерть, и первый предмет, представившийся взорам ее, был — муж.
Она остановилась на одном месте как окаменелая; это не была Ниоба: там есть страдание, а здесь была холодная неподвижность смерти, но смерти, застигнувшей жертву свою в минуту высочайшего бедствия, возможного на земле.
Барон подошел к ней свободно и с видом совершенно непринужденным.
— Ты не ожидала меня, Наташа?
— Нет… и… я рада.
— О, я не сомневаюсь: это приятный сюрприз, не правда ли?
— Конечно!
— Ты еще похорошела, Наташа! право. Какой наряд! Я очень рад, что ты не оставляешь света и ищешь развлечения.
— О, если б я знала, что ты будешь…
— Хорошо, что не знала; я не хочу, совершенно не хочу мешать твоим удовольствиям. Ты должна быть свободна во всем!
Наталья Васильевна упала в кресла, не имея более сил выносить страдания душевного. Ничего не замечая, барон поместился на диване против нее; рассказывал о своем путешествии, о маневрах, о жизни своей в …, расспрашивал о знакомых; принесли ужин; он приглашал Наталью Васильевну отведать его походный пир, как говорил он, шутя и смеясь, как будто все было по-прежнему.
Ужин окончен. Генерал встал.
— Да! я забыл тебя спросить, Наташа! — сказал он, остановясь перед женою с видом притворного равнодушия. — Я желал бы знать, где проведешь ты зиму?
— Где… хочешь ты.
— Нет, ты свободна в выборе. Но я возьму с собою Коко.
— О, и меня! — вскричала Наталья Васильевна; в голосе ее слышалось сердце матери.
— Как ты хочешь! Человек! постель мне в моем кабинете! Вот видите, Наталья Васильевна: вы всегда будете свободны во всем, что касается до вас. Хотите ли остаться здесь или провести зиму со мною, что, мимоходом замечу, было бы благоразумнее для прекращения некоторых слухов; угодно ли вам ехать за границу или в деревни ваши, я вам ни в чем не буду прекословить. Я предоставлю себе только право располагать участью моего Константина и уверенность, что он останется единственным преемником моего имени. Добрая ночь, баронесса!
И он вышел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наталья Васильевна провела зиму с мужем. Теперь она в южной Франции, куда поехала с своею теткою по совету докторов. Коко в солдатской шинели марширует по зале с генералом. Левин во фраке; он не возвращался более в полк. Недавно была помолвка его с Езерскою. Готовицкий — но Готовицкие не стоят, чтоб занимались судьбою их.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — <М. С. Жукова>. Вечера на Карповке. Спб., 1837. Ч. I.
С. 363. Эпиграф — из пятой песни поэмы Пушкина «Руслан и Людмила».
Альбан — Франческо Альбани (1578—1660), итальянский живописец болонской школы. Изображал на картинах своих детей, отличавшихся редкостной красотой.
С. 364. В последнюю турецкую войну…-- имеется в виду русско-турецкая война 1828—1829 годов.
Ливонский орден — немецкий рыцарский орден меченосцев, захвативший в средние века территорию Ливонии (нынешние Латвия и Эстония).
Плетенберг Вальтер (ум. 1535) — магистр Ливонского ордена, талантливый полководец.
Эклога — жанр буколической поэзии, изображение уединенной и мирной жизни в деревне, среди друзей и близких.
Монмартрское сражение — битва союзных войск с французами под Парижем в марте 1814 года, после которой город капитулировал, а император Наполеон отрекся от престола.
Варна — турецкая крепость, взятая русскими войсками в 1828 году.
Белый зал — находится в Зимнем дворце.
С. 366. Ламартин Альфонс де (1790—1869) — французский поэт-романтик и политический деятель.
С. 367. Петрарка Франческо (1304—1374) — итальянский поэт, чья любовная лирика оказала огромное влияние на всю последующую поэзию, воспев чистое и высокое чувство.
Гвидо Рени (1575—1642) — итальянский живописец.
С. 368. Вольтер (Мари Франсуа Аруэ, 1694—1778) — французский писатель и историк.
Ля Бомель Лоран (1727—1773) — французский писатель.
Тинтере — игра в карты.
С. 369. …вертеровское поколение… — немецкие и русские сентименталисты и романтики, подражавшие герою знаменитого романа Гете «Страдания молодого Вертера» (1774).
…сынов юной Франции…-- речь идет о французских романтиках 1830-х годов, возглавлявшихся Виктором Гюго.
С. 370. Тассо Торквато (1544—1595)-- итальянский поэт, автор поэмы «Освобожденный Иерусалим» (1580).
Лаиса — знаменитая греческая куртизанка, любовница философа Аристиппа.
Аристипп (ок. 435—360 до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист.
С. 371. Эпиграф — из стихотворения поэта-романтика И. И. Козлова «К другу В<асилию> А <ндреевичу> Жуковскому по возвращении его из путешествия» (1822).
С. 372. Сбитень — горячий напиток.
С. 374. Первый эпиграф — из «Евгения Онегина» (гл. 4, XVIII).
Второй эпиграф — из «Максим и афоризмов» французского писателя Франсуа де Ларошфуко (1613—1680).
«Пуритане» (1835) — опера В. Беллини, поставленная на сцене парижского «Театр Итальен».
С. 376. Гимен — бог брака в античной мифологии.
С. 377. Реньяр Жан Франсуа (1655—1709) — французский драматург.
Бомарше Пьер Огюстен Карон де (1732—1799) — французский писатель.
Развод — ежедневное построение войск, на котором офицеры и солдаты направляются на учения и работы.
«Инвалид» — официальная военная газета «Русский инвалид», издававшаяся с 1813 года.
С. 378. Полуимпериал — золотая монета достоинством в пять рублей.
Понтер — играющий против банкомета.
С. 379. «Дон Жуан» — скорее всего имеется в виду опера Моцарта.
«Позор тому, кто плохо об этом подумает» — девиз английского ордена Подвязки.
С. 382. Кок Поль де (1793—1871)--французский писатель, представитель легковесной буржуазной беллетристики.
Жерондо Де — Дежерандо Жозеф-Мари (1772—1842) — французский философ и публицист.
С. 383. Бэкон Фрэнсис (1561—1626)--английский философ-материалист.
Буат Пьер-Клод-Виктор (1765—1824) — французский филолог и писатель.
С. 385. Первый эпиграф — неточная цитата из «Руслана и Людмилы» Пушкина.
Второй эпиграф — из поэмы Байрона «Абидосская невеста», переведенной И. И. Козловым.
С. 387. Век Елизаветы — императрица Елизавета Петровна (1709—1761) правила с 1741 года.
С. 391. Сирюс Публиус — римский поэт и актер, живший в I веке до н. э. Цитируется французский перевод его афоризмов, изданный в Лейпциге в 1822 году.
Ниоба — в древнегреческой мифологии дочь царя Тантала, супруга царя Амфиона; оскорбила Латону, мать богов Аполлона и Артемиды, умертвивших своими стрелами 14 детей Ниобы. Окаменевшая от горя Ниоба обречена была вечно лить слезы. Миф о Ниобе послужил сюжетом для многих картин и статуй.