Барон Икс (Дорошевич)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Баронъ Иксъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 139. |
«… Но мечъ положите на мою могилу. Я былъ смѣлымъ бойцомъ».Гейне.[1]
Въ «таинственномъ» домѣ, который въ Одессѣ окруженъ легендами, въ бывшей масонской ложѣ, въ странныхъ пяти-, осьмиугольныхъ комнатахъ, жилъ старый «баронъ».
Домъ и жилецъ подходили другъ къ другу.
И отъ того и отъ другого вѣяло романтизмомъ.
Поссорившись съ однимъ старымъ другомъ, «баронъ» разстрѣлялъ его портретъ изъ револьвера и послалъ записку:
— Ты для меня болѣе не существуешь. Я тебя убилъ.
— Журнализмъ, это — донъ-кихотство! — говорилъ мнѣ старый «баронъ». — Я 25 лѣтъ воевалъ съ невѣжествомъ, съ грубостью, съ глупостью. Главное — съ глупостью. Разскакавшись на своемъ Россинантѣ, вонзалъ со всего маха копье…
Онъ, иронически улыбаясь, кивнулъ на ручку съ перомъ:
— Въ крылья вѣтряныхъ мельницъ… Вѣтряныя мельницы вертятся попрежнему, — я, разбитый, лежу на землѣ съ выбитыми зубами. «Беззубый фельетонистъ». Я стараюсь утѣшить себя: «Приносилъ пользу». Развѣ это не тотъ же глупый, «волшебный» бальзамъ, который дѣлалъ для себя Донъ-Кихотъ! Раны отъ этого бальзама не проходятъ. Да и самый «шлемъ» журналиста? Кажется, я тазикъ цырюльника принималъ за рыцарскій шлемъ!
Кабинетъ «барона» былъ уставленъ книгами.
Это были публицисты, критики, полемисты шестидесятыхъ годовъ. Его «рыцарская библіотека».
Указывая на эти книги, онъ сказалъ:
— «И погромче насъ были витіи, да не сдѣлали пользы перомъ»… Когда я буду умирать и мнѣ скажутъ: «Баронъ Иксъ», — я отвѣчу: «Барона Икса больше нѣтъ, я Герцо-Виноградскій добрый!»
Этому старику, съ рошфоровскимъ кокомъ, съ видомъ бреттера, въ старомодно повязанномъ большимъ бантомъ широкомъ галстукѣ, нравилось сравненіе съ Донъ-Кихотомъ.
— А сколько ошибокъ! Сколько донъ-кихотскихъ ошибокъ! Сколько жертвъ злыхъ волшебниковъ я вообразилъ себѣ, тогда какъ это были обыкновенные плуты и негодяи. Сколько копій сломалъ изъ-за нихъ, не подозрѣвая, какъ смѣшно мое донъ-кихотство! «Приносилъ пользу!» Я воюю за служащихъ Камбье, — знаете, этихъ кондукторовъ, кучеровъ конно-желѣзной дороги. Ихъ эксплоатируетъ бельгійское анонимное общество, какъ умѣютъ эксплоатировать только бельгійцы! Они работаютъ 18 часовъ въ сутки. 18 часовъ на ногахъ, не присѣвши. По праздникамъ до 20 часовъ! Сотнямъ людей сокращаютъ жизнь. Я назвалъ ихъ «неграми господина Камбье». Сравненіе такъ вѣрно, что иначе ихъ теперь и не зовутъ. А толкъ? Г. Камбье разыскиваетъ: кто могъ сообщить барону Иксу всѣ эти свѣдѣнія? И гонитъ заподозрѣнныхъ служащихъ! Вы помните мальчика-ремесленника, за котораго заступился Донъ-Кихотъ, — и котораго потомъ за это хозяинъ выдралъ еще сильнѣе? Да и «общество», во имя котораго мы сражаемся! Это Дульцинея Тобозская, которую наша фантазія награждаетъ красотой и всѣми совершенствами! Посмотрите на Одессу. О чемъ она думаетъ, о чемъ мечтаетъ? Развѣ это не грубая, безобразная крестьянка? Какое донъ-кихотство считать ее прекрасною, знатною дамой, которую только заколдовали злые волшебники и которую можно расколдовать! Въ довершеніе сходства съ «рыцаремъ печальнаго образа» меня уже начинаютъ топтать бараны!..
«Баронъ»…
Звучное имя «Герцо-Виноградскій» существовало только для участка, гдѣ онъ былъ прописанъ. Для всѣхъ остальныхъ онъ былъ:
— Баронъ Иксъ.
Къ нему обращались въ разговорахъ не иначе, какъ «баронъ». Ему писали: «баронъ».
Простой народъ, обращаясь къ нему съ жалобами, ища защиты, писалъ ему на конвертахъ:
— Его сіятельству барону Герцо-Виноградскому.
«Баронъ Иксъ» былъ то, что называется «горячей головою».
Пылкій, увлекающійся, — его жара не охладило даже путешествіе по Сибири.
Вернувшись изъ этого путешествія въ Одессу, онъ сразу сдѣлался кумиромъ всего юга.
Онъ писалъ смѣло, горячо, страстно. Ни съ чѣмъ не считаясь, кромѣ цензуры, да и съ ней считаясь плохо.
Не его вина, что часто истинно пушечные заряды ему приходилось тратить на воробьевъ.
Это былъ большой талантъ! Созданный вовсе не для провинціи. Работай онъ въ Парижѣ, — его имя гремѣло бы.
А въ провинціи… Въ Одессѣ… Гдѣ газета находится не подъ одной цензурой, — подъ десятью цензорами, гдѣ всякій надъ газетою цензоръ. Тутъ не разскачешься. Тутъ всякій Пегасъ скоро превратится въ Россинанта.
Это былъ блестящій журналистъ. Съ огромной эрудиціей. Съ хорошимъ, литературнымъ стилемъ. Съ настоящимъ, съ огненнымъ темпераментомъ журналиста.
Мы бесѣдовали съ нимъ какъ-то о журнализмѣ.
— Пренелѣпое занятіе! — смѣялся онъ. — Ко мнѣ сегодня приходилъ молодой человѣкъ. «Желаю быть журналистомъ». — «Журналистомъ? Скажите, можете ли вы ненавидѣть человѣка, который вамъ ничего не сдѣлалъ, котораго вы никогда не видали, имя котораго раньше никогда не слыхали?» Смотритъ, вытаращивъ глаза: «Какъ же такъ?» — «Ненавидѣть глубоко, искренно, всей своей душой, всѣмъ своимъ сердцемъ? Видѣть въ немъ своего злѣйшаго врага, только потому, что вамъ кажется, будто онъ врагъ общественнаго блага? Если да, вы можете быть журналистомъ. Настоящимъ журналистомъ».
Самъ онъ былъ такимъ.
Онъ былъ «Іереміей» Одессы.
Его «развратная Ниневія», — «пшеничный городъ», гдѣ все продается, и все покупается, гдѣ высшая похвала:
— Второй Эфрусси!
Гдѣ, когда хотятъ сказать, что человѣкъ «слишкомъ много о себѣ воображаетъ», — говорятъ:
— Онъ думаетъ, что онъ Рафаловичъ!
Точно такъ же, какъ въ другихъ мѣстахъ говорятъ;
— Онъ думаетъ, что онъ геній!
— Онъ думаетъ, что онъ Богъ!
Въ жизни этой «Ниневіи» облитыя желчью, написанныя огненнымъ стилемъ пророковъ статьи — «плачъ» ея «Іереміи», — играли большую роль.
Его фельетоны были набатомъ, который будилъ городъ, погруженный въ глубокую умственную и нравственную спячку.
Онъ поднималъ «высокіе вопросы», указывалъ на высшіе интересы, одинъ только кричалъ о нравственности, о справедливости, когда кругомъ думали только о выгодѣ или убыткѣ.
На всемъ югѣ, для котораго Одесса является умственнымъ центромъ, — съ нетерпѣніемъ ждали фельетоновъ барона Икса.
Много интереса къ высокимъ задачамъ и высшаго порядка вопросамъ пробудилъ онъ, много молодыхъ сердецъ заставилъ биться сильнѣе.
Онъ обладалъ огромнымъ нравственнымъ авторитетомъ.
«Въ свое время», когда онъ былъ молодъ, силенъ, въ расцвѣтѣ таланта, вокругъ него группировалось все передовое интеллигентное общество Одессы.
Онъ былъ кумиромъ молодежи. И что самое главное — этотъ суровый человѣкъ былъ кумиромъ молодежи, не льстя ей.
На его юбилеѣ одинъ изъ ораторовъ, юристъ, сказалъ:
— Вы были оберъ-прокуроромъ въ судѣ общественнаго мнѣнія. Вашъ кружокъ — кассаціонной инстанціей. Много общественныхъ приговоровъ было отмѣнено, какъ несправедливые, по вашему протесту, нравственно-авторитетнымъ рѣшеніемъ вашего кружка.
Другой ораторъ, старый студентъ, привѣтствовалъ «стараго барона»:
— Ваша связь съ Новороссійскимъ университетомъ не прерывалась въ теченіе 25 лѣтъ. Вы были сверхштатнымъ и экстра-ординарнымъ профессоромъ нашей almae matris[2]. Болѣе вліятельнымъ, чѣмъ многіе изъ ординарныхъ и штатныхъ профессоровъ. Для молодежи вы занимали каѳедру «общественныхъ интересовъ». На вашихъ фельетонахъ граждански воспитывалось молодое поколѣніе.
Надо обладать колоссальнымъ талантомъ, чтобы при условіяхъ, въ какихъ стоитъ провинціальная пресса, создать себѣ такой высокій авторитетъ, какимъ «въ свое время» пользовался этотъ публицистъ.
«Его время» длилось лѣтъ двадцать. Годъ войны считается за два. Годъ войны провинціальнаго журналиста можно считать за четыре. Та война, которую велъ «Баронъ Иксъ», была безпрерывной севастопольской кампаніей, гдѣ считался за годъ мѣсяцъ.
Это было сверхъ человѣческихъ силъ.
Больной, съ разбитыми нервами, чтобъ поддержать себя, «баронъ» прибѣгалъ къ морфію.
— Я ободралъ себѣ всю кожу, пробираясь черезъ глухую чащу, черезъ терновникъ, у меня всѣ нервы наружу. Мнѣ все больно! — жаловался старый «баронъ». — Я живу, я пишу еще только благодаря морфію.
Быстро и ярко сгорѣлъ талантъ.
Тотъ «баронъ», мой первый визитъ къ которому я описалъ въ началѣ фельетона, былъ уже «барономъ» послѣднимъ журнальныхъ дней.
Онъ еще сражался, но каждый ударъ стоилъ больше ему, чѣмъ врагамъ. Онъ еще рубилъ своимъ старымъ, зазубреннымъ мечомъ, и раздавались стоны, но это были его стоны, а не стоны враговъ.
Въ это время «баронъ» напоминалъ израненнаго, измятаго рыцаря на полѣ битвы.
Онъ лежитъ, онъ истекаетъ кровью.
А кругомъ еще жестокая сѣча. Стучатъ мечи о желѣзо щитовъ. Съ трескомъ ломаются копья. Звенятъ латы грудь съ грудью столкнувшихся бойцовъ.
И въ полуистекшемъ кровью рыцарѣ сильнѣе бьется сердце.
Онъ поднимается. Шатаясь, онъ выпрямляется во весь ростъ. Обѣими руками онъ заноситъ надъ головой тяжелый мечъ. Но въ изрубленныхъ, избитыхъ, измятыхъ рукахъ невыносимая боль, стонъ вырывается у рыцаря, его мечъ «безсильно рубитъ воздухъ», и со стономъ, съ проклятіемъ падаетъ раненый.
На его глазахъ въ первый разъ выступаютъ слезы. Тяжкія свинцовыя слезы, — слезы обиды, безсилія.
Тяжело было «Барону Иксу» переживать самого себя.
Времена перемѣнились.
Газеты, гдѣ онъ такъ боролся съ «меркантильнымъ духомъ времени», стали сами дѣломъ меркантильнымъ.
Газета изъ «дерзкаго дѣла» превратилась въ цѣнность, въ акцію, на которой, какъ купоны, росли объявленія.
Издатель изъ пролетарія превратился въ собственника.
Онъ щелкалъ пальцемъ по четвертой страницѣ и самодовольно говорилъ:
— Вотъ они сотруднички-то! Гг. объявители! Печатаютъ въ газетѣ свои сочиненія и сами же платятъ! Гривенничекъ строчка-съ! Не отъ меня-съ, а мнѣ-съ!
На редакторскомъ креслѣ сидѣлъ господинъ изъ Петербурга, выхоленный, вылощенный, истинный петербуржецъ съ девизомъ:
— Мнѣ на все въ высокой степени наплевать!
Редакторъ съ брезгливой улыбкой кромсалъ этого «кипятящагося» Икса:
— Все ужъ въ человѣкѣ выкипѣло. А онъ все еще кипятится! И чего такъ кипятиться? Это можетъ не понравиться.
Издатель морщился и, не стѣсняясь, въ глаза говорилъ:
— Беззубо-съ! «Стара стала».
«Баронъ», привыкшій къ успѣху, избалованный, стоналъ, жаловался:
— Меня топчутъ уже бараны. Санхо-Панчо обзавелся своимъ домкомъ, хозяйствомъ, а меня, разбитаго вѣтряными мельницами, Донъ-Кихота изъ милости держитъ гдѣ-то на задворкахъ. И старается объ одномъ, чтобъ я не забылъ, что валяюсь на чужой соломѣ.
Эти послѣднія пять лѣтъ агоніи таланта были скорбнымъ путемъ. Истинной «Via dolorosa[3]». Дорогой тяжкихъ страданій.
Наступило 25-лѣтіе.
И «Ниневія» чествовала своего «Іеремію», плакавшаго надъ нею полными любви слезами и хохотавшаго полнымъ рыданій смѣхомъ.
«Дульцинея Тобозская» оказалась «прекрасной благородною дамой», которую старому Донъ-Кихоту удалось расколдовать отъ колдовства злыхъ волшебниковъ.
Никогда еще ни одинъ русскій журналистъ, — «просто журналистъ», — не удостоивался такого общественнаго чествованія, какое было устроено Одессой старому «барону».
Это было торжество не одесское, не «Барона Икса», — это было торжество русской журналистики, русскаго публициста. «Только журналиста», «всего на все фельетониста» люди, представлявшіе собою цвѣтъ интеллигенціи, люди, убѣленные сѣдинами, называли «учителемъ».
На чествованіи «Барона Икса» были представители самоуправленія, суда, адвокатуры, профессуры, медицины, — все, что есть въ Одессѣ выдающагося и извѣстнаго.
Со всего юга летѣли телеграммы отъ «учениковъ» старому «учителю».
А вокругъ зданія, гдѣ происходило чествованіе, стояла несмѣтная толпа народа, — тѣхъ слабыхъ, которые, не находя нигдѣ защиты, привыкли грозить:
— Пожалуемся Барону Иксу!
Они кричали:
— Ура, Баронъ Иксъ!
Говоря потомъ о своемъ юбилеѣ, растроганный «Баронъ Иксъ» говорилъ:
— Это были похороны «Барона Икса». Мнѣ не хотѣлось бы, чтобъ его «останки» валялись въ газетѣ. Но я — нищій. Я ничего не умѣю дѣлать, — только писать!
Одинъ изъ добрыхъ знакомыхъ «барона» когда-то непримиримый его оппонентъ въ спорахъ, бывшій одесситъ, занимающій теперь очень высокій постъ, — выхлопоталъ старому писателю пенсію отъ академіи.
Долго колебался. больной старикъ:
— Я не изъ тѣхъ, кому даютъ пенсіи!
Надо было много увѣщаній друзей:
— Это не подарокъ. Это — то, на что вы имѣете право!
Скрѣпя сердце, перешелъ ветеранъ въ инвалиды и принялъ пенсію.
Онъ сложилъ свое честное перо.
Донъ-Кихота больше ужъ не было, — былъ «донъ Алонзо добрый».
Такъ пять лѣтъ тому назадъ умеръ «Баронъ Иксъ».
На-дняхъ скончался и С. Т. Герцо-Виноградскій.
Свѣтлый умъ погасъ, благородное сердце биться перестало.
Товарищи, славный боецъ ушелъ, доблестный ветеранъ скончался.
Отдайте ему честь нашимъ святымъ оружіемъ, — перомъ.