В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
Мы отаборились на возвышенном берегу озера Сосновки, развели огонь, навесили чайник. Был конец мая 1883 года, скаты гор ярко краснели ранними цветами багульника, заполняя смолистым запахом воздух, шумели ветвями могучие сосны, недосягаемым куполом висело над лесом синее небо, сверкала, блестела вода в лучах заходящего солнца, вершины хребтов загорались прощальным закатом. Туманная дымка нависла над озером, повеяло холодом, сыростью, пряным запахом водорослей, болотной травы, слышались всплески разыгравшейся рыбы, просвистели крыльями в воздухе дикие утки, заквакали громко лягушки.
— Дождались весны матушки, — задумчиво проговорил фельдшер Михаил Иванович, пятидесятилетний третьежен, отец многочисленного семейства. Аккуратный, исполнительный, веселый, балагур-песенник в трезвом состоянии, в периодах запоя бывал буйно-придирчивым. — Заиграет весеннее солнышко, распалится реки, озера, зацветет черемуха, — мечтательно продолжал он, — жена, ребята становятся роднее: сидел бы с удочкой над озером, с места не поднимался! Зима тянется полгода, морозы сорок градусов, сидишь в конуре, что волк в капкане. Ребята под ногами вертятся, во всем нехватка: засосет вдруг под ложечкой!..
— Обещал женушке карасей на пирог наловить, рыбной ушицей угостить, задобрить бабу до праздника, — поднимаясь на ноги и, продолжал он изменившимся тоном. — Воскурю трубочку, к озеру схожу, осмотрю удочки: на женино счастье вдруг карась втискается, попадаются сомята.
Отчего жь, девица красная,
Пригорюпясь у ворот стоишь?..
Или думу крепку думаешь.
Иль на сердце что не весело? —
Говорил солдат израненный…
Донесся из тумана топкий, фистуловый голос Михаила Ивановича.
— Неунывный человек, трем тещам в руки не дался, товарищ первосортный, рыболов страшенный, — аттестовал ушедшего казак-оспопрививатель Александр Николаевич, неизменный спутник моих охотничье-рыболовных приключений. — Весной летом пьет вино редко, в зимнее время не выдерживает: случится оказия — запьет, ворота запрет. Жалованьишко немудреное, семеро ребят… колотится бедняга, что рыба об лед.
Нависла темнота, шорохами ночи заполнялся воздух, едва слышно скрипели деревья, мягким звуком ударялась о землю упавшая ветка, шелестела в вершинах колючая хвоя: совещались во мраке могучие сосны, шептали друг другу извечные тайны… Ярко горел костер из смолевых веток, поднималось в воздухе облако дыма, в двух шагах не различались предметы
— Здравия желаю! — раздался шамкающий голос. — Не позволите ли к огоньку погреться?
— Подходи, Бакалюк, место всем найдется, — торопливо ответил Александр Николаевич.
В полосу света вступил коренастый, небольшого роста старик, с темным морщинистым круглым лицом, подстриженными усами, обросшим щетиной подбородком, ввалившимся в беззубый рот щеками. Минуты две он стоял у огня, как зачарованный. Коротко остриженная седая, плешивая на темени, голова жилистая красномедная шея, оттопыренные уши, бескровные губы, слезящиеся моргающие глаза с помутнениями ярко освещались пламенем костра. Одетый в рваную солдатскую шинель с оловянными пуговицами, опоясанный веревкой, босой, с непокрытой головой, мокрый с головы до пяток, вздрагивая, он торопливо протягивал над огнем руки, придвигал по очереди к костру босые ноги.
— Волосы стричь, бороду брить, милостыню не просить приказано указом в чистой отставке николаевскому солдату, — заговорил он вздрагивавшим голосом, — исполняю приказ свято, ненарушимо. Здравия желаю господам рыболовам.
— Садись, Бакалюк, обсушивайся. Где тебя угораздило выкупаться? — участливо спросил оспопрививатель.
— Спроси, как добрался до Сосновки… хо-хо, — снимая мокрую шинель, усаживаясь, вздыхая, говорил пришедший. — Сослепа забрел в болото, запнулся… шапку потерял, краюху хлеба за пазухой, червей в мешечке вымочил. Чем питаться? Ловить карасей? По николаевским законам Ивану Григорьевичу Бакалюку двести палок в спину, горячую порцию пониже поясницы. Начальство говаривало: «Не ходи куда не показано, сохраняй припас, оберегай пуще своей головы…» Хо-хо-хо… Грехи наши тяжкие, грехи наши тяжкие, — поворачивался спиной к костру, вздыхая, говорил старик.
— Гляделы отглядели, в трех шагах не различаю человека: дух солдатский из Бакалюка выходит, девятый десяток жить заканчиваю, путина пройдена немалая, — поднимая над огнем ногу, говорил он полугромко. — Рыбешку ловлю наощупь, дрогнет удилишко в руке, из воды вытаскиваю, сорвется рыбника… напутствую: «Я тебя, вертихвостную. Попадешься и другой раз на удочку, сразу в кипяток окуну, сварю ушицу с солею, перцем, солдатским сердцем.» Хе-хе-хе!.. На палки, розги Бакалюк не сердился, на рыбку вольную сердиться грех.
От старика валил пар; забирая в руки полу мокрой шипели, закручивая, сопя, кряхтя, вздыхая, выжимал воду; поднимаясь на ноги, держал шинель над огнем. В посконной грязной рубахе с расстегнутым воротом, рваных портах, босой, с открытой головой, автоматически шевеля губами, казался жалким, бесприютным, заброшенным.
— Ивану Григорьевичу Бакалюку не дам покурить турецкого табаку, — приветствовал старика вернувшийся Михаил Иванович, — с махоркой трубки не пожалею, у костра обогрею… Здраво, старина! Как поживаешь, чью девку в замуж намечаешь? Счастливый твой приход, — усаживаясь к костру, балагурил он довольным голосом. — двух сомят выудил, пять карасиков: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан! Женушке на полпирога хватит. На вторую половину утречком бог подаст. Не женись, Бакалюк, не соблазняйся бабьим подолом, ей-богу, не советую!
— С начином поздравляю, успехов желаю: ловить — не переловить, имать не переимать. Бога помнить, озеро не портить, чертей разрешается корчить… Хе-хе-хе!.. — весело смеялся старик. — Разве не правду Бакалюк говорит?
— Прокурат ты, Бакалюк, известный. Кырсенские бабы, девки давно на тебя и станичное правление заявку сделали. Иван Игнатьич прошенье писал: «Нет, говорят, наших сил, моченьки обороняться от Бакалюка, что волк степной сторожит на каждом перекрестке, измотался женский полк, сна, спокойствия лишился», — шутливо говорил Александр Николаевич.
— Нечего бабам делать, пускай жалобятся! — отшучивался старик. — От Бакалюка им ни шерсти, ни молока: кулак в головы, ногой оделся, вся моя постеля при себе… Чем Бакалюк бабу, девку от холода закроет!
— Про другую ногу забываешь… Ха-ха-ха!.. — весело смеялись собеседники.
Горячая чайная влага привела старика в благодушное настроение: держа на растопыренных пальцах монгольскую деревянную чашку, причмокивая, обсасывая хлебную корку, прихлебывая, жмуря глаза, он, видимо, наслаждался.
— Много добрых людей живет на белом свете, — добродушно говорил старик, — напоят, накормят, обогреют, с голоду умереть не дадут, куском хлеба поделятся, денег не спросят.
— «На чужой каравай рта не разевай, свой припасай», слыхал я от отца с матерью, — ответил Александр Николаевич.
— Сунься к богатеям, попробуй! — заметил Михаил Иванович, — раскровенят нос голодному человеку, потом корочку хлеба выбросят: не мытьем берут — катаньем.
— Всякие люди встречаются, худые, хорошие, — согласился старик. — Злобятся друг на друга от жадности: не думают, не гадают, что после смерти с свиньей, собакой равны бывают: изгложут черви тех и других.
Наступило молчание.
— Заседатель родился, — нарушил его Михаил Иванович, — сибирская примета известная: замолчат разговором в компании — заседатель нарождается… Однако соловьев баснями не кормят, — продолжал он деловито, — следует подумать, чтобы утреннюю зорьку не проспать, карасиный клев не проворонить!
— Бросим жеребий, кому сказки рассказывать, караулить утреннюю зорьку!
Жребий выпал Бакалюку.
— Спорить не буду, — заявил старик, — жребий — человеческое счастье.
— Осмотрим удочки, червей освежим, — предложил Михаил Иванович, — вернемся — за рассказы возьмемся!
Минут через десять вернулись.
Ярко пылал костер от подброшенных сухих смолистых ветвей, сгустилась сильнее ночная темнота. В просветах вершин деревьев мерцали далекие звезды, слышались редкие всплески поды, слабые шелесты хвои, глухой отдаленный стук копыт о землю стреноженной лошади.
— Расскажу, как нас в городе Иркутском генерал Муравьев в женихи пожаловал, — попыхивая трубкой, начал рассказ Басалюк, — шутить он не любил, распорядки были строгие. После севастопольского замиренья много тысяч гарнизонных штрафных солдат погнали из России в Сибирь на заселенье. Не за всеми штрафными провинки числились, жалобы на солдатские обиды не позволялись; солдат в себе обиды изнашивал. «Солдату-жалобщику — первая палка, первому из спины ремень вынимался», такой был приказ-обычай. Были в штрафных воры, грабители, пьяницы, отчаянные сорви-головы, большинство же составляли старики-калеки, негодные для строевых парадов солдаты. Меня перечислили в штраф за грыжу: двадцать два года носил украшенье, не обращали внимания, палками били, розгами, — на двадцать гретым году усмотрело начальство, — грыжа параду помешала. Николаевской службы требовалось двадцать пять лет полняком; потом куда девать стариков беззубых, грыжников, увечных? Для окончания службы перечислили в штрафные команды.
— Шли мы в Сибирь, промежду себя разговаривали, подбрасывая в костер ветки, продолжал рассказывать парик. Российская палка солдатские кости ломала, из спины мясо вырывала, в живых оставляла, по-своему миловала. Сибирская палка забьет штрафельников до смерти, — старик замолчал, протянул над огнем руки, долго тер их одна о другую, сосредоточенно смотрел на огонь. — Ха-ха-ха, — раскрывая беззубый рот, засмеялся он удушливым смехом, — ошиблись в расчетах штрафельники! В городе Иркутском решение вышло: «Штрафных солдат до шестидесяти лет женить на поселках, отправить на приплод, заселенье реки Амур, оставшихся зачислить забайкальским казакам в дети, взамен их родных детей, усланных на заселенье той же реки».
— Собрались женихи на площадь, шеренгой выстроились в парадных мундирах, усы нафабрили, бескозырные фуражки набекрень, — рассказывал Бакалюк, — сапоги блестят не хуже, как для инспекторского смотра; другой шеренгой, шагах в двадцати, — штук четыреста, пятьсот, поселенных баб, девок по ранжиру выстроили. Солнышко радостно играет, весной запахло, ожидали распаленья рек. Посторонний парод собрался к сторонке, любопытствуют. В красненьких, беленьких, синеньких платочках на головах стояли невесты, женихов осматривали, всяких было довольно: молодые, румяные, корявые, безносые. кривые, косоглазые, средних лет, сгорбленные старушки. «Всякая годится на голодные зубы: было бы нутро не овечье, человечье»… решило начальство.
— Сгрудилось начальство к средине площади, любопытные придвинулись, — невозмутимо продолжал старик, — начали выкликать женихов по списку, по другому — выкликали бабу, девку, какая стояла по порядку.
— Иван Пичуга, пятьдесят восемь лет!
— Здесь!
— Образуй новую шеренгу, становись с правого фланга!
— Слушаю, ваше благородие!
— Дарья Мордашева, двадцать шесть лет!
— Здесь, здесь!
— Становись лицо в лицо, в двух шагах против Пичуги!
— Не стану против лысого, старого чёрта!..
— Не разговаривать!.. Розог захотела?
— Обмените жениха, ваше благородие, сделайте божескую милость, век буду бога молить!
— Молчать, не разговаривать!
— Степан Ковригин, сорок восемь лет!
— Здесь!
— Степанида Анучкина, пятьдесят девять!
— Здеся, батюшка, здеся, ваше твое благородие, — шамкала беззубая старуха.
— Становись против Степана Ковригина, сорок восемь лет!
— Встану, батюшка, встану, ваше твое благородие: куда прикажут, везде встану, супротивничать не буду! Глазыньки не смотрят; нутряная грыжа… ноженьки подгинаются… Встану, ваше твое благородие, везде встану!..
— Не разговаривай!..
— Григорий Родимов, сорок восемь лет!
— Ольга Пятачкова, пятьдесят четыре года!
— Сергей Мирошкин, сорок семь лет!
— Фекла Иродова, тридцать восемь лет!
— Степан Забралов, пятьдесят два года!
— Софья Куликова, сорок девять лет!
В двух шагах стояли женихи против «суженых». Оглядывая друг друга, тяжело вздыхая, широко раскрывали глаза, приходили в ужас. Против молодой, здоровой, грудастой, богатырски сложенной двадцатишестилетней Дарьи Мордашевой стоял сгорбленный кривоглазый беззубый плешивый Иван Пичуга. С трясущейся головой, прищуривая единственный глаз, обнажая рыхлые десны, улыбаясь, ласково спросил Дарью:
— Как твое святое имячко?
— Убирайся к дьяволу, беззубая гарниза!
— Что-о-о!
— Ничего, проехало: глухим попы две обедни не служат… Гарнизонная капустная блоха!
— Ты у меня… оглядывайся!.. Дай в закон вступить: я тебе, деревенской кобыле, кости переломаю.
— Не запугивай: не побоимся. Шпаривала я кипятком не таких дохляков, как твоя гарнизонная милость… Попро-о-буй!.. Тронь… задень Дарью! Я тебя, гарнизонную крысу, беззубого дьявола, с одного раза пришибу, ногой разотру ненавистную соплю!..
— Что говоришь? Что говоришь?!.. Погоди, погоди… погоди, заморская сволочь, дай кругом налоя в венцах обойти, в святой закон вступить… Я тебе, стерляжьей суке, покажу права законного мужа! Прикормку поганую по волоску выдергаю, разрушу тенета непотребные, укорочу долгий волос!
— Руки коротки, брюхом не вытянул, гарниза чумазая! Будешь кругом меду ходить, облизываться, смотреть со сторонки, как другие прочие женушкин медок похлебывают!
— Погоди!.. Погоди!.. Погоди, корова заморская, — грозя кулаком, захлебываясь от злобы, выкрикивал суженый. — Доберусь до тебя… доберусь! — поднявшаяся ссора грозила дракой.
— Смирно-о-о! — доносилась грозная команда.
Жених с невестой притихали.
Перед пятидесятилетним Фомой Глухаревым, скопидомом, хозяйственным солдатом, всю продолжительную службу мечтавшем о счастливой семейной жизни, стояла со слезящимися гнойными глазами, язвой вместо носа, гнусавая тридцатилетняя Лукерья Лужина. Скашивая красные глаза, скаля зубы, обнажая гнилые десны, оправляя красный платок на голове, охорашиваясь, гнусаво заговорила:
— Здравствуй, суженый-ряженый! Как тебя звать, величать? Гора с горой не сходится, суженую конем не объедешь. Прошу любить, жаловать!
Ужас, отвращение охватили солдатскую душу Фомы, закипела, поднялась в душе бешеная злоба на говорившую, свою злосчастную долю: он с омерзением плюнул.
— Чего плюешься? — обиделась Лукерья. — На одной кровати спать придется, целовать будешь, миловать законную жену!
— Чьи мыши тебе, паскуде, нос отгрызли? — подавляя бешенство, спросил Фома.
— Не мыши грызли, ваш брат, паскудник солдат, надругательствовал!
— На живодерню тебя выбросить, безносую кобылу, утопить в помойной яме, будь ты от меня трижды проклята! — Из глаз Фомы закапали слезы.
Почти шестидесятилетняя Степанида Анучкина, сгорбленная, одряхлевшая, стояла перед сорокавосьмилетним богатырем Степаном Ковригиным, кривым на левый глаз, отчаянно-веселым балагуром, песенником, плясуном, удалой головушкой. Прищуривая глаз, закручивая нафабренные усы, хмуря брови, он долго внимательно осматривал старуху.
— Здорово, бабушка, — заговорил он ласково, — прошу любить-жаловать! Человек я смирный, сговорчивый, баб не обижаю, старушек почитаю: на чужой сторонке и старушка — божий дар! Чего мы с тобой поделаем?! Начальство приказывает на тебе жениться, в обиде тебя, старого человека, я не повинен!
Старуха не понимала Ковригина, не сознавала положения, шевеля губами, беззвучно шептала: «Царица небесная… Матушка, спаси, помилуй! Никола угодник, Параскева-Пятница»…
— Едет!… едет!… — раздались по площади испуганные голова; замерли женихи, невесты, затряслись у всех поджилки.
— Смирно-о-о!..
— Здорово, женихи, невесты!
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
— Сколько будущих новобрачных? — спросил он адъютанта.
— Четыреста пар, ваше превосходительство!
— Целуйтесь женихи с невестами! — скомандовал генерал. — Поздравляю, желаю счастливой жизни, побольше наплодить детей, верных слуг престола, отечества, обзавестись на Амуре хозяйством! Трудолюбивых начальство не оставит, ленивых будет жестоко наказывать… Поняли?!..
— Рады стараться, ваше превосходительство!
— Марш в церковь бракосочетаться; через три дня отправка на Амур!
Рассказчик замолчал, сидел осунувшийся, согнувшись.
— Пора до озера идти, утренняя зорька загорается, — вставая на ноги, прервал молчание старик. — Новобрачных на Амур реку сплавили, нас, оставшихся, в казачьи дети определили, родных сыновей отцам, матерям заменить; хлебнули с новыми детками горя-горького неповинные отцы, матери! — закончил рассказ Бакалюк.
- ) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева «Исследователи и литераторы старого Забайкалья», Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано с подзаголовков; «Из забайкальских воспоминаний» в газете «Волгарь». 1910, № 329, 28 ноября.