Марк Криницкий
правитьБакалейщики
правитьХотелось сказать: кооператоры, но чувствую, что будет не то. Они, конечно, кооператоры и притом самые серьезные и образованные в кооперативном смысле. И, все же, название «кооператоры» звучит для них чересчур сухо.
Я бы мог сказать:
— Раньше у нас во главе студенческого движения шел студент-революционер, теперь же идет студент-кооператор.
И это бы звучало верно, но вряд ли передавало бы внутреннюю, живую, так сказать, психологическую сущность происходящего в студенческих массах нового бродильного процесса.
Студенчество перестало заниматься революцией и стало на товарищеских началах закупать крупу, муку, сушеные грибы, ваксу, мыло и прочую парфюмерию. Это — факт внешний, на основании которого можно сказать только то, что современное передовое студенчество перешло от революции к «бакалее». Конечно, можно при этом похвалить современное студенчество за «благоразумие», выдать ему «аттестат зрелости» за обнаруженное им сознание своих классовых нужд и прочее. Но чтобы составить действительное представление об этой «переоценке» былых студенческих ценностей, надо подойти к новому процессу вплотную, увидеть его собственными глазами, немного ощупать.
Я так и сделал, и теперь чувствую себя награжденным за свой визит в столовую студенческого общества на Моховой. Я убедился, что старый общественный дух студенчества не умер, что идея подвижничества, создавшая и оживлявшая нашу интеллигенцию и наше передовое студенчество, продолжает жить, давая новые жизнеспособные ростки, но только она ушла, как и вообще в нашей широкой общественной жизни, из революционного подполья в «бакалею».
И как революция дала своих героев, своих святых и мучеников, так и эта «бакалея» не просто бакалея, а тоже свой особенный подвиг, служение тоже какой- то идее, бакалея символическая…
…В черной двубортной куртке, белоснежном воротничке, он стоит передо мною, приземистый, русый и краснощекий, и игриво смотрит на меня взвешивающими и оценивающими мою особу светлыми голубыми глазами.
— В таком случае пойдемте прямо в кухню. Вот по этой лестнице. Позвольте вам представить других работников столовой. Мы все слывем здесь под этим названием, кто хочет работать: и члены правления, и члены хозяйственного комитета, и всякие эти председатели… Послушай, товарищ председателя, с тобой здороваются. Экий ты, братец мой, невежа.
По узкой, скользкой, со многими поворотами лестнице мы спускаемся в преисподнюю, настоящую, с кипящими котлами, с жаром, обжигающим лицо, и чадом от горящего сала.
— Это ничего, — в глазах у моего спутника просительное выражение. — Дефект вполне устранимый. Мы выписали из-за границы вентилятор особой, усовершенствованной конструкции, около ста кубических метров в секунду… А вот вы посмотрите: эта рубка, сырое мясо для котлет. А это повар режет суповую говядину для обедающих. В некотором роде, наш воспитанник: начал карьеру кухонным мужиком за восемь рублей, а теперь получает сорок.
— Угораете?
— Никак нет. Привычка.
— Мы все привыкли. У нас угорает только одна наша заведующая.
Он смеется и знакомит меня с полной озабоченной дамой, погруженной в какие-то кухонные расчеты. Она бормочет:
— А то нет? Угораешь два раза на дню.
Мой спутник продолжает смеяться. Это его забавляет.
— А вот четыре котла. Во всех сто десять ведер. Да еще там два котла, специальные для бульона.
Он поводит по воздуху носом, и в его лице нет ничего, кроме полного удовольствия. Чад ест мои глаза. Я чувствую, что уже угорел, и с сожалением думаю о пропавшем на сегодня вечере. На огромной раскаленной плите внезапно шипит с дьявольским треском огромный противень.
— Осторожнее.
Я сторонюсь от плиты, и по моему лицу проходит мокрая неприятная тряпка.
— Ничего. Это только что вымытая полотенца, совершенно чистая.
Обтираю лицо носовым платком. Мимо пробегает человек в коричневой блузе со студенческими пуговицами и в длинной холщевой тряпке у ног, смешно заткнутой, в роде фартука, за широкий пестрый велосипедный пояс.
— Дежурный член правления.
— Зачем же он волочит блюда с грязной посудой?
— А у нас не разбирают.
Прошмыгнувшая мимо толстая горничная или судомойка роняет с подноса ножик и вилку. Мы нагибаемся и поднимаем.
— Стойте… Почему не отправляют подносов?
Он останавливается у подъемной машины, подающей наверх кушанья, и хватается за канат.
Но его выручает подскочивший член правления.
— Мы в минуту с четвертью можем обслужить два стола.
— Но разве у вас нет распределения ваших обязанностей?
— Такое распределение может быть только на бумаге. На практике каждому приходится исполнять все, от обязанностей кухонного мужика до председателя правления. Если я достаточно силен, я взволакиваю подносы по подъемнику. Тут у нас работают все: есть и помощники присяжных поверенных, и доктора. Ведь материальное положение резко по окончании университета не меняется… Сколько дней в неделю я занят? Да ежедневно… Я — окончивший, да все никак не могу сдать государственного экзамена. Знаете, когда тут?
— Но что вас побуждает так трудиться?
— Да так… связался… Да, главное, удерживает та мысль, что наши дальнейшие товарищи будут уже приходить сюда к себе и пользоваться своими деньгами, собственной поддержкой… Скажем, желаю я получить ссуду, подаю опросный лист, и меня тут опрашивает мой же товарищ, который меня может понимать, действительно войти в мое положение. У нас бывали случаи, что выдавали ссуды даже таким лицам, которые получают по 40 руб. из дому. Попробуйте сунуться в комитет! А у нас достаточно печати землячества, даже удостоверения трех лиц из числа товарищей… Вот это и удерживает. Уж больно здорово. Конечно, и в комитете опрашивают вежливо, но…
Он сделал кислую гримасу.
— А ну-ка покажите мне продуктовый лист… Так…
— Теперь пройдемте в кладовку.
Мы вышли из области пекла.
— Тут направо комната для работников столовой. Смотрите, пожалуйста: они обедают!
В тесной оштукатуренной комнате за небольшим столом помещается группа оживленно беседующих.
— Породы сам черт не определит. Хвост в три кренделя.
— Что вы рассказываете о собаках? Ветеринар что ли?
— Господа, нельзя ли после обеда?
— Э, господин председатель, ты что большой кус забрал?
— Он по должности.
— Вот позвольте вам представить члена хозяйственного комитета.
Высокий, стремительный юноша-брюнет горячо пожимает руку и с жаром смотрит на меня, точно я должен ему что- то объяснить.
— Пойдем в кладовку.
Нас охватывает ароматическая свежесть большого холодного подвального помещения. Мой спутник озабоченно ощупывает высокие банки с консервами.
— Ты брал томаты непосредственно у Абрикосова или через Грибкова? Напрасно, брат… А вот это, значит, лопатки, каждая не менее 57 фунтов весом.
Он поднимает за лодыжку коровий окорок и самодовольно смотрит на меня.
— А это филей. Во какой.
Сочно похлопывает ладонью по филею. В глазах гордость.
— А грязное сало мы тоже утилизируем: варим из него сами превосходное мыло.
— Предложите попробовать сметаны, — конфиденциально говорит моему спутнику брюнет. — Сметана у нас такая, что можно так есть.
— От 28 до 30 % жировых веществ,
— А в молоке не менее 3,8.
— Этим летом 44 пуда варенья всякого сами сварили. Вон они, банки, стоят на полочках. Нарочно оставался в Москве, никуда не ездил, насквозь весь июнь, июль и август варил. По 16 коп. фунт, исключительно на сахаре. Здорово?
— А сегодня вы, что же, дежурный?
— Так точно.
— И сколько же времени вы заняты?
— Да с семи часов утра и, этак, дня на три, не выходя отсюда.
— И спим здесь, в особенности, когда бываешь дежурный по кухне на следующий день. Есть у нас такая комнатка с диванчиком, а в ней «Вся Москва», да еще дежурная книга. Покрываешься платком, й их под голову. Ну-с, теперь подымемся наверх.
Он предлагает мне идти за ним без шапки и в одном сюртуке по холодной лестнице куда-то вверх. Я выражаю желание предварительно одеться.
— А мы всегда так бегаем, некогда.
— И в морозы?
— А что же?
Я прохожу теплым помещением и потом, одевшись, через улицу в парадный подъезд, ведущий в помещение собственно потребительского общества и существующей при ней лавочки.
Иду по светлому чистому коридору.
— Электричество сами проводили. Хорошо? А это помещение для служащих.
Отворяет поочередно несколько комнат, таких же чистых с опрятными уютно поставленными койками.
— У каждого свой шкафчик или необходимое помещение для вещей. Горничная на всем готовом получает 15 руб., интенсивно работает часов, этак, с одиннадцати до четырех. Ведь недурно? А это наша контора, одновременно министерство финансов и внутренних дел. Вот казначей общества. Тоже еще погодит кончать. Пусть еще годик поработает. Пройдемте в лавку. Вот она и лавка. Книги и все, что вам угодно: Федор Сологуб, Иван Бунин, «Земля». А дальше собственно бакалейное отделение. Все, что вам будет угодно: например, табак, гистологические инструменты, парфюмерия высшего качества по очень сходной цене. В магазине заплатите рубль, а у нас 77 копеек.
Он стоит, заложив по-купечески руки за спину и выставив брюшко. Голосок у него при этом медовый, ласковый, зазывающий. Это вызывает невольный смех посетителей и продавцов лавочки.
— Как расписывает.
Я осматриваю все товары, словно какой- то ревизор или торговый инспектор. В лавочке, густо наполненной народом, водворяется почтительно-ироническое молчание.
— Эй, господа, — вламывается фигура. — Кто госпожу Бизюкову по телефону вызывал?
— Барбарисовые конфеты покупали? Так.
— С обновкой! Откуда ты такой взялся? Смотри, брат, пальто жмет, а котелок тем паче.
Вошедшую фигуру дружески щиплют со всех сторон за талию.
— Господин помощник присяжного поверенного.
— Вот и все. Теперь, если хотите, могу еще вам показать наши конторские книги… А то пройдемте вниз, в чайную. У нас чайная по-семейному. Да вы у нас обедали когда-нибудь? Я не слыхал, чтобы кто-нибудь жаловался… Ах, да, все это, знаете, не то. Тут…
Он сделал неопределенный жест ладонью в воздухе.
— Тут много еще надо осуществлять.
Мы опять через улицу (я в пальто, он в куртке и без шапки) прошли в помещение столовой. В раздевальне давка и теснота от одежи. Длинная очередь, затылок в затылок, у кассы. В столовой шум голосов, звон посуды, толкотня, улыбки.
Он стоит передо мною, все такой же положительный, румяный, и журчащим голосом говорит:
— Чай без лимона — 2 копейки, с лимоном или со сливками — 3 копейки. Кофе без сливок — 7 копеек, а если со сливками — 9 копеек. Бутерброд с ветчиной — 8 копеек, с колбасой — 5, а с сыром — 6. Полагается на бутерброд пол французского хлеба или розан. Мы имеем уже запросы о нашей деятельности и из Ростова, и из Петербурга, и из Новочеркасска, обращались за справками и даже из Томска. Тепера мы будем давать приют обществу взаимопомощи студентов московского университета. Сначала студенты шли к нам не так охотно. Теперь массовые записи. Да это все не то. Теперь у нас возникает мысль об одном, величайшей важности, предприятии. Но пока секрет.
Он держит руки сложенными на животе и, вертя большими пальцами (ну, точь-в-точь Кит Китыч!), мечтательно смотрит перед собою светло-голубыми глазами и, в такт своим новым коммерческим проектам, покачивает головою.
И я не знаю, что для меня интереснее: осмотренное мною сложное и обширное кооперативное предприятие, или он сам?
Пожалуй, он сам.
Источник текста: Криницкий, Марк. Припадок [и др. рассказы] — Москва: Современные проблемы, 1916, 260 с. 18 см. (Библиотека русских писателей).