Байстрюк (Пильский)/ДО
| Байструкъ |
| Дата созданія: мартъ 1903 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 191. |
I
правитьУ Горчевскихъ были гости, и въ кухнѣ пылалъ огонь, — готовили ужинъ. Сама хозяйка, небольшая, кудрявая, съ подстриженными, какъ у мальчика, волосами и розовымъ дѣтскимъ лицомъ, вышла помочь кухаркѣ, задѣла платьемъ за корзину съ углями, досадливо рванула, но конецъ платья не отцѣплялся и она нагнулась, чтобы высвободить его. Потомъ рѣшила переставить корзину, чтобъ не мѣшала, но мѣста кругомъ не было, потому что вездѣ стояли кульки, а рядомъ кипѣлъ самоваръ.
Тогда она подняла корзину, чтобы перенести въ противоположный уголъ, и въ эту минуту почувствовала, что она беременна.
«Не можетъ быть!» — подумала она, но вдругъ смутилась, и, какъ бы извиняясь передъ кухаркой, будто виноватая, неожиданно для самой себя, сказала:
— Ну, ты готовь, а я еще зайду.
И вышла.
Стучало сердце и въ вискахъ, и на лицѣ выступила краска.
— Не можетъ быть! — повторила она, подходя къ зеркалу въ спальнѣ. — Не можетъ быть! Пять лѣтъ не было, и вдругъ теперь… Ужасно!..
Она посмотрѣлась въ зеркало и улыбнулась. Стало радостно и страшно. Горчевская была замужемъ уже пятый годъ за акцизнымъ надзирателемъ, больнымъ и немолодымъ, съ лицомъ желтымъ, какъ лимонъ, покрытымъ крупными веснушчатыми пятнами коричневаго цвѣта. Мужа она не любила, вышла за него, спасаясь отъ мачехи, и когда ей говорили, что у него начинается желтуха, она смѣялась и увѣряла, что онъ переживетъ еще всякаго другого.
Въ городѣ никто не называлъ Горчевскую Александрой Осиповной, а говорили про нее просто «Сашенька», и самой ей «Александра Осиповна» не нравилось.
— Александра Осиповна, — объясняла она, — должна быть непремѣнно полной и важной. И у каждой Осиповны голосъ долженъ быть низкій и густой.
«Густой» она произносила басомъ.
— И вообще, — прибавляла она, — отечество дѣлаетъ женщину болѣе земной, менѣе нѣжной и непоэтичной…
Сашенька постояла передъ зеркаломъ нѣсколько минутъ, и все время ей въ сердце и на ухо шепталъ чей-то голосъ о томъ, что въ ея беременности нѣтъ ничего удивительнаго, потому что ребенокъ, котораго она теперь носитъ, не отъ мужа, а отъ того, кто былъ ея любовникомъ, кого люди звали судебнымъ слѣдователемъ Зерновымъ, а она — Володей.
У любимыхъ фамилій нѣтъ. И потому, когда при Сашенькѣ произносили это слово, Зерновъ, — она даже не краснѣла и ни на минуту не бывала ни настороженной, ни взволнованной, потому что рѣчь шла о другомъ, одинаковомъ для всѣхъ, а тотъ, кто жилъ въ ея душѣ былъ не Зерновъ и не слѣдователь, а просто дорогой человѣкъ, существующій только для нея, и только въ ея мечтахъ и въ ея сердцѣ; второго такого же не было на свѣтѣ, и никто не зналъ того единственнаго, который былъ понятенъ и близокъ только одной Сашенькѣ.
— Неужели же отъ него? — спросила она себя, удивляясь этому и вѣря.
Вечеръ тянулся, казалось ей, долго, какъ никогда. Сначала играли въ винтъ. Послѣ картъ ужинали. А потомъ всѣ собрались въ гостиную и говорили о рентгеновскихъ лучахъ и о политикѣ; но разговоръ не клеился и было скучно, потому что никто не понималъ ни въ лучахъ, ни въ политикѣ, и скоро всѣ смолкли. Пробило двѣнадцать. Кто-то сказалъ про лампу:
— Коптитъ!
И всѣ задвигали стульями, будто всѣмъ сразу захотѣлось убавить огонь, но не спѣша поднялась сама Александра Осиповна, опустила фитиль и гости стали прощаться.
Первой мыслью, когда она легла въ кровать, было рѣшеніе ничего не говорить мужу.
«Все равно не пойметъ… — думала она. — Володѣ скажу, а ему — нѣтъ».
И про себя, и въ разговорахъ съ Зерновымъ она никогда не называла мужа по имени, а говорила про него «онъ». И въ этомъ лишеніи имени и обезличеніи человѣка было какое-то странное облегченіе отъ того колючаго и тягостнаго, что люди называли голосомъ тоскующей совѣсти, а Зерновъ — непривычкой жить съ чужими женами, а не съ собственными.
На другой день Сашенька сидѣла у окна, смотрѣла на узкую улицу и плакала.
Шелъ снѣгъ крупными хлопьями, будто сверху кто-то бросалъ носовые платки; они летѣли, развертываясь и уширяясь передъ самымъ окномъ, и неслышно устилали землю.
«Не оцѣнитъ и этотъ, какъ и тотъ… — думала Сашенька. — Всѣ мужчины одинаковы. Беременныхъ не любятъ, а дѣти отнимаютъ красоту и молодость. И онъ уйдетъ и броситъ»…
Черезъ часъ пришелъ Зерновъ, Мужа дома не было, отворила ему дверь сама Сашенька, и Зерновъ, какъ только снялъ перчатки, обнялъ ее и поцѣловалъ.
На мѣховомъ воротникѣ у него брилліантами блестѣли капли растаявшаго снѣга, усы были мокрые и Сашенька засмѣялась.
Онъ посмотрѣлъ на нее внимательнымъ взглядомъ и дѣловито сказалъ:
— А сегодня мы плакали…
Сашенька покачала головой, покраснѣла и замялась.
— Пойдемъ въ залу… — произнесла она тихо.
Оба сѣли на диванъ.
Сашенька была взволнована, все время молчала, а когда Зерновъ задавалъ ей вопросы, отвѣчала невпопадъ.
И только, идя въ столовую черезъ темную спальню, она остановилась вдругъ, приподнялась и, нагнувъ его голову, быстро, какъ трусъ, скороговоркой шепнула:
— Я въ такомъ… У меня… Я беременна…
Сразу онъ не понялъ, въ чемъ дѣло, и уже въ столовой, сидя напротивъ, нѣсколько разъ переспросилъ:
— Итакъ, мы будемъ матерью…
И все время улыбался, а Сашенька чувствовала себя неловко и сконфуженно и отъ этой улыбки и отъ этихъ пристальныхъ взглядовъ.
Она вспомнила свое ночное рѣшеніе — не говорить мужу и сказала:
— Я ему… я никому больше объ этомъ не скажу.
— И мужу?
— И ему.
Онъ удивленно взглянулъ на нее.
— Такъ сказать? — спросила Сашенька и подумала: «Господи, неужели и онъ не понимаетъ!..»
Когда Зерновъ уходилъ и они прощались въ передней, Сашенька сложила руки, пальцы въ пальцы, и наивно, смотря исподлобья, но вся радостная и успокоенная, созналась ему:
— А я думала — ты бросишь…
И сама испугалась своихъ словъ. Потомъ минуту подумала и шутя докончила:
— А если бросишь, я и его убью. Отца не будетъ, не надо и его.
Оба засмѣялись. Она чуть-чуть сконфуженно отъ своихъ признаній, онъ — снисходительно, какъ улыбаются старшіе дѣтскимъ глупостямъ и наивности младшихъ.
Сашенька вернулась опять къ окну и сѣла. Снѣгъ все еще падалъ, было темно и луна, тусклая и печальная, словно плачущая, всплыла на небо. При ея свѣтѣ, загадочномъ и немного грустномъ, хлопья уже не казались легкими, а были грузные, какъ камни, и если не было стука при ихъ паденіи, то, вѣрно, потому, что звукъ не проходилъ черезъ двойныя рамы.
И Сашенькѣ было грустно.
«Все смѣется… — думала она. — А кто смѣется, тотъ не чувствуетъ».
Раздался звонокъ. Пришелъ мужъ.
— Есть чай? — спросилъ онъ.
— Я беременна… — бросила Сашенька, встала и пошла въ спальню.
А тамъ легла лицомъ въ подушку и зарыдала.
— Ничего не понимаю… — протянулъ мужъ. — То есть, ровно ничего не понимаю. Хоть убей…
II
правитьЗерновъ не бросилъ.
Гордое и вмѣстѣ теплое чувство, — сознаніе своей силы и своего будущаго отцовства, — согрѣло его отношенія къ женщинѣ, которая носила теперь его ребенка, нѣжными оттѣнками заботливости и новой любви.
Былъ день весны. Зерновъ и Сашенька шли по полотну желѣзной дороги. У станціи стоялъ паровозъ и бѣлый молочный дымъ всплывалъ надъ нимъ и таялъ, будто куда-то прятался.
Обоимъ стало грустно. Сашенька не выдержала и спросила:
— А если Григорій умретъ, ты на мнѣ женишься?
И только сейчасъ, говоря о возможной и втайнѣ желательной смерти человѣка, который считался ея мужемъ, она произнесла его имя. Его хоронили уже въ мечтахъ, и теперь лишать мертваго имени, хотя бы какъ надгробной надписи, было жестоко и не нужно.
— Конечно… — тихо отвѣтилъ Зерновъ, но самъ не повѣрилъ этому и повторилъ еще разъ. — Конечно!
— У него желтуха, — разсказывала Сашенька. — Онъ и теперь плохъ и, я знаю, проживетъ не долго.
Но то, что было легко представить себѣ въ воображеніи, теперь, выраженное въ словахъ, звучало грубымъ и злымъ, и, вся вздрогнувъ отъ этого нехорошаго чувства, Сашенька прижалась къ плечу Зернова.
А онъ шелъ рядомъ съ ней, слышалъ нервный трепетъ ея тѣла и думалъ о томъ, что смерть Горчевскаго будетъ ужасомъ для нихъ обоихъ.
Жениться ему не подъ силу — онъ это зналъ, и никогда не будетъ онъ мужемъ той, которая стала близка ему до брака. И въ тоже время онъ понималъ, что и разстаться съ ней ему и будетъ тягостно до боли и слезъ.
Но до боли же ясно было ему и то, что не для брака и не для дѣтей создана эта розовая и пугливая женщина съ алыми губами. Было что-то загадочное и скрытое въ томъ прошломъ, которое создало въ ней звѣря чувственности, нарядивъ его порывы въ красивыя и какъ будто чужія слова.
И что-то безысходное и трагическое, какъ дерзко гибнущая красота, чуялось ему въ судьбѣ той, которая шла около, опираясь на его руку.
Зерновъ зналъ, что за дѣтской внѣшностью и кудрявыми, какъ у мальчика, волосами схоронена въ этой женщинѣ таинственная и темная сила земныхъ, хищныхъ желаній и жажда безпокойной любви.
«Что же, — подумалъ Зерновъ, — на моемъ мѣстѣ будетъ другой».
— Ты не можешь представить себѣ, — говорила Сашенька про мужа, — какъ я ненавижу его. Понимаешь — всего. Я не могу спокойно ѣсть съ нимъ за однимъ столомъ, а когда онъ раздѣвается, меня начинаетъ тошнить и я просто боюсь подумать, что онъ будетъ считать ребенка своимъ, и потому будетъ его ласкать. Это ужасно!
Ясной и ласковой стояла весна въ этотъ годъ, лѣнивый снѣгъ сходилъ не торопясь и въ воздухѣ пахло потеплѣвшей сыростью.
Встрѣчи съ Зерновымъ теперь стали рѣже, потому что оба были заняты каждый своимъ, а въ городѣ много говорили о нихъ, и частыхъ свиданій Сашенька не хотѣла сама. Ей приказано было больше ходить, и теперь она гуляла одна и всегда за городомъ, потому что показываться на улицахъ было стыдно.
За заставой городъ пропадалъ сразу. Начиналось поле. А за рѣкой вдалекѣ виднѣлась мглистая и тонкая ленточка лѣса. И когда Сашенька смотрѣла на нее, то думала о томъ, что все, случившееся съ ней въ этотъ годъ, непрочно и невѣчно, что родовъ она не вынесетъ и, можетъ быть, умретъ. И она ждала ихъ, боясь и волнуясь, и гадала о томъ, кто будетъ — мальчикъ, или дѣвочка, и никакъ не могла рѣшить, кого ей хочется больше…
Роды приходились въ іюлѣ, а за двѣ недѣли до нихъ Зернова перевели въ другой городъ и это было неожиданностью для обоихъ.
Но такъ сильно была озабочена Сашенька предстоящими родами, что прощанье вышло безъ слезъ, какъ будто Зерновъ уѣзжалъ на нѣсколько дней въ командировку, или отпускъ.
Грустить было некогда.
И роды удались, хотя и вышли тяжелыми, и когда наступили, Сашенька, стонущая и плачущая, безсознательно молилась о томъ, чтобы отъ мукъ и боли, какъ-нибудь невзначай, не проклясть ребенка. А когда онъ родился, даже перекрестилась, и всѣ подумали, что она молится отъ радости за счастливый исходъ. Сашенькѣ на минуту сдѣлалось весело, что никто не понялъ настоящей причины, но потомъ на душѣ стало опять тяжело.
Оказался мальчикъ. И теперь она подумала, что было бы лучше, если бы родилась дѣвочка, и почему-то вспомнила о Зерновѣ.
«Его бы заставить помучиться такъ!» — подумала она и вдругъ пожалѣла ребенка, и когда его принесли, она долго смотрѣла на него и удивлялась, что онъ красный и сморщенный, и было радостно, что онъ живъ и дышитъ.
«Ни на кого не похожъ… — рѣшила она и обрадовалась, что нѣтъ сходства съ мужемъ. — Впрочемъ еще рано».
Отъ волненій, пережитыхъ мукъ и безсонной ночи наступило забытье.
Большая, трепыхающая летучая мышь безшумно пронеслась мимо, внимательно посмотрѣла на Сашеньку, моргнула и уплыла. Потомъ мужъ, Григорій, схватилъ ребенка и куда-то унесъ. Гдѣ-то выли собаки. И сквозь сонъ Сашенька рѣшила, что это къ пожару.
Когда она проснулась, было утро.
Сашенька лежала и старалась представить себѣ, какое впечатлѣніе произведетъ на Зернова ребенокъ и тутъ только, въ первый разъ послѣ разлуки, у нея вдругъ явилась мысль, что онъ своего сына можетъ никогда не увидѣть, и ей стало понятно, что оффиціальный отецъ, чью фамилію ея ребенокъ будетъ носить съ этихъ поръ всю жизнь, — одинъ онъ въ цѣломъ мірѣ имѣетъ права на него и можетъ любить его, и ласкать и наказывать.
А тотъ, котораго нѣтъ здѣсь сейчасъ, какъ не было во время ея родовъ, чуждъ своему сыну и, очень возможно, встрѣтясь не узнаетъ его.
Но не грозный ужасъ передъ этой неправдой и не боль наполнили ея душу, а безсильная и упрямая злоба на мужа, — самозваннаго отца ея ребенка, который не ему обязанъ своей жизнью, и въ чьихъ жилахъ не течетъ ни одной капли его больной и испорченной крови.
Сашенька повернулась на бокъ.
Занавѣси оконъ были подняты. Сверху, прямо въ глаза смотрѣло солнце, огромное и раскаленное, какъ бѣлый серебряный шаръ. И глядѣть на него было больно такъ, что текли слезы.
III
правитьВначалѣ появленіе ребенка взволновало и самого Горчевскаго. Доволенъ онъ былъ и тѣмъ, что родился мальчикъ, а не дѣвочка, потому что съ дочерьми больше хлопотъ. Но потомъ, когда Сашенька уже встала, у него начались разъѣзды, накопились дѣла и возвращаться домой ему приходилось поздно.
И отъ всего этого выходило такъ, будто онъ къ ребенку совсѣмъ охладѣлъ.
«Тѣмъ лучше, — разсудила Сашенька, — рѣже видитъ, меньше и любить будетъ».
Шестого декабря, въ царскій день, занятій не было, и Горчевскій, какъ и всѣ чиновники, долженъ былъ утромъ присутствовать въ церкви, а Сашенька сидѣла дома и гадала, почему второй мѣсяцъ отъ Зернова нѣтъ писемъ.
«Должно быть, занять, а можетъ быть, и забылъ. Впрочемъ, онъ никогда не писалъ часто и писемъ не любитъ. Во всякомъ случаѣ — ничего серьезнаго. Если бы разрывъ, или вообще важное, онъ написалъ бы».
Дрогнулъ звонокъ, вернулся Горчевскій, и Сашенькѣ было видно, какъ онъ, не раздѣваясь, съ холоду помахалъ кистями рукъ, будто только что игралъ въ снѣжки, и обтеръ свою рѣдкую, растрепаннымъ клинышкомъ, бородку. Потомъ, все отдуваясь, еще изъ передней закричалъ веселымъ голосомъ:
— Слышала? Зерновъ женится.
Сказалъ онъ это такъ, будто сообщалъ что-то удивительное и чрезвычайно забавное, въ тонѣ словъ его слышался какой-то смѣющійся напѣвъ, и было ясно, что это только слухъ, или сплетня. Сашенька выронила шитье, за которымъ сидѣла, поблѣднѣла, голубые глаза ея расширились, тихо моргнули, и побѣжали слезы, сначала медленно, словно выходитъ на свѣтъ имъ было стыдно, а затѣмъ очень часто, и если не стучали онѣ, то потому только, что падали на Сашенькину грудь.
— Э-ге!.. — какъ-то на одной нотѣ пропѣлъ Горчевскій. — Вотъ оно что!
Онъ постоялъ на одномъ мѣстѣ, прищурилъ правый глазъ, мотнулъ головой, будто понявъ что-то, повернулся и пошелъ въ столовую. А тамъ сѣлъ, пододвинулъ къ себѣ чей-то недопитый стаканъ и сталъ мѣшать въ немъ ложечкой, и звукъ получался такой, будто кто-то лязгаетъ зубами.
Потомъ онъ заложилъ руки въ карманы, всталъ, переступилъ порогъ спальни, пристально посмотрѣлъ на Сашеньку и сказалъ:
— Значитъ, — байструкъ?
Въ первый моментъ ее удивило это слово, но тотчасъ же она вспомнила, какъ ея горничная, поссорившись однажды съ кухаркой, такъ же, вотъ, корила ее какимъ-то байструкомъ и это значитъ — незаконный ребенокъ.
И, понятое, слово это хлестнуло ее, словно кто-то ранилъ ее въ сердце; вся приподнялась она, тихія слезы перешли въ рыданія, громкія, жалобныя и воющія, но сквозь нихъ, борясь и побѣждая печаль, зазвенѣла злоба.
На минуту стихли рыданія и страстно, въ мгновенной поспѣшности, одно за другимъ полетѣли въ лицо мужу мстящія слова обиды и ненависти.
— Гнилой! гнилой! — надрываясь и захлебываясь, кричала она и вдругъ звукомъ звенящей стали у нея вырвалось. — Подлецъ!
— А-а-а!.. — тянулъ онъ отъ удушья глухимъ голосомъ. — А-а-а!.. За байструка?.. Значитъ, съ любовничкомъ… значитъ, прижили?..
Раздѣльно выходили слова, будто въ этой протяжности ихъ была своя странная, змѣиная радость.
И не успѣла она отвѣтить, полуоткрывъ разгорѣвшіяся губы, какъ онъ уже схватилъ соннаго ребенка, и раскачивая его передъ самыми ея глазами, точно собираясь куда-то забросить, шипящимъ шопотомъ грозилъ:
— Убью!.. у-у-бью-ю-ю!..
«Ю» свистѣло.
А прорвавшаяся злоба вызывающе отвѣчала ему, какъ пощечиной:
— Не твой! не твой! не смѣешь!
Онъ размахнулся и ударилъ ребенка, бросилъ его на колѣни къ ней и выбѣжалъ вонъ.
Сценъ ревности у Горчевскихъ до сихъ поръ не было ни разу, и если иногда къ нему закрадывались подозрѣнья, то оставалось не долго и были неувѣренныя и какія-то вялыя. И не обидой только, но и неожиданностью явилось для Сашеньки все, что случилось сегодня.
Мысли ея спутались, болѣлъ лѣвый високъ, и не было силъ рѣшить, что дѣлать и какъ поступить.
На языкъ уже не шли слова оскорбленія, безсильныя вытравить огромное горе и затушить огонь злобы, и только, вся вздрагивающая отъ сложнаго чувства покинутости, обиды и мщенья, тревожно молила о тишинѣ и успокоеніи Сашенькина душа. Она взяла ребенка на руки и, поднявъ его къ самому лицу, стала покрывать виноватыми поцѣлуями нѣжности его глаза, и руки, и маленькое розовое тѣльце.
Но въ безсильномъ отъ волненій и усталомъ мозгу воспоминанія о Зерновѣ не вставали, и смолкнувшая, похолодѣвшая душа не тосковала, а то, что онъ женится и никогда не вернется, перестало быть сегодняшнимъ, куда-то отдалилось, и вдругъ стало давнишнимъ и забываемымъ.
Ребенокъ опять заснулъ. Стало тихо. Уплывалъ короткій день зимы и тонуло небо. Сашенька сидѣла, опустивъ руки, вздрагивала и вздыхала. Потомъ стало совсѣмъ темно и гдѣ-то, какъ воръ, осторожно заскреблась мышь. И вдругъ Сашенькѣ почудились чьи-то шаги, и съ какой-то поспѣшностью она переложила ребенка съ рукъ на кровать, внезапно откуда-то прибѣжавшая, безумная мысль вспыхнула въ усталой головѣ: «А что, если это онъ… и войдетъ сюда, и схватитъ ребенка и убьетъ… вотъ такъ… вотъ такъ»…
И ея воображенію почему-то ясно представилось, что онъ ударитъ ребенка о печку, и кровь, медленная и густая, тихо сплываетъ по бѣлому кафелю и расходится струйками по красноватому полу: «Тогда что?»
И оглянувшись съ пугливымъ движеніемъ узкихъ плечъ, она припала къ теплому тѣлу ребенка, будто закрывая его отъ чьей-то мести, жестокой и злой. И тотчасъ же кто-то горячій, упрямый и толкающій на зло и безуміе приказалъ ей:
— Убей!
— Но кого же? — тихо спросила Сашенька и въ тотъ же мигъ, сейчасъ же тяжело подняла свою безглазую голову злоба, дразня человѣка и мать ихъ безсиліемъ и зовя къ преступленію. — Кого же?..
Никто не шелъ, и умеръ въ пустыхъ комнатахъ обманчивый и крадущійся звукъ чужихъ шаговъ, и снова была тишина, отъ которой хотѣлось прятаться и бѣжать.
Откинувшись на желѣзную спинку кровати, Сашенька забылась. Но въ томъ смутномъ, какъ видѣніе ночи, и тягостномъ, какъ кошмаръ, что успѣло за минуту до этого пронестись въ ея потревоженныхъ мысляхъ, было что-то страшное, какъ преступленіе.
— Господи!.. — прошептала она. — Господи! Удержи руку мою!..
И во снѣ, короткомъ, чуткомъ и трепетномъ, были тѣ же видѣнія, уродливыя и черныя: своими узлистыми, растопыренными пальцами тянулся къ ней мужъ, а она дрожала и о чемъ-то молила; потомъ пальцы стали таять, сдѣлались длинными, тонкими, какъ жала, и прыгающими, и вдругъ перекинувшись передъ самыми ея глазами, закачались, будто кланялись и благодарили за что-то… И вдругъ впились въ горло ребенку…
— О-о-охъ! — простонала Сашенька и проснулась, чувствуя, какъ что-то раскаленное и давящее легло на ея мозгъ…
Было уже поздно, когда Горчевскій вернулся изъ клуба. Сашенька не раздѣвалась, не спала, и ей было слышно, какъ онъ снималъ калоши въ передней, и по походкѣ его она поняла, что онъ пилъ.
Ей сдѣлалось противно и опять поднялось что-то колючее, будто отъ иголокъ.
«Неужели заговоритъ?» — ужаснулась Сашенька.
— Тоскуете? — спросилъ онъ и насмѣшливо прибавилъ. — Бросилъ? А? Съ байструкомъ остались?
Она поднялась и задыхающимся надтреснутымъ голосомъ вымолвила:
— Еще одно слово и… и…
— И… и что же будетъ? — усмѣхнулся онъ и при голубоватомъ свѣтѣ ночника видно было, какъ криво шевельнулся его ротъ и загорѣлись глаза зеленымъ блескомъ.
— Я убью тебя! — вырвалось у нея.
— Н-н-ѣ-ѣ-тъ-съ! Раньше я его задушу!.. — словно ревъ, пронесся по комнатѣ и не успѣлъ замереть, какъ мужъ подскочилъ къ кровати ребенка.
Но вся трясясь отъ напряженья, она оттолкнула его и на минуту ихъ руки сплелись, будто въ единоборство за свои поруганныя права вступили эти два человѣка.
И протянувъ вдругъ освобожденную руку черезъ плечо ея, онъ еще разъ ударилъ ребенка, и тотчасъ же, въ сторону отбросивъ ее, вышелъ и хлопнулъ за собой дверью.
Синеватый кружокъ на потолкѣ, надъ ночникомъ мигнулъ, съежился и ослѣпъ.
Что-то тяжелое ударило ей въ голову; кровь поднялась къ изсохшему горлу и зазвенѣло въ ушахъ. Кровавый красный кругъ медленно закачался передъ глазами; потомъ разползся. Трепетная дрожь змѣей пробѣжала по всему тѣлу.
Мигъ погасъ въ молчаніи.
Грозная и хищная сила вошла въ нее, тяжелый туманъ всталъ въ разгоряченномъ мозгу.
— Не твой! — шепнула она кому-то Темному, который стоялъ схоронившись въ углу и будто ждалъ. — Не твой!..
И снова что-то жгучее, какъ огонь, наполнило ея сердце.
Ужъ не красный кругъ, а какіе-то золотистые маленькіе шарики закружились передъ ней; шатаясь, будто пьяная, она шагнула впередъ, подбѣжала къ кровати и какъ-то торопливо стряхнула рукой слезу, будто она была послѣдняя у ней и плакать больше было не о чемъ.
Потомъ наклонилась надъ спящимъ ребенкомъ.
— Господи, да что же я дѣлаю… — мелькнуло у нея гдѣ-то въ горлѣ и не вышло наружу, но холодно было сердце и стучало, какъ желѣзный маятникъ, мѣрно и часто…
…Съ жалобой на кого-то пролетѣлъ пискъ, похожій на тоненькій свисточекъ и, грустный, слабенькій и наивный, въ темной тишинѣ присѣвшей комнаты, онъ чиркнулъ, какъ спичка и, прерванный, будто погасъ…
И стихло все…
Только гдѣ-то мышь скреблась осторожно, какъ воръ.