Бабушкино благословение (Новосильцева)/ДО

Бабушкино благословение
авторъ Екатерина Владимировна Новосильцева

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

БАБУШКИНО БЛАГОСЛОВЕНІЕ

ПОВѢСТЬ Т. Толычевой. Съ 3-мя рисунками П. Е. Литвиненко. МОСКВА. Типографія М. Г. Волчанинова, В. Чернышевскій пер., д. Пустошкина, противъ Англійской церкви.

1889.

I.
Донъ князя Урусовскаго.

Нашъ разсказъ относится къ 1807 году.

Тогдашняя Москва маю походила на теперешнюю. Барскіе дома въ одинъ, а много въ два этажа, стояли между широкимъ дворомъ и садомъ, какъ деревенскія усадьбы. Они были окружены флигелями для многочисленной дворни, конюшнями, сараями, и при каждомъ домѣ была даже баня. Кромѣ того еще больше чѣмъ теперь было уцѣлѣвшихъ древнихъ, затѣйливой архитектуры церквей, утопавшихъ въ зелени среди обширныхъ погостовъ, которые были усѣяны надгробными камнями^[1]. Что же касается Кремля, то онъ сохранялъ еще тогда весь характеръ тѣхъ временъ, когда фантазія, не повинуясь никакимъ законамъ, группировала причудливо красивые храмы, дворцы и башни. Просторъ и оригинальность города нравились иностранцамъ, привыкшимъ къ симетріи и тѣснотѣ, а москвичамъ шилось привольно среди палатъ, унаслѣдованныхъ отъ отцевъ. Тамъ, въ росписныхъ гостиныхъ, стояла богатая мебель прошлаго столѣтія, а на стѣнахъ висѣли портреты въ позолоченыхъ рамахъ, потускнѣвшихъ отъ времени. Ихъ владѣлецъ задумывался не разъ, глядя на черты дѣдовъ и прадѣдовъ. Въ этой семейной галлереѣ, которая обогащалась изображеніями каждаго поколѣнія, можно было видѣть важнаго боярина съ окладистой бородой и сожительницу его въ сарафанѣ и повойникѣ, вышитомъ жемчугомъ, гладко выбритое лице щеголя XVIII вѣка подъ огромнымъ напудреннымъ парикомъ, красавицу въ фижмахъ, и наконецъ узкое батистовое fourreau и прическу à la victime.

Около Рождественскаго монастыря, что во рву, по словамъ лѣтописи, стоялъ домъ князей Урусовскихъ, давно уже переходившій отъ отца къ сыну. Зеленый коверъ двора былъ пересѣченъ многочисленными тропинками, пробитыми отъ одного строенія къ другому, а за строеніями возвышалась стриженная аллея старыхъ липъ. Въ ту минуту, когда начинается нашъ разсказъ, хозяинъ этого дома былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, — князь Сергѣй Николаевичъ. У него была милая жена и двое дѣтей. Онъ принималъ довольно обширный кругъ родственниковъ и друзей и любилъ ихъ угощать. Сложное домашнее хозяйство онъ повѣрилъ старой своей нянѣ, Аннѣ Даниловнѣ, которая похоронила всѣхъ своихъ, за исключеніемъ двухъ внучатъ, — мальчика и дѣвочки, рано осиротѣвшихъ и выросшихъ около нея.

У князя жилъ еще на полныхъ правахъ члена семейства гувернеръ-швейцарецъ Mr. Nerval. Сергѣй Николаевичъ перешелъ съ рукъ няни на его попеченіе, и такъ привязался къ нему, что одинокій бобыль доживалъ свой вѣкъ у питомца, на котораго смотрѣлъ какъ на сына. Россія сдѣлалась второй его родиной, но проживъ у насъ около тридцати лѣтъ, Mr. Nerval не умѣлъ сказать двухъ словъ по русски. Онъ былъ добрякъ въ полномъ смыслѣ слова и большой говорунъ, но ему охотно прощали излишнее словорѣчіе, въ которомъ онъ добродушно сознавался. Старику былъ данъ въ услуженіе десятилѣтній внукъ Анны Даниловны, котораго весь домъ звалъ Павликомъ. Швейцарецъ вкупилъ его изъ собственныхъ видовъ французскому языку.

«Vous devez tous être Wen las de mes histoires, говорилъ онъ, et je tiens à les conter tant que ma langue peut aller de droite à gauche. Ce garèon-là m'écoutera. Une paire d’oreilles, --c’est tout ce qu’il me faut.»

Павликъ сталъ скоро не только болтать, но даже читать и писать по французски. Онъ былъ малый веселый и способный; всѣ любили его въ домѣ, а ужъ въ особенности бабушка. Когда ему минуло пятнадцать, а сестрѣ его Машѣ, шестнадцать лѣтъ, Анна Даниловна объявила, что приняла важное рѣшеніе;

— Отпусти меня въ монастырь, мой голубчикъ, сказала она Князю: — довольно послужила я господамъ на своемъ вѣку, а теперь пора мнѣ о спасеніи души своей подумать. Моихъ сиротъ ты не оставишь, и княгинюшка твоя, — дай ей Богъ здоровья, — ужъ куда какъ къ нимъ милостива. А я въ монастырѣ до гробовой доски буду за васъ Бога молить. Горько мнѣ съ вами разставаться, да вѣдь надо же, Господа ради, какую нибудь жертву принести.

Урусовскіе долго уговаривали ее отказаться отъ своего намѣренія. Въ крѣпостномъ правѣ, противномъ всѣмъ нравственнымъ и религіознымъ понятіямъ, было, однако, отрадное явленіе. Мы говоримъ о взаимной привязанности слугъ и господъ, когда господа были люди, мягкіе сердцемъ. Старый слуга становился невольно членомъ семейства, гдѣ цѣлыя поколѣнія умирали на его рукахъ, и цѣлыя поколѣнія на его глазахъ родились, гдѣ онъ разсказывалъ со слезами молодому барину о женитьбѣ его дѣдушки и о дѣтскихъ забавахъ его отца.

Князь и его жена не могли помириться съ мыслью, что Анна Даниловна оставить ихъ домъ, но она просила не смущать ее, грѣшницу, прибавляя, что можетъ ужъ и такъ у нея сердце все изныло, — и дѣло было рѣшено. Она желала вступить въ Рождественскій монастырь, потому что онъ стоялъ близехонько къ Урусовскому дому. Сергѣй Николаевичъ купилъ ей хорошенькую келейку, которую отдѣлалъ заботливо, а старушка облеклась въ черную рясу подъ именемъ матери Нины.

Не проходило дня, чтобъ кто-нибудь изъ своихъ не навѣщалъ ее, и она сама хаживала часто взглянуть на родимое гнѣздо. По ея просьбѣ степенная и умная женщина, Арина Парѳентьевна, принявшая отъ нея домашнее хозяйство, взяла на свое попеченіе Машу. Маша была хорошенькая, кроткая, черноглазая дѣвочка. Никто отъ нея не слыхалъ пустыхъ словъ, сплетень или пересудовъ. Она любила сидѣть за иголкой или кружевной подушкой и была очень богомольна. Наканунѣ праздника, когда старшіе собирались къ заутрени, она просила, чтобъ и ее разбудили, лишь только начнется благовѣстъ, и стоя въ церкви, молилась во все время службы, не поворачивая головы. При отъѣздѣ въ деревню, гдѣ семейство проводило обыкновенно лѣто, она горько плакала, разставаясь съ бабушкой, а въ деревнѣ ее не столько тѣшили хороводы, которые дѣвушки заводили по воскресеньямъ на господскомъ дворѣ, сколько темный лѣсъ, гдѣ она пѣла звонкимъ голосомъ заунывныя пѣсни и собирала ягоды да грибы, которые сушила и привозила въ гостинецъ Аннѣ Даниловнѣ.

Старушка жила уже два года въ монастырѣ, когда ее поразило большое горе. Ненаглядный ея князенька, какъ она его звала, собрался ѣхать на войну, которую мы вели тогда противъ французовъ. Къ довершенію бѣды, его камердинеръ занемогъ, и Павликъ слезно просился ѣхать съ бариномъ, Для путешествія за границу въ военное время требовался человѣкъ степенный, а Павлику минуло лишь семнадцать лѣтъ, но онъ смотрѣлъ молодцомъ, былъ ловокъ и расторопенъ, такъ что князь охотно мирился съ его молодостію, но объявилъ, что требуется прежде всего согласіе бабушки. Какъ ни больно было старушкѣ, она не устояла противъ моленій мальчика. Очень горевалъ также Мг. Жегмнь

— Je m'étais attaché à ce garèon, говорилъ онъ князю, — et d’ailleurs c’est une paire d’oreilles que j’avais toujours à mon service et qui va m'être enlevée. Tâchez donc, mon cher ami, de m’eu fournir une autre, ou force me sera d’assommer votre femme de mes histoires. Yoyons, ne pourriez-vous pas me donner Athanase?

Казачекъ Аѳоня, которому ученость Павлика давно колола глаза, изъявилъ полную готовность поступить въ услуженіе и на обученіе къ мусье Французу, и дѣло было улажено.

Мать Нина объявила своимъ внучатамъ, что наканунѣ отъѣзда пойдетъ съ ними служить молебенъ. Она знала, что безъ напутственнаго молебна ни одинъ членъ семейства не пускался въ дорогу, но ей хотѣлось помолиться въ церкви Николая Гостунскаго, къ которому имѣла особенную вѣру.

II.
Въ монастырѣ.

Насталъ канунъ роковаго отъѣзда. Яркое майское солнце давно уже сіяло надъ городомъ, птички весело чирикали, попрыгивая въ свѣтлой зелени деревьевъ, а изъ-за садовыхъ заборовъ раздавались смѣхъ и дѣтскіе голоса. Отошла поздняя обѣдня въ Рождественскомъ монастырѣ, и монахини съ немолчнымъ говоромъ разсыпались группами по двору, обители. Одна лишь мать Нина направлялась одиноко, медленнымъ шагомъ къ своей келліи. Переступивъ за ея порогъ, она перекрестилась, съѣла стоя вынутую просфирку, потомъ сѣла къ столу, на которомъ уже кипѣлъ самоваръ, приготовленный келейницей, и заварила чай.

Лицо старушки утратило за Послѣднее время свое обычное выраженіе ненарушимаго спокойствія. Она поджидала внучатъ и заглядывала то и дѣло въ окно.

А въ опрятной свѣтлой келейкѣ все навѣвало миръ;на душу. Въ красномъ углу, надъ кивотомъ, возвышалась благословенная верба, лампада теплилась передъ иконами, и около нихъ лежало съ Свѣтлаго праздника красное яичко; въ открытыя окна, украшенныя горшками герани, врывались вѣтки молодыхъ березокъ, росшихъ въ небольшомъ палисадникѣ. Около стѣнъ стояли кресла, обтянутыя черной кожей, комодикъ для бѣлья, и наконецъ кровать, покрытая одѣяломъ изъ ситцевыхъ лоскутковъ.

— Вотъ и мы, бабушка! крикнулъ вдругъ звонкій голосъ. Старушка глянула опять въ окно и увидала жданыхъ гостей, бѣжавшихъ по двору.

— Здорово, мои родные, сказала она, когда молодые люди вошли въ ея келью, сядьте-ка, да выпейте чайку.

Вотъ я вамъ и просфирокъ приготовила, не вынутыя: можно ихъ и съ чаемъ ѣсть. Я этимъ временемъ отдохну маленько, а тамъ и пойдемъ помолиться.

Она подала имъ налитыя чашки и спросила:

— Все ли у тебя уложено, Павликъ?

— Все, бабушка, развѣ какая малость, что еще сегодня князю понадобится.

— Ты не зѣвай, за его добромъ смотри въ оба. Сохрани тебя Богъ, если онъ вернется да скажетъ, что ты какія проказы тамъ затѣялъ. Ты тогда и порога моего не знала пуще всего: ѣдешь ты въ чужую землю, — тамъ, можетъ, и русской церкви-то нѣтъ. Бога не забывай. Поутру и вечеромъ молись, какъ я тебя пріучала съизмала.

— Ужъ ты будь покойна, бабушка.

— То-то: будь покойна! Молоденекъ ты еще… Да хочу я тебя благословить моей иконой Чудотворца Николая Гостунскаго. Береги ее, какъ глаза.

— Вотъ эта? спросилъ Павликъ, подходя къ кивоту и указывая на небольшой овальный серебряный образъ.

— Эта самая, молвила старушка; мы ее возьмемъ съ собой. Она вынула ее осторожно изъ кивота, поставила на окно и продолжала: спокойнѣй будетъ у меня на сердцѣ, если она тебѣ сопутствуетъ. Вѣдь ее на свои трудовыя деньги заказалъ мой покойный отецъ. То-то былъ праведной жизни! Ходилъ онъ все по богомольямъ, къ Троицѣ-Сергію, въ Ростовъ, въ Кіевѣ даже былъ. А здѣсь все больше хаживалъ въ Николѣ Гостунскому, и разъ видѣлъ даже во снѣ, что его благословляетъ великій угодникъ. Батюшка былъ очень боленъ Лѣтъ за десять до своей кончины, и отнялись у него Съ тѣхъ, поръ ноги. Онъ былъ хорошій башмачникъ, да господа никакой работы отъ него не требовали по его болѣзни, а онъ захотѣлъ самъ потрудиться для святителя, и бралъ работу на заказъ. Сидитъ, бывало, цѣлый день на лежанкѣ, да шиломъ повертываетъ. Накопилъ денегъ и заказалъ эту икону.

— Давно онъ померъ, бабушка? спросилъ Павликъ.

— Давно. Мнѣ было всего лѣтъ двадцать. Онъ до послѣдней минуты все деньги заработывалъ на лампаду, и нищихъ тоже не забывалъ. Мнѣ только и осталась послѣ него эта икона. Я благословила ею подъ вѣнецъ вашу покойницу мать. Жила она съ мужемъ душа, въ душу и все мнѣ заказывала, — ужъ больная-то, — чтобъ я и васъ образомъ этимъ благословила, коли приведетъ меня Господь при себѣ васъ пристроить, а безъ молитвы угодника не дастъ, молъ, имъ Богъ счастія. Наканунѣ смерти она сама васъ благословила. Да вы, я чай, не помните?

— Не помню, отозвался Павликъ.

— Гдѣ тебѣ, дитятко! Да и Машуткѣ то всего шестой годочекъ тогда шелъ.

Маша еще никогда не слыхивала этого разсказа отъ бабушки, которая была обыкновенно молчалива и лишь въ важныхъ случаяхъ пускалась въ разговоръ. Слова старушки запали глубоко въ впечатлительную душу молодой дѣдушки и пробудили въ ней давно заглохшее воспоминаніе.

— Постой, бабушка, я кажется помню…. да помню, молвила Маша, закидывая голову назадъ; мы играли въ саду, а ты пришла за нами, къ мамѣ насъ отвести….

— Такъ, такъ, въ саду; подтвердила мать Нина.

— Мама лежала…. ужъ въ какой комнатѣ — не помню, да только около окна, продолжала Маша, между тѣмъ какъ отдаленныя воспоминанія возникали все яснѣе и все ярче въ ея головѣ, — а на окнѣ стоялъ въ черномъ кувшинѣ пучекъ черемухи, а въ углу березка стояла….

— Такъ, вѣдь это было въ самый Троицынъ день. Неужто ты помнишь?

— Постой, постой, бабушка, сказала живо Маша, какъ бы опасаясь, чтобъ картины, воскресавшія одна за другой передъ ней, не исчезли мгновенно при малѣйшемъ звукѣ. Надъ маминой кроватью висѣлъ этотъ образокъ…. Когда мы вошли, она его сняла со стѣны и заплакала, а ты намъ велѣла помолиться…

— Такъ, все такъ и было, сказала старушка.

Маша встала, подошла къ окну, и помолившись передъ иконой чудотворца Николая, обернулась къ брату.

— Ты знай, Павликъ, сказала она, пока ты не вернешься, мнѣ замужемъ не быть; не пойду я къ вѣнцу безъ благословенія Святителя.

— Ну, дитятко, это еще на двое сказано, возразила мать Нина: — пошлетъ тебѣ Господь судьбу, отслужимъ молебенъ Угоднику — и ступай себѣ въ церковь. Если не случится при тебѣ его святой иконы, какъ же быть? Вѣдь онъ увидитъ твое усердіе.

— Да вѣдь эта икона, бабушка, родительское благословеніе, и мама говорила, что безъ него не будетъ намъ счастія.

— Нѣчто мы, бабушка, Богъ вѣсть на сколько съ княземъ-то ѣдемъ? сказалъ Павликъ. Не успѣть Машѣ засидѣться въ дѣвкахъ. Пусть она подождетъ меня къ свадьбѣ: веселѣй будетъ,

— Охъ, неразумны вы еще дѣтки! молвила старушка и покачала головой… Нечего ей, впередъ себя связывать, а Бога надо молить, чтобъ Онъ насъ помиловалъ. Мало ли что можетъ случиться? Въ такую даль ѣдете, да еще война! Отъ слова не сбудется, а приключись какое несчастіе — тутъ, и святой иконы не отыщешь.

Нѣтъ, бабушка, она не пропадетъ, заговорилъ опять Павликъ. Помнишь въ запрошломъ-то году Петръ Никитичъ Селивановъ на войну тоже уѣхалъ? Его убили, а камердинеръ его, Иванъ-то рябой, померъ; а ихъ вещи всѣ, какъ есть, сюда вернулись, потому — онѣ въ полку остаются. Мнѣ Селивановскій Кузька сказывалъ: какъ барина-то, говоритъ, собирали, такъ въ торопяхъ забыли съ нимъ отпустить его гусарскій ментикъ, а вмѣсто ментика уложили въ сундукъ барынину гарнитуровую кацавейку, — такъ и ту назадъ прислали. Такъ ты, бабушка, не сумлѣвайся: если съ княземъ что, да со мной — всѣ вещи къ вамъ вернутся.

— Хорошо, коль такъ, отозвалась старушка, видимо поддаваясь впечатлѣнію утѣшительнаго разсказа внука, а еще можетъ вы, мои родные, сами по добру по здоровому сюда вернетесь. Я на Господа уповаю. Ну пойдемте-ка, помолимся.

Она накинула на шею снурокъ, на которомъ висѣла икона; молодые люди поднялись съ мѣста, и всѣ трое вышли на монастырскій дворъ.

III.

Церковь Николы Гостунскаго.

Церковь Николы Гостунскаго стояла на одной изъ кремлевскихъ площадей, противъ Чудова монастыря^[2]. Она была построена въ послѣдніе годы Татарскаго ига, Въ княженіе Ивана Васильевича III. Жена его, греческая царевна Софія Ѳоминишна Палеологъ, не мирилась съ унизительнымъ подданствомъ, уговорила мужа не выходить за городъ, по принятому обычаю, навстрѣчу ханскихъ пословъ и старалась вовлечь его въ открытую борьбу съ Золотой ордой. «Долго ли я буду рабыней хановъ?» спрашивала она его иногда. Среди кремлевскихъ стѣнъ возвышался въ нѣсколькихъ шагахъ отъ великокняжескихъ палатъ домъ, гдѣ жили ордынскіе послы. Ихъ сосѣдство не давало покоя гордой гречанкѣ, и она рѣшилась во чтобы ни стало удалить Татаръ изъ Кремля. Съ этой цѣлью Софія отправила богатые дары женѣ хана Ахмета и писала ей, что получивъ во снѣ повелѣніе соорудить церковь тамъ, гдѣ стоить ордынское подворье, она проситъ хана переселить на другое мѣсто своихъ пословъ. Ахметъ согласился. Домъ былъ сломанъ и замѣненъ деревянной церковью, поставленной на скорую руку во имя чудотворца Николая, а посламъ объявили, что имъ нѣтъ мѣста въ Кремлѣ, и что они могутъ жить внѣ его ограды.

Послѣ кончины Ивана III сынъ его Василій поступилъ на великое княженіе. Онъ велѣлъ разобрать обветшалый храмъ, построенный матерью, и соорудилъ на томъ же мѣстѣ каменный, въ который перенесъ изъ села Гостуни особенно чтимый народомъ образъ чудотворца Николая, вслѣдствіе чего маленькая церковь стала называться Николо-Гостунской.

Москвичи стекались въ нее толпами со дня ея основанія. Старое поколѣніе завѣщало неизмѣнно молодому свою вѣру къ Гостунскому Николѣ. Сельскіе жители приносили ему въ даръ початки льна и холста, женщины молили его о семейномъ счастіи, а невѣсты шли къ нему издали на поклоненіе. Много исповѣдовалось передъ нимъ робкихъ упованій, много пролилось жгучихъ слезъ, и постоянно теплились по обѣту вѣрующихъ свѣчи и неугасимыя лампады въ Гостунской церкви. Во дни тяжелыхъ испытаній народъ тѣснился около святой иконы, а послѣ радостныхъ событій служилъ передъ ней благодарственные молебны. Въ продолженіе трехъ столѣтій слишкомъ наши дѣды приносили къ ногамъ Святителя свои дары, свои радости и неизмѣримыя скорби.

— Храмъ воздыханій, храмъ печали.

Убогій храмъ явило моей,

Молитвы жарче не слыхали

Ни Римскій Петръ, на Колизей…."

Церковь была отперта, и священникъ собирался уже домой въ ту минуту, какъ въ нее вошли наши богомольцы. Мать Нина: попросила, напутственный молебенъ для отъѣзжающихъ князя Сергѣя, и. раба Божія Павла. Дока дьячекъ все готовилъ, она подошла къ иконѣ и, полошивъ земной поклонъ, повѣсила на нее свой образокъ, чтобы освятить его еще больше. Солнце заглядывало подъ низкій сводъ храма сквозь высокія, узенькія окна, и ихъ чугунныя рѣшетки ярко обрисовывались на темномъ полу. Но въ церкви царилъ, полумракъ; лишь образъ Николая Гостунскаго, грубо изваянный: изъ дерева и украшенный лентами и вышитыми полотенцами, былъ, освѣщенъ лампадами, висѣвшими около него. Святитель держалъ храмъ; въ одной рукѣ, мечъ въ другой, и ликъ его смотрѣлъ строго на молящихся.

Старушка и молодая дѣвушка горько плакали во время молебна, и Павликъ утиралъ не разъ глаза, несмотря на предстоявшее путешествіе, которое ласкало его воображеніе самыми радужными картинами. Но окончаніи службы мать Нина взяла свой образокъ и обернулась къ внуку. Павликъ помолился передъ, нимъ, приложился къ нему, и бабушка, рыдая, надѣла ему, образокъ на шею. Между тѣмъ священникъ, высокій старикъ;, съ окладистой сѣдой бородой, добрыми глазами и веселымъ выраженіемъ лица, снялъ ризу, которую передалъ дьячку, и опросилъ, подходя тихими шагами:

— Куда это вы провожаете молодца, святая мать?

— На чужбину, батюшка. Баринъ ѣдетъ на войну и его съ собой беретъ. Баринъ-то мой выходенецъ, — тоже что родной, а этотъ одинъ у меня внучекъ и есть приведетъ ли имъ опять Господь во свояси-то вернуться?

— А ты молись за нихъ,^: старушка, а убиваться не слѣдъ. Что мы сейчасъ въ Евангеліи-то читали? Что Спаситель говоритъ своимъ ученикамъ? «Да не смущается сердце ваше; вѣруйте въ Бога и въ Мя вѣруйте». Кто въ горѣ на Господа уповалъ, тому Господь и радость пошлетъ. Вчера ненастье было, а нынче вишь какъ солнышко-то свѣтитъ! Богъ милостивъ: авось вернутся.

— А если и вернутся, я-то, можетъ, ихъ не дождусь.

— Не дождешься ты своихъ родненькихъ, такъ видно твоя молитва будетъ имъ нужна передъ престоломъ Господнимъ. Отдайся волѣ Господа: Онъ одинъ вѣдаетъ, что для насъ благо.

— Спасибо вамъ, батюшка, на добромъ словѣ, отозвалась мать Нина. Благословите на счастіе, продолжала она, толкая впередъ Павлика.

Священникъ осѣнилъ его крестнымъ знаменіемъ и промолвилъ въ полголоса: «Во имя Отца и Сына и, Св. Духа»; потомъ онъ прибавилъ, указывая на.икону, висѣвшую на груди молодаго человѣка:

— А ты береги бабушкино благословеніе — оно тебя изъ бѣды выручитъ и вразумитъ, когда твой разумъ окажется безсильнымъ. — Великій Угодникъ не оставитъ тебя, добавилъ онъ, положивши руку на плечо Павлика.

Бабушка и внучка, принявъ также благословеніе добраго старика, вышли изъ церкви съ тѣмъ, чтобъ идти прямо въ Урусовскій домѣ. Мать Нина, для которой была всегда готова ея прежняя комната, ночевала у своихъ господъ, а на другой день проводила съ молитвой и слезами дорогихъ путешественниковъ.

IV.
Лотерейный билетъ.

Князь пріѣхалъ въ нашу армію наканунѣ несчастнаго для насъ Фридландскаго дѣла, гдѣ былъ раненъ. Доктора совѣтовали ему ѣхать въ По. Жить во Франціи послѣ нашего пораженія было испытаньемъ для каждаго Русскаго; но медики не скрыли отъ Сергѣя Николаевича, что послѣдствія его раны могутъ быть очень опасны, если онъ не согласится на предложеніе. Волей-неволей онъ покорился, написалъ женѣ письмо, въ которомъ старался успокоить ее по возможности, и собрался въ путь.

Южный климатъ и пособія медицины оказали скоро надъ нимъ свое благотворное дѣйствіе. Но для совершеннаго излеченія онъ долженъ былъ оставаться болѣе года за границей, гдѣ велъ самую уединенную жизнь. Чтеніе, переписка съ своими, а впослѣдствіи прогулки по городу, составляли единственное его развлеченіе. Было однако лицо, съ которымъ онъ велъ охотно довольно частыя бесѣды. Мы говоримъ объ отставномъ солдатѣ Пикарѣ, жившемъ въ нижнемъ этажѣ его квартиры. Онъ служилъ вѣрой и правдой своей родинѣ, потерялъ ногу подъ Нови и ходилъ на деревяшкѣ. Пикаръ былъ старый холостякъ; онъ взялъ на воспитаніе двухъ осиротѣвшихъ племянниковъ, любилъ ихъ, какъ собственныхъ дѣтей и училъ маршировать и отдавать честь ружьемъ, говоря, что слѣдуетъ готовить рано молодежь на службу отечества. Военная дисциплина пріучила его къ аккуратности и дѣятельности, которыя онъ внесъ въ свой домашній бытъ. «Честный человѣкъ, говорилъ онъ, не ѣстъ дароваго хлѣба, пока можетъ работать, а придется ему жить хоть въ мѣшкѣ, онъ и тамъ заведетъ порядокъ». Маленькая его комната отличалась чистотой и опрятностью, не было пятнышка на изношенномъ его мундирѣ, и Пикаръ былъ всегда гладко выбритъ и гладко причёсанъ, Вышедши въ отставку, онъ выучился плести тростниковыя корзинки, продавалъ ихъ; удачно, былъ всегда въ веселомъ расположеніи духа, пѣлъ; сидя за работой, и любилъ le mat pour rire. Князь, которому, нравились его честность и прямота, откладывалъ охотно книги, въ сторону, когда раздавался въ корридорѣ стукъ деревянной: ноги. Старикъ, очень польщенный пріятельскими своими отношеніями жъ русскому князю, кланялся ему по военному, усаживался въ уголъ и начиналъ свои безконечные разсказы объ итальянскомъ походѣ и разсужденія о Суворовѣ.

Заграничная жизнь, гдѣ было для него столько новаго, пришлась по душѣ Павлику. Благодаря знанію французскаго языка, онъ скоро сблизился съ племянниками Пикара, славными ребятами, и по воскресеньямъ ходилъ на гулянье и на представленіе маріонетокъ. Первые мѣсяцы, проведенные въ По, прошли мирно для князя, какъ и для его слуги, но вдругъ пришло изъ Москвы письмо съ извѣстіемъ о смерти матери. Нины. Старушка скончалась тихо, безъ страданій;, прощалась со всѣми близкими и поручила имъ сказать князю и ея внуку, что будетъ молиться за нихъ и на томъ свѣтѣ. Тотъ и другой были сильно огорчены печальнымъ извѣстіемъ. Павликъ очень плакалъ; Пикаръ вызвался поучить его для развлеченія маршировать и отдавать честь ружьемъ, увѣряя, что бодрость тѣла поддерживаетъ бодрость духа; но предложеніе не было принято.

Прошла недѣля, другая, и Павликъ началъ приходить въ обычное состояніе. Разъ, шедши въ книжную лавку, куда послалъ его князь, онъ увидалъ бумажникъ, лежавшій на улицѣ. Павликъ его поднялъ, открылъ и нашелъ въ немъ банковые билеты, которымъ зналъ цѣну, потому что видѣлъ такіе у князя. На бумажникѣ стояли двѣ буквы, вышитыя шелкомъ. Улица была полна народомъ, и Павликъ громко крикнулъ:

— Не обронилъ ли кто портфеля съ банковыми билетами?

Никто не отозвался. Онъ повторилъ тѣ же слова, и изъ толпы вышла какая-то невзрачная мужская фигура:

— А, я обронилъ, сказала она.

— А какія буквы стояли на вашемъ портфелѣ? спросилъ Павликъ, который былъ далеко не простоватъ.

Невзрачная фигура сконфузилась, пробормотала, что портфель безъ всякихъ буквъ и скрылась при громкомъ хохотѣ всѣхъ окружавшихъ.

По мѣрѣ того какъ толпа смѣнялась другой, Павликъ повторялъ свой вопросъ.

— Мой, мой, крикнулъ вдругъ немолодой, щегольски одѣтый господинъ, показываясь изъ сосѣдняго переулка. — Я его ищу; портфель съ двумя вышитыми буквами: А и О.

— Вотъ онъ, сказалъ Павликъ, подавая ему свою находку.

— Честный вы малый, замѣтилъ незнакомецъ, и большую оказали мнѣ услугу. Выпейте за мое здоровье.

Онъ вынулъ изъ кошелька десятифранковый золотой, положилъ его въ руку молодца и удалился.

Никогда еще не было у Павлика столько денегъ въ рукахъ. Куда употребить такое богатство? Шедши по улицѣ, онъ заглядывалъ во всѣ магазины, стоявшіе на его пути и не зналъ, на какое пріобрѣтеніе рѣшиться. Купить ли перочинный ножикъ, ножницы, галстукъ или ожерелье изъ красныхъ бусъ для Маши? Но такой суммы достанетъ, можетъ быть, на все, подумалъ онъ наконецъ, и вошелъ въ магазинъ, который- прельщалъ его давно блестящими бездѣлушками, выставленными: на окнахъ…

— Что стоитъ это ожерелье? спросилъ онъ у прикащика. Оно стоило два франка. Павликъ его купилъ и сталъ разглядывать другіе товары, лежавшіе передъ нимъ.

— Не желаете ли взять билетъ на лотерею? — спросилъ его прикащикъ, подавая ему афишку. Вы можете пятью франками выиграть большую сумму.

Павликъ не зналъ, что такое лотерея, и прочелъ афишку съ надеждой найти въ ней объясненіе этого слова, но не понялъ ничего изъ прочитаннаго: Онъ стыдился обнаружить свое невѣжество; однако мысль, что можетъ выиграть большую сумму пятью франками подавила его самолюбіе, и онъ рѣшился обратиться за объясненіемъ къ прикащику. Тотъ растолковалъ ему подробно, въ чемъ дѣло. У Павлика загорѣлись глаза. Онъ выложилъ пять франковъ на конторку, взялъ билетъ и спросилъ:

— Когда разыгрывается лотерея?

— Черезъ недѣлю, а на слѣдующій день выигрыши будутъ объявлены.

Павликъ вернулся домой съ такимъ сіяющимъ лицомъ, что князь спросилъ его, что случилось. Онъ разсказалъ о обоихъ похожденіяхъ, и въ продолженіи цѣлой недѣли ходилъ словно въ бреду. «Что если я выиграю сто франковъ? а что если двѣсти, если триста, а можетъ еще больше?» вертѣлось у него постоянно въ головѣ. Онъ затруднялся употребленіемъ десяти-франковаго золотаго, а теперь предстояла ему задача посложнѣй, и голова его кружилась. Все валилось у него изъ рукъ, а поутру онъ приносилъ кофейный сервизъ, когда Сергѣй Николаевичъ хотѣлъ умываться, и рукомойникъ, когда онъ спрашивалъ кофе. Князь смѣялся его выходкамъ и уговаривалъ его, но напрасно, не слишкомъ разсчитывать на выигрышъ.

Насталъ наконецъ день, въ который долженъ былъ рѣшиться великій вопросъ. Павликъ побѣжалъ въ магазинъ..

— Сорокъ первый номеръ? спросилъ его прикащикъ, лишь только, его увидалъ.

— Сорокъ, первый, отвѣчалъ Павликъ, съ трудомъ переводя духъ.

— Вы выиграли шестьсотъ франковъ. Извольте получить..

Павликъ схватилъ, себя не помня отъ радости, банковые, билеты и нѣсколько червонцевъ, которые подалъ ему прикащикъ, завернулъ ихъ въ платокъ и пустился бѣгомъ домой. Фуражка слетѣла съ его головы, но онъ все бѣжалъ, не чувствуя земли подъ ногами. Прохожіе, съ которыми онъ сталкивался, принимали его за помѣшаннаго, или громко бранили за невѣжество. Но счастливецъ ничего не видалъ, кромѣ платка, который держалъ въ рукѣ, и ничего не слыхалъ, кромѣ бряцанья червонцевъ.

Влетѣвши мигомъ на крыльцо и промчавшись корридоромъ, онъ, отворилъ съ размаха дверь комнаты князя и крикнулъ:

— Шесть сотъ франковъ, ваше сіятельство! Шесть сотъ франковъ!

— Неужели? воскликнулъ князь. — Поздравляю, братъ, поздравляю.,

— Вотъ они! сказалъ Павликъ. Онъ положилъ на столъ платокъ, раскинулъ его углы, и, золото заблестѣло на солнцѣ.

— Куда ты думаешь ихъ употребить? спросилъ князь.

— Мало ли что можно на нихъ купить, ваше, сіятельство!

— Дѣйствительно, много полезнаго, и ты знай, что я не позволю тебѣ тратить ихъ на пустяки. Я ихъ спрячу. Вздумается тебѣ купить что нибудь дѣльное, скажи мнѣ: деньги твои. А теперь, вотъ пять франковъ, можешь ихъ прокутить на радости.

Павликъ ихъ взялъ и задумался:

Ваше сіятельство, сказалъ онъ наконецъ, еслибъ вы изволили отпустить меня за городъ съ братьями Пикаръ? Я бы ихъ тамъ угостилъ.

Ему очень хотѣлось сообщить кому нибудь свое счастіе и отпраздновать его.

— Поѣзжай, отозвался князь, я безъ тебя обойдусь.

V.
Будутъ деньги, — явятся друзья.

Исторія Павлика скоро сдѣлалась предметомъ разговоровъ маленькаго городка. Ее узнало изъ первыхъ мѣщанское семейство, жившее по сосѣдству князя. Оно состояло изъ вдовы Галошаръ и двухъ ея сыновей: Жака и Пьерра. Жать сухая, несговорчивая старуха, брала вещи подъ залогъ. Она любила наживать деньги и ихъ копить, а они любили наживать деньги и кутить. Въ этомъ состояла разница между ними, но всѣ трое были одинаково неразборчивы на средства, когда представлялась возможность нажиться.

Почтенное семейство не могло надивиться похожденіемъ. Павлика.

Потеряй я деньги, говорила вдова, было-бы безбожно мнѣ ихъ не.возвратить, — вѣдь я перебиваюсь со дня на день; а тутъ бумажникъ, вышитый шелкомъ; ужъ видимое дѣло, что его обронилъ богачъ. Должно быть, судьба послала эту находку какому-нибудь дураку, коли онъ выпустилъ ее изъ рукъ.

— Да ужъ извѣстно, что судьба дураковъ балуетъ, возразилъ Жакъ, онъ отдалъ банковые билеты За-десять франковъ, а на пять франковъ выигралъ шестьсотъ.

— Не познакомиться-ли съ нимъ, Жакъ? спросилъ Пьерръ. Не худо вести дружбу съ простофилей, когда у него деньги..

— Я объ этомъ ужъ думалъ, отозвался Жакъ. Вѣдь мнѣ и такъ приходилось перекинуться съ нимъ нѣсколькими словами, когда встрѣчались на улицѣ. Разговоримся завтра, на гуляньѣ и позовемъ дурака къ себѣ.

— Ужъ я напередъ знаю, замѣтила вдова, что вы промотаете эти денежки, а мнѣ и франка не удѣлите. Когда? я отъ васъ какое пособіе вижу?

— Сама богата, крикнулъ Жакъ. Ты другимъ разсказывай про свою нищету, а мы знаемъ, что въ кованномъ, сундукѣ лежитъ.

— Что въ немъ лежитъ? Что лежитъ? прошипѣла вдова. Ахъ, ты негодяй! Вотъ какіе слухи ты о матери распускаешь!….

И закипѣла страшная междоусобная война, которая возобновлялась чуть-ли не каждый день въ семействѣ Галошаръ. На этотъ разъ миръ былъ заключенъ на слѣдующихъ условіяхъ: мать обязалась помогать сыновьямъ въ ихъ предпріятіи, а сыновья обѣщались удѣлить матери часть денегъ.

На другой же день братья отправились на гулянье, гдѣ скоро отыскали Павлика. Онъ сидѣлъ на скамейкѣ и ѣлъ съ аппетитомъ кисть винограда. Они подошли и сѣли около него.

— Здорово, пріятель, сказалъ Жакъ. Мы порадовались, за васъ, разскажите-ка, какъ это вы кучу денегъ загребли.

Павликъ разсказалъ подробно о своей исторіи:

— Видишь, счастливецъ! замѣтилъ Пьеръ. Богачемъ вернется въ Россію! А скоро вашъ князь соберется ѣхать?

— Черезъ мѣсяцъ.

— Скажи, правда, что въ Россіи такой холодъ, что по городамъ ѣздятъ нѣсколько разъ въ день фуры и забираютъ замерзшія тѣла?

— Я этихъ фуръ не видывалъ, отвѣчалъ смѣясь Павликъ. Кто вамъ это сказывалъ?

— Неужели вранье? спросилъ Какъ. А то еще намъ говорили, что тамъ народъ въ рабствѣ, что у помѣщиковъ въ обычаѣ вѣшать каждый день по нѣскольку рабовъ, и что рабы всегда въ цѣпяхъ.

Павликъ разсмѣялся еще громче.

— Да кто вамъ разсказываетъ весь этотъ вздоръ!.. воскликнулъ онъ; вѣдь и я крѣпостной; а развѣ я въ цѣпяхъ?

Братья поглядѣли на него съ неподдѣльнымъ удивленіемъ.

— Мы не узнали…. мы думали рабы не такіе… промолвилъ Пьерръ.

— И того вы не знаете, какъ мы всѣ любимъ своего князя, и какое намъ у него счастливое житье.

— Вотъ какъ! Вы намъ про это разскажите; вѣдь это очень любопытно, замѣтилъ Жакъ. Опять же намъ ужъ слѣдовало бы давно знакомство свести: сосѣди, а словно другъ отъ друга прячемся. На что похоже? Вѣдь мы ребята простые. Ну, подыматься! Маршъ! за нами! Мать угоститъ.

Павликъ не рѣшился сказать, что не ходитъ никуда безъ позволенья князя, и послѣдовалъ за Галошарами. Вдова приняла гостя очень милостиво и побѣжала на кухню. Въ виду задуманнаго дѣла, она не поскупилась на угощенье, и скоро явились на столъ дымящаяся яичница, каштаны, вино и кофе. Всѣ принялись за завтракъ, и Павликъ болталъ, не умолкая. Онъ разсказывалъ о Россіи и былъ сильно польщенъ вниманіемъ, съ которымъ его слушали. Братья были ужъ съ нимъ на ты, и наполняли то и дѣло его стаканъ. Онъ не привыкъ къ вину, не бралъ его въ ротъ съ тѣхъ поръ даже, какъ жилъ во Франціи, но не отказывался изъ боязни, чтобъ его не сочли ребенкомъ. Прощаясь съ Галошарами, онъ обѣщался побывать у нихъ опять въ скоромъ времени.

— Стало и впрямь твой князь не держитъ тебя на привязи? спросилъ Жакъ…

— Да полно-же вздоръ-то городить! отозвался Павликъ, не совсѣмъ ужъ свободно владѣя языкомъ. Когда онъ вернулся домой, Сергѣй Николаевичъ замѣтилъ немедленно его нетвердую походку и раскраснѣвшееся лицо:

— Да ты пьянъ? воскликнулъ онъ.

— Я на гуляньи…. я только рюмочку…. пробормоталъ Павликъ.

— Ты пьянехонекъ! Ступай спать!

Когда хмѣль съ него сошелъ, князь выбранилъ его порядкомъ. Павликъ обѣщался, что впередъ и рюмочки не выпьетъ. Дня два спустя онъ попросился къ сосѣдямъ.

— Кто они такіе? Гдѣ ты съ ними познакомился? спросилъ князь.,

— Вдова Галошаръ съ сыновьями, ваше сіятельство, хорошіе люди. Мы сколько разъ встрѣчались на, улицѣ; они звали меня къ себѣ.

— Ты встрѣтилъ ихъ на улицѣ и ужъ рѣшилъ, что они хорошіе люди! Нечего тебѣ съ ними водиться. Пожалуй еще попадешь въ какую нибудь трущобу. А вотъ къ Пикаруходи, сколько хочешь.

Сильно нахмурился Павликъ. Ито если новые, его пріятели подумаютъ, что и въ самомъ дѣлѣ князь держитъ его на привязи, какъ говорилъ Жакъ? Какое оскорбленіе его самолюбію! Онъ былъ до тѣхъ поръ честенъ и правдивъ, но обманувши разъ князя, рѣшился, хотя не безъ угрызенія совѣсти, на новый обманъ. Надо сказать, что князь совершенно уже выздоравливалъ и ѣздилъ часто за городъ съ своимъ медикомъ, къ. которому истинно привязался. Павликъ вздумалъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, и какъ скоро баринъ съѣзжалъ со двора, бѣжалъ къ Галошарамъ, — омъ свелъ у нихъ знакомство съ ихъ друзьями-.веселыми, разбитными малыми, хохоталъ до слезъ ихъ выходкамъ, но когда его угощали, пилъ умѣренно изъ опасенія выдать тайну своихъ посѣщеній. Когда братья убѣдились, что онъ вполнѣ ввѣрился въ ихъ дружбу и честность, они приступили къ вопросу, который ихъ занималъ.

— Я все; забываю тебя спросить, сказалъ разъ Жакъ, куда ты помѣстилъ свои деньги?

— Они у меня.

— До сихъ поръ у тебя! Ихъ надо помѣстить.

— Да куда же? Я ихъ съ собой увезу.

— Ахъ ты простофиля! Знаешь-ли, что здѣсь на любой фабрикѣ у тебя въ три мѣсяца на шестьсотъ франковъ наростутъ шесть тысячъ?

— Что за вздоръ! сказалъ Павликъ.

— Нѣтъ не вздоръ. Мало-ли мы знаемъ случаевъ. Да вотъ скоро подойдетъ Жеромъ. Онъ тебѣ пожалуй разскажетъ, какъ разбогатѣлъ его двоюродный братъ.

Этотъ, Жеромъ слылъ также мошенникомъ первой руки. Между имъ и Галошарами была круговая порука. Онъ разсказалъ очень краснорѣчиво свои исторіи, и въ заключеніе предложилъ Павлику познакомить его съ небывалымъ своимъ, двоюроднымъ братомъ, котораго ждалъ черезъ мѣсяцъ въ По.

— Я не зналъ, что здѣсь такъ легко разбогатѣть, замѣтилъ Павликъ, но мнѣ это не къ чему. Мы ѣдемъ черезъ двѣ недѣли.

— А я бы на твоемъ мѣстѣ не поѣхалъ, замѣтилъ Жакъ.

— Какъ же это? князь ѣдетъ, а я не поѣду?

— Да такъ-же: свободная Франція не признаетъ рабовъ. Хочешь отходить отъ своего князя — отходи. Ты здѣсь человѣкъ вольный.

И Жакъ изложилъ пространно права свободнаго человѣка. Павликъ слыхалъ уже о нихъ, но мало ими интересовался, такъ какъ не желалъ воспользоваться; своими правами. "

— Все это такъ, сказалъ онъ, но я не отойду отъ князя.

— Какъ знаешь.,

Галошары вели дѣло настоящими дипломатами. Они давно нашли бы средство ограбить Павлика, но понимали, что Сергѣй Николаевичъ обратится къ закону. Надо было во что бы ни стало удержать Павлика во Франціи, когда князь уѣдетъ. Послѣ первой попытки они не касались уже прямо этого вопроса, но толковали постоянно о разбогатѣвшемъ двоюродномъ братѣ Жерома и о другихъ счастливцахъ того же рода. Павликъ слушалъ и досадовалъ, что надо такъ скоро ѣхать.

— Эхъ! Еслибъ эти шестьсотъ франковъ достались мнѣ пораньше! говорилъ онъ иногда.

Эта мысль стала его преслѣдовать все болѣе и болѣе. Хорошо было бы возвратиться въ Россію съ мѣшками, полными блестящихъ червонцевъ. Князь ужъ навѣрное не отказалъ бы ему въ вольной, и Павликъ купилъ бы домъ, гдѣ зажилъ бы припѣваючи. Можно бы также обзавестись лавченкой, — да и не лавченкой, а лавкой краснаго товара, и всѣ звали бы ея хозяина ужъ не Павликомъ, а Павломъ Андреевичемъ Врындинымъ. А когда Маша собралась бы замужъ, онъ могъ бы ей подарить разныхъ ситцевъ и цѣлые куски коленкора. Надо сказать однако, что, несмотря на грезы, наполнявшія его воображеніе, онъ не остановился, ни разу на мысли поставить, Сергѣя Николаевича.

Между тѣмъ его; пріятельскія отношенія съ сосѣдями дошли до Пикара, который счелъ долгомъ увѣдомить о нихъ князя, говоря, что Галошары могутъ легко втянуть Павлика въ какую-нибудь неблаговидную исторію.

Князь разсердился не на шутку и послѣ его ухода позвалъ. Павлика и спросилъ строго:

— Я тебѣ запретилъ знаться съ Галошарами, а ты къ нимъ ходишь?

— Я точно у нихъ былъ, ваше сіятельство… бѣда не велика.

— Молчать! Ты меня не послушался, да еще смѣешь говорить, что бѣда, невелика!

— Да помилуйте, ваше сіятельство, они люди хорошіе.

— Объ этомъ я тебя не спрашивалъ. Чтобы твоя нога у нихъ больше не была. Слышишь?

— Въ другой разъ отъ скуки пойдешь! замѣтилъ дерзкимъ тономъ Павликъ. Не съ кѣмъ слова перемолвить.

— Они тебя, кажется, научили грубить, но совѣтую тебѣ не выводить меня изъ терпѣнія.

— Какая-же тутъ грубость? я правду говорю.

— Ни слова больше! крикнулъ князь. Ступай!

Павликъ сильно досадовалъ на Пикара, догадываясь, что онъ одинъ, могъ узнать его тайну, и еще больше досадовалъ на своего барина. "Вишь, вздумалъ хорохориться, разсуждалъ онъ «самъ съ собой, точно я ему здѣсь крѣпостной: захочу, такъ уйду отъ него».

Однако въ продолженіе недѣли, которая оставалась до отъѣзда, онъ исправлялъ по прежнему свою должность, но несмотря на полученный выговоръ, улучилъ опять удобное время, чтобъ побывать нѣсколько разъ у друзей. На Пикара и его племянника онъ дулся, не отвѣчалъ на ихъ поклоны, и, встрѣчаясь съ ними, отворачивался и принимался насвистывать пѣсню. Наканунѣ отъѣзда онъ укладывалъ дорожные сундуки, когда ему пришло неожиданно въ голову блистательное соображеніе. Онъ улыбнулся самодовольно и задумался, сидя на корточкахъ передъ открытымъ сундукомъ. Новый планъ состоялъ въ томъ, чтобъ упросить князя оставить мѣсяца на три его, Павлика, во Франціи, а тѣмъ временемъ Павликъ разбогатѣетъ и вернется въ Россію. Князю нельзя, разумѣется, ѣхать безъ камердинера, но онъ такой добрый, что найметъ человѣка, онъ и не то готовъ сдѣлать для внука Анны Даниловны. Но что за срокъ три мѣсяца? Можно остаться во Франціи и полгода, и цѣлый даже годъ, чтобъ возвратиться настоящимъ богачемъ. Павликъ взглянулъ съ презрѣніемъ на бездѣлушки, которыя купилъ. сестрѣ и домашнимъ, и подумалъ: «Я имъ тогда не такіе гостинцы привезу».

Онъ вскочилъ съ мѣста, вошелъ въ комнату князя, и началъ голосомъ, дрожавшимъ отъ волненія:

— Ваше сіятельство, дозвольте вамъ доложить насчетъ моихъ денегъ….

— Что такое? спросилъ князь.

— Говорятъ, что если ихъ отдать здѣсь на фабрику, то я мѣсяца въ три наживу на нихъ тысячъ шесть.

— Мало-ли какой говорятъ вздоръ! Да еслибъ оно и правда, тебѣ то чтожъ? Кому ты повѣришь эти деньги? Вѣдь надо, чтобъ за такимъ дѣломъ кто-нибудь наблюдалъ,

— Повѣрить ихъ некому, ваше сіятельство, а я думалъ: не позволите-ли вы мнѣ по вашей милости остаться здѣсь за время. Вѣдь я могу себѣ состояніе нашить.

— Какъ! Оставить тебя здѣсь одного! Ты объ этомъ и не думай. Тебя на такой вздоръ подбили видно мошенники, чтобъ обобрать кругомъ. Вотъ и все.

Павликъ покраснѣлъ отъ досады.

— Они не мошенники, воскликнулъ онъ, напрасно Пикаръ разноситъ объ нихъ такіе слухи, и вольно же вамъ ихъ слушать.

— Тише, тише, не забывайся!

— Всѣмъ извѣстно, какой онъ сплетникъ, продолжалъ Павликъ съ возрастающей досадой отъ обманутой надежды, и всѣ его отъ себя гоняютъ; только вашему сіятельству любо выслушивать его побасенки.

Князь вспыхнулъ и ударилъ кулакомъ по столу:

— Вонъ, бездѣльникъ! крикнулъ онъ, и не смѣй казаться мнѣ на глаза.

Но Павликъ не двигался съ мѣста

— Вонъ! повторилъ Сергѣй Николаевичъ.

— Извольте мнѣ пожаловать мои деньги, ваше сіятельство, сказалъ спокойнымъ голосомъ Павликъ. Я здѣсь человѣкъ вольный, и съ вами не поѣду.

Князь всталъ, отворилъ бюро и вынулъ изъ него банковые билеты, которые бросилъ на столъ. Павликъ ихъ взялъ, вышелъ изъ комнаты, спустился съ лѣстницы, и побѣжалъ, не оглядываясь, къ Галошарамъ.

Оставшись одинъ, князь прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, чтобъ успокоиться. Возбужденное его состояніе скоро прошло, и онъ подумалъ съ грустью о Павликѣ, котораго любилъ! «Этотъ глупый мальчикъ совсѣмъ погибнетъ, сказалъ онъ себѣ; жаль его! Опять-же внукъ Анны Даниловны!…. Авось опомнится и вернется».

Но цѣлый день прошелъ, а онъ не возвращался. Сергѣй Николаевичъ уложилъ самъ свои сундуки и легъ спать. Проснувшись на другой день, онъ узналъ, что Павликъ еще не приходилъ. Князь думалъ выѣхать раннимъ утромъ, во рѣшился его ждать до полудня, и просилъ Пикара справиться о немъ по сосѣдству. Пикаръ пошелъ къ Галошарамъ и спросилъ у дворника, не видалъ ли онъ камердинера русскаго князя.

— Онъ былъ здѣсь вчера, отвѣчалъ дворникъ, и ушелъ куда-то съ братьями Галошарами. Они не ночевали дома.

Пикаръ обѣщалъ ему на водку, если онъ увѣдомитъ его, не теряя времени о возвращеніи Павлика, и вернулся домой. Но князь, прождавши напрасно до двѣнадцати часовъ, сѣлъ наконецъ въ карету. Добрый инвалидъ и его племянники проводили путешественника съ искренними пожеланіями счастливаго возвращенія на родину, и колеса загремѣли по мостовой.

VI.
Ловушка.

— Я теперь вольная птица! крикнулъ громко Павликъ, вбѣгая къ своимъ друзьямъ.

— Молодецъ! поздравляю! отозвались братья.

— Что жъ твой князь, небось, нахмурился? спросилъ Жакъ.

— Еще бы! Да что мнѣ за дѣло!

— Когда онъ ѣдетъ?

— Завтра поутру, а я до тѣхъ поръ останусь у васъ.

— Милости просимъ. А теперь мы отпразднуемъ трое освобожденіе изъ рабства и будущее богатство. Угостимъ тебя въ трактирѣ «Золотаго льва». Ты еще не бывалъ за рѣкой?

— Нѣтъ.

— Такъ идемъ-же сейчасъ: видишь, лодка у берега. И мѣсто за рѣкой славное, да и злодѣй этотъ трактирщикъ такой намъ приготовитъ обѣдъ, что мы пальчики оближемъ.

Жакъ, сообразивъ мгновенно, что Павликъ можетъ одуматься и возвратиться къ князю, принялъ немедленно мѣры, чтобъ преградить ему путь къ отступленію. По ту сторону рѣки стояла большая деревня, но сообщенія ея съ городомъ были весьма рѣдки, и одна только лодочка сновала по волнамъ. Рѣка очень быстра около По, но не широка, такъ что можно было окликнуть съ одного берега на другой всѣмъ извѣстнаго лодочника Марселя,

Наняли лодочника и черезъ нѣсколько минулъ причалили къ деревнѣ.

— Подожди насъ, сказалъ Жакъ Марселю, размачиваясь съ нимъ мѣдными деньгами, мы здѣсь недолго пробудемъ.

Они направились къ трактиру.

— А гдѣ у тебя деньги? спросилъ вдругъ Жакъ; надѣюсь, что ты ихъ не взялъ съ собой.

— Нѣтъ, взялъ; а что?

— Да какъ же можно таскать на себѣ такую сумму? Ну какъ потеряешь?

— Вздоръ! у меня карманъ надежный.

Обѣдъ былъ скоро поданъ. Павликъ казался веселымъ и вполнѣ довольнымъ собой и своей судьбой, но онъ начиналъ уже приходить въ нормальное состояніе, и всѣ чувства, наполнявшія его сердце съ тѣхъ поръ, какъ онъ помнилъ себя, и подавленныя въ послѣднее время новыми заботами и желаніями, вступали мало-по-малу въ свои права. Онъ думалъ невольно о князѣ, котораго привыкъ съ ранняго дѣтства любить, о всѣхъ домашнихъ, о Москвѣ, покинутой уже болѣе года, о бѣдной Машѣ, которая ждала его теперь. «Хоть бы я ей гостинецъ послалъ!» говорилъ онъ себѣ. А между тѣмъ онъ осушалъ стаканъ за стаканомъ, пѣлъ и громко смѣялся, чтобъ заглушить тоскливое чувство, которое захватывало все больше его сердце. «Нѣтъ, я не поѣду въ Россію, я здѣсь останусь… не поѣду…» повторялъ онъ себѣ, какъ бы оспаривая тайный голосъ, манившій его на родину;

— А когда-жъ пріѣдетъ двоюродный братъ Жерома? спросилъ вдругъ Павликъ.

И между тѣмъ какъ Пьерръ пустился въ длинный разсказъ объ этомъ двоюродномъ братѣ, Павликъ думалъ: «за что князь такъ разсердился? Вѣдь ужъ не Богъ знаетъ что я ему сказалъ… воля его, а я просить прощенія не стану. — Да вѣдь я его ужъ и не увижу… Или развѣ зайти когда вернемся?… Зайду… больше для того, чтобъ послать Машѣ гостинцы… а еслибъ не то, и не зашелъ бы. Пусть онъ ѣдетъ, Богъ съ нимъ».

Братья потребовали не даромъ крѣпкаго вина: голова Павлика скоро пошла кругомъ.

— Ну, пора домой, сказалъ онъ, вставая изъ за стола.

— Мы всѣ порядкомъ подпили, отвѣчалъ, смѣясь, Жакъ, а ужъ ты и подавно ни на что не похожъ. Не лучше-ли намъ отдохнуть часокъ, другой? Выспимся и вернемся въ По еще задолго до захожденія солнца. Вѣдь лодка насъ ждетъ.

Павликъ чувствовалъ, что у него и впрямь слипаются глаза. Онъ согласился на предложеніе, легъ и скоро заснулъ, между тѣмъ какъ въ его мысляхъ мелькали поочередно князь; Маша, дюжій брюнетъ, съ которымъ онъ говорилъ какъ съ двоюроднымъ братомъ Жерома, Москва, Урусовскій домъ.

Но братья были трусы, и вышли на берегъ. Жакъ, руководитель всѣхъ ихъ мошенническихъ продѣлокъ, обратился къ Пьерру, покорному исполнителю его плановъ.

— У насъ руки связаны, пока этотъ князь здѣсь торчитъ, сказалъ онъ. Что нибудь можетъ его задержать. Отправляйся въ По и оставайся тамъ; пока онъ не уберется, — хоть день, хотя два. Да уговорись съ Марселемъ, чтобъ все это время лодка была въ твоемъ распоряженіи, а главное, чтобъ онъ самъ не шлялся по берегу, не то пріятель-то его, увидитъ и окликнетъ. А не будетъ лодочника, по неволѣ придется здѣсь сидѣть. Понялъ?…. Деньги при немъ, и мы живо обдѣлаемъ дѣло.

— Вѣдь надо, чтобъ онъ ни о чемъ не догадался. Что ты ему скажешь, когда онъ проснется и спроситъ, куда я дѣвался?

— Вопросъ не важный! Слушай…

Жакъ обдумалъ уже всѣ подробности плана, и сообщивъ ихъ брату, вернулся въ трактиръ, а Пьерръ сошелъ къ рѣкѣ.

— Ну, теперь въ По, сказалъ онъ Марселю, и знай, что твоя лодка можетъ мнѣ понадобиться съ минуты на минуту въ эти два дня. Она за мной. Вотъ тебѣ цѣлый франкъ. Да кромѣ того матери нуженъ сегодня работникъ въ огородѣ, поработай у насъ. Согласенъ?

— Согласенъ, отозвался Марсель.

Павликъ проспалъ нѣсколько часовъ съ похмѣлья и проснулся, когда іюльское солнце освѣщало ужъ весело комнату.

— Вѣдь мы сегодня ѣдемъ, подумалъ онъ еще въ полудремотѣ князь еще вѣрно почиваетъ.

Тутъ онъ открылъ глаза, поглядѣлъ съ удивленіемъ около себя, вспомнитъ о всемъ, что случилось наканунѣ, и все, съ чѣмъ не свыклось еще его сердце и воображеніе, и всѣ заглохшія на время его чувства охватили его разомъ.

— Онъ еще не уѣхалъ, а я еще успѣю, мелькнуло въ его головѣ, и Павликъ, вскочивъ мигомъ съ постели, бросился къ рѣкѣ. Лодки не было у пристани. Онъ отыскалъ ее глазами у того берега; волны тихо ее покачивали, но лодочника при ней не было.

Окликнувъ его напрасно, Павликъ побѣжалъ назадъ въ трактиръ; разбудилъ Жака, и опросилъ:

— Куда дѣвалась лодка?

— Ее взялъ вчера Пьерръ и хотѣлъ вернуться скорехонько. Неужели, его еще нѣтъ?

— Оказалось, что его дѣйствительно нѣтъ.

— Ужъ не случилось-ли съ нимъ чего? сказалъ Жакъ. Пойдемъ къ берегу и позовемъ Марселя.

— Да и его не видать. А зачѣмъ же Пьерръ взялъ лодку?

— Онъ спохватился, что ключъ отъ погреба остался въ его карманѣ, а ключъ-то нуженъ матери. Онъ и хотѣлъ его отдать и сейчасъ вернуться. Не понимаю, что съ нимъ случилось. Да куда же ты?

— На берегъ. Можетъ, Марсель подойдетъ.

Онъ сѣлъ на берегу, поглядывая то на лодку, то на солнце, которое все подымалось и все жарче обогрѣвало землю. Надрывалось сердце бѣднаго Павлика.

— Нѣтъ ужъ теперь поздно… ужъ онъ уѣхалъ, и, ждать нечего… я уйду… повторялъ онъ себѣ, не двигаясь съ мѣста, уйду….. А можетъ, его что задержитъ… опять же безъ камердинера… развѣ Пикаръ поможетъ… Нѣтъ, ужъ вѣрно уѣхалъ…

Жакъ показывался отъ времени до времени и высказывалъ свои опасенія насчетъ брата. Павликъ отворачивался отъ него съ непріязнею, почти съ ненавистью. Наконецъ, послѣ полудня, появился на противоположному берегу Пьерръ, и за нимъ Марсель. Они прыгнули въ лодку и принялись грести. Павликъ вскочилъ и крикнулъ, помахивая рукой:

— Скорѣй! Скорѣй!

— Здорово, сказалъ Пьерръ, выходя изъ лодки, я привезъ тебѣ извѣстіе о твоемъ князѣ! Онъ уѣхалъ.

— Уѣхалъ! воскликнулъ Павликъ; между тѣмъ какъ слезы подступали, ему къ горлу.

— Что? Или ты собирался заплакать?

— Ахъ, отстань! сказалъ Павликъ, отворачиваясь отъ него.

— Ты видно до сихъ поръ не догадался, что братецъ мой глупъ, какъ оселъ, замѣтилъ Жакъ.

— То-то и есть, промолвилъ Павликъ.

— Еще-бы! однако ты не очень горюй; подумай, что мѣсяца черезъ три, много четыре, ты вернешься къ своему князю и въ свою Россію. Кстати: я сейчасъ о твоемъ дѣлѣ хлопоталъ.

— Какъ такъ?

— Да, приходилъ сюда позавтракать фабричный молодецъ. У нихъ фабрика отсюда недалеко, — коленкоровая фабрика, — и я разспрашивалъ про ихъ дѣла. Мой тебѣ совѣтъ сегодня-же туда отправиться.

— Полагаю, что прежде всего пообѣдать надо, замѣтилъ Пьерръ. Я страшно проголодался.

— Пойдемъ, и разскажи, куда ты пропадалъ, спросилъ Жакъ, направляясь къ трактиру.

— Куда пропадалъ? И думалъ, что на тотъ свѣтъ отправлюсь. Хотѣлъ отдать матери этотъ ключъ проклятый, а она говоритъ: «ступай въ погребъ и принеси мнѣ горшокъ съ масломъ». Я пошелъ, да оступился и полетѣлъ внизъ головой: такъ за-мертво и растянулся.

— Ишь, бѣдный! молвилъ Жакъ, и не скоро ты всталъ?

— Совсѣмъ не всталъ. Мать-то подождала меня, да и пришла посмотрѣть; что со мной случилось. Такъ она, бѣдная, испугалась! Сама поднять-то меня не можетъ, и выбѣжала на улицу кого нибудь позвать. Попала она, спасибо, на прохожаго добраго человѣка, такъ ужъ они вдвоемъ, меня вытащили и отнесли домой. Я весь вечеръ и всю ночь безъ памяти пролежалъ. Ужъ поутру пришелъ въ себя и заснулъ. А какъ всталъ, явился къ вамъ.

Столъ былъ накрытъ въ бесѣдкѣ. За обѣдомъ такъ усердно пили за успѣхъ дѣла, задуманнаго Павликомъ, что будущій богачъ поднялся не безъ труда съ своей скамьи. Братья взяли его подъ руки и отвели въ комнату, заранѣе, для него приготовленную. Ставни на единственномъ окнѣ были затворены и пропускали между своихъ дырокъ свѣтлый, узкій лучъ солнца, который разсѣявалъ немного мракъ, этой коморки. У стѣны стояла постель. Галошары, подвели къ ней Павлика, и онъ грузно на нее опустился. Жакъ, толкнувъ своего брата въ корридоръ, сталъ въ уголъ за кроватью. Глаза его, устремленные на спящаго, который лежалъ на лѣвомъ боку, начали мало-по-малу разбирать предметы въ темнотѣ. Лишь только раздался: въ комнатѣ громкій храпъ, Жакъ нагнулся къ Павлику и обшарилъ правый карманъ его жилета, но, убѣдившись, что онъ пустъ, попробовалъ просунуть руку въ лѣвый. Несмотря на осторожность, съ которой дѣйствовалъ мастеръ своего ремесла, храпъ мгновенно прервался, Павликъ сдѣлалъ движеніе и перевалился на другой бокъ, что освободило его карманъ. Жакъ замеръ на мѣстѣ и ждалъ. Черезъ нѣсколько минутъ. Павликъ захрапѣлъ снова: тогда воръ вынулъ билеты изъ его праваго кармана и прокрался тихими шагами въ корридоръ.

— Ну что? спросилъ Пьерръ, ждавшій съ нетерпѣніемъ брата.

— За мной! отозвался тотъ въ полголоса, и оба пошли, въ бесѣдку.

— Какъ-бы кто не вошелъ, сказалъ Жакъ, усаживаясь на скамейкѣ: стой у двери и стереги.

Онъ снялъ свою куртку, подпоролъ подкладку рукава, обрывая нитки зубами, всунулъ украденныя деньги между подкладкой и верхомъ, потомъ зашилъ прорѣху иголкой, спрятанной подъ воротникомъ, и сказалъ брату:

— Идемъ теперь въ рощу.

Проснувшись, Павликъ потянулся, зѣвнулъ, опустилъ медленно ноги съ постели и сталъ искать своихъ друзей. Онъ скоро убѣдился, что ихъ не было въ трактирѣ, и направился къ сосѣдней рощѣ.

— Стало, ты думаешь, что мнѣ слѣдовало-бы сегодня-же побывать на фабрикѣ! спросилъ онъ Жака.

— Сегодня, пожалуй, ужъ опоздалъ; фабрика недалеко отсюда, а все-же ужъ до завтра.

Павликъ сѣлъ около братьевъ, началъ толковать о своемъ дѣлѣ и среди бесѣды ощупалъ карманъ, что дѣлалъ часто съ тѣхъ поръ, какъ носилъ свое богатство на себѣ. Вдругъ онъ поблѣднѣлъ, остановился среди неоконченной фразы и крикнулъ:

— Билеты! Гдѣ мои билеты? —

Галошары вскочили съ своей скамьи.

— Билеты? отозвался Пьерръ, да вѣдь они были на тебѣ. Развѣ ты ихъ обронилъ?

Оба нагнулись и принялись искать около скамьи.

— Да нѣтъ, нѣтъ, говорилъ Павликъ, я ихъ не могъ обронить. Карманъ глубокій, и плотно прилегаетъ къ груди.

— Куда-же они дѣвались? спросилъ Жакъ, продолжая шарить руками по травѣ.

Павликъ не вдругъ отозвался; въ его головѣ шевельнулось воспоминаніе и мелькнули въ то же время слова князя: «тебя подбили на этотъ вздоръ мошенники, чтобъ обобрать тебя кругомъ…»

Наконецъ онъ оказалъ: «у меня ихъ украли», и, пошелъ къ старому трактирщику, сидѣвшему у своего порога.

— Много здѣсь было посѣтителей послѣ нашего обѣда? спросилъ его Павликъ.

— Никого. А вамъ что?..

— У меня пропали, банковые билеты на шестьсотъ: почти франковъ.

Трактирщикъ вытаращилъ глаза.

— Шесть сотъ франковъ! промолвилъ онъ. Экая сумма! Надо поискать.

— Нечего искать, — у меня ихъ украли.,

Въ эту минуту Галошары къ нимъ подошли.

— Украли! повторилъ старикъ, Вы безчестите вывѣску «Золотаго льва» и имя, его хозяина. Зовите сюда полицію, ищите. Я семьдесятъ лѣтъ прожилъ честно.

— Богъ съ вами, сказалъ Павликъ, я и въ умѣ не держалъ васъ заподозрить.

И дѣйствительно стоило взглянуть на-добродушное лицо хозяина «Золотаго льва», чтобъ вѣрить въ его честность.

— Да украсть-то некому, сказалъ старикъ: кромѣ васъ, никого сегодня здѣсь не было, а за прислугу свою я отвѣчаю. Опять же кухарка черезъ силу готовила обѣдъ и лежитъ больнехонька, а малый, что вамъ служилъ, отпросился на именины, какъ снялъ со стола…

— Что меня обокрали, — это вѣрно, отвѣчалъ Павликъ; я очень помню — я чувствовалъ сквозь сонъ, какъ кто-то обшаривалъ мой карманъ. Я пытался оттолкнуть вора, но къ несчастію, былъ пьянъ, и не въ силахъ былъ поднять руки.. Изъ насъ троихъ вѣдь я только одинъ и напился, продолжалъ онъ, взглянувъ значительно на своихъ друзей.

Съ этими словами онъ пошелъ къ берегу и сѣлъ въ лодку. Галошары послѣдовали за нимъ.

— Я тебя право не понимаю, заговорилъ Жакъ обиженнымъ тономъ. Ужъ не насъ-ли ты заподозрилъ въ воровствѣ?

Павликъ не отозвался.

— Грѣшно тебѣ насъ обижать, сказалъ Пьерръ. Самому будетъ совѣстно, когда твои деньги отыщутся. Мы сейчасъ заявимъ полиціи о пропажѣ, а полиція у насъ хороша. Еще вчера за ужиномъ мать разсказывала, какъ пропали тоже у кого-то…

Жакъ бросилъ брату убійственный взглядъ, который Павликъ уловилъ, и спросилъ съ усмѣшкой:

— Ты вчера ужиналъ и бесѣдовалъ съ матерью, пока я лежалъ замертво?

— Ахъ, что-же я это вру! Это было на дняхъ, т.-е. третьяго дня, а не вчера.

Лодка причалила къ берегу, Павликъ прыгнулъ на землю и ступилъ нѣсколько шаговъ.

— Куда-же ты? Полно тебѣ дурачиться, крикнулъ ему Жакъ. Пойдемъ къ намъ.

— Я вамъ-ужъ теперь не нуженъ, отозвался Павликъ и удалился быстрымъ шагомъ.

VII.
Бѣдная Маша.

Князь думалъ не разъ о Павликѣ, удаляясь отъ По, и ему пришло наконецъ въ голову, что, можетъ быть, есть еще средство его спасти. Онъ написалъ къ Пикару изъ перваго города, гдѣ остановился для отдыха, что проситъ его не терять изъ виду бѣднаго мальчика, попавшаго въ руки мошенниковъ, Павликъ могъ одуматься и изъявить желаніе возвратиться въ Россію; въ такомъ случаѣ инвалидъ долженъ былъ отправить его въ Парижъ съ этимъ-же письмомъ къ секретарю нашего посольства. «Это мой другъ, писалъ князь, онъ заплатитъ за путевыя издержки Павлика изъ По, найдетъ средство препроводить его на родину, а я останусь, вамъ глубоко благодаренъ за ваше доброе дѣло».

Горько плакала Маша, когда Сергѣй Николаевичъ вернулся одинъ въ Москву. Однако на первыхъ порахъ она сильно разсчитывала на возвращеніе брата; но къ несчастію, письмо, которое могло выручить его изъ бѣды, не дошло до назначенія: оно было затеряно на почтѣ. Проходили дни, недѣли, мѣсяцы, и Маша все ждала. Прошли, наконецъ два года, и надо было отказаться отъ всякихъ надеждъ. Не только сестра, но и всѣ домашніе горевали о Павликѣ,

— Quel dommage, говорилъ, покачивая головой, Mr. Nerval, — j’aimais tant ce garèon.

Питатель не забылъ, можетъ быть, что Анна Даниловна, «ступая въ монастырь, поручила внучку попеченію Арины Парѳеновны, возведенной въ санъ экономки. Арина была нрава вспыльчиваго, но добрая женщина, и очень любила Машу. Она старалась всячески ее утѣшить въ горѣ.

— А ты молись Богу, говорила она; братъ тебя бросилъ, за то Господь судьбу тебѣ пошлетъ. Выйдешь за хорошаго человѣка и заживешь припѣваючи.

Но Маша не отзывалась никогда на такія слова. Она слыла самой завидной невѣстой въ домѣ, была пригожа, умна, и всѣ знали, что господа дадутъ ей хорошее приданое. Многіе женихи за нее сватались, но она отказывала всѣмъ наотрѣзъ. Арина о томъ не тужила, говоря, что нечего собираться замужъ, когда еще молоко на губахъ не обсохло; но какъ скоро Машѣ минулъ двадцать одинъ годъ, она рѣшила, что пора поставить ее подъ вѣнецъ. Въ это самое время на молодую дѣвушку сталъ сильно Заглядываться буфетчикъ Антонъ, фаворитъ и крестникъ Арины, которая была въ полномъ убѣжденіи, что отъ его руки, и сердца никто не откажется, и мечтала уже о приданомъ, которое ей скоро предстоитъ закупать для своей питомицы.

Антонъ былъ дѣйствительно честный малый, любящій и мягкій характеромъ, но немного простоватъ. Домашніе говорили о. комъ, что онъ, точно не изъ шустрыхъ, зато муки не обидитъ и свое все отдастъ, а ужъ чужимъ не попользуется. Маша плѣнила его не богатымъ приданымъ, но кроткой рѣчью и кроткимъ нравомъ. Онъ былъ очень застѣнчивъ, и не смѣя переговорить съ ней лично, рѣшился обратиться къ Аринѣ.

Разъ, пришедши въ кладовую за масломъ и селедкой къ закускѣ, онъ затворилъ дверь и промолвилъ, кланяясь въ ноги экономкѣ:

— Не оставьте, крестная…,

— Ну что, спросила съ улыбкой Арина, иль тебѣ Машутка полюбилась?

— Полюбилась, крестная! кабы вы за меня словечко замолвили.

— А у князя-то ты спрашивался?

— Да вѣдь отъ князя никому запрета нѣтъ; лишь-бы она-то за меня пошла.

— Отчего не пойти? Нѣмъ ты ей не женихъ? Пойдетъ.

— Полно пойдетъ-ли? Ужь больно она разборчива: тотъ не по ней, другой не по ней.

— Такъ что-жъ! Можетъ, на твое счастье. За другихъ ее пошла, а за тебя выйдетъ.

— Кабы вашими устами, крестная, да медъ пить! А меня, признаться, страхъ разбираетъ.

— Вздоръ! ступай къ себѣ, а я сейчасъ съ ней переговорю.

— Если вы мнѣ это дѣло обдѣлаете, крестная, сказалъ. Антонъ, взявъ съ сундука тарелки съ закуской, я по гробъ, жизни буду за васъ Бога молить.

— Да ужъ обдѣлаю, обдѣлаю…. а ты селедокъ-то не разроняй.

Арина, заперевъ кладовую, позвала немедленно Машу въ. ихъ общую комнату, гдѣ красовались на окнахъ, облитыхъ солнцемъ, бутылки съ наливкой, усѣлась на кровать и приступила съ самодовольной улыбкой къ разговору.

— Ну, Машутка, ты видно въ сорочкѣ родилась, и должно по твоей простотѣ Господь тебя поискалъ. За тебя Антонъ сватается.

Маша слегка покраснѣла.

— Ужъ такого жениха, продолжала Арина, днемъ съ огнемъ, кажется, не отыщешь. Будешь ты съ нимъ что у Христа за пазухой жить.

— Я не пойду замужъ, Арина Парѳеньевна, промолвила тихо Маша.

— Какъ не пойдешь! Да какого-же ты еще жениха себѣ поджидаешь? Иль ты думаешь, что губернаторъ за тебя посватается?

— Я ни за кого не пойду.

— Это что еще выдумала! Въ монастырь что-ли собралась?

— Арина Парѳеньевна, голубушка, вы на меня только* не сердитесь, я вамъ все скажу.

— Ну, ну, говори.

Маша разсказала бесѣду съ бабушкой наканунѣ отъѣзда князя, и свои слова брату: „пока ты не вернешься, не быть мнѣ замужемъ; не пойду къ вѣнцу безъ благословенія Святителя“.

Арина разсмѣялась.

— Глупая ты, молвила она, да коли ты молишься Святителю, то его благословеніе всегда надъ тобой; а что Павлюкъ на чужбинѣ остался, и икона при немъ, ужъ; ты въ. атомъ не виновна;,

— Да вы послушайте, Арина Парѳеньевна, бабушка тоже сказала, что нечего мнѣ впередъ себя связывать, и что Угодникъ Божій увидитъ мое усердіе, а я повяла, что мою слова ей не по сердцу пришлись, да ужъ и не посмѣла ей признаться…

— Въ чемъ еще?

— Она думала, что я такъ пустое сболтнула, а я какъ, молилась передъ этой иконой, такъ дала великому Угоднику обѣтъ, что не стану подъ вѣнецъ, коли меня ей не благословятъ.

Такъ и всплеснула руками Арина:

— Батюшки-свѣты! воскликнула она, ужъ точно послѣднія времена подошли! Какую вы нынче волю-то взяли? Со старшими не посовѣтовалась, да эдакій обѣтъ дала!

Маша тихо плакала. Антонъ ей нравился. А Арина оперлась локтемъ на столъ, а подбородкамъ на руку и стала глядѣть сумрачно въ окно. Но вдругъ она поднялась съ. своего мѣста, обратилась къ Машѣ и сказала смягченнымъ, уже голосомъ:

— Полно ревѣть-то. Ужъ этимъ дѣла не поправишь.

Она накинула куцавейку на плечи и сняла съ гвоздя клѣтчатый платокъ, которымъ покрывала голову.

— Куда же вы? спросила ее Маша.

— Да ужъ про то я знаю.

— А я здѣсь останусь. Арина Парѳеньевна, у меня глаза красны. Всѣ увидятъ, что я плакала.

— Оставайся, пожалуй, я скоро вернусь.

Арина побѣжала къ приходскому священнику, отцу Иваяу, который былъ духовникомъ всего Урусовскаго дома и искреннимъ ея пріятелемъ. Когда посѣтительница вошла къ нему, отецъ Иванъ только что проснулся послѣ дневпаго отдыха.

— Здорово, Арина Парѳеньевна, молвилъ онъ, потягишаясь и спуская ноги съ кровати. Добро пожаловать. Присядь-ка. ;

— Я къ вамъ но дѣлу, батюшка, сказала она, принявъ его благословеніе и опускаясь на стулъ. Такая- бѣда стряслась! только на васъ и надежда.

— Помилуй Богъ! Что такое!

— Да моя Іашутва, на свою же голову, бѣду наклика-ла по глупости.

Она разсказала подробно все дѣло. Священникъ выслушалъ и покачалъ головой.

— Очень, очень опрометчиво поступила Марья, замѣтилъ онъ: слѣдуетъ подумавши и передъ людьми-то связывать себя словомъ, а обѣты передъ Господомъ или Угодниками его суть не маловажны. Пастырямъ церкви трудно ихъ снимать съ обѣщателя, но по неопытности и молодости Марьи я беру на свою душу снять съ нея обѣтъ.

Арина обернулась къ кивоту, въ которомъ сіяли образа, украшенные разноцвѣтной фольгой, перекрестилась и воскликнула:

— Дай вамъ Богъ здоровья, батюшка! сняли вы у меня камень съ души.

— А ей подобаетъ молить у Бога прощенія; пускай она будущимъ постомъ дважды говѣетъ, сказалъ священникъ.

— Такъ и слѣдъ, батюшка, такъ и слѣдъ: лучше запомнитъ, каково обѣтъ зря на себя налагать; а то вѣдь нынче молодежь и страха никакого не знаетъ.

Между тѣмъ Маша сидѣла на томъ же мѣстѣ и думала свою грустную думу. Съ тѣхъ поръ, какъ полюбился ей Антонъ, ее стало мучить обѣщаніе, отнимающее у нея возможность располагать собой; но она слыхала, что священникъ имѣетъ право снять данный обѣтъ и на сомнѣвалась, что отецъ Иванъ благословитъ ее на брачную жизнь.. Но какъ до него добраться, не разглашая своей тайны? Приходилось ждать минуты исповѣди. Въ то время, о которомъ мы говоримъ, женскую прислугу дворянскихъ домовъ держали очень строго, молодая дѣвушка не показывалась одна за ворота; и; когда Маша ходила провѣдать бабушку въ монастырь, стоявшій рядомъ съ Урусовскимъ домомъ, ее провожалъ; кто-нибудь изъ дворни. Не разъ собиралась она открыться во всемъ Аринѣ, но робкая дѣвушка не смѣла приступить къ вопросу, и рѣшилась окончательно дожидаться говѣнья. Да и ждать-то было не долго: великій постъ проходилъ. Неожиданный случай разрушилъ всѣ ея планы и разбилъ ея надежды.

Въ Рождественскомъ монастырѣ жила старая, больная монахиня, мать Филарета. Вся братія ее уважала, а Арина находилась съ ней давно въ дружескихъ отношеніяхъ, навѣщала ее въ свободные часы и брала съ собой часто Машу. Разъ, во время зимнихъ сумерекъ, молодая дѣвушка по ея приказанію вошла въ келію больной и сказала, подавая ей баночку варенья:

— Это вамъ, матушка, Арина Парѳеньевна гостинца прислала; собирались онѣ къ вамъ сами вечеркомъ, да некогда имъ, и велѣли онѣ мнѣ у васъ остаться, коли некому съ вами посидѣть.

— Дай ей Богъ-здоровья, что она меня не забываетъ, молвила больная; а ты; моя хорошая, посиди со мной. Келейницѣ моей тоже не можется, а вѣдь одну-то скука разберетъ.

— Тебя кто сюда проводилъ?

— Прачка.

— Отправь ее, да вели за собой приходить вечеркомъ.

Маша отправила прачку и вернулась въ келью.

— А здоровье ваше какъ? спросила она, усаживаясь въ кресло, стоявшее около кровати.

— Плохо, совсѣмъ плохо, моя хорошая; день это дня слабѣю, да вѣдь ужъ. и пора мнѣ домой-то собираться, я давно молю Господа, чтобъ онъ меня прибралъ.

Однако она разговорилась и Маша; стала ее разспрашивать о томъ, какъ она приняла постриженіе.

— Приняла я его не своею волей, сказала больная; — покойница матушка обѣщалася, умирая, что я вступлю въ монастырь. А я-то страхъ какъ боялась; было мнѣ всего двадцать лѣтъ. Плакала я плакала…

— Да отчего-же вы не попросили священника снять съ васъ обѣтъ?

— Что-ты, моя хорошая! Сбыточное-ли это дѣло!

— Мнѣ говорили, что можно, пролепетала съ замираніемъ сердца Маша.

— Можно-то, можно. Святая церковь дала на то,.разрѣшеніе священникамъ. Ну, и снялъ-бы отецъ духовный съ меня обѣтъ, и осталась-бы я безъ грѣха въ міру, да вѣкъ бы въ міру-то и промаялась… ужъ это вѣрно.

— Да почему-же такъ, матушка?

— Еще молода ты, ничего не понимаешь. Вѣдь обѣтъ дѣло великое. Если покойница обѣщалась за меня, стало ей Господь показалъ, что мѣсто мнѣ въ кельи, и не на счастье пошла-бы я въ міръ. А здѣсь-то я скорехонько привыкла, и всегда благодарила Бога, что привелъ меня сюда; Какъ можно снять обѣтъ! Вѣкъ промаешься.

Она произнесла съ усиліемъ послѣднія слова, склонила голову къ подушкѣ и задремала. Маша сидѣла передъ ней ни жива, ни мертва.

— Вѣкъ промаешься, повторяла она мысленно, и болѣзненное чувство охватило ея душу. Маленькая келья была темна и печальна, тускло горѣла сальная свѣча съ нагорѣвшею свѣтильней, и ничто не нарушало тещины комнаты, кромѣ неровнаго дыханія матери Филареты, мурлыжанья котенка на жарко-истопленной лежанкѣ и маятника стѣнныхъ часовъ. Вдругъ раздался ихъ звонкій бой; Маша вздрогнула, а старушка, внезапно пробужденная отъ тяжелой полудремоты, приподнялась и устремила на молодую дѣвушку мутный взоръ.

— Снять обѣтъ!…. Вѣкъ промаешься!…. вѣкъ промаешься! промолвила она едва слышно и какъ будто безсознательно.

— Матушка, что съ вами? спросила вставая Маша, одинаково пораженная ея словами и ея блѣдностью.

Мать Филарета что-то пролепетала, подалась впередъ и склонила голову на грудь. Маша взяла старушку за плечи, опустила ее къ подушкѣ, и побѣжала за келейницей.

— Ѳекла, крикнула она, поди скорѣй, матушкѣ дурно.

Ѳекла соскочила съ лежанки и бросилась къ монахинѣ.

Она тронула ея похолодѣвшую руку, коснулась блѣднаго лица, перекрестилась и молвила:

— Скончалась.

Черезъ нѣсколько минутъ келья наполнилась плачущею братіей, а Маша, дрожавшая отъ страха, забилась въ коморку Ѳеклы и несказанно обрадовалась появленію Урусовской прачки.

Съ бѣдною дѣвушкой сдѣлался сильный нервный припадокъ. Съ этого дня она стала на себя не похожа. Домашніе приписывали испугу перемѣну въ ея характерѣ, потому что никто не зналъ ея тайны.

Она думала иногда, что Арина могла-бы указать ей, какимъ путемъ выйти изъ невыносимаго положенія, а между тѣмъ боялась довѣриться утѣшительнымъ словамъ, поддаться обманчивымъ надеждамъ.

— Ну, что-жъ, разсуждала она сама съ собой, ну, скажетъ мнѣ Арина Парѳеньевна- чтобъ я шла къ отцу Ивану, и онъ сниметъ съ меня обѣтъ, чтобы стала я безъ грѣха подъ вѣнецъ, — а тамъ вѣкъ промаюсь, да еще чужую жизнь загублю.

Вотъ и теперь, послѣ разговора съ Ариной, тѣ-же безотрадныя мысли волновали ее, и ей мерещилась картина, которая тревожила такъ часто ея пораженное воображеніе: слабо освѣщенная келья, блѣдная старческая голова умирающей, и въ ушахъ звучалъ замогильный голосъ Филареты: „Снять обѣтъ! вѣкъ промаешься!“

Вдругъ дверь шумно отворилась, и Арина вошла съ сіяющимъ лицомъ въ комнату.

— Ну, дѣвка, сказала она, — благодари Бога, батюшка снимаетъ съ тебя обѣтъ.

— Да нѣтъ, Арина Парѳеньевна, этого нельзя.

— Какъ нельзя? Стало, ты лучше священника знаешь?

— Снять-то онъ можетъ, да придется вѣкъ маяться.

— Съ чего ты взяла?

— Мнѣ мать Филарета сказала.

— Мать Филарета? Да съ какой стати ты къ ней съ этимъ полѣзла? Господи, Боже мой! Мнѣ не говорила, а всѣмъ разнесла!

— Я никому не разносила, Арина Парѳеньевна, и матушкѣ не сказывала, а она про себя говорила.

— Что-жъ про себя-то? Ужъ я изъ твоихъ словъ ничего и не пойму.

Маша передала всѣ подробности о смерти монахини и предсмертныя ея слова.

— Да въ своемъ-ли та умѣ!.. воскликнула Арина, выслушавъ ее, да нѣчто это такое обѣщаніе — замужъ не выходить, либо принять ангельскій чинъ? Одного къ другому и примѣнять-то не приходится.

— Ужъ тамъ какой-бы то ни былъ обѣтъ, а снять его нельзя.

— Вотъ какъ рѣшила! Видно, ты умнѣй всѣхъ.

— Я этого и думать не смѣю, Арина Парѳеньевна; я только замужъ не пойду.

— Да полно тебѣ врать-то. Говорятъ тебѣ: обѣтъ обѣту — рознь.

— Арина Парѳеньевна, оно все едино.

— Все едино, все едино! повторила Арина, передразнивая ее, нѣтъ, ужъ какъ есть умнѣе всѣхъ, что лучше старшихъ знаешь. Да и я то, право дура, мнѣ что за горе! Какъ знаешь, такъ и дѣлай.

Она ушла и хлопнула дверью. Досада ее разбирала: ей было жаль Маши и крестника, да кромѣ того самолюбіе ея сильно страдало при мысли, что надо будетъ объявить Антону о проигранномъ его дѣлѣ.

А Антонъ уже не разъ забѣгалъ въ дѣвичью, съ надеждой узнать объ исходѣ переговоровъ. Наконецъ онъ встрѣтился въ корридорѣ съ Ариною и робко спросилъ:

— Ну что-же, крестная?

— Нѣтъ, батюшка, отвѣчала она, — изволь самъ толковать съ своимъ сокровищемъ, а мнѣ съ ней не сладить.

— Что-жъ? Не идетъ?

— Обѣщалась, видишь.

— То есть… какъ же это обѣщалась?

— Да такъ-же, обѣщалась. Что ты ко мнѣ приступаешь? Обѣщалась, говоритъ, — ну и все тутъ, и замужъ не пойду.

— Вы позвольте, крестная…

— Нечего позволять-то; пропусти-ка, у меня, можетъ, дѣла, до горло.

Бѣдный Антонъ былъ совершенно: уничтоженъ, и время не утѣшило его въ горѣ, веселость его пропала, и Арина Парѳеньевна увѣщевала его напрасно искать себѣ другую невѣсту.

Не легко было и Машѣ. Ее мучили одинаково, воспоминанія о Павликѣ, Антонѣ и наконецъ отношенія съ Ариной, которая муштровала ее безжалостно и упрекала за своего крестника. „Видно ты не почитаешь грѣхомъ заѣдать чужую жизнь“, говорила она не разъ. Но иногда сердце Арины сжималось при видѣ блѣдности и впалыхъ глазъ Маши. Гнѣвъ ея замѣнялся нѣжнымъ чувствомъ: она поила чаемъ молодую дѣвушку или лакомила ее остаткомъ пирожнаго, принесеннаго съ господскаго стола,

Маша рѣшилась наконецъ, во что бы то ни стало, выйти изъ своего безотраднаго положенія. „Мнѣ то, разумѣется, не легче будетъ, думала она, да по крайности Антону руки развяжу. Пока я буду у него на глазахъ, не полюбится ему другая, и будетъ онъ вести жизнь сиротскую“.

Разъ княгиня сидѣла одна въ своемъ кабинетѣ, когда Маша вошла и бросилась рыдая къ ней въ ноги.

— Что съ тобою? спросила молодая женщина, поднимая ее, — успокойся, можетъ я какъ-нибудь помогу твоему горю.

Она говорила съ такимъ ласковымъ участіемъ, что бѣдная дѣвушка высказала ей все, что лежало тяжелымъ гнетомъ на ея наболѣвшемъ сердцѣ, и заключила просьбой о позволеніи вступить въ монастырь.

— Какъ мнѣ жаль тебя, бѣдняжка, сказала княгиня, — но ты такъ еще молода! Подойди хоть годъ, и если ты тогда не раздумаешь, ну, Господь съ тобой, я удерживать тебя не буду.

— Дай вамъ Богъ здоровье за ваше неоставленіе, ваше сіятельство, отозвалась Маша, цѣлуя ея руку, — только ужъ вы не извольте говорить объ этомъ. Арина Парѳеньевна добрая и любитъ меня, а будутъ сердиться, если узнаютъ.

Съ тѣхъ поръ княгиня не пропускала случая выказать ей свое участіе, дарила ей разныя бездѣлушки и баловала ее. Но ничто не веселило наболѣвшаго сердца. Однако будущая отшельница, принячвъ свое рѣшеніе, успокоилась немного духомъ. Она знала, по крайней мѣрѣ, къ какой стремилась цѣли, какъ ни печальна была эта цѣль. А дни проходили одинъ за другимъ, и годовой срокъ, назначенный княгиней, былъ уже близокъ.

VII.
Бѣдный Павликъ!

Возвратимся къ Павлику, котораго мы оставили около четырехъ лѣтъ тому назадъ съ пустымъ карманомъ въ По.

Много дѣлалъ онъ усилій надъ собой, чтобъ не расплакаться при Галошарахъ или предъ прохожими, съ которыми встрѣчался на улицѣ. Но когда, взобравшись по лѣстницѣ бывшей квартиры князя, онъ вошелъ въ свою комнату, то упалъ на кровать и зарыдалъ, какъ ребенокъ. Слезы облегчили его немного. Наплакавшись вдоволь, онъ сѣлъ и поглядѣлъ тоскливо около себя. Вездѣ царствовалъ безпорядокъ, обыкновенно сопровождающій отъѣздъ. Павликъ сталъ обдумывать свое положеніе. Онъ былъ теперь одинъ въ мірѣ, безъ родины, безъ семьи, безъ, крова. Что было дѣлать? Куда приклонить голову?; Откуда достать курокъ хлѣба?

Между тѣмъ Пикаръ, сидя подъ окномъ за работой, увидавъ Павлика шедшаго домой и поспѣшилъ доплести заказную корзину, за которой должны были придти вечеромъ. Покончивъ съ своимъ дѣломъ, онъ поднялся по лѣстницѣ. Павликъ покраснѣлъ отъ стыда, — когда услыхалъ стукъ деревянной ноги. Какъ онъ взглянетъ на Пикара, котораго старался всячески оскорбить за это послѣднее время? Какъ онъ выслушаетъ его упреки?

Но старикъ отворилъ дверь, остановился на .порогѣ и, взглянувъ на раскраснѣвшіеся глаза бѣдняка, покачалъ головой и промолвилъ:

— Вишь горемыка! Погубили тебя недобрые люди!

При звукѣ ласковыхъ словъ и ласковаго голоса сердце Павлика словно растаяло въ его груди. Онъ бросился на шею Пикара, и слезы его снова потекли. Инвалидъ потрепалъ его по плечу.

— Ну, полно, сказалъ онъ, — ужъ прошлаго не вернешь. Богъ милостивъ, и здѣсь устроишься, благо деньги есть.

— Ничего у меня нѣтъ, пролепеталъ Павликъ, — я попался какъ дуракъ; меня кругомъ обобрали.

Оба сѣли на кровать, и Павликъ разсказалъ свою грустную исторію;

— Негодяи, воскликнулъ старикъ, они — воры непремѣнно они! Видимое дѣло, что мошенники хотѣли тебя задержать до отъѣзда князя. А онъ тебя все поджидалъ… ли ужъ объ этомъ нечего. Я объявлю полиціи. Нумера билетовъ, ты знаешь?

— Нѣтъ, не поглядѣлъ.

— Ну, такъ плохо дѣло. А ты все-таки не унывай: я пріищу тебѣ мѣстечко въ магазинѣ, либо въ конторѣ, а до тѣхъ поръ живи у меня.

— Какіе вы добрые, сказалъ Павликъ, — а я такъ предъ вами виноватъ!

— Есть о чемъ толковать! Пойдемъ. У меня цѣлый уголъ пустой; забирай-ка вещи; надо квартиру очистить: ей срокъ завтра.

— А ваши племянники очень на меня сердятся? спросилъ робко Павликъ.

— Авось и съ ними дѣло устроится. Уложи свое добро въ сундукъ; а я велю пока все приготовить.

Онъ пошелъ впередъ, чтобъ расположить въ его пользу племянниковъ, которые были сильно огорчены; но узнавъ о горькомъ положеніи Павлика, добрые ребята забыли о нанесенныхъ обидахъ и приняли гостя съ самымъ искреннимъ радушіемъ. Когда онъ устроился въ отведенномъ ему углѣ, Пикаръ снялъ свою фуражку съ гвоздя, на которомъ она висѣла, и сказалъ:

— Пойдемъ теперь въ полицію, ты примешь французское подданство, а потомъ заявишь о пропажѣ билетовъ.

Значеніе этого слова было ее ясно для Павлика, но онъ чувствовалъ, что ему предлагаютъ разорвать послѣднія связи съ Россіей.

— На что мнѣ французское подданство? спросилъ онъ.

— Какъ на что? Коли ты здѣсь останешься, необходимо, чтобъ знали, кто ты такой. Живешь у насъ, сталъ ты подъ покровительствомъ нашихъ законовъ, а потому долженъ признать себя подданнымъ его величества императора Наполеона.

Павликъ слѣдовалъ за нимъ понуря голову и думалъ:

— Подданный Наполеона! А онъ такъ еще недавно: пролилъ столько русской крови! Не хочу я быть его подданнымъ.

— M-r Picar? сказалъ онъ наконецъ.

— Ну?

— Да вѣдь я подданный Русскаго Царя.

— Есть у тебя какія на то бумаги?

— Бумагъ то нѣтъ…

— Нѣтъ, такъ и толковать нечего. Безъ бумагъ ты ни гдѣ жить не будешь. Наша полиція не можетъ тебѣ выдать русскихъ бумагъ, а выдастъ свои.

Павликъ покорился необходимости; онъ принялъ подданство, потомъ заявилъ о своей пропажѣ. Каждый день онъ, просыпался съ надеждой, что, можетъ-быть, его деньги отыщутся; но о нихъ и слуха не было. Въ семьѣ инвалида онъ нашелъ искреннихъ друзей, однако было неловко среди ихъ. Они жили безбѣдно, но все-же лишній человѣкъ составлялъ для нихъ разсчетъ. Павликъ это понималъ и торопилъ часто Пикара отыскать ему мѣсто,

— Ты въ мои дѣла не путайся, отвѣчалъ разъ старикъ. — Мѣстовъ-то много, да они мнѣ не по душѣ. Что за спѣхъ? Иль мы тебѣ наскучили?

— Наскучили! Еслибъ не вы, я бы погибъ отъ тоски, а можетъ и отъ голода, сказалъ съ глубокимъ чувствомъ.! Павликъ. — Да вѣдь я васъ стѣсняю; меня совѣсть мучитъ.

— Молчать! крикнулъ инвалидъ. — Не серди Пикара.. Чортъ побери, со мной не шутятъ!

Павликъ старался по возможности быть полезенъ своимъ друзьямъ, помогая имъ въ хозяйственныхъ хлопотахъ; работалъ въ городѣ и вызвался учить грамотѣ и счету обоихъ братьевъ, которые были моложе его. Они съ своей стороны напрягали всѣ силы, чтобы разсѣять его грустныя мысли. Пикаръ разсказывалъ ему свои походы или сказки, а братья водили его гулять за городъ, показывали ему древній замокъ, гдѣ родился Генрихъ IV и сыны императорской Франціи.

Наконецъ Пикаръ объявилъ, что отыскалъ своему пріемышу мѣсто въ суконномъ магазинѣ Табоше.

— Мы сегодня же туда пойдемъ, сказалъ онъ; — хозяинъ не рѣшилъ окончательно, покуда не увидитъ тебя. По правдѣ сказать, я бы не такого мѣста желалъ, да видно всего не найдешь… Табоше немного суровъ, за то жалованье хоть и небольшое, но вѣрное; а главное товарищи у тебя будутъ честные. Тамъ очень на это строго смотрятъ. Должность твоя не трудная: ты будешь помогать конѣорщику сводить и вписывать счеты.

Табоше произвелъ на Павлика самое невыгодное впечатлѣніе; онѣ походилъ на куклу, ходящую посредствомъ пружины. Въ немъ все было сухо: отрывистая рѣчь, голосъ, неизмѣнное выраженіе лица. Онъ заставилъ Павлика написать нѣсколько строкъ, рѣшить задачи по четыремъ ариѳметическимъ правиламъ, объявилъ ему, что требуетъ это всѣхъ служащихъ въ его магазинѣ самаго строгаго поведенія и безукоризненной аккуратности, потомъ велѣлъ позвать конторщика и сказалъ ему:

— M-r Герино, вотъ вашъ помощникъ. Если вы имъ будете недовольны, предупредите меня немедленно. И прибавилъ, обращаясь къ Павлику:

— А вы переѣзжайте ко мнѣ завтра въ двѣнадцать часовъ.

На другой день Павликъ, простившись съ добрымъ семействомъ Пикара, перебрался на свою новую квартиру. Тамъ ему отвели маленькую комнатку около конторы, гдѣ онъ занимался цѣлый день и не видалъ никого, кромѣ Герино; а Герино казался снимкомъ съ своего хозяина; для него весь міръ заключался въ конторѣ, и всѣ жизненные интересы въ цифрахъ, которыя онъ писалъ съ утра до ночи въ продолженіе цѣлыхъ сорока лѣтъ. Единственные его разговоры съ помощникомъ, который изъ Павла Брындина превратился въ M-r Paul Brondin, — состояли изъ замѣчаній по поводу счетныхъ книгъ.

Прикащики магазина были дѣйствительно люди честные, какъ говорилъ Пикаръ, но не сошлись съ Павликомъ, который видѣлъ ихъ только во время обѣда и ужина. Тутъ они пѣли и болтали безъ умолка. На первыхъ порахъ они обрадовались товарищу и пытались втянуть его въ разговоръ; но наболѣвшее сердце требовало не веселой рѣчи, а теплаго слова. Вѣчно печальная физіономія новаго товарища имъ скоро наскучила, и они перестали заниматься имъ. Беззаботные и легкомысленные, они были однако люди далеко не безсердечные и показали бы ему участіе, еслибъ узнали все его горе; но онъ не высказывался и остался совершенно чуждъ обществу, въ которое попалъ.

Его сиротство тяготѣло надъ нимъ все болѣе; тоска преслѣдовала его все безотраднѣе, и весь окружающій его чуждый ему міръ становился ему съ каждымъ днемъ ненавистнѣй. Бѣдняга согласился бы охотно въ своей ссылкѣ на самые тяжкіе труды, на самую лютую, болѣзнь, лишь-бы только услыхать русскую рѣчь, лишь-бы помолиться въ русской церкви. Когда онъ оканчивалъ работу раньше обыкновеннаго, то шелъ за городъ и тамъ одинъ, безъ докучныхъ свидѣтелей, выплакивалъ свое горе на свободѣ. Иногда онъ пробовалъ пѣть пѣсни, затверженныя съ младенчества, но голосъ его дрожалъ отъ слезъ. Зимой, когда всѣ жаловались на страшный холодъ и тѣснились около пылавшихъ каминовъ, Павликъ выбѣгалъ на улицу и улыбался отъ радости при видѣ своего платья, побѣлѣвшаго отъ снѣга. Но этотъ снѣгъ мгновенно таялъ, образовывая непроходимую грязь на улицѣ, и воображеніе изгнанника рисовало передъ нимъ знакомыя картины далекой родины: ослѣпительную бѣлизну снѣжныхъ равнинъ, красоту деревьевъ, покрытыхъ инеемъ, удалую тройку, запряженную въ легкія сани, и ему вспоминалось все, что было ему дорого, что было мило съ колыбели: гаданья на святкахъ, подблюдныя пѣсни, веселая толпа разряженныхъ, дружескія лица домашнихъ, бѣдная Маша.

Онъ снялъ съ шеи образокъ, которымъ благословила его бабушка, повѣсилъ его надъ своей кроватью и молился передъ нимъ иногда до поздней ночи. Этотъ образокъ былъ единственнымъ наслѣдіемъ родины и единственнымъ повѣреннымъ его горя. Даже съ Пикарами Павликъ высказывался рѣдко. Онъ проводилъ у нихъ всегда воскресные дни и отдыхалъ немного отъ недѣльной тоски и отъ одиночества. Иногда, когда онъ казался, очень унылымъ, инвалидъ ему говорилъ:

— Что ты носъ повѣсилъ? только дѣвчонкѣ простительно плакать по непоправимомъ. Подумай лучше о томъ, какъ-бы здѣсь устроиться безъ горя. Чѣмъ у насъ нехорошо?.

— Тѣмъ, что здѣсь все мнѣ чуждо, отвѣчалъ Павликъ.

Мысль возвратиться въ Россію не покидала его. Отказавшись наконецъ отъ надежды отыскать свои билеты и разсчитывая, что сколько ни будетъ откладывать отъ своего жалованья, онъ все-таки не накопитъ десятой доли суммы, необходимой на проѣздъ, онъ отказывалъ себѣ во всемъ, чтобъ брать билеты на объявленныя лотереи. Съ какимъ замираніемъ сердца, съ какимъ страхомъ и радужными грезами, шелъ онъ за справками послѣ каждаго розыгрыша, и съ какимъ грустнымъ лицомъ, съ какой сердечной скорбью возвращался онъ домой.

IX.
Бабушкино благословеніе.

Павликъ жилъ уже около трехъ лѣтъ у Табоше и сильно измѣнился въ это время. Никто-бы не узналъ въ исхудаломъ, грустномъ, молчаливомъ Paul Brondin краснощекаго, беззаботнаго весельчака, съ которымъ мы познакомились въ кельи матери Нины. Неодолимая тоска, тоска по родинѣ изводила молодца. Пикаръ, говорившій о немъ за глаза съ женскою нѣжностью, ворчалъ на него при каждой встрѣчѣ:

— Ужели ты не въ силахъ преодолѣть себя, говорилъ, онъ. — Посмотри, на что ты сталъ похожъ! Или ты хочешь себя извести? Что-жъ! скоро на кладбище отнесемъ.

— На кладбище, такъ на кладбище, отвѣчалъ Павликъ, — одинъ-бы конецъ! а самъ думалъ: „и умереть безотрадно будетъ. Не похоронятъ меня по православному обряду, и никто изъ моихъ не узнаетъ, гдѣ моя могилка“.

Вдругъ стали всѣ поговаривать о походѣ на Россію. Эти слухи наполняли новымъ ужасомъ сердце Павлика. Слава Наполеоновскихъ побѣдъ гремѣла по всей Франціи, и мысль, что грозный врагъ можетъ вторгнуться въ его родину, отнимала окончательно у изгнанника сонъ и покой. Наконецъ онъ утратилъ даже способность молиться, исполнялъ свои обязанности неохотно и часто подвергался строгимъ, замѣчаніямъ со стороны Герино.

— Вы стали работать черезъ-чуръ небрежно, Mr Brondin, говорилъ онъ, — и вынудите меня пожаловаться хозяину..

Въ одинъ вечеръ, когда уже колоколъ извѣстилъ о часѣ ужина, Герино, отложивъ книги въ сторону и заперевъ свое бюро, спросилъ своего помощника, выходя изъ конторы:

— Вамъ, кажется, 21 годъ?

Точно такъ, отвѣчалъ Павликъ.

— Въ такомъ случаѣ, звайте, что-объявлена конскрипція: вы французскій подданный и должны поступить въ военную службу.

Съ этимъ словомъ онъ повернулъ ключъ въ двери конторы, положилъ его въ карманъ и удалился, а Павликъ остался неподвижно на своемъ мѣстѣ. „Поступить въ военную службу! повторялъ онъ мысленно, а походъ на Россію, — стало на своихъ идти! Скорѣй руки на себя наложить“!…

Надъ его головой раздались громкіе голоса спускавшихся: съ лѣстницы прикащиковъ, которые шли ужинать; они пробудили мгновенно Павлика отъ его тяжкихъ думъ, и онъ бросился къ наружной двери, чтобъ уйти отъ непріятной; встрѣчи.

Очутившись на улицѣ, онъ пошелъ, задумавшись, дорогой, которая вела за городъ. Нервная, дрожь сильно его пробирала, а онъ все шелъ, повторяя: „скорѣе руки на себя наложить“!

Въ полѣ дулъ сильный вѣтеръ, и тучи, накоплявшіяся: съ утра, разразились проливнымъ дождемъ. Павлику казалось, что ему легче одному подъ бурей; онъ долго бродилъ, безъ цѣли и промокъ до костей, но продолжалъ идти, не отдавая себѣ отчета въ непріятномъ ощущеніи, которое испытывалъ. „Какъ холодно!“ подумалъ онъ наконецъ и обернулся: передъ нимъ блестѣли издали городскіе огни. Павликъ къ нимъ направился. У него не попадалъ зубъ на. зубъ, когда онъ добрелъ истомленный до дома. Дворникъ, уже собирался запереть ворота.

— Что это вы такъ поздно? спросилъ онъ. — Я васъ поджидалъ.

— Спасибо, сказалъ Павликъ; мнѣ нездоровится.

Прошедши прямо въ свою комнату и стащивши съ себя не безъ труда промокшее платье и обувь, онъ бросился на кровать. Голова его горѣла, и лихорадочное состояніе быстро усиливалось. Павликъ долго метался по-постели. Наконецъ мысли его стали;путаться, и вдругъ ему померещилась огромная равнина, покрытая жабами, червями и разными гадами. Онъ хочетъ на нее войти и останавливается съ перваго шага: около его ноги увивается змѣя. Павликъ пытается крикнуть, просить помощи, озирается вправо и влѣво и не видитъ никого около себя. Но вотъ солнце выглядываетъ внезапно изъ-за тучъ и его лучи освѣщаютъ приближающіяся войска. Онъ всматривается напрасно и не можетъ разобрать, други-ли, не други-ли къ нему идутъ, русскіе или иностранные мундиры на солдатахъ. Сердце у него замерло. Онъ рванулся впередъ, и около него раздалась военная музыка и загремѣла знакомая ему военная французская пѣсня.

Только тутъ онъ замѣтилъ, что одѣтъ самъ во французскій мундиръ и хватаетъ себя съ отчаяніемъ на голову, feu! крикнулъ вдругъ голосъ Пикара. При этомъ крикѣ, засвистали и полетѣли со всѣхъ сторонъ пули, и Павлику показалось, что онъ сорвался съ какой-то высоты и кружится въ пространствѣ, и все кружится около него, а военная музыка все гремитъ.

Ночь прошла въ болѣзненномъ бреду. На другой день, такъ какъ, было воскресеніе, Пикары поджидали съ утра Павлика, и собрались, наконецъ, его провѣдать.

— Онъ боленъ, оказалъ имъ дворникъ, котораго они спросили о своемъ пріятелѣ. Они пошли въ его комнату. Павликъ взглянулъ на нихъ мутными глазами и пробормоталъ неясныя слова. Испуганный инвалидъ рѣшился обратиться къ Герино съ просьбой послать за докторомъ.

— Я не зналъ,, что онъ боленъ, сказалъ конторщикъ; — у насъ вотъ какое правило: когда занемогаетъ человѣкъ, прослужившій здѣсь не менѣе двухъ лѣтъ, то мы его лѣчимъ мѣсяцъ, на нашъ счетъ; но если по истеченіи этого срока онъ не выздоравливаетъ, мы ему отказываемъ отъ должности. Я объ этомъ предупредилъ Mr. Brondin, когда, онъ къ намъ поступилъ. Умретъ-ли онъ, нѣтъ-ли, онъ долженъ отъ насъ отойти, такъ-какъ въ случаѣ выздоровленія поступаетъ въ военную службу, стало быть намъ нѣтъ, никакой выгоды, его лѣчить. Но правила нашего дома неизмѣнны. Я сейчасъ пошлю за докторомъ.

Докторъ попенялъ, что его не позвали раньше, и объявилъ, что, больной въ плохомъ состояніи, Пикаръ отправилъ племянниковъ домой и остался самъ при Павликѣ. Бѣдный, малый сильно страдалъ и былъ въ. опасности цѣлую недѣлю; въ продолженіе этого времени инвалидъ ходилъ за ницъ, какъ сестра милосердія: по ночамъ онъ дремалъ, сидя въ креслахъ около его кровати, и соглашался: лишь изрѣдка, чтобъ племянники его смѣняли, плохо довѣряясь забывчивости и вѣтренности молодежи.

Наконецъ, Павликъ пришелъ съ себя, къ великой радости: друзей, которые стали съ этой минуты чередоваться днемъ, около него. Онъ былъ еще такъ слабъ на первыхъ порахъ, что не могъ ни встать, ни привести въ ясность своихъ мыслей. Онѣ бродили безпорядочно въ его головѣ, и сводились постоянно къ одному и тому-же: походъ на Россію, конскрипція. Но молодость его выручила, и, утраченныя силы, стали возвращаться мало-по-малу. Разъ онъ проснулся и пытался напрасно припомнить сонъ, оставившій въ его душѣ теплое, отрадное впечатлѣніе. Чѣмъ больше онъ старался уловить отрывочныя картины, мелькавшія въ его головѣ, тѣмъ быстрѣй онѣ ускользали отъ него. „Что-же мнѣ приснилось такое хорошее“? думалъ больной, между тѣмъ какъ его глаза были устремлены безсознательно на икону, забытую имъ въ послѣднее время и висѣвшую надъ его кроватью. Онъ на нее глядѣлъ, но былъ такъ погруженъ въ свою думу, что не видалъ ее. Вдругъ солнце, пробиваясь сквозь густую листву деревьевъ, росшихъ около окна, освѣтило блестящимъ лучомъ образокъ, и серебряный окладъ мгновенно загорѣлся словно живымъ огнемъ. Также мгновенно воскресло въ душѣ Павлика воспоминаніе, которое онъ пытался напрасно пробудитъ въ себѣ. „Николай Гостунскій“, воскликнулъ онъ, „бабушкино благословеніе“! и онъ вспомнилъ свой сонъ или вѣрнѣе эпизодъ своей жизни, который мерещился ему во снѣ, послѣ нѣсколькихъ лѣтъ: низкіе своды храма, образъ Святителя, освященный лампадами, висѣвшими около него, молебенъ, ласковые глаза стараго священника и кроткія его слова: „благословеніе бабушки тебя изъ бѣды выручитъ и вразумитъ, когда твой разумъ окажется безсильнымъ“. Павликъ приподнялся, сталъ на колѣни, и горячая молитва вырвалась изъ его сердца. „Великій угодникъ Божій, говорилъ онъ, не остави, вразуми меня, пошли мнѣ смерть, или изъяви отъ грѣха и позора идти на единокровныхъ, единовѣрныхъ“

Онъ долго молился, и горе, страхъ, упованіе волновали поочередно его сердце; но вдругъ глаза его, устремленные на изображеніе Святителя, засвѣтились радостію, и лицо его приняло торжественное выраженіе. Онъ приложился къ образу, и молвилъ: „Да буде благословенно святое твое имя, великій Угодникъ: ты меня выручилъ изъ бѣды, ты вразумилъ, ты спасъ меня“.

Онъ легъ, не спуская съ иконы глазъ, между тѣмъ какъ улыбка играла на его губахъ, и дорогія воспоминанія роились въ его головѣ. „А не дождешься ты своихъ родненькихъ, говорилъ еще священникъ матери Нинѣ, такъ видно твоя молитва сбудетъ имъ нужна передъ престоломъ Господнимъ“. А бабушка, умирая, велѣла сказать родненькимъ, что будетъ молиться за нихъ и на томъ свѣтѣ. Вотъ и умолила! вотъ и умолила»! думалъ. Павликъ и сердце билось радостно въ его груди.

Онъ не видалъ, какъ время шло и удивился, когда въ обычный часъ дверь отворилась подъ рукой Пикара.

— Ну, что? спросилъ инвалидъ.

— Мнѣ такъ хорошо, я совсѣмъ здоровъ; я встану, отвѣчалъ Павликъ.

— Это; еще надвое сказано, отозвался Пикаръ, поглядывая на него съ радостнымъ удивленіемъ.

— Да я, право, здоровъ; я ѣсть хочу.

— Вотъ это дѣло; я; пойду сейчасъ на кухню. Кухарка-то у васъ добрая женщина и обѣщала, что у нее будетъ для тебя всегда что-нибудь въ запасѣ.

Чрезъ нѣсколько, минутъ онъ возвратился съ завтракомъ: Павликъ сталъ ѣсть съ большимъ аппетитомъ и между тѣмъ поглядывалъ, хитро улыбаясь, на старика, который не зналъ, чему, приписать его веселое расположеніе духа.

— А теперь скажите-ка, началъ Павликъ, когда Пикаръ поставилъ на окно опорожненную посуду, вѣдь конскрипція объявлена?

— Да… кажется… я что то слышалъ, пробормоталъ инвалидъ, который боялся разговора о конскрипціи.

— Она объявлена, это вѣрно, и я, долженъ поступить на службу, на своихъ долженъ, идти. Что-бы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ, M-r Picard?

— Я-то?.. Да ужъ мы объ этомъ послѣ, когда ты совсѣмъ оправишься.

— Нѣтъ, я хочу теперь; ну, скажите, что бы вы сдѣлали?

— Попридумалъ средство… оно точно непріятно, да вѣдь дѣло-то такое… будь я на твоемъ, мѣстѣ, я бы переломилъ, ногу: хромыхъ не принимаютъ въ армію.

Павликъ разсмѣялся.

— Ну нѣтъ, сказалъ онъ, — я ноги не переломлю.

— Это отчего? вѣдь хожу же я на деревяшкѣ, и преспокойно. Нога и заболитъ и ушибешь ее, а отъ деревяшки никакого горя не увидишь. А уже коли ноги тебѣ жаль — выколи глазъ.

— Да мнѣ и глазъ жаль.

— Такъ какъ же быть, коли тебѣ всего жаль? А вѣдь на своихъ идти нельзя.

— Надо пріискать другое средство.

— Ужъ другаго я не знаю. Или ты думаешь убѣжать отъ конскрипціи? Сохрани тебя Богъ! поймаютъ и разстрѣляютъ.

— M-r Picard, молвилъ Павликъ, и голосъ его дрогнулъ: вы мнѣ были роднымъ отцомъ, и я вамъ все скажу, — есть средство; мнѣ его указалъ Великій Угодникъ, продолжалъ онъ, протягивая руку къ иконѣ, — Онъ одинъ о томъ знаетъ; но вамъ я скажу… Послушайте…

И онъ открылъ ему свою тайну.

Недѣли двѣ спустя Павликъ явился по призыву въ присутственное мѣсто, откуда вышелъ въ званіе, солдата 3-го полка 1-й дивизіи корпуса маршала Нея, арміи его величества императора Наполеона. Нашъ герой перебрался въ казармы. Ему сшили красный мундиръ, въ которомъ онъ смотрѣлъ настоящимъ молодцомъ; а французомъ онѣ смотрѣлъ уже давно, твердо зналъ всѣ національныя поговорки, пѣлъ національныя пѣсни и отвыкъ даже болѣе или менѣе отъ русскаго языка. Въ казармахъ только и было разговоровъ, что о походѣ. Онъ не былъ объявленъ, но никто въ немъ не сомнѣвался. Солдаты сообщали другъ другу свои свѣдѣнія о Россіи, которая была раздѣлена на двѣ половины: бѣлую и черную; бѣлая, то-есть снѣгъ, принадлежала царю московскому, а черная, то-есть земля, хану татарскому. Не мало также сыпалось шутокъ и остротъ насчетъ русскихъ, которые слыли дикарями или медвѣдями. Павликъ не принималъ участія въ этихъ бесѣдахъ и былъ вообще молчаливъ, такъ что товарищи спрашивали у него, часто, не проглотилъ ли онъ языка. Однако его любили, потому что онъ былъ кроткаго нрава, уступчивъ и не ссорился ни съ кѣмъ.

Новобранцамъ было объявлено, что они скоро выступятъ изъ По, и Павликъ занялся немедленно продажею своихъ вещей, на которыхъ выручилъ десяти-франковый золотой, а гостинцы, которые купилъ когда-то съ надеждой отвезти ихъ въ Россію, были раздѣлены между Пикаромъ и его племянниками. Наканунѣ дня, назначеннаго для выступленія полка, онъ пришелъ проститься съ своими друзьями. Братья бросились къ нему на шею; прослезившійся старикъ его благословилъ, а Павликъ схватилъ его руку и поцѣловалъ ее.

X.
Тайна Павлика.

Тринадцатое іюня 1812 года Наполеоновская армія вступила въ наши предѣлы. «Россія! Россія»! кричали солдаты въ радостномъ восторгѣ. «Россія»! кричалъ громче всѣхъ Павликъ, но въ его голосѣ звучалъ иной восторгъ, иная радость.

Армія потянулась по Витебской дорогѣ.

Ночь, чудная звѣздная ночь. Корпусъ маршала Нея остановился въ полѣ. Солдаты развели костры, заварили ужинъ и отдыхали, сидя группами, отъ дневной жары и ходьбы. Они толковали о предстоявшихъ побѣдахъ, — такъ-какъ въ побѣдахъ никто не сомнѣвался, — и досадовали о томъ, что не пришлось еще помѣриться съ непріятелемъ. Яркое пламя, взвиваясь высоко, освѣщало веселыя лица и обрисовывало по землѣ длинныя и неуклюжія тѣни собесѣдниковъ. Кое-гдѣ звучала пѣсня. Поужинали солдаты и улеглись; костры угасли и все стало мало-по-малу умолкать; лишь изрѣдка кто-нибудь перебрасывался словомъ съ сосѣдомъ или ржала лошадь, и наконецъ одинъ нестройный храпъ раздался въ полѣ.

Павликъ улегся за кустарниками, поодаль отъ другихъ, но онъ не спалъ, а шепталъ молитву, между тѣмъ какъ сердце его билось молотомъ въ груди. Убѣдившись, что все спитъ, онъ поползъ осторожно до оврага, который осмотрѣлъ уже напередъ, — спустился въ него, вскочилъ на ноги и помчался, какъ заяцъ, отъ гончихъ собакъ.

Пробѣжавъ около версты, онъ остановился и сѣлъ, чтобъ перевести духъ, а между тѣмъ все озирался, стараясь уловить малѣйшій звукъ. Но было тихо кругомъ, одинъ лишь кузнечикъ пѣлъ свою пѣсенку около него и звѣзды сіяли въ темномъ небѣ.

Отдохнулъ Павликъ и, понявъ, что главная опасность миновала, пошелъ дальше умѣреннымъ шагомъ. То онъ утиралъ слезы, то смѣялся, то молился, или наконецъ его восторгъ высказывался народною пѣсней; она звучала въ его груди и вырывалась наружу безъ его сознанія, но онъ умолкалъ мгновенно, все еще опасаясь, чтобы кто-нибудь за нимъ не гнался. Населеніе мѣстности, гдѣ шла до тѣхъ поръ армія, было мѣшанное, русская рѣчь отзывалась еще сильнымъ польскимъ акцентомъ и была пересыпана польскими словами; но съ той минуты, когда Павликъ крикнулъ вступивши въ наши предѣлы: «Россія»! онъ почувствовалъ, что дома, на него повѣяло чѣмъ-то роднымъ, и сколько разъ во время ночного отдыха онъ цѣловалъ со слезами землю, на которой лежалъ.

Занялась заря, а онъ и не думалъ о снѣ, шелъ, забирая все въ сторону отъ большой дороги и останавливаясь лишь изрѣдка для короткаго отдыха. Солнце стало уже подниматься надъ землей, когда онъ увидалъ деревню вдали. Павликъ вздрогнулъ отъ радости и ускорилъ шагъ. При входѣ на деревенскую улицу стояло давно невиданное имъ зданіе съ елкой наверху и раскрашенными ставнями — кабакъ. Цѣловальникъ отворялъ дверь своего заведенія. При видѣ незнакомаго мундира онъ бросился бѣжать.

— Свой! свой! крикнулъ Павликъ, повторяя съ невыразимою радостью это слово, которое звучало такъ сладко въ его ушахъ.

— А чтожъ ты эдакъ, словно не по нашему?

Павлику хотѣлось обнять этого косаго, невзрачнаго мужичка, который обратился къ нему первый съ русской рѣчью.

— Да бѣда, вишь надо мной стряслась, дядя, сказалъ онъ, стараясь говорить какъ можно спокойнѣе. Я бѣдный человѣкъ, побираюсь. Ходилъ вчера по жарѣ, больно умаялся, да пришелъ къ рѣкѣ, и вздумалъ покупаться. Сошелъ въ воду, а какой-то прохожій хвать мой кафтанишка да сумку и дралъ. Принялся я кричать, а онъ себѣ улепетываетъ, безсовѣстный.

— И впрямь безсовѣстный, замѣтилъ цѣловальникъ, вишь, — нищаго обокралъ!

— Ну вотъ и думаю я, дяденька… тебя какъ звать-то?

— Никифоромъ.

— Ну, вотъ и думаю я, дядя Никифоръ, какъ-же мнѣ быть теперича. Вѣдь нельзя такъ раздѣмши-то идти. Кто встрѣтитъ, скажетъ озорничество.

— Безпримѣнно скажетъ.

— То-то и есть! Тутъ около рѣчки-то лѣсокъ, я туда и спрятался въ кусты. Вижу, деревня неподалеку стоитъ и думаю себѣ: авось кто сюда забредетъ и дастъ мнѣ Христа ради, чѣмъ прикрыться. Глядь, а около меня подъ деревомъ лежитъ французъ и словно спитъ.

— Что ты?

— Право слово! такъ я испужался, — вотъ какъ ты давеча, и крикнулъ что ни есть духу, а онъ не шевельнется. Сталъ я вглядываться: у него кровинки въ лицѣ нѣтъ, пощупалъ я его, а ужъ онъ весь похолодѣлъ, значитъ, померъ.

— Диковина! такъ мертвый и лежитъ?

— Какъ есть мертвый. Отсталъ видно отъ своихъ, заплутался въ лѣсу, да тутъ и отдалъ Богу душу; Я снялъ съ него платье и ружье унесъ. Ружье-то должно — важное. Продать-бы его.

— Чтожъ? Можно. Хоть я, пожалуй, куплю, сказалъ Никифоръ, оглядывая ружье съ любовью стараго охотника; — ружье — ничто, синенцу^[3] дать можно.

— Маловато, дядя, да ужъ нечего торговаться; ты мнѣ только къ синицѣ-то прикинь какой-нибудь старенькій кафтанишка, потому вѣдь въ этомъ мундирѣ, пожалуй, не сдобровать: того и гляди шею накостыляютъ

— Какъ есть накостыляютъ. Ужъ видно прикинуть тебѣ кафтанишка.

— Ужъ и суму дай, дядя, милостыню Христову собирать.

— И суму, пожалуй, дамъ. Этого добра у меня много.

— А покормишь меня, дядя? Страхъ, какъ проголодался.

— И покормлю, Христа ради, отозвался Никифоръ, очень довольный черезчуръ дешево пріобрѣтеннымъ ружьемъ.

Онъ угостилъ Павлика студнемъ, лепешками и кружкой кваса, а Павликъ побожился-бы, что никогда не бралъ въ ротъ ничего вкуснѣе. Пока онъ ѣлъ, цѣловальникъ освѣдомился, не слыхать-ли чего о французѣ, а онъ разсказалъ все, что ему пришлось будто-бы слышать.

— Ну, дай тебѣ Богъ здоровья, дяденька, заключилъ онъ, наѣвшись до-сыта. Ужъ такъ ты меня угостилъ; а теперича соснуть-бы маленько.

— Пойдемъ въ ригу, сказалъ хозяинъ, да ужъ захвати кстати кафтанишко-то. Тамъ и обмѣняемся.

Оставшись одинъ въ ригѣ, Павликъ поторопился спустить ненавистный мундиръ, надѣлъ изорванный кафтанъ и посмотрѣлъ на себя съ улыбкой, какъ красная дѣвушка, одѣвшись въ затѣйливый нарядъ.

— Готовъ! крикнулъ онъ, отбрасывая мундиръ ногой. Эхъ! пустился-бы, кажется, въ пляску на радости! И не вытерпѣлъ молодецъ: прошелъ въ присядку по всей ригѣ, подпѣвая:

Ой Дунай ли, ной Дунай…

Онъ улегся въ углу и проснулся уже къ вечеру. Никифоръ далъ ему суму, въ которую положилъ два ломтя ржаного хлѣба, и онъ пустился опять въ дорогу.

При восходѣ солнца, Павликъ обогнулъ густой лѣсъ и остановился какъ вкопанный. На горѣ возвышалась церковь, первая церковь, поразившая его взоры на родной землѣ; а у ея подножія раскину лось. большое село. Странникъ взобрался по крутизнѣ и опустился дрожавшими колѣнами на паперть.

Одному Богу извѣстно, какая горячая молитва выливалась изъ трепетнаго сердца. Не скоро онъ поднялся и обошелъ около храма, заглядывая, во всѣ его окна.

Сегодня Воскресенье, подумалъ онъ, съ давно невѣданною радостію, — обѣдня!

Въ ожиданіи благовѣста онъ снялъ суму и сѣлъ. Но волненіе послѣднихъ дней и ночная ходьба такъ его утомили, что глаза его склонилась невольно къ землѣ, глаза закрылись, и онъ заснулъ.

Скоро поднялось село. Нѣсколько мужичковъ вошли на гору и принялись рыть могилу около спящаго.. Но вдругъ одинъ изъ нихъ бросилъ лопату и крикнулъ: Лазутчикъ! — Нищій громко бредилъ и бредилъ на незнакомомъ языкѣ. Всѣ окружили мгновенно Павлика; онъ проснулся при крикахъ: соглядатель! лазутчикъ! на осину его!

— Побойтесь Бога, православные! промолвилъ онъ испуганнымъ голосомъ, и не понимая, что могло навлечь на него такое подозрѣніе: — какой я лазутчикъ!

— Нечего раздобаривать! кричали крестьяне; слышали мы, какъ ты сейчасъ сонный по собачьему-то лаялся. Ударь-ка въ набатъ, Микита! Мы его, дружка, цѣлымъ міромъ порѣшимъ.

Никита ударилъ въ набатъ, и народъ быстро сталъ сбѣгаться.

— Православное! взмолился Павликъ, — не берите грѣха на душу, не проливайте неповинной крови.

Въ толпѣ раздавался зловѣщій гулъ. Мужики, пришедшіе первые къ церкви, разсказывали, перебивая другъ друга, какъ сонный, нищій лаялся по собачьи. «На осину! Лазутчикъ! Христопродавецъ! Французъ переодѣтый»! раздавалось со всѣхъ сторонъ.

— Братцы! Христа ради! умолялъ Павликъ, бросаясь на колѣни.

— Добро! подымайся-ка, заревѣлъ стоявшій около него дюжій парень.

Онъ схватилъ за воротъ бѣдняка, обезумѣвшаго отъ страха, и оборвалъ шнурокъ, на которомъ висѣла икона Николая Гостунскаго. Она упала къ его ногамъ; Павликъ ее схватилъ.

— Вотъ мой заступникъ, крикнулъ онъ; Великій Угодникъ васъ накажетъ за меня!

Крестьяне остановились при видѣ образа; всѣ знали, что французъ басурманъ и образа не носитъ. Но вдругъ кто-то крикнулъ:

— Не вѣрьте ему, православные! Можетъ, и крещеный да Христа продаетъ, а только намъ святой иконой глаза отводитъ!

— Отводить! отводитъ! повторяли въ толпѣ.

— Пропустите, ребята, разступитесь, раздался вдругъ звонкій голосъ.

— Гляди-ко, отецъ Алексѣй, лазутчика поймали, заговорили мужики.

Они разступились, и отецъ Алексѣй подошелъ къ Павлику. Черная борода и черные волосы обложили его грудь и плечи. Черты загорѣлаго его лица были правильны, глаза свѣтились умомъ.

— Мы это дѣло разберемъ, молвилъ онъ.

— Ты его допроси-ка, отецъ Алексѣй, сказалъ старичекъ, гдѣ онъ выучился по заморскому-то калякать.

— Батюшка! крикнулъ Павликъ, выслушай мою исповѣдь. Коли мнѣ умирать, хоть по крайности душу очистить.

— Чтожъ, покаяться слѣдъ, заговорили крестьяне! Ты его, батюшка, исповѣдай на смерть, а мы пока за веревкой сбѣгаемъ.

— Торопиться не къ чему, ребята, оставайтесь здѣсь, сказалъ священникъ; сейчасъ помолимся. Гей! Андрей, отопри церковь и ударь въ колоколъ.

Онъ велѣлъ Павлику за нимъ слѣдовать и вошелъ прямо въ алтарь. Тамъ онъ облачился и сказалъ, подходя къ исповѣднику.

— Помни, что ты будешь каяться не мнѣ, а Богу.

— Клянусь, воскликнулъ Павликъ, ничего не утаю.

Исповѣдь началась. Онъ открылъ священнику всю свою душу и молилъ его о защитѣ.

— Плохо мнѣ будетъ, сказалъ онъ, если народъ узнаетъ, что я пришелъ сюда съ французскою арміей, а твоему слову онъ повѣритъ, батюшка. Не выдавай меня, ради самого Господа.

— Богъ не выдастъ безвиннаго, отозвался отецъ Алексѣй, взявъ крестъ съ аналоя.

— Батюшка, крикнулъ Павликъ, приложившись и бросаясь къ нему въ ноги. Онъ тебѣ воздастъ за меня.

— Встань! молвилъ строго священникъ; ты передъ алтаремъ Божіимъ и покланяешься мнѣ! Сейчасъ начнется обѣдня: я тебя пріобщу.

Онъ пошелъ къ двери, отворилъ ее и вернулся въ алтарь, не сказавъ слова народу, который ринулся въ церковь.

Никогда еще Павликъ не молился такъ горячо: каждое слово сладкихъ молитвъ, которыхъ онъ не слыхалъ въ продолженіи столькихъ лѣтъ, проникало въ его душу, вливая въ нее тихую радость и свѣтлыя надежды. Онъ принялъ св. дары съ такимъ глубокимъ умиленіемъ, что нѣсколько человѣкъ изъ крестьянъ отказались отъ своихъ подозрѣній, но большая часть при нихъ осталась. По окончаніи обѣдни о. Алексѣй сказалъ народу:

— Погрѣшили вы, ребята; этотъ нищій не лазутчикъ. Моя совѣсть за него порукой.

— А погрѣшили, такъ прости насъ, Христа ради, добрый человѣкъ, сказали два, три голоса въ толпѣ:

— Богъ проститъ, отозвался Павликъ.

Священникъ велѣлъ ему идти, за нимъ, разоблачился и вышелъ изъ храма. Около паперти тѣснились крестьяне. Отъ нихъ отдѣлился старикъ:

— Батюшка, спросилъ онъ, повторяя предложенный уже вопросъ, а не говорилъ онъ тебѣ, гдѣ выучился позаморскому-то калякать?

— Что? отозвался строго о. Алексѣй; чтобы я вамъ выдалъ тайну исповѣди! Да въ своемъ-ли ты умѣ? Не съ сѣдыми-бы волосами, Иванъ, такія слова говорить.

Пристыженный Иванъ повертѣлъ шапку, которую держалъ въ рукахъ, и спрятался за другихъ.

— Я вамъ сказалъ уже, ребята, началъ опять священникъ, что я за этого человѣка, ручаюсь своей совѣстью; да ужъ видно вы и моей совѣсти перестали вѣрить? можетъ, и я лазутчикъ?

— Христосъ съ тобой, батька! да никто эдакова и на умѣ не держалъ, заговорили мужики.

— Иль, можетъ, вамъ мнится, онъ меня обманулъ?

— Да кто его знаетъ, другой и на исповѣди не побоится грѣха.

— Вотъ дѣло-то какое. Васъ не обманулъ; а меня одного обошелъ; такъ ужъ стало глупѣе меня и на селѣ не отыщешь?

— Да что ты, батька! Да кто-же говоритъ?

— Вы говорите. Видно мнѣ пора, дѣтушки, въ Назарово собираться. Сами знаете, не польстился я на выгодное мѣсто, — отказался отъ него, васъ жалѣя; да я вамъ, должно, ужъ не любъ сталъ.

— Да, что ты это, право, батька!… вѣдь мы такъ, больше по глупости…. не уходи въ Назарово. Прости насъ, хоть Бога для, загремѣло въ толпѣ.

— Ну, Христосъ съ вами, молвилъ о. Алексѣй, осѣняя толпу крестнымъ знаменіемъ. Расходитесь по домамъ, а въ полдень собирайтесь опять сюда: добрый-то человѣкъ слышалъ, что у Бонапарта несмѣтная сила. Можетъ, онъ и сюда заглянетъ, и надотбы намъ свое добро припрятать, да можетъ, и самимъ придется убираться; вотъ объ этомъ и потолкуемъ.

Онъ удалился съ Павликомъ, а крестьяне стали расходиться; озабоченные уже другимъ вопросомъ: какъ спастись отъ Бонапарта?

Попадья испекла къ воскресенью славные пироги; Павликъ пообѣдалъ и отдохнулъ у своего избавителя. Когда онъ собрался въ путь, о. Алексѣй, проводивъ его за околицу, отпустилъ съ благословеніемъ и молитвой.

XI.
Москва.

Какъ-же быть-то? вѣдь пожалуй и другой разъ въ такую бѣду попадешь, разсуждалъ самъ съ собой странникъ, выходя въ поле. Надо-бы это придумать, чтобъ опять лазутчикомъ не прослыть.

Павликъ и придумалъ. Вечеромъ, добравшись до деревни, онъ попросилъ, чтобъ его пустили переночевать.

— Къ намъ, къ намъ, родимый! сказала старушка, подымаясь съ заваленка, на которомъ сидѣла около своей избы. Какъ разъ пора ужинать собирать; Богъ пошлетъ на твою долю.

— Спасибо, бабушка, отозвался онъ, и вошелъ за ней въ сѣни.

— Афросиньюшка, сказала она молодой бабенкѣ, которая вынимала изъ печи горшокъ съ похлебкой, Богъ намъ гостя послалъ.

— Чтожъ, милости просимъ! отвѣчала Афросинья; я пожалуй и молочка съ погреба принесу.

Когда всѣ усѣлись около стола и принялись за ложки, хозяйка обратилась къ Павлику съ вопросомъ.

— Куда путь держишь, добрый человѣкъ?

— На родину, въ Москву, а иду я изъ-подъ Витебска.

— А не слыхать-ли чего о басурманской силѣ?

— Сила, говорятъ, несмѣтная, бабушка.

— Охъ, сохрани насъ Господь! А какъ сказываютъ, очень они злы?

— Говорятъ, злы. Вѣдь я самъ одного зналъ. Не дай Богъ, какой лютый!

— Ишь ты! А гдѣ-жъ ты его зналъ?

— Жилъ у него. Я и говорить-то по ихнему умѣю.

— Взаправду умѣешь?

— Стану-ль я врать? Вѣдь ужъ теперича мы обнищали, а было время, жили ничего. Отецъ лавочку въ Москвѣ держалъ. А въ томъ-же домѣ французъ снималъ квартиру и искалъ онъ себѣ мальчика въ услуженіе. Отецъ меня и отдалъ и деньги за меня получалъ. Французъ-то по-нашему ни тиль-тилилюшеньки и выучилъ онъ меня по-ихнему, чтобъ я значитъ понималъ, когда онъ что прикажетъ.

— И золъ онъ былъ?

— Не дай Богъ! Больше все колотушками училъ. Забудешь какое слово, — онъ дастъ затрещину, ну, въ другой разъ и запомнишь….

— А скажи-ка, добрый человѣкъ, спросилъ хозяинъ дома, Афросиньинъ мужъ, какъ по-ихнему, — мужикъ?

— Un paysan.

Всѣ попытались повторить слово, но ломали напрасно языкъ надъ новыми звуками и расхохотались.

— А на видъ-то они все одно, что и мы? спросила Афросинья.

— На видъ-то все едино.

— Вотъ поди-жъ ты, замѣтила старушка, — некрещеные, а все едино!

Эту басню Павликъ повторялъ, съ одинаковымъ успѣхомъ вездѣ, гдѣ находилъ пріютъ. Избѣгая постоянно большой дороги, по которой могла его настигнуть Наполеоновская армія, онъ и, е разъ сбивался съ пути и, нескоро добрелъ до Москвы. Съ каждымъ днемъ страхъ, навѣянный нашествіемъ врага, распространялся все больше, и разсказы о Французѣ не уступали нелѣпостью тѣмъ сказкамъ, которыя Французъ сочинялъ о насъ. Крестьяне стали укрываться въ лѣса, куда угощали скотину и увозили свое добро. Иногда проголодавшійся, нашъ странникъ, ускорялъ шагъ, увидя издали село; но село оказывалось пустымъ. Къ счастію, въ скорбный 12-й, годъ былъ на все, обильный урожай, и Павликъ шелъ да огороды, гдѣ вырывалъ свеклы, рѣпы или рвалъ яблокъ. Если онъ встрѣчался съ мужичкомъ, ѣхавшимъ по одной съ нищъ дорогѣ, то просилъ подвести его немножко, и повторялъ себѣ то, и дѣло съ возрастающей радостью, что приближается къ Москвѣ.

Наступили послѣдніе дни августа. Въ одинъ вечеръ Павликъ остановился въ деревушкѣ Гжатскаго уѣзда. Послѣ ужина улеглись, а на зарѣ всѣ проснулись, пораженные страхомъ, и бросились на улицу: съ Можайской дороги гремѣлъ громъ, отъ котораго дрожали избы. Но небо было ясно, и вскорѣ поселяне убѣдились, что до нихъ доходите гулъ страшной пальбы. Толпа стояла молча и слушала.

— Много нашихъ погибнутъ сегодня, молвилъ наконецъ старикъ.

Всѣ перекрестились и опустились на колѣни.

Пальба гремѣла до вечера. Когда она умолкла, Павликъ пустился опять въ дорогу. Вездѣ его встрѣчали извѣстія о битвѣ подъ Можайскомъ. Одни говорили, что мы разбили непріятеля, другіе, что непріятель насъ одолѣлъ и двинулся къ столицѣ.

Горе и радость волновали поочередно сердце Павлика. Онъ на родинѣ, онъ дома, онъ подходитъ къ Москвѣ! Но война, но эта страшная битва, но Пролитая православная кровь, но шествіе Наполеона на Москву! «Да не достанется она ему, разсуждалъ Павликъ, утѣшая себя, — сбыточное-ли это дѣло? Костьми всѣ лягутъ, а не сдадутъ ему Москвы красной»:

Прошла уже цѣлая недѣля со дня битвы, и наступило бабье лѣто^[4]. Онъ измѣрялъ нетерпѣливыми шагами дорогу и обратился къ мужичку, ѣхавшему около опушки лѣса, съ вопросомъ, который ставилъ каждому почти встрѣчному:

— Далеко-ль до Москвы?

— До Москвы-то? не далеча. А ты откелева?

— Съ-подъ Гжатска.

— Эво-ка! Куда жъ это ты забрелъ? Всю Москву какъ есть обогнулъ. Ступай лѣсочкомъ; какъ войдешь на пригорокъ, она у тебя, что на ладони будетъ; забирай все влѣво, выйдешь на большую дорогу, тутъ и Рогожская застава. Всего-то версты четыре.

Павликъ пошелъ лѣсочкомъ, поднялся на пригорокъ и взглянулъ: передъ нимъ разстилалась Москва, сіяющая подъ лучами солнца бѣлизной, золотомъ и зеленью. Вотъ главы соборовъ, вотъ Иванъ Великій, вотъ и Симоновская колокольня. Глаза странника затуманились слезой, ноги его задрожали, — онъ сѣлъ.

Ужъ цѣлыхъ пять лѣтъ, какъ онъ покинулъ родимый городъ, и сколько безсонныхъ ночей онъ провелъ съ мучительною думой, что не увидитъ уже его, не поклонится его святыни, не обниметъ ни друзей, ни дорогихъ могилъ, а свою сиротскую могилу оставитъ на чужбинѣ, и эта желанная Москва красуется опять предъ нимъ, радуетъ его глаза и сердце. Но кто его встрѣтитъ? Живыаи всѣ его близкіе, и не видалъ ли уже древній Кремль вражьихъ полчищъ въ своихъ стѣнахъ?

Оправившись немного, Павликъ поднялся, пошелъ по указанному пути, и скоро открылась передъ нимъ большая дорога. По ней тянулись навьюченные возы, и шли толпой пѣшеходы. Павликъ почуялъ недоброе и обратился съ вопросомъ къ старику:

— Куда вы всѣ, дѣдушка? Иль французъ идетъ на Москву?

— А кто его знаетъ, родимый: нечто онъ кому сказывался. Въ народѣ говорятъ, будто идетъ, а генералъ-губернаторъ велѣлъ въ афишкѣ напечатать, что его не допустятъ. Ничего не разберешь. А вѣрнѣе всего убраться подобру-поздорову: береженаго и Богъ бережетъ.

Застава была въ нѣсколькихъ шагахъ, но Павликъ съ трудомъ до нея добрался сквозь давку, Очутившись на улицѣ, онъ снова остановился среди телѣгъ, экипажей и пѣшеходовъ, державшихъ на рукахъ мѣшки, кулечки, узлы. Женщины несли дѣтей. Крики, говоръ, плачъ, скрипъ колесъ сливались въ нестройный гулъ. Со всѣхъ сторонъ раздавались возгласы: «Проѣзжай что-ль! Стой! Батюшки, пропустите! Пошелъ! Куда лѣзешь? — Посторонитесь, господа, посторонитесь».

Возлѣ Павлика стояла нагруженная телѣга. Около нея суетился купецъ, натягивая веревки, которыя придерживали кладь.

— Скажи, почтенный человѣкъ, спросилъ его Павликъ, какое же теперь начальство въ Москвѣ?

— Какое тебѣ начальство? отвѣчалъ почтенный человѣкъ, никакого нѣтъ начальства. Наша армія идетъ теперича по городу.

— Стало на сраженіе идетъ? Москвы супостату не выдавать?

— Хорошо не выдали! Нечего сказать. Хоть бы допрежъ знали, что-нибудь изъ добра-бы спасли.

— Да на что-жъ наша армія по городу идетъ?

— На что? Да я почемъ знаю? Отступись ты отъ меня, крикнулъ сердито купецъ. Князь Кутузовъ я тебѣ что ли достался?

Онъ отвернулся. Дѣвочка, стоявшая возлѣ него, обратилась къ Павлику.

— На что наши полки идутъ по Москвѣ, сказала она, того я не знаю, а они точно идутъ. Я сама видѣла; да вотъ только съ братомъ не удалось проститься, продолжала она грустно, а дворникъ сказывалъ, и онъ тутъ шелъ.

Между тѣмъ около заставы мѣсто разсчистилось. Экипажи и телѣги двинулись, а пѣшеходы за ними.

Павликъ, былъ совершенно сбитъ съ толку всѣмъ, что слышалъ. По всей вѣроятности семейство князя было теперь въ деревнѣ, но въ подмосковной-ли дачѣ Урусовкѣ, что за Троицкой Лаврой, или въ Подольскомъ имѣніи? Объ этомъ необходимо было справиться у прислуги, которая оставалась обыкновенно лѣтомъ при княжескомъ домѣ, Кромѣ того изгнаннику, возвратившемуся изъ ссылки, хотѣлось помолиться въ церкви Николы Гостунскаго и принести сваю благодарность Святителю за оказанное, покровительство. Но что дѣлается теперь въ Москвѣ? Какъ, бы не попасть въ бѣду! Павликъ задумался. Наши войска въ городѣ, стало въ городѣ безопасно, рѣшилъ онъ наконецъ и пошелъ смѣло передъ собой.

Его поразила совершенная"" пустота улицъ. Всѣ ворота были на запорѣ и затворены ставни домовъ. Лишь изрѣдка кто-нибудь направлялся торопливо къ заставѣ. Онъ проходилъ улицами, переулками, и вездѣ была та, же пустыня. Наконецъ Павликъ добрался до Красной площади. Между тѣмъ какъ онъ къ ней подходилъ съ одной стороны, съ другой раздался звукъ шаговъ, конскій топотъ, бряцанье оружій, и показались наши полки. Солдаты шли,, понура головы, съ опущенными знаменами; иныя плакали.

— Родимые, крикнулъ Павликъ, что съ, вами? гдѣ французъ?

— По пятамъ у насъ идетъ; сдаемъ Москву, сказали ему въ отвѣтъ.

Павликъ громко заревѣлъ, но слезы его вдругъ остановились, онъ вздрогнулъ и бросился навстрѣчу всаднику, ѣхавшему около полка.,

— Ваше сіятельство, закричалъ онъ, отецъ родной! Сергѣй Николаевичъ, простите!

Князь осадилъ лошадь и взглянулъ на него пристально.

— Павликъ! воскликнулъ онъ наконецъ, какъ ты здѣсь?

— Попалъ въ конскрипцію, пришелъ сюда съ ихней арміей и убѣжалъ отъ нихъ. Простите, ваше сіятельство!

— Постой, сказалъ князь, обрадованный возможностію увѣдомить семейство о себѣ. Онъ вынулъ изъ кармана портфель и, вырвавъ чистокъ бумаги… написалъ одну лишь строку: «Здоровъ; переходимъ на Рязанскую дорогую молитесь»; онъ прибавилъ: «Княгиня въ Урусовкѣ; ступай сейчасъ туда, и отдай ей эту записку. Да не мѣшкай: французы идутъ за нами».

Принимая записку, Павликъ прильнулъ губами къ, рукѣ князя, который, ударивъ его ласково по плечу, повторилъ: "не мѣшкай"пришпорилъ лошадь и помчался за своимъ полкомъ.

— Живы-да, здоровы-ли всѣ наши? крикнулъ ему вслѣдъ Павликъ. Сергѣй Николаевичъ обернулся на его голосъ, но не разслыхавъ словъ, махнулъ ему рукой къ Никольской улицѣ, показывая, чтобъ онъ уходилъ немедленно.

Павликъ положилъ земной поклонъ передъ Кремлемъ и бросился къ Никольской; тамъ шла суматоха: стояли кое-гдѣ телѣги, и купцы укладывали наскоро послѣдніе товары. Нашъ странникъ прошелъ быстро по улицѣ, пересѣкъ Лубянскую площадь и, пробѣжавъ опустѣвшія Лубянку, и Срѣтенку, очутился на 1-й Мѣщанской, Тугъ шелъ еще народъ, направляясь, какъ и онъ, къ Крестовой заставѣ. Около нея не стояло уже, часовыхъ, и Павликъ вздохнулъ свободно, когда переступилъ въ открытое поле.

XII.
Урусовка.

Яснымъ сентябрскимъ днемъ нищій шелъ неровнымъ шагомъ по господскому двору села Урусовки,

— Ступай въ кухню, вотъ сюда направо, тамъ покормятъ, крикнула женщина, бѣжавшая къ одному изъ флигелей усадьбы.

Но бѣднякъ продолжалъ идти тропинкой, проложенной къ заднему входу дома, опустился на ступеньки крыльца и склонилъ голову на руки. Вдругъ надъ нимъ отворилось окно, грошъ упалъ на траву, и чей-то голосъ промолвилъ:

— На, прими Христа ради.

Нищій поднялъ голову. У окна стояла молодая дѣвушка. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ они глядѣли пристально другъ на друга. Наконецъ онъ пролепеталъ, съ трудомъ переводя духъ: «Маша»!

Она крикнула. Быстрые ея шаги прозвучали мгновенно за затворенной дверью; дверь отворилась срозмаха, и Маша бросилась на шею брата.

Не станемъ описывать первыхъ минутъ возвращенія изгнанника. Читатель пойметъ самъ, сколько въ нихъ таилось тревожной радости. Бѣготня и суматоха поднялись по дому и въ дворнѣ. Всѣ спѣшили взглянуть на Павлика; а Маша, пока около нея раздавались еще восклицанія и разспросы, успѣла уже замѣтить образокъ, который блеснулъ одну минуту изъ-за распахнувшагося кафтана брата, и новая радость охватила ея сердце.

Кто-то изъ прислуги прибѣжалъ съ докладомъ, что княгиня требуетъ Павлика къ себѣ. Павликъ вынулъ поспѣшно изъ своей сумы записку, тщательно завернутою въ лоскутокъ бумаги, который онъ поднялъ на дорогѣ, и вошелъ барынѣ.

Съ тѣхъ поръ, какъ слухъ о Бородинскомъ сраженіи дошелъ до Урусовки, княгиня ждала въ тревогѣ и нетерпѣніи извѣстія о мужѣ, и хорошенькое ея личико просіяло счастьемъ, когда Павликъ ей подалъ его записку.

Она его разспросила о встрѣчѣ съ Сергѣемъ Николаевичемъ, о томъ, что видѣлъ въ Москвѣ, о его похожденіяхъ за границей, между тѣмъ какъ прислуга тѣснилась за нимъ у отворенныхъ дверей.

— Ну, поди, сказала наконецъ княгиня; — ты, я думаю, утомился и проголодался; отдохни и поѣшь,

Всѣ отправились въ дѣвичью, гдѣ, уже по приказанію Арины, Парѳеньовны, кипѣлъ на столѣ самоваръ около блюда жаренаго, оставшагося наканунѣ отъ господскаго ужина.

— Маша, сказалъ въ полголоса Антонъ, лишь только всѣ усѣлись около Павлика, чтобъ слушать новые его разсказы, — а вѣдь онъ мнѣ сказывалъ, что принесъ съ собою бабушкино-то благословеніе.

— А ты ужъ успѣлъ справиться, отозвалась Маша, смѣясь и краснѣя, — ишь прыткій какой!

— Еще бы не успѣть! Да ты бы мнѣ, Маша, какое-нибудь словечко объ этомъ дѣлѣ молвила

— Какое тамъ еще словечко? Мнѣ теперь не до чего: братъ вернулся.

— Да вѣдь онъ при насъ и останется, Маша; а мнѣ бы о своемъ-то дѣлѣ…

— Нашелъ время теперь объ этакомъ толковать! Вишь горе-то какое: aранцузъ въ Москвѣ!

— Да французъ французомъ, — а что-жъ мнѣ изъ-за него-то, Маша, несчастнымъ оставаться.

— Да что ты ко мнѣ-то пристаешь? молвила Маша, глядя на него своими смѣющимися, ласковыми глазами, — ступай къ княгинѣ, проси ее объ своихъ-то дѣлахъ. Что она прикажетъ, то и будетъ. Нечто я смѣю ее ослушаться?

— Ахъ, маша, ахъ, Марья ты моя Андреевна!… крикнулъ уже не стѣсняясь просіявшій Антонъ. — Слышали, крестная?

Арина Парѳеньевна ничего не слыхала, но догадалась, въ чемъ дѣло, засмѣялась и обернулась къ Машѣ.

— Ну, дѣвка, сказала она, — не даромъ я говорила, что ты въ сорочкѣ родиласъ; вѣдь ужъ я собиралась сватать ему такую невѣсту!…

— А я, Арина Парѳеньевна, отвѣчала Маша, — уже собиралась надѣвать черную рясу;

Антонъ разинулъ ротъ и всплеснулъ руками. Она продолжала, обращаясь къ нему:

— Да не бойся! ужъ теперь не надѣну; а шелъ бы ты лучше столъ-то накрывать; вѣдь ужъ два часа пробило.

— Иду, иду… черную рясу!… Боже ты мой!… Ну, Маша, поищи тебя Господь, какъ ты меня!…

Онъ побѣжалъ въ буфетъ и разбилъ на радости цѣлую дюжину тарелокъ.

А Павликъ прерывалъ по временамъ свой разсказъ, глядѣлъ около себя, — глядѣлъ и слушалъ. Ему казалось, что шипѣнье самовара, шелестъ деревьевъ у открытаго окна, щебетанье птицъ сливались въ радостную пѣснь, которой привѣтствовали его возвращеніе на родину, что никогда еще не видывалъ онъ такого синяго неба, такого, лучистаго солнца, что никогда его сердце не молилось такъ горячо…

Между тѣмъ M-r Nerval, окончивши свою утреннюю прогулку, вернулся домой къ обѣду и узналъ о случившемся въ его отсутствіи. Добрый старикъ прибѣжалъ: запыхавшись въ дѣвичью, и бросился обнимать Павлика.

— Que je suis donc heureux de ton retour, iuon brave garèon, воскликнулъ онъ, nous n’espérions plus te revoir. Te voilà drôlement fagoté. Comment donc as-tu fait pour revenir? Il favt, que tu iue contes ton histoire, et puis tu écouteras les miennes. Mais avec Àthanase vous en resterons toujours à la pantomime…

Эпилогъ.

Послѣ вторичнаго занятія Парижа союзными войсками, когда наша армія собиралась наконецъ возвращаться на родину, князь Урусовскій, стоявшій въ Нанси съ своимъ полкомъ, шелъ раннимъ утромъ по улицѣ. Вдругъ его окликнулъ знакомый голосъ:

— Mon Prince! Prince Russosky!

Онъ обернулся и быстро пошелъ на встрѣчу приближавшемуся Пикару.

— Какъ я радъ! сказалъ онъ, пожимая руку инвалида.

— А я то! Вотъ какъ пришлось свидѣться!… А скажите, что Поль? Вернулся онъ: въ Россію?

— Вернулся, и жена пишетъ, что онъ все толкуетъ о васъ и что, еслибъ не вы, бѣдный малый совсѣмъ бы здѣсь погибъ.

— Слава Богу, что онъ дома. Вѣдь его здѣсь съѣла тоска по родинѣ. Кому родина не дорога?…. Бѣдная Франція!… прибавилъ старикъ дрожавшимъ голосомъ.

— А вы что? спросилъ князь, желая удалить печальный разговоръ.

— Я разбогатѣлъ: пріѣхалъ сюда получать наслѣдство двоюроднаго брата, котораго и не зналъ. Онъ мнѣ оставилъ домикъ и капиталъ.

— Поздравляю. А что ваши племянники?

— Попали въ послѣднюю конскрипцію. Алекси — старшій былъ раненъ да оправился.

— Послушайте, мой добрый Пикаръ, сказалъ князь, — вѣдь мы завтра выступаемъ отсюда, и я тороплюсь по дѣлу въ штабъ. А не придете-ли вы со мной отобѣдать въ два часа? Я стою вотъ въ этомъ отелѣ.

— Благодарю за честь, отвѣчалъ кланяясь Пикаръ.

Около двухъ часовъ онъ постучался въ дверь комнаты князя. Столъ былъ уже накрытъ. За обѣдомъ старикъ разсказывалъ со всѣми подробностями исторію Павлика.

— Когда онъ мнѣ повѣрилъ свой проектъ, продолжалъ — онъ, я ему сказалъ: солдатъ, который бѣжитъ отъ враговъ не достоинъ, чтобъ его подстрѣлила честная рука. Но ты бѣжишь отъ позора идти на своихъ: Господь тебѣ поможетъ. — И я молился за него. Дай Богъ и вамъ вернуться на родину, заключилъ Пикаръ — и избави Онъ васъ отъ того горя, которое насъ постигло…

— Выпьемъ за благоденствіе Франціи и Россіи, Пикаръ, прервалъ князь, наливая ему вина, и за ихъ будущій союзъ.

На прощанье онъ подарилъ ему карманные серебряные часы. Инвалидъ былъ очень тронутъ подаркомъ.

— Я ихъ оставлю Алекси, сказалъ онъ, — и завѣщаю, чтобъ они всегда переходили къ старшему въ родѣ Пикаровъ.

— А что скажу я отъ васъ Павлику? спросилъ его князь.

— Мы на землѣ уже не увидимся, отвѣчалъ со слезами на глазахъ старикъ, но скажите ему, что есть въ другомъ мірѣ общая родина, уготовленная Богомъ для добрыхъ людей. Тамъ мы встрѣтимся когда нибудь^[5].

Т. Толычева.

---

1. При жаждой церкви было въ Москвѣ кладбище. Лишь со времени чумы запрещено хоронить въ самомъ городѣ. До сихъ поръ можно еще видѣть при многихъ церквахъ надгробные памятники.
2. Въ 1817 году она была разобрана и перенесена въ Колокольню Ивана Великаго.
3. Синяя бумажка стоила пять рублей на ассигнаціи по тогдашнему счету.
4. Бабьимъ дѣтокъ напивается въ народѣ первая недѣля сентября.
5. Этотъ разсказъ основанъ за истинномъ происшествіи. Въ началѣ столѣтія одинъ изъ нашихъ помѣщиковъ ѣздилъ за границу съ своимъ камердинеровъ, который остался во Франціи. Тоска по родинѣ измучила его, но къ счастію онъ попалъ въ конскрипцію, пришелъ сюда съ Наполеоновскою арміею и бѣжалъ къ своему бывшему помѣщику.