Алексей Михайлович Ремизов
Бабинька
править
Нам совсем не родная, только полюбившая нас, чужих детей, как родных, встает в воспоминании моем одна старая старушка, до преклонных лет экономкой присматривавшая за хозяйством в соседнем с нами господском доме.
Мы, дети, старушку звали бабинькой.
В соседнем господском доме, в подвальном этаже доживала она в трудах век свой, и три окна ее комнаты с Крепкой железной решеткой подымались прямо с земли, точно в землянке жила она, и уже без счету жила и все такая же — бабинька с необыкновенно добрыми, ясными глазами и всегда такой желанной и ласковой улыбкой. А перед ее окнами вверх в горку — дом стоял под горою — разведен был богатый, искусный цветник, и сколько там сяких цветов было и душистых, и цветущих, и тесных кустов сколько в цвету стояло всяких, приотворишь летом, бывало, калитку, и так и пахнет на тебя дух душистый, И особенно на закате, когда политые цветы дышут, напоенные, всем своим цветом. А по весне, ну, как рай Божий, и такая тоненькая пушком росла там мурава-травка, И я помню, белые, маленькие такие цветы были, как жемчужинки у Божьей Матери, и другие синие, как четки синие, на серебряной ризе у Троицы, — на иконах, их в окно видно, в киоте, в углу переднем, в землянке стояли, И всегда огонек горел перед ними — лампадка.
Но бабинька никогда не выходила в цветник из своей землянки, — день, управившись по хозяйству, она у окна сидела, вязала чулок или на клубки сматывала шерсть, лишь изредка посматривая в цветник — на Божий рай, на эти белые, как жемчужинки, и на эти синие, как четки, цветочки. Она никогда не выходила в цветник, и только в субботу медленно мимо цветника подымалась она в горку к воротам, так медленно, будто ползла, — шла ко всенощной в нашу приходскую церковь, да утром в воскресенье той же дорогой мимо цветника к ранней обедне.
У бабиньки никого не было, никаких родственников, она одна жила в своей землянке, а у нас было много родни, но нигде, только в землянке у цветника было для нас, детей, что-то родное.
Я не помню, когда я в первый раз отворил калитку в этот райский цветник и заглянул в окно землянки, я одно помню, что всякое утро, как идти в училище, проходя мимо соседского дома, я отворял калитку в цветник и шел по райской дорожке или по скрипучему такому чистому сине-белому снегу к окну землянки, а на переплете железной решетки лежало уж, поджидая меня, яблочко, а в землянке никого не было и только огонек горел перед киотом — лампадка. А когда на обратном пути, возвращаясь домой из училища, я опять подходил под окошко, у окна за работой сидела бабинька и ласково так встречала своими ясными, добрыми глазами с такой добротой горячей, и опять на решетке между рам лежало яблочко.
Нам совсем не родная, за что-то полюбившая нас, чужих детей, она как бы сторожила из своей землянки, из цветника наши дни.
Мы росли беспризорные, какие-то уличные, — говорили, что сладу с нами не было, и, кажется, мы ничего не боялись, и все, что угодно, выделывали, и если чего и не делали, то только потому, что было кого бояться, но чтобы по сердцу перед кем бы нам совестно было, такого у нас никого не было, и только одна эта старушка… и это оттого, должно быть, что одна она в землянке своей, в цветнике одна ждала нас и встречала с такой горячей добротой и так ласково, а что она ждала нас, это мы чуяли, это мы знали, это мы видели — яблочек всякое утро лежал на железной решетке.
И вот я кончал училище, и уже не надо мне было никакого яблочка, но я не пропускал утра, чтобы не зайти в цветник под окошко — яблочек всегда на окне лежал, и всякий день, возвращаясь домой, опять отворял калитку в цветник — и там у окошка за работой сидела бабинька и кивала так приветливо, с такой добротой горячей.
А тут повернула судьба и пришлось мне покинуть дом. И прошло немало времени, когда мне выпал час побывать на старых местах. И снова после стольких-то лет я пошел в землянку.
Старушка уже не хозяйничала и не сидела за работой, она не могла ходить, она лежала в постели головой к окнам, к цветнику.
Я тихонько вошел — перед киотом по-старому горел огоне к-лампадка — я стоял тихонько… бабинька — такая же, как много-много лет, только как-то вся просветлела. Она узнала меня и таким светом и слезами тихо наполнялись ее глаза.
В тот год и померла. Весною она померла в мае, когда в цветнике перед окнами зацвели первые белые, как жемчужинки, и синие, как четки, маленькие цветочки. И гроб ее несли мимо цветника… я не был на похоронах, я только через месяц узнал, что бабиньки уже нет, похоронили.
Нынче снится мне бабинька, была она маленькая и вся круглая, а тут снится и маленькая, да одни кости, вся высохла, и выходит она будто из землянки своей, на палочку опирается — так последние годы, говорили мне, она все с палочкой ходила, и я будто тут же стою. Посмотрела она на меня и говорит:
«Что же ты никогда не зайдешь ко мне?»
И довелось мне снова на старых местах побывать. Спозаранку собрался я, вспомнил сон, ехал на кладбище, и все представлял себе, как найду я могилу, положу яблочек, поклонюсь до земли, и как скажу я, что никогда в жизни не забывал я ни цветника, ни землянки и, кажется, до последнего издыхания моего сохраню всю память в сердце своем, сберегу свет этот… свет доброты горячей и ласки.
Против меня сидели две монашки: одна глубокая старица, с ликом главы адамовой, другая молодая — лик безбровый, треугольный, и с ними, рядом со мною, так сын заблудный родителей благочестивых, из купечества видно, куда-то ехал он с ними, по родительскому наказу, или по своей воле, не знаю, и что-то горькое было в его молодом русском красивом лице…
— Вот я и спрашиваю, — говорил он вполголоса, — Божье-то есть в человеке, подобие-то Божье, или это так в утешение сказано, для порядку? С подобием-то все куда легче и умствовать и мудрствовать! Весь закон на этом стоит, и все правила, и почему так делай, а не этак, и что можно и чего нельзя. Ну, а если это только для порядку положено, то и закон весь насмарку?
— Фарисейских книжек начитался, превыше папаши хочешь быть! — мотнула молодая монашка, лик треугольный.
Но он продолжал:
— Ну, и разве это так страшно? И без Божьего, без подобия все останется по-старому, да как раз и будет то, что есть, что и происходит.
— Рожок антихристов! — безнадежно укорнула глава адамова — старица.
— Да разве на самом-то деле, по правде-то, подобие это признается, кто признает? — уже горячился сын заблудный, — да вся наша жизнь, весь корень жизни нашей отвергает его и все привычки наши, и сам глаз наш…
Монашки не отзывались.
Окна были раскрыты. Большой дождь шел. Полный такой теплый дождь летний, такой благодатный, и словно впервые он проливался на землю, а уж прошел Ильин день, и от полноты его и благодати было так полно на воле и полно на сердце, а синие, как самое синее небо, вывески густым полным золотом написанные, проносились по дороге все в дождевых полных каплях.
И я смотрел в окно и вспоминал и представлял себе, как отыщу могилу, как скажу, как поклонюсь до земли за яблочек… И сердце было так полно, как этот дождевой воздух, как эти вывески.
1913 г.
Комментарии
(Обатнина Е. Р.)
править
Печатается по: «Весеннее порошье».
18 июня 1913 г. Ремизов отправил в редакцию журнала «Русская мысль» рукопись под названием «Свет незаходимый», состоявшую из семи рассказов: «Птичка», «Яблонька», «Беда», «Дикие», «Белое Знамя», «Спасов огонек», «Странник Божий» (ИРЛИ. № 20.063. Л. 1). Вскоре был получен ответ от заведующей беллетристическим отделом Л. Я. Гуревич: «Впечатление мое от Ваших маленьких рассказов таково, что если б я никогда не знала раньше Вас, как человека и писателя, одной этой серии было бы достаточно, чтобы я навсегда почувствовала и горячо полюбила Вас. Эта серия — по-моему принадлежит к самому прекрасному, что Вы сделали. Я не могу сказать, до чего волнуют меня, до чего льнут к сердцу некоторые из этих рассказов». (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. № 65. Л. 3—3 об.). Предложенные в журнал рассказы были восприняты Гуревич как целостная композиция («нечто художественно целое»), в связи с чем она прилагала всяческие усилия к публикации их в одном номере. Тем не менее, по решению главного редактора П. Б. Струве, цикл был распределен на две журнальные книги (ИРЛИ. № 20.097. Л. 71; п. П. Струве к Л. Гуревич от 20 июля 1913). Киевский критик А. К. Закржевский, пристально следивший за творчеством писателя, в связи с появлением цикла в печати просил Ремизова: «Будьте добры — пришлите мне оттиски „Света незаходимого“ из „Русской мысли“. Эти рассказы привели меня в восторг» (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 3. № 77. Л, 1; п. от 26 ноября 1913). Состав цикла в сборнике «Весеннее порошье» отличается от первой публикации, в виду перенесения двух текстов («Птичка», «Яблонька») в «Свет немерцающий» и пополнения его двумя новыми рассказами: «Жук», «Бабинька».
Впервые опубликован: Ежемесячный журнал литературы, науки и общественной жизни. 1914. № 1. С. 42—44 (под общим загл. «Весеннее порошье. Рассказы»).
Прижизненные издания: Студенческие годы (Прага). 1923. № 4 (8) (под загл. «Цветник»); Перезвоны (Рига). 1927. № 28 (под загл. «Цветник»); Новое русское слово (Нью-Йорк). 1957. 21 апреля. № 16003 (под загл. «Райский яблочек»).
Дата: 1913.
…на серебряной ризе у Троицы… — оклад иконы Святой Троицы.
Источник текста: Ремизов А. М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 147—150.