Горький, Максим, род. 1868 или 1869 в Нижнем в семье красильщика Василия Васильевича Каширина от дочери его Варвары и пермского мещанина Максима Савватиева Пешкова, по ремеслу обойщика, т. ч. и сын его принадлежит к малярному цеху. „С тех пор, пишет он, с честью и незапятнанно ношу звание цехового малярного цеха.“ Имя М. Г. — Алексей. 5-ти лет мальчик осиротел. В девять лет дедушка отдал его в магазин обуви, предварительно обучив грамоте по часослову. Не долго пробыл М. Г. в магазине обуви, он сбежал и поступил к чертёжнику, сбежал и оттуда и поступил в иконописную мастерскую, потом на пароход в поварята, потом в помощники садовника. Так прошла его жизнь до 15-ти лет. Всё это время М. Г. усердно занимался чтением всего, что попадалось под руку: „Гуак, или непреоборимая верность“, „Андрей бесстрашный“, „Япанча“, „Яшка смертейский“, и т. п. На пароходе, по словам Г., на его образование сильно повлиял повар Смурый, кот. заставил его читать Житие Святых, Эккартгаузена, Гоголя, Г. Успенского, Дюма-отца и многие книжки франк-масонов. После 15 лет он пожелал учиться и с этой целью поехал в Казань, но за неимением средств поступить в какое-нибудь учебное заведение не мог и определился в крендельное заведение. „Это самая тяжёлая работа из всех опробованных мной“ — пишет он. В Казани близко сошёлся и долги жил с „бывшими людьми“ („Коновалов“ и „Бывшие люди“). Работал на Устье, пилил дрова, таскал грузы; как тяжело жилось Г. в этот период можно судить по тому, что в 1888 он покушался на самоубийство. „Прохворав, сколько требуется, пишет он, я ожил, дабы приняться за торговлю яблоками“. После Казани Г. пробует счастия в Царицыне, где занимает должность жел.-дор. сторожа, а затем, по случаю призыва опять появляется в Нижнем. В солдаты он не попадает, а делается продавцом баварского кваса. Наконец, какими то судьбами пристраивается письмоводителем у прис. поверенного Ланина, кот. принял в нём горячее участие. „Влияние его на моё образование, пишет Г., было неумеримо-огромно. Это высокообразованный и благороднейший человек, коему я обязан больше всех“. Тем не менее страсть к скитальчеству заставила его покинуть Ланина. Он исколесил почти всю Россию, перепробовал ещё много занятий, сталкивался со всевозможными людьми, особенно из категории так называемых „Бывших людей“. На мысль писателя впервые натолкнул Г. А. М. К—ный. Первою вещью, появившейся в печати был рассказ „Макар Чудра“ (газ. „Кавказ“, окт. 1892 или 93 г.). Побывал Г. и в Тифлисе, где работал в железно-дорожных мастерских, и только вернувшись на Волгу, Г. начал помещать свои очерки в поволжских газетах. В Нижнем 1893—94 г. он познакомился с Короленко, через посредство которого ему удалось поместить рассказ „Челкаш“ в „Р. Богатстве“. С этих пор Г. всецело посвятил себя литературе. Имя его стало появляться в разных журналах. Весною 1898 г. вышли отдельным изданием 2 тома рассказов. С осени 1898 г. произведения Г. появляются исключительно в петербургском журнале „Жизнь“. В 1899 г. там была помещена большая повесть „Фома Гордеев“. в 1900 г. пов. „Мужик“ а также вышел отдельным изданием 3-й т. рассказов. Осенью 1900 г. закончена пьеса „Мещане“, кот. была поставлена в первый раз в художественно-общедоступном театре в Москве в начале 1901 г.
Скитальческою жизнью Г. обусловливается тот особенный жанр, какой преобладает в произведений Г. Именно он является поэтом босой команды, золоторотцев, раклов, людей бездомных, удалых головушек, вечно бродящих из города в город, из одного конца России в другой, беззаботно проживающих те последние гроши, какие им пришлось заработать, и как птицы небесные, не думающих о том, что с ними будет завтра. Но этим далеко ещё не определяется ни характер рассказов Г., ни та громкая популярность, которую он приобрёл в последние годы, особенно среди молодёжи. Изображение босяков вовсе не составляет новости в нашей литературе. Не мало найдёте их и у Решетникова, и у Левитова, и у Гл. Успенского, и у Мамина и пр. Но до сей поры босяки изображались, как подонки населения, жалкие пропойцы, воры и душегубы, доходящие порою до последней степени нравственного падения. Изображавшие их писатели, если не задавались одним лишь этнографическим интересом, с целью познакомить читателей с бытом и нравами этого класса, то во всяком случае не шли далее возбуждения в читателях жалости к ним, как к жертвам общественной неурядицы, и протеста против враждебных условий жизни, доводящих людей до столь ужасного состояния. Совсем не таких босяков выводит в своих рассказах Г. Начать с того, что при всей своей объективности в общем, он является субъективен при изображении наиболее выдающихся своею удалью и бесшабашностью героев, каковы, напр., Макар Чудра, Челкаш, Коновалов, Орлов и пр.: он любуется на них, словно сливается с ними, идеализуя их и вкладывая в их уста порою такие речи, которые как будто и не подстать людям, совершенно неграмотным. Они не только не тяготятся своею несчастною долею, напротив того, рисуются своим босячеством, видят идеал жизни в своём бездомовничестве и вечном скитальчестве. Все они повторяют с разными вариациями один и тот же гимн бродяжеству. „А я, вот смотри, говорит Макар Чудра, в 58 лет сколько видел... А, ну-ка скажи, в каких краях я не был?.. Так нужно жить — иди, иди и всё тут. Долго не стой на одном месте — чего в нём? Вон, как день и ночь вечно бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить её“. „Я, брат, решил, говорит свою очередь Коновалов, ходить по земле в разные стороны — это всего лучше. Идёшь и всё видишь новое... И ни о чём не думается... Дует тебя ветерок навстречу и точно он выгоняет из души разную пыль. Легко и свободно... Никакого ни от кого стеснения: захотелось есть — пристал, поработал чего-нибудь на полтину: нет работы — попроси хлеба, дадут. Так хоть земли много увидишь... Красоты всякой. Айда?“ Тоже говорит и Кузьма Косяк („Тоска“): „Волю мою ни на какую жену, ни на какие хаты не сменяю. Родился я, слышь под забором и помру под ним. Судьба такая. По седые волосы вдоль да поперёк шляться буду... А на одном месте скучно мне“... Присоедините к этому высокомерное презрение ко всякому труду (особенно земледельческому), как постыдному, пресмыкающемуся рабству, и враждебное отношение ко всякой оседлости, мещанскому счастию и скопидомству, и у вас получатся в своём роде романтические герои, издавна любимые у нас и поэтами, и беллетристами, и их читателями. В самом деле, мы видим, что в продолжении всего истёкшего столетия лелеялся в нашей литературе идеал бездомного шатуна. Что такое представляли собою так называемые „герои времени“ — Чацкий, Евгений Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, как не в своём роде интеллигентных бродяг. Чем отличается презрительное отношение Челкаша к Гавриле от того, как относятся Чацкий к Молчалину, или Бельтов к Круциферскому? Как нельзя более понятно, что читатели и особенно читательницы, привыкшие сочувствовать всем этим интеллигентным бродягам, как протестантам против бесцельного прозябания и пресмыкания пошлой толпы, и предпочитая их буржуазно-добродетельным и солидным Ленским, Круциферским, Волынцевым, Лежнёвым и пр., с таким же сочувствием отнеслись и к новым героям в том же роде Г. Замечательно при этом, что верный излюбленным традициям интеллигентной литературы, Г., вместе с тем, стоит и на чисто народной почве. Бездомный, шатающийся по всей матушке России, бродяга, который ничем не дорожит и ничего не боится, и до последнего времени представляется в глазах народа чем-то идеальным, в силу чего народ относится к бродягам с особенным почётом и уважением: мирволит им, укрывает их и даже слагает в честь их песни, смешивая их с своими старинными богатырями. „Бродяжеством, говорит С. Максимов в своей „Сибири и каторге“, жила Русь далеко после тех времён, когда плотили её в государство; бродягами расширила она свои пределы и ими же отстояла свою независимость от кочевых орд, напиравших на неё с востока и юга. Бродяги колонизовали север, завоевали Сибирь, населили Дон и Урал, когда это слово не получило ещё настоящего своего значения и нынешние бродяги носили название „гуляющих, пришлых, вольных людей“. Не умалило это народное коренное свойство искать способных и выгодных мест на широком раздолье земли своей и Московское государство, когда ослаблено было экономическое и государственное значение Филиппова заговенья и уничтожен крестьянский выход на Юрьев день. Бродяжество, как вольный переход с одних земель на другие, и теперь живёт в народе на всех путях, хотя и под другими именами, с иными оттенками“. Ко всему этому присоедините яркую художественность и поэтичность, ключем бьющая из под каждой строки рассказов Г., и вы поймёте, почему молодой писатель так быстро занял одно из первых мест в современной беллетристике, наравне с В. Короленко и А. Чеховым. Критика весьма усердно занималась в последнее время произведениями Г., причём недавно вышел даже отдельный сборник, изданный С. Гринбергом под заглавием: „Критические статьи о произведениях Максима Г.“ (Спб., 1901), в котором, между прочим, читатели найдут и кое-какие сведения о жизни Г.