Текст этого раздела (автор: Николай Кирьякович Пиксанов) является несвободным и в настоящее время не может быть помещен в Викитеку. В соответствии со статьёй 1281 ГК РФ, текст перейдёт в общественное достояние 1 января 2044 года. |
Историческое значение Б. Значение Б. в истории русской общественной мысли огромно. Он не теряет непосредственного значения и для нашего времени, ибо многие элементы идейного мира Б. являются непосредственными живыми истоками отдельных частей нынешнего нашего миросозерцания. Русская общественность была выведена из застоя постепенным ростом в странах, объединенных царским режимом, сначала торгового, а потом промышленного капитала. Капитал связывал Россию с Европой, гнал ее по пути известной европеизации.
Дворянство, как раз наиболее заинтересованное в поддержании старого порядка, было в отдельных своих частях выведено из состояния косности. В нем развивался интерес к прогрессу сельского хозяйства, росту хлебной торговли. На этой почве оказались возможными появление и рост антикрепостнических тенденций. Рядом с этим, дворянство стало воспринимать как внешние формы, так и нек-рые идеи европейской культуры, в свою очередь развивавшейся в сильнейшей зависимости от развития капитализма, достигшего там гораздо более зрелой формы. Дворянская оппозиция, нашедшая свой кульминационный пункт в декабрьском восстании, была проявлением этого перерождения дворянского класса под влиянием капитализма. Крушение декабрьского движения, показавшее, при молчании народных масс, силу реакционной части дворянства, возглавляемой бюрократией, на нек-рое время заставило прогрессивную мысль уйти внутрь себя. В течение 30-х гг., а отчасти и 40-х, передовое дворянство шло по дороге нравственно-философск. исканий. Но лучшие люди из дворянства, в особенности передовая молодежь, перестраивали благодушно-философские кружки в кружки утопического политического протеста. Живая мысль, зажатая в тиски у таких представителей молодежи, как Огарев, Герцен, рвалась из этих тисков, стремясь сформулировать свои оппозиционные идеи—вплоть до идей утопического социализма (сен-симонизм), заимствуя в Западной Европе самые передовые идеалы.
Как ни сопротивлялось самодержавие европеизации страны, она стихийно шла вперед, благодаря неудержимому росту капитализма. Она заставила призвать из рядов разночинцев,—т.-е. верхних слоев трудящегося населения,—людей, к-рые должны были усилить ряды разного рода «служилых» людей государства. Из среды разночинцев выходило много людей, стремящихся к высшему образованию, к научной, художественной, общественной деятельности. Здесь встречались и крупные фигуры. Если среди этих пробивших себе дорогу людей мы зачастую встречаем молчалинские типы, то нельзя было не ожидать появления среди них и самых решительных протестантов. Близкие к народу по своему происхождению, придушенные полицейским самодержавием, они быстро заражались оппозиционными настроениями передовых кругов дворянской молодежи, но, не принадлежа к числу правящих, несравненно болезненнее ощущая на себе всю тяжесть общественной пирамиды самодержавия, они, конечно, должны были, в конце-концов, пойти в своем протесте гораздо дальше, чем передовые дворяне, представляя собой в то же время непосредственно бо́льшую опасность по большей связанности с массами.
Если люди, подобные Полевому и Надеждину, стоят на рубеже угодливости и оппозиции, то Б. является как раз первым разночинцем, сыгравшим в этом классе приблизительно такую же роль великого собирателя его сил, какую Пушкин сыграл для дворянства.
Не чужд был известных колебаний и Б. Со свойственной ему страстностью, к-рая делала его как раз типичным представителем этой жаждущей знания свежей волны, Б. влюбился в те идеи передового дворянства, которые он нашел в кружках. Шеллингианство, противопоставление расплывчатых, но лучезарных идеалов жесткой действительности,—все это метафизическое отшельничество прекраснодушных индивидуальностей среди скорбной юдоли действительности восхищало Б. С необыкновенной силой, на к-рую вряд ли оказались способными даже гениальнейшие из дворян, противопоставлял он этот благородный «мир истинной красоты» бездушному казарменному государству и мещанскому житью-бытью. Правда, на этой стадии своего развития он не решался общественно-политически сформулировать свою идею, но сущность идеализма Б. сводилась именно к этому судорожному полету от мучительной действительности в «нездешнее царство свободы». Но если даже друзья Б.—дворяне—не могли успокоиться на этих грезах, если они из противопоставления идеала и действительности должны были выйти, чтобы ближе присмотреться к этой действительности и принять в ней участие, то это было, конечно, еще более естественным для Белинского.
Когда Михаил Бакунин открыл в гегелевской философии путь в действительность, Б. с бурным восторгом последовал за ним. Но и Бакунин и Б. поняли гегелевское положение о разумности действительности превратно, или, вернее, так, как понимала его реакционная часть гегельянцев. Б. радостно констатирует, что сочная, тяжкая, живая действительность на самом деле права, что сила дает вместе с тем право, что надо преклониться перед действительностью, нырнуть в нее, стать ее элементом, и только тогда перестанешь висеть в воздухе и мучиться своей отчужденностью. Б. с героической решительностью (в период статьи «Бородинская годовщина») меняет эфемерный рай идеалистических парений на действительность, хотя бы и в высшей степени суровую. Конечно, эту суровую действительность Б. старается всячески приукрасить, сделать ее для себя б. или м. приемлемой. Но очень скоро Б. по достоинству оценил все омерзительные стороны приукрашивания самодержавной действительности и с ужасом отвернулся от своей веры в нее. Сначала он отшатнулся было опять к чистому индивидуализму, заявив, что судьбы личности кажутся ему гораздо более важными, чем какие угодно исторические стихии и события. Но это было только сильным, естественным движением прочь от ошибочного пути. Б. начинает сейчас же искать возможностей стать активным элементом той же самой действительности, устремленным к преодолению ее неразумных сторон. Теперь перед ним открывается Гегель уже в своей подлинной диалектике. Вместе с Фейербахом Б, приходит к признанию материалистической сущности действительности и, вместе с тем, таящихся в ней противоречий. Он начинает соглашаться, что быть человеком действительности не значит преклоняться перед ней, а часто значит—бороться с этой действительностью. Борьбой романтической, борьбой бесплодной будет такая борьба с действительностью, к-рая не основана на присущих самой действительности силах развития, и Б. с проницательностью, достойной предшественника марксизма, старается найти в русской общественности силы и тенденции, на которые молено было бы опереться в борьбе с силами косными.
Однако, сделать это во времена Б. было не легко. Б. не поддался всеобщему народническому самообману. Хотя он видел в крестьянине человека практичного, трезвого, трудового, к-рый, по его мнению, очень легко мог освободиться от религиозной одури (указание Б. в знаменитом письме к Гоголю), по все это привело Б. лишь к мысли, что крестьянин является, так сказать, превосходным объектом для дальнейшей работы над ним; однако, в собственно революционную силу крестьян,—даже в силу их, как решающего союзника в борьбе разночинной интеллигенции со старым порядком,—Б. не верил. Вместе с очень немногими писателями-мыслителями того времени Б. пришел к выводу, что России нужно пройти через школу капитализма. Никогда, конечно, Б. не примыкал к идеологии капитала, но в недоговоренной и, может быть, даже недодуманной до конца форме Б. указывал на необходимость поднятия России до уровня европейских стран ценою развития в ней буржуазии, как условия дальнейшего политического и общественного прогресса.
Чрезвычайно важным в жизни, чувствах и взглядах Б. является его решительный революционаризм. Б. считал допустимыми самые решительные формы революции, симпатизировал якобинцам и их террору. Это с особенной яркостью сказалось в той знаменитой сцене, о к-рой рассказал нам Герцен, когда Б., весь дрожа от волнения, бросил в лицо опешившим спорщикам новый аргумент—аргумент гильотины.
Смерть прервала развитие Б. в самой середине. Вряд ли приходится сомневаться в том, что проживи он дольше, он подошел бы к марксизму ближе, чем сделали это Чернышевский (см.) и Добролюбов (см.), его прямые продолжатели.
Все это дает нам основание видеть в Б., как общественно-политическом мыслителе, одного из прямых предшественников коммунизма, само собой разумеется, поскольку мы берем этих предшественников в условиях русской действительности.
По самому положению вещей в николаевской России, Б. редко удавалось высказывать свои социально-политические идеи в прямой форме. Прежде всего, Б. был литературным критиком: не столько на явлениях жизни, сколько на своеобразном отражении их в литературе приходилось Б. выражать свои идеи для других и развивать их для себя самого. Весьма возможно, что при других условиях Б. в гораздо большей мере был бы публицистом, чем литературным критиком.
Литература при условиях полицейщины играла вообще роль одной из главных отдушин для общественной мысли и приобрела значение первоклассного рычага русской общественности. Б. лее умел содействовать проявлению сил литературы, выясняя их истинную сущность и претворяя их в яркие общественные идеи.
В величайшей степени способствовала этой роли Б. в русской журналистике его огромная литературная чуткость. За исключением Добролюбова, умершего слишком рано, мы не имеем в истории нашей критики человека, к-рый так редко ошибался бы в своих суждениях об отдельных литературных явлениях. Между тем, формальная оценка литературного произведения имела в то время громадное значение. Надо было и литератора учить писать, и публику учить читать. Литература может оказывать могучее воздействие на общество лишь в случае соединения в литературном произведении глубокой, и притом нужной на данной стадии развития общества, мысли и такой формы ее выражения, которая была бы действительно художественной, т.-е. захватывающей читателя непосредственно.
Б. не сразу нашел свои формулы, определяющие сущность искусства. Сначала он совершенно в духе своих тогдашних идеалистических воззрений распинался за самостоятельность искусства: художественная дидактика находила в Б. свирепого врага. Б. не мало способствовал осознанию обществом особенностей и роли искусства, и в этом его несомненная заслуга. Он требовал от искусства внутренней целесообразности, полноты формы, максимальной жизненности. Всякая внешняя поучительность, всякое вторжение тенденций, чуждых данному произведению, как цельному, логически и психологически замкнутому явлению, справедливо казались ему разрушающими непосредственное воздействие искусства. В то же время, однако, критерием для высоты художественного произведения Б. никогда не брал его внешнюю приятность; ему никогда не казалось, что искусство должно существовать для развлечения или услады людей; наоборот, художественное произведение в шеллингианский период Б. представляется ему воплощением какой-либо высокой идеи; эта идея воплощается притом в необыкновенно жизненные, конкретные формы, становится особым родом действительности, именно поскольку зовет от случайностей, от неразберихи жизненной прозы к высокому ее «законченному пониманию». Конечно, Б. этого периода полагал, что тем самым искусство является как бы дорогой в царство идеальное, к-рое, согласно своей тогдашней метафизике, он считал подлинным источником бытия и его наивысшей формой. Тем не менее, Б. в значительной степени остался верен своей эстетике и в последующее время. Он навсегда сохранил свой основной тезис: искусство должно быть убедительным само по себе. Но та идея, к-рая, по мнению молодого Б., является животворящим началом каждого произведения, стала в его глазах видоизменяться. Вместо общих, абстрактных идей т. н. вечного порядка, Б., осуждавший, напр., до тех пор во имя этой метафизики французских романтиков с их яркими прогрессивными порывами,—перешел именно к прославлению передового искусства, т.-е. такого, в к-ром животворящие идеи являются как раз тенденцией к свободе, к братству,—словом, к «путеводным звездам» крайнего фланга тогдашней либерально-радикальной буржуазии и даже утопических социалистов. При этом Б. вовсе не становился на точку зрения спасительности для искусства именно тенденций. Он прекрасно понимал, что произведение искусства, к-рое они, в смысле жизненной правды, будут искажать,—никуда не годится. Те самые взаимоотношения, к-рые прежде рисовались Б. между какой-либо чистейшей воды общей идеей и ее художественным выражением, ставились им теперь как требование правильного сочетания общественно-прогрессивной идеи с ее внешним воплощением. Чем дальше, тем больше становилось для Б. очевидным на примерах той самой русской литературы, к-рая влияла на него и на к-рую он мощно влиял, что эти передовые, двигающие вперед, идеи находят себе наилучшее художественное выражение в формах реалистического искусства: Б. приходил к выводу, что именно произведения, похожие на окружающую действительность, живущие ее соками, как бы непосредственно укладывающиеся в реальное русло текущих событий, являются более понятными, более непосредственно захватывающими чувство читателя, чем какие-нибудь фантазии, порожденные не столько знанием жизни и наблюдением ее, сколько индивидуальным воображением. Достигнув этой точки зрения, Б. в отдельных случаях даже прямо с осуждением относится к таким произведениям искусства и к таким суждениям о них, к-рые устремляются к формальным ценностям, к красивости конструкции или к развлечению, и противопоставляет им утилитарную точку зрения. Но нужно всегда помнить, что утилитаризм Б. не совпадает с тем дидактизмом, против к-рого он восставал в своей молодости, и ни в малейшей мере не отрицает основных идей Б. о самостоятельности искусства, как социально-психологического явления. Б. приветствовал такого писателя, к-рый стоит выше своего поколения и впереди него. Такой писатель, естественно, не может творить вещей, не являющихся насущно-полезными для всего общества, т. к. является исключительно сильным выразителем этого общества. Но такой писатель становится просто публицистом, если он не обладает способностью (как не обладал ею сам Б.) развертывать идеи в образах, представляющих собою убедительнейший и самостоятельный мир. Если Б. замечал, что в художественном произведении сквозит публицистика, он указывал на относительную ничтожность воздействия такого проповедывания.
Если Б. через Чернышевского, Плеханова и Ленина ведет нас к основным явлениям нашего нынешнего общественного сознания, то тот же Б., через Добролюбова и Плеханова, подводит нас к самым крупным проблемам специфической художественной нашей действительности. И в наше время, когда пролетарская литература должна взять на свои плечи такую огромную задачу, как познание нашей ежечасно обновляющейся страны и проведение в нее идей коммунизма, к-рыми пролетариат ведет страну по необычайным путям, — в такое время нам в высшей степени нужно проникнуться и правильной оценкой идейного содержания художественных произведений, и ярким сознанием обусловленности общественного действия их законченностью художественной формы. А всему этому прекрасно учит нас Белинский.
Текст этого раздела (автор: Николай Кирьякович Пиксанов) является несвободным и в настоящее время не может быть помещен в Викитеку. В соответствии со статьёй 1281 ГК РФ, текст перейдёт в общественное достояние 1 января 2044 года. |
