А. Н. Пыпинъ. Исторія русской литературы. Томъ I. Древняя письменность. Спб., 1896 г. стр. XII + 484. А. Н. Пыпинъ предпринялъ изданіе обзора исторіи русской литературы въ четырехъ большихъ томахъ. Первый томъ этого труда недавно вышелъ въ свѣтъ, и, хотя планъ цѣлаго изданія остается еще неизвѣстнымъ, можно судить объ общемъ характерѣ то по первому образчику. Въ предисловіи и во введеніи авторъ указываетъ на неопредѣленность самаго понятія «исторіи литературы» и присоединяется къ мнѣнію, что «содержаніе и методъ науки представляютъ еще искомое». Дѣйствительно, при томъ направленіи, какое, чѣмъ дальше, тѣмъ больше, принимаютъ историко-литературныя изслѣдованія, становится все труднѣе «обособить исторію литературы отъ цѣлаго ряда сосѣднихъ изученій». Подобное обособленіе и невозможно, и едва ли желательно, съ точки зрѣнія того направленія историко-литературныхъ изслѣдованій, къ которому примыкаетъ и А. Н. Пыпинъ. Характеризуется оно стремленіемъ обратить исторію литературы въ исторію развитія «народной психологіи», или, говоря иначе, въ исторію духовной культуры народа. Именно это стремленіе и надо считать причиной невозможности строго опредѣлить задачи и методы исторіи литературы. Прежде всего, приходится считаться съ тѣмъ, что, скажемъ словами П. Н. Милюкова, «современное міровоззрѣніе уже не можетъ болѣе противопоставлять духовную культуру матеріальное: на ту и на другую приходится смотрѣть, какъ на продуктъ человѣческой общественности, какъ она отразилась въ сферѣ человѣческой психики». Изслѣдователю, для котораго объектомъ изученія служатъ не произведенія слова, какъ таковыя, а, какъ для А. Н. Пыпина, «ходъ образованія и нравственныхъ движеній обществъ», или «психологія народа и общества», приходятся то и дѣло выходить за предѣлы филологіи, какъ бы широко мы ее ни понимали, и чувствовать себя не историкомъ литературы, а историкомъ-соціологомъ. Не мудрено, что при такомъ пониманіи дѣла, исторія литературы окажется лишь едва самостоятельною частью исторіи культуры, въ томъ широкомъ смыслѣ слова, въ какомъ она обнимаетъ всѣ стороны народной жизни: и экономическую, и общественную, и государственную, и умственную, и религіозную, я нравственную, и эстетическую. А. Н. Пыпинъ не идетъ такъ далеко. Для него «новѣйшая литературная исторія, во-первыхъ, стремится обнять поэтическое творчество во всемъ его національномъ объемѣ, начиная съ его первыхъ проявленій въ древней народной поэзіи, во-вторыхъ, не ограничиваясь чисто художественной областью, привлекаетъ къ изслѣдованію сопредѣльныя проявленія народной и общественной мысли и чувства, разсматривая матеріалъ литературы, какъ матеріалъ для психологіи народа и общества; наконецъ, эта исторія изучаетъ явленія литературы сравнительно, въ международномъ воздѣйствіи». Другими словами, историкъ литературы изучаетъ спеціально исторію духовной культуры по особой группѣ матеріала, состоящей изъ «явленій литературы». Но матеріалъ этотъ самъ по себѣ недостаточенъ, такъ какъ изучаемыя явленія не только въ немъ отравились и источникомъ для ихъ изученія должны служить и другіе матеріалы, кромѣ «явленій литературы». Сосредоточиваясь исключительно на избранной группѣ матеріала, историкъ литературы рискуетъ дать очень одностороннее освѣщеніе той культурѣ, которую изучаетъ, потому что сплошь и рядомъ объясненія для явленій ея развитія приходится искать внѣ сферы литературнаго творчества. Отказавшись же отъ сосредоточенія на опредѣленной группѣ явленій литературныхъ, исторія литературы можетъ и вовсе потерять свой raison d'être, какъ особая научная дисциплина.
«Исторія русской литературы» А. Н. Пыпина даетъ обзоръ предмета, котораго содержаніе и задачи не опредѣлены путемъ систематическаго анализа основныхъ понятій науки. Содержанію книги, быть можетъ, даже больше соотвѣтствовало бы менѣе опредѣленное заглавіе: «очерки по исторіи русской духовной культуры». Наряду съ историко-литературными, не мало мѣста занимаютъ въ ней и вопросы обще-историческіе. Но, выражаясь языкомъ старинныхъ писцовыхъ книгъ, авторъ «эту пашню пашетъ наѣздомъ», т. е. не разрабатываетъ систематически, а касается, сравнительно, мимоходомъ. Однако, общія характеристики крупныхъ историческихъ явленій и періодовъ играютъ существенную роль въ разбираемомъ трудѣ; можно даже сказать, что онѣ составляютъ основной фонъ изложенія. Характеристики эти, по необходимости, очень эскизны, такъ какъ не въ нихъ главная задача труда. И часто онѣ таковы, что согласиться съ ними никакъ нельзя. Какъ всякія очень общія характеристики, не составляющія вывода изъ детальнаго анализа данныхъ, а набросанныя свободной рукой въ видѣ отступленія отъ главной темы, — онѣ отличаются большой субъективностью. Въ нихъ авторъ скорѣе оцѣниваетъ съ своей личной точки зрѣнія явленія прошлой жизни, чѣмъ опредѣляетъ ихъ на основаніи научнаго анализа. При этомъ приводимые имъ факты подчасъ служатъ ему лишь орудіемъ для полемики съ той или иной несимпатичной ему тенденціей.
Отмѣтимъ нѣкоторый изъ историческихъ характеристикъ А. Н. Пыпина. Для древнѣйшаго, языческаго періода авторъ приводитъ подробно отрицательное мнѣніе Костомарова и совсѣмъ не касается содержательныхъ и научно обоснованныхъ выводовъ В. О. Ключевскаго и Н. П. Кондакова. Что касается кіевскаго періода, то трудно точно понять окончательное заключеніе автора о немъ. «За однимъ исключеніемъ „Слова о полку Игоревѣ“, — говорится на стр. 96, — вся литература получила видъ непрерывнаго поученія». А на стр. 162 авторъ съ большимъ сочувствіемъ отмѣчаетъ вѣрную мысль, что «Слово о полку Игоревѣ» есть только случайный unicum, что оно связано съ цѣлой литературной школой, о значеніи которой мы можемъ судить лишь по скуднымъ остаткамъ. То или иное воззрѣніе на «Слово» существенно измѣняетъ общее представленіе о русской письменности до-монгольскаго періода. И мысль автора колеблется между двумя противоположными заключеніями, тщетно пытаясь ихъ согласить.
Густо накладывая краски для изображенія древне русскаго невѣжества, авторъ признаетъ, что «древній періодъ, при всей утратѣ памятниковъ, представляетъ замѣчательное разнообразіе произведеній и свѣжую оригинальность». Едва ли такое противорѣчіе, вытекающее изъ источниковъ, какими пользуется А. Н. Пыпинъ, устранено простымъ выраженіемъ удивленія передъ этими «первыми началами литературы у народа, ничѣмъ не подготовленнаго къ такому успѣху».
Гораздо опредѣленнѣе мнѣніе А. Н. Пыпина о Московской Руси. Но изображенная имъ картина московскаго самовластія и московской косности и исключительности также страдаетъ не полнотой и односторонностью. Низкій уровень просвѣщенія въ сѣверной Руси слишкомъ сильно связывается съ татарскимъ вліяніемъ. И помимо татарщины, не мало условій и болѣе глубокихъ вели къ огрубѣнію нравовъ и воззрѣній. На первомъ мѣстѣ среди этихъ условій надо, конечно, поставить тяжелую трудовую жизнь великорусскаго племени въ странѣ, богатой лѣсомъ и болотами, но не плодородной почвой. Другая характерная черта Московской Руси — ея отчужденіе отъ запада и высокомѣрное отношеніе къ нему — отчасти преувеличена въ трудѣ А. Н. Пыпина, отчасти недостаточно выяснена. Преувеличеніе состоитъ въ томъ, что авторъ, какъ намъ кажется, недостаточно оцѣниваетъ начавшіяся со временъ Ивана III попытки сближенія съ Западомъ и почти игнорируетъ тотъ фактъ, что и въ Московской Руси существовала партія, выразившая въ договорѣ объ избраніи на царство королевича Владислава желаніе, чтобы «для науки вольно было каждому изъ народа московскаго ѣздить въ другія государства христіанскія». Правда, господствовала и на правительство вліяла, преимущественно, нетерпимая «осифлянская» партія, но для «психологіи народа и общества» важно попристальнѣе вглядѣться и въ другія теченія. Недостаточно выяснено происхожденіе господствовавшихъ въ XVI вѣкѣ тенденцій. Впрочемъ, таковъ общій недостатокъ труда А. Н. Пыпина: онъ не даетъ исторіи возникновенія и развитія тѣхъ явленій, которыя изображаетъ, удовлетворяясь только ихъ этической оцѣнкой и отрывочными указаніями на дѣйствовавшія при ихъ развитіи условія. Этическая точка зрѣнія оказывается недостаточной и при оцѣнкѣ историческаго значенія тѣхъ или иныхъ явленій. Она не даетъ автору опоры для разрѣшенія противоположности воззрѣній разныхъ источниковъ на паденіе Великаго Новгорода. Вмѣсто того, авторъ примыкаетъ къ обвинителямъ Москвы за то, что «старая Москва не умѣла понять необходимости просвѣщенія даже для пользы самого государства». Это фактически не точно, да и не имѣетъ никакого отношенія къ вопросу о паденіи Новгорода. Что Новгородъ былъ просвѣщеннѣе Москвы — не подлежитъ сомнѣнію, но новгородское просвѣщеніе дало плодъ и получило общерусское значеніе только послѣ пересадки его въ Москву. Вопросъ о новгородскомъ вліяніи въ Москвѣ и его значеніи для развитія русской письменности въ XVI в., къ сожалѣнію, мало выясненъ, но тѣмъ болѣе заслуживаетъ онъ вниманія. Паденіе Новгорода, во всякомъ случаѣ, совпало съ началомъ оживленія литературной дѣятельности въ сѣверо-восточной Руси, такъ что и съ историко литературной точки зрѣнія весь этотъ періодъ едва ли объективно освѣщенъ въ разбираемомъ трудѣ. Но важнѣе отмѣтить другую сторону дѣла: авторъ строго относится къ Москвѣ за ея «ненужную жестокость», «грубую утилитарность, соединенную съ полнымъ забвеніемъ умственныхъ потребностей народа», какъ будто она могла быть иной, чѣмъ была, да только, по странному упрямству, не хотѣла; съ другой стороны, гораздо сочувственнѣе рисуетъ онъ культурную жизнь Новгорода и Пскова. Пусть это будетъ такъ, но достаточно ли этихъ двухъ наблюденій для какого-нибудь серьезнаго вывода? Вѣдь покореніе Москвою не было неожиданной случайностью въ жизни Новгорода. Онъ палъ жертвою столько же внутреннихъ причинъ разложенія, сколько невыгодныхъ для него общихъ политическихъ отношеній къ сосѣдямъ. Если бы авторъ обратилъ вниманіе на тѣ изъ причинъ и послѣдствій паденія Новгорода, которыя указаны въ трудѣ Никитскаго: «Экономическій бытъ Великаго Новгорода», — быть можетъ, онъ измѣнилъ бы и свой выводъ.
Въ общемъ выводѣ, можно сказать, что въ трудѣ А. Н. Пыпина читатель не найдетъ сколько-нибудь отчетливой исторіи духовной культуры древняго періода. Кромѣ указанныхъ выше общихъ причинъ этого недостатка, объясняется онъ отчасти и состояніемъ научной литературы, которой авторъ подводитъ итогъ. «Самые факты древней письменности, — справедливо замѣчаетъ А. Н. Пыпинъ въ предисловіи, — до сихъ поръ не сполна приведены въ извѣстность, и въ тѣхъ, которые извѣстны, не всегда опредѣлено время ихъ происхожденія». Такое состояніе матеріала, конечно, затрудняетъ изложеніе исторіи литературы, которая была бы «исторіей идей, а не исторіей книгъ». Но это затрудненіе еще увеличивается для автора тѣмъ, что онъ преувеличиваетъ однородность литературнаго творчества въ теченіе всего древняго періода. «Вслѣдствіе условій, — говоритъ онъ, — въ какихъ образовалась наша древняя письменность, она почти не знаетъ хронологіи: большая масса памятниковъ создавалась въ обращеніи втеченіе цѣлыхъ вѣковъ, иногда съ XI—XII до XVII и даже XIX столѣтія». Это справедливо, но если русскіе люди долгое время читали то же, что читалось ихъ предками, зато они и многое другое начинали читать, да и старое читали иначе, приспособляли его къ новымъ вкусамъ, передѣлывая старые памятники на новый ладъ. Изъ вѣка въ вѣкъ измѣнялись литературные вкусы и эволюція идей отражалась въ литературномъ матеріалѣ, несмотря на его мнимое однообразіе.
Трудность историческаго изложенія предмета заставила А. Н. Пыпина отдѣлить историческіе очерки отъ обзора литературнаго матеріала по родамъ, ъ попытками представить, въ видѣ общихъ характеристикъ, смѣну историческихъ періодовъ въ исторіи древне-русской духовной культуры, чередуются обзоры литературныхъ памятниковъ по группамъ, независимо отъ времени ихъ происхожденія: лѣтописи, мѣстнымъ сказаніямъ, трудамъ русскихъ паломниковъ, отреченнымъ книгамъ — посвящены отдѣльныя главы. Такіе обзоры есть и въ другихъ главахъ. Въ нихъ основное значеніе книги, такъ какъ тутъ авторъ даетъ свѣдѣнія объ источникахъ, характеристику отдѣльныхъ памятниковъ и исторію ихъ изученія. Довольно полныя критико-библіографическія примѣчанія дополняютъ эту сторону книги. Авторъ хотѣлъ дать «любознательному читателю и начинающему ученому возможность войти въ подробности предмета и познакомиться съ настоящимъ положеніемъ его разработки». Какъ обзоръ источниковъ и пособій, вводящій въ исторію разработки отдѣльныхъ историко-литературныхъ вопросовъ, книга А. Н. Пыпина, несомнѣнно, принесетъ свою пользу. Кто возьмется за чтеніе этой книги, желая познакомиться съ современнымъ положеніемъ изученія древне-русской словесности, тотъ получитъ больше удовлетворенія, чѣмъ читатель, обратившійся къ труду А. Н. Пыпина для ознакомленія съ литературнымъ развитіемъ древней Руси.