А. Н. МАЙКОВЪ.
править(1838—1888).
правитьI.
правитьЧистая пусть извнутри свѣтится въ ней мнѣ душа.
Такъ выразился чествуемый нынѣ поэтъ уже въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, т.-е. не особенно задолго до своего пятидесятилѣтняго юбилея. Слова эти, стало быть, выводъ изъ долгаго жизненнаго опыта, — выводъ тѣмъ болѣе драгоцѣнный, что онъ сдѣланъ представителемъ «чистаго искусства», однимъ изъ тѣхъ, кто и самъ особенно цѣнилъ, и у кого особенно цѣнили совершенство формы. Въ этомъ совершенствѣ, по его же признанію, стало быть, далеко не все; главное, стало быть, это — живая душа созданія.
Прежде, въ концѣ 60-хъ годовъ, особенно дорожа совершенствомъ формы, поэтъ говорилъ:
Возвышенная мысль достойной хочетъ брони;
Богиня строгая — ей нуженъ пьедесталъ,
И храмъ, и жертвенникъ, и лира, и кимвалъ,
И пѣсни сладкія, и волны благовоній…
Малѣйшую черту обдумай строго въ ней,
Чтобъ выдержанъ былъ строй въ наружномъ безпорядкѣ,
Чтобы божественность сквозила въ каждой складкѣ,
И образъ весь сіялъ — огнемъ души твоей (II, 70).
Но такая черезъ-чуръ ужъ умышленная отдѣлка всякихъ мелочей не подѣйствуетъ ли расхолаживающимъ образомъ? Можетъ ли при ней уцѣлѣть настоящій огонь души? Въ самомъ дѣлѣ, произведенія, отличающіяся избыткомъ заботливости о формѣ, не слишкомъ ли олимпійски спокойны, т.-е. холодны, безучастны къ человѣческой долѣ, какъ классическіе боги?
Совершенство формы, какъ формы, безъ особыхъ запросовъ со стороны содержанія, это — преимущественное свойство антологической поэзіи, — поэзіи во вкусѣ древнихъ, когда-то превознесенной и воздѣланной у насъ Батюшковымъ и въ свою пору приводившей въ восхищеніе Бѣлинскаго. Какъ поэтъ въ антологическомъ родѣ, этимъ и открывшій свое поприще, А. Н. Майковъ является прямымъ послѣдователемъ Батюшкова, — Батюшкова даже болѣе, чѣмъ Пушкина. То произведеніе нашего поэта, которое прочитано было пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ въ Московскомъ университетѣ С. П. Шевыревымъ — небольшая пьеса Сонъ, такъ восхитившая Бѣлинскаго — было въ чисто-антологическомъ вкусѣ; это своего рода изваяніе въ стихахъ. Другое произведеніе нашего поэта, около того же времени прочитанное въ Петербургскомъ университетѣ А. В. Никитенкомъ, пьеса уже большаго объема — Венера Медицейская — не до такой степени выдержана въ подробностяхъ, а потому и вызвала нѣкоторыя нападки со стороны критика и и самимъ поэтомъ уже не включалась въ полныя собранія его сочиненій. Поэтъ нашъ вообще очень строгъ къ себѣ и сталъ впослѣдствіи отвергать очень многое изъ прежнихъ своихъ произведеній (опять, повидимому, подъ первымъ неотразимымъ вліяніемъ Бѣлинскаго). Б это именно строгость къ формѣ. Иногда она заходила у него уже слишкомъ далеко, иногда же страннымъ образомъ его критику выдерживало то, что не должно бы было ее выдержать. Такъ, имъ не пощажена поэма Двѣ судьбы, хотя въ ней есть прекрасныя частности, а у него уцѣлѣла поэма Странникъ, крайне растянутая и утомительная. Художническою строгостью А. Н. Майкова объясняется, что его стихотворенія умѣщаются въ какихъ-нибудь три тома. Если же принять въ разсчетъ, что между ними не мало переводовъ и подражаній (изъ греческихъ и римскихъ классиковъ, изъ Эдды, изъ сербскихъ и новогреческихъ пѣсенъ, изъ Гёте, Гейне и др.), то творческая производительность нашего поэта за 50 лѣтъ его дѣятельности окажется еще менѣе значительною. Дѣло именно въ томъ, что онъ относится къ процессу творчества строго, долго оставаясь за работою и довольно рѣдко за нее принимаясь. За то, съ другой стороны, удовлетворенный формой, онъ подчасъ слишкомъ снисходителенъ къ содержанію. Такимъ образомъ въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій постоянно появляется «неаполитанскій альбомъ», озаглавленный Миссъ Мери. Это, какъ извѣстно, рядъ небольшихъ картинокъ, связанныхъ на живую нитку, граціозныхъ, но мало содержательныхъ и совершенно холодныхъ по колориту. Но авторъ до того снисходителенъ къ нимъ ради техническихъ ихъ достоинствъ, что рука не поднялась у него даже на восьмистишіе о королѣ Фердинандѣ (№ XXIII), отличающееся довольно легкомысленною скоромностью. Ради все искупающей формы, надобно думать, устоялъ предъ его строгою критикой и разсказъ аркадскаго селянина путешественнику, заключающійся сопоставленіемъ шашней классическихъ сатировъ съ нашими нравами помѣщичьихъ временъ, къ которымъ можно относиться только тономъ негодующей сатиры, а никакъ не съ игривостью въ «улыбательномъ родѣ»[1]. Но, вѣдь, и независимо отъ какихъ-либо сопоставленій, «козлоногій уродъ», пристающій къ деревенскимъ красавицамъ, остается отвратительнымъ, несмотря ни на какія совершенства его скульптурныхъ и скульптурно-словесныхъ воспроизведеній. Скажемъ болѣе: противенъ и Анакреонъ,
Дряхлый, пьяный, весь разбитый,
Черепъ, розами покрытый…
Противны и тѣ молодыя красавицы, которымъ кружитъ онъ головы и про которыхъ ухаживающіе за ними юноши говорятъ:
А онѣ намъ хоромъ пѣли,
Что любить мы не умѣли,
Какъ когда-то онъ любилъ (I, 842).
Несмотря ни на какую антологическую грацію, не здоровое, а патологическое впечатлѣніе производитъ на насъ не особенно уже молодая Аспазія, когда она говоритъ намъ о своихъ ухаживаньяхъ за неподатливымъ подросткомъ:
Пускай я — женщина, а онъ еще мальчишка,
Но счастье, вѣдь, не въ томъ, чтобы самой любить
И чувствомъ пламеннымъ сгорать и наслаждаться;
Нѣтъ, счастіемъ его дышать и любоваться
И въ немъ неопытность въ блаженству пріучить…
А онъ — онъ чистое подобье полубога!
Онъ робокъ, онъ стыдливъ и даже дивъ немного,
Но сколько гордости въ приподнятыхъ губахъ,
И какъ краснѣетъ онъ при ласковыхъ словахъ… (I, 352—53).
Совсѣмъ нездоровое впечатлѣніе производитъ и четверостишіе изъ Марціала, исполненное такой безсердечной разсудочности:
Если ты хочешь прожить безмятежно, безбурно,
Горечи жизни не зная, до старости поздней, —
Друга себѣ не ищи и ничьимъ не зови себя другомъ:
Меньше ты радости вкусишь, меньше и горя (I, 90).
Мы не находимъ, несмотря на совершенство формы, никакого подъема духа и въ той эпикурейской пѣснѣ, которая, однако же, порывается дойти до такого подъема:
О други! сыпьте розъ Гораціева сада
По симъ бѣлѣющимъ костямъ,
И свѣжей кистью винограда
Вѣнчайте черепъ — этотъ храмъ,
Чертогъ покинутый и сирый,
Гдѣ обиталъ животворящій духъ
Во дни, когда киѳара съ звонкой лирой
Его плѣняли чуткій слухъ
И пилъ онъ розъ благоуханье,
Любилъ кристаллъ амфоры золотой,
И дѣвъ горячія лобзанья,
И трепетъ груда молодой (I, 96).
Мы просто не понимаемъ, чего ради называться опустѣлымъ храмомъ тому черепу, въ которомъ гнѣздилось жизненное начало, способное лишь на подобныя, чисто-чувственныя проявленія? Столь же мало понятно намъ и то возвышенно-восторженное настроеніе, въ какомъ выходилъ нашъ поэтъ изъ Ватиканскаго музея и говорилъ:
Какъ будто музыкѣ безвѣстной я внималъ,
Какъ будто чудный свѣтъ вокругъ меня сіялъ,
Курился мирры дымъ и нардъ благоуханный
И нѣкто дивный былъ и тяготѣлъ надъ мной…
Съ душой, подавленной восторженной тоской,
Глядѣлъ въ смущеньи я на лики вѣковые,
Какъ Скиѳы дикіе, пришедшіе съ Днѣпра,
Средь блеска пурпура Царьградскаго двора,
Предъ благолѣпіемъ маститой Византіи
Внимали музыкѣ имъ чуждой литургіи… (I, 193).
Стихи чудесные, но заключающійся въ нихъ культъ античнаго міра является въ наши дни только вопіющимъ фактомъ переживанія.
Тотъ же культъ сказывается и въ томъ изъ Очерковъ, который озаглавленъ — Древній Римъ. Приниженно относя самого себя, со своими современниками, къ «печальнымъ сынамъ безцвѣтныхъ поколѣній», поэтъ «трепещетъ въ сладостномъ восторгѣ» и восклицаетъ:
Иные люди здѣсь, намъ кажется, прошли
И врѣзали свой слѣдъ нетлѣнный на земли —
Великіе въ бѣдахъ, и въ битвѣ, и въ сенатѣ,
Великіе въ добрѣ, великіе въ развратѣ…
Это «величіе въ развратѣ» (не будь г. Майковъ такой мастеръ въ поэтической рѣчи, подобное выраженіе можно бы было отнести на счетъ услужливо подвернувшейся риѳмы) объясняется, впрочемъ, далѣе, какъ нѣчто совсѣмъ уже не величественное, какою-то роковою, постороннею силой. Поэтъ говоритъ, обращаясь въ Риму:
Пороковъ и злодѣйствъ неслыханныхъ семья
За колесницею твоею позлащенной
Вползла въ твой вѣчный градъ, какъ хитрая змѣя… (I, 224—225).
Римскіе патріоты временъ упадка, какъ извѣстно, воображали, что змѣя, эта вползла въ Римъ изъ Греціи, т.-е. изъ другаго святилища тѣхъ же античныхъ чудесъ. Менѣе увлекающіеся изъ римлянъ должны были, конечно, сознаваться, что зародыши этой «хитрой змѣи» таились въ нихъ же самихъ, таились уже въ ихъ предкахъ. Въ очеркѣ Игры (съ эпиграфомъ: хлѣба и зрѣлищъ) поэтъ рисуетъ намъ одно изъ крупнѣйшихъ проявленій римскаго общественнаго разврата — разврата не въ буквальномъ смыслѣ слова — и тутъ же выставляетъ гордаго римлянина, любующагося этихъ развратомъ, какъ какою-то добродѣтелью, и говорящаго:
Бросаются рабы у наръ на растерзанье —
Рабамъ смерть рабская! Собачья смерть рабамъ!
Что толку въ жизни ихъ, привыкнувшихъ къ цѣпямъ?
Достойны ихъ они, достойны поруганья… (I, 222).
Римлянинъ говоритъ это въ отпоръ гуманному греку, проклинающему Римъ за его лютые вкусы. На если грекъ могъ протестовать противъ безчеловѣчныхъ игръ цирка, то противъ рабства вообще и онъ, вѣдь, не протестовалъ. Подобный протестъ могъ раздаться только изъ того подземнаго Рима, про новое населеніе котораго говоритъ нашъ поэтъ:
Въ нѣдрахъ горы, между тѣмъ, собирались, какъ тѣни,
Ратники новыя вѣры, и рабъ, и патрицій;
Слышались странные звуки и чуждое пѣнье,
Будто Везувій, во мракѣ клокочущій лавой,
И выходили потомъ, просвѣтленные свыше,
Въ міръ на мученье съ глаголомъ любви и смиренья (I, 206).
Но почему же духовные потомки этихъ новыхъ людей, подкопавшихся извнутри подъ самыя основы древняго міра, могли возвратиться къ нему и даже дойти до какого-то религіознаго его культа? Почему же и для нашего поэта, по справедливому замѣчанію Бѣлинскаго, «эллинское созерцаніе составляло такъ долго основной элементъ таланта»? Почему знаменитому критику пришлось сказать про него: «онъ смотритъ на жизнь глазами грека и иначе и не умѣетъ смотрѣть на нее»? Почему, наконецъ, и тѣ проявленія глубокой душевной жизни, которыя сказывались же, однако, и у грековъ — въ ихъ трагедіи, по замѣчанію того же критика, такъ долго не затрогивались нашимъ поэтомъ? Критикъ въ свое время объяснялъ это не столько характеромъ таланта нашего поэта, сколько его молодостью, «еще переживающею моментъ гармоническаго единства съ природою въ духѣ древнихъ». «Но придетъ время, — говорилъ онъ, — и, можетъ быть, въ душѣ поэта совершится движеніе: прекрасная природа не будетъ болѣе заслонять отъ его глазъ явленій высшаго міра — міра нравственнаго, міра судебъ человѣческихъ, народовъ и человѣчества». Однажды, по замѣчанію критика, поэтъ нашъ «былъ близокъ къ трагическому элементу древней поэзіи — близокъ по содержанію, избранному имъ для самой большой своей пьесы; но онъ и не коснулся трагическаго, хотя, можетъ быть, и думалъ вполнѣ его выразить…» Критикъ разумѣлъ тутъ драматическую поэму: Олинѳъ и Эсѳирь, слабость которой, отмѣченная Бѣлинскимъ и, очевидно, признанная самимъ поэтомъ, заставила послѣдняго оставить въ одномъ изъ позднѣйшихъ изданій только кое-что изъ этой поэмы и, наконецъ, совсѣмъ ее исключить изъ полнаго собранія своихъ сочиненій. Только гораздо позже, уже въ 1874 г., поэтъ нашъ проникся и трагическою стороной поэзіи древнихъ — въ своихъ сценахъ изъ Эсхилловой трагедіи Кассандра. Тутъ, конечно, основа уже глубоко-психологическая, хотя и не въ такой степени, какъ въ Софокловой Антигонѣ, гдѣ прямо даже поставленъ вопросъ объ отношеніи нравственнаго закона къ государственному, правды внутренней къ правдѣ внѣшней. Но почему же, опять-таки налегаемъ мы, при существованіи такого глубокаго внутренняго содержанія въ самой поэзіи древнихъ, поэты даже недавняго времени оказываются способными откликаться въ ней не на то, что являлось въ ней предвозвѣстіемъ новой, углубленной и одухотворенной жизни, а преимущественно на то, преобладающее въ ней, раздолье чувственной жизни, которое только умѣрялось чувствомъ художнической мѣры и практически-философскаго благоразумія? Отчего, однимъ словомъ, не только Карамзинъ могъ восклицать: «о, греки! кто васъ не любитъ?» — и Батюшковъ поэтически вторить ему, но и Майковъ гораздо уже позже могъ создать себѣ извѣстность именно какъ поэтъ въ антологическомъ родѣ? Правда, и въ то уже время Бѣлинскій находилъ у нашего поэта «зерно и зародышъ новой для него эпохи творчества, новыхъ созданій въ будущемъ». Такимъ «зерномъ и зародышемъ» представлялись ему, между прочимъ, стихи:
Блаженъ, кто сохранилъ еще знаменованье
Обычаевъ отцовъ, ихъ темнаго преданья,
Отвѣтствовалъ слезой на пѣніе псалма;
Кто, волей оторвавъ сомнѣнія ума,
Святую Библію читаетъ съ умиленьемъ
И, внявъ церковный звонъ, въ ночи, съ благоговѣньемъ,
Съ молитвою зажегъ предъ образомъ святымъ
Свѣчу завѣтную и плакалъ передъ нимъ (I, 71).
Но поэтъ, повидимому, вздыхалъ по такомъ блаженствѣ, какъ изгнанникъ рая у его дверей.
Бѣлинскій отмѣтилъ тогда у нашего поэта еще и другую пьесу того же особеннаго покроя — Ангелъ и Демонъ, — пьесу, воспроизводящую передъ нами борьбу въ человѣкѣ тѣхъ двухъ началъ, которыя могутъ быть также названы небомъ и землею. «Какая глубокая идея!» — воскликнулъ онъ, не вполнѣ, однако же, удовлетворенный формою, которая, по его выраженію, «не совсѣмъ охватила и выразила это необъятное содержаніе». Бѣлинскій предложилъ даже особую поправку въ концѣ пьесы. Припомнимъ этотъ конецъ:
Но торжество кому-жь уступитъ
Въ пыли рожденный человѣкъ?
Вѣнецъ ли вѣчныхъ пальмъ онъ купитъ,
Иль чашу временную нѣтъ?
Господень ангелъ тихъ и ясенъ.
Его живитъ смиренья лучъ;
Но пышный демонъ такъ прекрасенъ,
Такъ лучезаренъ и могучъ 1 (I, 66).
Бѣлинскій находилъ эпитетъ «пышный» въ примѣненіи къ демону неудовлетворительнымъ, думалъ, что слово «гордый» больше бы шло къ внутреннему смыслу пьесы. Поэтъ, должно быть, согласился съ критикомъ: въ полныхъ собраніяхъ его сочиненій слово пышный замѣнено уже словомъ гордый. Мы съ своей стороны полагаемъ, что и пышный тутъ кстати. Этотъ эпитетъ указываетъ на тѣ чувственныя приманки земли, поэтизированіе которыхъ и составляло господствующій элементъ древняго искусства, — тотъ элементъ, вопреки которому сказались у нашего поэта стихи, также отмѣченные тогда Бѣлинскимъ:
Жизнь безъ тревогъ — прекрасный, свѣтлый день;
Тревожная — весны младыя грезы,
Тамъ — солнца лучъ, а въ зной — оливы сѣнь;
А здѣсь — и громъ, и молнія, и слезы…
О, дайте мнѣ весь блескъ весеннихъ грезъ
И горечь слезъ, и сладость слезъ! (I, 33).
«На эту пьеску, — говорилъ Бѣлинскій, — не нужно комментаріевъ; кто жаждетъ такъ же и горечи, какъ и сладости грезъ, тотъ будетъ „царства дивнаго всесильный властелинъ“. Но критикъ остановился, наконецъ, и еще на одномъ перлѣ неантологическихъ стихотвореній Майкова, а именно на Раздумъи. Онъ видѣлъ въ немъ верхъ совершенства во всѣхъ отношеніяхъ: въ „антологической, роскошно художественной формѣ, оно, по замѣчанію критика, поражаетъ содержаніемъ изъ другой сферы“. Первая половина пьесы посвящена характеристикѣ спокойной жизни „подъ крыломъ домашнихъ ларъ“. Картина — въ гораціанскомъ стилѣ съ различный образами изъ классической миѳологіи. А кончается она такимъ задушевнымъ признаніемъ:
Но я бы не желалъ сей жизни безъ волненья,
Мнѣ тягостно ея размѣрное теченье.
Я въ тайнѣ бы страдалъ и жаждалъ бы порой
И бури, и тревогъ, и вольности святой,
Чтобъ духъ мой крѣпнуть могъ въ бореніи мятежномъ
И, крылья распустивъ, орломъ широкобѣжнымъ
При общемъ ужасѣ надъ льдами горъ витать,
На бездну упадать и въ небѣ утопать (I, 6—7).
Это уже не по части олимпійскаго величія съ его невозмутимымъ покоемъ. Это именно тѣмъ и цѣнно, что тутъ „свѣтится извнутри душа“. Но если уже въ то время она такъ свѣтилась у нашего поэта, то что же заставляло его поэтизировать гадкаго старикашку Анакреона, со своею, увѣнчанной розами, лысиной волочащагося за дѣвчонками, или чувственную Аспазію, самолюбиво-довольную тѣмъ, что ей, наконецъ, удается нарушить дѣвственный покой юноши, прежде чѣмъ успѣлъ окрѣпнуть его духъ, успѣли распуститься, уносящія его въ высь, орлиныя крылья? Что же заставляло нашего поэта игриво подтрунивать надъ романическими успѣхами „козлоногаго урода“ и ихъ сходствомъ съ отвратительными романами крѣпостной поры, или же надъ тѣмъ, ради чего король Фердинандъ, прибравъ изъ своего сада нагихъ Венеръ, не прибралъ раздѣтыхъ Геркулесовъ?
Для того, чтобы антологическая поэзія снова могла получить обаяніе и граждане новаго міра могли возгорѣть желаніемъ перевоплощаться въ грековъ и римлянъ, должны были накопиться особыя историческія причины, надъ смысломъ которыхъ, къ сожалѣнію, не особенно задумывался нашъ поэтъ, хотя поводъ къ тому не разъ ему представлялся. Такой поводъ прямо подавала ему его небольшая поэма Послѣдніе язычники. Вся сила въ томъ, что эти люди только воображали себя послѣдними язычниками, не умѣя догадаться, что тотъ императорскій декретъ, который объявилъ христіанство государственною религіей, прямо вносилъ языческую отраву въ самое лоно христіанской общины. Декретъ этотъ, происходившій отъ первосвященнической функціи римскаго императора, объявлялъ христіанство вѣрою, имъ приголубленною, и служилъ приманкою въ ряды христіанъ для такихъ людей, которые только хотѣли угодить этимъ императору и у которыхъ не было ничего общаго съ христіанами. Подъ новою кличкой, эти люди оставались тѣми же старыми язычниками, хотя и возлагали на себя крестъ, подобно тому, какъ чисто-языческимъ оставался и шь государственный строй имперіи, хотя въ ней ниспровергались кумиры и созидались христіанскіе храмы, „съ благовѣстомъ которыхъ, по выраженію нашего поэта, сливалась побѣдная воинская труба“. Совсѣмъ не задумавшись надъ такимъ нелогическимъ сочетаемъ, поэтъ просто оборвалъ свою небольшую поэму о послѣднихъ язычникахъ, сказавъ про нихъ:
Ушли. Распятіе въ пути
На перекресткѣ ихъ встрѣчаетъ…
Но нѣтъ! не поняли они,
Что Божій Сынъ и ихъ прощаетъ (I, 320).
Но, вѣдь, дѣло не въ томъ, а въ той „хулѣ на Духа Святаго“, которая не прощается, — въ неизгладимомъ грѣхѣ кесаря, вторгшагося въ область Божію, возмнившаго себя обладающимъ правомъ удостоить христіанство своей санкціи, попрежнему, считавшаго себя divus'омъ, сохранившаго при этомъ весь языческій развратъ и всю кровожадность Тиверіевъ и Нероновъ, а изъ усердія къ новой вѣрѣ декретировавшаго смертную казнь за уклоненія отъ ея догматовъ? Несмотря на недогадливый ужасъ „послѣднихъ язычниковъ“, вѣдь, тотъ же кесарь и создавалъ имъ прямыхъ преемниковъ въ лицѣ тѣхъ лже-христіанъ, которые такъ быстро расплодились послѣ его декрета, расплодились и внесли отраву въ христіанскую общину. Чѣмъ далѣе, тѣмъ осязательнѣе оказывалось, что званіе христіанина — это только какой-то новый государственный санъ, вовсе не обязывавшій на какую-нибудь новую жизнь, такъ какъ, вѣдь, въ государствѣ все оставалось по-старому. Если бы оно не осмѣлилось придать свою санкцію христіанству, а попросило ея у него, то христіанство никогда бы не освятила своимъ признаніемъ стараго римскаго государства съ его обожествленнымъ, порочнымъ кесаремъ, съ его раболѣпствомъ и его развратомъ, съ его безчеловѣчною жестокостью въ нравахъ и въ законодательствѣ. При „вѣрѣ безвѣрной“ новаго Рима, т.-е. Византіи, при „слѣпой ея гордости“[2], своимъ міродержавнымъ величіемъ, унаслѣдованнымъ отъ стараго Рима, — тѣмъ, кто не мирился со всею этою фальшью, приходилось переходить на ту почву отшельническую, которая существовала еще до христіанства на азіатскомъ и африканскомъ востокѣ, и которой нашъ поэтъ, коснулся въ, своемъ Жрецы — отрывкѣ изъ поэмы, отличающемся удивительными красотами изобразительной поэзіи, дающемъ непосредственно, такъ сказать, почувствовать и знойную природу, и зной въ крови, мѣшающій устоять передъ чувственными соблазнами, но, въ то же время, отличающемся недодуманностью содержанія. Между тѣмъ, содержаніе тутъ таково, что могло бы кинуть свѣтъ и на тѣ явленія византійской жизни, которыми опять-таки подготовлялся открытый возвратъ на лоно классической опоэтизированной, чувственности. Въ сладострастной Лезбіянкѣ, одерживающей, наконецъ, побѣду надъ Изидинымъ жрецомъ, гнѣздится, очевидно, тотъ пышный — именно пышный — демонъ, который рисуется и во множествѣ средневѣковыхъ, легендъ о неотвязчивости искушеній, — легендъ, такъ хорошо знакомыхъ и древне-русской письменности. Между тѣмъ, на то, почему не устоялъ передъ этимъ демономъ жрецъ, какъ не устояли, по крайней мѣрѣ, временно, и многіе другіе уже не жрецы, сдѣланъ нашимъ поэтомъ только слабый намекъ, тогда какъ намеку слѣдовало бы обратиться въ цѣлую, ясно проводимую мысль, — мысль, пронизывающую всю поэму (цѣлая поэма непремѣнно бы создалась, было бы изъ чего создать ее, если бы мысль эта вполнѣ сознавалась поэтомъ). Вспомнимъ только рѣчь жреца къ народу передъ удаленіемъ его въ пустыню, — рѣчь, являющуюся данью его тому гордому — на этотъ разъ прямо гордому — демону, которому платили такую же щедрую дань и многіе средневѣковые не-жрецы:
Я жилъ средь васъ, я посѣщалъ
Вертепы роскоши порочной
И яствъ и питій искушалъ
Себя я запахомъ нарочно;
Смотрѣлъ на пляски вашихъ дѣвъ,
Коварный слушалъ ихъ напѣвъ;
Съ мѣшкомъ, набитымъ туго златомъ,
Ходилъ по рынкамъ я богатыхъ, —
Но вотъ — ни крови, ни очамъ
Своей души въ соблазнъ я не далъ.
Я вашихъ брашень не отвѣдалъ,
И злато бросилъ нищимъ псамъ
И чистъ, какъ духъ, иду я нынѣ,
Чтобъ съ Богомъ говорить въ пустынѣ!» (I, 310—811).
Но напрасно онъ такъ самоувѣренно считаетъ себя обратившимся разъ -навсегда въ какого-то чистаго духа. Если бы онъ дѣйствительно принялъ въ себя того Божьяго ангела, который борется въ человѣкѣ съ гордымъ "пышнымъ демономъ, онъ не величалъ бы своихъ ближнихъ нищими псами. Въ этихъ словахъ жреца — вся разгара того пораженія, какое онъ, наконецъ, потерпѣлъ. Въ этомъ жрецѣ не оказывается того, что одно только и способно не дать человѣку поддаться никакимъ соблазнамъ, — недостаетъ любви, — той любви къ своему брату, рар которой и не приходится намъ допускать для себя какой-либо львиной доли. Классическое чувство мѣры, — мѣры, предписываемой личнымъ благоразуміемъ, тутъ, вѣдь, совсѣмъ недостаточно. Недостаточнымъ оказывалось очень часто — уже не въ древности, а въ средніе вѣка — и другаго рода благоразуміе личное, благоразуміе съ другаго конца — религіозно практическій разсчетъ на то, что здѣшнія блага не прочны, а тамошнія блага вѣчны. Вполнѣ надежная сила устоя заключается только въ любви къ ближнему, въ обузданіи во имя ея своей ненасытной плоти, въ самоотверженіи ради братьевъ. Но, вѣдь, любви, настоящей любви къ людямъ и не могло же, наконецъ, быть въ отрознивающей отъ нихъ пустынѣ. Напрасно въ нашихъ народныхъ духовныхъ стихахъ она величается матерью; на самомъ дѣлѣ она слишкомъ часто оказывалась въ нравственномъ смыслѣ мачихой, такъ сильно противодѣйствовавшей у насъ на Руси воспитательному значенію общины. Повидимому, общинѣ предстояло только развиваться и крѣпнуть подъ теплымъ кровомъ настоящаго дѣятельнаго христіанства, въ видѣ вселенской церкви развернувшаго свои объятія на цѣлый міръ; но пережившіе христіанство и ставшіе во главѣ, его римскіе кесари, разогнавъ по пустынямъ всѣхъ лучшихъ людей, невольно обратили ихъ въ новыхъ «жрецовъ Изидиныхъ».
Многимъ изъ нихъ удавалось, правда, устоять, но устоять уже ради прочности неземныхъ личныхъ благъ, ради славы и чести одержаной надъ собою побѣды, т.-е. устоять безплодно для общества, которое если и увлекалось при этомъ примѣромъ, то опять-таки примѣромъ личнаго духовнаго самоудовлетворенія и личной загробной заслуги. Одного изъ такихъ новѣйшихъ «жрецовъ Изидиныхъ» выставилъ намъ нашъ поэтъ въ своей Легендѣ о Констанцкомъ соборѣ, — одномъ изъ своихъ лучшихъ произведеній, — лучшихъ не только по формѣ, но и по идеѣ.
Былъ въ собраньи этомъ старецъ;
Изъ пустыни вызванъ папой,
И почтенъ за строгость жизни…
Кардинальской красной шляпой.
Ему, какъ и прочимъ, присутствовавшимъ въ залѣ собора, послышалось вдругъ чарующее пѣніе соловья. Оно не соединялось для него ни съ какими мірскими, чувственными воспоминаніями; въ воображеніи его и не думало возникать, сопровождавшееся такимъ же пѣніемъ, какое-либо урочное свиданіе въ Неаполѣ, въ Прагѣ или на берегу Рейна, свиданіе съ какою либо «новою Гебой — разливательницей вина въ трактирахъ». Все это, существовавшее въ свое время для многихъ другихъ, тутъ присутствующихъ, для него, надо думать, даже вовсе не существовало. Совершенно о другомъ заговорилъ ему соловьиный голосъ.
Вспомнилъ онъ, какъ тамъ, въ пустынѣ,
Миръ природы, птичекъ пѣнье
Укрѣпляли въ сердцѣ силу
Примиренья и прощенья;
И, какъ шепотъ раздается
По пустой, огромной залѣ,
Такъ въ душѣ его два слова:
«Жалко Гуса» прозвучали…
Но, видно, и сама гармонія, разлитая въ природѣ, не слишкомъ-то дѣйствовала на его душу, обособившуюся отъ другихъ людей, отвыкшую отъ той гармоніи нравственной, которая составляетъ задачу человѣческаго общества, — видно, и дружное пѣніе птичекъ не очень-то настроило его тамъ на примиреніе и прощеніе, такъ какъ въ пустынѣ, вѣдь, и не съ чѣмъ мириться, и нечему прощать, при отсутствіи тамъ какой-либо борьбы, кромѣ борьбы со своими уединенными помыслами. Только что почувствовавъ жалость къ Гусу, старикъ сейчасъ же и пришелъ въ себя, опомнился, спохватился.
Онъ, какъ будто перепуганъ
Звукомъ собственнаго слова,
Костылемъ ударилъ объ полъ
И упалъ на мѣсто снова.
«Пробудитесь!» возопилъ онъ,
Блѣдный, ужасомъ объятый:
«Дьяволъ, дьяволъ обошелъ иксъ!
Это гласъ его проклятый…»
Дѣло дошло въ немъ до такого самоослѣпленія, что за демонскій голосъ принятъ имъ голосъ ангела, точно будто бы воплотившагося въ этой птичкѣ съ ея умиротворяющимъ пѣніемъ. А все, разумѣется, отъ того, что преобладающимъ чувствомъ въ немъ была не любовь, а страхъ, — страхъ, какъ бы не лишиться той щедрой мзды, которая ожидала его за весь его пустынный подвигъ, — мзды отъ того небеснаго Сюзерена, измѣной которому представлялось малѣйшее снисхожденіе къ еретикамъ, а Гусъ, вѣдь, и былъ для всего собранія именно еретикомъ, т.-е. личнымъ врагомъ того подателя вѣчныхъ леновъ, какимъ представлялся |феодально-религіозному воображенію этого собранія Царь небесный.
Ужаснулося собранье,
Стало съ мѣстъ своихъ, и хоромъ:
«Да воскреснетъ Богъ» запѣло
Духовенство всѣмъ соборомъ,
И, очистивъ духъ отъ бѣса
Покаяньемъ и проклятьемъ,
Всѣ упали на колѣни
Предъ серебрянымъ распятьемъ, —
И, возставъ, Іоганна Гуса,
Церкви Божьей во спасенье,
Въ назиданье христіанамъ,
Осудили на сожженье… (И, 175—178),
Вѣдь, не даромъ же они издавна потрудились уловить своимъ изувѣрскимъ соблазномъ и малыхъ сихъ и могли, такимъ образомъ, разсчитывать на сочувствіе съ ихъ стороны, такъ наглядно выразившееся въ той бѣдной старушкѣ, которая притащила для Гусова костра охапку, быть можетъ, послѣднихъ своихъ дровецъ и вызвала у великаго мученика добродушное замѣчаніе: sancta simplicitas! Но если такая выслуга передъ Богомъ являлась прямымъ увѣнчаніемъ порижническаго самообузданія въ пустынѣ, то подобною выслугой, съ другой стороны, самымъ удобнымъ образомъ покрывалось даже полнѣйшее потворство страстямъ. Эта сторона средневѣковаго изувѣрства мѣтко схвачена нашимъ поэтомъ въ его Легендѣ объ испанской инквизиціи — въ лицѣ того исповѣдника, который, узнавъ семейную тайну королевы Изабеллы еще до исповѣди (при помощи правила, что цѣль оправдываетъ средства), налагаетъ на нее такую епитимью:
Ополчися на нечестье!
Въ царствѣ зло вели измѣрить,
Отличить худыхъ отъ добрыхъ,
Совѣсть каждаго провѣрить!…
Тотчасъ видно въ человѣкѣ,
Чѣмъ онъ дышетъ, чѣмъ напитанъ,
Изъ того ужъ, какъ онъ смотритъ,
Изъ того ужъ, какъ молчитъ онъ!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трибуналъ устрой духовный, —
Говорилъ онъ, — «чрезвычайный»,
Чтобъ слѣдилъ онъ въ цѣломъ царствѣ
За движеньемъ мысли тайной…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чтобъ стоялъ онъ, невидимый,
Въ школахъ, въ храмахъ, подъ землею
И между отцомъ и сыномъ,
Между мужемъ и женою… (I, 305—806).
Вотъ такое-то извращеніе христіанства, такая замѣна добраго пастыря, полагающаго душу за своихъ овецъ, какимъ-то живымъ сочетаніемъ лисы и волка, обузданіе страстей ради личной выслуги и открытое разрѣшеніе на вся, ради болѣе успѣшной вербовки тюремщиковъ и палачей на еретиковъ, къ которымъ сопричислялись и люди, подобные Гусу, — вотъ это-то накопленіе всякой мерзостной лжи на мѣстѣ святѣ, еще въ самомъ началѣ ея появленія вызвавшее Юліана Отступника, сказалось, наконецъ, и тѣмъ огульнымъ отступничествомъ на интеллектуальныхъ верхахъ, которое извѣстно подъ именемъ возрожденія классической древности. Извѣстно, что имъ, съ нарушеніемъ всякихъ оффиціальныхъ приличій, откровеннѣйшимъ образомъ увлеклась и такая гіена въ папской тіарѣ, такая вавилонская блудница въ образѣ первосвященника, какъ «непреподобнѣйшій», по выраженію Максима Грека, Александръ VI — этотъ палачъ такого «еретика», какъ Іеронимъ Савонаролла. Мы, такимъ образомъ, подошли къ той небольшой поэмѣ нашего поэта, которая носитъ на себѣ его имя, имя доминиканскаго монаха, по призыву котораго былъ зажженъ костеръ, испепелившій, вмѣстѣ съ предметами роскоши, и произведенія античнаго чувственнаго искусства, — монаха, который нѣсколько лѣтъ спустя самъ былъ сожженъ на кострѣ за то, что уличалъ въ безвѣріи и развратѣ самого папу. Тема богатая и многосторонняя, но недостаточно продуманная и болѣе съ внѣшней стороны обработанная нашимъ поэтомъ. Въ концѣ, — это правда, — онъ, повидимому, заглядываетъ въ самую глубь своей темы, говоря про Савонароллу:
Христомъ былъ духъ его напитанъ
И за Него на казнь онъ шелъ,
Христа же именемъ прочитанъ
Монаху смертный протоколъ,
И то же имя повторяла
Толпа, смотря со всѣхъ сторонъ,
Какъ рухнулъ съ висѣлицы онъ
И пламя въ мигъ его объяло
И, задыхаясь, произнесъ
Онъ въ самомъ пламени: "Христосъ! «
Но, заглянувъ въ самую глубину событія, поэтъ, однако же, не достаточно вдумчиво останавливается на ней, хотя и спрашиваетъ:
Христосъ! Христосъ! Но, умирая,
И по слѣдамъ твоимъ ступая,
Твой подвигъ сердцемъ возлюбя,
Христосъ! онъ понялъ ли тебя? (I, 271).
Отвѣтъ на это дается отрицательный, но почему? Самъ поэтъ выставляетъ Савонароллу вдохновеннымъ противникомъ золотаго тельца съ его потворствомъ чувственности, которому несомнѣннѣйшимъ образомъ послужило и тогдашнее откровенное увлеченіе древностью, понятное собственно какъ протестъ противъ фарисейскаго лицемѣрія и общественной безплодности средневѣковаго аскетизма. Возставая противъ роскоши и разврата, проповѣдуя „отсѣченіе отъ себя лишнихъ и ненужныхъ потребностей“[3], которыя неминуемо ведутъ къ заѣданію чужаго вѣка, къ взиманію всевозможныхъ человѣкоубійственныхъ процентовъ, проповѣдуя это въ пышномъ городѣ и открыто изобличая самого развратника папу, сорвавшаго съ себя всякую лицемѣрную маску вслѣдствіе полнѣйшей увѣренности въ прочности своей власти, Савонаролла велъ общественную борьбу, служилъ и въ монашескомъ санѣ несомнѣнную общественную службу. Мы рѣшительно не понимаемъ, почему поэтъ указываетъ ему на то, что Христосъ, вѣдь, не гналъ не чистыхъ радостей? Развѣ таковы тѣ радости, которыя связаны съ культомъ золотаго тельца? Поэтъ напоминаетъ суровому доминиканцу и о томъ, что, возрождая Магдалину, Христосъ благословлялъ на жизнь дѣтей. Но, вѣдь, подѣйствовать возрождающимъ образомъ, подѣйствовать силою любвеобильнаго слова на такую блудницу въ первосвященнической ризѣ, какъ Александръ VI, едва ли не было такъ же безнадежно, какъ подѣйствовать на даря Ирода; если же Савонаролла, вмѣсто того, чтобы благословлять, проклиналъ или какимъ-нибудь образомъ губилъ дѣтей, то это надобно было показать въ самомъ дѣйствіи поэмы. Между тѣмъ, все, что въ ней говорится о немъ, не даетъ поэту достаточнаго права сказать, что е суровый ликъ доминиканца былъ чуждъ любви». Оно, можетъ быть, и вышло бы такъ, если бы ликъ этотъ былъ болѣе тщательно освѣщенъ поэтомъ, но это рѣшительно не вытекаетъ изъ того освѣщенія, которое имъ дано. А что недостатокъ любви и даже полнѣйшее ея оскудѣніе ярко сказывалось въ образѣ средневѣковаго аскета вообще, образѣ исключительно и, притомъ, безплодно суровомъ, какъ и въ образѣ породившаго его государственнаго христіанина, это не подлежитъ никакому сомнѣнію, и въ этомъ-то, разумѣется, и разгара какъ стараго Юліана Отступника, такъ и многочисленныхъ возрожденій его вплоть до нашего времени. Первоначальное же происхожденіе Юліана — въ той Византіи съ ея «безвѣрною вѣрой», которая, въ сущности, есть тотъ же Римъ.
Но поэтъ нашъ, повидимому, далекъ отъ того, чтобы признать это. Въ одной изъ своихъ позднѣйшихъ поэмъ — Судъ предковъ — онъ выводитъ потомка стараго боярскаго рода, который, обратившись изъ космополита въ поклонника родной старины, говоритъ про другихъ:
Не могутъ-де понять;
Все точку зрѣнія берутъ
На міръ изъ Рима! Надо взять
Изъ Византіи — и поймутъ (III, 63)
Между тѣмъ, такое желаніе видѣть два различныхъ элемента въ томъ, то, въ сущности, сродно по своей общей язычески-государственной основѣ, ведетъ къ печальному заблужденію, будто міродержавное византійство вселенская церковь органически между собою связаны. Такое смѣшеніе понятій не даетъ различать въ древне-русской жизни христіанскую стихію ь ея міровымъ идеаломъ, трудно осуществимымъ и въ отдаленномъ буду[ежъ, отъ пережившаго свой историческій вѣкъ національно-ограниченнаго византійства. Такая неясность понятій неизбѣжно ведетъ къ тому смѣшенію Божьяго съ кесаревымъ, которое сказалось у нашего поэта въ его словахъ про Карамзина, что онъ въ своей исторіи, вмѣстѣ съ образами святыхъ подвижниковъ и земскаго великаго царя, выставилъ передъ нами:
И образъ цѣлаго народа, что пронесъ
Сквозь всяческихъ невзгодъ имъ созданное царство,
И всѣмъ, всѣмъ жертвовалъ во имя государства,
Жива бо церковь въ немъ, а въ ней Христосъ Господь (III, 95).
На самомъ же дѣлѣ народъ, по воззрѣнію истинной церкви, не можетъ приносить въ жертву государству свою живую душу съ ея, направляемою лишь Богомъ, совѣстью, потому что церковь не можетъ признать себя воплотившеюся въ существующемъ государствѣ, слившеюся съ нимъ въ одно, какъ душа съ тѣломъ. Такое же смѣшеніе понятій видимъ мы у А. Н. Майкова и въ одной изъ послѣднихъ его поэмъ (Княжна) — въ лицѣ того поэта, который восторженно говоритъ о Москвѣ, какъ о третьемъ Римѣ, и о русскомъ народѣ, который
… весь — отъ смерда до царя — идетъ
И государству въ крѣпость отдается,
И терпитъ все, лишь вѣра да спасется…
Точно будто бы вѣра не можетъ спастись безъ такого закрѣпощенія, или, вѣрнѣе сказать, точно будто бы живая, плодотворная вѣра можетъ спастись при такомъ закрѣпощеніи человѣка государствомъ…
Указанное нами смѣшеніе понятій помѣшало нашему поэту въ довольно многочисленныхъ стихотвореніяхъ его изъ русской исторіи придти къ тому всестороннему пониманію русской исторической жизни, котораго нѣтъ и въ его историческихъ очеркахъ въ прозѣ, написанныхъ для народа. А, между тѣмъ, поэтическое чутье родной народности съ такою силой сказалось у него въ мастерскомъ воспроизведеніи Слова о полку Игоремъ и въ глубокомысленной вступительной статьѣ объ его историческомъ и историко-литературномъ значеніи. Это чутье сказалось у нашего поэта и въ такихъ прелестныхъ картинахъ изъ народнаго быта, какъ Дурочка или какъ Мать, и въ тѣхъ картинахъ природы, отъ которыхъ такъ и вѣетъ воздухомъ нашей степи и нашихъ полей. Впрочемъ, А. Н. Майковъ, какъ всесторонне отзывчивый художникъ, тутъ не болѣе дома, чѣмъ подъ пламеннымъ небомъ Италіи и Испаніи или на суровомъ Скандинавскомъ сѣверѣ съ его печальнымъ миѳомъ о преждевременно гибнущемъ свѣтломъ богѣ, столь же понятномъ поэту, какъ и жизнерадостные боги Греціи съ одной стороны, какъ ярко-сумрачные символы Апокалипсиса — съ другой.
По своей способности перевоплощаться подобнымъ образомъ, становиться художникомъ-гражданиномъ всевозможныхъ временъ и мѣстъ, или же (употребляю выраженіе Достоевскаго) по умѣнью быть въ этомъ смыслѣ всечеловѣкомъ, А. Н. Майковъ прямо напоминаетъ намъ великаго Пушкина, какъ, съ другой стороны, своимъ преобладающимъ сродствомъ съ міромъ классической древности онъ является продолженіемъ Батюшкова.
Другой вопросъ, насколько поэтъ нашъ оказывается своимъ въ безпредѣльномъ мірѣ человѣческой души, насколько онъ чуетъ ее вездѣ, несмотря на различія мѣстъ и временъ, какъ живую, всегда единую человѣческую душу, насколько глубоко онъ проникаетъ въ ея сокровенные тайники? Однажды А. Н. Майковъ остановился на задачѣ, доступной только для глубокаго психолога, это — его поэма Пульчинелъ, напоминающая L’homme qui rit Виктора Гюго. Жизнь души, щедро одаренной умомъ и сердцемъ, одаренной и художническимъ дарованіемъ и привязанной къ самому уродливому тѣлу, грубо застилающему своимъ отталкивающимъ безобразіемъ самыя лучшія ея проявленія, — тѣлу, мѣшающему этой душѣ быть любимою не только въ тѣсномъ и личномъ, но и въ широкомъ смыслѣ, а потому и мѣшающему общественному служенію этой высокой души, — вотъ глубокомысленная программа поэмы, къ сожалѣнію, такъ и оставшаяся въ ней только программою. Прочитавъ ее до конца, мы остаемся только озадачены ея темой, но мы не согрѣты, не растроганы ея выполненіемъ. Видимо, чего-то недостаетъ, недостаетъ въ творческихъ пріемахъ поэта, — той души, которая, по его же собственному выраженію, должна «извнутри свѣтиться» въ совершенствѣ поэтической формы. Едва ли это не результатъ, продолжительной освоенности съ антологическою поэзіей, слишкомъ внѣшнею въ своей красотѣ, а потому и неизбѣжно холодною.
II.
правитьЗасуха!… Воздухъ спитъ и небеса молчатъ…
И арфъ эоловыхъ безмолвенъ грустный рядъ…
Тѣ арфы — это вы, пѣвцы моей отчизны!
То образъ вашихъ думъ, исполненныхъ тоской,
Мечтой заоблачной и грустной укоризной!…
Молчатъ онѣ, молчатъ, какъ арфы, въ этотъ зной.
Но еслибъ мимо ихъ промчался вихремъ геній
И жизни духъ пахнулъ въ родимой сторонѣ —
На встрѣчу новыхъ силъ и новыхъ откровеній
Какими-бъ звуками откликнулись онѣ!
Такъ писалъ нашъ поэтъ въ 1856 г., т.-е. въ такую пору, когда, въ сущности, успѣлъ уже пахнуть у насъ духъ жизни. Но онъ, если угодно, пахнулъ въ извѣстномъ смыслѣ еще и ранѣе, и самому А. Н. Майкову приходилось откликаться ему на встрѣчу подобно эоловой арфѣ. Этимъ духомъ жизни повѣяло во время восточной войны, которой посвятилъ нашъ поэтъ даже цѣлый небольшой сборникъ стихотвореній, появившійся подъ заглавіемъ: 1854-й годъ. Это было первою поэтическою данью его злобѣ дня, — данью, какой не можетъ не платить поэтъ, несмотря ни на какое служеніе «чистому искусству», — не можетъ не платить, если онъ хотя сколько-нибудь живой человѣкъ. Дань эта, разумѣется, должна приноситься отъ полноты души, и тогда въ ней не будетъ никакихъ отступленій отъ настоящаго, независимаго искусства. Надо думать, что поэтъ нашъ впослѣдствіи не былъ удовлетворенъ въ этомъ смыслѣ своими стихотвореніями 1854 г., а потому и не включалъ ихъ въ изданія своихъ сочиненій, кромѣ одного Клермонтскаго собора. Впрочемъ, и эта поэма перепечатывалась имъ не вся; отъ нея отброшено было заключеніе, которое составляло переходъ отъ перваго крестоваго похода въ современной написанію поэмы европейской коалиціи противъ Россіи за Турцію. Въ заключеніи этомъ указывалось на то, что когда Европа увлекалась крестовыми походами,
Востокъ чреватъ былъ Чингисханомъ,
Что
… Русь одна тогда была
Сторожевымъ Европы станомъ
И ужъ за вѣру кровь лила…
Говорилось тутъ и о томъ, что благодарная и вполнѣ сочувственная роль перешла, наконецъ, къ намъ однимъ,
… что намъ пришлось на долю
Свершить, что Западъ начиналъ;
Что насъ отнынѣ Богъ избралъ
Творить Его святую волю;
Что мы подъ знаменемъ креста
Не лицемѣримъ, не торгуемъ,
И фарисейскимъ поцѣлуемъ
Не лобызаемъ мы Христа… *)
- ) 1854-й годъ. Стихотворенія А. Н. Майкова. Спб., 1855 г., стр. 18—20.
Заключеніе это, должно быть, было исключено поэтомъ вслѣдствіе пережитыхъ имъ, какъ и всѣми нами, тяжелыхъ разочарованій. Но имъ исключены были изъ своихъ сочиненій и цѣлыя стихотворенія той же норы, тогда какъ въ сборникѣ стиховъ Хомякова уцѣлѣло все, вызванное ею. Дѣло въ томъ, что Хомяковъ не ограничился мыслью, заключающеюся въ стихахъ А. Н. Майкова:
Пора забыть навѣты злые,
Пора и намъ глаза открыть,
И перестать намъ о Россіи
Съ чужаго голоса судить…
Хомяковъ, притомъ же, не въ силахъ бы былъ сказать вмѣстѣ съ Майковымъ про Россію:
И пусть она еще ребенокъ,
Но какъ глядитъ уже умно!
Еще чуть вышла изъ пеленокъ —
Но сколько ею создано! *)
- ) Тамъ же, стр. 6—8 (стихотвореніе Памяти Державина).
Хомяковъ, вѣдь, со всею искренностью признавалъ, что на этомъ, тогда уже почти тысячелѣтнемъ, «ребенкѣ»
… Увы! такъ много
Грѣховъ тяжелыхъ налегло!
Хомяковъ за то и не говорилъ про свой стихъ того, что тогда относилъ къ своему стиху А. Н. Майковъ:
Въ немъ блещетъ идеалъ Россіи молодой,
Который свѣтитъ вамъ водительной звѣздой,
Тотъ гордый идеалъ, который, окрыляя
Любовію нашъ духъ въ годину горькихъ бѣдъ,
Все осязательнѣй и ярче тридцать лѣтъ
Осуществляется кодъ скиптронъ Николая *).
- ) Тамъ же, стр. 21—22 (Посланіе въ лагерь).
Авторъ Навуходоносора былъ далекъ отъ такого идеализма, а потому былъ и болѣе подготовленъ къ разочарованіямъ. За то онъ, несмотря ни на какія разочарованія, могъ и не отказываться отъ своихъ тогдашнихъ стиховъ, въ которыхъ, съ увлеченіемъ говоря о великомъ призваніи Россіи, онъ съ глубокою горестью говорилъ и объ ея великихъ грѣхахъ.
Когда грѣхи эти выступили, наконецъ, наружу въ сознаніи разумнаго большинства, нашему поэту пришлось откликнуться звуками своей эоловой арфы «на встрѣчу новыхъ силъ и новыхъ откровеній». Тогда-то (въ 1856 г.) онъ и молился своею поэтическою молитвой:
Уже надъ нивою, гдѣ мысли сѣмена
Тобой насажены, повѣяла весна
И непогодами несгубленныя зерна
Пустили свѣжіе ростки свои проворно, —
О, дай намъ солнышка! пошли ты вёдра вамъ,
Чтобъ вызрѣлъ ихъ побѣгъ по тучнымъ бороздамъ!
Но поэтъ не увлекался своимъ сравненіемъ духовнаго посѣва съ обыкновеннымъ, — онъ сознавалъ, что на духовной нивѣ нельзя ожидать такихъ быстрыхъ всходовъ, — а потому и закончилъ скромнымъ желаніемъ:
Чтобъ намъ, хоть опершись на внуковъ, стариками
Придти на тучныя тѣ нивы подышать
И, позабывъ, что мы ихъ полили слезами.
Промолвить: «Господи! какая благодать!» (Соч. II, 127).
Но поэтъ нашъ состарился, состарились вслѣдъ за нимъ и многіе изъ насъ, а любоваться такими благодатными всходами все еще не приходится. Придется ли еще любоваться ими и нашимъ внукамъ? Въ воздухѣ, за всю прежнюю пору, слишкомъ много накопилось всего такого, отъ чего собираются, наконецъ, грозы, и, собравшись, держатся тѣмъ упорнѣе, чѣмъ долѣе все это накоплялось. Поэтъ нашъ чуялъ такія грозы и какъ бы старался заговорить ихъ своимъ поэтическимъ словомъ, обращаясь съ другой стороны и къ тому солнцу, какимъ является высшая власть, направляемая на добро и правду, — обращаясь къ этому солнцу съ напоминаніемъ о томъ, чтобы оно не смущалось грозами, а упорно ихъ побѣждало всѣмъ своимъ полнымъ свѣтомъ и всею силой плодотворнаго тепла. Поэтъ нашъ воспользовался для этого извѣстнымъ стихотвореніемъ Шамиссо Пѣвецъ, обработка котораго относится у А. П. Майкова еще къ 1857 г. Унимая буйный пылъ расходившейся молодежи, худой и сирый, но вдохновенный старикъ возбуждающимъ образомъ дѣйствуетъ тутъ на царя и, стойко не уноровивъ ни той, ни другой сторонѣ, говоритъ со всѣмъ спокойствіемъ разумной самоувѣренности:
«Я — въ пустынѣ вопіющій!
Долгъ свершонъ. Пророкъ молчитъ.
Честно снесъ онъ жизни бремя…
Созидающее время
Остальное довершитъ» (II, 206).
Но вотъ вскорѣ исполнилось то давно желанное всѣми хорошими людьми, но постоянно откладываемое дѣло, которое должно было, повидимому, отвести отъ насъ въ сторону не одну грозу. На манифестъ 19 февраля 1861 г. поэтъ нашъ отозвался своею извѣстною Картинкой — стихотвореніемъ, неоднократно читавшимся, какъ мы помнимъ, на литературныхъ вечерахъ той поры, такъ прекрасно читавшимся самимъ, тогда еще молодымъ, поэтомъ. Да, мы хорошо помнимъ, съ какою любовью рисовалъ онъ намъ тогда своимъ теплымъ словомъ эту крестьянскую дѣвочку, такъ кстати знакомую съ грамотой, — дѣвочку, которой пришлось
Старикамъ прочесть
Про желанную свободу
Дорогую вѣсть.
Мы помнимъ, сколько надежды и вѣры звучало въ его заключительныхъ словахъ:
Воля, братья, — это только
Первая ступень
Въ царство мысли, гдѣ сіяетъ
Вѣковѣчный день (II, 129—130).
Поэтъ нашъ вскорѣ затѣмъ помянулъ и только что отжившее крѣпостное право, — помянулъ устами того стараго двороваго, который жалуется на молодыхъ, что они обрадовались Богъ вѣсть чему въ этой «волѣ», тогда какъ она «одинъ развратъ». Но на такія поминки добромъ, а не лихомъ крѣпостнаго права отвѣтомъ должны служить и встряхиванье кудрями молодаго ямщика, и его удалая ѣзда на тройкѣ все впередъ и впередъ (Поля, II, 131—136). Можно не удовлетворяться символизмомъ такого отвѣта, т.-е. его безсознательностью, можно, съ другой стороны, находить это по внѣшности слишкомъ эффектнымъ, но сомнѣваться въ искренности сочувствія нашего поэта дѣлу освобожденія и въ прочности такого сочувствія невозможно. Поэтъ отозвался на него попрежнему и въ одну изъ его годовщинъ, а именно въ 1880 г., т.-е. въ такую пору, когда успѣли уже усомниться многіе и многіе «маловѣры» (Завѣты старины, Ш, 34—35). Также сочувственно отозвался онъ тогда, — опять-таки къ своей чести, — и на все-то 25-лѣтіе, которое въ общемъ и цѣломъ еще болѣе подвергалось уже тогда всякаго рода сомнѣніямъ. Онъ живо, стало быть, помнилъ начало той славной поры, когда самъ онъ былъ еще молодъ, и не съ какой иной, какъ съ чисто точки зрѣнія(впослѣдствіи заподозрѣнной) взглянулъ и на западно-русскій вопросъ, по поводу польскаго возстанія 1863 г. (стихотвореніе Западная Русь, III, 24—26). Но вотъ, вслѣдъ за этимъ, такъ несвоевременно возобновленнымъ, «споромъ славянъ между собою», — споромъ, который окончательно можетъ быть рѣшенъ только съ настоящей народной, послѣдовательно народной точки зрѣнія, — обозначились въ 1867 г. явственные признаки наступающаго, наконецъ, единенія между собою славянъ. Московская этнографическая выставка и вызванный ею славянскій съѣздъ въ Россіи заставили А. Н. Майкова обратить свое поэтическое вниманіе на историческія преданія западныхъ и южныхъ славянъ, на сербскія народныя пѣсни, на словацкаго поэта Халупку, отъ стиховъ котораго, въ прекрасномъ переложеніи А. Н. Майкова, такъ и вѣетъ селомъ, крестьянствомъ. Вспомнимъ слова свободныхъ славянъ напирающему на нихъ римскому императору:
Много-ль, мало-ль, съ насъ того
Будетъ, что имѣемъ:
Благо сѣемъ на своемъ,
Жнемъ, что сами сѣемъ.
И придетъ ли странникъ къ намъ,
Кто, зачѣмъ, не спросимъ;
Съ Богомъ, дверь отворена!
Милости къ намъ просимъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вольно всѣмъ здѣсь жить!
Зарокъ Богомъ данъ славянамъ:
Грѣхъ великій быть рабомъ,
Вящій грѣхъ — быть паномъ!
И грѣховъ тѣхъ нѣтъ у насъ,
Нѣтъ во всемъ народѣ!
Всѣмъ у насъ открытый путь
Къ славѣ и свободѣ 1 (II, 240).
Словацкій подлинникъ, очевидно, прошелъ тутъ черезъ душу нашего поэта, какъ прошли черезъ нее и сербскія народныя пѣсни про царя Лазаря и Марка Кралевича (II, 256—270). Задушевнымъ воспроизведеніемъ этихъ пѣсенъ поэтъ заранѣе отозвался на тѣ событія 70-хъ годовъ, которыя разрѣшились, наконецъ, послѣднею восточною войной, съ ея тяжелыми плевненскими испытаніями, неслыханною обороной Шипки, баснословнымъ зимнимъ переходомъ черезъ Балканы и не менѣе непонятнымъ отступленіемъ, вслѣдъ затѣмъ, отъ Константинополя и небывалымъ въ исторіи пораженіемъ побѣдителей на берлинскомъ конгрессѣ. Но на всю эту величаво-печальную эпопею, пережитую нами еще такъ недавно, нашъ поэтъ отзывался уже не такъ часто, не такъ усердно, какъ въ далекіе годы своей молодости на ту трагическую эпопею, которая окончилась паденіемъ Севастополя. Какимъ-то, прямо скажемъ, непонятнымъ ударомъ отзывчивости отличаются у А. Н. Майкова тѣ два стихотворенія, которыя написаны Во время послѣдней войны 1877—78 года (они такъ, вѣдь, и озаглавлены; III, 36—38). Стихотворенія эти, скажемъ прямо, какъ-то холодны, слабы (подобно большей части тѣхъ стихотвореній, которыя написаны поэтомъ по поводу различныхъ литературныхъ юбилеевъ поминальнаго характера). Не такъ переживаетъ чуткая поэтическая душа великія историческія эпохи, не таковъ настоящій подъемъ народнаго духа въ вѣщемъ словѣ! А чѣмъ отозвался поэтъ на послѣдовавшее затѣмъ убійственное разочарованіе? Изъ какихъ стихотвореній А. Н. Майкова видно, чтобы онъ, выражаясь словами другаго поэта, сгорѣлъ стыдомъ и болѣлъ тоскою" своей родины?
Самое крупное изъ произведеній А. Н. Майкова, написанныхъ въ 1877 году, — это большая его поэма: Княжна. Она, видимо, сосредоточила на себѣ, въ ту знаменательную пору, все вниманіе нашего поэта. Ея главное дѣйствующее лицо замѣшано въ севастопольскую эпопею. Но оно живетъ и фамильными преданіями, коренящимися въ Екатерининской порѣ. Заставляя насъ, вмѣстѣ со своею княжной, останавливаться передъ тѣми портретами, которыми увѣшены стѣны, поэтъ говоритъ:
Теперь, какъ неполны,
Предъ нами тѣ герои старины!
Но едва ли, однако же, передъ ними померкнутъ тѣ, которыхъ выдвинула передъ княжною севастопольская эпопея, или же славные подвижники той войны, ко времени которой относится эта Майковская поэма. Мы удивляемся, что прямое величіе, котораго очевидцами были мы въ ту пору, не помѣшало поэту, вмѣстѣ со своею княжной, благоговѣть передъ тѣмъ ея предкомъ, который сражался съ Фридрихомъ Великинъ, у котораго былъ въ деревнѣ къ услугамъ цѣлый гаремъ и который въ одинъ прекрасный день далъ себя заживо отпѣть въ гробу, а остальныя 20 лѣтъ своей жизни провелъ живымъ мертвецомъ. Да, мы не понимаемъ, какъ подобная барская блажь въ аскетическомъ вкусѣ, плодъ издавняго пресыщенія всѣмъ и переутомленія жизнью, могла вызвать уже не у происходящей отъ него княжны, а у самого А. Н. Майкова замѣчаніе:
Да, въ человѣкѣ этомъ
Та крѣпкая сказалась старина,
Что вынесла Россію…
Мы полагаемъ, что и послѣднее яблочко съ той же причудливой яблони о столькихъ заморскихъ прививкахъ, — эта русская княжна, принятая въ объятія ожившею послѣ Наполеона Франціей Бурбоновъ и ознакомившаяся со Христовымъ ученіемъ изъ проповѣдей отца-іезуита, но воспринимавшая душою честь, побѣды и неудачи Россіи и ставшая, наконецъ, сестрою милосердія въ Севастополѣ, чтобы потомъ возвратиться въ свой большой свѣтъ и давать для него попрежнему ежемѣсячные балы, — мы полагаемъ, что эта княжна никакъ не можетъ исполински возвышаться надъ простымъ и цѣльнымъ образомъ той подвижницы послѣдней войны, положившей свою душу въ уходѣ за ранеными, которой посвящены были стихи Я. П. Полонскаго и одно изъ Стихотвореній въ прозѣ Тургенева[4].
Поэтъ нашъ, впрочемъ, далекъ отъ того, чтобы не видѣть той лжи, которою растворена его княжна. Напротивъ, онъ указываетъ намъ на то, что отъ этой лжи произошла, въ лицѣ ея дочери, другая ложь, та, въ объясненіе которой приводятся имъ слова какого-то извѣстнаго москвича. Вотъ его приговоръ о Жени:
Она — такая,
Какъ и княжна, но только вѣкъ иной;
Въ нихъ въ каждой книжка говоритъ чужая:
Въ княжнѣ — одна, а въ дѣвочкѣ другая (III, 248).
Все дѣло въ томъ, что, по мнѣнію нашего поэта, какъ «небрежный людъ», должны
Бороться мы безъ устали съ приливомъ
Къ намъ издали катящейся волны (238).
Послѣднею очередною волной увлечена Жени, дочь княжны и отца іезуита, и вотъ въ этой-то жени, съ ея отношеніями къ матери, настоящій центръ тяжести всей поэмы. Жени, что называется, нигилистка; она-то и составляла поэтическое искомое А. И. Майкова, отвлекши его вниманіе отъ великихъ событій тогдашней поры. Онъ выставилъ ее, должны мы сознаться, какъ художникъ, безъ той ненависти, которая столькихъ другихъ доводила у насъ до шаржа (если шаржъ и промелькнулъ, то развѣ въ томъ, что Жени грозитъ княжнѣ III отдѣленьемъ).
Мы и не намѣрены въ чемъ-либо упрекать нашего поэта; мы только указываемъ на то, что озабоченность нигилизмомъ не давала ему отзываться со всею полнотою души на Море и славу, на величіе и позоръ 1877—78 гг.
Крайняя озабоченность нигилизмомъ мѣшала не одному поэту. Многимъ, слишкомъ многимъ не давала она всецѣло отдаться тому, что составляло и составляетъ для насъ «единое на потребу», въ чемъ, наконецъ, заключается и единственная вѣрная гибель для самого нигилизма. Это «единое на потребу»: — въ стойкомъ, ничѣмъ не смущающемся (рѣшеніи всѣхъ, выступающихъ передъ нами, задачъ, какъ внутреннихъ, такъ и международныхъ, — такомъ рѣшеніи ихъ, предъ которымъ бы стихло всякое недовольство у себя дома, всякое, питаемое сознаніемъ нашей внутренней неупроченности, противодѣйствіе за моремъ.
Въ заключеніе своей поэмы Княжна А. И. Майковъ, отдыхая на образѣ глубоко вѣрующей и любящей до всепрощенія русской няня, дѣлаетъ слѣдующее обобщеніе въ лирической формѣ:
Счастливъ, тысячекрать счастливъ народъ,
Въ чьемъ духѣ есть тѣ-жь глубины святыя,
Невозмутимыя и въ дни невзгодъ,
Гдѣ всякія страданія земныя
Врачуются, гдѣ разумъ обрѣтетъ
И нищій духомъ на дѣла благія,
Затѣмъ, что тамъ отъ искони вѣковъ
Царитъ всецѣло чистый духъ Христовъ (III, 252—253).
Да; но если онъ уже искони тамъ царитъ всецѣло, то пора же ему выйти, наконецъ, и наружу, подобно свѣту, котораго не скрываютъ подъ спудомъ, а который ставятъ на свѣщницѣ, — пора же ему, наконецъ, воплотиться передъ глазами міра, сказаться осязательнымъ образомъ и въ общественномъ, и въ государственномъ строѣ. Подальше отъ насъ соблазнительный титулъ «третьяго Рима», если съ нимъ неизбѣжнымъ образомъ соединяется ложь, будто бы можно, крестившись во Христа, не облечься въ Него — не зажить вполнѣ новою жизнью!
Мы, такимъ образомъ, возвращаемся къ вопросу, уже затронутому нами выше и занимавшему нашего поэта въ продолженіе его долгаго поприща, пока вопросъ этотъ не былъ, наконецъ, имъ рѣшенъ, какъ самъ же онъ говоритъ, «по мѣрѣ силъ», въ трагедіи Два міра, подъ которою значится у него: 1872, 1881. Трагедія эта представится намъ плодомъ цѣлой жизни, если мы вспомнимъ, что предшествующая ея редакція: Люцій — относится еще къ 1863 г., а то, что составляло первую часть этой редакціи и въ полномъ собраніи сочиненій печатается теперь отдѣльно подъ заглавіемъ Три смерти, написано еще въ 1852 г.
Но, вѣдь, вопросъ о христіанствѣ и его отношеніяхъ къ тому міру, который оказался далеко имъ не упраздненнымъ, занималъ нашего поэта еще и гораздо ранѣе. Уже въ собраніи его стихотвореній 1842 г. помѣщена поэма: Олинѳъ и Эсѳирь, въ предисловіи къ которой А. Н. Майковъ замѣтилъ: «Римская имперія, распространивъ свои владѣнія въ трехъ извѣстныхъ ей частяхъ свѣта, сдѣлалась средоточіемъ и представительницею всего древняго міра… Это былъ огромный бассейнъ, въ которомъ слилось и смѣшалось безчисленное множество ручьевъ… Вдругъ посреди этого міра является малочисленное общество, которое дерзаетъ возстать на колоссъ, воздвигнутый вѣками, — возстать безъ меча и войскъ, ополчившись однимъ словомъ, однимъ свѣтомъ истины. То были христіане. Два діаметрально противоположныя начала не могли остаться въ мирѣ; чувственность и духовность, жизнь внѣшняя и внутренняя — явились во враждѣ, въ противодѣйствіи, въ борьбѣ на жизнь и смерть».
Бѣлинскій въ свое время нашелъ эту поэму неудовлетворительною на выполненію, а поэтъ уже не перепечатывалъ ее въ собраніяхъ своихъ сочиненій. Между тѣмъ, далеко не все въ ней такъ слабо и она вообще заслуживала бы вниманія. Замѣчательно уже то, что слѣдуетъ въ ней послѣ заглавія, а именно — «Римскія сцены временъ пятаго вѣка христіанства». Эпиграфомъ служитъ: Di abennt. къ нему можно бы нѣчто прибавить. Если боги уходятъ, то люди остаются, — остаются въ большомъ числѣ тѣ же, прежніе люди. И поэтъ далъ намъ это тогда почувствовать, чего не было уже потомъ ни въ одномъ изъ произведеній, входящихъ въ собранія его сочиненій. Вспомнимъ слова одного изъ дѣйствующихъ лицъ поэмы, Августина, отца Эсѳири:
… Странниковъ убогихъ
Слова священная взросли.
Насъ истребляли на земля:
Кровь одного рождала многихъ!
И вотъ узрѣли христіанъ
И сонмъ великаго сената,
Хоругви брани, ратный станъ
И даже царская палата.
Вспомнимъ и отвѣтное замѣчаніе Бонифація:
Теперь мы ближе обольщеній,
И нынѣ больше берегись
Коварныхъ ада наущеній.
Тотъ же Бонифацій говоритъ далѣе:
О Римъ, о новый Вавилонъ!
Ты вѣрой истинной облекся,
Какъ ризой новой; во… увы!
Все злата съ гордой головы
Ты не совлекъ; ты не отрекся
Отъ шумныхъ игрищъ и пировъ;
Ты, подъ Христовою одеждой,
Все тѣ-жь скрылъ язвы, полнъ грѣховъ;
Въ твой циркъ, облитый кровью львовъ,
Народъ бѣжитъ… Откройте вѣжды,
Прозрите, горькіе слѣпцы!
О горе!… внемлю я въ пустынѣ
Смятенный гулъ… Земли концы
Грозятъ блистательной гордынѣ… *)
- ) Стихотворенія А. Н. Майкова. Спб., 1842 г., стр. 198, 201—202.
Тутъ, такимъ образомъ, есть намекъ и на бѣгство отъ одолѣвающаго зла въ пустыню. Но изъ словъ того же Бонифація видимъ мы, наконецъ, и крайнее увлеченіе этою пустыней, доводящее до усматриванія зла и въ самыхъ невинныхъ радостяхъ:
Порой, случалось, въ часъ молитвы
Услышать ночью соловья:
Ему невольно мы внимаемъ,
И, грѣшный слухъ свой веселя,
Мы, между тѣмъ, позабываемъ
Молитву; пѣснью же его
Насъ дьяволъ искони чаруетъ.
Нашъ ангелъ плачетъ и тоскуетъ,
Ему-жь въ паденьи торжество *).
- ) Тамъ же, стр. 200.
Намъ положительно жаль, что этого нѣтъ въ собраніи сочиненій нашего поэта; намъ жаль и цѣлой поэмы, о которой и самъ онъ, вѣдь, вспомнилъ въ своемъ предисловіи къ трагедіи Два міра. «Давно, — говорится тутъ, — еще въ моей юности, меня поразила картина столкновенія древняго греко-римскаго міра, въ полномъ разцвѣтѣ началъ, лежавшихъ въ его основаніи, съ міромъ христіанскимъ, принесшимъ съ собою новое, совсѣмъ иное начало въ отношеніяхъ между людьми. Я тогда же попытался изобразить ее въ поэмѣ Олинѳъ и Эсѳирь. Затѣмъ слѣдовала поэма Три смерти, вторая часть которой, именно встрѣча съ христіанами, такъ и осталась недописанною. Въ 1863 г. явилась и эта вторая часть, и поэма была напечатана въ Туескомъ Вѣстникѣ подъ заглавіемъ Смерть Люція. Далѣе, однако, углубляясь въ изученіе того и другаго міра, я чувствовалъ всю недостаточность, всю внѣшность чертъ, какими характеризовалъ ту и другую сторону въ моихъ опытахъ, и къ 1872 г. поэма у меня совершенно пересоздалась». Изъ этого видно, что поэтъ долго самъ не былъ удовлетворенъ выполненіемъ своего замысла, что ему самому кидалась въ глаза та внѣшность чертъ въ обрисовкѣ двухъ міровъ, которой, конечно, недостаточно тамъ, гдѣ нужно выставить два противуположныхъ начала въ отношеніяхъ между людьми. Поэтъ надѣялся въ трагедіи Два міра присодинить и внутреннія черты къ внѣшнимъ. Мы постараемся разсмотрѣть, насколько это ему удалось. Прежде всего, замѣтимъ, что и въ Смерти Люція далеко не однѣ только внѣшнія черты, что есть тамъ и черты внутреннія, притомъ, такія, которыя поэту положительно стоило бы перенести и въ Два міра. «Въ Смерти Люція, — продолжаетъ А. Н. Майковъ, — героемъ представителемъ греко-римскаго міра у меня являлся эпикуреецъ; но этого мнѣ показалось мало. Герой долженъ былъ вмѣстить въ себѣ все, что древній міръ произвелъ великаго и прекраснаго; это долженъ былъ быть великій римскій патріотъ, могучій духомъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, римлянинъ, уже воплотившій въ себѣ всю прелесть и все изящество греческой образованности. Эпикуреецъ остался далеко назади передъ этимъ образомъ. Вокругъ этого новаго героя, котораго я назвалъ Деціемъ, чтобы порвать всякое отношеніе къ эпикурейцу, я сосредоточилъ все разнообразіе элементовъ современнаго ему римскаго общества временъ паденія, какъ фонъ, на которомъ должна была нарисоваться его фигура. Здѣсь я уже сдѣлалъ все, что могъ, въ изображеніи языческаго міра. Но понять христіанскій міръ не только въ отвлеченномъ представленіи, но и въ живыхъ осмысленныхъ образахъ, въ отдѣльныхъ личностяхъ, оказалось гораздо труднѣе, чѣмъ сладить съ міромъ языческимъ». Такое чистосердечное признаніе очень цѣнно, какъ и то, что говорится далѣе: «Вторая часть должна ввести насъ въ самый христіанскій міръ, имѣвшій свой центръ въ Римѣ — въ катакомбахъ. Она-то мнѣ и не давалась». Дѣло въ томъ, что такая задача, какъ изображеніе христіанскаго міра въ основной его сущности, не можетъ оставаться только головною задачей, представлявшеюся въ видѣ интереснаго противуположенія его отживавшему міру языческому, а затѣмъ и понадобившеюся въ прикладномъ смыслѣ — ради совладанія съ современными вѣяніями, подобными нигилизму. Христіанство мало, вѣдь, изучить, хотя бы и изъ первыхъ рукъ (какъ постарался А. Н. Майковъ), мало для этого дать «накопиться матеріалу», — христіанство должно пройти черезъ нашу душу, оно должно постоянно рости въ насъ и съ нами, а поэтическое воспроизведеніе его не можетъ совершаться, такъ сказать, по кусочкамъ, со вставками кое-чего изъ прежнихъ редакцій въ новыя. Чтобы быть удачнымъ, такое воспроизведеніе должно быть дѣломъ не только долгой научной подготовки, но и цѣльнаго неослабнаго вдохновенія. Возможности подобнаго вдохновенія мѣшало уже долгое увлеченіе нашего поэта античнымъ міромъ, тотъ его культъ, которому въ свое время онъ былъ причастенъ. Понятно, что при такихъ условіяхъ наиболѣе удались Три смерти, лирическая драма, обращенная нашимъ поэтомъ въ первую часть драматической поэмы Люцій, а затѣмъ отрѣзанная отъ нея какъ нѣчто цѣльное и особое. Тутъ, несмотря на эпоху — времена Римской имперіи, т.-е. времена улара и разложенія, древній міръ еще не выставленъ передъ нами вполнѣ безнадежнымъ. Самъ Люцій, несмотря на свое эпикурейство, далеко не лишенъ величаваго гражданскаго достоинства въ древнемъ смыслѣ, и едва ли что-либо въ этомъ отношеніи выигралъ, сдѣлавшись Деціемъ и переставъ быть эпикурейцемъ, такъ какъ, вѣдь, и Децій, не нося этой клички, на самомъ дѣлѣ остается до послѣдней минуты тѣмъ же эпикурейцемъ въ жизни. Что же касается сотоварищей Люція по трагическому исходу, поэта Лукана и философа Сенеки, то оба они — даже настоящіе идеалисты въ томъ смыслѣ, въ какомъ идеалистами были Сократъ, Платонъ. Нашъ поэтъ даже выставилъ Сенеку цѣльнымъ, безъ малѣйшаго разлада между словомъ и дѣломъ, тогда какъ къ нему, можетъ быть, и не мѣшало бы примѣнить слова Люція Ювеналу:
Стрѣла тогда лишь бьетъ далеко,
Когда здорова тетива *).
- ) Въ поэмѣ Люцій (Новыя стихотворенія А. Н. Майкова, М., 1864 г., стр. 170). Перешло и въ Два міра (Соч., III, стр. 280).
Замѣтимъ, что и ученикъ Сенеки, чтобы спасти своего учителя, какъ «послѣднюю лампаду во мракѣ лжи», готовъ даже на прямое самоотверженіе. Его, повидимому, одушевилъ тотъ геройскій подвитъ, на какой оказывается способною даже такая женщина, какъ Эпихарида:
Вчера она подъ колесомъ,
Въ жестокихъ мукахъ не винилась
И никого не предала!…
Трещали кости, кровь текла…
Въ носилкахъ петлю изловчилась
Связать платкомъ и — удавилась.
Воскликнулъ самъ центуріонъ:
«Въ рабынь вселился духъ Катоновъ!» (I, 252—252).
Во всей поэмѣ есть только одно указаніе на новый міръ, долженствующій придти на смѣну старому; оно заключается въ словахъ Сенеки, что
… можетъ быть, иной придетъ
И скажетъ людямъ: вотъ гдѣ свѣтъ! (I, 258).
Этотъ новый христіанскій міръ является уже во всемъ своемъ нравственномъ торжествѣ во 2-й части поэмы, рисующей намъ уже окончательное разложеніе римскаго міра. Только самъ Люцій не лишеньи тутъ нѣкоторой человѣчности — въ томъ отношеніи, напримѣръ, что благодушенъ со своими рабами, хотя имъ отъ этого мало проку, такъ какъ они отданы имъ въ полнѣйшее распоряженіе злаго Давуса. Какъ бы то ни было, и этого благодушія эпикурейца Люція уже не оказывается за смѣнившимъ его «лучшимъ изъ римлянъ» — Деціемъ, который, въ заключеніе своего предсмертнаго пира, угощаетъ своихъ безпутныхъ и подлыхъ гостей зрѣлищемъ боя гладіаторовъ. Поэтъ, очевидно, хотѣлъ этимъ дорисовать свою ужасающую картину того міра, который отживаетъ, — картину, мрачныя краски которой онъ все болѣе и болѣе сгущалъ. Но этотъ же бой гладіаторовъ подавалъ ему поводъ выказать въ его полномъ свѣтѣ и тотъ новый міръ, котораго представителями являются у него Марцеллъ и Лида. Но поэтъ не воспользовался этимъ поводомъ. Поэтъ заставляетъ этихъ пламенныхъ новообращенныхъ христіанъ безотвѣтно простоять въ толпѣ во все время боя. Если бы Майковская трагедія могла быть поставлена на сцену, то положеніе играющихъ Марцелла и Лиду было бы самое невозможное. Отъ нихъ бы потребовалась такая мимика, которая превышаетъ всѣ мимическія средства. Но дѣло въ томъ, что такія личности, какъ Марцеллъ и Лида, не могли бы въ такомъ состояніи молчать. Между тѣмъ, Лида при видѣ боя гладіаторовъ только замѣчаетъ глухо: «и Децій смотритъ» (III, 359). Затѣмъ она, какъ и Марцеллъ, безмолвствуетъ даже и въ ту минуту, когда одинъ гладіаторъ закалываетъ другаго, подбѣжавшая къ нимъ Лезбія, осмотрѣвъ рану, восклицаетъ: «ударъ на славу», а циникъ, толкая ногой убитаго, говоритъ: «матерый звѣрь!» Марцеллъ и Лида долго молчатъ и послѣ того, молчатъ до самаго конца пира, до той самой поры, когда гостями растаскиваются всѣ сокровища хозяина. Нѣтъ, это не первоначальные христіане, это даже не послѣдователи того извращеннаго христіанства, которое проповѣдуетъ «непротивленіе злу», такъ какъ, вѣдь, и этимъ ученіемъ допускается, все-таки, противленіе ему словомъ. Лида подбѣгаетъ въ Децію, чтобы заговорить съ нимъ, только въ ту минуту, когда онъ хочетъ покончить съ собой. Но поэту, послѣ всего того, чего она наглядѣлась, по крайней мѣрѣ, не слѣдовало бы дать ей выговорить:
Ты лучше всѣхъ, такъ аду чаша! (III, 868).
Вѣдь, для нея не могло тутъ не сдѣлаться яснымъ, что онъ вовсе не" лучше всѣхъ, что онъ — такой же, какъ и всѣ эти римляне! Послѣ того, что должна бы она ему сказать сейчасъ, при видѣ этой бойни у него въ домѣ, или что должно бы у нея сказаться, какъ живое исповѣданіе дѣятельнаго христіанства, и что, однако же, не сказалось, несмотря на всю ея любовь къ Децію, которая могла лишь усилить весь ея ужасъ и стыдъ за него, — все, что далѣе говорится Лидою, слабо своей, донельзя слабо, напримѣръ:
… Въ земныхъ цѣпяхъ
Душа источникъ свой забыла,
А онъ, о Децій, въ небесахъ!
Слова Христовы западаютъ
Мгновенно въ душу — оттого,
Что намъ его напоминаютъ
И возвращаютъ намъ его… (III, 380).
По нашему крайнему разумѣнію, Лида все же говорила сильнѣе въ предшествующей редакціи (Люцій), какъ сильнѣе, т.-е. ближе къ жизни, выражался въ ней и Марцеллъ:
Для вашихъ риторовъ, конечно,
Смѣшно, что люди вдругъ идутъ
На смерть, какъ армія, безъ смутъ,
И сами, изъ-за мысли вѣчной!
Не то еще увидятъ: сынъ
Оставитъ мать, братъ кинетъ брата,
Не будетъ празденъ ни одинъ!
Мечъ въ міръ внесенъ, и нѣтъ возврата!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не предкамъ вывесть насъ изъ грязи!
Нѣтъ, съ ними порваны всѣ связи!
Нѣтъ, отравись это всего,
На чемъ они сооружали
Величье Рима своего!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жизнь тутъ, внизу! Нѣтъ, ты сойди
Съ своихъ высотъ и не гляди,
Что тутъ темно порой и тѣсно
И про Платона неизвѣстно!…
А вотъ что къ этому прибавляла тамъ Лида:
Живи для бѣдныхъ и простыхъ!
Иную жизнь въ душѣ пробудишь!
У малъ себя для блага ихъ —
И больше ты, и лучше будешь!
И все давно ужъ началось
Вездѣ, — вездѣ прошелъ Христосъ!
Смотри, отъ моря и до моря
Тебѣ предъ именемъ Христа
Открыты двери! Нѣту горя,
Нигдѣ слеза не пролита,
Чтобъ на другомъ концѣ вселенной
Не отозвались ей сердца…
Забудь величье мудреца.
Смири въ себѣ свой умъ надменный!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что могъ Христосъ равно сказать
Рабу и нищему простому,
И мудрецамъ, и богачамъ,
И чистой дѣвѣ, и несчастной, —
Для всѣхъ одно, да всѣхъ такъ ясно,
Понятно, близко всѣхъ сердцамъ,
То, Люцій, быть не можетъ ложью *).
- ) Новыя стихотворенія А. Н. Майкова. М., 1864 г., стр. 201—205. Намъ жаль и того мѣста въ поэмѣ Люцій, гдѣ вслѣдъ за Лидой начинаетъ уговаривать героя поэмы обратиться къ Христу его рабъ и бывшій пѣстунъ (стр. 199—200).
Въ новой редакція (Два міра) сильнѣе прежняго развѣ тирада Марцелла въ отвѣтъ на слова Деція о Римѣ, какъ воплощеніи его собственнаго разума, слова, оканчивающіяся такимъ образомъ:
И этотъ Римъ не уничтожитъ
Никто! Никто меня не можетъ
Низвергнуть съ этой высоты.
И что же? Все порвавъ съ толпою,
На высотѣ всѣмъ чуждый, ты
Лишь самъ любуешься собою,
И съ чашей яду лишь глядишь,
Въ красивой позѣ-ль ты стоишь!…
Твой разумъ, значитъ, злая сила,
Когда, чтобъ въ высотѣ стоять,
Мильоны ближнихъ надо было,
Ему себѣ въ подножье взять…
Сильно, несомнѣнно сильно въ своемъ родѣ и то, что возражаетъ на это Децій:
Да первый тотъ, кто возложить
На нихъ ярмо возмогъ, тотъ разомъ
Сталъ выше всѣхъ, какъ власть, какъ разумъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И въ полномъ правѣ съ высоты
Глядѣть, какъ, въ безотчетномъ страхѣ,
Внизу барахтаются въ прахѣ
Всѣ эти темные кроты!…
Да, если есть душа вселенной,
Есть божество, — оно во мнѣ!
И если, чтобъ ему вполнѣ
Раскрыться, нужно непремѣнно,
Чтобъ гибли тысячи тупыхъ
Существъ, несмыслящихъ, слѣпыхъ, —
Пусть гибнутъ, — такова ихъ доля! (III, 377—379).
Въ своемъ родѣ сильны въ трагедіи Два міра и тѣ рѣчи адвокатовъ, въ которыхъ превозносятъ они міродержавное значеніе Рима:
Въ одно насъ слить
Его языкъ, законъ, свобода!
Міръ онъ въ жилище обратилъ Для человѣческаго рода.
На общій мы сошлися пиръ,
И хоть мы всѣ разноплеменны,
Но всѣ, какъ граждане вселенной,
Чтимъ за отечество весь міръ (III, 826).
Но для того, чтобъ этому единству, — главнымъ образомъ, все же внѣшнему, — противупоставить то внутреннее, неразрывное, т.-е. подлинное единство, которое дается міру только въ христіанствѣ, должно бы было удержать изъ поэмы Люцій вышеприведенныя слова Лиды: о горѣ, которое съ одного конца вселенной отзывается на другомъ, о тѣхъ словахъ Христовыхъ, которыя одинаково доступны и близки и большимъ и малымъ, и мудрымъ и простецамъ.
Замѣчательны въ трагедіи Два міра, — замѣчательны по своей характерности, — и слова циника философу Харидему:
Будь счастливъ тѣмъ, что дастъ природа!
Родился голъ, и голъ умрешь!
Въ природѣ-жь, въ этой общей чашѣ,
Нѣтъ ярлыковъ: мое и ваше!
Бери, что хочешь, — все твое,
На что глаза лишь разбѣжались!
А чтобы люди не кусались,
Кусайся самъ!… вотъ вамъ и все! (III, 339).
Но и тутъ опять недостаетъ противупоставленія этому того новаго ученія природы, — природы, возрожденной Христомъ, — которое сводится не къ тому, чтобы кусаться, дабы не кусались другіе, но къ тому, чтобы никому не давать никого кусать, а врачевать всѣхъ, кто искусанъ кѣмъ бы то ни было; не къ тому, чтобы говорить: «твое — это мое», а чтобы замѣнить это словами: «мое — оно и твое» (какъ, говорятъ, формулировалъ свой взглядъ, какъ взглядъ церкви, знаменитый проповѣдникъ нашъ Иннокентій въ отвѣтъ на обвиненіе его въ соціализмѣ). Да, въ трагедіи Два міра недостаетъ ясныхъ указаній на ту сторону настоящаго, зиждительнаго христіанства, которая отмѣчена въ Дѣяніяхъ апостольскихъ: «между ними не было бѣдныхъ, — всѣ владѣльцы помѣстьевъ или домовъ, продавая ихъ, приносили цѣну проданнаго и полагали къ ногамъ апостоловъ, и каждому давалось, въ чемъ кто имѣлъ нужду»[5]. Къ области дѣятельнаго христіанства относится у нашего поэта призрѣніе брошенныхъ дѣтей въ катакомбахъ, уходъ за ранеными, охрана святыни семьи, передъ которою невольно склоняется главою и самый буйный отъ избытка молодыхъ силъ святотатецъ. Большая же часть отмѣченныхъ поэтомъ явленій относится къ той страдательной сторонѣ христіанства, которая соединяется съ таяніемъ загробнаго возмездія. Въ трагедіи выставлена далеко не во всей ея силѣ та христіанская любовь, о которой говоритъ апостолъ Павелъ: «Если имѣю даръ пророчества и знаю всѣ тайны, и имѣю всѣ познанія и всю вѣру, такъ что могу и горы переставлять, а не имѣю любви, то я ничто; и если я раздамъ все имѣніе мое, и отдамъ тѣло мое на сожженіе, а любви не имѣю, то сіе ни къ чему не послужитъ мнѣ»[6]. Полнота христіанской любви не исчерпывается, конечно, тѣмъ, о чемъ такъ вдохновенно говоритъ у нашего поэта Лида:
Вѣхъ, христіанство, все ученье, —
Нѣтъ, не ученье, — жизнь — прощенье,
Ежеминутное прощенье,
Прощенье вѣчное…
Да, христіанство — прощеніе личныхъ обидъ, прощеніе виновникамъ ихъ, но оно — не прощеніе самому злу, не мирволеніе ему, а борьба, неумолимая борьба съ нимъ. Не даромъ же тотъ, кѣмъ сказано: «блаженны миротворцы», сказалъ, однако же, про себя: «я не миръ на землю принесъ, а мечъ». Текстъ этотъ, какъ мы видѣли, повліялъ на слова Марцелла въ поэмѣ Люцій. Желательно бы поболѣе слѣдовъ этого текста и въ трагедіи Два міра.
Мы не удовлетворены ею, какъ, конечно, не удовлетворенъ и самъ авторъ, не удовлетворенъ собою и никто изъ поэтовъ, когда-либо бравшихся за подобную тему. Неуспѣхъ или, вѣрнѣе сказать, неполный успѣхъ въ рѣшеніи ея зависѣлъ у нашего поэта и отъ слишкомъ долгой его освоенности съ античнымъ міромъ, когда-то граничившей съ его культомъ, и отъ того, что возвращеніе къ этой темѣ связывалось у поэта со злобою дня. Говоря это, мы разумѣемъ злобу дня не въ широкомъ смыслѣ, сводимомъ тутъ вообще къ запросу на душу, безъ которой думали мы обойтись, но безъ которой нигдѣ, никогда и ни въ чемъ обойтись нельзя, — мы разумѣемъ эту злобу дня въ томъ узкомъ смыслѣ, который связанъ съ вопросомъ о нигилизмѣ и о томъ, отъ чего ему погибнуть. Мы, съ своей стороны, полагаемъ, что чѣмъ болѣе будемъ мы думать о христіанствѣ ради его самого, т.-е. все того, что должно вытекать изъ него для человѣка и человѣческихъ обществъ, тѣмъ вѣрнѣе совладаемъ мы и съ тою временною неурядицей, которая насъ такъ пугаетъ…
Мы могли убѣдиться, что нашъ поэтъ, при всемъ своемъ служеніи «чистому искусству», заплатилъ и довольно обильную дань «злобѣ дня». Разумная дань ей, по нашему пониманію, есть вполнѣ законная дань. Она даже неизбѣжна, она сдѣлалась обязательною еще съ той поры, когда признано было, что «не человѣкъ для субботы, а суббота для человѣка».
30 апрѣля 1888 г.