Ад. П. Берже
правитьА. А. Бестужев в Пятигорске в 1835 году
правитьБерже Ад. П. Кавказская старина
Пятигорск: СНЕГ, 2011.
В начале 1835 года в Петербурге распространились слухи о тяжелой болезни Александра Александровича Бестужева (Марлинского), рядового Грузинского линейного № 1 баталиона, находившегося в то время в Черномории. Слухи эти были настолько настойчивы, что побудили графа Бенкендорфа обратиться с просьбой к кавказскому корпусному командиру, барону Григорию Владимировичу Розену, об уведомлении: «известно ли ему, что Бестужев страдает биением сердца и что ему несколько уже раз пускали кровь». Барон Розен, находившийся тогда в Петербурге, в тот же день отвечал, что до него действительно доходили сведения, что Бестужев страдает означенной болезнью, но что о кровопускании ему ничего неизвестно. Между тем, слухи, занимавшие столичное население, не замедлили оправдаться. Письмом от 13 мая 1835 года Бестужев, из Екатеринодара, писал командующему по Кавказской линии и в Черномории, генерал-лейтенанту Алексею Александровичу Вельяминову:
«Отчаянное состояние моего здоровья заставляет меня просить, у вашего превосходительства, последней милости.
С января сего года, явились во мне судорожные биения сердца, которые сам я и доктора приписывали излишеству крови. В Екатеринодаре припадки сии возобновились жестче и чаще. Все антифлогистические средства, даже и самое кровопускание, не только не усмирили, но и увеличили болезнь. Строжайшее наблюдение убедило, наконец, что виною тому раздражение не кровеносной, но нервной системы, от солитера. Лекарства заставили его частью показаться; но раздраженные нервы не успокоены до сих пор и, теряя с каждым днем силы, измученный трехнедельной бессоницею и удушием сердца, я приведен на край могилы.
Доктора единогласно советуют мне внутреннее употребление нарзана: это зависит от вашего превосходительства или предстательства вашего пред корпусным командиром. Не сомневаюсь, что сострадательное позволение на это путешествие могло бы задержано быть только мыслью, что оно может повредить мне в будущем, но что значит для умирающего надежда этого света? На водах, по крайней мере, дыша горным воздухом и пользуясь советами искусных врачей, я мог бы, если не скорее ожить, то легче умереть; а здесь, в удушливой болотной атмосфере, погибель моя неизбежна.
Ожидая рокового разрешения, с глубочайшим уважением и безграничною преданностию, имею честь быть и пр. Александр Бестужев».
Ответом на эти строки было разрешение Бестужеву ехать в Пятигорск, куда он немедленно и отправился. Но жестокая судьба, везде и всюду преследовавшая пылкого Марлинского, не допустила его воспользоваться и здесь тем покоем, которого он так жаждал и которого требовало его надорванное здоровье. Еще за месяц до написания упомянутого письма граф Бенкендорф отнесся к барону Розену, что «Государь Император получил, частным образом, сведения о неблагонамеренном расположении Бестужева, которому, хотя не дает полной веры, но не менее того Высочайше повелел, дабы внезапным образом осмотреть все вещи и бумаги Бестужева и о последующем донести Его Величеству».
Исполнение таковой высочайшей воли было возложено на кавказского военного полицмейстера, подполковника корпуса жандармов Казасси, которому барон Розен, еще от 16 июня 1835 г., писал:
«Так как вы из Черномории проедете в Закубанский отряд, то предлагаю, во время своего там нахождения, обратить особенное внимание на состоящих там государственных преступников и, в особенности, отклонить благовидным образом от сношения с ними молодых офицеров, в отряде находящихся.
Сострадание, столь свойственное молодым и неопытным людям, а еще более любопытство, могут их сблизить и особенно тогда, как некоторые из тех преступников имеют хорошие способности и одарены талантами.
При проезде вашем через Пятигорск, не оставьте также обратить внимание на образ жизни и поведение тех из государственных преступников, которые находятся там на службе или для излечения от болезни, а равно и на всех тех, которые на каком-либо особенном замечании».
Подполковник Казасси, приступив тогда же к делу, которое повел со всею строгостью, донес барону Розену, от 28 июля, что он, «совместно с л.-гв. Жандармского полу-эскадрона капитаном Несмеяновым, в присутствии Пятигорского коменданта, полковника Жилинского, 24-го числа того же месяца, в 5 часов утра, учинил внезапный смотр на квартире Бестужева всем бумагам и вещам его и, по тщательному рассмотрению, отделил от них два письма Ксенофонта Полевого, при одном из коих отправлена была к Бестужеву серая шляпа, по словам последнего, выписанная им для доктора Мейера, в коей вложены были книги: Миргород, записки Данилевского и повести Павлова. Прочие же бумаги, состоявшие из разных сочинений и переводов его, писем от родного его брата и прочих лиц, не заключающие в себе ничего подозрительного или преступного, он перенумеровал, прошнуровал, приложил печать свою, означил число перенумерованных листов и скрепил подписом, а потом возвратил Бестужеву, взяв с него подписку, как в сохранении бумаг и писем в целости, так и в том, что он никому не будет разглашать о сделанном у него на квартире осмотре».
К этому Казасси присовокупил, что вместе с Бестужевым, на одной квартире, состоящей из одной небольшой комнаты, квартирует медик, находящийся при генерале Вельяминове, титулярный советник Мейер, откомандированный в Пятигорск и пользующий больного Бестужева; и что комендант Жилинский, ни под каким предлогом, не мог удалить его из Пятигорска, на время осмотра бумаг и вещей Бестужева, не дав явное подозрение, а, следовательно, и повод к разглашению им действий его, Казасси, а потому он предложил коменданту и капитану Несмеянову, удалив прислугу Бестужева и доктора Мейера из квартиры, приступить при Мейере же к исполнению приказания барона Розена, взяв потом и с него подписку о сохранении в тайне всего того, что происходило в квартире Бестужева.
По получении всех этих известий, барон Розен, в собственноручном письме, сообщил их графу Бенкендорфу, причем упомянул, что «болезнь Бестужева не подвержена сомнению, но что он страдает не аневризмом, а солитером и скорбутными ранами, и что, при всем строгом надзоре за этим государственным преступником, он не получил никакого сведения, которое подало бы ему повод полагать настоящее расположение его неблагонамеренным, но что пылкость характера, а особенно чрезмерное самолюбие, свойственное каждому литератору, заставляет его слишком горячо чувствовать свое положение».
Выше упомянуто о двух письмах Ксенофонта Полевого. К сожалению, из них сохранилось только одно, от 30 марта 1835 года, которого содержание приводим здесь дословно:
"Два месяца не имел я о вас никакой вести, любезный друг, Александр Александрович, Бог судья этим заку-банцам. Они-то заставили вас так долго странствовать. Благодарю вас за дружескую заботливость о моих интересах. Я и так виноват пред вами, что по недостатку в деньгах не выслал их вам. Цензура наша вдруг разрешилась бременем: выдала нам все, что задерживала около года. Посылаю вам серую шляпу, по вашей мерке. В шляпе найдете вы Миргород, записки Данилевского и повести Павлова. Пугачева Пушкина верно уже вы читали. Замечу, что Миргород показывает необыкновенное дарование или, по крайней мере, неподдельное. Записки Данилевского любопытны, но записаны дурно и бессовестно. Знали ли вы до сих пор, что мы выиграли Люценское, Дрезденское и Бауценское сражения? Впрочем, фактов у автора тьма, но как пользовался он ими? Наполеон у него Шварценберг, а Шварценберг Наполеон. Повести Павлова многим нравятся. По мне это гладенькие пустяки. Браммбеус (Сеньковский) владеет у нас, как польский управитель у русского барина. Гречь погрузился в расчеты. Знаете ли, что он поссорился с Смирдиным, за бывшие между ними неприятности, и открыл книжный магазин, под именем «Ротгана».
Живя на минеральных водах, Казасси, строго придерживаясь предписания барона Розена, зорко следил не только за Бестужевым, но и за другими ссыльными. «В проезд мой через Пятигорск, — пишет он в рапорте от 21 сентября, — я застал там, отпущенного генерал-лейтенантом Вельяминовым, Бестужева, одержимого болезнью, от которой пользовался у доктора Мейера,
Сангушку и Голицына, из которых первый, пользуясь водами от полученной в экспедиции раны, видался с поляками-посетителями, а второй, в бытность мою в Пятигорске, почти безотлучно находился у матери своей. Они, по вечерам, посещали Бестужева и друг друга, но вели себя весьма скромно.
Подпоручик Чернышев, в Кисловодске, жил с женою и тещею, прохаживался с ними во время прогулки посетителей, вел себя во всех отношениях скромно, удаляясь с осторожностью, как заметил я, от всякого сношения с посетителями, а равно и с вышеупомянутыми.
В действующем за Кубанью отряде, в Абинском укреплении, находились: поручики Палицын и Малютин, прапорщик Толстой и фейерверкер Кривцов; первые три, после болезни, в слабом состоянии, а последний возвратился по болезни в Екатеринодар, где ныне пользуется на квартире.
Во время кратковременного пребывания моего в отряде, я не заметил, чтобы они имели какие-либо сношения и связи с молодыми офицерами; но, на всякий случай, узнав, что в экспедиции прошлого года, Бестужев, по склонности к обществу и по дарованиям своим, не был удаляем от круга офицеров, а Кривцов, по связи родства со старшим адъютантом гвардии, подпоручиком Бибиковым, тоже был принимаем, я счел нужным, отправясь обратно из отряда, для выполнения прочих поручений, предупредить, в случае возвращения Бестужева и Кривцова в отряд, приличным образом, частных начальников, у которых часто собираются гвардейские офицеры всего отряда, чтобы они благовидными мерами старались не допускать молодых офицеров, состоящих под их начальством, сближаться и иметь какие-либо сношения с преступниками, одаренными большею частью способностями и талантами».
Таким образом, осмотром, сделанным на квартире Бестужева, дело последнего не кончилось. Почти два месяца спустя, Казасси прибыл в Екатеринодар, где совместно с сотником Литейским, назначенным к нему со стороны исправляющего должность наказного атамана войска Черноморского, генерал-майора Завадовского, осмотрел оставленные в том городе вещи Бестужева. Но не найдя в сундуке, кроме платья, никаких бумаг и писем, отправился с той же целью в Закубанский отряд, в Абинское укрепление. Но и здесь поиски были так же безуспешны, как в Ставрополе, где Казасси произвел осмотр вещей Бестужева в присутствии тамошнего коменданта, подполковника Масловского.
Когда результат столь тщательных разысканий сделался известным в Петербурге, граф Бенкендорф распорядился прекратить, за невинностью Бестужева, дальнейшее исследование и разрешил возвратить ему все отобранные у него бумаги, а с ними серую шляпу и два письма Полевого и жены государственного преступника Трубецкого. Но как ни благополучно кончилось для Бестужева возникшее против него дело, он не мог, однако же, свободно располагать своими действиями, так как, согласно высочайшей воле, за ним было приказано строго смотреть.
Приведенные нами сведения ясно свидетельствуют о положении Бестужева на Кавказе в 1835 году. Неотвязчивое наблюдение за каждым его шагом и словом, и постоянное подозрение в его неблагонамеренности, само собой разумеется, не могли не подействовать на него разрушительно и подготовить появившееся в нем, впоследствии, полнейшее равнодушие к жизни. Геройская смерть его на мысе Адлер, во время экспедиции 1837 года 7 июля, красноречиво говорит в пользу этого предположения.