Аутопортрет К. П. Победоносцева (Розанов)

Аутопортрет К. П. Победоносцева
автор Василий Васильевич Розанов

Опубл.: 1907. Источник: az.lib.ru

Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)

М.: Республика, 2003.

АУТОПОРТРЕТ К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВА

Г. Тверской хлопотал о духоборе Гончарове, которого единоверцы послали из Канады в Россию «ходоком» и которого немедленно же, как только он показался на родине, сослали в Сибирь. В объяснение этого Победоносцев писал:

«Когда духоборы уходили, кн. Г. (т. е. Голицын, главноначальствующий на Кавказе) совершенно незаконно велел взять с них подписку, чтобы не смели возвращаться, иначе будут сосланы в Якутск, и когда Гончаров вернулся, он, несмотря на убеждения губернатора, настоял на высылке. С тех пор сколько я хлопотал о возвращении (т. е. до просьбы Тверского, по собственной инициативе), но, к несчастью, все дело загрязло в канцеляриях. Впрочем, обещают. Вся наша беда в том, что говорить не с кем о живом деле, и одно орудие — бумага. Но если ваши (калифорнские) духоборы вернутся, — куда они сядут и найдут ли свои земли незанятыми?.. Добрые люди, обманутые, авось, поймут, наконец: 1) что есть эпидемические нелепости поведения, коих никакое правительство потерпеть не может, и 2) что, в сущности, одна страна в мире, где люди могут жить свободно в своей вере, это — Россия; и верьте, что все дикие случаи насилия и преследования есть только дело безурядицы, полицейской и всякой, господствующей у нас на необозримых пространствах»…

Читаете ли вы глубокий смех Мефистофеля, уверяющего из Петербурга в Америку, что единственно свободная вероисповедная страна в мире это — за спиною Мефистофеля, тогда как за спиною его американского корреспондента — духовное рабство, религиозная нетерпимость. Это писал Победоносцев, который в царствование Императора Александра III лично добился удаления со службы высокого военного сановника (кажется, Бреверн-дела-Гарди или Барклая-де-Толли) за то, что он ребенка своего крестил в веру свою (лютеранскую), а не матери его (православной), очевидно, по обоюдному согласию родителей, и благодаря личному настоянию которого сотни тысяч старообрядцев, католиков и униатов, родители коих по неосторожности дали себя занести в списки православных, но фактически не переходили в православие, лишены были насильственно права совершать требы по старообрядческому и католическому ритуалам и вообще свободно исповедывать свою фактическую веру… Это писал Победоносцев, при котором ни одна душа в 140 000 000 населения России, занесенная лично или в лице родителей в списки православия, не смела оставить православную веру под угрозой Сибири… Конечно, Филипп II Испанский был бы доволен таким успехом. Но Филипп Испанский не умел достигать того, чего умел достигнуть Победоносцев. И по той простой причине, что в руках его еще не было той всевидящей, всешарящей, всещупающей и всевскрывающей корреспонденцию полиции, какая была готова к услугам Победоносцева. Он, бедненький, жаловался в письме к Тверскому по поводу недошедшей или поздно дошедшей к нему брошюрки Скворцова: «Боюсь, что корреспонденция где-нибудь подвергается задержке или осмотру» (стр. 655). Скажите: перлюстрируют Победоносцева и Скворцова! Ну, что за страдальцы…

Г. Тверской, если бы внимательно сопоставлял одно с другим письма Победоносцева, мог бы без всякого труда усмотреть даже фактическую неправдивость или неточность их. От 8 апреля 1901 года он пишет: «В одном лишь могу уверить. До сих пор ни у кого не выбьешь из головы, что я альфа и омега всего, что происходит в России. Это совершенная неправда, поддерживаемая лишь общим невежеством и неведением. Я не принимаю участия ни в каких делах, кроме тех, кои относятся до церковного управления, и кроме тех, в коих должен подавать свой голос в текущих заседаниях Государственного Совета и комитета министров» (стр. 657). Это смиренное лежание овцы он приписывал себе в первом письме к Тверскому на протяжении семнадцати лет. Но в одном из последующих писем он говорит: «Сколько лет не могут отвыкнуть от моего имени, которое уже лет пятнадцать есть анахронизм, и все ко мне относят…» (стр. 663). Это он писал в 1901 году, а в августе 1902 года уверяет: «Ложью живут и наши здешние газеты, и ваши, американские. Все, что в них есть, выдумано, сочинено, и ни слова нет правды. Знайте вообще, что, где является мое имя, там ложь. Оно употребляется как соль, ибо сколько уже лет, как с ним иностранная сплетня связывает все, что делается в России, — тогда как вот уже лет десять, как я ни в каких делах, кроме церковных, не участвую» (стр. 664). Незадолго до смерти Победоносцева, П. А. Тверской прислал ему номер одной американской газеты со статьею: «Marvellous old Fanate who has a grip on the Czar» («Замечательный старый фанатик, который овладел Царем»). Победоносцев отозвался на эту статью: «Статья эта для меня не новость: тысячи подобных до меня доходят издавна… Вот уже более двадцати лет, как все известия из России соединены с моим именем, которое пронесено как зло по всему миру… Не знает никто правды, и в злобе — на что и на кого? — ищут в России непременно человека, который за все отвечает. Я являюсь козлом отпущения, но того выгоняли, по крайней мере, в пустыню, а меня как мячик перебрасывают из одной газетной лавочки в другую и из одного кабака в другой на растерзание. И думаешь: авось наконец узнают что-нибудь верное и притихнут, так как здесь, казалось бы, должны знать, что вот уже лет десять я, кроме дел церковного управления, не принимаю никакого участия в направлении каких-либо государственных мер» (стр. 666). В следующем — 1904 году, по поводу другой, присланной г. Тверским статьи: "Pobiedonostzeff in way of reform («Победоносцев на пути к реформе»), он писал: «Знайте же, что все это ложь и выдумка. Вот уже более восьми лет, как я не принимаю участия ни в каких государственных делах, и кто принимает, — не знаю. Ни во что не вмешиваюсь, и никто меня не спрашивает. Никаких записок не подаю Государю, кроме докладов по текущим церковным делам. Никаких особых докладов не имею. Я — уже давно отживший деятель… С новыми заместителями прежних моих друзей (по управлению) не имею никаких отношений. Никуда (подчеркнуто Победоносцевым) не выезжаю, кроме заседаний Синода и комитета министров, не занимающегося никакими государственными вопросами» (?!). «Меня никто (подчеркнуто Победоносцевым) не знает, но в канцеляриях, гостиных и аудиториях сочиняются нелепейшие слухи обо мне, переходящие во все иностранные газеты, на всемирный рынок всяческой лжи и сплетни. И этот крест вот несу я вот уже двадцать лет. Но прежде были еще люди, знавшие меня и мою деятельность, а ныне никого не осталось. И мало того, отовсюду пишут мне проклятия и угрозы. Вот и сегодня такое письмо из Нью-Йорка…» (стр. 667).

Кто же, однако, был этому виноват? Победоносцев был человек-одиночка. Ему никто не был нужен. Как он мог удивляться, что и другим он не нужен? Все что не помогает, то мешает в жизни; всякий, кто не способствует, задерживает движение. В социальном организме, как и физиологическом, нет третьих, безразличных элементов: всякие подобные, уже тем самым, что они суть, они помеха в жизни. Победоносцев и стоял такою помехою все время, как он жил, никому не помогая, ничьему чужому труду не сорадуясь. Это был замечательно недружный, необщественный человек. Он был монах, келейник в государственной службе. Был Филаретом государственности. На что же он претендовал, что на него ополчилась дружная громада работы, дружная масса людей, идущих вперед? В Победоносцеве ненавидели старый метод государственности и общественности, вот эту келейность его, которая практически выражалась не так невинно и вовсе не красиво. Одну-то тропку он знал все-таки, куда-то в одно место он выезжал или готов был всегда выехать. Он постоянно ждал, что его «позовут», и не хотел, хотя на время, удаляться от центра власти в России, которую якобы так любил и знал. И вот «звали» его или не «звали» фактически, русскому обществу было противно самое это ожидание, этот старый метод, по коему управлению слагается, как писал сам Победоносцев в первом письме к г. Тверскому, из «фараона и первого по фараоне» (слова Библии об Иосифе в Египте). Он сам не отрицает, что некоторое число лет был «первым по фараоне», — был им долго, за 17, 15, 10 или 8 лет до смерти. Как он мог так спутать годы своей счастливой судьбы Иосифа в Египте? Да он, без сомнения, их и не путал. Г-н Тверской, давно покинувший Россию и до сих пор живущий в Лос-Анджелесе, в Калифорнии, не знал состояния русских дел, и он писал ему слишком небрежно, отчасти схематично и обще; во всяком случае, писал с полным пренебрежением к факту срока прекратившегося сильного своего влияния. Но небрежность — небрежностью; однако характерно и то, что он играет фактом, годами, называя ту цифру или другую, с такою легкостью. Это — прием или, скорее, умонаклонность келейника играть фактами, которые лежат за пределами его кельи. Можно представить себе, как он ими «играл» в эпоху своего всемогущества, оставаясь около этой игры патетичным и даже трагично-патетичным, как и в письмах к г. Тверскому. По заметкам адресата, сопровождающим опубликованную переписку, видно, что хотя он и не знает, «искренен ли Победоносцев», но что идейно Победоносцев повлиял на него, толкнул его мысли к другим настроениям, к другим симпатиям, к другим оценкам фактов и лиц, — это сквозит и в тоне г. Тверского о духоборах и о руководивших ими интеллигентах. Тон является отчужденный и высокомерный, — господствующий тон Победоносцева-келейника в суждении о лицах и фактах. Так, в одном месте Победоносцев пишет о Ванновском, в пору, как он, став министром народного просвещения, проломил могучим плечом стену нашей педагогической авгиевой конюшни: «Вот и выходит: Плеве — реакционер, в союзе со мною, Ванновский — герой либерализма. Какой вздор! Сказали бы: герой бестолочи и невежества» (стр. 663). Что он сделал Победоносцеву? Ничего, но он в своем ведомстве, солидарно с обществом и печатью, в благородном содружестве с ними, стал смывать вековой навоз помрачительного, а не просветительного министерства. Между тем, этот Ванновский, как передают, умер от потрясения, пережитого от первых японских побед, хотя в них он, уже давно не военный министр, не мог винить себя. Победоносцев, столь же старый, как Ванновский, пережил эти победы, пережил Цусиму и Мукден. В одном письме г. Тверской, очевидно, не без идейного толчка со стороны Победоносцева, сообщает ему, что в случае возвращения духоборов массою в Россию полезно было бы направить их предварительно в Петербург, чтобы показать русской интеллигенции и представителям печати этих наивных и чуть не запреподобных людей, за которых она столько ратовала и которых так идеализировала. На это Победоносцев ответил с живостью: «Ваша мысль о том, что здесь, в Петербурге, они, будучи сведены с представителями печати, не могли бы не произвести отрезвляющего впечатления на все ее лагеря, — эта мысль, извините, показывает только, что вы, живя в Америке и освоившись с орудиями мысли в вашем крае, совсем отвыкли от России. Вы, видно, не чуете еще, во что обратилась печать в России и как низко погрузились в болото все ее лагери, — даже с тех пор, как вы отсюда выехали. И теперь едва ли вы мне поверите, когда я скажу, что нет ни одного журнала и газеты у нас, где бы можно было рассчитывать на действие разума и здравого смысла. Все суть не что иное, как или грязные лавочки в руках невежественного уличного сброда проходимцев и недоучек, или органы, не исключая „Русских Ведомостей“ и „Вестника Европы“, узкого кружка доктринеров, не знающих и не хотящих знать народ (?!), душу его и потребности (?!), не верующих ни во что, кроме своей доктрины, да в тупую оппозицию всему, что называется правительством… Попав в среду этой гнилой интеллигенции, ваши духоборы и штундисты никого бы (подчеркнуто Победоносцевым) не урезонили, разве сами сбились бы с толку».

Заметим, что ни к кому имя «доктринера» так не подходило, как к самому Победоносцеву. Только это был не «доктринер» прогресса, а «доктринер» застоя, или «благочестивого стояния на одном месте».

Вся печать — «прогнившая лавочка»… Но не было ли кого-нибудь в ней, кто был бы относительно нравственно здоров? Ну, как же! Без таких благополучий некому было бы выдавать и казенных субсидий… «Вот вы, выехав из России, — писал он г. Тверскому в 1901 году, — храните все вывезенные отсюда предубеждения того времени, и у вас наложено табу на „Московские Ведомости“. А „Московские Ведомости“ ныне — единственная газета, где разумный человек писать может без ругательств. Вы все гоняетесь за каким-то идеалом честности (NB) или за человеком „нашего лагеря“, а дело совсем не в этом, в сфере печати. Г-н Грингмут, сам по себе, — человек, которого уважать не приходится, но так или иначе он уберег газету».

Да от чего «уберечь»? От статей, от духа, от направления, враждебных Победоносцеву. Ну, как же мы теперь распорядимся с его «доктринерством», если его же словами скажем, что с «людьми идеальной честности возиться нечего, что суть дела не в честности: можно взять и человека, которого уважать не приходится, лишь бы он служил». «Святые» римские инквизиторы иногда брали «уголовных» преступников, уже осужденных, и, избавляя их через ходатайство у светской власти от казни, обращали на службу себе, — на службу такую, где они через шпионство и наговоры «святейшим инквизиторам» влекли бы других на казнь. После окончания аренды С. А. Петровского кандидатами на аренду «Московских Ведомостей» выступило несколько лиц, между ними кн. Цертелев и г. Александров, редактор «Русского Обозрения». Благодаря влиянию Победоносцева в ту пору, когда он был еще «вторым по фараоне», как сам определяет, аренда была отдана В. А. Грингмуту, «которого уважать не приходится». Почему и когда он это узнал, что «уважать не приходится»? Совершенно неразвитый Грингмут каким был, таким всегда и оставался. Он не знал перемен ни убеждений, ни темперамента. Он вообще не знал перемен: он никогда не развивался. Победоносцев, конечно, уже раньше аренды знал, что «Грингмута уважать не приходится», и потому-то именно и настоял на отдаче аренды ему, а не другому кому-нибудь. Это было очень немного времени спустя после того, как М. П. Соловьев тем же Победоносцевым был прямо поставлен на пост главноуправляющего по делам печати. Как лицо, заведующее цензурою во всей России, он, разумеется, был запрошен о кандидатах на вновь открывшуюся аренду «Московских Ведомостей» и, без сомнения, указал правительству лицо, которое ему указал Победоносцев. Но наивный Соловьев, сам совершенно незначительный писатель (не имел к письму дара), совершенно искренно увлекался необыкновенным талантом Грингмута. Когда радостная кандидатура его в редакторы-издатели «Московских Ведомостей» была утверждена где следует, он сказал мне:

— Теперь мы услышим громы из Москвы. Теперь, «сам» хозяин газеты, он заговорит…

Грингмут, на радостях аренды, с первых же разов придравшись к чемуто у «Русских Ведомостей», потребовал знаменитой вторичной присяги на верноподданство от гг. редакторов либеральных изданий…

Вся пресса рассмеялась. Грингмут был туп. Даже Соловьев не радовался этому его предложению. Потом Грингмут предлагал что-то вроде «экзамена на зрелость» для редакторов и даже для издателей газет и журналов. И вообще в отношении довольно сонного государства он всегда играл роль медведя, убивающего на лбу у него муху камнем… Но он был «надежный человек» для Победоносцева уже в том отношении, что не пропускал никакой идеи, даже от самых «честных людей», если эта идея не входила в круг схимнических идей Победоносцева. Так, набирая со всех сторон людей, «которых хотя бы и не приходилось уважать», набирая их из явно глупых людей, Победоносцев и несколько подобных ему фанатиков-затворников влекли корабль России… к мелям, бурям и подводным скалам маньчжурской эпопеи и японской войны.

Корабль напоролся на камни. «Стоп, машина!». «Задний ход!». Но уже ничто не двигалось: машина визжала, винт беспомощно вертелся, корпус корабля затрещал в огромных боках, и испуганные люди бегали, ничего не будучи в силах сделать…

Лоцман умирал…

Аутопортрет К. П. Победоносцева (Розанов)

АУТОПОРТРЕТ К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВА

КОММЕНТАРИИ